Лемминг

Валерий Вотрин

ЛЕММИНГ

Гротескно искривленная тень оконной решетки, внезапно проявляющаяся из темноты под напором бьющего извне, перемещающегося света, ложится на потолок, продолжая скользить по направлению к углу. Приходит новая темнота, но она не пуста: ее наполняет дребезжащий, нарастающий гул. Он прогромыхивает мимо, не исчезая, впрочем, совсем, и его вновь сменяет свет, превращающий ажурные завитки решетки в уродливое тюремное их подобие, раскачивающееся на стене... Всю ночь Хьелланн не мог сомкнуть глаз. Непрестанное движение грузовиков по его улице почему-то не так сильно действовало на нервы, как одинаковый звук, сопровождающий их прохождение по брусчатой мостовой перед его домом, будто за время долгой дороги что-то разболталось в них, и образовался внутри назойливый звонкий люфт. Одна за другой, одна за другой - их были сотни, - тяжелогруженые машины, громыхая, увозили в неизвестность и самих себя, и таинственный свой груз. Так было каждую ночь уже много недель. Под утро, после кратковременной передышки, поток многотонных грузовиков сменяется потоком легковых машин, который не прерывается уже до следующего вечера. Вот в эту долгожданную передышку Хьелланн поспешно и задремал.

Похоже, где-то на невидимых, безымянных пропускных пунктах безликие люди в пилотках перекрыли одну дорогу шлагбаумом, другую же освободив для проезда, и под утро через город хлынула волна легковых автомобилей. Хотя "хлынула" про них сказать было нельзя, ибо булыжные мостовые не давали им безоглядно мчаться, как делали они на дорогах за городом. Ползущий по улицам медленно, по-черепашьи, то и дело застывающий на частых строгих светофорах, мелко дрожащий колесами на брусчатке, плотный автомобильный поток, вырываясь за городскую черту, на глазах распадается, и уже свободные от крепких уз "пробок" машины рвут с места, набирают скорость и уносятся прочь, чтобы никогда не появиться вновь в этих местах.

Какое уже утро Хьелланн смотрел на них из окна, и зрелище размеренно ползущих под его окнами машин, однообразное до спазмов в горле, приводило его на грань истерики. Впереди серенькой пустынькой пролегал день, в котором было только одно событие: из-за моря должен был прийти номер журнала, где была его очередная статья. Она, как и некоторые другие, была навеяна тем, что происходило на улице. Хьелланн не желал разбираться, почему это происходит, ему хотелось, чтобы это поскорее кончилось. Но, с другой стороны, азарт исследователя иногда перевешивал, и тогда своими статьями факир Хьелланн пытался утихомирить громадную кобру, ползущую по улицам города. Но выходило наоборот, и это статьи на время успокаивали самого Хьелланна и тех, кто читал их. Улица, на которой живет Кромбахер, не пустеет и ночью: движение машин там круглосуточное. Кромбахер не читает его статей, говорит, что не понимает их. Но он тоже не любит смотреть на улицу, по которой неостановимым потоком идут и идут машины.

Утренние газеты сегодня не пришли. Он стал пить кофе, бездумно глядя на соседние дома, высматривая окна, где еще горел бы свет или двигались неэнергичные по-утреннему фигуры. Занятие было бесполезным: в старых узких темных домах напротив - его дом был таким же, - давно уже никто не жил. Последним уехал сам домовладелец, погрузив в машину необильные пожитки и посадив больную ишемией жену на заднее сиденье.

Он спустился вниз и проверил, нет ли в ящике журнала. Номер уже лежал внутри, успокоительно-пухлый, в желтой глянцевитой обложке. За морем, по-видимому, жили люди слова. Несомненно, его статья занимала в журнале достойное место, застолбив таким образом себе участок и в мире большом, научном. Она, конечно, была в должной степени терминологически загруженной, аргументированно-подкрепленной, со множеством примеров, естественно, чуточку спорной, но не так, чтобы за это можно было совсем отлучить от науки, объявить еретиком. Но, что самое главное, была она, его статья, статья доктора Эвариста Хьелланна, без сомнения, интересной, заставляющей задуматься, по-новому взглянуть, изменить угол, трактовку, мнение и т.д. Была лишь одна неувязка: сам Хьелланн абсолютно потерял к ней интерес. Она больше не тешила его самолюбие, не возбуждала амбиций, от сознания, что, может быть, сейчас ты тут сидишь и пьешь кофе, а где-то за морем идут по поводу твоей статьи оживленные споры, не согревало приятно под ложечкой и не возникало смутного злорадства. Он позвонил Кромбахеру.

Резкий гортанный голос, который мог принадлежать одному лишь Кромбахеру, ответил:

- Да? Да, я все смотрю в окно. - Он отрывисто бросал фразы. - Они все едут и едут. А что, доктор Хьелланн получил-таки долгожданный нумер? И что же, сенсация состоялась? Ага. Понятно. Что? Так мы все-таки отметим, как ты обещал? Что? Конечно. Я дома. Можно будет у Гердера, у него отличное вино. Хорошо. Я только сбегаю на площадь купить сигарет. Вернусь - позвоню.

Он бросил трубку и заторопился, схватил со стола очки и пошел было мимо окна, но встал. Остановился, привычно засмотревшись в окно, а там шли по улице в одном направлении машины. И Кромбахер засмотрелся на них. Что они ему, а он засмотрелся на них, доморощенный философ. Машины напоминали ему стадо, гонимое и мычащее. В движении этого потока наблюдалась некая закономерность, математик Кромбахер ясно видел ее. На одинаковой медленной скорости, одинаково вибрируя корпусом на брусчатке, машины, доезжая до глубокой рытвины на левой стороне улицы, виляли вправо, объезжая ее, и тут же бросались влево, спасаясь от громадного ступенчатого провала почти на тротуаре. Они повторяли этот маневр в точности одна за другой, а затем сворачивали за угол, напоследок окурив улицу клубом сероватого дыма.

Куда едут эти машины? Сколько уже проехали они, а конца не видно. Баррели горючего, облака смога, а конца не видно. Днища забрызганы грязью, тронуты коррозией, на двигателях выросли грибы, колеса приспущены и уже зловеще квакают, моторы стучат, готовые заклинить, а конца не видно. Печальные механики придорожных мастерских с блестящими от масла ладонями провожают в путь без конца очередную вылеченную ими машину и потерянно глядят на неработающие ее задние огни. Что там, в конце? Кромбахер, забыв про все, нежно гладил рукой свой стол, который сейчас был для него капотом автомобиля, большого любимого зверя человечества. А конца не видно. Весьма труден их путь, загремевших, застучавших, с пробивающимися из всех щелей струйками пара. Что впереди? Он опамятовался и пошел на выход, забыв взять зонтик и очки, так и оставшиеся на столе-капоте.

Вышел на площадь, а тут был дождь, нескончаемый крик клаксонов и круженье автомобильных силуэтов. На площади было кольцо, по которому можно было выехать из города. Вот машины и доползали сюда, проезжали по кольцу и, взревев, заезжали в тесную боковую уличку, которая затем плавно переходила в широкую свободную автостраду. Прижимаясь к сырым каменным стенам домов, Кромбахер перешел на другую сторону площади и тут в ларьке у портала древней романской церкви купил себе сигарет. Цепь машин, сделав виток, исчезала в другом конце площади, не достигая двухбашенного островерхого здания ратуши, которое очень плохо просматривалось отсюда сквозь дождевую взвесь.

Гуляющих на площади сегодня не было. Редкие парочки стояли здесь и там, глядя на круженье автомобилей в центре площади. Кромбахер перешел еще одну улочку и пошел вдоль стены бывшего картезианского монастыря, ныне приюта для сирот. В сводчатых грязных окнах виднелись бледные, прильнувшие к стеклам лица. Он совершенно внезапно понял вот что. Правильнее было бы и намного логичнее, если бы посередине площади пучилась медленная асфальтовая воронка, этакий зыбун или жадная пасть Хроноса, пожирающего своих детей, которая засасывала бы в себя свои покорные жертвы, бедных околдованных кроликов, издалека загипнотизированных вязким чмоканьем урбанизированного монстра. Эта версия наглядного мифа предполагала хотя бы объяснимую концовку происходящего, а не это ли исток и причина всякого мифа, версии коего многолики и плюралистичны, на все вкусы и мнения, каковым, впрочем, и должен быть миф, Лернейская гидра действительности с не прижженными головами. Один зыбун на площади, другой где-нибудь за городом, в поле, откуда машины, отчищенные от пепла пути стерильной сокровенной рудой подземных гномов, появляются прихорошенные и готовые ехать вновь, как тот царевич сказок, прошедший технический осмотр своего тела посредством живой воды и кипящего молока, может с этого момента именоваться царем всего сущего и иже с ним.

У ратуши Кромбахер увидел бургомистра. Бургомистр барон Норберто Мария да Кампофрегозо стоял у входа и, выставив живот, выпятив пухлую нижнюю губу, хмуро смотрел на площадь, где уже рассеялся мистический Кромбахеров зыбун, и машины, перестав нырять под землю, вновь уходили по боковой улочке в сторону автострады.

- Они все едут и едут, - мрачно и яростно выговорил он, глядя, как загорается-потухает огонек на конце сигареты Кромбахера. - Что скажете, доктор Герберт Кромбахер? Помнится, это вы говорили, довольно образно и остроумно, что где-то будто бы прорвало шлюзы, и вместо нечистот ползут по улицам машины.

- Это говорил не я, - ответил Кромбахер. - Это говорил Хьелланн.

- А, Хьелланн! - сказал барон Норберто Мария. - Доктор Эварист Хьелланн, великое светило психиатрии!

И он хмыкнул, видя, как покоробило собеседника его Кромбахера это насмешливое хмыканье. Невинная мелочь, шутка, обмолвок, а как он их задевает. Не задевает то, что половина домов уже стоят пустые, городской бюджет почти целиком уходит на починку разбитых нескончаемым транспортным потоком дорог, а домашние хозяйки каждый день валом валят в муниципалитет с жалобами на автомобили, давящие на улицах их любимых собак и кошек. А то, что в этих машинах, за забрызганными, бурыми стеклами сидят люди, - это вы понимаете? Это вас хоть как-то задевает? Люди едут и едут, бог знает куда, куда, будем надеяться, они сами знают, они едут и едут, и тысячи километров и биллионы загубленных нервных клеток, биллионы загубленных отвратительными дорогами, таможней, плохим обслуживанием, зверями-полицейскими, элементарным отсутствием дорожных знаков нервных клеток у них уже позади, а впереди - то же самое, то же самое! Надежда разве, что все это когда-нибудь кончится. А сколько среди них, этих уже ставших одноцветными машин, автомобилей, принадлежащих жителям этого города? Один бог знает, бог да бургомистр. Опубликовать эти данные, огласить их и признать - от нас осталась только половина, другая половина неизвестно где, мчится куда-то сквозь ночь к кому-то, кого и сама не может назвать, - огласить это - камни закричат, воистину, возопиют безгласные, вовеки немые булыги дорог, ежечасно вгоняемые в землю колесами! Приходить на работу и видеть каждодневно на привычном месте женщину, своего секретаря, а в один день придти и не увидеть ее, спросить и получить в ответ равнодушное: "А она вчера уехала!" - не страшно ли это? Так ли мы привыкли к повседневному, обыденному ужасу исчезновения? Так ли защитились от него, как от старого вируса, наработанным столетьями иммунитетом? Люди едут сквозь ночь - а чего они бегут? От чего спасаются? Но вот одна машина раздавила кошку - у, бедная кися, бедная, бедная моя кися, пошла через дорогу по привычке чинно и гордо, хвост трубой, а тут этот подлец, этот подонок несется куда-то, будто ошпарили его кипятком, сшиб мою кисю и даже не остановился, мерзавец! А ты, ведьма, разве не видишь подслеповатыми своими гляделками, что соседей твоих уже нет рядом, а дом их стоит пустой и мертвый? Отправляясь каждое утро за молоком, разве не замечаешь, что улица тиха и пустынна? Так кого обвинять? Да сними, праведный Господь, с машин этих крыши, и оттуда испуганно уставятся в твой грозный лик покидающие эти места, покидающие эту страну, и половина из них будут бывшие бургомистры. У них уже свой эфемерный мир - дорога, своя карающая десница - опускающийся шлагбаум, свой грозный ангел - наглый полицейский и свой Предвечный Судия - смерть в автокатастрофе, грубая дерюга холста, натягиваемая на глаза. А тем временем дома стоят запертые, и коллеги по работе избегают смотреть на покрывающееся пылью, пустующее место и желтеющую на столе кипу всевозможной бумажной недоделанности.

Дворник работал туго, елозил по стеклу с влажным скрипом, а дождь все усиливался. Барон Норберто Мария специально выбрал улицу, которая была заполонена приезжими машинами. С трудом припарковавшись у края, стал он смотреть на движение за стеклом. Долго ли будет так продолжаться, останутся ли другие улицы в неприкосновенности или и их в скором времени затопит волною гонимых машин?

И эту улицу он знал в ее лицо, неповторимое у каждой из улиц города, доверенного ему, знал ее имя, знал ее дома, знал людей, он, младший потомок обедневшего рода, добровольный летописец городской истории, бесплатный архивариус и бездарный бургомистр. Простите эти безликие машины, люди. Прости этих людей, город. Прости хотя бы по праву старшинства, ибо под тобой добрый десяток метров праха из пращуров, их скарба, их молитв, любовей и желаний. Они не видят вглубь, город, как иногда умею видеть я. Они не могут сойти в твои глубины, где одна только правда голых, необлицованных черепов, где даже малый камушек расскажет без прикрас все, что будет, ибо когда-то случайно попал в желудок твоего прапрадеда вместе с кабаньей ляжкой и, варясь в желудочном соку, обрел дар прорицать и мудрость, какую не сыщешь под солнцем. Что им до того, город, что их не будет, а ты будешь аж через полторы тысячи лет, пусть даже в виде черного жирного культурного слоя да нескольких метров полуобвалившейся кладки фундамента ратуши. Прости их, город, может, они вернутся. И даже если они никогда не вернутся, все равно, прости их, город, прости.

И он вышел из машины и пал на колени, давая ритуальный поцелуй любви и всепрощения строгой мостовой у себя под ногами, в которую еще средневековыми каменщиками был вделан отполированный римский мрамор рядом с неотесанным готским булыжником. Оставаясь на коленях, гладил он, бургомистр барон да Кампофрегозо, каменную кожу своего любимца, и она подрагивала под его ладонью.

Хьелланн смотрел на него из окна своего дома. Он видел поцелуй, который дал бургомистр челу мостовой, видел слезы бургомистра, видел бургомистрову скорбь.

И он не вспомнил про Кромбахера, про журнальный, позабытый им номер, про ресторацию Гердера, когда выходил из дому с убогим чемоданчиком в руках и садился в автомобиль. И даже когда машина Хьелланна сумела втиснуться в медленно ползущий поток других машин, когда поползла с такою же скоростью по направлению к ратушной площади, даже тогда не вспомнил доктор Эварист Хьелланн про данное им обещание.