Лёлита или роман про Ё

Я чувствую это, всей кровью внутри холодея:

в несказочной местности, в серой, как век, тиши

она в чудеса не верит, но ждёт чародея,

и хоть ты топор ей на голове теши.

Так редко бывает. Чем дольше живу, тем реже.

Но вот же она — триединая, как в трюмо:

и мерить не отмеряет, и резать не режет,

сидит у окошка и ждёт, что придёт само.

Стекло слюденеет, расплывчатость мира бесит,

кидает то в жар, то в озноб, то в калашный ряд,

и душу не то колбасит, не то принцессит,

хотя о душе такими не говорят.

Охота невесть чего, но давно и внятно.

Иль весть, но не слишком внятно и лишь вот-вот —

неважно. А важно, что как-то на сердце ватно

и больно, как будто кто зуб из него рвёт.

И йод не берёт, и силы даёт идея

не дёргая бровью и не шевеля рукой

и в чудо не веря хотеть-таки чародея.

Я чувствую это всей кровью — я сам такой.

На печи тридцать лет как три года

с безупречным таблом доброхота.

Видно, просто такая погода,

что и с печки слезать неохота.

Камень тёпл, чугунок полон каши,

и досуг околачивать груши.

За окном воют волки и ваши:

лежебока ты, горе-илюша,

ничего-то не высидишь, сидя…

Это, видно, планида такая —

жить, за всё-то себя ненавидя

и во всём-то себе потакая.

И, не ведая большей печали,

чем тщета верещать из-под спуду,

до звонка, до конца — как в начале —

я лелеял, лелею и буду

этот взгляд исподлобья торчащий,

жерновов жизнелюбия скрежет…

Навещай меня чуточку чаще.

И вини хоть немножечко реже.

Он волшебничал в году четыре дня —

два вообще, а остальные для меня.

Миру летом помогал, а мне зимой.

Или просто так привиделось самой?

Потому что почему-то в холода

я всегда была одна. Почти всегда…

Потому что, если вьюгою в окно,

остается лишь мечтать в окошке, но

он, чудила и немножечко нахал,

вдруг своею этой палочкой махал,

и мистически теплело в двадцать пять.

И хотелось, чтоб опять, опять, опять…

Так летели декабри и январи.

Я капризничала: господи! наври,

что колдуешь не для всех, а мне одной!

Но метель сменялась новою весной,

и в сезонном его цирке шапито

я по-прежнему была никто в пальто…

И всё лето — ля-ля-фа да тра-ля-ля —

он мне слал полёт валькирий и шмеля,

и чего-то из Христа-Суперзвезды…

А мне было так конкретно до нуля,

что плоды его интеллигентской мзды

собирались в штабеля, не шевеля…

Вот скажите, интернетские волки:

почему выходит так, что вас — полки,

а мне, неженке, уже который год

нужно только чтобы этот идиот —

пусть не дважды — пусть хотя бы раз в году?..

Ой, да ну его, проклятого…

Знаки, указатели, меты,

жалящие жалостный разум —

жаркие, как хвост у кометы,

но неразличимые глазом

боги всеязыческой веры,

жертвы вседовлеющей сути,

призраки, манки, полумеры,

всполохи восторженной взмути,

капелька воды недопитой,

растворённой вдохом, летучей…

Что-то происходит с орбитой —

магия? намеренье? случай?

Чувство народилось и дышит:

зиждет и себя ж ненавидит…

Слышащие слухом — не слышат.

Видящие взором — не видят.

Что утра, что вечера — вечно восемь…

Что вчера, что завтра — один хрен…

Это осень, милый мой, просто осень —

идеальное времечко для катрен.

Это бабам она как отрыжка лета,

а тебе, болезный, опять страда.

Нет поры разлюбезнее для поэта

рыбку рифмы вытаскивать из пруда.

И опять садок твой к рассвету полон —

ах, какая будет к утру уха!

И ты будто бредёшь по холмам и долам

под распевку первого петуха,

волочёшь до хаты стишков полпуда.

Но в сенях тьма и в светлице мрак.

Лишь следы беспробудного с музой блуда —

снова ты не того наудил, дурак!

Это значит, приятель, готовь снасти,

рой червей, а не сыщешь червей — рой слов,

и ступай обращать свои горе-страсти

в ночь-полночь хоть в какой-никакой улов…

И он вновь, что старик из известной сказки —

без подсказки и торга, гоним мечтой

в час, когда не рыбачащим дарят ласки,

прёт к пруду за добычею золотой.

А уже морозец, и хрусток клевер,

и промёрзла на все пол-локтя вода.

Это ж осень, милый мой! — осень, север…

Чудо-рыбки не вытащишь без труда!

И покуда он место для лунки ищет,

уж колотится рифмы карась об лёд…

Может, это последний октябрь, дружище?

Или предпоследний — как бог пошлёт…

говорила:

говори, где проиграла?

я умру — и ты умри; и умирала,

и я пил отраву с губ и падал рядом —

глупый труп, влюблённый труп,

спалённый ядом

громогласного вранья

под ясным небом…

или это был не я,

а я и не был?

а она — она

зачем-то, почему-то

острие веретена через минуту

в пальчик — тюк,

и — трюк ли это, волшебство ли? —

вдруг по собственной, а может, против воли,

оживала — не краснея,

не стеная…

а что дальше было с нею,

я не знаю.

а помнишь мы стали другие

и дёрнулись, как на манок

а помнишь лежали нагие

покорно сплетению ног

и губы твои были близко

и пил я с них шёпот и пыл

и ты мне была одалиска

и я тебе вроде бы был…

а помнишь ты плакала после

от счастья едва не навзрыд

и я как юродивый возле

отчаян, лохмат и небрит

корил себя каялся клялся

ну помнишь же помнишь тогда…

и снова и дальше влюблялся,

хоть кажется дальше — куда…

и нежность вострее кинжала

буравила наши нутра

и тыща мурашек бежала

по фронту и тылу бедра

что в тысячный раз означало

на тихом наречии тел

ах как же я долго скучала

и ох до чего я хотел…

мы всё ещё в этом июле

в прохладном рассветном тепле

и я говорю а люблю ли

я что-то ещё на земле

вот так же светло и понятно,

и чисто и чаю и чту

мечту окунуться обратно

в святую твою наготу…

Фример — я после объясню, что это…

В бокалах молодое божоле,

и белый снег сиреневого цвета

на голубой из космоса земле.

И серый лёд. И серебристый иней.

И в дымке фиолетовая даль.

И взгляд — то ли зелёный, то ли синий —

то ль в зазеркалье, то ли в прериаль…

И были две недели рождества.

И две недели волшебства — влюблённо.

И падал снег, что белая листва

с небесного невидимого клёна…

И были слёзы вслед, и нежность меж,

и будут будни — не всегда же чуду.

А у меня остался хлеб: поешь?

И чай — попьёшь? И спи. А я не буду…

ну и я — чуть слышно — в левую —

не в ланиту, что ты! — в длань…

только снежной королевою —

вдруг — не стань,

только как его — играючи

и шаля — не укради —

так уж больно было давеча

там, в груди…

только не студи молчанием —

выстудишь, и мне каюк —

слишком я знаком с отчаяньем —

хватит вьюг,

слышишь? будь весенней, летнею,

грозовою, но — собой…

эти — увенчают сплетнею,

а ты — пой!

пой им, Герда, пой, красавица,

пой, мой свет — из уст в уста…

как же мне твой голос нравится, а —

устал —

крайности и оконечности

всё привычней стало петь —

я ж не Кай, мне новой вечности

не успеть —

слышишь? — жалобно и выспренне

в предвкушеньи немоты

зазвучал мой голос искренний,

ну а ты —

спи… я над тобою плаваю —

ниже звёзд — и как в искуп —

потерпи — целую правую —

возле губ

Воздух морозный не вязок, не едок,

вся в мандраже, в круговерти, в снегу,

жизнь улыбается мне напоследок —

как же я ей не ответить могу?

Радость не в радость, но так или эдак

весь в январе, в мишуре снегирей,

я улыбаюсь судьбе напоследок —

чтобы таким и запомниться ей.

Вижу знакомых и слышу соседок,

шепчущих вслед и орущих почти:

ох и неладное с ним напоследок!..

что ж они лыбятся, мать их ети?..

А этот — есть. Без рая и без ада.

Смешной старик с замашками плебея:

ему зачем-то непременно надо

мне доказать, что я слегка слабее.

Казалось бы: кому какое дело?

Я что — торчу пикетом возле храма?

Чего ты как начальник подотдела

очистки — Клим Чугункин из Бергамо —

желаешь, чтобы все!.. Да на здоровье.

Вон — все: сплотились в кучу, держат свечи.

И в каждом взоре чаянье коровье.

И в каждой речи блеянье овечье.

А я — я, можно? — сам? Без верховодства,

без снисхожденья? В смысле, соучастья…

А он желает рабства. В смысле, скотства…

И всё суёт мне в рот своё запястье.

И, вызывая слюнопрободенье,

жуёт лимон, поплёвывая цедрой,

и шепчет — или у меня виденья? —

ты попроси, я по субботам щедрый.

И до рассвета топчется у двери,

сличая наше нетто с ихним брутто…

Он отнял у меня её и верит,

что вправду — отнял, и что это круто.

Как тяжело, когда в сочельник,

когда отрады и огни,

ты смрадник, схимник и отшельник,

и данник собственной фигни,

и ни уменья, ни желанья

узнать, чем завершится ночь,

и нет разменного закланья,

чтоб эту немощь превозмочь…

Как ничего, но необычно

опять вживаться, падши ниц,

и лишь сомненье погранично,

и никаких иных границ

меж есть и будет, и дремота

как острогранная печать,

и снова что-то от чего-то

ты сам обязан отличать…

Как хорошо, когда над миром,

по тьме ослабившим бразды,

плывет опричным нивелиром

кирпичик неживой звезды,

и тают снежные химеры,

и мельтешенье мыл и шил,

и это знак и образ веры,

которой ты себя лишил…

Про долю, которая львина

в моей непутёвой судьбе,

ты всё уже знаешь, Мальвина.

И всё это всё — о тебе.

Как горестно звать тебя в келью…

Как страшно нарваться на «шут»…

Но пахнет постель карамелью,

и значит — ты всё ещё тут.

И сколь ни постыдно картинно

моё суесловное зло

по душу твоих Буратино

(их множественное число),

и как бы ни вычурны чувства,

а сердце ни восково,

но ложе моё прокрустово,

и, стало быть, ни для кого.

И пусть нам разлад маячит,

сумеешь уплыть — отчаль,

отчаянная! И значит,

мой крест — мастерить печаль

и множить былому упрёки,

безбрачие наворожив…

Но звуки слагаются в строки.

И значит, я всё ещё жив.

Милая (милое, милый — впиши сам),

было ли, что подходило к твоим глазам

больше моих поцелуев? А небесам

лучший мой поцелуй — сей аллилуй.

У боли, как у медали, две стороны.

Странно, но воля с неволей равно больны.

Если не веришь, спроси у моей жены.

Если не веришь и ей, спроси у своей.

Плохо, что непонятно, чего для

чушь с чепухой в рифму и так меля,

я никогда не умел начинать с нуля.

Если умеешь — а ну: научи — начну.

Главное, как говорится, не навреди:

ты не меня — ты себя за собой веди.

А я уже видел три тысячи дивиди

и этот ликбез длинней тысячи дней.

Помнишь, как жалостно пела ты о былом?

Мне поделом, а тебе на фига облом?

Сделай, ну сделай, пожалуйста, ход крылом!

Если не помнишь как — подкрадись и ляг.

Знаешь, со мной бессмысленно, но тепло:

дремлешь и таешь, а прошлое замело —

прошлое бьётся в зеркало, как в стекло,

зло, как метель, пока не придёт апрель.

Милая, милое, милый — какая ра

зница? — когда нам снится, что всё ура,

нету ни дня, ни ночи — лишь три утра:

хоть ты умри, на часах то и дело три…

Это похоже на тряскую жизнь в купе.

Коже кранты от зазубрины на серпе.

А ты — татуировка на скорлупе,

милая, милое, милый, тэдэипэ…

наливай — это март! значит, больше не нужно терпеть,

притворяться не нужно, ломаться, таиться, стрематься —

нужно взять и разлить, матюкнуться и выпить, и спеть:

потому что — а чем же ещё в эти дни заниматься?

говорю — наливай! и за солнцем, штанины задрав,

как Есенин велел: нужно падать и вновь подыматься,

нужно петь, нужно пить, и врубаться, насколько ты прав,

потому что — а чем же ещё на земле заниматься!

что на свете волшебней вина и чудесней стихов?

пой и пей! — пей и пой, за прорехой прореху латая.

и пускай тебе снятся до чёрт те каких петухов

синий буйвол

и белый орёл

и форель золотая…

похоже, я опять в тебя влюблён,

и миллион примет тому причиной —

я снова туп как ножик перочинный

и как кирпич в печи перекалён,

и скатерти невыглаженный лён

готов впитать непролитые вина

и пунцоветь — измокше и безвинно —

проклятье небесам: я вновь влюблён!

Вторую иль третью неделю

упёртый, как гирокомпас,

мы шарим лучом по апрелю —

апрель

выбирает

не нас!

Мы тычемся рыбою в стенку.

Мы мечемся птицей в окне,

як Хамлет, играющий сценку, —

мы чувствуем: рядом оне —

оне, расчудесныя в мире

меж муз, сабинянок и мымр,

живут где-нибудь на Таймыре.

Но не

вызывает

Таймыр!

Ему и без нас параллельно,

не мы для него ватерпас.

И эдак вот ежеапрельно:

Таймыр

вызывает

не нас!

Мы жалобим братьев и сёстров,

мы полним пространство тоской —

ну что это

за полуостров

неамбивалентный какой?!

Ах, господи боже всесильный!

За что нам такой падеграс —

как в камере

морозильной?..

Когда уже свистнут и нас?

Ах, господи, ты же владыка,

уважь и подстрой — факен шит! —

пускай от случайного тыка

и наш телефон запищит,

не то что полцарства — полмира

за чудо простого звонка…

Пошли же нам вызов с Таймыра,

пока мы…

неважно…

пока….

Бывает, вздыбишься и выбросишь

из памяти и с небеси.

Ведь там, где нету, — и не выпросишь,

как жалостливо ни проси.

Не то наоборот: артачишься,

выскабливаешь от грязна…

А коли есть — уже не спрячешься.

спросите страуса, он зна…

…и душа моя летела

над распятой мостовой,

и размахивала телом

у себя над головой,

и увиливала в пьянство,

и гори оно огнём,

и как чепчики в пространство

улетали день за днём…

и у той, что всех дороже,

чей я помнил каждый вздох,

не хватило той же дрожи,

от которой я издох…

…и куда мне прикажешь

девать эту нежность,

которой уже вагон? —

непродажную

и непослушную нежность,

разбуженную однажды —

неизбежную,

ныне неспешную,

ненасмешливую испокон

нежность,

неотличимую ни от тоски,

ни от чёртовой жажды…

и зачем мне писать

и думать, и чувствовать

что-нибудь там ещё,

если всё существо

переполнено ею — ею одною?..

и всего страшнее —

ну что за неисповедимое волшебство! —

это напрочь невидимое,

временем неповредимое вещество

не способно овеществиться,

и я вою…

и я ною…

и делаюсь зверем,

и мы не верим,

что этот вот — тоже я:

всё — на кон,

на красное,

неразнообразное,

всё — на слово…

и мне прекрасно —

мгновенье, и два, и снова —

бизон, свинья,

тигр, баран, обезьяна, собака, змея

и опять — дракон:

весь зодиак и весь зоосад

и, отматывая назад,

я коротко праздную —

долго горюю,

и не дано иного…

и я говорю:

это, может быть, ты —

я не знаю ещё, я тщусь,

но, может быть, это ты —

я впервые в жизни боюсь признаться:

ты —

шанс поквитаться

и с ощущением пустоты,

и с невезением — в первостепенном —

да, господи: просто в главном!

не средство отмщения,

а — вообще:

вообще — понимаешь? — ты:

как возвращение

и воплощенье

юношеской мечты

жить извращённо и одновременно

в выдуманном

и в явном…

время тикает,

время — другой,

а всё-таки тоже зверь:

зверь, не знающий лжи,

зверь навсегда,

зверь изнутри —

продлевающий,

но и одолевающий

заснеженность

и безбрежность…

задуши моё сердце,

выпотроши и изжарь

или свари,

и сожри — в одиночку!

не торопясь, по кусочку —

но только скажи:

куда? — ну куда мне девать теперь

мою тихую

дикую

нежность?

Море воет горевое —

даже на море весна.

Я забыл, что значит двое.

Одинокая сосна

на утёсе надо мною

из скабрёзного стишка.

А над нею проливное

небо — нежностью больное,

и до бездны полпрыжка.

Было мило — стало пьяно,

дыбил бред — надыбал брод

на задворках океана

у босфоровых ворот.

Было присно — стало ныне,

поменялись полюса.

Где иконы? где богини?

самогон на анальгине —

та же божия роса.

Ты, наверное, волшебница,

премудрая краса,

перламутровые гребни

собирают волоса…

Дай мартини, а не яда —

водка яд, а я живу.

Ну и что, что без пригляда?

Ты прости меня, наяда,

я с тобой не поплыву.

Чур без ох ты и без ух ты,

без етит твою и мля:

околоток этой бухты —

вот теперь моя земля!

Кирка (вспомнил), здесь мой берег,

поздно даже плыть домой:

не до рун, не до Америк —

всё осталось за кормой.

Впереди совсем немножко —

мимолётная как тень

солнца рваная дорожка

на закате в ясный день

по соленой ряби, рыбы

склизкий запах на блесне…

Что Магрибы и Карибы? —

тут со мною, как во сне

отдаления, сближения,

побеги за буйки,

огоньки воображенья,

звёзды, луны, отраженья

и другие маяки…

Ой разбогатею, да куплю рубашку,

да пройду в рубашке по селу, —

словно к Прометею Любку али Дашку

повлекёт, что пущенну стрелу.

А у Любки губки, а у Дашки ляжки,

только мне на это наплевать —

зырьте, душегубки: ишь, в какой рубашке,

уж найдётся с кем погулевать…

Изо всех окошек шёпот с матюгами.

Топот сапогами из-за всех ворот:

мол, идёт, дурашка, босыми ногами,

но зато рубашкой хвастает, урод!

Ну а как не хвастать, коль краса такая? —

голубая да с воротником!

Прикупил и баста, и хожу сверкаю,

типа, а я с вами не знаком.

Так-то я не гордый. Даже компанейский,

и не вам, козлам, меня честить.

Только по убогой логике житейской

надобно и пыль в глаза пустить.

Дескать, ну, подлюки: ладно? не кургузо?

То-то! Всё при всём и все дела.

Встану руки в брюки, оттопырив пузо,

аккурат у радиоузла.

В смысле — эй, миряне, али кто в обиде?

подходи-завидуй: накопил

и заместо дряни в шёлковой хламиде.

Я ж за этим делом и купил:

не бравады ради, а всего лишь дабы

знали, что не больно-то впитой…

Ой осатанеют олигаршьи бабы,

увидав меня в рубашке той.

Ой глаза прищурят, ой губу закусят

как молоковозка удила.

Ой наманикюрят да поверх набусят,

чтобы жизнь-то мимо не прошла.

А я мимо, мимо теремов-хоромов —

мне их небоскрёбы нинакой,

я ж и так любимый — я ж Андрюшка Громов,

а не прохиндеевич какой.

А вослед всем стадом, целою гурьбою

пальцем тычут, языком метут:

нараспашку, падла — верно, с перепою,

ноги бы повыдергать… И тут —

всласть нарисовавшись, понатешив душу,

как ольха опавшую, свою —

от греха облаю крайнюю кликушу

и пойду до хаты на краю.

В шифоньер повешу маркую рубашку,

мамкиного схарчу пирожка,

выкурю цигарку, да про Любку с Дашкой

сочиню бесстыжего стишка.

А к утру обратно сделается скверно

и опять захочется поддать:

это ж как же надо обнищать, наверно,

чтобы о сорочке-то мечтать!

Когда я стану немножко старше,

слегка добрее, чуть-чуть умней,

я обвенчаюсь на секретарше

и забурею на склоне дней.

Я буду ей диктовать лениво

да эротизьмом одолевать.

Она мне — кофе варить и пиво

попутно с клизмою подавать…

Мы понасадим в горшки гераней,

ведя беседы про прелесть взгод.

Мы с нею встретим маразм мой ранний

и День Победы, и Новый Год…

Ах, секретарша — мечта поэта

днём и в ночи — для любых атак…

Она ж умеет и то, и это,

и не фырчит, коли что не так…

Она полезнее всякой музы —

не по научке, так по уму.

А эти — сучки… им только б узы…

Чего ж я раньше-то, не пойму?..

Живу-быву как какой-то Гаршин —

ищу-свищу неторёный путь…

Эх — обвенчаюсь на секретарше!

Как Достоевский какой-нибудь!..

Познакомьте же меня кто-нибудь

с одинокой спокойной женщиной —

без судьбы с бронебойной трещиной,

без голодного эга до небу…

Я такую хочу — свободную,

а по-вашему, первую встречную,

веком нынешним не искалеченную,

или попросту старомодную.

Чтоб открытая — а не пошлая,

чтобы умная — да всё шуточки.

И глядела при этом в туточки,

а не пялилась тупо в прошлое…

А ещё хочу — ну, пожалуйста! —

чтоб она в полушалок куталась…

Я шепну ей: как всё запуталось,

и она мне ответит: жалуйся…

И схоронит меня под мышкою,

и укроет — всего — ладошкою,

и свернувшись под мышкой кошкою,

я опять обернусь мальчишкою.

Жизнь моя! Из чего ты сплавлена!..

И обронит моя любимая:

трудно верить, когда исправлено,

нужно верить в непоправимое.

Да, прохнычу я, да, красавица,

да, хорошая, да, любезная!

А как мне-то черкать не нравится!

А как я-то устал над бездною!

И почнётся лихая исповедь —

что кампания или баталия…

И получится вознеистоветь,

и тем более, и так далее…

И её — по-любому смелую,

а по-моему просто сладкую,

я за пару недель сделаю

слезомойкой и психопаткою…

иди и обижайся на ветер!

на ливень с градом, на листопад,

на звёзды дуйся: дескать, и светят,

и падают не больно впопад,

а нет — иди, воспитывай штили,

злись на прилив, ворчи на капель,

вини туман в неясности, или

отчитывай за резкость метель…

ты видел, чтоб пурга не сердилась?

кто осень приструнил, мол, не лги?

иль паводок кому доводилось

вести на поводке у ноги?

сравнения, положим, лихие,

да, видно, до других не дорос:

ведь женщина — всего лишь стихия,

какой с неё поэтому спрос…

Ты умеешь так улыбнуться, что мне не жить,

и сопишь во сне так, что хочется жить вечно.

И уже видно дно, нужно только в одно сложить,

ведь игра стоит всех на земле свеч, но —

ни несясь вскачь, ни на цыпочках семеня,

ты не сделаешься единственно дорогою,

ибо: Женщина — это то, что нежней меня.

А грубее меня — это что-то совсем другое.

Мне ужасно свезло: я живу на меже эпох

та — уже извёстка, а эта пока из воска.

Мне твердят: там, откуда ты и куда — бог.

Я готов согласиться… тут только одна загвоздка:

ту эпоху рвя, а эту дразня и мня,

я ищу лик, а навстречу одни лица.

Потому что Бог — это то, что честней меня.

Покажите честней, и я буду ему молиться.

И я торчу меж эпох и женщин, раззявив рот.

И хочу, чтоб и то, и это, и та, и эта.

Но на наших широтах не до таких щедрот,

и зима почему-то зимою, а летом — лето,

и ни в ту, ни в другую не падает бутерброд,

и висит, паразит, словно истина прописная

в том простом, что Женщина — Бог, и наоборот.

Два в одном… Для меня — в одном, а для вас — не знаю…

а когда-то я был настоящим —

воспаряющим и парящим,

и летящим, куда глядят;

и всё было гораздо проще,

я умел целоваться слаще —

обе тысячи подтвердят…

а ещё — не ещё, а тоже —

я не знал, что чего дороже,

так, не выяснив, и забыл;

а она всё одна и та же,

и оно всё равно до дрожи —

как когда настоящим был…

скоро я стану вовсе призрак,

это очень хороший признак

настоящести бытия,

потому что любая тризна

изначально всего лишь праздник

наступленья бес-смерти-я…

значит, что-то идёт как надо,

значит, вот и моя монада

обреклась меж других монад;

значит, хоть я и был зануда,

мне нашли упокой вне ада —

где-то самую малость над…

и когда наконец я стану

стопроцентно уже бывшим —

всё испившим, избывшим пыл, —

вспоминайте меня странным…

вспоминайте меня любившим…

ах, как странно я вас любил!

и сияла звезда, и не знала, кому

и зачем, но сияла, и было светло,

и от веку, всегда только мне одному

путь она осеняла и слала тепло

и я тысячу лет собирал этот свет —

так и сяк, тут и там, по глотку, по лучу,

и собрал, и чудесней сокровища нет

а и есть — я другого уже не хочу

и — иду и шепчу, и — бегу и пою,

потому что — могу, потому что — звезда,

потому что — отыщете в небе свою —

и научитесь

может быть

тоже

тогда