Летнее Солнцестояние

Глава пятнадцатая

Безмолвие Камня. Крот может вслушиваться в него всю свою жизнь, но так и не внять ему. Оно же может коснуться его души в самый момент рождения, наделив силой, что поможет преодолевать все назначенные ему испытания.

Именно таким кротом был Босвелл, летописей из Аффингтона, в котором находились Священные Норы, крот, известный теперь всем и каждому как блаженный Босвелл.

Обеты, данные им в свое время, стали тяготить его, ибо сердце его искало иного. Он проводил день за днем в молитвах и медитациях, совершавшихся возле Поющего Камня, что стоял у подножия Аффингтонского Холма, — камня, известного всем кротам своей особой силой — силой истины. Он ждал откровения, которое позволило бы ему нарушить данные обеты и отправиться через меловые холмы и глинистые низины, через реку и болото к Древней Системе Данктона.

Наступил сентябрь, тот сентябрь, в который встретились Брекен и Ребекка; погода теперь то и дело менялась. С востока, со стороны Данктонского Леса, потянулись мрачные грозовые тучи. Они застряли на вершине Аффингтонского Холма, скрыв его за пеленою дождя и тумана. Одинокий Босвелл продолжал сидеть возле Поющего Камня, надеясь, что тот все-таки откроет ему свою волю. Вверху поднялся сильный ветер, его дыхание наполнило собой пустоты Поющего Камня, издавшего низкий вибрирующий звук, моментально развеявший все сомнения Босвелла и наполнивший его сердце твердой уверенностью в том, что ему следует отправиться в это полное опасностей путешествие.

Он уже пытался получить благословение на путешествие в далекий Данктон у самого Святого Крота, явившись к нему со своим Учителем Скитом. Святой Крот был очень добр, но благословения не дал, как о том и предупреждал Босвелла Скит.

— Я слишком ценю тебя, Босвелл. Кто лучше тебя знает тайны библиотек или древний язык, который забыли даже летописцы? И еще... — Святой Крот грустно глянул на Босвелла. — Ты ведь понимаешь, из подобных путешествий не возвращаются... Особенно такие, как ты, Босвелл.

И действительно, на что мог надеяться Босвелл, который от рождения был хромым? В детстве он с трудом ковылял на своих слабых лапках, даже не пытаясь сравняться со сверстниками ни в силе, ни в ловкости. То, что он вообще выжил, подобравшему его Скиту казалось чудом, указывавшим на редкостные умственные качества несчастного хромоножки.

Скит нашел Босвелла в системе, находившейся неподалеку от Аффингтона, и, взяв его под свою защиту, отвел в Священные Норы. Его привлекли к работам в библиотеках Аффингтона, поэтому еще до того, как Босвелл стал летописцем, он научился относиться к древним книгам с любовью и тем особым чувством, которое у летописцев было принято называть «радостью обладания».

Иные кроты шутили, что родной норой Босвелла была именно библиотека. Его испещренная седыми волосками, перепачканная мелом библиотечных стен шкура казалась такой же старой, как сами древние книги. Скоро летописцы уже привыкли к тому, что рядом с ними работает хрупкое создание, пытающееся совладать с огромными — больше его самого — книгами и при этом отказывающееся от их помощи. Вид Босвелла вызывал у них неизменную улыбку.

Освоив искусство летописцев в очень юном возрасте, он вызвал всеобщее уважение своими работами с целым рядом самых почитаемых священных текстов. Скажем, «Книга Земли» в ее нынешнем, исправленном виде, по сути, является творением Босвелла; «Книга Света», остававшаяся в течение долгого времени маловразумительным, понятным всего нескольким кротам текстом, была переведена и истолкована им же. А ведь он был еще совсем молод и видел всего одну Самую Долгую Ночь.

Весною же — той самой весною, когда родился Брекен, — Босвелл стал меняться. У него было сразу несколько наставников, но только Скит смог понять, что изменения, происходившие с ним, как-то связаны с текстом, на который Босвелл наткнулся в одном из самых темных уголков библиотеки. Манускрипт этот представлял собой кусок коры, спрятанный здесь, вероятно, не без некоего тайного умысла. Он имел на себе самую священную из всех печатей — белую бересту — знак Белого Крота.

Босвелл показал находку Скиту, своему главному наставнику, который тут же отнес ее к самому Святому Кроту, открывшему текст в присутствии одного Скита. Текст был написан на древнем языке и начинался такими словами: «Седам камени заветни и книг седморица...» В переводе на современный язык он звучал так:

Семь Заветных Камней и Книг седьмерица.

Шесть явилось — седьмая должна появиться.

Первый Камень — Земля для живых,

Камень второй — Страданья кротовьи,

Третий — Бранный, явленный кровью,

Камень Мрака — четвертый, в смерти берет он начало,

Пятый — Камень-Целитель, касаньем рожденный,

Свет чистой любви — Камень шестой.

Мы же взыскуем

Седьмого, последнего, Камня,

Что замкнет их кольцо,

И седьмой,

Утраченной некогда Книги

Благословений.

Книгу вернуть помоги,

Камень последний пошли

Во Аффингтонские земли.

Двое придут: он — воплощенье отваги,

Она — состраданья.

Третий исполнит их

Теплого света любви.

Песнь тишины,

Незримого танец...

Любовью рожденный

Будет владеть Безмолвием Камня —

Камень обрящет

и Книгу.

И Святой Крот и Скит тут же поняли, что текст этот крайне важен. Он мог служить подтверждением поверья, передававшегося летописцами из уст в уста, от одного поколения к другому. Согласно сему поверью священных книг было не шесть — именно столько книг хранилось в Аффингтоне, — а семь. Если же существовала седьмая Книга, должен был существовать и седьмой Заветный Камень, поскольку каждая из шести аффингтонских книг имела связь с одним из так называемых Заветных Камней — особых камней, находившихся в глубинной части Аффингтона, причем точное их местонахождение было известно только Святому Кроту и наставникам. Святой Крот и Скит попытались разобраться с тем, можно ли почерпнуть из этого текста ответ на два главнейших вопроса, касавшихся утраченной Книги: где она находится и чему она посвящена. Разумеется, они говорили и о седьмом Камне. Впрочем, как это нередко случается с учеными, они так и не пришли к определенному мнению.

Когда в системе прослышали о найденном тексте и его содержании, поднялось невиданное возбуждение — событие это было воспринято как некий знак. Естественно — это можно было предположить с самого начала, — появилось немало охотников (особенно среди молодых кротов, мечтавших о высоком призвании) отправиться на поиски Заветного Камня и потерянной Книги.

Босвелла, разумеется, наставники даже не стали слушать — разве можно выпускать за аффингтонские пределы беззащитного калеку? Тогда Босвелл решил полностью посвятить себя библиотечной работе, понимая, что ему суждено разыскивать седьмую Книгу только таким образом. Он приступил к кропотливым и обстоятельным исследованиям тех текстов, которые имели сходную графику и стилистику. Эти изыскания достаточно подробно описаны в его трудах, нас же сейчас должно интересовать другое. К Середине Лета того года, когда и было совершено открытие первого текста, он нашел в одном из «Системных Реестров» — книг, описывавших далекие системы, которые посещались одними лишь странствующими летописцами, — весьма любопытную ссылку, выполненную тем же почерком, что и исходный текст. В ней говорилось следующее: «Данктонская система отделена от мира реками, текущими с трех ее сторон. Туннели ее выполнены весьма мудро и искусно».

Ничего необычного в этих словах не было, но они, пусть это кому-то и покажется странным, буквально потрясли его. Читая их, он вдруг почувствовал нечто вроде зова, исходившего из недр этой затерянной в необъятности мира системы, — старый-престарый крот, явно тяготившийся тем, что он не может покинуть родного Данктона, звал его туда.

Он усомнился в истинности зова, решив, что в нем заговорили гордыня и непреодолимое желание покинуть систему. Но в течение нескольких недель зов этот то и дело повторялся, что вынудило Босвелла обратиться к самому Святому Кроту с просьбой отпустить его в путешествие, конечной целью которого была известная летописцам Данктонская система, которую они, впрочем, не посещали вот уже не одно поколение.

С этой просьбой он обращался к Святому Кроту трижды и каждый раз получал отрицательный ответ. В сентябре — когда Брекен и Ребекка впервые увидели друг друга — Босвелл спустился к Поющему Камню и приступил к бдению, желая услышать от него правду. Так уж случилось, что свет истины ему даровала буря — по милости Камня Босвелл принял верное решение, пусть он и нарушал данные им прежде обеты. Говорят, что после этого он опять испрашивал благословения у Святого Крота и тот даровал его, сказав Босвеллу следующее:

— Отпускаю тебя за все то, что ты сделал для Аффингтона, и ради того, что — волею Камня — тебе надлежит совершить во внешнем мире.

Рассказывают — хотя никаких письменных свидетельств этого не сохранилось, — что сам Скит сопровождал своего ученика и друга до восточной границы Аффингтонского Холма и долго смотрел ему вслед, снедаемый печалью и тревогой.

Засим мы предоставим его самому себе, ибо путешествие Босвелла было не только опасным, но и крайне долгим. Мы еще не раз услышим о нем, но произойдет это нескоро — путь до Данктона неблизок...

В начале же этого пути повторим вслед за Скитом древнее напутствие уходящим в странствие, которым кроты провожают своих близких, моля Камень о милости и снисхождении:

Миром силы твоей да направь его.

И да пребудет с ним милость Белого Крота,

Дабы целым и здравым в родную вернулся нору.

Глава шестнадцатая

Желание отомстить, гнавшее Кеана вслед за Руном, вскоре сменилось здравомыслием. Чем глубже он заходил в лес, тем сильнее подавлял его вид огромных деревьев, ибо он привык к открытому небу, свежему ветру и редкой сети туннелей, пахнувших сухостью.

Он долго не мог решить — возвращаться ему или нет. Его брат Стоункроп некогда сказал ему: «Никогда не бросай схватку на середине». Кеан понимал это так: если уж затеял бой, убей неприятеля, иначе он будет представлять для тебя угрозу и в будущем.

В то же время Кеан чувствовал, что Руна нельзя считать побежденным, — он понимал, что от него можно ждать любого подвоха. Например, он мог позвать на помощь других данктонских кротов, встречаться с которыми Кеану в любом случае не хотелось. Он мог бы одолеть Руна, но только одного, а не двух и не трех кротов. Подумав об этом, Кеан прекратил преследование и поспешил назад, надеясь отыскать Ребекку.

На лугу сделать это было бы несложно, но здесь, в лесу, полном самых странных запахов и звуков, да к тому же еще и в ливень, затмевавший собою все вокруг, Кеану это не удалось. Мало того, он заплутал и вот уже несколько часов бродил от дерева к дереву, пытаясь найти путь к лугу. Наконец, когда дождь несколько поутих и вновь задул ветерок — к счастью, он был западным, — Кеан почуял запах пастбищ и не мешкая направился в нужную сторону, решив сначала выйти на луг и уже потом отправиться на поиски временной норы, в которой он оставил Ребекку.

Он брел вниз, время от времени выкрикивая ее имя, однако чувствовал, что ее нет на прежнем месте. Возможно, она отправилась на его поиски.

Каким сырым и заброшенным казалось это место теперь, когда рядом с ним не было ее... Сырой, мрачный, унылый лес — таким же он казался ему и прежде, когда он приближался к его опушке. Как холодно было теперь в их норе — лишь свежий лесной запах напоминал о Ребекке, наполнившей ее любовью и жизнью...

Кеан ждал ее в норе, зализывая царапины и раны, полученные в поединке с Руном. Он чувствовал себя страшно одиноким. Ему хотелось увидеть ее вновь, хотя бы для того, чтобы увериться, что она не привиделась ему, — впрочем, как справедливо полагал Кеан, раны, полученные в поединке, свидетельствовали об этом достаточно красноречиво.

Всю эту ночь Ребекка тоже чувствовала себя глубоко несчастной; мысли о Кеане не давали ей уснуть, несмотря на всю ее усталость. Едва стало светать — а темнота в это время года отступала уже медленно и неохотно,— она поспешила к норе, выходившей на поверхность неподалеку от пастбищ, где воздух был особенно чист и свеж после вчерашнего ливня. Вскоре показалось солнце. Казалось, что лес оправился от вчерашних испытаний непогодой и вновь готов радовать кротов своими красотами; да, осень чувствовалась уже во всем, но зеленой листвы, сквозь которую проглядывало утреннее солнышко, еще хватало, — глядя на нее, можно было решить, что в лес вновь вернулось лето.

Едва Ребекка подошла к маленькой полянке, на которой находилась ее временная норка, она поняла, что Кеан здесь, что он ждет ее. Она вновь почувствовала сильный запах открытых полей, по которым вольно гуляли ветры и где не было теней. Она облегченно вздохнула и стала осторожно подкрадываться к норке, думая застать Кеана врасплох. Но не тут-то было! Услышав ее запах, он с радостным смехом поспешил ей навстречу. Ее Кеан! Ее любовь! Его любовь, его Ребекка!

Их переполняла тихая нежная радость. Ребекка принялась зализывать его раны, особенно ту, на мордочке, которую он получил в конце, выскакивая из норы в погоне за Руном. Сколько времени она на нее потратила! Сколько было вздохов и ласк, объятий и восторгов, мирного отдыха и грез, ставших явью! Как близки они были..

— Ребекка! Ребекка!

— Кеан, любовь моя, мой цветик!

Они улыбались, хихикали, заливались смехом, радуясь своей близости. Шерсть мешалась с шерстью, рыльце мягко касалось рыльца. Они даже устроили шутливую драку, победителем из которой вышла Ребекка. Раны Кеана заныли с новой силой, и она вновь принялась зализывать их. После этого они крепко заснули.

— Что, Рун, начистили тебе рыло? — насмешливо поинтересовался Мандрейк. После той памятной встречи с каменной совой, которая произошла в туннелях Халвера, он чувствовал себя усталым и разбитым; ему надоели льстивые речи подручных, и потому Мандрейк был рад возвращению Руна.

Войдя в нору старейшин, где и находился Мандрейк, Рун встал так, чтобы раны и царапины были хорошо видны собеседнику. При этом он едва держался на ногах от усталости, хотя пытался бодриться, делая вид, что ничего особенного с ним не произошло.

— Не совсем так, Мандрейк, но это неважно... Я на это надеюсь.

— Ну-ка, давай рассказывай. — Судя по тону Мандрейка, он желал услышать подробности приключения Руна.

— Ерунда, — покачал головой Рун. — Надеюсь, ничего серьезного за этим не последует. — Он сделал эффектную паузу, настраивая Мандрейка на нужный лад, и с напускной веселостью добавил: — В Бэрроу-Вэйле все спокойно. Это — главное.

— Где тебя носило, Рун? — спросил Мандрейк, от прежнего безразличия которого теперь не осталось и следа.

Рун вздохнул, облизал кровоточащую на бедре рану, почесался, кашлянул, мрачно улыбнулся, вновь вздохнул и наконец сказал:

— Вы знаете, где в настоящий момент находится Ребекка?

— Нет, — ответил Мандрейк. — И где же она? Видно было, что слова Руна насторожили его.

— Впрочем, я могу... ошибаться... Возможно, ничего страшного не происходит...

Мандрейк поднялся со своего места и подошел к Руну.

— Это ты о чем? — спросил он, глядя ему в глаза. Рун изобразил колебание. Наконец он произнес:

— В любом случае в этой части системы угроза и предательство не так опасны... Я говорю о Вестсайде, откуда вышло большинство боевиков, преданных вам и системе.

— Какая угроза? Какое предательство? — В голосе Мандрейка зазвучали нотки раздражения.

— Мы всегда должны быть готовы к ним — вы учили меня именно этому. — Рун вновь сделал долгую паузу, после которой он сознательно заговорил совсем на иную тему: — Осень начинается, Мандрейк. Пора перемен. Но что было за лето! Вы могли гордиться Ребеккой...

— Говори ясней!

— Летом она являла собой воплощенную невинность. В ней было столько тепла, особенно когда светило солнце... Вдобавок такая красавица... Кстати, она сейчас не в Бэрроу-Вэйле?

— Она должна была здесь появиться?

— Она здесь была... Нору свою покинула несколько дней назад. Но возможно, она уже вернулась к себе и я ошибаюсь...

— Ошибаешься? О чем это ты, Рун? Давай-давай, выкладывай.

— Страхи могут оказаться и безосновательными. Лучше уж молчать до тех пор, пока вы не убедитесь сами... Только тогда и можно говорить об угрозе и предательстве...

— О предательстве? Но при чем здесь Ребекка? Что ты несешь? — Мандрейк рассердился не на шутку. Впрочем, он отдавал себе отчет, что Рун был и оставался самым верным его подручным. — С кем ты дрался?

— Надеюсь, Ребекка с этим кротом встретиться не успела... — ответил Рун и тут же добавил: — Совсем скоро мы все узнает... Если, конечно, Ребекка вернется в свои туннели. Не хочу зря поднимать панику. Хотя опасения мои черны как ночь, они могут оказаться безосновательными... У вас, насколько я понимаю, и своих забот хватает.... К чему расстраиваться из-за каких-то пустячных подозрений?

Рун снова почесался и выдавил из себя некое подобие улыбки.

— Говори быстро, что это за крот? — велел Мандрейк.

— Луговой крот, — спокойно ответил Рун.

— Ты убил его? — понизил голос Мандрейк.

— Хотелось бы в это верить... Он был там не один. Возможно, одного из них я все-таки прикончил. — Рун многозначительно замолчал, пытаясь заинтриговать Мандрейка еще сильнее, и, придав голосу чрезвычайную серьезность, добавил: — За луговыми кротами нужен глаз да глаз... Они стали куда более .искусными воинами, чем были прежде... Знаете, что мне пришло в голову?

Мандрейк подошел ближе, надеясь, что теперь Рун скажет ему всю правду.

— Я полагаю, луговой крот больше всего на свете мечтает о том, чтобы овладеть данктонской самкой, и чем она моложе и невиннее, тем лучше... Старый крепкий самец и нежная юная самочка... Заманить ее на опушку леса, а потом предоставить самой себе — пусть рожает луговых кротят где-нибудь в чаще Данктонского Леса...

Образ, живо нарисованный им, повис в воздухе, и в тот же миг из туннеля, ведущего в нору старейшин, показалась мордочка боевика. Заметив, что Мандрейк и Рун молчат, он тихо прошептал:

— Господин Рун... Ее там нет!

— Кого там нет? — заревел Мандрейк, решив обрушить свой гнев и раздражение, в коих был повинен хитроумный Рун, на ничего не подозревавшего боевика, который испуганно прижался к земле и бросил на Руна боязливый взгляд.

Рун опустил хоботок и печально покачал головой.

— Ну? — спросил Мандрейк еще более грозно.

— Это... Это я о Ребекке... Ее нет в ее туннелях...

— Но где же она тогда? — взревел Мандрейк.

— Я... Мы... не знаем, сэр... — еле слышно ответил боевик.

— Рун, а ты что на это скажешь? — спросил Мандрейк, вновь повернувшись к Руну.

— Именно этого я и боялся. Я надеялся, что все это неправда... Ах, Ребекка...

— Пшел вон! — заорал Мандрейк на боевика. — А ты, Рун, лучше рассказывай все по порядку.

— Говорить теперь особенно не о чем, Мандрейк. Тут уже не до разговоров. Вы знаете, почему Ребекка направилась в Бэрроу-Вэйл?

— И почему же?

— Сентябрь — пора перемен. В июне листва нежна и зелена, в сентябре же она начинает гнить... Иные кроты спариваются в сентябре... Так им хочется, вы понимаете? Подобные вещи происходят именно в эту пору.

— Спариваются?.. Ребекка?.. В эту пору? — Только теперь Мандрейк начинал понимать, о чем идет речь. Перед глазами его поплыли красные и черные пятна — яд гнева мгновенно проник в его сердце.

— На лесной опушке, возле луга, — вставил Рун и — уже без спешки — прибавил: — Я там побывал. Дрался с луговыми кротами, затащившими в свою нору данктонскую самку, которая позволяла им делать с собой все, что угодно. Предательство и угроза...

— Ты хочешь сказать, что это была Ребекка? — гневно и в то же самое время изумленно воскликнул Мандрейк.

Каждое новое слово Руна делало возникший в его сознании образ Ребекки все ярче и ярче. Его Ребекка, его любимая дочка, его простодушное дитя. Он изумленно созерцал образ, пришедший из глубин его темной — как и у всякого крота — души. Шерсть, темень, порывистые движения, когти, скребущие по спине, влажные рыльца, открытые пасти, белые зубы, чувственные улыбки в глубинах неведомой запретной норы. И там же она — его Ребекка. Его дочь...

— Ребекка? С луговыми кротами? — деланно удивился Рун. — Надеюсь, это не так. Разве она на такое способна?

Рун прекрасно понимал, что Мандрейка уже не остановить. Он оказался совершенно прав, решив, что Мандрейк будет бешено ревновать, — он и сам отчасти испытывал нечто подобное, хотя отличался холодностью и рассудочностью, но если Мандрейком двигало право крови и похоть, то его распаляло единственное желание — подчинить молодую дочь властителя Данктона своей воле. Он вновь живо представил себе Ребекку и Кеана, и в глазах его тут же появился необычный блеск, подобный тому, что отсвечивал во взгляде каменной совы в туннелях Халвера, ибо для зла нет большей услады, чем истязать невинных и счастливых, лишая их радости жизни.

— Ты видел ее там? — отрывисто спросил Мандрейк, которым обуревала жажда действия.

— Я слышал, что в глубине норы развлекается с кротом — или с кротами — какая-то самка. Судя по запаху, она была уроженкой Данктона. Решила осчастливить луговых самцов... Но я не уверен в том, что это была именно Ребекка.

— Отвечай, там была Ребекка или не Ребекка?

— Не знаю, возможно, это была другая самка. Не знаю, — повторил Рун.

Его Ребекка... Его ребенок... Развлекается с луговыми кротами... Мандрейк взвыл от ярости и наконец-таки произнес те слова, которых и добивался от него Рун:

— Отведи меня туда — я хочу увидеть все собственными глазами!

Но Рун даже и теперь продолжал изображать нерешительность и неуверенность.

— Кто знает, может, я ошибся и все это — глупость. Тогда шел сильный дождь — настоящий ливень. В такую погоду чувства часто подводят. Возможно, я заблуждаюсь... Поверьте, уж я-то не желаю зла Ребекке...

— Веди меня на место, — приказал Мандрейк ледяным тоном, согревшим сердце Руна.

Ночь. Спят Кеан и Ребекка. Ночь. Тяжелые шаги Мандрейка приближаются к лесной опушке. Ночь. Вверху, на черном, лишившемся своей коры, мертвом вязе, поблескивают желтые глаза совы, что сидит, обхватив когтистыми страшными лапами ветку, выискивает жертву на земле, покрытой ковром опавших листьев, — принюхивается и присматривается.

Мандрейк и Рун вышли на поверхность неподалеку от лесной опушки, за которой начинались бескрайние луга. Произошло это незадолго до рассвета, когда в лесу можно услышать только далекий писк полевки или песчанки, попавшей в лапы неясыти. В такое время крота может потревожить разве что дурное сновидение — он повернется на другой бок и вновь забудется мирным сном; лишь холодный ветер бродит в этот час по лесу, расшвыривая жухлые листья и играя с колючими плетями ежевики; лишь блеклый месяц холодно взирает на лесные поляны, степенно уходя за горизонт.

Кеан зашевелился. Он знал, что в скором времени им придется расстаться. Ребекка тут же придвинулась к нему. Мысль о том, что скоро у нее появится потомство, согревала ей сердце. Приближался рассвет. Она чувствовала беспокойство Кеана, который хотел теперь вернуться в родную систему, в свои безопасные туннели, где он мог бы увидеться со своим братцем Стоункропом.

Сколь бы сладостным ни было время, проведенное ими вместе, теперь они хотели расстаться, — рано или поздно это происходит со всеми брачующимися кротовьими парами. Ребекка вздохнула и, улыбнувшись, нежно коснулась Кеана рыльцем — она думала о кротятах, которых подарил ей ее возлюбленный; Кеан улыбнулся в ответ, представив Ребекку кормящей своих детенышей, играющей и забавляющейся с ними...

Массивный Мандрейк и Рун крались вдоль опушки, подходя все ближе и ближе к полянке, на которой находилась нора. Рун делал вид, будто он с трудом отыскивает дорогу, хотя, на деле, дорога эта была ему прекрасно известна.

— Пришли, — прошипел он.

— Где? — спросил Мандрейк.

— Там.

Рун указал лапой на вход во временную нору Ребекки, возле которой виднелись кучи свежевзрыхленной земли.

Для Ребекки и Кеана минуты, казавшиеся прежде часами, теперь обратились в мгновения — настало время расставания. С рассветом они должны были разойтись в разные стороны. Они уже стали шептать друг другу нежные слова прощания, когда вдруг раздался ужасный рев, — казалось, что в туннель, ведший на поверхность, забралась разом целая тысяча ужасных хищников. Мандрейк вспомнил рассказы Руна и, исполнившись небывалой ярости, ринулся к норе, снедаемый жаждою убийства, — он готов был разорвать в клочья всех кротов, которые оказались бы на его пути, — и самцов и самок. О, как чесались его лапы!

Едва заслышав этот ужасный рев, Кеан инстинктивно повернулся к входу и принял оборонительную позу. В нору пахнуло знакомым Ребекке запахом, и она зарыдала, объятая ужасом. Это был запах Мандрейка. Сильный, агрессивный, злобный, он вселил страх и в сердце Кеана, приготовившегося вновь отстаивать свое право на Ребекку. Правда, теперь он уже не смеялся; когда же Ребекка стала быстро рассказывать ему о Мандрейке, он оттолкнул ее в сторону, не желая отвлекаться ни на мгновение.

Сверху послышался низкий хриплый голос Мандрейка:

— Рун, ты останешься наверху. Я прикончу их сам.

Ребекке хотелось прикрыть Кеана своим телом, защитить его от надвигающегося кошмара, ведь он не представлял, с кем ему придется иметь дело, и вряд ли мог предположить, что на свете существуют кроты таких размеров. Сильный запах, исходивший от разъяренного Мандрейка, ошеломил молодого Кеана, когда же он увидел его огромные лапы, просунувшиеся в нору, ему стало жутко. То же самое происходило со всеми соперниками Мандрейка. И все же Кеан отличался от них и силой, и быстротой реакции — он умел уходить из-под первого удара врага так, чтобы не подставлять себя под второй.

Кеан стал отходить в глубь норы, даже не пытаясь напасть на грозного соперника, грандиозные размеры которого поражали его все больше и больше.

Мандрейк на мгновение застыл у входа в нору, разглядывая сидевших в ней кротов. Его удивили размеры Кеана. И все-таки, хотя тот был крупнее Буррхеда, самого рослого крота Данктона, рядом с Мандрейком он казался подростком.

Кеан зарычал и изготовился к бою, а Ребекка, отброшенная им на другой конец норы, принялась причитать:

— Беги, мой любимый, беги, если можешь... Никто не может победить его, слышишь? Это просто невозможно! Беги же, мой Кеан!

Если бы Кеан еще не спаривался с Ребеккой, он наверняка тут же вступил бы в бой и тут же сложил бы в нем голову. Но их брачные игры уже закончились, и потому он думал не столько о Ребекке, сколько о свежем воздухе пастбищ, на которых нет ни враждебных запахов, ни злобных кротов.

— Если мне удастся убежать, — заговорил Кеан, не глядя на Ребекку, ибо внимание его было сконцентрировано на входе в нору, возле которого затаился Мандрейк, — я вернусь к тебе, и мы снова будем вместе.

Он произнес последние слова громко и внятно, так, чтобы их услышал и Мандрейк. Кеан надеялся, что они выведут его из себя и это даст ему шанс нанести этому громиле хотя бы один настоящий удар.

Мандрейк сделал выпад, желая достать противника лапой; однако Кеан не стал отходить назад, а ринулся прямо на Мандрейка, выставив вперед свои когтистые лапы. Возле входа в нору завязалась кровавая борьба.

Когда один из кротов задевал лапой земляные стены туннеля, они ощутимо содрогались и с них начинала осыпаться земля. Ребекка беспомощно наблюдала за их сражением. И вдруг она ощутила неожиданное возбуждение, которое ей хотелось подавить, изгнать из сознания, — ее возбуждал вид двух огромных кротов, сражавшихся за нее, причем она любила и одного и другого.

Битва на миг затихла, и это означало, что Мандрейк готовится к прорыву в нору. Ребекка услышала частое дыхание Кеана, пытавшегося хоть немного перевести дух. Силы противников были явно неравными... И Ребекка решилась.

Едва Мандрейк ринулся в нору, она выскочила ему навстречу, выставив когти вперед, и закричала:

— Беги, Кеан!

Мандрейк взял в сторону, чтобы не задеть Ребекку, и замахнулся на рванувшегося вперед Кеана, но тот успел прошмыгнуть мимо него и бросился по туннелю к выходу на поверхность.

Мандрейк молниеносно повернулся и опустил свою тяжелую лапу на спину Кеану, задев когтями за верхний свод узкого туннеля. Кеан взвыл от нестерпимой боли и с превеликим трудом пронырнул дальше; лапа Мандрейка, с когтей которой капала кровь, на миг повисла в воздухе. Кеан несся к выходу, слыша за спиной рык страшного чудища. Вспомнив о Руне, поджидавшем его на поверхности, он инстинктивно выставил вперед передние лапы с широко расставленными когтями.

Но на сей раз Рун уже был готов к этому. Он прижался к земле сбоку от норы и, едва из нее появилась голова Кеана, нанес точный удар по его морде. Один из когтей распорол левую сторону рыльца, другой угодил прямо в левый глаз. Морда Кеана превратилась в разверстую рану, из которой потоком хлынула кровь.

Одновременно с этим нагнавший Кеана Мандрейк нанес ему еще один столь же страшный удар — на сей раз когти раскроили его бедро.

Кеан рванулся вперед и, резко развернувшись в сторону Руна, которого он практически не видел, ибо его слепила кровь, лившаяся по морде, ударил его в грудь. Будь удар поточнее, Руну тут же пришел бы конец. Рун отлетел далеко в сторону, что дало Кеану возможность припустить что было сил в правую сторону, откуда веяло свежим воздухом. Он бежал с отчаянием крота, которого в любое мгновение может настигнуть смерть, он делал все возможное, чтобы спасти свою жизнь.

Мандрейк при желании мог бы легко нагнать его. Но едва он выбрался на поверхность, как из норы послышались горький плач и стенания Ребекки. Услышав их, Мандрейк, когти которого были обагрены кровью возлюбленного его дочери, развернулся и опять полез в нору.

Едва его огромная голова появилась из туннеля, Ребекка смолкла и вопросительно посмотрела в его сторону. Она увидела исполосованную шрамами морду и свежие кровоточащие раны, оставленные когтями Кеана на плечах Мандрейка. Она почувствовала его силу и заглянула в его злобные глаза, которые видели столь мало, хотя искали столь многого. Когда-то на него точно так же взирала и ее мать, Сара.

Она решила, что Мандрейк хочет убить ее, ждала, что его тяжелые лапы вот-вот опустятся ей на голову.

Но он желал совершенно иного — он хотел обладать ею. Перед глазами его вновь поплыли красные и черные пятна. Он властно привлек Ребекку к себе, она же и не думала сопротивляться.

— Ребекка! Ребекка!

Что это было? Голос объятого страстью Мандрейка? Память о Кеане? Или совсем иное воспоминание — она бежит по сырому лесу вслед за Брекеном, выкрикивая свое имя:

— Меня зовут Ребекка! Ребекка!

Может, она, увлеченная его безумной страстью, повторяла раз за разом собственное имя?

Она прислушалась и ясно различила два голоса — свой собственный и Мандрейка:

— Ребекка... Ребекка...

Он и она, она и он, — она принадлежит ему, он — ей...

— Ребекка...— шепнул он еще раз и тут же вернулся в тот мрак, в котором жил все это время. Лишь дважды он на миг выныривал из этой мрачной пучины своей души — сейчас и в ту далекую пору, когда он впервые встретился с Сарой...

— Ребекка...— мягко прошептала она, плача от боли и горечи утраты.

— Ребекка...— шептал Кеан, забираясь все выше и выше на холм. Боль в спине, задних лапах и голове была почти невыносимой.— Ребекка...— шептал он глухим травам, больно хлеставшим его по морде. — Разыщи моего брата Стоункропа. Пусть он поможет мне, слышишь?

Увы, он не слышал ответа, и Стоункроп, его любимый брат, не шел к нему. Кеан старался держаться лесной опушки, понимая, что на лугу он тут же станет легкой добычей сов. Он лез все выше и выше, совершенно не ведая того, что направляется к Камню, который в рассеянном свете утра казался серым. У основания его лежали опавшие листья буков, первые в этом году...

Глава семнадцатая

Именно среди опавшей буковой листвы, лежавшей у основания Камня, Брекен и нашел его. Он думал, что бежит, но на деле мог только ползти. Понять, в чем теплится его жизнь, было невозможно — Брекен еще никогда не видел таких изуродованных кротов. Окровавленные рыльце и щека, изодранные в клочья плечи и бока, вырванный левый глаз, изуродованные задние лапы, опереться на которые было уже невозможно, глубокие раны на спине — след страшных ударов неведомого исполина.

Брекен никогда еще не чувствовал в других кротах такого страдания; возможно, этим проникновением в чужие ощущения он был обязан тому, что и сам некогда натерпелся лиха.

Израненный крот подобрался к самому Камню и даже начал карабкаться на него, однако тут же соскользнул вниз и завалился набок. Брекену вдруг показалось, что крот подбирается именно к нему, и это его почему-то напугало. Сам же он все это время следил за неизвестным из-за Камня. Ему казалось, что сама смерть надвигается на него. Однако несчастный даже не замечал Брекена, — задыхаясь от напряжения и боли, пронизывавшей все его тело, он пополз к дальнему краю поляны, граничившему с лугами.

Едва он исчез в подлеске, Брекена пронзила острая боль, которая — он знал об этом — была не его болью. От несчастного израненного крота исходило острое чувство горести утраты, Брекену захотелось побежать за ним и сказать: «Нет, нет... Все не так страшно...»

Почему ему хотелось сказать именно эти слова и к чему они относились, Брекен не знал и сам.

Следить за передвижениями крота не составляло никакого труда, поскольку он производил немыслимый шум. Несмотря на страх, Брекен последовал за ним. Тот полз то в одну, то в другую сторону, продирался прямо через колючие заросли ежевики, оставлял на стволах молодых деревьев, между которыми он проползал, кровавые следы. Чем дольше Брекен следил за ним, тем меньшим становился его страх и тем больше он хотел помочь несчастному. Он должен был что-то сделать... Отыскать Розу? Он не знал, где ее искать. Пойти к Ру? Дорога туда была слишком далекой, к тому же Брекен сомневался в том, что Ру согласится оставить свои новые, только-только обретенные туннели.

Ему вспомнились слова Халвера о том, что сок подлесника хорошо залечивает раны. Но Брекен не знал ни того, как он выглядит, ни того, когда и где его следует собирать. Помимо прочего, страшные раны этого необыкновенно крупного и сильного крота вряд ли можно было залечить травами, сколь бы чудодейственными они ни были.

Что сделал бы в подобной ситуации Халвер? Попробовал бы утешить несчастного ласковыми, добрыми словами. Именно эта мысль и заставила Брекена покинуть укрытие и подойти к кроту справа, где тот — судя по его ранам — смог бы и увидеть Брекена, и услышать его запах. Он сильно шумел на ходу, пытаясь таким образом оповестить крота о своем приближении, и ему это удалось — тот неловко замер, почувствовав чье-то присутствие.

— Не бойся, — сказал Брекен. — Я не причиню тебе зла.

Крот повернулся к Брекену и даже попытался принять оборонительную стойку, встав на задние лапы.

— Не бойся, — повторил Брекен. — Может быть, я смогу помочь тебе.

— Где луга? — спросил крот. — Где мои туннели?

— Отсюда до лугов не больше пятидесяти ярдов, — ответил Брекен. — Всего ничего.

Брекен направился в нужную сторону, пригласив крота следовать за собой; хотя он и передвигался со скоростью улитки, ему то и дело приходилось останавливаться и поджидать своего подопечного. В конце концов они достигли края лесной опушки; со стороны леса вдоль ограды росли высокие травы, колеблемые ветром, дувшим со стороны пастбищ.

Крот тяжело опустился на землю.

— Как тебя зовут? — спросил Брекен.

— Кеан. Я с луга,— ответил крот, морщась от боли.

— Скажи, — продолжил Брекен, — это сделал данктонский крот? Все только потому, что ты пришел с луга?

— Это был брачный поединок. Я взял себе в пару лесную кротиху. Потом нас нашел крот по имени Рун. Ты знаешь Руна?

В голосе Кеана прозвучали нотки страха — он неожиданно подумал о том, что Брекен мог оказаться одним из друзей Руна. Но в то же мгновение им вновь овладело безразличие — что это меняло? В любом случае он должен был умереть...

— Рун! — воскликнул Брекен. — Да. Я знаю Руна. Его знают все кроты Данктона.

— Он нашел нас несколько дней тому назад. Я подрался с ним и загнал его в лесную чащу. Это был мой первый брачный поединок. Мне следовало убить его, но я этого, увы, не сделал. Он привел с собой другого крота, победить которого не может никто. Его звали Мандрейком.

Брекен посмотрел на Кеана с ужасом. Ему ли было этого не знать. Победить Мандрейка не может никто.

Кеан, похоже, погрузился в мир собственных грез, голова его упала наземь, но так, что рана осталась сверху; он лежал совершенно недвижно, лишь одна из его изуродованных задних лап едва заметно подергивалась в такт частому поверхностному дыханию.

Брекен внезапно подумал о том, что, поднимись Кеан немного повыше, он оказался бы между накренившимся на запад Камнем и далеким таинственным Аффингтоном; когда он сам впервые поднялся на вершину холма, он инстинктивно остановился именно на этом месте; примерно там же погиб Халвер. Вероятно, это было место особой силы...

Каким-то чудом он сумел уговорить Кеана пойти дальше, хотя каждый шаг давался тому с превеликим трудом. Они таки смогли добраться до нужного места. Это почувствовал и Кеан: вздохнув с видимым облегчением, он опустился наземь. Дыхание его стало более спокойным и ровным, он поднял голову и обвел взглядом раскинувшиеся внизу столь горячо любимые им пастбища. Был уже день, на чистом светло-голубом небе виднелось несколько высоких облаков, над низинами поднималась легкая дымка.

Брекен обратил свой взор в направлении Аффингтона и тут же почувствовал вошедшую в него силу, которую подкрепляла сила оставшегося у него за спиной Камня; в ту же минуту на Кеана стал нисходить покой.

— Расскажи мне о Камне, — прошептал он. — Она говорила о Камне... Ребекка сказала, что в то время, когда я преследовал Руна, она отправилась именно сюда... Но я ничего о нем не знаю...

— Но здесь никого не было...— недоуменно протянул Брекен и в то же мгновение вспомнил, что на вершине холма один крот все-таки побывал. Это была самка. Он вновь почувствовал нежное касание ее лапки и тут же понял, что этой самкой могла быть только Ребекка. И почему он не узнал у нее имени? Почему? По неведомой причине это обстоятельство мгновенно сблизило Брекена с Кеаном, он уже понимал причину его глубокой тоски.

— Твою самку звали Ребеккой? — спросил Брекен, заранее зная ответ.

Кеан скорбно кивнул.

Брекен сел рядом с Кеаном, пытаясь согреть своим теплом его холодеющее, обессиленное тело.

— Поговори со мною, Брекен... Расскажи о Камне... О Ребекке...

Что было делать Брекену? Он понимал одно — ему нужно утешить несчастного Кеана.

— Камень является центром Древней Системы, — начал он, толком не зная, что говорить дальше. — Он... Он так велик, что ни один крот не может разглядеть его вершины. Он вздымается вверх подобно дереву, лишенному ветвей и листьев. Ты должен был его видеть — я нашел тебя именно у его подножья. — Кеан не сказал на это ни слова, и тогда Брекен продолжил: — Здесь проводятся ритуальные церемонии Самой Долгой Ночи и Середины Лета; говорят, в древности подобных ритуалов было гораздо больше. Еще говорят, что он защищает кротов...

Брекен не верил этому. Он не смог защитить ни его самого, ни Халвера от Мандрейка. Мало того, он не исцелил и Кеана, умудрившегося добраться до самого его основания... И все же... Все же чем лучше Брекен узнавал Камень, тем отчетливее он ощущал его странную бесплотную силу и все яснее осознавал то, что Камень заключает в себе некую великую тайну, которую не смог бы раскрыть ни один крот, сколь бы мудр и пытлив он ни был.

— Расскажи о Ребекке...— тихо попросил Кеан.

— Я могу рассказать лишь то, что знаю от других. Она несколько крупновата для самки и живет где-то за Бэрроу-Вэйлом, неподалеку от Мандрейка, во всяком случае, так мне говорили. И еще, говорят, она очень красива. — Он вспомнил кротиху, которую два дня тому назад провожал до одного из верхних входов Данктонской системы. Была ли она красива? Он даже не успел толком рассмотреть ее...— Когда Ребекка была помоложе, она вечно попадала в какие-то истории — чего только о ней не рассказывали в Бэрроу-Вэйле! То она ела чужих червей, то разом теряла всех своих братьев, и так далее. Халвер — жил на свете такой старый-престарый крот, с которым мне довелось быть знакомым, — говорил, что она была настолько полна жизни, что другие кроты ее даже побаивались. Впрочем, многое из того, что он говорил, понять непросто...

Брекен на миг замолк и посмотрел на Кеана. Судя по всему, тот получал от рассказа несказанное удовольствие, и потому Брекен поведал ему историю о том, как Ребекка стащила из норы старейшин всех червей. Он рассказывал ее, чувствуя, как им овладевает паника, — Брекен внезапно понял, что Кеан умирает. Его тело потеряло всяческую подвижность и похолодело, дыхание едва-едва угадывалось.

Когда наконец рассказ закончился и Брекен замолк, Кеан уже был не в силах даже повернуть к нему голову, хотя его правый глаз все еще оставался полуоткрытым, взирал же он на бескрайние открытые просторы пастбищ. Брекен было решил, что Кеан уже отошел в мир иной, но тот вдруг заговорил:

— Там, в нашей норе, она рассказывала мне и эту историю. Больше всего она боялась гнева Мандрейка. Теперь, после этого неравного боя, я понимаю, что боялась она совсем не случайно. В Луговой системе кротов, подобных Мандрейку, нет; впрочем, там нет и кротов, похожих на Руна.

Каждое слово давалось Кеану с трудом, он буквально заставлял себя говорить. Брекен догадался, что Кеан придает своим словам очень большое значение. Превозмогая боль, Кеан продолжал:

— Ребекка сказала, что она никак не могла взять в толк, почему из-за такой ерунды было столько шума, ведь эти самые старейшины могли найти для себя и других червей — было бы желание...

Брекен согласно кивнул, но вслух не произнес ничего, боясь нарушить ход мысли Кеана.

— Ребекка не могла понять, почему поведение, которое она называла «естественным», было объявлено едва ли не преступным. И — это поразило ее еще пуще — Мандрейк велел ей проявлять почтение к другим кротам, что ей представлялось совершенно «противоестественным», поскольку многие из них ей не нравились. Еще он не разрешал ей разговаривать с другими кротами, пока те первыми не заговаривали с нею. Ребекку, естественно, это совершенно не устраивало.

Кеан выдавил из себя нечто вроде смешка; во взгляде же его Брекен прочел любовь и восторг, который вызывала у него Ребекка.

— Но почему все так вышло? — спросил Кеан таким тихим голосом, что Брекен с трудом расслышал его. — Почему кроты впадают порой в исступление и начинают убивать своих собратьев? Кому могла помешать наша близость с Ребеккой? Я уже собирался уходить, и тут нагрянули эти двое. Приди они несколькими минутами позже, все было бы иначе. Я преспокойно отправился бы к своим туннелям... Спроси у своего Камня, почему все произошло именно так... Интересно, что он тебе ответит...

Кеан с превеликим трудом повернулся к Брекену и не без гордости прошептал:

— Она была моей первой самкой... Брекен затаил дыхание, боясь потревожить умирающего крота, который еще вчера был полон сил и энергии.

— Первой и единственной... — мягко продолжил Кеан. — Потом появился Мандрейк, и всему пришел конец. Мандрейк и Рун. И почему я не убил его тогда...— Кеан надолго замолчал. Молчал и Брекен, понимавший, что крот хочет сказать ему что-то важное. Наконец, собрав остаток сил, Кеан прошептал: — Он убил меня. Будь рядом со мною Стоункроп, мы бы разделались с ними в два счета. Это мой брат. В бою ему нет равных. Но почему туда заявился именно Мандрейк? И почему в этой норе был не кто-нибудь, но именно я?

«И правда, почему там был он?» — мелькнуло в голове у Брекена. И действительно, почему? На мучения Кеана невозможно было взирать без ужаса. Сердце Брекена исполнилось состраданием, в эту минуту он готов был поменяться с несчастным Кеаном местами. Почему? Почему именно он?

— Почему не я? — еле слышно прошептал Брекен, не понимая, что и ему отмерена своя доля, которая могла оказаться не менее тяжкой и горькой. — Не знаю. Я ничего не знаю, — бормотал он.

Кеана стала бить крупная дрожь; когда Брекен погладил его по спине, с тем чтобы успокоить и утешить его, он обнаружил, что шерсть Кеана стала мокрой от холодного пота. Кровь, до последнего времени сочившаяся из ран, покрывавших его морду и спину, загустела, но раны на боку и на задних лапах продолжали кровоточить.

Близился вечер — воздух уже наполнился прохладой, хотя было еще совсем светло.

— Ты сможешь ползти? — спросил Брекен. — Я довел бы тебя до одного из ваших туннелей. Как знать, вдруг мы отыщем Целительницу Розу...

Это предложение было излишне смелым и непродуманным. Если бы луговые кроты увидели Брекена рядом с израненным, истекающим кровью Кеаном, они уложили бы данктонского крота на месте, оставив все вопросы на потом.

Кеан отрицательно покачал головой и еще сильнее осел набок, навалившись всей своей тяжестью на Брекена.

— Мне здесь нравится, — прошептал он. — Ты выбрал хорошее место. Одна моя часть находится в лесу, где я встретился со своей возлюбленной, другая — на лугах моей родины.

Они молчали долго-долго. Наконец Кеан сказал:

— Брекен, для меня это важнее, чем я думал вначале... Я понял это только сейчас. Со временем поймешь и ты...

Брекен услышал, как где-то в вышине зашумели верхушки буков, — задул вечерний ветерок. Несколько осенних листьев лениво отправились в свой важный, неспешный полет, они кружили меж ветвями так, словно делали это для собственного удовольствия. Где-то чуть пониже громко захлопал крыльями дикий голубь, живший на лесной опушке. В немыслимой вышине выводил свои трели — то громкие, то еле слышные — парящий на крыльях ветра жаворонок. Солнце, которое и днем то и дело пряталось за тучки, скрылось за огромным розовато-серым облаком и тут же стало тусклым и нечетким, размытое туманной вуалью дождя, повисшей над далекими полями. Однако уже вскоре золотые лучи солнца выглянули из-под тучи; по мере того как оно опускалось все ниже и ниже, лучи краснели — буквально на глазах, розовато-серое облако налилось пурпуром, а его края вспыхнули нестерпимо ярким пламенем.

— О чем ты говоришь? — Брекен не понимал, как можно думать о чем-либо еще, кроме своей приближающейся кончины. Внезапно он почувствовал себя еще более одиноким, чем прежде, хотя и сидел бок о бок с Кеаном.

Ему хотелось помочь Кеану, но он не знал, как это сделать, как не понимал и того, что уже сумел облегчить его муки. Кеана вновь стала бить дрожь. Брекен осторожно положил лапу на его израненную спину, надеясь передать Кеану хоть немного собственной силы и согреть его теплом своего тела.

— Расскажи о Ребекке, — прошептал Кеан настолько тихо, что Брекену пришлось наклонить голову к самой его пасти. — Все, что ты о ней знаешь...

И тут наконец Брекен понял, что он должен говорить Кеану. Ему следовало полагаться не на разум, а на сердце и душу. Он должен был поведать Кеану о кротихе, которой совершенно не знал, чей дух на краткое мгновение соприкоснулся с его собственным духом. В этот ужасный час Брекен понял, что и его сердце должно быть исполнено любовью.

— Ребекка — щедрая и чудесная...— начал он, чувствуя нахлынувшую на него неведомо откуда нежность и силу. Он говорил и думал о лесе, который Ребекка — так же, как и он сам, — не могла не любить, о солнечных лужайках, где она плясала, о ветре, посвистывавшем в его и в ее шерстке. — Ребекка — весенний цветок с нежной зеленью листочков... Она сильна и стройна, словно высокие травы, что растут на землях Болотного Края. Танец и смех Ребекки — игра солнечных лучиков, проскальзывающих в просветы между листьями, колышущимися на легком летнем ветру. Ее любовь — любовь к жизни — сильна и огромна, словно могучий дуб с тысячами ветвей-чувств и миллионом трепетных нежных листочков. Твое сердце открылось ей, и потому любовь, обретенная тобою, была еще больше той любви, что вы дарили друг другу... Будь Ребекка здесь, боль и тоска оставили бы тебя в то же мгновение, ибо она — все, к чему ты стремишься, все, что тебе нужно в этой жизни, все, что ты есть. Ты же для нее...

Голос Брекена окреп, это был голос крота, которому вдруг открылись неведомые ему дотоле таинственные значения слов. Он дарил Кеану любовь, которая живет в душе каждого крота.

— Но Ребекка... Она здесь, Кеан, ибо она касается твоего сердца своею любовью... Нет ничего такого, что ты смог бы еще узнать или почувствовать, — она сполна одарила тебя всем, — уже нет того, чего бы ты не знал или чего бы не чувствовал... Ее любовь — любовь самой земли и наших нор, в которых проходит время нашей жизни, солнце, согревающее нас по утрам, блаженство сна, дающего покой и отдохновение нашей мятущейся душе. Она там, в лугах, по просторам которых носились вы со Стоункропом, — она была там всегда и пребудет там вовеки; она — любовь, ставшая твоей жизнью. Она здесь, Кеан, она с тобою...

Но Кеан не слышал его слов — он был уже на пути в иной, не знающий земных страданий мир.

Брекен так и держал лапу на его спине, хоть понимал, что Кеана уже нет. Он чувствовал тяжесть его коченеющего тела, что было некогда таким сильным и гибким.

— Она там — в лугах...— прошептал Брекен, и Кеан заторопился к ней, чтобы снова и снова танцевать на поблескивающих росами травах, чувствуя пятками их прохладу, а потом греть лапы на солнышке... Вместе со Стоункропом они резвились и плясали на огромном лугу, залитом лучами восходящего светила, становившегося с каждым мгновением все ярче, пока белый ослепительный свет не затопил собою все, оставив узкую полоску тени, падавшей от Данктонского Леса, где виднелись оставленные ими следы.

Солнце медленно заходило за далекие холмы, отсвечивая красным и розовым на облачках, появившихся на меркнувшем небе. Долины, лежавшие у подножия Данктонского Холма, залила синеватая дымка, которая постепенно сгущалась и темнела. Когда последние лучи солнца, освещавшие верхушки деревьев, погасли, он убрал лапу со спины Кеана и отодвинулся от него.

Ему было невыносимо одиноко. Казалось, что Кеан отправился в мир живых, оставив его, Брекена, в царстве смерти.

Он пошел прочь от холодного тела Кеана — сначала в лес, затем на поляну к Камню. Несчастный и неприкаянный, Брекен оставался там до самого наступления темноты.

Он хотел, чтобы какой-нибудь крот поговорил с ним так же, как он говорил с Кеаном, чтобы его успокаивали и гладили. Это позволило бы ему собраться с духом и вернуться в Древнюю Систему. Он понимал, что путешествие туда ему придется совершить в самое ближайшее время.

В ближайшее время, но только не сейчас, — смерть Кеана произвела на него очень тяжелое впечатление, да тут еще его собственные речи о любви, которые окончательно разбередили ему душу.

И все-таки существовал такой крот, который был знаком с ним и мог дать ему подобное утешение, — это была Ру. Едва эта мысль пришла Брекену в голову, он, не раздумывая ни минуты, покинул поляну, на которой стоял Камень, и поспешил вниз, гадая на бегу, удивит ли Ру его возвращение.

Стоункроп бродил по краю луга, продолжая поиски брата, которые он начал еще днем. Снова и снова он подходил к опушке леса и звал Кеана. Тот уже должен был вернуться в свою нору, но не вернулся. Это обстоятельство, а также смутное ощущение тревоги, разлитое в воздухе, не на шутку обеспокоили Стоункропа. Он не входил в лес вовсе не потому, что боялся Данктона — он не боялся никого и ничего, — просто он не хотел ставить брата в неловкое положение.

В конце концов ему пришлось пересечь границу леса. Едва ли не сразу он разыскал временную нору, в которой, судя по всему, его брат и находился все это время, и тут же заметил следы разыгравшегося здесь сражения. Едва Стоункроп спустился в нору, он почувствовал страх и ужас, которые, казалось, исходили от самих ее стен.

Это ощущение было столь неприятным, что он тут же поспешил выбраться из норы на поверхность и принялся разглядывать ближайшие окрестности в надежде понять, что же произошло здесь ранним утром. Он не боялся данктонских кротов, ибо был крупен и крепок — куда крепче своего брата Кеана, и потому осматривал полянку без ненужной спешки.

Вероятно, Кеан был тяжело ранен, иначе он вернулся бы на луг. Он вряд ли пошел бы в глубь леса, поскольку там могли скрываться другие данктонские кроты. Стоункроп обследовал всю землю от входа в нору до края леса и в конце концов обнаружил несколько примятых, испачканных кровью растений, свидетельствовавших о том, что Кеан пополз по лесной опушке в направлении вершины холма.

Стоункроп двинулся по его следам, через каждые несколько ярдов он осматривался по сторонам и звал брата, понимая, что полученные в бою ранения могли совершенно лишить его сил. Он набрел на тело Кеана уже ночью, через несколько часов после того, как Брекен отправился вниз.

Он мгновенно узнал брата по запаху — пусть Кеан уже давно был мертв, от него веяло вольными просторами лугов, сухой землей и свежими травами. Вид ран Кеана поверг Стоункропа в ужас. Нет, никогда более они не будут играть и дурачиться, смеяться и устраивать шутливые сражения... Он обвел взглядом темные пастбища. Казалось, Кеан вот-вот подбежит к нему сзади, тронет за плечо и, смеясь, скажет: «Я пошутил. Это совсем не я».

Но нет... Увы, это был именно он, Кеан... Стоункроп припал к земле, объятый безмерной скорбью, обратившей его тело и душу в камень.

Много позже холодный ветер, пронизывавший Стоункропа до мозга костей, привел его в чувство. Он коснулся рыльцем плотных стеблей высокой травы, росшей возле изгороди, рядом с которой лежало бездыханное тело его брата, услышал шум и скрип огромных буков, кроны которых сейчас были сокрыты тьмой, и почувствовал, что в сердце его начинает вскипать гнев. Как он ненавидел этот темный и мрачный лес, где творилось столько зла, как он ненавидел кротов, живших в этом лесу... Никто из них, включая соблазнительную Ребекку, не стоил одного когтя Кеана. Дыхание Стоункропа участилось. Если бы в этот момент ему на глаза попалось что-то движущееся, он не раздумывая пошел бы в атаку. Но все оставалось недвижным — все, включая тело его любимого брата — холодное, окоченевшее тело. Тело — не брат...

— Надо было позвать меня, — прошептал Стоункроп.— Я бы пришел. Я ведь всегда приходил...

После этого он сделал вещь, которая выглядела со стороны достаточно странно, — схватив зубами брата за переднюю лапу, он потащил его тело в направлении пастбищ. Стадия одеревенения уже прошла — лапы и голова болтались из стороны в сторону, что, впрочем, нисколько не мешало Стоункропу. Когда он оттащил тело Кеана на достаточно большое расстояние, он разжал челюсти и посмотрел в направлении верхушек деревьев, которых он не смог бы увидеть при всем желании.

— Пусть уж его съедят наши луговые совы, — буркнул он себе под нос, — а не эти мерзкие лесные хищники...

Он вновь принялся рассматривать раны Кеана и горько подумал: «Должно быть, он погиб в брачном поединке, однако, судя по ранам, он сражался не с одним, а сразу с двумя кротами. У нас так не дерутся — только один на один...»

С этой мыслью Стоункроп заторопился вниз, стараясь держаться опушки леса. До возвращения в родные луговые туннели ему нужно было кое-что сделать.

Он вернулся ко временной норе Ребекки и, не раздумывая ни минуты, забрался в нее. В нос ему ударил острый запах противников Кеана — он был настолько сильным, что у Стоункропа даже закружилась голова. Вначале этот запах даже напугал его, но вскоре чувство страха прошло, сменившись холодной яростью. Он вдыхал запах врагов Кеана, понимая, что не забудет его до конца жизни, ибо запах этот принадлежал данктонскому кроту, убившему его брата.

— Если я тебя когда-нибудь встречу, — зловеще прошептал он, глядя в глубь туннеля, — я вмиг узнаю тебя по запаху. Рано или поздно мои когти уничтожат этот источник зловония...

Когда Стоункроп окончательно уверился в том, что запах убийц навсегда запечатлен в его памяти, он стремительно покинул туннель, пересек узкую полоску леса и оказался на краю луга, с вольных просторов которого на него повеяло свежестью и ароматом луговых трав.

Ру довольно хихикнула, когда поняла, что возле входа в ее туннели топчется не кто иной, как Брекен из Древней Системы. Нежданный гость появился со стороны пастбищ и бродил от входа к входу, не осмеливаясь без приглашения войти в систему. Она поспешила подняться наверх, радуясь его возвращению. Но ему она этой радости не выкажет — не на ту напал!

С тех пор как он покинул ее нору, прошло целых три дня, и все это время она была страшно занята. Очищала туннели от пыли и сухой травы, присматривала самые богатые червями участки и тому подобное — короче говоря, занималась тем же, чем и в туннелях Халвера. Она мурлыкала себе под нос песенки, не вспоминавшиеся ей с детства и приходившие на ум неведомо откуда. Она укрепила старые туннели, еще лучше заделала входы в туннели, ведущие в направлении системы Халвера, и принялась расширять свою новую систему в противоположном направлении. Нору она устроила в туннеле, вырытом для нее Брекеном, — как он и говорил, в нем было слышно все, что творилось вокруг, как под землей, так и на поверхности. Покончив с работой, она неожиданно для самой себя уснула и спала, что называется, без задних ног до самого утра. Проснувшись, она выглянула наружу, хорошенько осмотрелась и наконец вновь вернулась в свои туннели, задавая себе вопрос: «Для чего мне все это? Что я буду делать в такой большой системе?»

Сентябрьская дымка тает на солнце в мгновение ока, и столь же мгновенно ее осенило: «Размножаться — вот что!» Ей представилось, как было бы славно, если бы она принесла осеннее потомство. Ру даже показалось, будто она слышит писк крошечных комочков, ползающих по склонам, где, как утверждали обыватели, жившие в Бэрроу-Вэйле, отродясь не бывало кротовьих семей. Уж слишком там опасная и суровая жизнь, — так говорили данктонские кроты.

Поэтому, когда она услышала сопение Брекена, расхаживавшего вокруг ее норы, она не смогла удержаться от счастливого смеха — видно, действительно ее жизнь наконец стала меняться к лучшему. Тем не менее она сделала вид, что появление Брекена ее нисколько не обрадовало, и, подобравшись к выходу, возле которого топтался молодой крот, недовольно произнесла:

— Брекен, теперь эта система моя. То, что ты когда-то останавливался здесь, вовсе не означает, что так будет и впредь.

Для пущей важности она даже тихонько зарычала и заскребла когтями по стенам туннеля.

Брекен припал к земле в крайнем недоумении и расстройстве. Да, он слышал и ее слова, и ее рык, но они совершенно не вязались с ее удивительным запахом. Ему приводилось не раз и не два пользоваться гостеприимством других кротов, но никогда еще его не встречали таким радушием, какое чувствовалось в этом необыкновенном запахе, которым веяло из туннелей Ру.

Брекен подошел ко входу в ее нору и вновь задумался, стоит ли ему в нее спускаться. Впрочем, он ни минуты не сомневался в том, что нападать на него Ру в любом случае не станет.

— Привет! — воскликнул он преувеличенно радостным тоном, увидев появившуюся в норе мордочку Ру.— Шел мимо, думаю, дай загляну...

На это Ру громко рассмеялась и вновь заскребла когтями по стенке, затем медленно отступила в глубь туннеля, тихонько пофыркивая и ворча. Брекен расценил ее маневры как приглашение и последовал за ней.

— О...— изумленно протянул он,— как много ты успела сделать!

Ру захихикала, будто Брекен сказал что-то чрезвычайно забавное. Разговор у них выходил странным, ибо состоял по большей части из хмыканья, фырканья и пустой болтовни, но Брекен неожиданно для самого себя получал от него огромное удовольствие. Помимо прочего, ему казалось — пусть система действительно принадлежала Ру, а он был в ней всего лишь гостем, что кротиха очень рада его появлению.

Внезапно Ру куда-то понеслась. Брекен остался на прежнем месте, и вскоре она вернулась с двумя червями. Они ели их молча, время от времени поглядывая друг на друга. Видно было, что Ру сменила гнев на милость, глаза ее смотрели на него нежно, пасть слегка приоткрылась. Осмелев, Брекен подошел к ней и стал обнюхивать ее ляжки, запах которых буквально зачаровал его. Ему нравилось все — запах, нежные касания, томные улыбки; казалось, Ру знает некий особый секрет, которым она могла бы поделиться с ним, Брекеном. Он поскреб ее лапой и попробовал привлечь к себе.

«До чего юн», — подумала она. Ру еще никогда не приходилось спариваться с таким молодым кротом. Когда же Брекен оказался на ней, она поразилась вновь, но на сей раз уже не его молодости, а силе его страсти. Она вновь залилась радостным звонким смехом.

Он не хотел расставаться с ней ни на минуту и после того, как все уже закончилось; они перешли в ее главную нору и легли спать. Ближе к вечеру Ру проснулась от того, что Брекен вновь принялся тыкаться в нее своим рыльцем, требуя повторения того, что они делали в туннеле. Она с готовностью исполнила все его желания, и он вновь уснул. Каким он был юным и каким непосредственным!

В следующий раз Брекен проснулся уже ночью. Он лежал свернувшись в клубок, ощущая рядом тепло ее тела. Он думал о последних двух днях и просто не мог поверить, что Кеан умер только вчера...

Когда наступило утро нового дня, Брекен понял, что волшебству и блаженству их брачных игр пришел конец. Ру явно хотелось, чтобы он поскорее покинул ее туннели. Они вновь принадлежали только ей и больше никому. Ей и ее будущему выводку. Впрочем, Брекен и не думал возражать против этого. Он попрощался с ней и послушно направился к выходу из системы по туннелю, не так давно вырытому им самим. Он шел и думал о Древней Системе, о таинственном Гроте Темных Созвучий и о седьмом туннеле, который мог — сумей Брекен пройти его до конца — привести его к новым открытиям.

Глава восемнадцатая

После смерти Кеана словно первые тучи спустились над Данктонским Лесом. Кроты помрачнели, в каждой тени им мерещилось что-то зловещее, разговоры, которых в Бэрроу-Вэйле всегда хватало, прекратились, погода испортилась — холодные туманы и дожди лишили осенний лес его ярких красок, обратив опавшую листву во влажное месиво.

Кроты неохотно вылезали из нор на поверхность, улыбались еще реже. Казалось, лес ожидал исполнения некоего проклятия. Даже гости, с которыми прежде можно было весело поболтать и отвести душу, превратились в предвестников бед (впрочем, в гости кроты теперь почти не ходили).

В середине октября в Болотном Крае, а точнее, в системе Меккинса появилась Целительница Роза, которая не заходила в Данктонскую систему уже несколько месяцев. Едва завидев ее, Меккинс понял причину этого. У Розы был такой вид, словно она тяжело болела: мордочка заострилась, бока впали, лишь добрые, ласковые глаза — хотя, по мнению Меккинса, в них появилась некоторая печаль — оставались прежними.

— Привет, привет... — поздоровался с ней Меккинс подчеркнуто жизнерадостно, желая скрыть свою тревогу. — Что новенького? Как ты себя чувствуешь?

— Немного устала, мой хороший, — ответила она. Они поговорили о Болотном Крае, после чего Роза перешла к главной теме разговора.

— Я пришла повидаться с тобой, Меккинс, — начала Роза.

— Почему? Разве я заболел? — рассмеялся он.

— Нет, нет! Насколько я вижу, ты вполне здоров. Ты нуждался во мне только однажды, мой хороший, в ту пору, когда был еще совсем ребенком и объелся червями! — Она посмотрела на него с усмешкой, но тут же вновь стала серьезной. — Нет, в этом смысле тебе опасаться нечего. Меккинс, я хочу предупредить тебя о том, что на Данктон надвигается беда. Я предвидела ее за много лет до того, как здесь появился Мандрейк, и даже до того, как ты появился на свет. Я ощутила близость темных сил в августе, когда мне пришлось лечить одного крота, находившегося в Древней Системе...

— Брекена? — тихо спросил Меккинс. — Выходит, он жив?

— Откуда ты знаешь? — ахнула Роза.

— Ходили такие слухи.. Но ты права, я чувствую, как изменился лес в последнее время... Для того чтобы это сообразить, достаточно посмотреть на деревья, верно?

Роза устало улыбнулась. Она долго сомневалась — идти ей к Меккинсу или нет, ибо ни один целитель не любит говорить о собственных опасениях из страха быть понятым превратно. Теперь она знала, что ее решение пойти к нему было правильным. Во-первых, каким бы изворотливым и хитроумным ни сделало Меккинса двусмысленное положение старейшины, представляющего интересы жителей Болотного Края, ему, вне всяких сомнений, можно было доверять. Но главное, он все схватывал с полуслова.

— Брекену ведом некий секрет, хотя я очень сомневаюсь в том, что он понимает истинное его значение. Возможно, оно так и останется скрытым от него. Не спрашивай меня о том, что это, — я и сама не знаю. В любом случае он несет на себе ношу, размер и тяжесть которой мы не в силах даже постичь. Когда я отправилась ему на помощь, я почувствовала, что темное начало, связанное с нею, лишает меня сил. После этого я заболела и вряд ли теперь когда-нибудь поправлюсь окончательно. Возможно, ты и не подозреваешь о существовании столь ужасных вещей, Меккинс... Да оградит тебя Камень от такого знания.— Роза беспокойно заерзала и спросила: — Насколько хорошо ты знаешь Ребекку?

Меккинс рассказал ей о том, как он познакомился этим летом с Ребеккой, которая понравилась ему с первого взгляда, а со временем стала нравиться еще больше. Да, Роза не ошиблась, решив переговорить с Меккинсом...

— Многое будет зависеть от этих двух кротов — Брекена и Ребекки, пусть они и не знают об этом. Ты должен как-то уберечь их, пока они не станут сильными настолько, что смогут постоять за себя и сами. Не знаю, что ты должен для этого делать, ясно одно — от тебя потребуются смелость и отвага, которыми, я знаю, ты обладаешь. Но помни, ты должен верить им обоим, хотя порой это бывает весьма и весьма непросто.

Они говорили еще какое-то время, но Роза чувствовала, что главное уже сказано, и потому не стала задерживаться в норе Меккинса, тем более что ею вновь овладела крайняя усталость. Меккинс вышел из своей норы и долго смотрел вслед Розе, спешившей в направлении луга. Когда она скрылась, Меккинс попытался собраться с мыслями, стараясь понять смысл того, что сказала Роза. Ясно было одно: ему, Меккинсу, следовало присматривать за Ребеккой и, при необходимости, за Брекеном. Он решил не мешкая отправиться к туннелям Ребекки.

Но было уже поздно. С какой бы стороны Меккинс ни подбирался, на его пути неизменно оказывались боевики, охранявшие все входы в систему Ребекки. Ему удалось выведать от одного из охранников, что Ребекка будет содержаться под стражей до той поры, пока она не принесет потомство. Таков был приказ Мандрейка.

— У нее должно появиться потомство? — удивился Меккинс.

— Ну да...— утвердительно кивнул охранник.— Здесь никаких сомнений быть не может. Достаточно посмотреть на ее живот... К ней не пропускают никого. Вы ведь знаете, если уж Мандрейк отдал такой приказ...

Меккинс все понимал, и его стали одолевать дурные предчувствия.

— Знаю, приятель...— Меккинс и не собирался попусту препираться. — Если тебе доведется встретиться с нею, скажи, что приходил Меккинс. Если ей понадобится помощь, меня всегда можно найти в Болотном Краю. Понял?

— Если смогу, передам... Мне и самому здесь противно торчать... Ну а теперь ступай отсюда подобру-поздорову. Нам приказано прогонять всех, включая старейшин.

Ребекка лежала на боку в своей главной норе. Ее то и дело начинала бить крупная дрожь. Она чувствовала, как возятся в ее раздувшемся чреве малютки, касавшиеся время от времени стенок живота своими крохотными головками и лапками.

— Любимые вы мои, — шептала она им. — Мои хорошие, мои цветики. Пусть же я буду сильной-пресильной, чтобы суметь защитить вас.

В ее нору вошли два боевика — молчаливые, мрачные грубияны. Они появились здесь несколько дней назад, примерно в то время, когда Ребекка уже начала мысленно готовиться к близящимся родам и как раз собиралась навести порядок в своем жилище.

Она пыталась драться с этими наглецами, опасаясь не только за собственную жизнь, но и за жизнь потомства, но один из боевиков так огрел ее по морде, что она рухнула наземь, едва не потеряв сознание. Ее не выпускали из туннеля, а червяков ей приносили все те же охранники. Она страшно сердилась, требовала встречи с Мандрейком или, на худой конец, с Руном и просила привести к ней Сару. Бесполезно — она видела все тех же охранников и никого более. Их угрюмое молчание и полное нежелание внять любым ее просьбам поселили в ее душе ощущение собственного одиночества и беспомощности, а также страх за жизнь детенышей.

И все-таки время от времени Ребекку отгоняли в соседний туннель, для того чтобы прибрать и сменить травяную подстилку.

— Скажи спасибо, — сказал ей однажды один из охранников. — Рун приказал не выпускать тебя отсюда. Но хоть ты меня убей, я не могу вынести такой вони!

Для Ребекки, которая всегда отличалась особенной аккуратностью и чистоплотностью, что, естественно, отражалось и на ее норе, бывшей некогда образцом порядка и благоустроенности, слова эти звучали прямо-таки убийственно.

По мере того как рос ее живот, а вместе с ним и ее будущие малыши, рос и ее страх перед будущим; ее веселые некогда глаза приобрели выражение, свойственное взгляду загнанного животного. Она шепотом звала свою мать Сару, моля ее о помощи и заступничестве. Порой она забывала о нынешних болях и скорбях и вспоминала тот день, когда она танцевала вместе с Кеаном и Стоункропом на свежих травах луга.

— Кеан, Кеан, помоги мне! — молила она, не зная, что Кеана уже давно нет в живых.

Она пыталась беречь силы, понимая, что они понадобятся ей во время родов, но страх и отчаяние лишали ее и той малой энергии, которой она пока еще обладала. Ребекка могла только молиться, обращаясь за помощью к Камню, ибо понимала, что помочь ей теперь способен один лишь он. Молитвы эти то и дело прерывались слезами, но тут же она с умилением вспоминала о своих детенышах и заставляла себя повторять молитвы снова и снова.

Ребекка утратила чувство времени и лишилась всех надежд, кроме одной — надежды увидеть Мандрейка! Только бы он пришел сюда, к ней... Он бы помог...

Однажды она очнулась от тяжелого сна, услышав шепот, доносившийся из соседнего туннеля. Она повернулась на шум и увидела устремленный на нее взгляд двух холодных черных глаз. Это был Рун.

— Я надеюсь, она разрешится от бремени в ближайшее время, — сказал он одному из охранников. — Давайте ей поменьше червей... при случае можете и ударить ее раз-другой... Она путалась с луговым кротом и заслуживает смерти... Жаль, что Мандрейк считает иначе...

Рун передернул плечами и скрылся в глубине туннеля.

Ребекка заставила себя подняться, окликнула Руна и бросилась ко входу в туннель. Но того уже и след простыл. Один из охранников, встав на пути Ребекки, пнул ее так, что она упала. Детеныши принялись ерзать в ее животе, и ей тут же вспомнились все недавние страхи. Она горько заплакала, вслушиваясь в непроницаемую тишину туннелей.

Ее сознанием вновь завладели кошмарные сновидения. В каком-то из них на нее падали своды ее норы, она же отчаянно пыталась зарыться в стену, бешено работая лапами... И тут ее разбудили злобные крики кротов-охранников — она действительно стала подрывать во сне стены своей норы. В другой раз ей пригрезилась вершина холма, затянутая ненастной мглой. Она увидела на ней крота, который наверняка мог помочь ей найти нужную дорогу. Она окликнула его и внезапно поняла, что это Рун. Нагло ухмыляющийся Рун!

И тут у нее начались роды.

— О! — вскричала она. — Не надо, мои хорошие! Подождите немного... только не сейчас и не здесь...

Она в ужасе обвела взглядом нору и вдруг заметила выступившее из тьмы огромное тело Мандрейка, глаза которого сверкали лютой ненавистью. Он смотрел на ее корчи, на то, как она молит своих детенышей не рождаться до времени.

— Отпрыски луговых кротов, — прошипел Рун, таившийся где-то в тени. — Им здесь не место.

— О нет! — взмолилась она. — Не здесь, мои цветики, не здесь! О, Кеан...

Но они уже начали покидать ее утробу — слепые, с розовыми мордочками, мокрые от крови и воды, как юная листва, попискивающие, ищущие ее сосцы... На миг ей удалось увидеть их всех. Сколько же их было — четверо или пятеро? Живые и прекрасные, они родились в этой проклятой норе, их нежный писк тонул в страшном, зловещем шипении:

— Их надо убить, Мандрейк. Они не должны жить...

Ребекка пыталась прикрыть своих беспомощных малышек собственным телом, оттолкнуть холодные черные лапы, которые тянулись к ним со всех сторон... Она пыталась стряхнуть с себя кошмарную слабость, встать на защиту своих детей, отчаянно пищащих в когтях убийц, своих малышек, которые искали ее сосцы, но находили смерть в непроглядной тьме, что пролегла меж нею и Мандрейком. В этот миг Мандрейк был слеп, ибо им владели ярость и жажда крови; он не видел того, что своими собственными лапами уничтожил не только ее любовь к нему, но и ее веру в жизнь.

Зло восторжествовало, остались лишь темень и смерть, — ни писка, ни вздоха, лишь ее собственный шепот — снова и снова:

— Простите, цветики... простите, милые... Простите...

Кроты ушли — ушли все до единого. Мандрейк, Рун, два боевика, охранявших нору, прочие боевики, стоявшие у входов в ее систему. Все ушли — осталась одна Ребекка. Теперь она могла идти куда угодно.

Глава девятнадцатая

Если с детством Брекен распрощался в тот день, когда умер Кеан, а он вернулся к норе Ру, то возмужание его было долгим и трудным, и началось оно в потаенных глубинах Древней Системы, в которую он затем отправился. Прежде всего Брекен занялся исследованием ее центральной части, где никто не бывал с той давней поры, когда кроты оставили эту систему, чтобы уже никогда не возвращаться в нее.

Он надеялся, что на сей раз безбоязненно войдет в Грот Темных Созвучий, однако надеждам его не суждено было оправдаться, — едва он оказался возле грота, на него опять напал страх. С восточной стороны, откуда он проник в зал, увидеть совиную голову было невозможно, однако звуки, которыми оглашался грот, не становились от этого менее ужасными. Собравшись с духом, Брекен двинулся прямиком к тому месту, где высилась страшная каменная голова; его рыльце подрагивало от волнения, шерсть встала дыбом, словно он уже вступил в смертельную схватку с грозным противником.

Вскоре он очутился перед поблескивающим серебристо-черными глазами древним изваянием и смог заглянуть в пустые глазницы кротовьего черепа, лежавшего перед седьмым туннелем, что уходил куда-то вниз. Брекен облегченно вздохнул. И череп, и скелет были, в сущности, всего лишь костями, которые не могли причинить ему никакого вреда. После того как у Брекена на глазах умер Кеан, он стал относиться к смерти совершенно иначе. Глядя на останки этого давным-давно умершего крота, он испытывал известную скорбь и одновременно силился понять, каким образом здесь мог оказаться этот костяк. Конечно, Брекена оставили далеко не все страхи, но скелета он уже нисколько не боялся, а потому осторожно обогнул его и вошел в седьмой туннель.

Это был самый обычный туннель, имевший гораздо меньшие размеры, чем остальные древние туннели, и лишенный каких-либо украшений. Вскоре он закончился другим туннелем, шедшим слева направо.

Брекен свернул и быстро побежал по этому туннелю (который, как потом выяснилось, замыкался кольцом), поднимая меловую пыль, накопившуюся здесь за долгие годы. Стены кругового туннеля-коридора, проходившего по твердым меловым породам, удивили его грубостью отделки.

Кроме того входа, через который он попал в круговой коридор, здесь имелось еще восемь входов (или, если угодно, выходов). Семь из них были выложены кремнем и вели к центру круга. Из каждого такого туннеля слышалось неумолчное бормотание, которое не столько пугало, сколько смущало Брекена, ибо походило на услышанный с большого расстояния разговор нескольких самцов, говоривших то громче, то тише, — сначала слово брал кто-то один, потом другой, третий и так далее.

Восьмой ход вел в простой туннель, уходивший в направлении периферийной части системы, откуда Брекен и пришел сюда. То здесь, то там на стенках подземного кольца виднелись свисавшие сверху корни, из чего можно было заключить, что сейчас он находился на краю прогалины, в центре которой стоял Камень. По краям этой прогалины росли могучие буки, через корневую систему которых ему еще предстояло пробираться.

На то, чтобы обойти весь круг, у него ушло около трех часов. На этой глубине еды уже не было, и потому голодный и усталый Брекен вернулся в Грот Темных Созвучий и вышел из него через восточный туннель, в котором он в любом случае смог бы чем-нибудь поживиться.

Хорошо выспавшись и прихватив с собой изрядный запас червей, которых он оставил в тайнике, находившемся в круговом коридоре, Брекен выбрал один из семи туннелей и направился к центру круга, откуда по-прежнему доносилось непонятное бормотание. Он надеялся, что все тайны Древней Системы станут известны ему уже в ближайшие час-другой.

Туннель оказался довольно узким и не слишком-то аккуратно прорытым, он проходил по подпочвенному слою, имел примитивные округлые своды и простой утоптанный пол. Вскоре Брекен подошел к развилке, он выбрал туннель, отходивший вправо, однако буквально через несколько минут оказался у новой развилки. Вдобавок ко всему туннель стал петлять, резко свернул в сторону, пересекаясь не раз и не два с другими туннелями и то и дело разветвляясь. Кроме того, чем дальше заходил Брекен, тем громче становилось то странное зловещее бормотание, которое так перепугало его в Гроте Темных Созвучий, в то время как эхо его собственных шагов возвращалось к нему едва ли не стократно, приходя с разных сторон, множась десятками голосов, сбивая с толку. Он замер, теперь уже совершенно не понимая, куда он идет — вперед или назад, от центра Древней Системы или к ее центру.

На то, чтобы возвратиться назад, ему понадобилось два часа — его выручили те обстоятельность и терпение, с которыми он шел по системе, отмечая каждый поворот и запоминая характерные приметы пройденных туннелей и переходов.

Все это время Бревен не переставал размышлять о том, чем, собственно, может быть вызвано таинственное зловещее бормотание. Звуки эти, то мягкие и приглушенные, то резкие и пронзительные, вызвали вдруг в его сознании образ трущихся о землю и друг о друга корней могучего бука, обвивавших нижнюю, скрытую под землей часть Камня. И как только он не сообразил этого раньше!

Когда наконец Брекен добрался до безопасного кругового коридора и немного утолил голод, ему тут же страшно захотелось вернуться назад и пройти туннель до конца — ведь он был так близок к заветной цели!

То, что последовало затем, заняло не минуты и не часы, а целых пять дней. Этот опыт и поныне считается одним из самых поразительных образчиков туннельного анализа, проведенного кротом-одиночкой. Туннель, полнившийся сотнями эхо, был вырыт древними обитателями этой системы именно так, чтобы оградить Камень от таких не в меру любопытных кротов, каким был Брекен, — выйти из этой разветвленной, чрезвычайно запутанной системы могли немногие. Прежде входы в эти туннели охранялись кротами, которые попросту не пропустили бы Брекена дальше Грота Темных Созвучий. Но разработчики и строители Древней Системы предвидели, что все здешние обитатели могли погибнуть вследствие некоей катастрофы или бедствия, и потому оснастили подходы к Камню разветвленной и чрезвычайно запутанной системой туннелей-лабиринтов, по которым и бродил Брекен.

Его способ отличался продуманностью и методичностью, хотя и требовал немало времени. Брекен помечал каждую развилку и каждый боковой туннель, считая путь, избранный им в данную минуту, «главным». Если этот путь замыкался на себя или заканчивался тупиком, он помечал его особым образом и выбирал в качестве «главного» следующий путь. Вначале он продвигался вперед крайне медленно, но через какое-то время понял, что в некоторых туннелях корни производят более громкие звуки, после чего стал ориентироваться именно на них, отыскивая «главный» туннель на слух. Время от времени эхо все-таки обманывало его, и он начинал кружить на месте или заходил в очередной тупик. Но как бы то ни было, он явно приближался к центру круга, о чем свидетельствовал усилившийся шум, производимый корнями огромного бука. Брекену то и дело начинало казаться, что еще немного, и он окажется у цели, однако ощущение это каждый раз оказывалось ложным — цель ускользала от него снова и снова.

Он заметил и новое явление — вибрацию стен туннелей. Последняя была наиболее ощутимой именно в тех туннелях, где яснее всего слышались звуки: скрипам, протяжным стонам и постукиванию вторили дрожь и толчки, которые Брекен ощущал лапами.

Возбуждение его росло с каждым часом. Наконец звуки сделались еще громче, а туннели перестали петлять. Брекен ускорил шаг и очутился в туннеле, не имевшем никаких боковых отклонений и развилок. Морочивший его мириадами ходов и звуков лабиринт остался позади, но теперь стоны, скрипы и вздохи так оглушали его, что сердце Брекена вновь замерло от ужаса.

Он стоял среди живых корней одного из тех огромных буков, что защищали Камень. Корни находились в непрерывном движении, отвечая на покачивание колеблемого ветром ствола и раскидистых ветвей, которые поддерживались ими и получали от них, корней, живительные соки. Брекен видел множество корней — толстых и тонких, прямых и извивающихся. Каждый корень издавал свой особый звук, который не был похож ни на один другой. Брекен внезапно понял, что путь вперед для него закрыт — корни постоянно перемещались с места на место, покачивались и подергивались, отчего этот путь — если он вообще существовал — представал непостоянным, изменчивым, ненадежным.

В довершение ко всему у этого странного грота не было стен. Корни виднелись не только впереди, но и со всех сторон, там, где должны были находиться стены.

Кое-где Брекен различил оплетенные корнями крупные комья земли и камни, которые либо упали сверху, либо были подняты этими извивающимися живыми корнями с пола. Порой с корней, находившихся в постоянном напряжении, осыпались пыль, песок и мелкие камешки. Где-то посередине грота находился вертикальный корень, который периодически поднимался вверх и тут же опускался вниз. При подъеме корень захватывал с земли большой вытянутый кусок мела, который был во много раз больше самого Брекена; но уже в следующую минуту с грохотом ронял его вниз, поднимая облака пыли.

В некоторых местах корни, уходившие под земляной пол туннеля, вырыли такие глубокие ямы, что к ним страшно было даже приближаться.

Брекен долго наблюдал за этим жутким зрелищем. Наконец он повернул назад и по лабиринту многозвучных запутанных туннелей вернулся в круговой переход. Пробираться между этими кошмарными живыми корнями ему не хотелось. Он еще не был готов к этому.

Брекен и тут выказал себя умелым и предусмотрительным исследователем. Некий инстинкт, подкрепленный почтительным отношением к Древней Системе, понуждал его запомнить разведанный маршрут если и не навсегда, то надолго. Поэтому, подкрепившись и передохнув, он мысленно прошел его от начала и до самого конца, перебирая в памяти все характерные приметы пути.

Проделав это два-три раза, он настолько освоился с этим сложным маршрутом, что теперь мог бы пройти его даже с закрытыми глазами. После этого он принялся исследовать следующий туннель, используя прежнюю тактику, что позволило ему сэкономить массу времени.

Вскоре он уже научился проникать в центральную часть из трех разных туннелей; это привело его к выводу, что многоголосый лабиринт окружает Грот Корней со всех сторон. Сказать о том, что находится за ним, было невозможно. Для разрешения этой загадки нужно было обладать большой отвагой и помимо прочего редкой удачливостью.

Когда Брекен попробовал пройти через Грот Корней — а произошло это несколько позже, — попытка эта закончилась полнейшей неудачей. И не то чтобы он испугался самих корней или не сумел выбрать нужное направление в их дебрях. Причина была в другом.

Брекен прошел в тот раз всего десять ярдов, после чего им стали овладевать всевозможные сомнения. Он никак не мог взять в толк, зачем он вообще сюда пришел и куда хочет пройти. Плохо соображая, что с ним происходит, он покинул Грот Корней и опомнился лишь через несколько часов, дивясь своему поведению.

В следующий раз он предпринял более решительную попытку и углубился в Грот настолько, что корни скрыли от его глаз вход в туннель. Однако вскоре он заметил, что отметки, оставляемые им на земле, исчезают едва ли не мгновенно, потому что пол в гроте буквально ходил ходуном; к тому же у него вдруг возникло нелепое чувство, будто за ним наблюдают откуда-то слева. Но кто это мог быть? Крот? Зверь? Брекеном овладела паника, с которой он уже не мог совладать, и он поспешил убраться из Грота Корней, боясь только одного — что ему не удастся найти дорогу назад, ко входу в туннель.

Он сделал и третью попытку. В этот день на поверхности установилось полное безветрие и корней почти не было слышно. Сначала все шло хорошо, но затем Брекена внезапно сразила такая смертельная усталость, что ему отчаянно захотелось улечься спать прямо на корни... Он с трудом заставил себя повернуть назад и еле волоча ноги дотащился до туннеля. Таким образом, и третья попытка закончилась неудачей.

Самым удивительным было то, что все эти необъяснимые чувства и беспричинные страхи проходили, стоило ему оказаться возле входа в туннель. В корнях уже не чувствовалось ничего необычного — корни как корни, каких он видывал множество.

В конце концов Брекен решил устроить перерыв и отправиться на поверхность — ему пора было немного проветриться, ведь он провел в непрерывных изысканиях множество дней. Он потерял счет времени, полагая, что с той поры, как он покинул Ру, минуло пятнадцать или двадцать дней.

Когда же наконец он выбрался на поверхность, то не поверил своим глазам. Октябрь подходил к концу. Деревья по большей части были уже голыми, холодный ветер раздраженно трепал оставшуюся кое-где листву.

И тут до Брекена дошло, что он провел в туннелях Древней Системы много недель. Это обстоятельство ошеломило его — что это за система, если крот теряет в ней чувство времени?

Брекен поежился, чувствуя, как холод забирается ему под шкуру, и решил, что ему следует отправиться в гости. Единственным местом, куда он мог пойти, была нора Ру. Она радовалась и его приходу, и его уходу... Он рассмеялся и заспешил вниз, на склоны, с наслаждением вдыхая знакомые лесные запахи.

Оказавшись в норе Ру, он вновь рассмеялся, ибо увидел в ней таких кротов, с которыми ему еще никогда не доводилось иметь дела, — крошечных кротышей. Ру принесла потомство всего несколько дней тому назад и потому не слишком-то обрадовалась его неожиданному визиту. Впрочем, она и не гнала его — ведь он мог ловить для нее червей и оборонять ее дом.

Глава двадцатая

Холодный ветер бушевал над лесом. Из-за корня, находившегося рядом со входом в туннели Ребекки, выглянула мордочка неведомого смельчака. Это был тот самый боевик, который отказался пропустить Меккинса в нору Ребекки, но обещал при случае передать ей его слова; потрясенный до глубины души тем, что случилось накануне, он вернулся сюда под покровом ночи с мыслью о том, что он сможет хоть как-то помочь Ребекке, хотя истинной причиной его возвращения было отнюдь не желание помочь, а ощущение немыслимой тяжести, которое не оставляло его ни на мгновение, — ведь он тоже косвенно участвовал в гнусном преступлении.

По тихим пустынным туннелям он пробрался к ее норе, решив про себя, что при малейшей опасности тут же оставит свою безумную затею и ретируется. Это был немолодой, видавший виды крот, драчливый уроженец Вестсайда, однако то, что открылось его взору в норе Ребекки, повергло его в такой трепет и ужас, каких ему еще никогда не доводилось испытывать.

Ребекка распласталась трупом у дальней стены. Тельца пяти ее детенышей валялись в разных концах норы, они походили на опавшие листья, слетевшие на жухлую траву, ко торой был устлан пол. С замиранием сердца он прошел между ними и оказался рядом с Ребеккой. Она еле слышно постанывала, и это значило, что она была жива.

Имело ли смысл передавать ей те слова? Крот задумался. «И какое мне до всего этого дело? Видит Камень, если меня здесь застукают — пощады не жди... Эх, и понесла же меня нелегкая...»

Наконец он собрался с духом и, положив лапу на плечо Ребекке, хрипло буркнул:

— А ну-ка вставай, слышишь? Тебе нужно отсюда уйти... Давай-давай, поднимайся...

Ребекка вздрогнула и громко зарыдала. Тогда боевик ощутимо пнул ее в бок:

— Я обижать тебя не собираюсь, но, если они найдут меня в твоей норе, конец придет нам обоим, поняла? Так что лучше помалкивай...

Ребекка сразу замолкла и с ужасом посмотрела на неизвестного. Тот продолжил уже совсем другим тоном:

— Я знаю крота, который готов тебе помочь. Его зовут Меккинсом. Он хотел свидеться с тобой еще до того... как произошла эта жуткая история...

Ребекка никак не реагировала на его слова.

— Послушай меня, милочка, — обратился он к ней неожиданно ласково, — тебе нельзя здесь оставаться. Пойдем со мной...

Он заставил Ребекку подняться на ноги, говоря без умолку и тщетно стараясь загородить собой разбросанные по полу трупики ее малышей, вытолкнул в туннель и вывел на свежий воздух. Однако стоило Ребекке оказаться в ночном лесу, как ее стала бить крупная дрожь, она вновь зарыдала в голос и, заикаясь, произнесла:

— Я н-не м-м-мог-гу их ос-с-ставить...

Все это уже начинало действовать кроту на нервы, он боялся, что плач Ребекки может привлечь к себе внимание Руна, любившего рыскать по ночам. На ее плач могли слететься и совы. Но как ни пытался боевик урезонить ее, Ребекка наотрез отказывалась уходить от норы. В конце концов он не выдержал и грубо рявкнул:

— Ладно! Как знаешь... Я пошел...

Однако далеко он не ушел. Его не пустило сердце. Он спрятался за тем же корнем, за которым таился и вначале, и стал терпеливо ждать, надеясь на то, что к Ребекке вернется разум. Так он стал свидетелем древнего ритуала несчастной, потерявшей своих детей матери, инстинктивно исполненного Ребеккой.

Она вернулась в свою нору и вышла на поверхность только тогда, когда он, устав ожидать, уже хотел предоставить ее собственной судьбе. Она несла в зубах одного из своих малышек, держа его за загривок. Оставив его возле входа в нору, она вернулась в туннель и вынесла по очереди остальных детенышей, заботливо раскладывая трупики так, чтобы их овевал ветерок и могли расклевать совы.

После этого она припала к земле и стала шептать слова, исполненные любви и скорби, петь древние песни прощания, слова и мелодии которых не нужно заучивать, ибо они слагаются в глубинах любого кротовьего сердца.

Она явно поджидала сов. Едва он понял это, бросился к ней со словами:

— Идем, Ребекка, идем, дорогая... Что поделаешь... Ты исполнила свой долг...

Она не хотела ничего слушать, и тогда, рассердившись, он прорычал:

— Если не пойдешь подобру-поздорову, потащу тебя силой. Я стараюсь только ради Меккинса, поняла? В последний раз спрашиваю — пойдешь ты или нет?

Эти слова, сопровождаемые тычками, возымели действие. Ребекка покорно побрела вслед за боевиком, сотрясаясь от рыданий и то и дело оборачиваясь на своих скрюченных малюток, лежавших в ряд на холодной земле объятого ночною мглой леса.

Документы ничего не говорят нам о том, как этому безымянному кроту удалось довести Ребекку до самого Болотного Края, где помимо прочего он должен был защищать ее от местных жителей до того самого момента, пока не разыскал Меккинса. Именно такими кротами, имена которых по большей части нам неизвестны, и свершаются те дела, благодаря которым на свете существуют истина и любовь. Запомним же этого боевика, пусть нам и неведомо его имя.

Стоило Меккинсу взглянуть на несчастную Ребекку, как он обо всем догадался и одновременно понял, что ему следует с ней делать.

Всяческими правдами и неправдами ему удалось довести ее до восточной окраины Болотного Края, где почва была сырой, а растительность буйной; здесь не было ни души, ибо гиблые эти места пользовались у кротов дурной славой.

— Куда вы меня ведете? — спрашивала она раз за разом.

— Туда, где тебя не смогут разыскать ни Рун ни Мандрейк и где ты сможешь спокойно прийти в себя.

— Но я не хочу оставаться одна! — взмолилась Ребекка.

— Ты и не будешь одна, — утешил ее Меккинс. — Там живет кротиха, изведавшая в этой жизни немало горя. Кто-кто, а уж она-то сумеет помочь тебе.

Ребекке вдруг стало страшно, и она отказалась продолжать путь.

— Послушай, моя хорошая, — взмолился Меккинс, чрезвычайно опечаленный сменой ее настроения, — вести тебя мне больше некуда. Мандрейк и Рун обязательно захотят убить тебя, ты понимаешь? Чудо уже и то, что ты вообще осталась в живых. Впрочем, кто знает, что творится в душе Мандрейка...

При втором упоминании этого имени Ребекка вновь залилась слезами, после чего впала в полнейшую апатию. Теперь она соглашалась с Меккинсом во всем. Тому показалось, что она хочет умереть.

В конце концов они достигли дальнего края леса, за которым начиналось болото. Ветер приносил оттуда странные зловещие крики неведомых кротам болотных птиц — бекасов, кроншнепов и беспокойных красноножек. Вскоре Меккинс остановился в каком-то сыром и мрачном месте, возле сырой, унылой норы, вход в которую находился под сгнившим стволом. Он заглянул внутрь и хотел было окликнуть хозяина этой малоприятной норы, когда вдруг из ее глубин раздался слабый, надтреснутый голос:

— Болезнь! Здесь болезнь! Болезнь и смерть!

Ребекка отпрянула в сторону и жалобно посмотрела на Меккинса, который, судя по всему, нисколько не испугался. Он положил лапу ей на плечо и тихо произнес:

— Не волнуйся. Она говорит это для того, чтобы отвадить от своей норы других кротов. — Он повернулся ко входу: — Эй, Келью! Ты, я смотрю, совсем умом тронулась. Это же я, Меккинс. А со мной — друг, вернее, подруга...

— У меня друзей нет, — отозвался тот же старческий голосок. — Ничего нет, только тьма болезни, только сырость земли...

Меккинс пожал плечами, похлопал Ребекку по спине и подтолкнул ее ко входу в нору.

Ребекка успела пройти по туннелю достаточно большое расстояние, прежде чем увидела пятившуюся назад старую кротиху, которая сердито ворчала и ругалась на чем свет стоит.

— Не бойся, — шепнул Ребекке Меккинс, — просто она давно не встречалась с другими кротами. Прежде чем Келью привыкнет к нашему обществу, пройдет какое-то время. Но у нее золотое сердце, сама увидишь.

Если бы не ужасная усталость и подавленность, которые в ту пору владели Ребеккой, она сбежала бы от старой кротихи в тот же миг. Однако вскоре Ребекка смогла рассмотреть ее получше.

Келью оказалась маленькой, хилой кротихой со странно изогнутым тельцем, причиной чего могли быть или пережитая в прошлом болезнь, или врожденная ненормальность. Морда ее поражала полнейшим отсутствием шерсти, которая была жидкой и на впалых боках кротихи. Передние лапы не могли удержать даже ее собственного веса, они постоянно разъезжались в стороны.

Но вот глаза! Яркие, полные любви, тепла и сострадания, прекрасные своей живостью... Ребекка мгновенно поняла, что Меккинс был прав и слова о болезни, а тем более о смерти являлись намеренной уловкой, ведь таких ясных, сияющих глаз у больных кротов не бывает.

Как только Келью рассмотрела Ребекку, она сделала несколько шагов ей навстречу и дрогнувшим от жалости голосом воскликнула:

— Ты моя бедная!..

Ребекка опустилась наземь, почувствовав себя в сравнительной безопасности, чего с ней не бывало уже очень-очень давно. Она устроилась в дальнем конце маленькой норы Келью, положив рыльце на лапы и закрыв глаза. Стены здесь были сырыми, а воздух — влажным и спертым, — более ужасных нор она еще не видела.

— Это Ребекка из Бэрроу-Вэйла, — представил ее Меккинс. — Она нуждается в твоей помощи и защите. Именно поэтому я и привел ее сюда, Келью... Если уж тебе не удастся вернуть ее к жизни, значит, это не удастся никому...

Ребекка почувствовала, как ее мордочки ласково коснулась сухая морщинистая лапа. Старая кротиха погладила ее и успокаивающе произнесла:

— Все хорошо, душечка... Теперь тебе бояться нечего...

И Ребекка уснула.

Когда Меккинс поведал Келью историю о том, что произошло с Ребеккой, та горько заплакала и, поглядывая на спящую Ребекку, стала говорить что-то о «черной тени, нависшей над Данктоном страшным проклятием».

В свое время ей тоже хотелось иметь потомство, но страшная болезнь, поразившая ее в первое лето ее жизни, лишила ее этой возможности. В ее сторону не смотрел ни один из самцов Болотного Края. Потом же, когда о ней уже стали забывать, кто-то пустил слух о том, что от переживаний несчастная кротиха тронулась умом, после чего ее утащила сова.

Но эти слухи, как выяснил Меккинс во время одного из своих путешествий вокруг Болотного Края, не соответствовали действительности. Он набрел на маленькую систему, кое-как вырытую в рыхлой влажной почве, и услышал из нее истошный крик: «Здесь болезнь и смерть!» Меккинса это не столько испугало, сколько заинтриговало — он таки проник в туннели и нашел в них Келью, которая жила здесь в одиночестве уже несколько лет: скрыть свой физический дефект она была не в силах и потому решила скрыться сама. В отличие от кротов, видевших ее прежде, Меккинс не выказал ни малейшего страха или неприязни и вел себя с нею так же, как и с другими кротами. Он был знаком с ней вот уже не один год и потому являлся свидетелем изменений, происходивших с нею. Год от года она становилась все спокойнее и увереннее в себе, ведь и в одиночестве крот может обрести великую мудрость и любовь, пусть жизнь его при этом наполнена, казалось бы, совсем пустячными вещами.

Она отказывалась оставить свою нору, потому что, по ее словам, это было единственное место во всей системе, где ее слабые лапы могли рыть и ремонтировать туннели, даже если они и выходили такими неказистыми. Да, Келью сполна познала горечь одиночества, тем более что ей всегда хотелось выносить потомство, которого — она уже не сомневалась в этом — у нее попросту не могло быть. Именно по этой причине Меккинс и привел к ней Ребекку — он надеялся на то, что Келью отнесется к ней как к собственному детенышу.

Однако уже наутро состояние Ребекки стало ухудшаться. День ото дня она слабела и все больше замыкалась в себе, совершенно утратив всякий интерес к жизни; Меккинс и Келью таскали ей лучших червей, однако Ребекка отказывалась их есть. Свет в ее глазах погас, шерстка утратила былой блеск и стала походить на засохший плющ.

На четвертую ночь Келью растолкала Меккинса и дрожащим от горя голосом произнесла:

— Меккинс, она не выживет... Я не знаю, чем ей помочь. Сосцы, полные молока, набухли и затвердели, она вся горит... Боюсь, нам не спасти ее...

Меккинс грустно повесил хоботок. Он просто не мог поверить в то, что она умирает.

— Ребекка, — прошептал он ей на ухо. — Ребекка, это я, Меккинс! Ты здесь в безопасности, слышишь?

Она зашевелилась и повернула голову в его сторону, посмотрев на Меккинса отсутствующим взглядом.

— Что я должна слышать? — спросила она безучастно. — Их уже нет. Я слышала, как плакал последний. Он забрал их...

— Но ведь здесь так много всего, Ребекка. Цветы, которые ты так любишь, — помнишь, ты показывала мне их? — они расцветут вновь, слышишь? Снова придет весна, вот увидишь...

Меккинс внезапно замолк. Как он ни силился, он не мог найти причин, достаточно веских для того, чтобы ей, Ребекке, вновь захотелось жить и радоваться жизни. Он пожалел о том, что сейчас рядом с ним не было Розы — уж она бы наверняка нашла нужные слова.

Глядя на умирающую Ребекку, Меккинс вдруг почувствовал себя на удивление сильным и крепким, едва ли не впервые в жизни поняв, сколь велик этот дар. Он не раздумывая пожертвовал бы своим здоровьем ради того, чтобы в сердце Ребекки вновь вернулась радость, чтобы она вновь смогла петь и танцевать...

Оставив Ребекку и Келью внизу, он поднялся по туннелю к выходу на поверхность и, припав к земле, уставился на темное ночное небо. Откуда-то с болот донесся характерный крик одинокого бекаса. Лес стоял нем и пуст, казалось, что его уже начала заволакивать непроглядная зимняя мгла.

Меккинс поежился и тут почему-то вдруг подумал о Камне. Причем вспомнилась ему вовсе не кровь Халвера и Биндля, стоявших той страшной ночью в его тени; он увидел Камень таким, каким он предстал перед ним в ту далекую пору, когда Меккинс был кротышом и его привели на вершину холма вместе с другими данктонскими подростками, чтобы над ними был исполнен ритуал Середины Лета, что в ту далекую пору не считалось чем-то зазорным.

Камень потряс его детскую душу своей массой и величием и в то же самое время вселил в сердце покой, ибо рядом с ним Меккинс чувствовал себя в полнейшей безопасности. В ту минуту он забыл обо всем на свете — о собственных жалких стремлениях и надеждах, о старейшинах, исполнявших ритуальное действо, — его охватил безудержный восторг, и он — пусть миг этот был кратким — ощутил себя частью большого доброго мира. Много лет минуло с той поры, и все это время Камень казался ему чем-то бесконечно далеким, ибо то ни с чем не сравнимое мимолетное чувство оказалось погребенным под страхами, вожделениями и сумятицей будней данктонского крота.

Но сейчас то волшебное чувство, хрупкое и едва уловимое, вновь коснулось покровов его души. Он ринулся в глубь туннеля и, подбежав к Келью, спросил:

— Сколько она еще проживет?

— Не знаю, — вздохнула та. — Я попробую дать ей кой-какие травки — их показывала мне мама... Думаю, пару дней она всяко протянет.

— Смотри, — сказал Меккинс, глядя в глаза Келью, — я на тебя надеюсь. Мне нужно сходить в одно место... Я постараюсь вернуться как можно быстрее.

— Куда это ты собрался? — испугалась Келью, уверенная в том, что Ребекке уже не сможет помочь никто и ничто.

— Я отправлюсь к Камню, Келью, попрошу его о помощи и заступничестве. Честно говоря, молиться я не умею, но тут уж ничего не поделаешь...

На путешествие к Камню у него ушли целые ночь и день. Меккинс, которому еще никогда не доводилось молиться, не знал, как следует обращаться к Камню, и поэтому разговаривал с ним примерно так же, как с кротами.

— Она ведь хорошая кротиха... Другой такой я просто никогда не видел. Почему же именно она должна умереть? Какой в этом смысл? Послушайте, я согласен сделать все, что угодно, лишь бы помочь ей...

Камень хранил полнейшее безмолвие.

— Послушайте, — продолжил Меккинс, положив лапы на основание Камня. — Разве можно допустить, чтобы умирала такая юная кротиха? Я видел, как она танцевала на солнышке, слышал ее стишки и песенки... Ведь все это исчезнет вместе с нею. Беда в том, что прочие кроты, обитатели этой дурацкой системы, просто не понимают, как следует жить.

Камень по-прежнему оставался безмолвным, он холодно возвышался над Меккинсом, устремившим взгляд вверх, туда, где голые ветви высоких буков упирались в блеклые октябрьские тучи.

Он припал к земле возле Камня и надолго задумался. Больше говорить ему было попросту нечего. Он обвел взглядом деревья, посмотрел на свои сильные лапы, обратил взор в ту сторону, где лежал Болотный Край. Внезапно им овладел гнев, и он обратился к Камню уже совсем иным тоном:

— Что это ты? — вскричал он. — Я пришел к тебе из такой дали, чтобы впервые в жизни попросить тебя о помощи, а ты на меня даже внимания не обращаешь? Все молчишь да молчишь... Молчишь, как камень. Знаешь, что я тебе скажу? Ты — ничто! Понял? Ничто!

Меккинс пришел в настоящее исступление, чего с ним прежде не случалось. Ему казалось, что Камень обманул его последние надежды. Меккинс отвернулся от Камня и раздраженно хватил лапой по земле. Ему хотелось выть от отчаяния, и он зашелся воем, чувствуя, как ярость и гнев постепенно утихают, уступая место ощущению полной разбитости. Меккинс сгорбился и вновь повернулся к Камню, теперь уже понурив голову.

— Помоги ей, — умоляюще прошептал он напоследок.— Прошу тебя, помоги...

Меккинс покинул вершину холма уже на заре. Он чувствовал себя подавленным и глубоко несчастным. Едва волоча лапы, он направился на восток к туннелям Болотного Края.

Тропка вела его мимо старой системы Халвера. Проходя мимо нее, Меккинс неожиданно ощутил едва заметную вибрацию и уловил странно знакомый запах. Он остановился и принялся искать нору, которая, судя по всему, находилась неподалеку; его обрадовало и поразило то, что где-то рядом находится живая душа. Обнаружив вход в жилую систему, он вошел, стараясь наделать побольше шума, чтобы не испугать хозяина неожиданным появлением.

Хозяина? Да здесь, похоже, был не один крот! Он ясно слышал попискивание, посапывание и плач кротят, прерывавшиеся то и дело шиканьем их матери.

Кротята на склонах! О таком ему никогда не доводилось даже слышать. Если что-то и могло приободрить его в эту минуту, это был именно писк кротят.

Уже в следующее мгновение из глубины туннеля послышались приглушенное бормотание и топот. Меккинс увидел перед собой кротиху, принявшую угрожающую позу.

— Доброе утро, — учтиво поздоровался он. — Я не собираюсь обижать тебя. Я — Меккинс, старейшина из Болотного Края.

— Но что вы здесь делаете? — удивилась Ру.

— Я ходил к Камню.

— О...— Ру удивилась еще больше и, приблизившись к Меккинсу, принялась обнюхивать его.

— Мне показалось, будто отсюда раздавался детский писк, — сказал он приветливо. — Можно я посмотрю на кротят?

Ру кивнула. Она была наслышана о Меккинсе. О нем всегда говорили как о честном и порядочном кроте.

— Может, у тебя и червячок найдется? — поинтересовался Меккинс на всякий случай.

— Ну, знаете ли...— возмутилась Ру.— Ему еще и червей подавай...

Она развернулась и поспешила к своим деткам, а Меккинс медленно пошел вслед за ней, зная, сколь пугливы и чувствительны кормящие матери.

Нора ее являла собой замечательное зрелище. Ру лежала на боку, а у ее сосцов Меккинс увидел четырех малышей, боровшихся друг с другом за лучшее место и время от времени попискивавших; на их бледных усиках и розовых мордочках поблескивали капельки молока. Их глазки были еще слепые, а лапки тонкие, словно мокрая трава. Ру нежно мурлыкала, помогая тычущимся в ее живот младенцам найти сосцы. Один из ее малюток кувыркнулся назад, но она тут же притянула его обратно к себе, горделиво рассмеявшись и прошептав:

— Иди ко мне, мой сладкий.

Когда кротенок удобно примостился рядом с мамой, Меккинс неожиданно заметил еще одного, пятого, который был заметно меньше всех остальных и потому даже и не пытался соперничать со своими шустрыми братьями и сестрами. Глядя на него, трудно было поверить даже в то, что он вообще может сосать.

— Бедный заморыш...— сказала Ру со вздохом.— Я пытаюсь кормить его отдельно от других, но это возможно только тогда, когда остальные спят, а это бывает довольно редко. Он слабеет час от часу. Пятый всегда слабый, причем это всегда самец...

Меккинс уже не слушал ее. Ему в голову пришла настолько неожиданная и смелая идея, что он даже оторопел.

Он шагнул к Ру, отчего та мгновенно напряглась и ощетинилась.

— Я знаю одну самку, — проникновенно произнес он, — у которой только что погибли все кротята. Ей некого кормить, поэтому она болеет. Я пошел к Камню для того, чтобы попросить его о помощи...

Он выразительно посмотрел на заморыша, беспомощно перебиравшего своими хилыми лапками и беззвучно разевавшего рот.

Ру тоже перевела на него взгляд:

— Здесь он погибнет, а там, у нее, выживет! Я правильно поняла вас? Впрочем, все может быть...

Ру заметно успокоилась.

Она вновь занялась своими более сильными и развитыми детенышами, одновременно отстранив от себя пятого, который скатился вниз и упал на травяную подстилку между Ру и Меккинсом. Последний медленно двинулся к малышу. Что до Ру, то она совершенно не обращала внимания ни на Меккинса, ни на заморыша, словно они уже перестали для нее существовать.

Меккинс осторожно склонился над несчастным кротенком и, взяв его за загривок, отступил назад. Тот еле слышно попискивал и шевелил тоненькими лапками. Немного помедлив, Меккинс повернулся к туннелю и поспешил к выходу из норы. Ру даже не посмотрела ему вслед.

— Мои сладенькие, — шептала она четверке здоровых малышей,— мои любимые...

Меккинс хотел уже выйти на поверхность, когда вдруг он услышал позади какие-то звуки и, подумав, что Ру изменила решение, повернулся к ней, но тут, неожиданно для себя, увидел молодого самца с сероватой шерстью и настороженным взглядом. От изумления он едва не уронил малютку наземь.

— Заботься о нем,— произнес молодой крот.

Его сильный голос показался Меккинсу знакомым. Он явно слышал его и раньше... Ему вспомнились ночь Летнего ритуала и голос, звучавший со стороны Камня. Это был голос Брекена. С чувством того, что он сам и вся Данктонская система находятся во власти начал, мощь и значение которых превосходят кротовье разумение, Меккинс выбрался на поверхность и помчался вниз, к тому далекому укромному местечку, где лежала умирающая Ребекка.

Еще никогда запах подгнившего дерева и прелых листьев — запах самой заброшенной части Данктонского Леса — не казался Меккинсу таким приятным. Он означал, что Меккинс достиг Болотного Края.

Он спускался в темные глубины норы Келью, надеясь на то, что Ребекка... что с Ребеккой... Келью выразительно посмотрела, на него и многозначительно вздохнула.

Меккинс опустил малютку на живот Ребекки и подтолкнул его к одному из затвердевших, налитых молоком сосцов, полагая, что тот тут же примется сосать его. Однако этого не произошло, и тогда он зашептал на ухо Ребекке, которая лежала прикрыв глаза и ни на что не обращала внимания:

— Ребекка! Ребекка! Я принес тебе малышку.

— Их уже нет, — простонала она в ответ. — Все погибли...

— Он здесь, слышишь? Посмотри на него. Посмотри, — ласково твердил Меккинс, с отчаянием глядя на Келью, в то время как малыш, который был слишком слаб, чтобы сосать, съехал в одну из складок ее живота и задышал так часто, словно мог умереть с минуты на минуту.

— Посмотри на него, моя лапочка, — сказала Келью, нежно коснувшись своим рыльцем мордочки Ребекки.— Ты слышишь меня? Посмотри...

Однако Ребекка даже не открыла глаз, хотя малыш к этому времени стал жалобно попискивать.

— Ребекка, — взмолился Меккинс, — послушай нас, моя хорошая... Попытайся помочь ему. Подари ему свою любовь. Ты нужна ему.

Ребекка легла поудобнее, бросив при этом взгляд на малыша, однако тот, похоже, не вызвал у нее ни малейшего интереса.

Меккинс надолго задумался, пытаясь найти нужные слова, как он делал это и возле Камня. Ему никак не удавалось собраться с мыслями, и тут вдруг ему вспомнились слова Брекена:

— Заботься о нем...

Меккинсу ясно представилась морда Брекена. Он вновь повернулся к Ребекке и, приблизив мордочку к ее уху, внятно произнес:

— Ты должна это сделать. Должна попытаться... Это — ребенок Брекена. Слышишь? Ребенок Брекена.

Как и когда слепой кротенок узнает, что его матери нет рядом? Ни один крот не ответит на этот вопрос. Нечто подобное и произошло в эту минуту с малышом: почувствовав неладное, он взвыл так, что Меккинс вздрогнул. Это было уже не то тихое мяуканье, которое заглушалось сопением и попискиванием его более удачливых братьев и сестер, и не тот еле слышный плач, который он издавал, тычась мордочкой в живот Ребекки, — но самый настоящий пронзительный тоскливый вой, исполненный такой горечи и страдания, что ему не могла не внять даже безучастная ко всему Ребекка.

Она повернула мордочку к воющему малышу, нежно коснулась его хоботком и принялась обнюхивать крохотные лапки кротенка, потом лизнула его в сухую мордочку и подтолкнула к одному из сосцов. Малыш откатился в сторону, Ребекка же вновь вернула его на прежнее место. Он опять не смог удержаться. Тогда она принялась шептать ему что-то очень ласковое и, смочив затвердевший сосок собственной слюной, снова сунула его в ротик плачущего малыша. Келью и Меккинс следили за происходящим затаив дыхание. Через минуту малыш начал сосать. Нора наполнилась тихими звуками, похожими на шум весеннего дождя, падающего на сухие травы.

Брекен, все это время таившийся в туннеле, бесшумно направился к выходу. Он следил за Меккинсом, потому что судьба малыша была ему далеко не безразлична. Если бы из леса вышел барсук или страшной темной тучей явился бы сам Мандрейк, Брекен не раздумывая вступил бы с ними в бой, чтобы его сын, которого нес в своих зубах Меккинс, остался цел и невредим.

Так, не замеченный никем, он охранял своего сына. Пробравшись в туннель вслед за Меккинсом, он долго всматривался в кротиху, лежавшую на земле, однако смог признать ее только после того, как Меккинс назвал ее по имени, настолько она изменилась за это время. С замиранием сердца он наблюдал за тем, как кротенок пытается привлечь к себе внимание матери, место которой теперь заняла Ребекка. Он услышал и его пронзительный вой, пробудивший Ребекку, которая приняла наконец его сына как собственного.

Только после этого Брекен покинул сырую нору. Он осторожно выбрался на поверхность в этой самой темной и влажной части леса и направился на юг, туда, где высился холм и где располагалась Древняя Система, с которой, как ему казалось, он теперь был связан навек.

Глава двадцать первая

Они дали кротенку имя Комфри — Окопник — по названию того растения, которое росло на лесной опушке неподалеку от норы и, по словам Келью, позволило Ребекке дождаться возвращения Меккинса из его похода к Камню.

Кто бы мог подумать, что этакая крошка может доставить столько хлопот, — все три крота целыми днями только и делали, что тряслись над ним, и относительно успокоились лишь тогда, когда он стал уверенно сосать грудь Ребекки и издавать звуки, подобающие растущему, а не умирающему кроту.

Ребекка заботилась о кротенке и была с ним очень ласкова, однако Меккинс видел, что свет, некогда озарявший ее душу, померк и на смену ему пришли безысходная печаль и потеря веры в жизнь, которой она прежде так восторгалась.

Наступил ноябрь. Меккинс уже не мог оставаться в норе Келью, у него были неотложные дела в Болотном Краю, помимо прочего (вслух об этом он не говорил) он хотел узнать, разыскивают ли Ребекку подручные Мандрейка, и если да, то где и как.

— Не беспокойся, Меккинс, — заверила его при прощании Келью, — я за ней присмотрю. С Комфри теперь все в порядке — разве что слабоват он пока немного... Но и у чахлых растений есть цветочки, верно? Ребекка со временем придет в себя, вот увидишь.

Меккинса очень поразила та перемена, которая произошла с Келью с той поры, как в ее норе появились сначала Ребекка, затем Комфри. Их присутствие словно вдохнуло в старую кротиху новую жизнь — теперь она уже была не испуганной и замкнутой, а энергичной, деятельной и собранной. «Чего только на свете не бывает...» — думалось Меккинсу, когда он покидал нору Келью, и от этой мысли у него почему-то становилось теплее на сердце.

Когда Меккинс вернулся в Болотный Край и услышал о событиях, происходящих в системе, он подумал о том, как права была Роза, когда предупреждала его о приближении черных дней. Эти дни уже наступили. Ужас и страх владели Данктоном: боевики, которые по большей части являлись выходцами из Вестсайда, стали настолько серьезной силой, что окончательно потеряли всякое чувство меры.

Уже не раз и не два они совершали нападения на истсайдцев и жителей Болотного Края; было отмечено несколько случаев захватов туннелей бандами боевиков и даже одно убийство, происшедшее не где-нибудь, а в Бэрроу-Вэйле, единственном месте во всей системе, где кроты, находящиеся на нейтральной территории, могли, казалось бы, чувствовать себя в безопасности.

Корнем всех проблем были изменения, происшедшие с Мандрейком, начавшиеся, как поговаривали в системе, после той ночи, когда он и Рун расправились с выводком Ребекки. В первые дни владычества Мандрейка правом убивать других кротов обладал только он. Он жестко контролировал всех своих подручных, которые набирались им самим и подчинялись только ему. Однако постепенно и незаметно доступ к верховной власти получил и Рун. Выступая в роли своеобразного буфера между боевиками и Мандрейком, с течением времени он сумел сделаться необходимым для обеих сторон. Скажем, такой крот, как Буррхед, предпочитал иметь дело именно с Руном, а не Мандрейком, который стал еще более непредсказуем, чем раньше. В присутствии Мандрейка Буррхед чувствовал себя последним идиотом, с Руном же находить общий язык было куда проще.

Ко Дню Летнего Солнцестояния, последовавшему вслед за рождением Брекена, Рун уже пользовался полным доверием всех боевиков, многие из которых получили свои места благодаря его протекции или попали на них обманным путем, в обход Мандрейка. Порой о некоторых боевиках начинали ходить такие слухи, что Мандрейк поневоле терял к ним доверие. На одном из собраний старейшин два подобных боевика, чья репутация была основательно подмочена искусными наветами Руна, попали под лапу Мандрейку, который, не раздумывая, растерзал их в клочья в назидание всем остальным. Он проделал это так свирепо и жестоко, что Рун не смог сдержать улыбки — смерть всегда вызывала у него сладостное нездоровое возбуждение.

После гибели Халвера или, вернее, после того, как Мандрейка так потрясли голос и слова Брекена, которые показались ему принадлежащими самому Камню, он стал терять вкус к власти, некогда завоеванной им. Никто из кротов не сомневался в том, что вся полнота власти принадлежит именно ему, однако он все чаще передоверял управление системой Руну, а свое всевластие подтверждал разве что редкими вспышками беспричинной жестокости.

Большинство данктонских кротов, включая и самого Мандрейка, полагало, что Ребекка погибла от когтей той же совы, которая сожрала кротят, вынесенных ею на поверхность. Слышать об этом Мандрейку было бесконечно тяжело, поскольку его супругу Сару постигла такая же участь, причем сова унесла ее примерно в то же самое время. Внезапная потеря супруги и дочери, видимо, и стала той внешней причиной, которая через какое-то время привела его к безумной, безудержной жестокости. Он мог внезапно появиться в Бэрроу-Вэйле, чтобы затем торчать там часами, предаваясь мрачным думам, при этом все прочие кроты, находившиеся поблизости, пытались незаметно улизнуть кто куда, лишь бы подальше. Порою же кроты слышали, как он бросается на стены своих туннелей, рыча и бранясь на языке Шибода, каждое слово которого звучало для данктонского уха проклятием и безумием.

Его очень раздражали слухи о Кроте Камня, которые продолжали ходить по системе. История с Ребеккой связалась с образом Крота Камня, который якобы являлся отцом кротят: «Да, да... Вы этого не знали? Кротята, которых убил Мандрейк, были детьми Крота Камня!»

Кротов, которые сомневались в истинности этой истории, было совсем немного, поскольку звучала она так складно и убедительно, что ей трудно было не верить.

Слухи о смерти Ребекки были намного разноречивее. Сам Мандрейк считал ее мертвой, в то время как другие кроты, а среди них и Рун, не были в этом так уверены. Находились и такие, кто считал, будто Ребекка покинула систему вместе с одним из своих детенышей, выжившим в том ночном побоище. Рано или поздно этот потомок Крота Камня должен был вернуться в систему, с тем чтобы отомстить убийцам своих братьев. Впрочем, слух этот следовало отнести к категории курьезов — уж слишком он был неправдоподобен. «От Ребекки можно всего ожидать!» — восклицали эти безумцы, не ведая о том, что той Ребекки, которую они знали прежде, на свете больше не существовало — ни живой ни мертвой.

Меккинс во время своих визитов в Бэрроу-Вэйл собирал все эти истории, Болотный Край находился на отшибе, и туда подобные слухи не доходили. С крота, который так отважно проводил Ребекку до Болотного Края, он взял слово, что тот будет молчать, — это было и в его собственных интересах.

Слух о местонахождении Ребекки по-видимому пришел в Бэрроу-Вэйл из Болотного Края, где ее и Комфри могли заметить местные жители. Безопасности ради ей следовало бы вообще покинуть пределы системы, считал Меккинс. Он нисколько не сомневался в том, что данктонские обитатели расправились бы с Ребеккой и Комфри, попадись те им на глаза. Именно поэтому он и решил предпринять рискованное путешествие на пастбище, разыскать Розу и испросить ее совета и помощи. В любом случае он хотел привести целительницу к норе Келью, с тем чтобы она взглянула на Ребекку и — если только это было возможно — вернула ей прежнюю любовь к жизни.

Слухи о Кроте Камня подкреплялись тем, что данктонские жители изредка видели Брекена, который к этому времени освоил всю Древнюю Систему, кроме центральной ее части, проникнуть в которую ему до сих пор не удавалось, и осмелел настолько, что порой не прочь был и рискнуть.

Брекен являлся на склоны в основном для того, чтобы повидаться с Ру и с ее растущим потомством. Кротят звали: Виолета — Фиалка, Колтсфут — Мать-и-Мачеха, Бич — Бук и Пип — Зернышко.

Брекен пытался пройти через Грот Корней еще несколько раз, но в конце концов временно оставил эти попытки, после того как оказался там в ветреный день и едва не угодил в глубокую трещину, разверзшуюся буквально у него под ногами, и с трудом смог найти дорогу назад, в то время как корни скрипели и раскачивались все неистовее, норовя обвиться вокруг его тела и пленить его навеки. Он не отказался от попыток продолжить исследования, но решил отложить их до лучших времен, сам же взялся за рытье собственных туннелей.

Он решил устроить свою нору на лесной опушке, подходившей к поляне Камня, неподалеку от того места, где умер Кеан. Этот выбор был связан, главным образом, с тем, что здесь проходил второй туннель, ведущий от кольцевого коридора, окаймляющего лабиринт и Грот Эха. Туннель этот был довольно-таки замысловат, то и дело выписывал загогулины и к западу от Камня постепенно сходил на нет. Брекен вырыл хитроумную систему ходов, которая соединялась с исходным туннелем и могла запутать кого угодно. Теперь его нора оказалась связанной с Древней Системой (о чем он всегда так мечтал), но найти тайный ход из норы в туннель было очень непросто.

Данктонский Лес готовился к приходу зимы. Ветры, дувшие с пастбищ, становились все злее и холоднее, с деревьев облетели остатки листвы, лишь кое-где на буках и дубах виднелись сухие мертвые листочки — последнее напоминание о давно прошедшем лете. Зелеными оставались только плющ, вившийся по стволам некоторых старых деревьев, и омела, разросшаяся на одном из дубов нижнего Вестсайда и на двух бэрроу-вэйльских остролистах, чьи плотные блестящие листики и красные ягоды были единственными яркими пятнами во всем сером, безрадостном лесу.

Лес пустел. Улетело большинство птиц; серые белки, носившиеся весной и летом по всему лесу, стали забираться в свои дупла, где они впадали в зимнюю спячку, длившуюся до самого начала весны.

Колония летучих мышей из нижней части леса, жившая в выгнившем изнутри стволе мертвого вяза, прекратила свое ежевечернее кружение и забилась в самые дальние уголки дупла, чтобы выйти оттуда только с наступлением тепла. Такие насекомые, как осы и божьи коровки, попрятались в щели, выискивая места, где можно втиснуться под древесную кору, отслоившуюся от ствола. Ленивые и сонные ежи тоже стали готовиться к зимовке, забираясь под листья и коряги, откуда виднелись их слегка подрагивающие острые мордочки.

Ноябрь сменился декабрем, и кроты отступили в нижние туннели своих систем, заделав часть входов, из которых особенно тянуло стужей. Это было самое мрачное, темное и безрадостное время. Кроты или часами лежали, свернувшись, или бродили по холодным, туннелям в надежде отыскать что-нибудь съестное. Единственными звуками, проникавшими к ним в норы,] были завывания ледяного ветра, треск и стук падающих ветвей и хлопанье крыльев сорок, на черном оперении которых отсвечивало серое хмурое небо.

И все-таки, сколь бы тягостной ни была атмосфера, царившая в это время в системе, в конце третьей недели декабря ее охватило возбуждение, связанное с приближением Самой Долгой Ночи. Даже в самый темный и мрачный час до нас долетает неяркий свет далекой звезды, слабый свет надежды, мерцание которого способно утешить любую сердечную боль и скорбь.

Самая Долгая Ночь! Время, когда молодые глупеют на глазах, предаваясь безудержным мечтам, а взрослые молодеют, вспоминая о далеком прошлом. В это время крот на минуту забывает о тех морозных месяцах, которые ему еще предстоит пережить, ибо знает, что после Самой Долгой Ночи — пусть это будет происходить почти незаметно — день начнет прибывать. Самая Долгая Ночь! Время, когда тьма и свет пребывают в равновесии, заставляя нас вновь и вновь поражаться таинству жизни.

В эту пору вспоминаются древние сказания и поются старинные песни, в которых говорится о появлении Бэллагана, об обретении первого Камня, о том, как он был расколот на семь сотен частей, о Вервейн Западного Камня, супруге Бэллагана, об их борьбе с тьмою во время первой Самой Долгой Ночи, об их сыновьях и дочерях и обретении новой системы, о том, как Бэллаган нашел первую, а Вервейн — вторую Книгу. И все-таки самой излюбленной кротовьей легендой, которую кроты рассказывали друг другу именно Самой Долгой Ночью, была история о том, как Линден, последний сын Бэллагана и Вервейн, отправился вместе с Книгами в Аффингтон, где научился читать их и за время Самой Долгой Ночи превратился в Белого Крота, через которого кроты обрели великую целительную силу любви и безмолвия Камня.

В память о Линдене кроты всех систем отправлялись Самой Долгой Ночью к Камню (или к предмету, олицетворявшему его). Зимний Ход невозможно было забыть, ибо в этот вечер улыбки, смех, забавы и проказы сочетались с молитвами, молчанием и торжественным ритуалом, после чего участники церемонии возвращались в свои норы и устраивали там веселый пир, и где помимо прочих рассказывалась и эта любимая всеми легенда. Затем кроты отходили ко сну и просыпались уже утром, воочию убеждаясь в том, что пережили еще одну Самую Долгую Ночь, а значит, в мир вновь должна прийти весна.

С приближением очередной Самой Долгой Ночи многие данктонские кроты, собиравшиеся побывать этой ночью возле Камня, передумали, вспомнив о прозвучавших год назад угрозах Мандрейка. Страхи стали еще больше, мораль упала еще ниже, и это в такое-то время, когда кроты естественным образом вспоминают о Камне и о необходимости возношения молитв о даровании его помощи и заступничества. Многие из кротов решили побывать на вершине холма тайно, хотя всячески отрицали это вслух (за редким исключением). Когда началась третья неделя декабря, система ожила — кроты принялись наводить порядок в своих норах и готовиться к приближающемуся празднику Самой Долгой Ночи, радостно посмеиваясь в его предвкушении.

Впрочем, находятся и такие кроты — и они будут всегда, — у которых шумные празднества и подготовка к ним не вызывают никакого энтузиазма. К их числу принадлежал и Брекен. Конечно же, он мог бы провести какое-то время в норе Ру (пусти она его к себе), но ему хотелось чего-то иного, чего — он не знал и сам. В то время как подавляющее большинство кротов системы пребывало в состоянии радостного ожидания, он, напротив, испытывал горестные чувства.

Порой он выходил на лесную опушку и смотрел на раскинувшиеся внизу пастбища, вспоминая импульс, возникший у него в тот момент, когда он впервые оказался возле Камня, — оставить систему и отправиться в направлении Аффингтона, пусть он не имел ни малейшего понятия о том, на каком расстоянии тот находится. В другие дни он молча сидел в тени Камня, думая о том, уж не зря ли тому приписывают чудесную силу, и едва ли не требовал от него чудесных проявлений его незримой власти. Иногда ему вспоминался Грот Корней; он снова и снова изумлялся тому странному обстоятельству, что ему так и не удалось пройти его насквозь. Обстоятельство это не позволяло ему отправиться в Аффингтон — как он мог покинуть систему, не исследовав ее центральной части?

— Что мне делать в чужеземных краях, — повторял он самому себе, глядя на уходящие вдаль пастбища, — если я и здесь ни на что не способен...

Ему было одиноко. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь так же, как он некогда говорил с Халвером; он хотел познакомиться с таким кротом, который действительно мог бы научить его чему-то стоящему. Он искал знания, но не знал, где его можно обрести. Самая Долгая Ночь, в которую сердца всех кротов наполняются радостью, лишний раз напоминала ему о том, что он одинаково далек и от Камня, и от центра Древней Системы, и от всех прочих кротов.

— Ребекка! Послушай меня, Ребекка! У меня для тебя сюрприз, моя девочка!

Это был Меккинс, которого переполняла необычайная веселость. Он привел в нору Келью Розу.

Едва взглянув на Ребекку, Роза произнесла:

— Милочка моя, какая ты у нас худенькая и слабенькая! Нет, нет, так не пойдет!

Она сказала это добрым, но твердым тоном, присев нос к носу с Ребеккой и принявшись разглядывать ее с обстоятельностью матери, рассматривающей своего детеныша.

— Мне очень жаль, Роза, — прошептала Ребекка в ответ.— Очень-очень жаль...

Роза смотрела на нее с такой неподдельной любовью, что Ребекка вдруг заплакала, — так горько она не плакала еще никогда в жизни. Маленький Комфри хотел было захныкать, но Келью тут же взяла его к себе, и в следующее мгновение они с Меккинсом скрылись в темноте туннеля, оставив Розу и Ребекку одних. Теперь Ребекка могла наплакаться вволю.

Роза была достаточно умна для того, чтобы не стараться отвлечь Ребекку от ее горя. Она уже поняла, что Ребекка лишилась прежнего духа, возродить который не смог бы ни один целитель. Единственное, что Роза могла попытаться сделать, это направить ее по правильному пути и предоставить все остальное на волю Камня.

Наблюдая, как Ребекка играет с Комфри, Роза с удовольствием отметила, что детеныш не безразличен Ребекке, а потому положение нельзя считать таким уж безнадежным. Лаская малыша, Ребекка говорила ему нежные слова, но что стояло за ними — непроизвольная привязанность, надежда, вера, любовь к жизни? Всем этим Ребекка прежде обладала в избытке — прежде, но не сейчас — Роза ничуть не обманывалась на этот счет.

Она видела, что детеныш развивается совершенно нормально, но для того чтобы унаследовать хотя бы часть качеств, когда-то присущих Ребекке, должно же было сохраниться хоть что-то?! Его мало было кормить и вылизывать.

— Как нам быть? — восклицал Меккинс. — После того как она пережила этот кошмар — смерть всех своих детей, — мир стал для нее иным. Для того чтобы сделаться такой же, как прежде, ей нужно было бы родиться заново.

— Меккинс, хороший ты мой, я не знаю кротов с более добрым сердцем, чем у тебя. Мне кажется, дело не в том, что ей нечем жить... Видишь ли, она пережила встречу с подлинным злом, она видела его своими собственными глазами, чувствовала собственным рыльцем, она испытывала неимоверную боль от того, что его черные когти рвали ей нутро. Они терзают ее и поныне. Обычного крота подобные переживания убили бы на месте, она же, как видишь, жива, более того, ее привязанность к Комфри говорит о том, что мы имеем дело с необычной кротихой, отмеченной особой благодатью. Единственное, что может исцелить ее по-настоящему, — сила Камня, хотя — надеюсь, ты понимаешь это, — она уже никогда не станет той кротихой, какой была прежде. Зло, запавшее в кротовью душу, может изгнать оттуда только свет Камня. Только после этого она сможет прийти в себя.

— Но как это сделать? — спросил Меккинс.

— Обычные кроты, подобные мне или тебе, не знают, как и когда является свет Камня. Его явления обычно остаются скрытыми от нас. Я могу предложить только одно. Приближается Самая Долгая Ночь, и мне кажется, Ребекке следует совершить восхождение к Камню. Кто знает, что произойдет, когда Ребекка окажется рядом с ним, — возможно, она вновь воспрянет духом...

— Но как быть с Комфри? И еще — разве можно отпустить ее туда одну?

— Ты сам отведешь ее, Меккинс, Келью же займется в это время Комфри — думаю, она об этом только и мечтает. Кротыш уже достаточно вырос — она сможет управиться с ним без посторонней помощи.

Эта идея, казавшаяся замечательной как Розе, так и Меккинсу, почему-то не понравились Ребекке. Вернее, она ее не заинтересовала. Ребекка отрицательно покачала головой и заявила, что она ни за что на свете не оставит Комфри. Еще она сказала, что путь к вершине слишком далек и Меккинс уже и так сделал все, что было в его силах, для того чтобы помочь ей. Она считала, что затея эта лишена всякого смысла. И наконец, озлившись не на шутку, она сказала, что Камень — не более чем мистическая фантазия выживших из ума старых кротов. Иными словами, терпению Ребекки пришел конец.

Так и не убедив Ребекку, Роза, которая хотела поспеть в свои туннели до прихода Самой Долгой Ночи, отправилась на луга. Меккинс вызвался проводить ее. Когда Роза прощалась с ним на лесной опушке, по которой проходила западная граница Болотного Края, она сказала напоследок:

— Меккинс, попробуй поговорить с ней еще раз. То, что она так противится этому, лишний раз убеждает меня в правильности нашей идеи. Если она не согласится, затащи ее туда силой!

Последние слова вызвали у них смех, который, впрочем, был совсем не веселым.

— Я сделаю все, что в моих силах, — пообещал Меккинс.

— Я в этом не сомневаюсь, мой хороший, — кивнула Роза. — Более того, я знала это всегда. Придет день, когда все кроты будут с благодарностью вспоминать о тебе, вдохновляясь твоей преданностью и добротой.

— Вспоминать обо мне? Роза, да не лишилась ли ты разума? — усмехнулся Меккинс и тут же серьезно добавил: — Береги себя на своих лугах... Желаю хорошо отметить Самую Долгую Ночь...

— И я тебе желаю того же, — отозвалась Роза, ласково коснувшись его рыльцем. — Всего самого лучшего, мой хороший.

Обменявшись нежными улыбками, они расстались. До наступления Самой Долгой Ночи оставалось всего несколько часов.

Глава двадцать вторая

О начале Хода к Камню, который проходил Самой Долгой Ночью, Брекен узнал моментально — с поляны слышались шум, болтовня и смех. Он не мог укрыться от них даже в самом глубоком туннеле. Кроты, которые, судя по всему, совершенно забыли дорогу к Камню, шли прямо над его системой, рассказывая друг другу какие-то дурацкие истории, распевая песни, бегая взапуски и танцуя, что страшно злило Брекена.

Прошло еще какое-то время, и характер звуков изменился — на смену ликованию и безудержному веселью пришли сдержанность и почтение; как это обычно и бывает, первым к Камню отправились праздные гуляки и простаки, которым хотелось побыстрее отдать дань традиции, а затем вернуться в свои норы и тогда уже отметить праздник по-настоящему.

Вслед за ними шли те, кого действительно волновала тайна Самой Долгой Ночи, те, кто помнил о Линдене, первом Белом Кроте, который облагодетельствовал все кротовье племя. Эти шли по одному или по двое и старались не производить лишнего шума, будучи преисполненными мистического трепета и ужаса.

К этому времени Брекен был уже вне себя от раздражения, ибо мир его туннелей (вернее, то, что он таковым считал) оказался попранным внешней суетой и суматохой. Он уже не мог усидеть на месте и потому решил подобраться поближе к Камню и проследить за происходящим со стороны. Он чувствовал себя одинаково далеким как от кротов, участвовавших в этой ночной церемонии, так и от Камня, словно сам был каким-то иным существом и находился этой морозной декабрьской ночью не на вершине холма, но в недостижимом другими кротами далеке. Ночь выдалась ясной; месяц, появившийся на востоке, освещал поляну Камня, черный силуэт которого высился в ее центре. Он был окружен фигурками кротов. Тень от Камня падала на то место, где находился сейчас Брекен, она постепенно отползала в сторону и укорачивалась по мере того, как месяц поднимался все выше и отклонялся все дальше и дальше к северу.

Одни кроты приходили, другие уходили, они шутили и посмеивались, но оставались на краю поляны, не отваживаясь приблизиться к самому Камню.

До Брекена долетали обрывки их разговоров:

— Как, и ты здесь?

— О, я с самого июля с тобой не виделся... Ну и славное тогда было времечко...

— Ох, что-то здесь прохладненько...

— Да, зима обещает быть холодной, вы уж мне поверьте.

Каждая фраза и каждое слово, долетавшие до Брекена, больно ранили его сердце — ведь он был страшно одинок, на этой земле у него не существовало ни единого друга. Он было подумал о новом визите к Ру, но тут же понял, что в Самую Долгую Ночь его сердце жаждет чего-то совершенно иного — чего, он не знал и сам. Он нервно почесался, зло посмотрел на месяц, встававший из-за деревьев, и вновь перевел взгляд на кротов, находившихся между Камнем и лесом. Посторонние разговоры закончились: одни кроты сидели, недвижно припав к земле, другие, подняв к небу рыльца, благоговейно взирали на Камень. Кто-то неслышно возносил молитвы, истсайдцы же так и вовсе пели их нараспев (их обычаи были очень близки древним традициям) на диалекте, неведомом Брекену.

Другие кроты обращались к Камню с бесхитростными молитвами, достаточно громкими и внятными для того, чтобы их мог расслышать и Брекен:

— Камень, спасибо тебе за радости, которые ты подарил нам, и за силу, которой ты благословил меня... Не оставляй своей заботой Данктон, и да узрит он твой свет... Безмолвствует мое сердце, о Камень, одари его своей благодатью...

Вновь и вновь он слышал голоса кротов, самцов и самок, шептавшие слова последней, самой короткой молитвы, слышанной им некогда от Халвера:

— Даруй нам безмолвие...

Порой эту молитву произносили хором сразу несколько кротов, и это придавало ей особую силу, отчего сердце Брекена начинало сладко ныть, соприкоснувшись с великим и непонятным ему таинством Самой Долгой Ночи.

С каждым часом в лесу делалось все холоднее. Тень Камня, которая стала еще короче, указывала теперь в направлении нижних лесистых склонов. Неожиданные для Брекена долготерпение кротов и их простодушная вера тронули его и странным образом приблизили к Камню. Брекену вдруг захотелось выбежать в центр поляны и попросить стариков рассказать ему о Камне — он просто жаждал обладать этим знанием. Но отважиться на подобное безрассудство Брекен, конечно же, не мог. Время от времени им овладевало и другое желание — присоединиться к общим молитвам, однако он не знал их слов...

Число кротов, находившихся на поляне, уменьшалось с каждой минутой — вскоре осталось всего несколько стариков, по-видимому, церемония Зимнего Хода к Камню подошла к завершению. Вскоре смолкли веселые песни и хохот, долетавшие снизу, к этому моменту поляну покинули и последние участники церемонии. Брекен вновь остался на вершине совершенно один.

Им овладело отчаяние. К свету знания нельзя прийти в одиночку — привести к нему мог бы лишь опытный, искушенный наставник. Как ему не хватало сейчас Халвера! «Конечно, он провел бы эту Самую Долгую Ночь со мною...» — думал Брекен, заливаясь горючими слезами. Ему было жалко себя, и он испытывал чувство невосполнимой потери. Брекен так и сидел в своем укрытии, находившемся неподалеку от поляны. Воцарилась полная тишина, он отчетливо слышал собственное дыхание.

Луна светила теперь так ярко, что Брекен видел пар, вырывавшийся из его ноздрей. Мертвые бурые буковые листья, лежавшие у основания Камня, в свете луны казались белыми.

Брекен выбрался из подлеска, в котором он скрывался все это время, и направился к Камню. Он и сам не понимал, зачем это делает, однако даже не пытался таиться, считая, что, кроме него самого, в лесу никого нет. Ему хотелось сказать что-нибудь Камню — не помолиться, а просто сообщить, что он, Брекен, находится рядом с ним в ожидании исполнения мистической воли. Как долго он ждал этого... Его переполняли смутное беспокойство, неясное раздражение и ощущение полнейшего одиночества.

Брекен подошел к Камню и коснулся передними лапами его поверхности, словно желая убедиться в его реальности. Он не ощутил ничего неожиданного — твердая шероховатая поверхность, только и всего.

Он стоял так очень долго, пока не услышал звуки, доносившиеся с края поляны, с той стороны, где росло огромное дерево, корни которого обвивали Камень.

— Тсс! — донеслось из темноты.

Брекен гневно раздул ноздри и, обратив взор в сторону, замер — мордочка застыла, усики стали жесткими, словно сосновые иглы.

Впрочем, длилось это недолго. Досада и раздражение, копившиеся в его душе в течение всей этой ночи, взяли верх над осторожностью и благоразумием, которыми была отмечена его первая реакция на шум.

— Кто ты и откуда? — громко спросил ослепленный лунным светом Брекен и двинулся к огромному дереву, за которым царила непроницаемая тьма.

Шорох. Скрип когтей. Шепот.

— Я спросил, кто ты! — воскликнул Брекен еще раз. Лапы его инстинктивно напряглись, в висках застучала кровь.

Какое-то движение, перебежка, глубокий вдох и... Из тьмы показалась кротовья мордочка.

— Привет, Брекен. Это я — Меккинс. Ты должен меня помнить. Мы встречались...

— Что тебе здесь нужно? — спросил Брекен, разозлившись еще больше. Дружеский тон Меккинса выводил его из себя. Любым проявлениям дружеских чувств он предпочел бы открытую вражду.

— Я — Меккинс. Мы встречались в туннелях Ру...

Брекен разгневался еще пуще, сам не понимая того, что этот гнев порождался не чем иным, как отчаянием. Сейчас его выводило из себя все — любой звук, любое движение.

— Послушай, Брекен, — произнес Меккинс примирительным тоном, сделав несколько шагов вперед. — Самая Долгая Ночь — время праздничное, но никак не...

— А мне кажется, что это — Долгая Минута, которая и так чересчур затянулась! — перебил его Брекен. — Я не хочу тебя видеть. Этой ночью я уже насмотрелся на кротов...

Его трясло от ярости. Вытянув рыльце вперед и задрав хвост, он пошел на Меккинса.

Меккинс, который никогда не уклонялся от схваток, прищурил глаза и широко раздвинул когти. Он не забыл о том, что его просили присмотреть за Брекеном, но что он мог поделать?

И тут откуда-то послышался робкий голосок:

— Брекен?

В следующий миг на поляну, залитую лунным светом, вышла Ребекка и встала между Меккинсом и Брекеном.

— Брекен? — повторила она вновь, коснувшись его лапкой точно так же, как в день их знакомства.

Брекен смотрел на Ребекку не отрываясь. Его все еще трясло от возбуждения, но он очнулся от дурного сна, увидев крота, испытавшего такую сердечную боль, перед которой все его страдания и мучения представлялись ему теперь абсолютно ничтожными. Он невольно подумал: «Неужели это — Ребекка?»

Его ужаснул ее вид — согбенная фигура, худоба. И это Ребекка Кеана? Та самая Ребекка, которую он встретил возле Камня? Ее глаза смотрели на него с мольбой. Ну как он мог в ее присутствии задирать Меккинса или даже просто повышать голос?! Брекен долго подыскивал нужные слова:

— Все в порядке. — И тут же еще раз, но уже более мягко: — Все в порядке. — Он сделал небольшую паузу и тихо спросил или, вернее, воззвал из темных глубин, в которых погрязла его душа: — Ребекка? — Шагнув вперед, он протянул к ней лапу: — Ребекка?

Меккинс застыл, прижавшись к земле. Ему казалось, что Ребекка и Брекен ищут и зовут друг друга в потемках, и не просто зовут, но слышат один другого. Камень, возле которого они стояли, уходил в неведомую высь; он был объят чернотой, лишь одно из его ребер поблескивало, озаряемое лунным светом. Когда Меккинс вновь перевел взгляд на Брекена и Ребекку, они стояли уже совсем рядом; она говорила с ним так же, как с Комфри, а в его голосе звучали необычная для самца мягкость и нежность, словно он говорил со своей маленькой розовой дочуркой, только-только появившейся на свет. Меккинсу показалось, что Ребекка плачет... Или то был смех? Во всяком случае, с ней что-то происходило. Кроты принялись тереться мордочками, странно пофыркивая и попискивая, смеясь и плача. Любовь, — на них снизошла истинная любовь.

«Вот тебе и Самая Долгая Ночь, — думал Меккинс, поражаясь той легкости, с которой Камень отверз кротам душевные очи.— Самая Долгая Ночь...» Он неожиданно для самого себя запел какую-то песенку и направился к противоположной, освещенной лунным светом стороне Камня.

Ребекка и Брекен так и сидели у основания Камня — Ребекка нежно тыкалась в Брекена мордочкой, а он ласково гладил ее лапой.

— Пришла Самая Долгая Ночь, — прошептал Брекен.

— Да! — отозвалась она.— Знаю... Меккинс, а ты знаешь, что эта за ночь?

В ответ Меккинс запел песенку жителей Болотного Края, и Ребекка отозвалась на нее радостным смехом, в котором слышались прежние вольные нотки. Смех этот сулил надежду, но теперь он был глубже и тише, чем прежде. Внезапно замолчав, она вновь посмотрела на Брекена. Тот же буквально не сводил с нее глаз. «Она все понимает!» — думал он. «Он все знает...» — думала она.

— Ну а где же черви? — прервал сам себя Меккинс. — Где праздник? Не знаю, как ты, Ребекка, но я шел сюда не для того, чтобы распевать на голодный желудок. Мне обязательно нужно подкрепиться.

Брекен задумался, где ему раздобыть лучших червей и как все они поместятся в его маленькой норке. Ему хотелось принять гостей получше и даже попеть с ними. Ребекка то смеялась, то танцевала.

Да... Во всем Данктонском Лесу не было более веселых и счастливых кротов, чем эта троица, они же и сами не понимали, что их так развеселило и обрадовало. Конечно же, подобное случается только Самой Долгой Ночью. В это время крот может понять, что кроме его забот и печалей на свете существуют и другие, куда более важные вещи, рядом с которыми все кротовьи страдания кажутся сущей безделицей. В том-то и состоит таинство этой замечательной ночи. Пританцовывая и напевая на ходу, Брекен повел кротов к своему жилищу.

— Да, вот это был пир так пир! — сияя от удовольствия, произнес Меккинс поздно ночью, положив лапы на живот. Вскоре глаза его сами собой закрылись, голова упала на лапы, а пасть слегка приоткрылась — он заснул мирным, спокойным сном.

С тем же успехом он мог бы сказать:

— Замечательный праздник!

Ведь Древняя Система вот уже много поколений не слышала таких историй, песен, шуток, речей (их автором был Меккинс), не знала такого смеха и улыбок (в этом особенно отличился Брекен), не ведала таких восторгов (они владели главным образом Ребеккой). Едва ступив под своды меловых туннелей, Меккинс и Ребекка ахнули от удивления, ибо они сразу ощутили особую близость к Камню и к славному кротовьему прошлому; Брекена же радовало то, что его туннели наполнились звуками, услаждавшими его сердце.

Кроты забрасывали друг друга бесконечными вопросами и с замиранием сердца выслушивали чужие истории: пока Брекен рассказывал о том, как он попал в Грот Темных Созвучий, Ребекка сидела затаив дыхание; Брекена донельзя рассмешили истории о Кроте Камня, которые были известны всем обитателям системы. Меккинса же больше всего радовало то, что он вновь видел перед собой прежнюю Ребекку — если и не такую беззаботную, как раньше, то, во всяком случае, веселую. Его мучило лишь одно сомнение — вдруг этой чудесной метаморфозой они обязаны только Самой Долгой Ночи? Что, если утром эти чары ослабнут? «Боязнь будущего не должна отравлять кроту настоящего», — подумал он за миг до того, как погрузиться в сон.

Брекен и Ребекка расположились по разные стороны норы. Положив мордочки на лапы, и он и она предавались сладостным раздумьям. Смеющийся Меккинс, весна, пережитые опасности, Роза, Рун, Ру, эхо в туннелях... Глаза Келью, Комфри, Кеан, ах, Кеан, Камень... Как много всего произошло...

— Брекен?

— Ммм?

Как хорошо звучал ее голос в его туннелях. Ему хотелось, чтобы она еще раз назвала его по имени.

— Брекен? Ты веришь в Камень?

Он удивился такому вопросу и задумался над ответом, представив себе темную громаду Камня. Он мог бы ответить: «Не знаю», ничуть не покривив при этом душой, но, с другой стороны, понимал, что Камень совсем не так прост, как могло показаться вначале. Помимо прочего существовали такие вещи, о которых он им не говорил. Он закончил описание Древней Системы рассказом о круговом туннеле с семью ходами, ведущими к центру, решив, что говорить о последнем этапе его путешествия пока не стоит, и перевел разговор на другую тему.

— Не знаю...— сказал он наконец.— А ты?

Она хотела сказать или даже выкрикнуть «Нет!», потому что не верила, не могла верить в Камень, который позволил погибнуть ее детям, позволил страшным когтям растерзать их. Камня не существовало, как не существовало и всего остального... Но тут она вспомнила о Комфри и спохватилась — нет, что-то все-таки существовало... Она успела поговорить с Брекеном о совсем немногом, мир же был куда как шире и глубже.

Она подняла голову с лап и повернулась к нему. Он смотрел на нее так, что у нее закружилась голова. Брекен — едва он встретился с ней глазами — понял, что не станет утаивать от нее ничего, более того, с радостью раскроет перед ней все ведомые ему тайны Камня.

Он вновь произнес ее имя и хотел было придвинуться к Ребекке, но тут взгляд его упал на выход из норы, и он мысленно отправился в путь по своим туннелям, добрался до тайного хода и очутился в кольцевом туннеле Древней Системы, затем все дальше и дальше, поворачивая то налево, то направо, пока не оказался в лабиринте...

Он шел к Камню и видел перед собой огромные тени корней, сбегавших вниз и уходивших наверх, безмолвных, неподвижных корней, а за ними...

Он резко поднялся и, не глядя на Ребекку, поспешил к потайному ходу. Ребекка безмолвно последовала за Брекеном, словно они были одним целым. Они так и шли по туннелям друг за другом в направлении Камня, который, казалось, притягивал их. Двигались они быстро, легко, не испытывая при этом ни малейшего страха. И Брекен и Ребекка нисколько не сомневались, что впереди их ждет что-то необыкновенно важное.

Они переходили из туннеля в туннель, из хода в ход, и все это время их не покидало ощущение того, что Древняя Система наполнена теплом и жизнью, дарованными ей духом Самой Долгой Ночи.

Оказавшись в круговом коридоре, Брекен повернул направо, остановился у одного из тех туннелей, которые были украшены кремнем, и, подождав Ребекку, углубился в многозвучный лабиринт. Звук ее шагов отражался от дальнего конца туннеля. Прислушавшись к эху, Ребекка прошептала:

— Какие красивые звуки! Ты их слышишь, Брекен?

Брекен бежал вперед, не обращая внимания на эхо, он спешил к корням, дорогу к которым помнил наизусть. Его Ребекка была здесь же, рядом, — он слышал звук ее шагов, чувствовал тепло ее тела, хоть она и шла все это время несколько позади. Они преодолевали туннель за туннелем так, словно были единым существом, их сердца бились в унисон.

— Слушай... — раздавался ее шепот или эхо этого шепота.— Слушай, слушай, любовь моя...

Они заходили все дальше и дальше в глубь лабиринтов, а вокруг звучал неумолчный шепот, множились шаги и шорохи. Наконец они увидели перед собой корни — множество корней, таких же молчаливых и недвижных, как сами деревья, застывшие в безмолвии ночи.

— Слушай, любовь моя, слушай...— прошептала Ребекка, первой вступившая в проход, образованный огромными корнями. Теперь уже Брекен пытался догнать ее, свою Ребекку, свою любовь. Из лабиринтов, оставшихся у них за спиной, слышалось эхо их шагов, но чем дальше они заходили, тем тише оно становилось. Брекен и Ребекка бежали шаг в шаг, корни же становились все крупнее, все толще, уходили то в одну, то в другую сторону, словно расступаясь перед кротами. Голосами безмолвия полнился грот, безмолвие указывало им путь — бесстрашная Ребекка впереди, отважный Брекен сзади, — жуткие трещины, видневшиеся со всех сторон, и вьющиеся огромными змеями корни их не пугали — они стремились вперед, и ничто не могло остановить их теперь, когда они были вместе.

Внезапно перед ними выросла дальняя стена Грота Корней, сложенная из плотного мелового подпочвенного слоя, из которой то тут то там торчали куски кремня, похожие на морды огромных кротов. Брекен и Ребекка обвели стену глазами и оглянулись назад, на хитросплетение корней, казавшееся теперь совершенно непроходимым. Ужасен был их вид, но ни Брекен, ни Ребекка не испытывали страха — они взирали на этот древний мир так же безбоязненно, как взирают на мир невинные младенцы.

Первым вновь был Брекен — он повернул налево и пошел вдоль стены, словно знал, что найдет там вход в туннель. Туннель этот оказался узким и неказистым, он круто уходил вниз, петляя меж глыбами кремня, которых здесь было особенно много.

Из дальнего его конца до Брекена и Ребекки докатился старый как мир звук, звук, который можно было услышать задолго до того, как кроты расселились по Земле, звук, сопровождающий рост и падение, падение и рост деревьев, небольших рощ и огромных лесов. Его издавало старое дерево, огромный ствол которого нес в себе вибрации жизни и смерти. Звук дерева, внешняя часть корней которого еще жива, еще питает живительными соками его ветви, однако в середине корни уже засохли и обратились в труху вместе с сердцевиной выгнившего изнутри ствола, в темной, уходящей высоко вверх пустоте которого находят приют летучие мыши и насекомые, бабочки и птицы. Это звук засыпающей до времени жизни, ожидающей перерождения в перегное великих лесов, которым суждено умереть и восстать юной нежной порослью.

Они достигли корней дерева, росшего в самом центре поляны, — дерева, опутавшего своими корнями Камень. Туннель проходил между живыми и мертвыми корнями — безмолвие и недвижность смерти соседствовали с неуемной жаждой и восходящими токами жизни. Этот древний узкий туннель сблизил Брекена и Ребекку еще сильнее, более того, теперь они чувствовали себя едиными с этой Древней Системой, которая окружала их со всех сторон.

Меловая почва, по которой проходил туннель, постепенно уступала место корням — стены туннеля теперь были сплетены из них, превратились в деревянные. Кротам почудилось, будто они находятся внутри огромного дерева, последнего стража Камня.

Туннель неожиданно совсем сузился, однако, судя по звукам, долетавшим с его дальнего конца, где-то впереди находился огромный грот, превышавший своими размерами все подземные залы, виденные Брекеном в Древней Системе.

Конец туннеля был частично забит пылью и меловой крошкой, не позволявшими заглянуть вперед. Брекен хотел примять и разгрести по сторонам мешавшую ему пыль, но она вдруг осыпалась куда-то вниз. Брекен насторожился и прислушался. Через какое-то — и, надо сказать, весьма немалое — время снизу донесся стук падающих на землю комьев. Когда пыль осела, кроты увидели перед собой огромную центральную полость старого бука, уходившую как вверх; так и вниз. Туннель заканчивался узеньким, круто сбегавшим вниз уступом, по которому они теперь и шли, касаясь правым боком мягкой древесины; слева стенки не было — там царила тьма. Тьма и пустота. Они шли по этой спиральной дорожке, чувствуя, что спускаются не куда-нибудь, а в далекое-далекое прошлое, заключающее в своем чутком безмолвии также и все будущее.

Брекен внезапно остановился и, повернув голову к Ребекке — большего на этой узкой тропке он не мог себе позволить, — указал лапой на то, что открылось его взору. Ребекка ахнула от изумления.

Это был массивный, выступающий вперед, покрытый зазубринами угол камня — Камня, вокруг которого дерево и обвилось своими корнями, отклонив его в западном направлении, отчего нижний его край оказался внутри гигантского дупла.

Тропа приблизилась к Камню и тут же ушла под него по пути, проложенному некогда сгнившим корнем дерева.

Брекен и Ребекка спускались все ниже, Камень остался у них над головами.

Вскоре тропа привела их в самый низ грота; дно его было покрыто мелом и пылью, то тут то там виднелись мертвые корни. Камень так и оставался у них над головой, однако вскоре они заметили, что грот уходит еще дальше вниз и в сторону. Перебравшись через несколько естественных преград, они увидели впереди пещеру, глубина которой, вероятно, соответствовала глубине залегания нижней части Камня.

Им были видны только своды пещеры, поскольку ее загораживали несколько толстенных — выше самих кротов — корней, через которые им пришлось перебираться. Последний из этих корней оказался самым толстым — пространства между ним и верхними сводами пещеры почти не было. Остановившись возле него, кроты изумленно замерли.

— Вот это да...— прошептала Ребекка.

— Как здорово...— прошептал Брекен.

Они припали к земле, упиваясь мягкими звуками, производимыми древним деревом, медленными, протяжными звуками, прекраснее которых они не слышали ничего, ибо голос дерева вмещал в себя — разом — звучание и безмолвие жизни: посвист древних ветров, гул новой жизни, шепот влаги, пение теплого дерева, завывание бури, сияние солнца.

На сводах находившейся за огромным корнем пещеры искрился свет, напомнивший им блики солнечных лучей, играющих на узловатой коре склонившейся над водой ивы.

Брекен стал рыть подкоп под корень, что оказалось совсем несложным, земля здесь была сухой и рассыпчатой, а корень — трухлявым и мягким. Ребекка взялась помогать ему; они работали бок о бок, пробиваясь к заветному Гроту Камня. С какой легкостью они это делали! Уже через несколько минут Брекен почувствовал, что ход прорыт, оставалось только отгрести от него землю.

Брекен и Ребекка сделали это одновременно, и тут же их шерсть, вытянутые вперед лапы, глаза, туннель, только что прорытый ими, — все озарилось мерцающим белым светом, источник которого находился на дне каверны, в которой они оказались.

Это был овальный камень размером не больше кротовьей лапы, гладкий и прозрачный. От камня исходил свет, который не был ни таким ярким, как солнце, ни таким холодным, как луна, ни таким злобным, как совиный глаз. Более всего он походил на мягкий теплый свет утреннего солнца, играющий в дождевой капле. Он переливался и менялся каждое мгновение, подобно тому, как меняется весной свет солнца, зависящий и от положения светила на небе, и от влажности воздуха, и еще от множества самых разных причин. Своей изменчивостью он напоминал звук ветерка, играющего в кроне ясеня, листья которого рассекают его на тысячу дуновений.

Лучи светящегося камня кружили по пещере, постоянно меняя яркость и направление, высвечивая то одну, то другую стену, переливаясь и играя.

Брекен потянулся к камню, однако Ребекка остановила его, прошептав:

— Не надо... Не надо его трогать...

Брекен только улыбнулся в ответ — ни во сне, ни наяву ему еще не доводилось видеть такой красоты или испытывать такую благость. Он вновь потянулся к камню. Ребекка положила лапку ему на плечо и затаила дыхание, ибо и ей хотелось прикоснуться к чудесному камню. Однако стоило ему коснуться блестящей поверхности, как свет мгновенно померк и пещера погрузилась в такой мрак, что кроты испуганно замерли.

Ребекка тихонько ахнула, Брекен отдернул лапу от камня, и тот засветился вновь, с каждым мгновением разгораясь все ярче и ярче, словно живое существо, затаившееся в минуту опасности и ожившее с ее исчезновением.

Брекен и Ребекка изумленно переглянулись и принялись разглядывать пещеру, пол которой был устлан пересохшей травой, рассыпавшейся в прах при малейшем прикосновении. Однако от травы этой исходил восхитительный запах вербены, пиретрума, ясменника и тимьяна, ромашки и бергамота, дубровника, мяты и розы...

Запах этот заставлял вспомнить о весеннем тепле, летнем раздолье, осенних плодах и первой зимней пороше. Он был таким неуловимым' и в то же самое время таким отчетливым, что Ребекка вытянула перед собой передние лапы, словно надеялась поймать его. Увы... Ребекка рассмеялась и повернулась к Брекену.

Вид его поверг ее в трепет — сейчас, когда Брекен был освещен мерцающим свечением чудесного камня, он казался ей самым прекрасным кротом на свете. Серая шерстка, кроткий взгляд... Брекен тоже повернулся к ней и мягко коснулся лапой ее мордочки. В глазах его появилось необычное сияние — свет обретенного им наконец смысла жизни. Они придвинулись поближе друг к другу, словно забыв о камне, ибо видели величайшее чудо мира не в нем, а в исполненных любви и благоговения взглядах.

Они нежно обнюхивали друг друга, то и дело вздыхая, бормоча слова, полные любви и веры, радости и решимости, — нескладные слова любви, обладающие гораздо большим смыслом, чем самое разумное и основательное из всех суждений.

Они радовались открытому ими миру, смеясь и оживленно болтая о каких-то пустяках; Брекен время от времени приподымался с земли и восхищенно смотрел на Ребекку, поглаживая ее лапой, — он никак не мог поверить тому, что на свете может существовать такая красота. В своем открытии любви и веры они были одновременно отцом и матерью, ребенком и супругом, друзьями и любовниками.

Безмолвие Камня укрывало их души. Они говорили о том, что тяготило их сердца, исцеляя друг друга от мрачного гнета. Загубленное потомство Ребекки; одиночество Брекена, обреченного на жизнь в Древней Системе; их общий сын Комфри, Кеан... Ах, Кеан... Порой они плакали, порой их слезы осушал смех, порой они стремились коснуться друг друга, порой лежали совершенно недвижно... И все это время их освещал изменчивый, загадочный свет камня.

Брекен поведал ей о смерти Кеана, повторив слова, сказанные им тогда:

— Она прекрасна, как весенний цветик, изящна, как покачивающиеся ветви ясеня, легка, словно сережка на вербе...

Он пытался припомнить слова поточнее, но теперь уже обращался с ними прямо к ней — его тело рядом с ее телом, ее лапка на его мордочке, его рыльце касается ее шеи, он чувствует блаженное тепло ее тела...

— Твоя любовь — это любовь к жизни, и она велика, словно сама жизнь, простираясь от леса до луга, от холма до низины, до самого Аффингтона, твоя любовь живет в сердцах Белых Кротов...— Немного помолчав, он добавил: — Вот, что я говорил ему, Ребекка, вот, что я сказал тогда... Я чувствовал всю его боль, ужасную боль, которую они причинили ему, и одновременно я чувствовал его любовь к тебе...

— Я знаю, — ответила она. — Я знаю, мой цветик, знаю, любимый, знаю... Я люблю тебя, люблю...

Они повторяли эти слова снова и снова, произнося их на разные лады... Снова и снова.

Свет камня, лежавшего неподалеку, озарял своды и стены пещеры; тени кротов сливались в одну тень — трепетную, изменчивую тень, падавшую на корни и светлые стены. Сколько минут или часов они провели в этом блаженном состоянии, не возьмется сказать никто, да это не так уж и важно.

Пришел, однако, момент, когда они почувствовали смутное беспокойство и перестали ощущать свое единство друг с другом и с Камнем, в глубинах которого они обрели покой и радость. Им стало казаться, что переливы камня, озарявшего своим светом пещеру, стали иными.

Брекену внезапно очень захотелось есть, а Ребекке — вернуться к маленькому Комфри. Любовь, коснувшаяся их сердец, стала ускользать, отступать в неведомые им пределы. Они пытались удержать ее нежными вздохами и ласками, боясь лишиться ее сладости и блаженства, она же отступала все дальше и дальше. Впрочем, отступала не любовь — она продолжала пребывать в самой себе, они же стремительно удалялись от нее, возвращаясь в мир времени и тревоги, страхов и невзгод.

Брекен повернулся к камню — он понимал, что в скором времени им придется уйти, и потому хотел запомнить его получше. Камень и являлся тем средоточием, тем центром Древней Системы, к которому он стремился. Теперь, когда Брекен смотрел на него глазами разума, камень этот уже не казался ему таким уж гладким. Его поверхность была покрыта сетью теней-паутинок, тончайшей резьбою, рисунком, странным образом напоминавшим куда более грубое изображение, виденное Брекеном на стене Грота Темных Созвучий.

— Мне знакомы эти узоры, — сказал он самому себе. — Мне ведома их сила. Напой им что-нибудь, они ответят музыкой.

Он приблизился к камню и, протянув вперед лапы — словно желая согреть их чудесным светом, — принялся мычать. Камень отозвался множеством звуков — одни были нежнее и прекраснее всего того, что он слышал у стены, другие — пронзительнее и страшнее.

Ребекка испуганно съежилась и задрожала, Брекен почувствовал, что и им овладевает паника. Он прекратил свое мычание и бессознательно протянул лапу к камню, желая, чтобы тот замолчал. Свет вновь померк, но на сей раз они оказались не просто во тьме, а в бездне отчаяния, наполнившего их сердца ужасом и заставившего их еще плотнее прижаться друг к другу.

Брекен обнял Ребекку, и тут же свет стал разгораться вновь, изгоняя тьму отчаяния из их сердец. Вдруг Брекену почудилось в лапе какое-то непонятное жжение, будто камень опалил ее огнем. Брекен изумленно посмотрел на лапу, вновь перевел взгляд на камень, но не заметил ничего необычного.

— Нам пора, Ребекка, — сказал он и тут же направился к вырытому ими туннелю. Ребекка послушно пошла вслед за ним, она старалась держаться поближе к Брекену, боясь отстать от него хотя бы на шаг. Впрочем, едва они оказались в дупле, тревожное чувство совершенно оставило их, и они непроизвольно застыли, изумляясь тому, что видели и чувствовали этой ночью.

— Вернемся ли мы сюда когда-нибудь? — задумчиво произнесла Ребекка.

Что ей мог ответить Брекен? Он не знал не только этого, он еще, вдобавок ко всему, толком не понимал, где они только что побывали. Кроты продолжили путь наверх. Дупло оглашалось теперь совершенно иными, сухими и трескучими звуками, похожими на гром от незримых молний. Брекен и Ребекка слышали и шум ветра, деревянная тропа сотрясалась и ходила ходуном. Это означало, что на поверхности уже дул утренний ветер и раскачивал охранявшее Камень дерево.

Когда они оказались возле выхода из дупла, из туннеля послышались еще более жуткие звуки — стены из корней дерева напружинились и низко загудели. Они бежали между ними, чувствуя, что в любое мгновение корни эти могут вырваться из стен и обратить их в ничто. Кротам казалось, что они случайно подсмотрели нечто такое, что не дано знать смертным, и вот теперь слепая безжалостная сила пытается стереть их с лица земли и тем восстановить нормальный ход вещей.

Сплетенные из корней стены кончились, и кроты помчались по узкому неказистому туннелю к Гроту Корней — из лап совы в пучину вод. Грот Корней уже наполнился зловещим скрежетом и скрипом, страшные корни ожили, задвигались, заерзали, закачались, воодушевляемые ветром, дувшим на поверхности.

Брекен посмотрел на своды грота, прикидывая, не попробовать ли им выбраться на поверхность, прорыв ход наверх, но тут же оставил эту мысль, увидев, как высоко находятся эти своды, которые помимо прочего почти целиком состояли из кремня.

Ребекка же, не долго думая, устремилась в глубь грота. Брекену не оставалось ничего другого, как только побежать за ней, чтобы постараться остановить ее.

— Это невозможно! — завопил он, пытаясь перекричать царивший в гроте шум. — Мы здесь погибнем, слышишь?

Но Ребекка увернулась от него и прокричала в ответ:

— Вспомни о светящемся камне, он должен защитить нас!

С этими словами она ринулась в дебри корней.

Мгновение Брекен стоял в растерянности, но, почувствовав странный зуд в той лапе, которой он касался камня, вспомнил его свет и, уже больше не раздумывая, бросился вслед за Ребеккой. Они неслись вперед, то и дело увертываясь от зловредных плетей, огибая трещины и завалы. Они вновь чувствовали себя единым существом, пусть при этом Ребекка мчалась впереди, а Брекен сзади — это не имело никакого значения. Они были одним кротом, спасающимся от хищных коварных корней. Их вела память о камне и его мерцающем свете, что ограждала их от творившегося вокруг неописуемого хаоса. Каждый миг они находились буквально на волосок от гибели, но некая неведомая сила чудесным образом спасала их снова и снова, они же, подобно слепым кротятам, бежали вперед, ведомые лишь ею.

Вконец запыхавшись, они стремглав влетели в лабиринт, корни же так и тянулись за ними, пытаясь ухватить их за задние лапы и пленить навеки. Не чуя под собой ног, кроты миновали лабиринт и очутились в круговом коридоре, поразившем их своей тишиной и покоем.

Не говоря друг другу ни слова, они направились прямиком к норе Брекена. Меккинс все еще спал, сложив лапы на брюшке и довольно похрапывая. Брекен и Ребекка молча переглянулись: не было таких слов, которыми они могли бы выразить пережитые ими этой ночью радость и ужас.

Оказавшись в своей уютной норе, Брекен с трудом мог поверить, что события этой ночи не были сном, тем более что воспоминания об этих событиях с каждой минутой становились все более расплывчатыми ,и бессвязными, — возможно, он просто боялся и не хотел задумываться об их истинном значении и смысле.

Ребекка, напротив, помнила все, что с ними случилось, предельно ясно — как же иначе, ведь им довелось увидеть чудо, о существовании которого другие кроты даже и не подозревали. Она погладила Брекена лапой, желая передать ему свои спокойствие и веру, однако он ответил ей взглядом, в котором угадывался потаенный страх, ибо он сподобился лицезрения истины, превышавшей кротовье понимание и потому пугающей.

Вскоре они забылись сном, от которого их пробудило пение Меккинса, решившего, что им с Ребеккой пора возвращаться назад.

Прощание было недолгим, Ребекка и Брекен, в основном, молчали. И тут вдруг Брекен отчетливо осознал, что какая-то неведомая сила навеки соединила его судьбу с судьбой Ребекки, он стал частью ее, она — его частью.

Когда Ребекка и Меккинс ушли, Брекен вернулся в нору и молча лег на землю. Благоговейный ужас и восхищение, так и не покидавшие его душу, странным образом соседствовали в ней с невыносимым чувством потери. Он испытывал в левой лапе легкое жжение, однако с виду она была совершенно нормальной. Ему почему-то стало казаться, что резной узор, которого он коснулся в пещере, запечатлелся на ней, и тогда он постарался воспроизвести его, рисуя на земле бесконечные круги и линии. Брекен стирал их раз за разом, пока наконец не уверился, что узор вышел именно таким, как надо. Потом он много раз мысленно чертил его снова и снова, пока не запомнил его так же, как в свое время запомнил туннели Грота Эха. Зуд и жжение в левой лапе тут же стали утихать, и он уснул.

Глава двадцать третья

После Самой Долгой Ночи, которую Мандрейк провел в полном одиночестве, он впал в настоящее безумие. Он бродил по своим туннелям, по пустынным переходам Бэрроу-Вэйла, злобно бормоча и нещадно ругаясь, переходя порой на шибод, язык своих предков. Время от времени ему на глаза попадались несчастные, ничего не подозревавшие кроты — молодые и старые, самцы и самки, — которых он атаковал, обвиняя своих жертв в каких-то вымышленных грехах. Одних он уродовал, других — убивал.

Дрожащие он страха кроты прятались по своим туннелям и норам, удивляясь тому, что он постоянно звал Сару и Ребекку; Мандрейк неожиданно решил, что они не погибли, а отправились к Кроту Камня в Древнюю Систему. Наступил студеный январь, а Мандрейк так и продолжал исходить проклятиями:

— Gelert, helgi Siabod, a'm dial am au colled trwy ddodi ei felltith ar Faenwsdd Duncton

[— Пусть же Гелерт, пес Шибода, отомстит за эту мою потерю, и да падет проклятие на голову данктонского Крота Камня!]

Гелертом звали легендарного пса Шибода, который считался защитником его священных камней; в Данктоне в ту пору этого имени не знал никто.

Не будь Мандрейк таким исполином, его бы убили или изгнали за пределы системы другие кроты, но он был исполином, и с этим ничего не возможно было поделать. Единственным кротом, который отваживался общаться с ним, оставался Рун.

Рун едва ли не с удовольствием выслушивал гневные речи Мандрейка, в которых речь шла о Кроте Камня и мифическом Гелерте. Он знал, что власть постепенно ускользает из лап Мандрейка, переходя к нему, Руну. Ему следовало лишь дождаться своего часа.

Против Мандрейка то и дело устраивались заговоры, которые стали особенно частыми после убийства потомства Ребекки, потрясшего, как на то и надеялся Рун, многих кротов. Рун довольно облизывал губы, когда очередной боевик (ни один из которых не решился бы действовать без его поддержки и одобрения), набравшись храбрости, открывал ему свой жалкий план свержения всесильного Мандрейка.

— Нам кажется, пусть речь идет всего только об ощущении, что в нашей системе не все ладно...

— Что вам сказать... Пока Мандрейк здоров и силен, нам волноваться не о чем...— лицемерно отвечал Рун этим потенциальным бунтарям, после чего те моментально отступали, а потом бормотали где-то за углом: «И чего это Рун ему так предан?» или «Слишком уж он скромен, этот Рун, — собственной силы не чувствует...»

Впрочем, начнись бунт (а Рун очень на это рассчитывал), он был бы его подлинным руководителем и вдохновителем. Слыша изрыгаемые Мандрейком проклятия в адрес Крота Камня, Рун понял, что его путь к власти будет пролегать через туннели Древней Системы.

Итак, над системой продолжали сгущаться черные тучи, зима же все суровела и суровела. Первый снег выпал на второй неделе января после двух особенно холодных дней. Он вскоре сошел, но небо оставалось таким же хмурым и серым, а лес совершенно пустынным, — по небу бродили разве что злые ветры. На третьей неделе января стужа усилилась, а затем Данктон укрылся наконец снежным покровом, безмолвная белизна которого скрыла под собой унылую сумеречность голого леса.

Ветер наметал снег на стволы деревьев, отчего некоторые из них (в основном, это были дубы с морщинистой грубой корой) казались еще выше и призрачней. Ежевика, сохраняющая свои листья и зимой, утонула в снегу, зато сухие папоротники, до последнего времени сливавшиеся с опавшей листвой, теперь были видны издалека.

В холодном, слепящем своей белизной лесу стояла полнейшая тишина, изредка прерываемая треском ветвей, не выдержавших тяжести налипшего на них снега.

Мрачная тень Мандрейка упала не на все норы системы. В иных, таких как туннели Ру или Келью, было куда светлее, ибо там подрастали маленькие кротята. Четверка детишек Ру отличалась крайней живостью. К третьей неделе января они уже стали на удивление самостоятельными и сообразительными и проводили все свое время в оживленной болтовне и постоянной возне, которая немало утомляла Ру.

В норе Келью было тише, и не только потому, что там рос всего один кротыш, но и потому, что он был менее развит, чем прочие дети Ру.

Комфри рос худосочным и нервным и то и дело искал защиты у Ребекки и Келью или даже у обеих кротих разом. К тому времени, как выпал снег, он заговорил, но выходило это у него коряво и маловразумительно. Он старался изо всех сил, но от этого говорил еще хуже — постоянно запинаясь и забывая, что же именно он хотел сказать.

— Р-р-ребек-к-ка? Я... я...— он замолкал, глядя куда-то в сторону, а Ребекке оставалось только гадать, что он собирался ей сообщить.

После того как Меккинс привел Ребекку в нору Келью, он задержался там всего на два дня — ровно столько времени ушло у него на то, чтобы убедиться в реальности благотворной перемены, происшедшей с Ребеккой после Самой Долгой Ночи (о причинах этой перемены он не пытался и гадать). После этого он оставил кротих и Комфри и отправился в свою нору — в январе самцы с большой неохотой покидают свои туннели, ибо в эту пору самками уже овладевает беспокойство, связанное с новым сезоном брачевания, самцы же начинают задумываться о расширении своих территорий.

Когда земля покрылась толстым слоем снега, в норе находились только Ребекка, Келью и Комфри.

— Куда делась з-земля? — удивился он, впервые увидев снег. — Откуда это? Что это? С-сколько времени оно будет здесь лежать?

Он все еще испытывал затруднения в речи, однако это не мешало ему засыпать своих нянек массой вопросов, на многие из которых не могли ответить ни Ребекка ни Келью. Ребекка, вспомнив свою собственную детскую любознательность, никогда не отмахивалась от всех его «отчего» да «почему», довольная Келью спокойно сидела в сторонке, прислушиваясь к тоненькому голоску Комфри и радостному смеху Ребекки. Сам Комфри редко улыбался и никогда не смеялся, однако изумление, вызывавшееся в нем миром, от этого не становилось меньше. Когда Ребекка покидала нору, он усаживался возле входа и терпеливо ждал ее возвращения, озабоченно наморщив узкий лобик. На Келью же в таких случаях он попросту не обращал никакого внимания.

Когда выпал снег и самцы стали более агрессивными, Рун начал прикидывать, как именно он совершит давно задуманный им переворот. Эта пора подходила для бунта почти идеально, поскольку предшествовавшая сезону брачевания раздражительность самцов как нельзя лучше соответствовала его целям. Однако действовать следовало предельно осторожно и скрытно.

Он понял, что дождался своего часа, во время разговора с Мандрейком, скорее походившем на монолог последнего. Из него Рун заключил, что Мандрейк тронулся умом окончательно.

— Рун, тебе доводилось встречаться с Кротом Камня? — проревел Мандрейк так, что рев этот был слышен во всем Бэрроу-Вэйле. — Ну?

— Мне? Признаться, нет...— осторожно ответил Рун.

Мандрейк победно усмехнулся:

— А вот я его видел... Ты можешь себе это представить?

Рун ошарашенно уставился на него, боясь сказать что-нибудь не то.

— Поговорив с ним, — добавил Мандрейк, — я понял, что он хочет причинить вред нашей системе, и сказал, что убью его. — Черные глаза Мандрейка блеснули безумным пламенем. — Да-да, так и сказал — убью. Я его действительно убью.

Последовала длительная пауза.

— Такое под силу только вам, — тихо вымолвил Рун, все еще не веря тому, что его ожидания в скором времени смогут исполниться, ведь он хотел именно этого — заманить Мандрейка в туннели Древней Системы, с тем чтобы тот остался в них навеки.

Его слова неожиданно разъярили Мандрейка — ему было ведомо и без Руна, что он может и чего он не может. В самом деле, кто такой этот Рун? Вечно сует свое вытянутое рыльце не в свое дело. А может быть, именно он и посоветовал Кроту Камня похитить Сару и Ребекку? На"такую гадость способен только он. Скользкая, увертливая тварь. Маленький подлый лицемер. Мандрейк повернулся к Руну — сейчас он ему покажет, кто здесь главный! — занес тяжелую лапу над головой и... и увидел, что Руна рядом с ним уже нет. Его и след простыл, а на том месте, где он только что сидел, сгущалась тьма, кружили тени. Рун словно растворился в воздухе, оставив темный страшный след... Мандрейк неожиданно почувствовал, что ему уже не хочется убивать других кротов, его душой овладела печаль — он вновь предался грезам, терзаясь полнейшим своим одиночеством.

Он знал, что Крот Камня ждет его, знал, что должен отправиться в Древнюю Систему к Камню, где летней ночью звучал тот голос, где погиб старый крот, который не только не сопротивлялся, но и не испытывал никакого страха. Как его там? Короче, этот дряхлый старик... Помнишь, еще до Сары и Ребекки? Он был совсем еще ребенком и потому ничего не помнил — коготки мягкие, такие же как у маленькой Ребекки, когда она только-только родилась, правда, бурана тогда уже не было... Зато теперь выпал снег.

— Разве они знают, что такое настоящий холод? Это известно лишь кротам Шибода. Отведи их на вершину Кумойра, они вмиг все перемерзнут. То-то Гелерту будет радость... Как там У-Рох говаривала? «Crai by mryd rhag lledfryd heno» [Crai fy mryd rhag lledfryd heno — Тоскует мой ум, унынье мучает меня сегодня.../Матюшина И. Г.: Становление древневаллийской лирики/]. Вечно-то эта старая карга тосковала о чем-то... И они еще будут говорить, что здесь, в Данктоне, холодный снег? Они не изведали льдов Кастелл-и-Гвинт...

Мандрейк расхаживал по своей темной норе, ему мерещились вихри темного бурана, туманную пелену которого он безуспешно пытался пронизать мысленным взором... Нет, нет,— все это не имело смысла, его смогла расслышать только Сара. Ведь он пытался тогда выговорить это, но его не пустили собственное тело и вихрившийся мрак. Да, да, но она все-таки расслышала его крик... О, Сара, Сара... Ты услышала мой голос, доносившийся из-под ледяных глыб Шибода... Я это помню... Или это была Ребекка? Да — Ребекка... Он был тогда с нею... Она... услышала его! Услышала!

— Но где она теперь? Где!

Рун увидел слезы, катившиеся по щекам Мандрейка, и решил, что тот спятил окончательно.

«Все, его песенка спета», — злорадно подумал Рун, а вслух произнес:

— Вы должны отправиться в Древнюю Систему, найти там Крота Камня и убить его ради всех нас.

Мандрейк посмотрел на свои когти, почерневшие от кротовьей крови, и печально опустил рыльце. Он вспомнил о том, как гладил ими Ребекку. Свою Ребекку.

— Да, — произнес он устало. — Пойдешь ли ты со мною, Рун?

— Да, — с готовностью ответил Рун, прикидывая в уме, сколько боевиков поддержат его в случае чего.

— Я так и думал, Рун. Ты поможешь мне разыскать Сару.

О Ребекке он не сказал ни слова. Он не хотел, чтобы Рун помогал искать ее.

Откуда Ру могла знать, что ее шаловливые малыши прорыли ход в старые туннели Халвера? Кто мог подумать, что туда вновь нагрянут Рун и Мандрейк? Нет, такими вопросами кроту лучше не задаваться, иначе можно сойти с ума, к тому же они не имеют никакого смысла — пустая трата времени, и только.

Это произошло днем. Земля была укрыта толстым слоем снега, гасившим все звуки. Ру неожиданно заметила, что ее дети ушли неведомо куда, и сердце ее сжалось в тревожном предчувствии чего-то ужасного. И тут в нору влетела перепуганная Виолета.

— Что случилось? — дрожащим голосом спросила Ру.

— Там два больших крота. Они ударили Бича. Ру бросилась к выходу из норы, крикнув на ходу Виолете:

— Веди меня туда!

Рассказ Виолеты был не вполне точен. Мандрейк и Рун, забравшиеся в туннели Халвера, прямиком направились к запечатанному туннелю, который вел к Древней Системе. Им и в голову не могло прийти, что в пустынных туннелях Халвера кто-то прячется.

Оказавшись возле каменной перегородки, Мандрейк принялся рыть землю и вскоре прорыл лаз, через который возможно было проникнуть на другую ее сторону. Принюхавшись к холодному воздуху Древней Системы и заглянув в ее темные глубины, он заскрежетал зубами — так ему хотелось поскорее разыскать и растерзать в клочья Крота Камня.

Рун неожиданно услышал позади какой-то шорох и, обернувшись, заметил в некотором отдалении кроты-шеи, с интересом наблюдавших за ним и Мандрейком. Мандрейк, прорывший к этому времени ход, громко расхохотался при виде их любопытных мордашек. Кротыши хотели было дать деру, но Рун посмотрел на них так грозно, что они буквально прилипли к стене — все, кроме Виолеты, стоявшей позади и потому успевшей скрыться в темноте туннеля.

Мандрейк выбрался из свежевырытого туннеля, смерил кротышей мрачным взглядом, покачал головой и вновь исчез в непроглядной мгле Древней Системы, наполнив ее своими сопением и рыком, предоставив Руну разбираться с кротышами в одиночку.

Бич стоял с краю, и потому Рун начал именно с него.

— Так, так...— сказал он насмешливо.— И как же нас зовут?

— Бич, сэр...— прошептал Бич. Рун усмехнулся и неожиданно отвесил ему затрещину.

— Да неужели? — сказал он и вновь наподдал кротышу.

Глаза малышей расширились от ужаса, бедняжки буквально затряслись от страха.

— И как же зовут твою матушку? — спросил Рун, вплотную подойдя к Бичу, не сводившему с него испуганных глаз. Колтсфут и Пип так и стояли возле стены, боясь шевельнуться.

— Ру, сэр... — ответил Бич.

Он умоляюще посмотрел на своих братьев и сестрицу, едва не плача от ужаса.

До этих пор Рун попросту развлекался, запугивая малышей; однако стоило ему услышать имя Ру, как он тут же придумал, как воспользоваться таким удачным стечением обстоятельств.

Именно Ру первой услышала доносившиеся из Древней Системы звуки; ее сбивчивый, истеричный рассказ об этом событии и породил совершенно беспочвенные (по мнению Руна) слухи о Кроте Камня. Главным для Руна было то, что о Ру с той поры то и дело вспоминали в Бэрроу-Вэйле. Что, если она принесет в систему новую ужасную весть — мол, Мандрейк убил кого-то из ее детенышей, которых она самоотверженно воспитывала на склонах холма, где жила одна-одинешенька? В этом никто бы не усомнился, ведь расправился же он с потомством Ребекки! Рун посмотрел на несчастного Бича, подумав, что ничто так не омрачает разум, как страх.

Внезапно он услышал топот кротовьих лап и крики встревоженной матери, спешащей к своим детям. В глазах Бича засветилась надежда. Стало быть, к ним спешила сама Ру. Мешкать было нельзя.

Резким движением лапы Рун прихлопнул на месте крошку Бича, испустившего дух в то же мгновение.

Когда Рун поднял глаза, Ру уже стояла над своим мертвым сыночком, в ужасе глядя то на него, то на Руна.

— Очень печальное событие...— вздохнул Рун.— Печальное и возмутительное. Боюсь, это — работа Мандрейка.

Он выразительно посмотрел на Колтсфута и Пипа (Виолета в это время находилась за спиной у Ру, мудро полагая, что ей следует держаться где-нибудь в сторонке). Те утвердительно закивали головами. Ру видела, что от страха детишки не могут даже двинуться, и потому подошла к ним сама.

Рун, все это время не отрывавший от нее глаз, произнес:

— Ты должна сейчас же отправиться в Бэрроу-Вэйл и рассказать кротам о том, что Мандрейк пытался уничтожить твой выводок, однако Руну удалось спасти всех детенышей, кроме одного... Скажи, что Рун зовет сюда всех боевиков...

Ру, испуганно выпучив глаза, попятилась назад, прижимая к себе своих малышей.

Рун улыбнулся и покачал головой.

— А вот это не надо, — сказал он. — С ними ты будешь добираться туда слишком долго. Пусть ребята остаются здесь. Если Мандрейк вновь пожалует в эти туннели, я сумею отстоять твоих крошек.

Он протянул свои длинные лапы к ее детям. Ру заглянула в его темные злые глаза, инстинктивно чувствуя, что ей следует вступить в бой с этим страшным кротом, но разум говорил, что в этом случае и она и ее дети обязательно погибнут. Приходилось повиноваться, так она еще могла хоть на что-то надеяться.

— Я могу быть спокойна за них?

— Разумеется, — кивнул Рун. — Нечего им мотаться туда-сюда по лесу — здесь они в большей безопасности. Я перекрою выход в Древнюю Систему так, чтобы Мандрейк не смог сюда проникнуть, и спрячусь с ними в одном из туннелей. Если же Мандрейк все-таки сумеет вернуться, я вступлю с ним в бой ради тебя и твоих детей. Я ненавижу его так же, как ты, как мы все... Пора его остановить — уж слишком далеко он зашел. Итак, беги в Бэрроу-Вэйл — это нужно всей нашей системе и прежде всего твоим детям!

Ру вдруг показалось, что Рун говорит искренне. Возможно, она напрасно видела в нем закоренелого злодея. Она повернулась к Виолете, однако той рядом с нею уже не оказалось. Ру хватило ума не говорить о ней Руну.

— Вы уж с ними поласковее, — умоляюще проговорила она и помчалась в Бэрроу-Вэйл, стараясь не думать о том, что может произойти с ее детьми.

Колтсфут и Пип чувствовали себя преданными и обманутыми, они с ужасом взирали на своего мучителя. Не тратя время попусту, Рун взмахнул когтистой лапой и прикончил не успевшего даже пикнуть Колтсфута.

Пип бросился бежать. Рун усмехнулся, наблюдая за тем, как резво тот работает ножками. Дав кротышу отбежать на приличное расстояние, он неспешно потрусил вслед за ним. Так уж вышло, что Пип привел его прямо к тому месту, где пряталась Виолета. Можно представить, как перепугались кротыши, когда из бокового туннеля появился зловеще ухмыляющийся Рун.

— Так-так...— сказал он.— Сколько же вас?

— Нас четверо, — с готовностью ответила Виолета.

— Значит, осталось двое...— сказал Рун самому себе. Он решил оставить в живых одного кротыша, дабы тот смог поведать свою историю боевикам. Оставалось понять — кого убивать, кого миловать...

— Как вас зовут? — спросил он.

— Меня — Виолетой, — ответила маленькая самочка, — а это — Пип.

Пип поднял глаза на Руна, положив лапку на спину сестренке.

— Пип? — задумчиво переспросил Рун. Ему не понравилось звучание этого имени. Он убил Пипа ударом правой лапы.

— А меня зовут Мандрейк, — солгал он Виолете, чтобы еще больше запутать малышку. После этого степенно направился к главному туннелю и неспешно пополз по нему в направлении Бэрроу-Вэйла. Времени у него было в избытке — он хотел, чтобы Ру успела как следует взбудоражить обитателей Бэрроу-Вэйла.

Виолета сидела и смотрела на брата. Глазки его закрылись, а ротик, напротив, отчего-то приоткрылся.

— Пип! — позвала она. — Пип, ты меня слышишь?

Она потрепала его по плечу, но он так и оставался безмолвным и недвижным.

Виолета бросилась назад, туда, где они встретились с этими огромными страшными кротами, и вскоре наткнулась на тело Колтсфута.

— Колтсфут! Колтсфут! — окликнула она его дрожащим от волнения голосом. Но Колтсфут тоже не слышал ее.

Она подбежала к Бичу, но вдруг заметила, что из его тельца сочится кровь. Бич теперь совсем не походил на прежнего Бича.

Виолета стала испуганно озираться по сторонам, однако не заметила каменной совы, смотревшей на нее черными блестящими глазами. Она понимала, что ей нельзя идти туда же, куда ушел большой крот, побивший Бича, Пипа и Колтсфута. Она боялась вновь встретиться с ним.

Немного подумав, она решила отправиться за другим большим кротом. Как громко он тогда засмеялся... Наверное, он знает, как помочь Бичу, Пипу и Колтсфуту. Тихонько хныча, она забралась в лаз, вырытый Мандрейком, и уже в следующую минуту оказалась в туннелях Древней Системы, — страхи остались где-то позади, впереди же по непроглядной тьме бесконечных туннелей рыскал безумный Мандрейк.

План Руна сработал. Впрочем, ничего иного он и не ожидал. Никто из кротов не усомнился в том, что малыша Ру убил именно Мандрейк, который бродил теперь по Древней Системе (возможно, в компании с Кротом Камня) и вынашивал планы отмщения злосчастным обитателям Данктона.

Охваченные паникой кроты стали собираться в Бэрроу-Вэйле. Когда Рун прибыл туда, его — как он и ожидал — приветствовали, словно спасителя. Он заявил, что пришло время действовать. Мандрейк был послан Камнем в систему именно для того, чтобы испытать ее крепость и силу, теперь данктонские обитатели должны убить Мандрейка, дабы Камень понял, что они не приемлют такого злого вождя.

В течение нескольких последовавших за этим часов в Бэрроу-Вэйле собралось множество боевиков, среди которых были даже истсайдцы, успевшие прослышать о случившемся.

Циничный Рун вновь сыграл на чувствах толпы, послав Ру, сопровождаемую одним из боевиков, призванным «присматривать за нею», собирать оставшихся в живых малышей, которых он якобы не смог прихватить с собой, поскольку очень спешил попасть в Бэрроу-Вэйл. Вскоре она вернулась с ужасным известием о том, что три ребенка мертвы, а Виолета пропала. Это вызвало такой взрыв возмущения, что боевики решили немедленно отправиться в Древнюю Систему и уничтожить Мандрейка с его прихвостнями (ежели таковые найдутся).

Рун произносил речь за речью, самая яркая из которых заканчивалась такими словами: «Мы живем в очень непростое время... Теперь, когда мы утратили своего предводителя, мы должны сплотиться...»

В тот момент, когда он заговорил об «утрате предводителя», боевики зашумели и недовольно загудели, поскольку всем им было понятно, что единственным претендентом на роль лидера мог быть только сам Рун, от которого они теперь и ждали приказаний и команд. Буррхед выступил с предложением избрать лидером «излишне скромного» Руна. Рун отнекивался, изображая колебания, заставил уговаривать себя, но в конце концов изволил согласиться. Все это время Рун дивился про себя тупости и примитивности собратьев.

Для того чтобы завладеть вожделенной властью, Руну оставалось всего ничего — привести боевиков в туннели Древней Системы и, разыскав в ее доисторических глубинах Мандрейка, обрушить на него всю мощь их гнева и негодования.

Руна несколько смущало одно достаточно странное обстоятельство — среди собравшихся не было ни одного уроженца Болотного Края.

— Что-то я жителей Болотного Края не вижу, — сказал он, обращаясь к Меккинсу, привлеченному в Бэрроу-Вэйл необычайным шумом и волнением.

— Болезнь, — тотчас ответил Меккинс, воспользовавшись приемом Келью. — Болотные жители мрут словно мухи. В эту пору такое с ними случается каждый год... Естественно, все они только и мечтают оказать тебе всяческую поддержку... Мне пришлось едва ли не силой удерживать группу кротов, буквально рвавшихся в бой, ты меня понимаешь... Где-где, а уж в наших краях не найдется ни единого крота, который любил бы Мандрейка. Но, боюсь, звать наших ребят сюда не стоит — уж слишком велик риск эпидемии.

Рун не любил Меккинса — тот всегда был непочтителен и самонадеян. К тому же Рун не верил ни единому его слову. Впрочем, такое поведение жителей Болотного Края давало Руну право осуществить давнюю мечту — расправиться с этим ненадежным народцем раз и навсегда, благо теперь у него есть серьезный повод.

Что до Меккинса, то он тихонько улизнул в Болотный Край. Он вынашивал собственные планы, как уберечь земляков от Руна. Однако прежде всего ему хотелось обеспечить безопасность Ребекки и Комфри. Их следовало не мешкая увести в какое-то иное место.

На то, чтобы добраться до Грота Темных Созвучий, у Мандрейка ушло два дня. Добравшись до центра подземного зала, он вновь принялся изрыгать проклятия и угрозы, обращаясь к Кроту Камня. Ему вторили сотни эхо, отражавшиеся стеной, в центре которой находилось резное изображение огромной каменной совы, но он не обращал на них никакого внимания. Одержимость и неведение наделили его едва ли не безграничной храбростью. Он считал, что Крот Камня находится где-то поблизости, и потому упорно старался вызвать его на поединок. Мандрейк чувствовал некую опасность, но она никак не связывалась в его сознании со странными устрашающими созвучиями, тем более что страх вообще был ему неведом. Мандрейк мог сразиться с любым врагом — кем бы и каким бы он ни был.

Виолета неприкаянно бродила по туннелям Древней Системы, то и дело оглашавшимся диким воем и ревом, но она никак не связывала эти жуткие звуки с «большим кротом», которого ей хотелось разыскать как можно быстрее, ибо она надеялась, что он сможет защитить ее от всех напастей и, возможно, поможет ее братикам. Виолета не понимала, что те уже мертвы.

Она нашла его в одном из туннелей, ведущих в большой грот. Большой крот крепко спал, но она растолкала его. Увидев малышку, он чрезвычайно смутился. Это был совсем не Крот Камня. И не Сара. И не Ребекка. Когда-то и он был маленьким. Да, правда, было это давным-давно...

Она стала плести какую-то чушь о Колтсфуте, Пипе, Биче и каком-то большом кроте. Возможно, она была лазутчиком. Какое коварство... Но его-то им не перехитрить. Он будет следить за ней, не отпустит ее от себя ни на шаг. Да, да! Мало того, он заставит малышку отвести его к Кроту Камня. Да, именно так — умно и с расчетом...

Виолета никак не могла взять в толк, о чем он говорит. В довершение ко всему этот крот то сердился, то смеялся. Он хотел, чтобы она отвела его к какому-то кроту камня, о котором она никогда даже и не слышала. Виолета настолько боялась его гнева, что послушно кивала головкой и принималась водить его по туннелям, — крошечная малютка впереди, огромный Мандрейк сзади.

— Какое коварство...— бормотал Мандрейк.— Они думают меня перехитрить... Не на того напали...

Он стал рассказывать ей о том, как одна его знакомая, которую звали Ребеккой, перестала слушаться его, а потом сбежала к этому самому кроту Камня.

Надо заметить, что в туннелях они были не одни — там находился еще один крот, который знал в этой системе все ходы и выходы. Он крался за этой странной парой, то замирая от ужаса в те мгновения, когда Мандрейк кричал на Виолету, то облегченно вздыхая, когда огромный крот сменял гнев на милость. Все это время он думал только о том, как бы выкрасть малютку из цепких лап Мандрейка.

Это был, разумеется, Брекен. Явившись на шум, он узнал в Виолете свою дочь и вскоре понял, чего добивается от нее Мандрейк. Брекен отдавал себе отчет, что действовать нужно быстро, потому что его дочери грозит смертельная опасность.

Снаружи погода была такой же ненастной и переменчивой, как жизнь крота. Холод постоял еще два дня, а потом снег начал таять, с ветвей стали съезжать тяжелые снежные шапки, с глухим стуком бухавшиеся на землю. Повсюду виднелись свежие лисьи следы, а на восточной опушке леса, где жили барсуки, снег был смешан с грязью и сором из барсучьих нор.

Подул влажный теплый ветер, и тающий снег превратил пастбища в сплошное раскисшее месиво. В Болотном Краю повсюду стояла вода, по ночам она замерзала, отчего вся поверхность земли покрывалась твердой как камень коркой. Затем ветер внезапно поменял направление, и погода вновь круто изменилось. Такой была вся эта зима — непостоянной и непредсказуемой.

Глава двадцать четвертая

Брекен старался держаться между Мандрейком и Гротом Темных Созвучий, понимая, что в случае опасности он сможет скрыться в находящемся за этим гротом лабиринте, где Мандрейк наверняка заблудится.

Эта осторожность и предусмотрительность оказались совсем не лишними, ибо Мандрейк в конце концов заметил-таки присутствие Брекена.

— Тихо, девонька, — шикнул он на Виолету. — По-моему, я слышу шаги Крота Камня...

Брекен вздрогнул и попытался неслышно перейти в один из соседних туннелей, но Мандрейк, всегда отличавшийся исключительной остротой слуха, тут же разгадал его намерение и понесся за ним.

Если что-то и позволяло Брекену уйти от Мандрейка, так это совершенное знание туннелей. Он вбежал в Грот Темных Созвучий и тут же бросился ко входу в седьмой туннель, возле которого до сих пор лежал кротовий скелет. Остановившись между двумя огромными кремневыми зубьями, он обернулся ко входу в зал. Дождавшись того момента, когда в гроте появился Мандрейк, Брекен принялся тихонько мычать, обратив рыльце к каменной сове. Это произвело неожиданный эффект. Громовые звуки, зазвучавшие в ответ, наполнили Брекена необычайной силой. Плечи и лапы стали мощнее, зрение прояснилось и обострилось. Теперь он свободно различал противоположную стену грота, что в обычных условиях было решительно невозможно. Он ясно видел Мандрейка, ошарашенного ужасными оглушительными звуками. Брекен бесстрастно наблюдал за ним, разглядывая его крупное тело, огромные, размером с небольшого крота, лапы, налитые кровью злобные глаза. Все это его нисколько не пугало. Он откуда-то знал, что Мандрейк не сможет добраться до него, пока в гроте раздается этот звук.

Брекен неожиданно ощутил непреодолимое желание мучить и терзать Мандрейка, ему стало казаться, что он превратился в гигантскую хищную сову, что жаждала его крови. Самым скверным было то, что он совершенно забыл о своем желании спасти дочь и вывести ее из Древней Системы. С прежним бесстрастием он взирал не только на Мандрейка, но и на крошечную Виолету, вошедшую в зал вслед за Мандрейком и спокойно, не обращая никакого внимания на наполнявшие его звуки, проследовавшую в его центр.

Брекен широко расставил лапы, выгнул спину и, хищно ощерившись, вновь замычал, вернее, уже заревел, — он начинал терять контроль над своим телом, темные, исполненные злого начала звуковые вибрации объяли его душу.

В чувство его привела Виолета. Когда она увидела, что Мандрейк остановился ни жив ни мертв, оглушенный странными громкими звуками, не вызывавшими у нее никаких особенных ощущений, она изумленно покачала головкой и пошла в направлении источника этого звука. Она увидела белый скелет, но он нисколько не испугал ее, потому что она не имела ни малейшего представления, что это такое. Куда больше ее заинтересовало то, что находилось за скелетом. Это был недвижно застывший на месте крот с широко раскрытыми глазами и оскаленными зубами. Крот издавал диковинные, неведомо что означающие звуки. И тут Виолету осенило — это и был крот камня! Крот, которого разыскивал Мандрейк! Подбежав к этому непонятному созданию, Виолета осторожно коснулась его лапы и с удивлением поняла, что она покрыта такой же, как и у всех прочих кротов, шерстью. Крот был настоящим!

Прикосновение ее лапки привело Брекена в чувство — злые чары спали с его души, и он пришел в себя. Звук, наполнявший собой каменные своды грота, постепенно затих, кошмарное видение отступило.

Вконец измученная Виолета захныкала. Едва услышав ее плач, Мандрейк рванулся к ней. Брекен подтолкнул Виолету ко входу в туннель и прошептал:

— Слушай меня, Виолета! Ты побежишь по этому туннелю и спрячешься в той норке, которая попадется на твоем пути первой, поняла? Я за тобой приду. Беги!

Она узнала голос крота. Это был знакомый Ру, который время от времени приходил к ним в гости. Какое облегчение! Она послушно припустила со всей прытью, на которую только была способна.

— Беги! — кричал он ей вслед. — Беги!

В эту минуту зал вдруг наполнился новыми звуками, поразившими обоих кротов, — они услышали топот множества кротовьих лап и низкое утробное рычание объятых злобой, жаждущих крови животных.

Мандрейк остановился и обернулся. И тут они оба увидели, как в грот вошли один, другой, третий крот... Они выходили из восточного туннеля, связанного со склонами. Среди прочих кротов, которые все продолжали прибывать, Брекен и Мандрейк увидели Руна. Боевики дружно скандировали: «Смерть ему! Смерть злодею!» — и явно собирались напасть на Мандрейка.

— Вон он! — завопил Рун, указывая когтистой лапой в центр подземного зала.

Мандрейк недоуменно разглядывал боевиков. Они его особенно не интересовали. Он отыскал наконец Крота Камня и потому не хотел тратить время на такие пустяки, как Рун и толпа тупоголовых боевиков. Неужели они вздумали угрожать ему? Мандрейк рассмеялся, покачал головой и, повернувшись к ним спиной, вновь устремился к Брекену.

— Он удирает! — торжествуя, завопил -Рун, и этот его крик придал смелости боевикам, пустившимся за Мандрейком в погоню. Несколько особенно ретивых кротов догнали его прежде, чем он успел добраться до кремневых ворот, и с визгом бросились в атаку. Мандрейку пришлось повернуться к нападавшим мордой; Брекен же, воспользовавшись этим, юркнул в туннель и побежал за Виолетой, решив, что обитатели данктонской системы обезумели вконец.

Мандрейк широко расставил когти правой лапы и изо всех сил ударил нападавших, убив разом трех могучих кротов. Что-что, а сражаться он умел. После этого он сделал шаг назад, сбросил со своей широкой спины еще двух противников и раздавил их тяжеленными лапами. Резкий выпад левой, и еще два крота рухнули бездыханными. Его движения выдавали в нем опытного бойца, никогда не испытывавшего горечи поражений. Со всех сторон он был окружен мертвыми и умиравшими кротами. Сделав еще один шаг назад, он вновь взмахнул правой лапой, после чего противники лишились еще двух воинов. Он язвительно рассмеялся и вдруг взревел так грозно, что у нападавших сердца, что называется, ушли в пятки, — нападать на него не осмеливался уже никто, жизнь кротам еще не надоела. Рун же не уставал призывать их к бою. Конечно, Мандрейку ничего не стоило покончить и с ним, но он вспомнил о Кроте Камня и решил предпочесть этого грозного противника расшумевшейся черни, возглавляемой жалким мерзавцем Руном.

Мандрейк приостановился у входа в туннель, заметив, что боевики хоть и медленно, но все же двинулись вслед за ним. Разглядев с обеих сторон от себя кремневые зубья, он зарычал и ударил по одному из них с такой силой, что каменный свод рухнул, перекрыв боевикам вход в туннель.

Когда пыль улеглась, Рун и его товарищи увидели белый кротовий череп, взиравший на них пустыми глазницами. Сам же скелет оказался погребенным под слоем пыли и каменной крошки.

Брекену приходилось тащить Виолету едва ли не на себе, так ему хотелось поскорее выбраться из Древней Системы, по которой носился безумный Мандрейк. Они прошли по кольцевому коридору и оказались в туннелях Брекена.

Он решил не останавливаться там и поспешил к тому выходу, который вел в сторону пастбищ. Утро выдалось серое и пасмурное, земля была мокрой от талого снега. Стоило им выбраться на поверхность, как их заметил один из боевиков, предусмотрительно расставленных Руном по поверхности всей Древней Системы. Боевики ожидали Мандрейка, и потому появление другого крота было для этого стража полнейшей неожиданностью. Брекен моментально юркнул назад, толкая Виолету перед собой; он понимал, что боевик вряд ли сразу покинет пост, и потому надеялся поспеть к другому выходу из своей системы.

То обстоятельство, что они едва не попали в лапы боевиков, сыграло позитивную роль, поскольку с этой минуты Брекен стал предельно внимательным и осторожным. Немного подумав, он решил, что им следует убраться от Древней Системы как можно дальше и найти безопасное место. Единственным известным ему безопасным местом была та нора в Болотном Краю, в которой все последнее время скрывалась Ребекка.

Об их путешествии, которое длилось целых три дня, теперь известно все, поскольку Виолета не только запомнила его на всю оставшуюся жизнь, но и смогла внятно рассказать о нем другим кротам (рассказ этот включен в «Системные Реестры», которые хранятся в библиотеках Аффингтона).

О чем Виолета никогда не говорила, так это почему, собственно, их странствие было столь долгим. Дело в том, что по малолетству она не умела быстро передвигаться и не понимала серьезности угрожавших им опасностей. Она могла умереть от переутомления, их могли заметить рыскавшие повсюду боевики, январский холод мог заморозить их до смерти, она же непрерывно изводила Брекена вопросами: «Что это еще за крот камня?», «Я устала, и вообще, куда мы идем?» или «Если тот крот был Мандрейком, то как же звали другого большого крота?». Помимо прочего, она то и дело оглашала окрестности плаксивым требовательным голоском: «Я хочу есть!»

Конечно же, все это не могло не раздражать Брекена, однако умиление детской непосредственностью Виолет было сильнее.

Боевики начали разыскивать их с того самого момента, как заметили их в первый раз. Они бегали туда-сюда, пытаясь напасть на след Брекена и Виолет. Брекену удавалось скрываться от преследователей в ложбинках и канавках, как-то ему даже пришлось спешно рыть нору, поскольку боевики приближались к ним сразу с нескольких сторон. Его выручала сверхъестественная способность (развитая во время его одиноких скитаний по лабиринтам Древней Системы) находить единственно верный путь и выбираться из самых затруднительных ситуаций. Брекен объяснял позднее свой успех тем, что ручейки талой воды смывали как их следы, так и их запах.

Итак, когда Брекену и Виолете оставалось до норы Келью совсем немного, боевики уже буквально дышали им в затылок. Одной из причин этого было то, что в их поисках решил принять участие сам Рун, оставивший Мандрейка в лабиринтах центральной части Древней Системы. Он выставил возле вершины нескольких караульных, которые должны были присматривать за Мандрейком, и поспешил вместе со всеми остальными боевиками вниз, чтобы разобраться со странной парочкой, таинственным образом скрывшейся из туннелей Древней Системы.

К тому моменту, когда Брекен наконец понял, что его появление возле норы Келью выдаст с головой Ребекку и Комфри, все подходы к ней были уже отрезаны боевиками. Единственное, что он мог сейчас сделать, это предупредить Ребекку о надвигающейся опасности.

На третий день путешествия, около полудня, Брекен и Виолета добрались до норы Келью. Боевики находились где-то совсем неподалеку, и поэтому он послал в нору Виолету, которая должна была оповестить обитателей этих сырых туннелей о его появлении, сам же залег возле входа, приготовившись к отражению атаки противника.

Виолета без колебаний направилась в глубь туннелей, надеясь на то, что ей встретится какой-нибудь добрый крот, который накормит ее червяками. При мысли об этом у нее потекли слюнки, и в тот же миг перед ней появился Меккинс, встревоженный неожиданным шумом.

— Привет, — изумленно поздоровался он. — Кто ты?

— Виолета. Я хочу кушать.

— Все понятно. Думаю, Ребекка тебя накормит.

— Он там, — сказала Виолета, указывая на вход в туннель, оставшийся у нее за спиной. — Он просил меня сказать вам об этом.

Увидев Брекена целым и невредимым, Меккинс вздохнул с облегчением, но вместе с тем не мог не поразиться его изможденному виду. Но достаточно было Брекену поведать о своих злоключениях, как все стало понятно.

— Я и сам пришел сюда только для того, чтобы переправить Ребекку и Комфри в более безопасное место, — заметил Меккинс. — Теперь можно ожидать чего угодно. Ясно одно — нужно уходить за пределы системы.

— Но куда? — спросил Брекен.

— Нужно идти к Розе и просить ее отвести вас на пастбища. Можно было бы отсидеться в ее норе, но, боюсь, защиты одной Розы недостаточно. Других вариантов нет...

Брекен валился с ног от усталости, однако был полон решимости сразиться с любым врагом и то и дело озирался по сторонам.

— Я думаю, сюда боевики пока не явятся, — сказал Меккинс.

— Увы, они гонятся за нами по пятам, — вздохнул Брекен. — Их очень много, к тому же они полны решимости изловить нас. Несколько раз им это едва не удалось. Боюсь, Меккинс, что уходить нужно прямо сейчас... Вы уж извините...

— Послушай, приятель. Таких, как ты, поискать надо... Чем лучше я узнаю тебя и Ребекку, тем меньше понимаю. Вот только не надо передо мной извиняться. Посмотри, сейчас здесь никого, верно? В любом случае эту нору они сразу не найдут, поэтому спокойно забирайся внутрь и немного передохни. А я вас покараулю. Кстати, пришли сюда Келью — ей все равно нечего делать...

Меккинс прекрасно понимал: случись что, Келью вряд ли поможет ему, но он понимал и то, что Ребекке и Брекену она будет только мешать. «Пусть они проведут вместе хотя бы несколько минут», — подумал он, буркнув при этом вслух:

— Давай-давай, пошевеливайся...

Меккинс на сей раз ошибся. Брекен был слишком утомлен, Ребекка — испугана, Комфри — неприятно поражен крупными размерами и незнакомым запахом невесть откуда заявившегося к ним крота. Лишь Виолета ни о чем не беспокоилась. Брекен опустил голову на лапы и с любопытством взглянул на тощего нервного Комфри. Нет, Виолета определенно нравилась ему больше! Он перевел взгляд на Ребекку. Кто бы мог подумать, что совсем недавно они вдвоем смогли проникнуть в центр Древней Системы... Казалось, это было не с ними...

Они сидели в маленькой грязной норе; воздух был спертым и сырым, из стен сочилась вода. Мир казался им изменчивым и жестоким, а ужасная система Мандрейка постепенно превращалась во что-то и того хуже. Брекен внезапно почувствовал страшную усталость — ему надоело постоянно убегать и скрываться от единоплеменников. Больше всего на свете ему хотелось выбраться на поверхность и в последний раз сразиться с врагами... С этой мыслью он и заснул.

Ребекка смотрела на него, будто видела впервые, и удивлялась тому, что этот совершенно чужой ей крот вызывает у нее такой интерес.

«Кто же он на самом деле?» — думала она. Ей хотелось привлечь к себе Комфри и сказать ему: «Смотри, это — твой отец. Его зовут Брекен. Это очень смелый и отважный крот». Впрочем, у нее хватило ума не делать этого.

У Комфри хватало и своих проблем — он испуганно смотрел на Виолету, которая, заметив его, мгновенно ожила, забыв и об усталости, и о мучившем ее голоде.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— К-к-комфри, — еле слышно пролепетал он.

— А почему ты так плохо говоришь? Молчание.

— Если тебя интересует мое имя, то знай — меня зовут Виолетой.

— От-ткуда ты? — боязливо спросил Комфри.

— Из туннелей Ру, рядом с которыми живет Крот Камня.

— Кто такой К-крот Камня?

— Вот же он, глупышка, — ответила Виолета, указывая на спящего Брекена.

Заметив, что ее провожатый спит, она неожиданно расстроилась и почувствовала себя страшно одинокой. Ведь, кроме него, у нее теперь никого не было.

Ребекка притянула малышку к себе и мягко проговорила:

— Расскажи-ка мне, что там у вас случилось, моя хорошая...

Услышав ласковый, участливый голос, Виолета мгновенно успокоилась. Можно было подумать, что она разговаривает не с Ребеккой, а с Ру. После того как Виолета ответила на все вопросы Ребекки, она неожиданно спросила:

— А что теперь?

Бедная малышка, сколько ей пришлось перенести. Дочь Брекена... и сын Брекена... Если, кто-то и мог заняться детьми, это была именно она, Ребекка.

— Ребекка! Брекен! — В нору вбежала Келью. — Вставай, Брекен! Сюда идут боевики!

Как изменилась Келью с той поры, как в ее нору пришла Ребекка! Да, шкура ее оставалась такой же облезлой, но дух, дух ее теперь стал совершенно иным, что не могло не повлиять и на тело, в котором появились сила и известная стать.

— Ребекка, вам нужно немедленно уходить отсюда! — прибавила она.

В нору спустился Меккинс.

— Они совсем рядом, — выпалил он. — Еще немного, и они обнаружат эти туннели. Один из выходов находится рядом с болотом. Я поведу вас туда!

Брекен не двинулся с места. Мало того — он даже не шелохнулся. Надоело убегать и прятаться...

— Идите. Я останусь здесь. Попытаюсь хоть немного задержать их.

Меккинс и Ребекка запротестовали, Брекен нехотя повернул к ним голову. В его взгляде читалась решимость поступить именно так, а не как-то иначе — спорить тут было не о чем.

— Именно я привел их сюда, поэтому я и уведу их. Вы пойдете в одну сторону, а я — в другую. Не волнуйся, Меккинс, вызывать их на бой я не собираюсь — я ведь не сумасшедший. Но если мне действительно удастся отвлечь их внимание на себя, вам и им, — он указал на Комфри и Виолету, — легче будет добраться до Целительницы Розы.

Виолета расплакалась, но Брекен посмотрел на нее с такой любовью, что она замолчала и прижалась к теплому боку Ребекки.

— О тебе позаботится Ребекка, — ласково произнес Брекен. — А я потом к вам приду. Только смотри, больше не верещи так, слышишь?

Брекен и Ребекка встретились глазами, в которых вновь вспыхнул тот же чудесный свет, который наполнял их души в Самую Долгую Ночь, когда они находились в самом сердце Древней Системы. «Нет, он не исчез, тот чудный свет, и он будет гореть вечно...» — подумала Ребекка.

— Я тоже никуда не пойду, — неожиданно сказала Келью. — В конце концов, это мои туннели, и я буду защищать их до последнего вздоха. Где еще я смогу найти себе жилище.

Меккинс только головой покачал и тут же ушел, уводя за собой Ребекку и малышей. В норе стало тихо.

— Я покажу тебе один туннель, который ведет на восток, — сказала Келью. — Он достаточно протяженный. Меккинс с Ребеккой и детьми идут на запад, а ты пойдешь на восток. Но сначала я попробую отпугнуть их...

Вскоре они услышали доносившийся сверху топот — боевики не заставили себя долго ждать. Келью прибегла к своему старому, испытанному способу.

— Болезнь, — прошипела она, повернувшись ко входу в нору.— Зараза...

Это позволило им выиграть несколько секунд, но тут послышался холодный властный голос:

— А ну-ка, живо спускайтесь вниз, а то хуже будет!

Сидевший в центральной норе Брекен вздрогнул от неожиданности — это был голос Руна! Удар, тяжелое сопение, и вот уже в нору хлынули боевики.

Брекен бросился в туннель, указанный ему Келью, и вскоре оказался на поверхности. Ночь была на удивление темной. Он несся по мерзлому грунту, поворачивая то в одну, то в другую сторону, стараясь производить побольше шума. Брекен бежал на северо-восток, к болоту. Боевиков вокруг было столько, что он то и дело едва не сталкивался с ними, впрочем, стоило ему затаиться, как они начинали гоняться друг за другом. Затихнув в очередной раз, он услышал, что звуки погони стали смещаться куда-то на запад, в том же направлении, в котором ушли Меккинс, Ребекка, Виолета и Комфри. Брекену не оставалось ничего другого, как вновь покинуть свое убежище и вновь поднять шум.

Забрезжило холодное утро. Лес, полный ненависти и страха, сковало морозом. Иней, разукрасивший ветви деревьев и покрывший сплошным белым слоем землю, наполнял его обманчивым покоем, однако каждое движение оборачивалось хрустом мерзлых листьев и звоном ледяных иголок.

Брекен совершенно выбился из сил и вздрагивал от каждого шороха. Ему хотелось побежать в ту сторону, где находились боевики, и, представ перед ними, объявить во всеуслышание:

— Вот я! Вот! Все кончено. Можете делать со мной все, что угодно...

Но тут его слуха достиг далекий шорох, и он вновь бросился наутек, по-заячьи петляя и запутывая следы. Он и сам не понимал, откуда берутся у него силы, казалось, еще немного, и он замертво рухнет наземь... Топот кротовьих лап, хруст инея... Если бы он просто гулял по лесу, эти одетые в белое ветви и чудесный звонкий ковер ему бы очень понравились... Но, увы, происходящее мало походило на прогулку.

Заря постепенно разгоралась, Брекен тем временем приближался к лесной опушке, за которой начиналось болото. Он чувствовал впереди открытое пространство и поэтому пытался держаться поближе к большим деревьям. Однако там уже находились боевики — он слышал их беготню, хриплые крики, скрип и хруст ледяной корки, покрывавшей землю. Его оттесняли к болоту.

Справа и слева шумы и крики, прямо — гибельная пустошь, откуда никто еще не возвращался. Куда же деться несчастному кроту? Где отыскать спасение?

Вскоре он был вынужден покинуть лесные пределы. Брекен кубарем скатился с низкого бережка и оказался под старой проволочной оградой, за которой стеной вставали неведомые ему болотные травы с необычным запахом. Справа из леса вышли два боевика и сразу заметили его — они приближались к нему, широко расставляя свои могучие лапы и грозно раздувая ноздри. Брекен взглянул налево и увидел, что и оттуда к нему крадется несколько боевиков. Он в отчаянии посмотрел на крутой берег, с которого только что свалился. Как ныло все тело... Как он устал, как изнемог... Сможет ли он вскарабкаться обратно?..

И тут он увидел наверху Руна. Тот стоял прямо над ним, бесстрастно наблюдая за его судорожными метаниями. Кошмар стал явью. Торжество Руна. Тот явно собирался что-то сказать. Разверстая пасть, страшные длинные когти, боевики с обеих сторон...

Отвернувшись от них, Брекен уставился на выбеленную инеем стену высоких иссохших трав и, не долго думая, нырнул вперед, оставив позади изумленные крики, — туда, где живут длинноногие птицы с жуткими голосами, широкими крыльями и длинными острыми клювами, которым ничего не стоит убить любого крота. Крики же становились все тише и тише.

— Он побежал на болото!

— Но кто это? Я этого ненормального впервые вижу!

— И часа не пройдет, как он, дурак, утонет или птица какая его заклюет!

— Рун, что это за тип?

— Тот, кого мы и ловили, — ответил Рун. — Будете охранять опушку до той поры, пока я не буду твердо уверен, что он уже не вернется...

Тишина сошлась над Брекеном. Лес остался далеко позади, он же устало брел по кочкам и промерзшим насквозь лужам. Ни пищи, ни крова, ни надежды... Один средь мертвой мерзлой пустоши. Назад возврата нет.

Так начался для него этот страшный день. Над головой шуршал сухой тростник, под ногами была твердая как камень, смерзшаяся болотная жижа. Брекену мучительно хотелось есть. За долгим кошмарным днем пришла морозная ночь. Наступил новый день, — снедаемый отчаянием Брекен пытался грызть стебли травы. Казалось, что опасности подстерегают его на каждом шагу. Еще один день. Холодный яркий свет солнца, при котором Брекен чувствовал себя беззащитным, словно блоха на открытой лапе. Ночь и стужа. День и ужас. Пронизывающие ветры, и он, покачивающийся от голода. Тело замерзшей насмерть птицы, изуродованное здешними, неведомыми ему хищниками. Он хотел было вонзить в мерзлую плоть зубы, когда вдруг с неба на него набросились вороны, и он вынужден был бежать от них под зловещее кружение черных птиц и оглушительное хлопанье их огромных крыльев.

И, наконец, Брекен столкнулся с самым ужасным, что только можно себе представить, — с вязкой болотной жижей. Подул теплый ветер, и уже вскоре травы стали заметно мягче, а земля почти оттаяла. Под его усталыми лапами захлюпала вода. Дальше — больше, Брекен начал вязнуть в болотной грязи. Все его брюхо было перепачкано липким илом, по которому он теперь полз. Все, что у него было в этой жизни, осталось далеко позади... Но кто скажет, что понуждает крота бороться со смертью? Какая сила заставляет его раз за разом извлекать из вязкой грязи усталые лапы?

Его продвижение (разве он понимал, куда он продвигается?) сильно замедлилось. Он знал, что нельзя останавливаться, ибо тогда его поглотит болотная трясина. Потом Брекена стало клонить в сон, он полз словно в полудреме. На небе вновь появилась огромная черная ворона, она кружила над ним, оглашая пустошь хриплым резким криком. Сжав зубы, Брекен продолжал ползти вперед, ведь любая, даже краткая, остановка была равносильна смерти.

Его старания не пропали даром. В конце концов Брекен приблизился к стене, которой заканчивалась северная часть болота. Земля здесь стала намного суше, и он поспешил взобраться на одну из кочек, оттуда влез еще выше, внезапно почувствовав запах сырой холодной норы. Вороны так и кружили у него над головой, и ему хотелось поскорее спрятаться от них в каком-нибудь укромном месте. Он пополз вдоль стены и внезапно увидел перед собой огромный круглый туннель (это была дренажная труба). Не долго думая, Брекен юркнул в него, и в тот же миг с неба обрушились черные крылья и просвистел страшный вороний клюв, едва не ухвативший его за задние лапы. Брекен отшатнулся в глубь туннеля и тут же понял, что тот слишком крут. Он попытался удержаться, широко расставив свои ослабевшие лапы, но это уже не помогло ему — он заскользил куда-то вниз по скользкому илистому дну странного туннеля. Брекен решил, что настал его смертный час.

Туннель закончился, едва успев начаться. Брекен увидел перед собой круг яркого света, мысленно представил себе, как летит с высокого обрыва, и в ужасе закрыл глаза. Однако падения так и не последовало — вместе с водой и жирной грязью он достаточно мягко съехал на дно бетонной дренажной канавы.

Когда он наконец открыл глаза, его изумленному взору предстали два крота, копавшихся в грязи, которая съехала вместе с ним из наклонного туннеля,— очевидно, они искали в ней червей или какую-то иную снедь. Выглядели эти кроты, что называется, не блестяще — худые, грязные, неухоженные. Почти сразу между незнакомцами вспыхнула драка, причем силы их были явно неравны. К тому моменту, когда Брекен понял, что здесь происходит, крот, который был послабее и помельче, уже сдал свои позиции и, прихрамывая, поспешил отойти в сторонку.

Его более мощный соперник вернулся к грязной куче, на которой восседал Брекен, и продолжил копаться в ней без былой спешки. Второй крот издалека наблюдал за этими раскопками — вдруг что-нибудь перепадет и ему.

На Брекена неожиданно нахлынула ярость. Он резко поднялся с земли. Неужели он бежал из Данктона только для того, чтобы вновь столкнуться с дерущимися кротами, да еще в таком непотребном и зловонном месте?

Ему разом вспомнились Рун и Мандрейк, боевики и смерть Кеана, Рут и Уиттир, все кроты, так или иначе угрожавшие ему в то или иное время, от сражений с которыми он уклонялся. Кровь ударила ему в голову. Он зарычал, угрожающе расставил когти и пошел в атаку на рывшегося в грязи кроте. Он не испытывал при этом ни малейшего страха и действовал совершенно бездумно. Лапы и когти работали так, словно в этой жизни он только и делал, что дрался, каждый удачный удар наполнял его сердце еще большим гневом и яростью. Противник, который явно превосходил его и размерами, и силой, сначала обомлел от неожиданности, затем испугался и решил не продолжать боя. Он опустил рыльце, выражая этим свою покорность воле победителя, и потрусил в дальний конец канавы.

Брекен, который буквально трясся от гнева, проводил его пылающим взглядом и повернулся к хилому кроту, смотревшему на него во все глаза. Брекен и сам не знал, чего он ждет от незнакомца, однако поведение последнего озадачило его донельзя. Вместо того чтобы поблагодарить своего защитника и спасителя, он с видом явного превосходства спросил:

— Кто ты и откуда?

Брекена так поразила несусветная наглость незнакомца, что он сперва хотел и ему дать взбучку, но вовремя остановился, вспомнив, что имеет дело с тщедушным калекой.

— Ну ты даешь...— усмехнулся он и, покачав головой, ответил: — Я Брекен. Брекен из Данктона.

Его ответ потряс незнакомца так, что в течение какого-то времени он не мог вымолвить ни слова.

Наконец он оправился от изумления и, сделав шаг к Брекену, воскликнул:

— Ты говоришь о Данктонской системе? Брекен кивнул и тут же спросил:

— Ну а ты-то сам кто? Именем Камня, ответь мне...

— Босвелл из Аффингтона, — ответил крот.