«Ворон»

Эпилог
ГЕНУЯ

Большой, богатый город Генуя! Правда, дни его величия и славы миновали, нет уж заморских колоний в Крыму, отнятых турками, флот не столь уж могуч, как прежде, и генуэзский дож, когда-то равный королям, теперь проходит по разряду герцогов. Новое время ломится в дверь, время царей, королей, императоров, и нет в нем места вольным торговым городам. Все подомнут! Не испанцы, так французы, не французы, так австрийцы… Но пока что Генуя свободна, ибо сильным мира сего не до нее. Они воюют: кто на западе бьется за испанское наследство, кто — на востоке, за окно в Европу.

«Великий многолюдный город!» — думал Серов, глядя с квартердека «Ворона» на гавань, полную судов и лодок, на крепостные бастионы, на море черепичных крыш, в котором терялись узкие ущелья улиц, на древние площади с дворцами знати, фонтанами и статуями, на верфи, торговые склады, церкви, соборы, кабаки и лавки, на все великолепие морской лигурийской столицы. А Петербург, хоть столицей и объявлен, таким не скоро будет, да и Москва с ее хоромами из бревен рядом с Генуей — деревня… Но, как заметил мудрый старец Штильмарк, Серов находился в расцвете сил, жить ему предстояло долго, и потому надеялся он увидеть, как поднимается каменный град Петра под северным нежарким солнцем. Даже сны ему снились, будто лет через двадцать гуляет он по Невской першпективе с красавицей женой — непременно в сапфировом ожерелье! — и будто идут они от Фонтанки к Адмиралтейству, и там, стоя на берегу Невы, любуются дворцом Меншикова и зданием Двенадцати коллегий. Пока ни дворца, ни коллегий и в помине не было, но будут же, непременно будут!

В Геную они приплыли в первых числах июня. Правда, не все — «Стрижа» и бригантину Серов отдал не пожелавшим идти с ним в балтийские воды, а таких нашлось сотни три. Мальтийцам на севере делать было нечего, а многие французы, англичане и голландцы решили, что тут у них своя война, и хватит на их век османов и магрибцев. Серов никого не неволил, долю добычи выделил честно, и сожалел лишь о том, что нет с ним больше Мартина Деласкеса и Абдаллы, асов-разведчиков, и славного рыцаря де Пернеля. С рыцарем расставаться не хотелось, но и его Серов не уговаривал, понимая, что де Пернель — человек служилый, военачальник ордена. Клятву свою он исполнил и, больше того, сделался другом, а кто же друзей принуждает!

Встав на генуэзском рейде с «Вороном», «Дроздом» и «Дятлом», Серов велел поднять мальтийский флаг. Право это было даровано ему магистром Раймондом де Рокафулэем, но при том условии, что будут над его кораблями орденские кресты лишь в мирных гаванях либо в праведном бою, каким магистр полагал единственно битву с турками или пиратами. Так что с Карлом, государем христианским, Серов под мальтийским флагом воевать не мог, да и не стремился к этому, надеясь скоро обрести другое знамя. Если Паршин жив, если добрался он со Страхом Божьим до невских берегов и выполнил обещанное, то в Геную он мог явиться в любой июньский день. Серов, посовещавшись со своими офицерами, решил, что ждать Паршина надо до июля, а если не придет, плыть самим на север. Путь вокруг Европы через Гибралтар, Ла-Манш и датские проливы был не короче перехода через океан, так что упускать удобное для навигации время не стоило.

Каждое утро, ровно в десять часов, Серов съезжал с супругой и сыном на берег и пускался в променад по набережной. Сына Джозефа, окрещенного в мальтийском храме, нес облаченный в ливрею Рик Бразилец, а за ним шли шестеро молодцов в начищенных сапогах, добротных морских камзолах, при пистолетах и шпагах. За эту честь в команде разгорелась конкуренция, так как Серов заглядывал в самые приличные таверны у гостиниц и в каждой ставил охранникам по рюмке — правда, небольшой. С Паршиным была договоренность, что, явившись в Геную, он поселится на этой набережной, откуда виден рейд, и пристани, и корабли, сядет за стол в каком-нибудь питейном заведении и будет сидеть с утра до обеда каждый божий день. Но дни проходили, а его все не было.

«Где он мог застрять? — прикидывал Серов. — В Польше, Чехии, Венгрии, Австрии? В Карпатах или Альпах? На переправе через Дунай? Может, в Польше на шведов наткнулся либо на разбойных шляхтичей? Или австрийцы его задержали и проверяют сейчас с въедливым усердием подлинность царских патентов и грамот?..»

За неделю добрые жители Генуи и торговые гости из других городов привыкли к прогулкам Серова. Поговаривали, что этот знатный господин — посол великого магистра к его величеству Людовику, французскому монарху; еще говорили, что ждет он фрегаты из Тулона и Марселя, дабы обрушиться всей силой на Алжир и проучить неверных; ходила и более романтическая история: дескать, маркиз Серра — бывший мальтийский рыцарь, нарушивший обет безбрачия, тайно женившийся на златовласой красавице графине и потому изгнанный орденом из своих рядов. Но самые осведомленные шептали, что маркиз вовсе не маркиз, не орденский посол и не мальтийский рыцарь, а капитан Сирулла, морской разбойник, гроза магометан, а его прекрасная супруга — не графиня, а тоже разбойница. Так ли, иначе, но власти Генуи, уважая мальтийский флаг, претензий к загадочному капитану не имели — тем более что портовый сбор он оплатил сполна, а его люди хоть и буянили в кабаках, но расплачивались честно и никого пока что не прибили.

Так тянулось время, и в один из дней, когда Серов неторопливо шел мимо таверны «Корсиканец», в дверях показался огромный детина с клеймами на лбу и щеках, жуткий видом и обвешанный оружием. Завидев капитана, этот каторжник заорал — да так, что люди от него шарахнулись, — выхватил два пистолета и выпалил в воздух. В ответ взревела охрана Серова, и все, кроме Рика с младенцем в руках, бросились к клейменому и, оглашая улицу воплями и криками, стали хлопать его по спине и плечам.

— Страх Божий, — сказала Шейла, улыбаясь. — Добрался, хвала Пресвятой Богородице! Значит, Андре, твой московит тоже здесь.

И правда, подняв голову, Серов увидел, что в окне второго этажа, прямо над входом в таверну, стоит Михайло Паршин собственной персоной. Был он в новом мундире с золотыми галунами и в шляпе-треуголке; сдернул ее, завидев Шейлу и Серова, поклонился, а затем достал из-за спины объемистую сумку и нежно ее приласкал. Похоже, сумка была предметом невероятной ценности.

— В самом деле Паршин, — произнес Серов и облегченно вздохнул. — Пойдем к нему, дорогая, я вас познакомлю.

— Нет уж, — ответила Шейла. — Ты иди, а я в таверне посижу, с Джозефом и парнями. Не напились бы на радостях! Еще и кабак разгромят, ребенка перепугают… Надо последить.

Серов поднялся наверх, в просторную светлую комнату с видом на море. Паршин ждал его с раскрытой сумкой — из нее выглядывали запечатанные бумаги, а под ними лежало что-то еще, белое и шелковистое, как первый снег.

— Грамота славному маркизу де Серра, капитану и морскому начальнику, от его величества Петра Алексеевича, — молвил Михайло с торжественным видом и протянул Серову верхний пакет. Потом не выдержал, расплылся в улыбке и быстро, горячо затараторил: — Вот и я, благодетель мой, вот и я! Прибыл в ночь, загнавши кобылу, а что припоздал, так извини — государь наш скор в делах, а дьяки его — пьянчуги, мздоимцы и тягомотники! Пока патенты написали, пока царю отнесли, чтоб руку приложил, да припечатали печатями — улетели месяц с неделею. Опять же дорога… Путь-то какой, прости Господи! Через десять стран, через сотню рек, а о горах и вспомнить не хочу, до того противно!

— Долгий путь, — согласился Серов, вспоминая, что через три столетия от Москвы до Генуи лету будет три часа. Затем он обнял Михаилу, принял царское послание и сломал печати. Затейливые буквицы — будто не по-русски писано — прыгали перед глазами, складывались в слова и фразы, и хоть язык был странен и витиеват, смысл письма дошел до Серова. Сложив с почтением бумагу, он промолвил:

— Милостив наш государь. В морскую службу меня принимает и жалует капитаном, если с фрегатом приду, а если с двумя кораблями, так сразу адмиралом. И пишет еще ко всем монархам, изводящим состоять с ним в дружбе, чтобы препятствий мне не чинили, а, обратно, давали провиант, канаты, парусину и пороховое зелье, ежели будет в том нужда. А еще пишет, что если не промедлю я, ударю на шведа в балтийских водах и будет мне в той баталии фортуна, то это знатно, и встретят меня на Неве под фейерверк и гром орудий.

— Надо же! Честь-то какая! — восхитился Михайло и начал выкладывать из сумки другие бумаги с сургучными печатями. — Вот, прими остальное, батюшка мой Андрей Юрьич… Вот патенты для ближних твоих людишек, кого поставишь в офицеры… вот каперская грамота и договор о царской доле с взятых в битве кораблей… корабль, значит, с пленными — его величеству, а груз — тебе… А вот подарки от государя — сделанный им самолично пистоль, а еще…

— Погоди, Михайло, — прервал его Серов. — Скажи-ка мне, братец, как в Геную добрался? Благополучен ли ты, здоров ли? И что на тебе за мундир?

— Здоров, милостивец мой, токмо голова кругом идет с устатку. Непременно выпить надо! А что до мундира, — Паршин с гордостью выпятил грудь, — так нынче я майор! И царским повелением буду при тебе. А службу какую служить, ты мне сам назначишь.

— Добро. Теперь давай царские подарки. Паршин выложил пистолет с кремневым замком и рукоятью из дуба, затем появился белый шелк, целая груда, плотно сложенная и перевязанная вервием.

— Вот! Царь жалует тебе и всем офицерам!

— Что такое? — спросил Серов, придя в недоумение.

— Шейный плат, по-иноземному — шарф. Государева воля такая, чтобы морские высшие чины вязали белый плат на шею, дабы имелось у них отличие от чинов армейских[106].

— Повяжем, отчего не повязать, — кивнул Серов. — Все, что ли, Михайло?

— Еще вот это, батюшка мой.

Он достал из сумки еще один тканевый сверток, но это были не шарфы. Огромное трехцветное полотнище развернулось во всю ширину и длину; Паршин держал его на вытянутых вверх руках, нижний край касался пола, и яркие цвета, белый, синий, красный, сияли как снег, как море, как солнце в час заката.

— Флаг, — выдохнул Серов, — флаг…[107]

Сделав шаг к Паршину, он коснулся полотнища пальцами, затем потянул ткань к себе. Флаг, будто признав хозяина, окутал его плечи, доверчиво прильнул к груди; синяя полоса пришлась у сердца, красная и белая трепетали в ладонях. «Вот и дождался, — думал Серов, поглаживая свое новое знамя. — Дождался! Будет что поднять на мачте, если встретим шведа, и будет салют из всех орудий, будут дым и грохот, и свист тяжелых ядер, и полетит этот стяг над морями, над волнами, знаком победы. Даст Бог, и под другим еще поплаваю, под синим андреевским крестом!»

— Спасибо, Михайло, — он кивнул Паршину, — этот подарок самый дорогой. Спасибо, что довез в целости.

Не выпуская полотнища, Серов подошел к распахнутому окну, подставил свежему бризу разгоряченное лицо. На рейде, спустив паруса, дремали корабли, и среди них — его фрегат, его трехмачтовая крепость и дом его семьи, ибо другого он пока что не имел. Лазурные южные воды тянулись от берега до горизонта, играли переливами синего и голубого и где-то там, на западе, встречались с океаном. Завтра «Ворон» покинет Геную и выйдет в море… И поплывет его капитан с сыном, женой и всей своей флотилией мимо французских берегов, мимо испанских, португальских и британских, мимо Голландии и Дании, Германии и Польши, поплывет туда, куда зовут душа и сердце. И будут бури, будут сражения, песни ветра и рокот волн, гром орудийных залпов и лязг клинков, будут раны, боль и торжество победы, будут смерть и жизнь. Целая жизнь в бурную, неспокойную эпоху перемен, но где бы ни носило капитана и его фрегат, они непременно вернутся на родину.

Взгляд Серова, оторвавшись от горизонта, вернулся к трехмачтовому кораблю, и по его губам скользнула улыбка.

«Ворон» обрел свой флаг.