Ленька-гимназист

Глава 1

— БА-АБАХ!!!

Тьма. Коричневая вязкая тьма. Тупая, ломящая боль в груди и свинцовая муть в голове — вот первое, что я ощутил. Пахло чем-то странным — смесью керосина, пыли и каких-то лекарств. Издалека, словно сквозь вату, доносились глухие хлопки выстрелов, похожие на выстрелы, а временами — тяжелый, раскатистый гул. Артиллерия? Выходы или прилеты?

Где я? Кто я? Последнее, что помню — январь две тысячи двадцать пятого. Курская область, окрестности села Погребки. Наша фирма «Сокол-Тех» собрала партию разведывательных дронов и пультов к ним. Мне как ведущему технику-технологу, поручили сопроводить груз, проконтролировать передачу и провести инструктаж для операторов. Рутинная задача, уже не в первый раз… Морпехи, разгрузка из «буханки», и тут — свист, взрыв где-то совсем рядом, острая, огненная боль в голове. Сначала я и не понял, что случилось, но мгновение спустя меня как будто повело куда-то вбок. А потом, еще мгновение — все завертелось перед глазами, как осенние листья от дыхания урагана, затем потемнело, и все.

Так, значит, я все же не умер. Наверное, это хорошая новость. Только вот эта боль — тупая, ноющая, засевшая где-то глубоко в груди… Странно. Я ведь точно помню — ударило в голову!

— ШАР-РАХ!

Грохот артиллерийского залпа прозвучал совсем рядом, так что явственно зазвенели оконные стекла. На этот раз — точно «выход». 122 мм или даже больше. Что за чертовщина?

Я что, лежу где-то рядом с артиллерийской позицией?

С трудом разлепил веки. Комнату заливал неяркий, желтоватый свет, дрожащий и пляшущий на дощатых стенах.

Но я дышу. Боль в груди есть, но голова… голова не болит. Странно. Я попробовал пошевелить рукой, чтобы ощупать голову. Ну что сказать? Голова цела. Даже повязки нет! Странно.

И тут совсем рядом раздался тихий женский голос, полный тревоги и облегчения:

— Лёнечка! Очнулся, сынок! Слава тебе Господи!

Голос был незнакомый, слова странные, а вся ситуация — просто бредовой. Это что, меня медсестра, что ли, величает «сынок»?

Я резко сел на кровати, торопливо озираясь по сторонам. Комната, где я лежал, была небольшая, обставлена бедно, но чисто. Деревянная кровать, застеленная лоскутным одеялом. Потемневший от времени стол у окна, под потолком — керосиновая лампа с закопченным стеклом. Гнутый орехового дерева стул. В углу — небольшой комод, а над ним — иконы в простых деревянных окладах. Божья Матерь и Николай Угодник смотрели на меня строго и бесстрастно. На стене висела какая-то одежда — длинная рубаха навыпуск, штаны из грубой ткани. Не моя одежда. Не современная, да и маленькая, как будто на подростка.

Рядом с кроватью на низенькой табуретке сидела женщина. Молодая, лет тридцати с небольшим, с печальным миловидным лицом и темными волосами, собранными в старомодный узел. Одета как-то чудно́ — темная длинная юбка, какая-то светлая кофта… Всё не по-нашему, не из моего времени!

— Как ты, голубчик? Голова не болит? Ох, напугал ты нас! — она осторожно коснулась моего лба прохладной ладонью, глядя на меня с тревогой и облегчением одновременно.

Лёнечка? Сынок? Мозг лихорадочно заработал. Это какая-то ошибка. Кома? Бред? Галлюцинация перед смертью? Но все было слишком реальным — скрип кровати, запах керосина, теплое прикосновение ее руки к моему лбу.

Голова не болит, болела грудь. Я попытался сесть, и это удалось, хотя тело показалось непривычно легким и слабым. Оглядел себя — ночная рубаха до колен, худые мальчишечьи ноги. Посмотрел на руки — детские ладони с короткими пальцами и изгрызенными ногтями. Такой свою руку я видел лет тридцать назад!

Вот как хотите, а это — не мое тело!

— Где я? — голос сорвался, прозвучал тонко, по-мальчишески.

Не мой голос.

— Дома ты, Лёня, дома. В Каменском. Лежи, лежи, не вставай, — женщина ласково, но настойчиво уложила меня обратно на подушки. Кровать подо мной скрипнула. — Ох, грехи наши тяжкие… Лошадью тебя сшибло, неужто не помнишь? Кавалерист этот, красный… как угорелый несся по улице, а ты, дурачок, под самые копыта и выскочил… Уж думали, не очнешься боле. Почитай, третий час пластом лежишь тут, без памяти!

Лошадь? Красный кавалерист? Каменское? Я лихорадочно пытался сообразить. Красные… Белые… Год какой? Не двадцать пятый, точно. Такую одежду носили… когда? В начале века? До революции? Или после?

— А… — я попробовал выговорить хоть что-то этим непривычным голосом, — а что… что за шум на улице? Стреляют, будто?

— Ох ты, Господи помилуй… — женщина снова перекрестилась на иконы, лицо ее омрачилось. — Бандиты в город вошли, Лёня. Говорят, «григорьевцы» какие-то. С самого утра почитай пальба не стихает. Цельный эшелон пришел на станцию, ну они с него как горох и посыпались. Страшно, сынок. Шум, гам, стрельба… Сейчас совсем рядом палят, где-то у железной дороги. Ты лежи, сынок, из дому ни ногой, слышь? Отец на заводе, задерживается. Скоро уж должен быть. Ох, дошел бы только без приключений!

— ТР-РАХ!!!

На этот раз грохот был такой силы, что оконное стекло задребезжало, будто в него запустили камнем, а керосиновая лампа под потолком закачалась, отбрасывая на стены пляшущие тени.

— Мама, мама!

Дверь вдруг со стуком распахнулась, и в комнату влетели сначала мальчик лет семи, за ним — девочка года на два постарше.

— Мама, нам страшно! — мальчик буквально заливался слезами.

— Не бойся, Яшенька, не бойся, кровиночка моя. Это не в нас стреляют! — успокаивала его женщина, в то время как девочка, прильнув к ней, вовсю таращилась на меня.

— А Лёня выздоровеет? — наконец спросила она.

— Непременно, Верочка, непременно Лёня поправится! Ему уже лучше — видишь, в себя пришел! — отвечала ей женщина, а в голосе ее стояли слёзы.

Я между тем рассматривал то свою руку, то этих людей, ведших себя с непосредственностью самых близких родственников, и очень медленно осознавал происходящее. Григорьевцы… Это что-то из Гражданской войны. «Каменское» — не знаю, где это, но, судя по южнорусскому выговору моих «родных и близких», то ли на Донбассе, то ли где-то в Новороссии.

Вспышки памяти из школьных учебников и прочитанных когда-то книг по истории замелькали в голове. Значит, я в прошлом. Но как?

И тут осознание случившегося ударило, как обухом по голове. Я умер там, в 2025-м, там, под этими проклятыми Погребками. А моя душа, мое сознание… переселилось сюда. В тело мальчика по имени Лёня. Бред? Фантастика? Да, я читал такие книги, «попаданцы» всякие… Но чтобы вот так самому⁈

Ладно, ладно, спокойствие. Усилием воли я заставил себя принять эту новую реальность, благо, по натуре всегда был человеком уравновешенным. Что ни говори, а технический склад ума приучил анализировать факты, даже самые невероятные. Факт первый: я жив, хотя должен быть мертв. Факт второй: я в чужом, детском теле. Факт третий: я в прошлом, в каком-то селе или городке Каменское, во время Гражданской войны.

За окном снова загрохотало. Женщина, очевидно являвшаяся моей матерью, вздрогнула.

Вдруг где-то сзади стукнула дверь.

— Отец вернулся! — радостно воскликнула женщина и, торопливо крестясь, опрометью бросилась вон из комнаты. Маленький Яша с ревом последовал за нею; девочка же задержалась у моей кровати.

— Лёнька, ну что, не болит бок-то?

— Грудь болит! — нетвёрдым мальчишеским голосом ответил я.

— Вот ты отчаянный! Стрельба по всем улицам шла, а ты под лошадей кидаешься! — произнесла девочка восхищенно и осуждающе одновременно.

— Ну что, бедовый? Здоров ли? — раздался вдруг хрипловатый баритон, и в комнату вошел мужчина в пиджаке и круглой шляпе «котелок». Он был лет сорока с небольшим, высокого роста; лицо усталое, но строгое, с тонкими чертами, прямым носом и аккуратно подстриженными черными усами. Вместе с ним в комнату проник очень знакомый мне по собственному предприятию запах горелого металла и дыма.

Он по-хозяйски сел на край кровати, внимательно, изучающе посмотрел мне в глаза.

— Ну что, Леня, очухался? Мать сказывала, ты под лошадь угодил. Говорю ж — не бегай на улицу, когда такое творится. Как сам-то?

— Ничего, — ответил я, стараясь говорить спокойно и чуть растягивая слова, как говорили здесь. — В груди только саднит.

Лицо мужчины стало строгим.

— Ну-ка покаж! — требовательно произнёс он, откидывая одеяло.

Пришлось задрать рубашку.

— Пройдет! — с облечением произнёс он. — Синяк знатный, но ничего, до свадьбы заживёт. Но лежать тебе надобно дня три, не меньше.

Он помолчал, достал кисет, свернул цигарку, но закуривать в комнате не стал. Видно было, что чем-то сильно озабочен. Из соседнего помещения слышался гром тарелок и ухватов: мать готовила ужин.

— Неспокойно в городе, сынок, — сказал он наконец, тяжело вздохнув. — Совсем житья не стало от этих властей… меняются каждую неделю. Теперь вот григорьевцы… эшелоном прикатили, со стрельбой. Заняли станцию, проспект… На заводе суматоха. Говорят, рабочий отряд, что собрали большевики, с боем ушел плавнями в сторону Тритузной. Сильно побили их там…

— И откуда их только чёрт принёс! — выкрикнула женщина, на секунду оторвавшись от плиты.

— Да это же красные! Кое у кого даже звёзды еще на фуражках остались. Говорят, мол, комиссары их вконец замучили, вот и решили воевать за народную волю. Очень не любят жидов: не успели город занять толком, а уже пошли чёсом, у евреев лавки громят, народ пугают… Разбой один. Я, Наташенька, поверишь ли, едва до дому дошел: два раза останавливали «Куда прешь, еврейская морда?». Крестился, нательный крест показывал — ни в какую! Говорят «Вы нынче хитрые, под православных камуфляж наводите». Уж думал, придётся штаны снимать, причинные места необрезанные показывать!

— БА-БАХХ!!!

Грохот близкого орудийного залпа прервал его речь.

— Отец, да что это все бухает? — торопливо крестясь после выстрела, недоуменно спросила Наталья, заглядывая в комнату через дверной проем.

— Да это наши новые власти на железнодорожную платформу гаубицу поставили, разъезжают туда-сюда и по плавням* шрапнелью палят. Остаток большевиков выкуривают. Чувствую, ночь у нас та еще будет: как стрелять перестанут, пойдут по домам, грабить и евреев искать.

Наталья встала в дверях, уперев руки в боки.

— Отец, когда уж порядок-то будет? Работать надоть, завод стоит… А они все делят чего-то… Конца-краю не видать этой войне.

— Кто знает, Наталья Денисовна, кто знает… Говорят, Добровольческая армия с Дона идёт — с ними, может быть, порядок и будет.

— Ладно, идемте вечерять. Ты уж изголодался наверное, за весь день-то. А ты, Лёня, лежи, я тебе сейчас сюда принесу!

Действительно, мать принесла мне жиденькую кашу в синей эмалированной миске, лёгкую алюминиевую ложку, поставила все на тяжелый коричневый табурет. Я съел всё, почти не чувствуя вкуса. На ночь мать принесла мне ведро, стыдливо накрытое дощечкой, «чтобы тебе, Лёня, не бегать далеко», и притушила лампу. Артиллерийская канонада наконец утихла, лишь редкие винтовочные выстрелы щелкали где-то по окраинам. Яша и сестра Вера тоже пришли спать, устроившись на соседних кроватках. Лёжа в темноте, я с ужасом думал о столь неожиданной перемене в моей судьбе.

Кто я? Николай, техник-технолог производства пультов для управления БПЛА, 1991 года рождения? Что осталось у меня в памяти? Мама, друзья, любовь, жена, две дочки, переезд в Москву, работа на оборонку… Что это теперь? Несбыточное будущее или безвозвратное прошлое? Голова отказывалась понимать происходящее. Но, так или иначе, я жив. Вокруг меня теперь — новая реальность. Новое имя — Лёня. Новый отец, новая мать. А еще брат и сестра, — новый для меня опыт, ведь я был единственным ребенком в семье. Что же, надо как-то выживать в этом безумном вихре Гражданской войны. В этом теле. В этой жизни.

Весь следующий день я провалялся в кровати, послушно изображая больного. Грудь еще побаливала при глубоком вдохе, но синяк уже начал менять цвет, а слабость понемногу отступала. Главное, мне отчаянно нужно было время. Время, чтобы переварить случившееся, чтобы привыкнуть к этому чужому телу, к этим чужим мыслям, которые иногда всплывали обрывками, как чужие сны. И, конечно, собрать информацию. Я слушал, впитывая каждое слово, каждый звук этого неведомого мне мира.

Родители — Илья Яковлевич и Наталья Денисовна — разговаривали немного, в основном о бытовых мелочах и тревожных новостях с улицы. Отец, несмотря на опасность и суматоху в городе, с утра ушел на завод. Он был, мастеровым высокой квалификации, дорожил ею и, хотя завод почти не работал, видимо, считал своим долгом быть на рабочем месте. Мать хлопотала по дому, готовила еду из того немногого, что было. Утром — жидкий кулеш, разваренная пшенка на воде, без соли, без масла. В обед — пустые щи из кислой капусты да картошка в мундире. Вечером — снова картошка или лепешки из темной, ржаной муки. Сахара не было вовсе, чай пили пустой.

— На базар бы сходить, да как тут выйдешь, — вздыхала мать, ставя передо мной миску с дымящимся кулешом. — Пальба кругом, да и денег почти не осталось…

Я машинально кивал, а сам осматривался вокруг. Похоже, вся хата наша состояла из трёх комнат — большой кухни с белёной печью, занимавшей половину помещения, нашей «детской» комнаты и спальни родителей. Всё вместе — примерно как двухкомнатная «хрущевка». Водопровода нет. Везде чисто выметено, на окнах с одним стеклом — веселенькие ситцевые занавески. Стены из тесаного бревна, тонкие дощатые перегородки, совершенно не сдерживающие никаких звуков. Электричества нет — везде стоят керосиновые лампы, отбрасывающие на стены дрожащие тени. На стене — «ходики», примитивные механические часы с разрисованным ангелочками циферблатом. Из их корпуса до самого пола свисает тонкая цепочка с увесистой гирькой; чтобы их завести, надо протянуть цепочку с грузом, чтобы он оказался наверху. Пока гирька спускается вниз, часы ходят, как только упрется в пол — останавливаются.

В остальном местный быт оказался таким же архаичным. Воду носили ведрами с колонки, умывались из рукомойника над помятым медным тазом. Обыденность этого века. Окончательно убедил меня отрывной календарь, висевший на гвоздике у печки на кухне, куда я тихонько вышел, изображая нужду проветриться. Крупные буквы на пожелтевшем листке гласили: «12 Мая 1919 года». Все сходится. Никакого бреда, никакой ошибки. Я здесь. И, видимо, насовсем.

К вечеру следующего дня, когда пальба на улице почти стихла, сменившись лишь редкими одиночными выстрелами и пьяными криками вдалеке, я уже чувствовал себя почти здоровым. Ходил по дому, осваивая новое тело, которое казалось непривычно легким и нескладным. Познакомился поближе с «сестрой» Верой — тихой и скромненькой девчонкой лет десяти, и «братом» Яшей — семилетним ревуном, который то и дело жался к материнской юбке. Полистал лежащие на надкроватной полке учебники. Вот «Элементарная алгебра» Киселева, вот «Сборник задач по геометрии» Рыбкина, учебник русской грамматики, «Курс Географии» Крубера — дореволюционные издания, с «ятями», добротные, но сильно потрепанные — видно, родители купили их с рук. Нда…

Я хотел было взяться за тетради, поглядеть, что они тут проходят, но в дверь снова постучали. Мать открыла на этот раз без опаски, и в комнату ввалилась ватага мальчишек моих лет, запыленных, взъерошенных, с горящими от возбуждения глазами.

— Лёнька! Здоров! — выпалил первый, невысокий, коренастый паренек с вихрастой шевелюрой. — Мы слыхали, тебя лошадь сбила! Сильно?

Лёнька… Значит, так тут меня кличут. Ну, понятно, если тебе лет 12–13, трудно рассчитывать на обращение «уважаемый Леонид Иванович!» Милый Леонид Фомич! Или, как там зовут моего нынешнего родителя? Илья? Значит, Леонид Ильич. «Дорогой Леонид Ильич!» Ха-ха-ха!

Я кивнул, стараясь изобразить слабую улыбку.

— Ничего, обошлось. Синяк только.

— А мы, с Гнаткой, думали, ты совсем плох! — вмешался второй, повыше, посветлее, в очках на носу (очки в то время — редкость!). — Говорят, ты без сознания лежал!

— Вчера очухался, — подтвердил я. — А вы чего… по улицам шастаете? Стреляют ведь.

— Теперь уже можно, как коммунистов прогнали. Так комендантский час сразу и отменили. Да уж почти не стреляют, Лёнька! — затараторил Гнатка. — Григорьевцы теперя в городе! Комиссары утекали — аж подмётки сверкали! Коська подтвердит!

— Ты вот лежишь, и не представляешь даже, что творится! — кивнув, перехватил рассказ Коська. — Ужас! У нас на Новых планах, рядом с домом Ароновых… Ты ж помнишь Розу Аронову, дочь аптекаря?

Я неопределенно кивнул. Откуда мне помнить Розу Аронову?

— Так вот! — Гнатка понизил голос до шепота, глаза его испуганно расширились. — Вчера вечером казаки к ним в дом вломились! Говорят, григорьевские… Вытащили на улицу отца ее, мать, братьев… И прямо там, на улице, шашками зарубили! Всех! С криками: «Бей жидов, спасай Россию! Жидовское отродье!». А потом дом их грабить стали… Спирт весь в аптеке, говорят, вылакали, да всё марафет искали! Мы с Волькой и Оськой из-за забора смотрели!

Я сидел и тихо офигевал, чувствуя, как холодеет внутри от этого будничного рассказа об этих зверствах.

Слушавшая это рядом мать в ужасе приложила ладонь ко рту, будто не могла от потрясения вымолвить и слова.

— Гнатка, а Розу… Розу видели? — спросила она первого мальчика.

— Нет, Наталья Денисовна, Розки там не было… Небось, убежала куда, спряталась? — Гнатка поежился. — Жутко, Лёнька… А Костик вон видел, как они управу брали. Расскажи давай, что всё я, да я?

Тот, которого звали Костя, поправил на обгорелом конопатом носу круглые очочки и значительно сказал:

— Да, брали вчерась дом Клунникова, там где Совет этот заседал… Эти григорьевские как с поезда соскочили, тотчас стали всех пытать: где да где, мол, у вас тут Совет чи Ревком, мы щас всех из окон повыкидываем. Ну, сразу набежали, да как давай палить по окнам! Кричат: «Сдавайся, комиссарская сволочь!». Шум, гам, вся площадь в осколках! Оттуда тоже вроде стреляли, но недолго. Потом флаг красный сорвали, свой повесили — желто-голубой с черным…

— А лавку Гинзбурга разгромили! — подхватил третий мальчишка, имени которого я пока не знал. — Тот, что ювелир, торговал на проспекте… Витрины побили, все товары на улицу выкинули, растащили! Самого Гинзбурга не видать было, может, сбежал заранее, умный… А лавки больше нет! Голяк!

Они наперебой делились страшными новостями, увиденным и услышанным. Хаос, насилие, погромы… Обыденность Гражданской войны представала передо мной во всей своей неприглядности.

— Пойдем, Лёнька, пройдемся? — предложил Гнатка после паузы. — Узнаем, как там остальные наши? Как Козлик Зданович? Как другие ребята с Нижней колонии? Хоть посмотрим, что в городе делается.

Пройтись… Увидеть все своими глазами? Это было рискованно, но и необходимо. Мне нужно было понять, где я, что представляет из себя это Каменское, эта жизнь.

— Пойдемте, — согласился я, вставая из-за стола.

— Куда⁈ — строго спросила мать, преграждая мне дорогу. — Лежать тебе велено! На улицу — ни ногой! Отец сказал! Слышал, что творится⁈

— Мам, ну я осторожно! Мы недалеко! — попытался возразить я.

— Никаких «осторожно»! Сиди дома! — отрезала она тоном, явственно дававшим понять: спорить бесполезно. Друзья разочарованно вздохнули и, пообещав зайти завтра, ушли.

Я проводил их взглядом, а потом решительно направился в свою комнату. Мать, решив, что я смирился, вернулась к своим делам. Я подождал несколько минут, прислушиваясь. Улица за окном казалась притихшей. За стенкой вновь заревел Яшка, мать начала его утешать… Сейчас!

Быстро натянув штаны и рубаху, что висели на стуле, я подошел к окну. Оно выходило на заросший бурьяном переулок. Окно находилось совсем невысоко от земли.

Я осторожно приоткрыл раму. Скрипнула! Я замер. Тихо… Тогда я перекинул одну ногу, потом другую и легко спрыгнул на землю. Момент — и я уже за сараем, крадучись пробираюсь к калитке на улицу. Свобода! Опасная, неизвестная, но такая необходимая сейчас свобода познания нового мира. Друзья, наверное, уже ушли далеко, но я их догоню. Или просто пройдусь сам. Пора было начинать жить эту новую, чужую, страшную, но такую многообещающую жизн…