Лесная обитель

Глава 2

Когда Гай снова пришел в себя, светильники уже догорели: по-видимому, он очень долго провалялся без чувств. Тускло мерцали угли в очаге; в этом неверном свете юноша смутно различил рядом с собою силуэт юной Эйлан: она дремала сидя. Гай чувствовал себя совсем разбитым, предплечье пульсировало болью, хотелось пить. Где-то рядом слышались женские голоса. Плечо было туго перетянуто льняными повязками – Гаю казалось, он запеленут как новорожденный младенец. Рану умастили какой-то густой маслянистой мазью, от полотна пахло жиром и бальзамом.

Девушка молча сидела у постели на трехногой табуретке, бледная и хрупкая, как молодая березка. Мягкие и тонкие волосы, гладко зачесанные за уши, чуть вились, упрямо отказываясь лежать ровно. На шее у нее поблескивала золоченая цепочка с каким-то амулетом. Гай знал: бриттские девушки созревают поздно; ей, вероятно, лет пятнадцать. Еще не женщина, но со всей очевидностью уже не ребенок.

Раздался грохот, словно кто-то выронил ведро, и послышался вопль:

– Тогда иди сама их и дои, если угодно!

– А с коровницей что не так? – резко возразил женский голос постарше.

– Да она все вопит и стенает словно банши[3], никак не утешится – римские душегубы забрали ее мужа на рудники вместе с прочими, а она осталась с тремя малыми детьми, – отвечал первый голос, – а теперь за ними ушел и мой Родри.

– Проклятье Танароса на головы всех этих римлян… – Гай узнал голос Кинрика, но женщина постарше оборвала его на полуслове.

– А ну тише. Майри, накрывай на стол, нечего тут стоять и кричать на парней. Я схожу поговорю с бедняжкой – скажу, пусть принесет малышей сюда, в дом, но нынче вечером коров подоить все равно надо, даже если римляне уведут всех мужчин Британии до единого.

– Доброе у тебя сердце, приемная матушка, – промолвил Кинрик, и голоса снова поутихли до невнятного гула. Девушка глянула на Гая – и поднялась с табуретки.

– Ой, да ты проснулся! – воскликнула она. – Есть хочешь?

– Я бы слопал коня вместе с колесницей и, клацая зубами, гнался бы за возницей до самой Венты, – очень серьезно ответствовал Гай. Девушка недоуменно поглядела на него, затем глаза ее расширились, и она хихикнула.

– Пойду проверю, не найдется ли на кухне коня с колесницей, – поддразнила она. И тут свет позади нее сделался ярче: в дверном проеме появилась женщина. В комнату, к вящему изумлению Гая, хлынуло солнце.

– Как, уже день? – потрясенно выпалил он. Женщина рассмеялась и, полуобернувшись, отдернула полог из конской шкуры, одним привычным движением закрепив его на крючке и загасив мерцающий огонек светильника.

– Эйлан не позволяла тебя тревожить даже того ради, чтобы накормить, – объяснила женщина. – Она твердила, что покой тебе нужнее еды. Думается, она была права, но сейчас ты, верно, умираешь от голода. Прошу прощения за то, что сама не приветила тебя под нашим кровом: меня позвали к больной на один из наших хуторов. Надеюсь, Эйлан хорошо о тебе заботится.

– О да, – подтвердил Гай. Он сморгнул; что-то в манерах хозяйки мучительно напомнило ему мать.

Женщина глядела на него сверху вниз. Эта бриттка была настоящей красавицей – и так походила на Эйлан, что об их родстве можно было догадаться еще до того, как девушка сказала: «Мама…» – и, засмущавшись, умолкла. У матери, как и у дочери, волосы были светлые, а глаза – темные, серо-карие. Она, по-видимому, занималась стряпней вместе со служанками – тунику из тонкой шерсти припорошила мука, но из-под туники выглядывала белая, вышитая по краю сорочка – более тонкого льна Гай во всей Британии не видывал. Башмаки были из добротной крашеной кожи; платье скрепляла роскошная золотая фибула в виде спирали.

– Надеюсь, тебе лучше, – приветливо произнесла она.

Гай приподнялся на здоровой руке.

– Гораздо лучше, госпожа, и я бесконечно признателен тебе и твоему дому.

Хозяйка небрежно отмахнулась: мол, пустяки.

– Ты из Девы?

– Я гостил под Девой, – отвечал он. Легкий латинский акцент тем легче будет объяснить, если хозяйка решит, что он приехал из римского города.

– Раз ты пришел в себя, я пришлю Кинрика помочь тебе умыться и одеться.

– Ополоснуться было бы славно, – проговорил Гай, натянув на себя одеяло: он вдруг осознал, что из одежды на нем нет ничего, кроме повязок.

Женщина проследила направление его взгляда.

– Кинрик подыщет тебе какую-никакую одежку: его платье тебе, верно, будет великовато, но на первое время сгодится. Если хочешь полежать и отдохнуть – пожалуйста; но если силы есть, выходи к нам, мы будем только рады.

Гай на минуту задумался. Все мышцы тела ныли, как будто его отдубасили дубинками; но молодому римлянину было любопытно познакомиться с этой семьей; кроме того, хозяева ни в коем случае не должны заподозрить, будто гость пренебрегает их обществом. Юноша привык считать, что бритты, не являющиеся союзниками Рима, в большинстве своем дикари, но в этом доме не было ничего грубого и дикого.

– Я охотно выйду к вам, – промолвил он и провел ладонью по лицу, ужаснувшись неопрятной щетине. – Но мне бы хотелось умыться – и, пожалуй, побриться.

– Что до бритья, не утруждайся – во всяком случае, не ради нас, – возразила хозяйка, – а вот умыться Кинрик тебе поможет. Эйлан, сбегай отыщи брата, скажи, что нужна его помощь.

Девушка выскользнула за порог. Хозяйка собралась было последовать за нею, но обернулась – теперь, когда спальную нишу заливал солнечный свет, ей удалось рассмотреть гостя получше. Взгляд ее смягчился: прежде она улыбалась просто учтиво, а теперь в глазах ее появилась подлинная теплота. Когда-то, давным-давно, так глядела на Гая мать.

– Да ты же еще совсем мальчик, – произнесла она.

В первый момент Гай почувствовал себя уязвленным – не он ли вот уже три года выполняет работу взрослого мужчины? – но не успел он придумать какой-нибудь учтивый ответ, как раздался насмешливый юный голос:

– Если это мальчик, приемная матушка, тогда, выходит, я – младенчик в свивальнике! Ну что, неуклюжий ты увалень, по медвежьим ямам соскучился? Тут вокруг их еще много!

В комнату вошел Кинрик. И снова Гай поразился его гигантскому росту: лет парню немного, но из этакого великана можно выкроить двоих таких, как Гай!

– Ну что ж, вижу, старикан, увозящий на тот свет дурней да пьянчуг, тебя в свою телегу вряд ли подберет, – расхохотался молодой бритт. – Давай-ка сюда ногу: посмотрим, сможешь ли ты стоять на своих двоих. – Кинрик ощупал могучими ручищами раненую лодыжку – на удивление осторожно и бережно, а закончив, снова рассмеялся.

– Всем бы нам такие ноги, как у тебя! Тут по большей части просто ушиб; ты о кол, небось, ударился? Так я и думал. Другой сломал бы кость в трех местах и до конца жизни хромал бы; а ты, везунчик, легко отделался! Вот плечо – дело другое. Придется тебе погостить у нас еще дней семь: отправиться в путь раньше ты никак не сможешь.

Гай с трудом приподнялся и сел прямо.

– Но я не могу не ехать! – возразил он. – Через четыре дня я должен быть в Деве. – У него же отпуск кончается…

– Я тебе так скажу: если ты через четыре дня окажешься в Деве, как раз успеешь на собственные похороны, – заявил Кинрик. – Даже мне это понятно как день. Да, кстати. – Юнец встал в торжественную позу и нараспев произнес: – Бендейгид шлет привет гостю своего дома и желает ему скорейшего выздоровления; он очень сожалеет, что неотложные дела вынуждают его задержаться в иных краях до завтрашнего утра, но по возвращении он будет рад с тобой увидеться. – И добавил, уже от себя: – У меня, между прочим, не хватит духа объявить ему в лицо, что ты презрел его гостеприимство.

– Твой отец безмерно добр, – отозвался Гай.

Что ж, раз так, почему бы и не отдохнуть? Он ведь ничего изменить не в силах. Не может же он упомянуть о Клотине. Что произойдет дальше, целиком зависит от дурня-возничего: если он возвратился и, как положено, доложил, что сын префекта был сброшен с колесницы и, возможно, погиб, то чащу уже прочесывают в поисках тела. С другой стороны, если этот полоумный соврал или, пользуясь случаем, сбежал в какую-нибудь деревню за пределами римского владычества – а таких полным-полно даже в окрестностях Девы, – тогда остается только гадать. Возможно, Гая не хватятся до тех пор, пока Мацеллий Север не начнет расспрашивать о сыне.

Кинрик, склонившись над сундуком в изножье кровати, вытащил рубаху и с комичным ужасом воззрился на нее.

– Твои лохмотья только ворон пугать сгодятся, – заявил он. – Я попрошу девушек их вычистить и подлатать, если получится; в такую погоду им все равно заняться нечем. Но в этаком длиннющем балахоне ты сам, чего доброго, за девчонку сойдешь. – Кинрик швырнул рубаху обратно в сундук. – Схожу одолжу чего-нибудь тебе по росту.

Кинрик ушел, а Гай порылся в жалком рванье, сложенном рядом с кроватью – все, что осталось от его одежды, – и нащупал кошель: его срезали вместе с кожаным поясом, пока раненый был без сознания. Похоже, ничего не тронуто. Несколько оловянных квадратиков – эти жетоны все еще были в ходу наряду с монетами за пределами римских городов; пряжка, складной нож, пара маленьких колечек и еще несколько безделушек, которые ему не хотелось надевать на охоту, – ах да, вот оно, самое главное! Молодой римлянин глянул на пергамент с печатью префекта: ну и что с него толку-то? Здесь ему охранная грамота не пригодится, более того, скорее подвергнет его опасности. А вот в дороге, вероятно, понадобится – когда он наконец отсюда уедет.

Гай поспешно засунул пергамент обратно в кошель. А заметили ли эти люди перстень с печаткой? Юноша попытался стянуть его с пальца, чтобы тоже убрать в кошелек, но тут в комнату вернулся Кинрик с целым ворохом одежды, небрежно накинутым на руку. Гаю стало стыдно: со стороны могло показаться, будто он пересчитывает свое добро, проверяя, не украли ли чего.

– Кажется, печать расшаталась при падении. – И Гай покачал зеленый камень туда-сюда. – Я побоялся, она выпадет, если не снять кольца.

– Римская работа, – заявил Кинрик, приглядевшись. – Что тут написано?

На печати были вырезаны только инициалы владельца и герб легиона, однако молодой римлянин ужасно гордился кольцом. Мацеллий заказал его у резчика в Лондинии для сына, когда тот получил командную должность в легионе. Но Гай сказал только:

– Не знаю; это подарок.

– Рисунок римский, – угрюмо нахмурился Кинрик. – Ну да отсюда до самой Каледонии римского хлама везде полно. – И презрительно бросил: – Пес его знает, откуда твоя безделушка!

Что-то в манере Кинрика подсказало Гаю, что сейчас он подвергается еще более страшной опасности, нежели даже в ловчей яме. Сам друид, Бендейгид, никогда не нарушит законов гостеприимства: молодой римлянин знал это по рассказам матери и няни. Но как знать, на что способен в запальчивости этот бриттский юнец?

Повинуясь внезапному порыву, Гай достал из кошеля одно из колец поменьше.

– Я обязан жизнью тебе и твоему отцу, – проговорил юноша. – Примешь ли ты от меня этот дар? Стоит он недорого, зато станет напоминать тебе о добром деле.

Светлокудрый великан взял подарок у него из рук; маленькое колечко налезло ему только на мизинец.

– Кинрик, сын друида Бендейгида, благодарит тебя, чужеземец, – промолвил он. – Не знаю, какое имя добавить мне к словам благодарности.

Намек был настолько прозрачен, насколько позволяли хорошие манеры, и Гай выказал бы себя невежей, пропустив его мимо ушей. Он уже собирался назвать имя дяди по матери, но молва о вожде силуров, который отдал сестру в жены римлянину, вполне могла дойти даже до этого глухого уголка Британии. Слегка погрешить против правды было всяко лучше, чем грубо попрать законы вежливости.

– Мать звала меня Гавеном, – наконец сказал юноша. Здесь, по крайней мере, он не солгал, ведь римское имя Гай в языке матери было чужим. – Я родился в Венте Силуруме на юге, мой род здесь вряд ли известен.

Кинрик ненадолго задумался, крутя кольцо на мизинце. И вдруг в глазах его вспыхнуло понимание. Пристально глядя в лицо Гая, он проговорил:

– Летают ли вороны в полночный час?

Сам вопрос поразил Гая не меньше, нежели странное поведение Кинрика. На миг юноша заподозрил, что молодой бритт тронулся рассудком; затем небрежно ответствовал:

– Боюсь, в лесной науке ты разбираешься лучше меня; мне ни одного видеть не доводилось.

Римлянин покосился на руки Кинрика и особым образом сплетенные пальцы – и догадался, в чем дело. Вероятно, это условный знак какого-нибудь тайного общества – их ведь в Британии великое множество, по большей части религиозных, как, например, культы Митры и Назорея. Неужели эти люди христиане? Нет, у христиан символ – рыба или что-то подобное, но никак не ворон.

Но Гая тайные общества совершенно не интересовали – что он и показывал всем своим видом. Юный бритт слегка изменился в лице, поспешно бросил:

– Вижу, я ошибся, – и отвернулся. – Вот, держи; думается, тебе подойдет. Я одолжился у сестрицы Майри, это одежда ее мужа. Пойдем, я доведу тебя до бани и добуду тебе отцовскую бритву, если хочешь побриться, – хотя, сдается мне, ты уже достаточно взрослый, чтоб отрастить бороду. Осторожнее – не наступай всей тяжестью на эту ногу, а не то упадешь.

Вымывшись, побрившись и с помощью Кинрика облачившись в чистую тунику и широкие штаны, какие носили бритты, Гай почувствовал, что в силах дохромать куда нужно. Предплечье горело и пульсировало болью, нога ныла в нескольких местах, но могло быть и хуже, а если лежать в постели, не вставая, мышцы еще не скоро разработаются. Юноша благодарно оперся на руку Кинрика, и дюжий юнец заботливо и осторожно провел его через двор к длинному пиршественному чертогу.

В центре высился стол из обтесанных досок, по обе его стороны тянулись массивные лавки. Внутри было тепло: в обоих концах чертога горело по очагу. Вокруг огня уже толпились мужчины и женщины; в разношерстную компанию затесалось даже несколько детей. Суровые бородачи в грубых домотканых рубахах переговаривались друг с другом на таком грубом диалекте, что Гай не понимал ни слова.

Наставник некогда объяснял Гаю, что латинское слово familia – фамилия, то есть семья – первоначально означало всех, живущих под одним кровом: хозяина и детей, свободных людей и рабов. Но в нынешние времена в римских домах прислуга размещалась отдельно от господ. Гай брезгливо поморщился, и Кинрик, простодушно подумав, что гостю плохо, поспешил отвести юношу к отведенному ему месту во главе стола и усадить на подушки.

Здесь, в некотором отдалении от разнородного общества в нижнем конце стола, в широком кресле восседала сама хозяйка дома. Место рядом, застланное медвежьей шкурой, со всей очевидностью предназначалось для хозяина. Тут же, на широких лавках и скамьях с высокой спинкой, расселись несколько юношей и девушек, чьи более нарядные одежды и изысканные манеры свидетельствовали: это хозяйские дети или воспитанники, или, может статься, приближенные слуги. Хозяйка приветливо кивнула Кинрику с гостем, не прерывая беседы со стариком, сидевшим у самого очага. Старик был высок и худ – этакий древний призрак, с щегольски завитыми и подстриженными седыми волосами и такой же ухоженной седой бородой. Зеленые глаза лукаво посверкивали; длинная белоснежная туника была вся покрыта богатой вышивкой. Рядом с ним стояла маленькая арфа с металлическими струнами, отделанная и изукрашенная золотом.

Бард! Ну так и неудивительно – в доме друида-то! Не хватает только предсказателя, чтобы здесь были представлены все три категории друидов, описанные некогда Цезарем. Но гадатель, чего доброго, распознал бы в госте римлянина, несмотря на все его усилия сойти за местного… Престарелый бард удостоил Гая долгим взглядом, от которого по спине у юноши пробежали мурашки, и снова отвернулся к хозяйке.

Кинрик тихо шепнул:

– Мою матушку Реис ты уже знаешь; а это бард Арданос, я зову его дедом, потому что он отец моей приемной матери; я сирота.

Гай потерял дар речи: об Арданосе он слыхал в штабе легиона. Говорили, что Арданос обладает великим могуществом; что он, верно, глава над всеми друидами, которые еще оставались на Британских островах. На первый взгляд Арданос ничем не отличался от любого другого музыканта с арфой, но каждый его жест завораживал, приковывал к себе взгляд. Не в первый раз Гай задумался про себя, а удастся ли ему уйти отсюда подобру-поздорову.

Юноша рухнул на скамью у очага и порадовался про себя, что никому вроде бы и дела до него нет. Хотя снаружи все еще ярко светило солнце, его пробрала дрожь – погреться у огня было очень кстати. Как давно не приходилось ему вспоминать обычаев материнской родни! Гай от души надеялся, что не выдаст себя какой-нибудь оплошностью.

– С моей сестренкой Эйлан ты тоже знаком; а рядом с ней – сестра моей матери Диэда, – продолжал светлокудрый бритт. Эйлан сидела подле Реис; а рядом с Эйлан – еще одна девушка в зеленом льняном платье; откинувшись к спинке скамьи, она прислушивалась к словам старика-барда. Гай изумленно охнул, изрядно насмешив Кинрика. В первое мгновение гостю показалось, что соседка похожа на Эйлан как две капли воды – как один дубовый листок на другой; но, присмотревшись, он заметил, что девушка, которую Кинрик назвал Диэдой, чуть старше, глаза у нее синие, а у Эйлан почти серые. Гаю смутно помнилось, что сверху, от края ямы, на него глядели два лица, но тогда он решил, что бредит.

– На самом деле их двое; они похожи друг на друга больше, чем близнецы, верно?

Кинрик был прав, но Гай внезапно преисполнился уверенности, что всегда и везде безошибочно узнает Эйлан – как узнал сейчас. Всю свою жизнь он будет одним из тех немногих, кто способен различить этих двух женщин – словно по наитию. В голове возник обрывок воспоминания, неразрывно связанный с огнем и болью, – Эйлан видела его, Гая, во сне!

Исподволь сравнивая девушек между собою, молодой римлянин подмечал множество мелких отличий: Диэда чуть выше, волосы ее зачесаны гладко и ровно, а у Эйлан выбиваются из-под повязки маленьким ореолом кудряшек. Лицо Диэды гладкое, бледное, с безупречными чертами, мрачновато-серьезное; а Эйлан розовеет нежным румянцем, словно в лице ее задержался солнечный свет.

Теперь девушки уже не казались ему такими похожими, а уж голоса их так и вовсе звучали по-разному. Диэда небрежно обронила какую-то любезность; голос ее был глубоким и певучим – совсем не таким, как у застенчивой, смешливой Эйлан.

– Стало быть, ты – тот самый недотепа из кабаньей ямы? – серьезно осведомилась Диэда. – По рассказам Кинрика я ожидала увидеть олуха не от мира сего, а ты, вижу, не такой уж и дикарь.

Гость ответил ни к чему не обязывающим кивком. Холодная, невозмутимая сдержанность странно не вязалась с образом девушки столь юной. К Эйлан Гай с самого начала почувствовал симпатию, а эта его, похоже, невзлюбила – хотя с чего бы?

Кинрик кивнул и обернулся к молодой женщине, что прошла мимо с кувшином молока.

– Майри, нашего гостя зовут Гавен. Или ты так увлеклась дойкой, что даже и слова привета ему не скажешь? – Женщина учтиво наклонила голову, но ответить не ответила. Она отвернулась; только теперь Гай заметил, что она вовсе не толстушка – она на сносях. Глаза ее покраснели от слез.

– Вот и вся наша семья – да, и еще моя маленькая сестричка Сенара, – промолвил Кинрик. Девчушка шести-семи лет, со светлыми, как у Эйлан, волосами застенчиво выглянула из-за юбки Майри, и, расхрабрившись, сообщила:

– Эйлан сегодня не пришла ко мне спать; мама говорит, она всю ночь с тобой просидела!

– Горжусь оказанной мне честью, – рассмеялся Гай. – Однако ж мало успеха имею я в глазах женщин, если самой хорошенькой до меня дела нет! А тебе-то почему, малышка, не хотелось за мной поухаживать?

Круглолицая, розовощекая девчушка напомнила Гаю его родную сестру: та умерла три года назад, ненадолго пережив мать. Гай здоровой рукой притянул девочку к себе; она тут же вскарабкалась на скамью рядом с ним и удобно устроилась под боком. Позже, когда старшие, Майри и Диэда, принесли еду, малышка потребовала, чтобы им с гостем досталась одна тарелка на двоих, и Гай, рассмеявшись, смирился с детским капризом.

Кинрик и Диэда вполголоса беседовали промеж себя. Гай попытался приступить к трапезе, но с перевязанной рукой это оказалось непросто. Эйлан заметила, как трудно ему приходится, подошла и села с другой стороны. Сняв с пояса маленький острый ножик, она незаметно разрезала все то, что лежало на тарелке, на мелкие кусочки, с которыми раненый вполне мог управиться, и потихоньку, так, чтобы никто кроме них троих не услышал, велела ребенку не докучать гостю. И, вновь засмущавшись, молча отошла к очагу. Гаю отрадно было наблюдать за девушкой.

Одна из служанок принесла к Майри годовалого ребенка, и молодая женщина без тени смущения расстегнула платье и принялась кормить сына грудью, одновременно болтая с Кинриком. Вот она с простодушным любопытством оглянулась на Гая и обронила:

– Теперь понимаю, зачем тебе понадобилось одалживать у меня мужнину запасную тунику и штаны. Родри-то ушел… – Молодая женщина прикусила язык и нахмурилась. – Думается, он не возражал бы ссудить свое добро гостю, хотя, чего доброго, еще скажет мне пару теплых слов, если узнает, что я отдала кому-то его сухую одежу, пока он там мерзнет в лесу. Гавен, скажи-ка: а что, все силуры такие же коротышки, как ты, – ни дать ни взять маленький народец, или, может, однажды ночью в постель к твоей бабушке забрался какой-нибудь римлянин?

Даже если бы Гай и придумал, что сказать, слова его потонули бы в общем громовом хохоте. Юноше вспомнилось, что у бриттов в обычае грубые шутки – воспитанный римлянин посчитал бы их дурным тоном. Правда и то, что силуры по меркам бриттов и впрямь малорослы, и притом смуглы, с тонкими чертами лица, в отличие от статных светлокожих белгов, – таковы были Кинрик, Эйлан, Диэда и Реис. Своего дядю, вождя силуров, Гай видел всего-то несколько раз, но тот запомнился ему как человек могучий и властный, невзирая на невысокий рост, – он был скор на ярость и смех, а предплечья его покрывали татуировки в виде драконов.

Гай, наконец, нашелся с ответом. В обществе римлян он не дерзнул бы произнести вслух ничего подобного, но здесь к такого рода подначкам, похоже, относятся иначе.

– Не знаю насчет бабушки и римлянина, госпожа Майри, но одежда твоего мужа мне как раз впору – и ты, я вижу, против такой замены нимало не возражаешь!

Кинрик, запрокинув голову, басовито расхохотался, а вслед за ним и все остальные. Даже невозмутимая Реис улыбнулась краем губ, но тут же снова посерьезнела, словно знала что-то такое, о чем не подозревала Майри. В приветливом радушии хозяйки вдруг почудилось некоторая принужденность. Она обернулась к Арданосу.

– Отец, не настало ли время для музыки?

Арданос взялся за арфу – и пристально поглядел на Гая. Юноша внезапно преисполнился уверенности, что старый друид отлично знает, кто он таков и откуда. Но с какой бы стати? Гай уродился темноволосым, в отца, но ведь и у силуров, равно как и у некоторых других западных и южных племен, волосы темные и вьющиеся. Гай готов был поклясться, что старикана в жизни не видел. Воображение разыгралось, не иначе… Скорее всего, этот пронзительный взгляд, в котором якобы читается узнавание, говорит просто-напросто о близорукости.

Старик-друид ударил по струнам раз, и другой, и отложил арфу в сторону.

– Не в настроении я сегодня, – промолвил он, обращаясь к одной из светловолосых девушек. – Диэда, дитя мое, может, ты для нас споешь?

На щеках у Эйлан заиграли ямочки.

– Я всегда рада тебе услужить, дедушка, но мое пение тебя вряд ли порадует!

Арданос досадливо рассмеялся.

– Ну вот, опять промахнулся! Эйлан, так это ты? Клянусь, вы с Диэдой нарочно меня морочите! Да вас не различишь, пока вы рта не открыли!

– А мне кажется, они не так уж и похожи, – мягко возразила Реис. – Конечно, одна мне дочь, а другая – сестра, но, по-моему, они совсем разные. Может, тебя зрение подводит?

– Да я никогда не знаю, кто из них кто – до тех пор, пока одна из них не запоет, – запротестовал друид. – Вот тогда их уже ни за что не спутаешь!

– Ну что ты так скривился, дедушка, словно яблоко-дичок надкусил? Я же не училась на барда! – укорила Эйлан. Все умолкли, и Диэда запела – безо всякого аккомпанемента:

Пока все слушали песню, Реис поманила к себе Майри и тихо спросила:

– Кого еще забрали римляне, кроме мужа коровницы?

– Я ни про кого больше не слышала, матушка, но Родри сразу кинулся за ними вдогонку, я и расспросить его не успела, – покачала головой Майри. – Он сказал, что остальных позабирали по большей части на севере.

– Эта жирная свинья Карадак! Или мне следует сказать Клотин, как зовут его римляне! – взорвался Кинрик. – Если бы старый Клоп поддержал нас, римляне никогда не посмели бы прислать свои легионы в здешние края… но пока все переходят на сторону либо римлян, либо каледонцев…

– Молчи! – резко одернула его Диэда, прервав песню. – А не то, чего доброго, сам на север отправишься…

– Тише, дети, это дела семейные, вряд ли они интересны нашему гостю, – мягко укорила Реис. Но Гай отлично понимал, что она имеет в виду совсем другое: «Небезопасно вести такие речи, когда в доме чужой».

– В здешних краях сейчас спокойнее, чем когда-либо, – невозмутимо промолвил Арданос. – Римляне полагают, что они нас приручили, что с нас можно невозбранно налоги драть, а мы и не пикнем. Но их отборные войска ушли воевать с новантами – и порядка тут стало меньше.

– Без такого порядка мы бы отлично обошлись, – резко бросил Кинрик, но Арданос кинул на него предостерегающий взгляд, и юноша умолк.

Гай чуть подался вперед, оказавшись в круге света от очага. Он подозревал, что уж ему-то точно лучше помолчать, но любопытство взяло верх.

– Я только что из Девы, – медленно проговорил он. – Там ходят слухи, что император, возможно, отзовет Агриколу из Альбы[4], несмотря на все его победы. Поговаривают, что невыгодно тратить силы и средства на то, чтобы и дальше удерживать эту бесплодную землю.

– Что-то не верится мне в этакую удачу! – презрительно рассмеялась Диэда. – Может, римляне и отрыгивают то, что съели, чтобы освободить место в животе для новых блюд, но ни один римлянин до сих пор еще не уступил ни дюйма завоеванной земли!

Гай открыл было рот, чтобы возразить, но передумал.

– А что, Агрикола и впрямь так грозен? Он правда способен покорить всю Британию до северного моря? – спросила Реис.

Арданос поморщился.

– Слухи из Девы, возможно, содержат в себе зерно правды: сомневаюсь, что даже римские налоговые откупщики способны выжать хоть какую-то прибыль из тамошних волков и дикарей!

Диэда внезапно окинула Гая недобрым взглядом.

– Ты живешь среди римлян, – промолвила она, – может, ты нам расскажешь, зачем они уводят наших людей и что их ждет?

– Сенаторы провинции платят налог людьми. Полагаю, рабочих отправят на свинцовые рудники в Мендипских холмах, – неохотно отвечал Гай. – Что там с ними станется, я не знаю.

Но Гай знал. Им предстоит жить впроголодь; чтобы сломить их дух, в ход пойдет плетка; самых упрямых оскопят. Те, кто переживет долгий переход, обречены работать на рудниках до конца жизни. В глазах Диэды блеснуло торжество: она, конечно же, догадалась, что гостю известно больше, чем он готов рассказать. Юноша поморщился: Майри заплакала. До сих пор Гаю еще не доводилось сталкиваться с теми, с кого взимали налог рабочей силой; он и не думал, что однажды столкнется с этими людьми лицом к лицу.

– Неужели ничего нельзя сделать? – воскликнула молодая женщина.

– Только не в этом году, – вздохнул старик.

– Да тут уж ничем не поможешь, – примирительно сказал Гай. – Но вы же не станете отрицать, что рудники обогащают всю Британию…

– Проживем мы как-нибудь без такого богатства! – негодующе бросил Кинрик. – Римская верхушка богатеет, а те, кого Рим под себя подмял, страждут в рабстве.

– Но богатеют ведь не только римляне… – начал было Гай.

– Ты имеешь в виду предателей вроде Клотина?

Реис подалась вперед, словно чтобы положить конец опасному разговору, но Кинрик униматься не собирался.

– Ты живешь среди римлян, – гневно заявил юный бритт, – а ты знаешь, как Клотин Добела-Отмытый[5] составил себе состояние? Он показал легионерам дорогу на Мону! Или ты слишком римлянин, чтобы помнить: некогда там было святилище – Остров Женщин, – наверное, самое священное место во всей Британии до прихода Паулина?

– Я знаю только, что там было святилище, – сдержанно промолвил Гай. По спине его снова пробежал тревожный холодок. В глазах римлян разорение Моны было лишь незначительным эпизодом на фоне кровопролитного восстания иценов, но Гай понимал: не стоит обсуждать Мону в доме друида, тем более что Агрикола искоренил последние остатки тамошнего сопротивления не далее как в прошлом году.

– Тут у нашего очага сидит бард, который может спеть о женщинах Моны так, что у тебя сердце разобьется! – промолвил Кинрик.

– Не сегодня, мальчик, – тут же откликнулся друид. Его поддержала хозяйка дома.

– Только не за моим столом; эта история не из тех, которую пристало рассказывать, пока гости ужинают, – с нажимом произнесла она.

Итак, предложение Кинрика ни у кого восторга не вызвало, отметил про себя Гай, – а может, тема эта слишком политически окрашенная для безобидного застольного разговора. Но он разделял чувства барда: прямо сейчас ему совсем не хотелось слушать о зверствах римлян.

Кинрик угрюмо нахмурился – а затем вполголоса сказал Гаю:

– Я тебе потом расскажу. Моя приемная матушка, пожалуй, права; такие истории за ужином не рассказывают, и уж тем более не при детях.

– Лучше поговорим-ка о приготовлениях к празднику Белтайн, – предложила Реис, и, словно по сигналу, Майри и девушки поднялись от стола. Кинрик предложил Гаю руку и помог ему дойти до постели. Молодой римлянин думать не думал, что так устал; все мышцы ныли, и хотя он твердо решил не засыпать до тех пор, пока хорошенько не обдумает всего услышанного, очень скоро он почувствовал, что задремывает.

В течение последующих нескольких дней Гай не вставал с постели: раненое плечо распухло и сильно болело. Но Эйлан, самоотверженно за ним ухаживавшая, уверяла, что такое неудобство – сущий пустяк в сравнении с болезнью, которая непременно приключилась бы от грязного кола.

Дважды или трижды в день Эйлан – похоже, она сама себя назначила его сиделкой, – приносила больному поесть и кормила его, ведь сам он едва мог удержать ложку, не говоря уже о том, чтобы нарезать мясо. Только эти моменты и скрашивали юноше день. С тех пор, как умерла его мать, Гай не сходился так близко ни с одной женщиной и до сих пор даже не осознавал, как сильно ему недоставало подобной близости. Потому ли, что Эйлан принадлежала к народу его матери, или в силу ее женской природы, или, может статься, благодаря некоему еще более глубокому духовному родству, но только Гай и в самом деле чувствовал себя с дочерью Бендейгида легко и непринужденно. В течение бесконечно долгих часов между ее появлениями юноше было больше не о чем думать, и с каждым днем он все нетерпеливее ждал ее прихода.

Однажды утром Кинрик и Реис заявили, что больному пошло бы на пользу ненадолго встать и прогуляться на солнышке. Мучительно прихрамывая, Гай вышел во двор. Там его обнаружила малышка Сенара и принялась взахлеб рассказывать, что они с Эйлан идут в луга – нарвать цветов и сплести венки для завтрашнего празднества Белтайн.

В обычных обстоятельствах мысль о том, чтобы сходить пособирать цветы вместе с двумя девочками, не показалась бы Гаю такой уж привлекательной; но, провалявшись несколько дней в постели, он бы охотно отправился даже в хлев полюбоваться, как Майри – или коровница, если на то пошло – доит скотину. На самом деле получилась скорее увеселительная прогулка: к ней присоединились и Кинрик с Диэдой. Младшие девушки поддразнивали Кинрика, как если бы он и впрямь приходился им родным братом, и отдали ему нести свои накидки и корзинку с полдником.

Сенара напросилась в провожатые к Гаю: юноша поневоле опирался на нее сильнее, нежели ему того хотелось, и убеждал себя, что просто потакает ребенку. Кинрик вился вокруг Диэды совсем не по-братски; эти двое о чем-то тихонько беседовали между собой. Гай гадал про себя, помолвлены ли они; обычаев этого племени он не знал, чтобы судить наверняка, но понимал, что молодым людям мешать не стоит.

Содержимое корзинки разложили на траве: свежевыпеченный хлеб, ломти холодного жареного мяса и сморщенные, коричневые яблоки, – всё, что осталось от зимних запасов, объяснили девушки.

– Я пойду пособираю ягоды! – Сенара вскочила на ноги и оглянулась по сторонам. Эйлан рассмеялась.

– Глупышка, сейчас весна! Наш гость не козел, чтобы жевать цветы!

А Гаю было все равно, что положить в рот; он совсем выбился из сил.

В запасах нашлась фляга со свежевыжатым фруктовым соком и еще одна, со свежесваренным деревенским пивом. Младшие девушки пиво пить не стали: оно-де кислое; но Гая напиток очень освежил. А еще в корзинке обнаружились сладкие лепешки, испеченные Диэдой. Диэда с Кинриком пили из одного рога, а Гая оставили на попечение Эйлан и Сенары.

Когда все наелись до отвала, Сенара наполнила чашу прозрачной водой из родника в дальнем конце луга и поднесла Эйлан – посмотреть, не увидит ли она в воде лицо своего возлюбленного.

– Да это всего-навсего старое суеверие, – запротестовала Эйлан, – кроме того, никакого возлюбленного у меня нет.

– А у меня возлюбленная есть, – воскликнул Кинрик, схватил чашу и уставился в нее. – Покажет ли мне вода тебя, Диэда? – Девушка подошла и заглянула ему через плечо.

– Это все чепуха, – заявила она. Гай про себя решил, что Диэда выглядит куда милее, когда краснеет.

– Эйлан, а ты в воду смотрела? – Сенара настойчиво дергала сестру за рукав.

– Мне кажется, таким способом принуждать Богиню к ответу – это кощунство! – отозвалась Эйлан. – Что скажет Лианнон?

– А кому-то из нас есть до этого дело? – Диэда улыбнулась странной недоброй улыбкой. – Мы все знаем, что Лианнон говорит только то, что ей велят жрецы.

– Твоему отцу дело есть, – рассудительно заявил Кинрик.

– Верно, ему дело есть, – кивнула Диэда. – Так что, наверное, и тебе тоже.

– Диэда, ну, расскажи, что ты видела в воде! – заверещала Сенара.

– Меня, – встрял Кинрик. – Во всяком случае, я на это надеюсь.

– Тогда ты взаправду станешь нам братом, – просияла Сенара.

– А для чего же, по-твоему, я хочу на ней жениться? – усмехнулся молодой бритт. – Но нам сперва надо поговорить с твоим отцом.

– Думаешь, он станет возражать? – Диэда внезапно встревожилась, и Гай осознал, что дочь архидруида, по-видимому, еще меньше вольна собою распоряжаться, нежели сын префекта. – Если бы он сговорил меня с кем-то, он наверняка мне об этом уже сказал бы!..

– Эйлан, а ты за кого пойдешь? – полюбопытствовала Сенара. Гай подался вперед, внезапно весь обратившись в слух.

– Я об этом еще не думала, – покраснела Эйлан. – Иногда мне кажется, что я слышу голос Великой Богини – может статься, я вступлю в Лесную обитель и стану одной из дев-Прорицательниц.

– Лучше ты, чем я, – отозвалась Диэда. – Охотно уступлю тебе такую честь.

– Фу! – Сенара помотала головой. – Ты что, вправду хочешь прожить всю жизнь одна?

– Мир много потерял бы, – вмешался Гай. – Неужто нет на свете мужчины, которого ты пожелала бы взять в мужья?

Эйлан подняла на него глаза и, помолчав немного, медленно произнесла:

– Нет, нету – среди тех, за кого меня согласились бы отдать родители. А жизнь в Лесной обители вовсе не безрадостна. Священные жрицы постигают древнюю мудрость и искусство целительства.

Стало быть, она хочет стать жрицей-целительницей, подумал про себя Гай. Воистину, это большая потеря – какую красоту мир утратит вместе с ней! Прежде Гай представлял себе бриттских девушек совсем иначе: он полагал, они все такие, как дочка Клотина. Отец Гая иногда вспоминал о том, что еще в детстве обручил его с дочерью своего старого друга, занимающего высокую должность в Лондинии, но свою нареченную Гай никогда в жизни не видел.

А сейчас Гаю пришло в голову, что ему, возможно, полезнее было бы жениться на такой девушке, как Эйлан. В конце концов, его собственная мать – тоже из бриттского племени. Он так долго и неотрывно смотрел на Эйлан, что та неуютно заерзала.

– У меня что, лицо испачкано? – спросила она. – Ой, пора бы уже начать плести венки к празднику! – Юная бриттка вскочила на ноги и зашагала по лугу, щедро усыпанному синими, лиловыми и желтыми цветами. – Нет, только не колокольчики, – подсказала она Сенаре, увязавшейся следом. – Они слишком быстро вянут.

– Тогда покажи мне, какие рвать, – потребовала девочка. – Мне нравятся вот эти лиловые орхидеи – в прошлом году у жриц в венках такие были, я сама видела.

– Боюсь, у них стебли слишком жесткие, их не очень-то согнешь, но я попробую, – промолвила Эйлан, забирая цветы у Сенары. – Ох, нет, не получается; у дев из свиты Лианнон наверняка есть свои секреты, но я их не знаю, – вздохнула Эйлан. – Давай-ка попробуем примулы.

– Да их тут как сорняков, – закапризничала Сенара. Эйлан нахмурилась.

– А что происходит на празднике? – спросил Гай, чтобы отвлечь девушку.

– Между двух костров прогоняют скотину, а Лианнон призывает Великую Богиню, дабы она прорицала перед народом, – объяснила Эйлан с охапкой цветов в руках.

– Влюбленные сходятся у костров, – добавил Кинрик, не сводя глаз с Диэды. – А помолвленные пары во всеуслышание объявляют о своих обетах. Сенара, попробуй-ка вот эти!

– Да я же как раз из них плести и пыталась, но у них стебли слишком жесткие, – пожаловалась Эйлан. – Диэда, а вот из этих цветов венок получится?

Старшая из девушек опустилась на колени перед кустом боярышника, усыпанного белыми звездочками. Услышав вопрос, она обернулась и ненароком уколола палец о шип. Подошел Кинрик и поцеловал ранку. Диэда закраснелась и быстро спросила:

– Кинрик, сплести тебе венок?

– Как знаешь. – Где-то в кронах деревьев закаркал ворон, и юный бритт изменился в лице. – Да что я такое говорю? Мне теперь не до венков будет.

Гай видел: девушка уже открыла было рот, чтобы спросить Кинрика о причине, но тут же передумала. Это потому, что рядом чужой? Диэда отбросила цветы и принялась собирать деревянные тарелки, с которых все ели. Эйлан с Сенарой уже доплели свои венки.

– Если мы забудем на лугу хоть одну тарелку, Реис ужасно рассердится, – напомнила Диэда. – А вы, девочки, доедайте-ка лепешки.

Сенара взяла лепешку, разломила ее надвое и протянула половинку Гаю.

– Теперь, когда мы преломили лепешку, ты – гость моего очага, – заявила она. – Почти брат.

– Не глупи, Сенара, – одернула ее Эйлан. – Гавен, не позволяй ей себя донимать.

– Да пусть ее, она мне ничуть не мешает, – откликнулся Гай. Он снова вспомнил о своей умершей сестренке и задумался, как бы складывалась его жизнь, если бы девочка не ушла вслед за матерью. Он с трудом поднялся на ноги, споткнулся, подоспела Эйлан и подхватила его под руку, передав венки Диэде.

– Боюсь, Гавен, мы тебя совсем утомили, – промолвила она. – Обопрись на меня. Осторожно, не ударься больной рукой, – предостерегла девушка, отводя его подальше от дерева.

– Эйлан, да ты у нас и впрямь жрица-целительница, – усмехнулся Кинрик. – Гавен, опирайся на меня, если хочешь. Но Эйлан, понятное дело, куда симпатичнее, так что я, пожалуй, поддержу Диэду. – Просияв, он подхватил Диэду под руку, и все зашагали по тропе в обратный путь. – Думаю, Гавен, тебе лучше сразу лечь в постель и не вставать к ужину. Эйлан принесет тебе поесть. Я над этим твоим плечом знатно поработал, еще не хватало, чтобы ты теперь все мои труды свел на нет.