«Попаданец» на троне. «Бунтовщиков на фонарь!»

ДЕНЬ ПЯТЫЙ 1 июля 1762 года

Петр увидел ночной город. Он с удивлением, как будто впервые, разглядывал скрытые ночным сумраком и припорошенные снегом фасады зданий. Знакомые, родные сердцу силуэты согревали душу.

Петр радостно внимал окружающие звуки и запахи: звон припозднившихся трамваев, далекий, еле уловимый перестук колес, доносившийся от железнодорожного вокзала с другого берега Ангары, клаксоны автомобилей, миазмы горящей мусорки и выхлопных газов, не выветривавшиеся даже ночью. Словом, дыхание города.

Под ногами ветер разносил обрывки целлофана, бумагу, обертки от чего-то съестного, цветные пластиковые пакеты. Пнув пустую пивную бутылку, Петр оглядел знакомую подворотню.

«Ничего не было? Это только сон? Я видел дурацкий, такой похожий на явь сон! Я просто шел, шел и… И мне показалось, что я что-то видел?»

Очередной, особенно злой и холодный, порыв ветра бросил в лицо горсть снега, и Петр вдруг понял, что ему холодно.

Шапки и куртки на нем не было. Обернувшись, он увидел их там же, где и сбросил. На снегу были следы борьбы, валялась оброненная перчатка, тускло поблескивал лезвием так и не поднятый бандитский нож. Самих гопников не было, видимо, уже очухались и успели уползти.

Петр медленно поднял шапку, отряхнул ее от уже порядкам набившегося снега. Голова соображала медленно, вроде бы и не болела, только было состояние какой-то оглушенности.

«Я, может быть, пропустил плюху?» — потерев лоб, он стал натягивать куртку, не сразу попав в рукава.

Накинутый капюшон одарил щедрой порцией снега, потекшего за воротник холодными ручейками. Полегчало. Сплюнул на снег, крови не было. Приподняв сумку, приветливо звякнувшую в ответ, Петр уже собрался уходить, как вдруг внезапно, словно по наитию, обернулся.

В проеме арки в тусклом свете фонаря он разглядел очертания фигуры, показавшиеся Петру знакомыми.

«Это же она!»

Так и не поднятая сумка жалобно дзынькнула вдогонку, но Петр этого уже не слышал. В пять прыжков он преодолел дорогу и влетел в арку.

— Ты тогда не послушал меня? — женщина смотрела на него с немой укоризной.

— Так это был не сон? — Петр взволнованно дышал, все еще не веря своим глазам.

— Нет. Ты сделал свой выбор! — женщина вплотную приблизилась к Петру и пристально взглянула ему в глаза.

— Опять выбор?! Да что вы заладили со своим выборам! Император, заговор, сражения, смерть, кровь! Это все сон, я спрашиваю?! — он кричал ей в лицо. — Это был не сон!!! Я видел смерть, сам, ты понимаешь, сам убивал! И ты говоришь про какой-то выбор? Это не мой выбор! Этого я не выбирал! Я не хотел! — Петр с силой сжал ладонями виски и опустился на снег. — Да какой, к черту, выбор! Кто меня спрашивал, кто объяснял! Я не хочу! Не хочу-у-у!!!

Захлестнувшая его ярость заставляла хрипеть, скулить, выть, но не отпускала горло, сжимала стальными тисками, разрывала когтями сердце, сжигала дотла душу.

— Они погибли, отдали свои жизни за него, настоящего, а не за меня! Это он был виноват в том, что произошло, он, он… Он допустил все это! А я сделал, что мог, но все равно ничего не исправишь, не вернешь, и никого не воскресишь!

— Нет, мой мальчик! — Рука легла ему на плечо. — Ты сделал все правильно! Да, погибли люди, были боль и страдания, но кто тебе сказал, что все в жизни бывает просто и легко? Даже ребенок, когда рождается, должен пройти через боль к свету, к новой жизни! То, что ты создал… Пойми же! В запаршивевшем стаде волки режут больных, запомни, больных и слабых овец, чтобы здоровые смогли жить и размножаться без опаски…

— Да какой я волк? Это они волки, звери… — Петр горько ухмыльнулся. Он протянул ей свои ладони, подставив их под тусклый свет фонаря: — Посмотри, где ты все это увидела? Ну же, отвечай!

— Это его линии, твоя же судьба другая. Когда ты осознаешь свой путь, его линии изменятся и станут твоими. Ты сам пишешь свою судьбу…

На мгновение ее голос пропал, и Петр услышал отголоски боя, он вновь уловил запах пороховой гари, сладкий, дурманящий аромат смерти, услышал выстрелы, крики, стоны, ржание, с содроганием ощутил внутренний животный страх и отчаянно замотал головой, отгоняя наваждение.

— Ты можешь все изменить! Хочешь?

— Но как?!

— Вспомни! Выбери другую дорогу, иди в другую сторону — и ты вернешься. Ты уже вернулся — посмотри вокруг!

Петр оглядывался по сторонам: грязная арка, снег, дома, дорога…

— Я не могу. — Он опустил голову.

— Почему? Ты же так этого хочешь!

— А как же они? Я повел их, они мне поверили! Я не могу их бросить! А Маша? Что с ней будет? Она же ждет меня… А здесь меня никто не ждет… Батя помер давно, а маму вообще не помню. И ничего не держит… Я здесь никому не нужен!!!

— Тогда иди к ним. Да, они в тебя поверили. Поверь же и ты в себя. И иди! Но ты уже никогда не сможешь вернуться! — она говорила, но Петр видел только ее глаза.

В них он видел то, в чем так боялся признаться себе — страх поддаться слабости, бросить все, отказаться, вернуться, забыть.

Петр резко, не говоря ни слова, повернулся и зашагал прочь.

— Бедный мальчик… Но ты теперь уже не мальчик! Ты выбрал свою дорогу и свою судьбу! Пролитая тобой кровь не последняя, далеко не последняя… Только ты не удержишь того, кого так сильно стремишься удержать! Ты еще многих, кто дорог тебе, потеряешь, и сам смерти в лицо не раз взглянешь… — она говорила вслед стремительно удаляющемуся Петру, но он, шагая навстречу тому, что только что мог потерять навсегда, не слышал ее.

Последние слова она произносила уже шепотом, их сорвал ветер и понес поземкой по ночному городу. Белый снег и холод…

А Петр шел и шел, не разбирая дороги и не узнавая город. Только бок холодило все больше и больше. И вой собаки… И необъяснимый холод…

— У-у-у! — Собачий вой выдернул Петра из сновидения. В первую секунду он не мог понять, где он. Что-то сильно холодило его левый бок, и он отодвинулся к краю постели. Посмотрел туда…

Это была Маша — ее ледяная рука, ее холодная кожа. Даже сквозь сумрак ночи была видна навечно застывшая синева в ее остекленевших глазах. Петр сглотнул, и этот рефлекс подавил в груди рвущийся наружу крик.

Он видел много смертей, и еще одна не могла его напугать, только остро резануло по бьющемуся сердцу. Петр застонал, глухо, с болью.

— Ты права, ведьма! За все надо платить! — Петр чуть коснулся губами лба девушки и, надавив пальцами, закрыл глаза.

Всего несколько часов назад он ласкал ее молодое горячее тело, любовался ею, строил планы — и все перечеркнуто, смертью перечеркнуто…

— Государь! Измена! — Дверь хлопнула, и в предбанник влетели казаки с офицерами. Дрожащий свет пламени одинокой свечи осветил комнату, и он вырвался из омута забвения. Его обхватили несколько горячих рук…

— Что с вами, ваше величество? Вам плохо?

Петр сфокусировал, наконец, зрение — его бережно ощупывал дрожащими руками лейб-медик. От волнения он забыл русский язык и перешел на родной немецкий. Но укорять его Петр не стал — в преданности врача он не сомневался, а сомневался лишь в квалификации. Не достигла еще медицина нужных высот…

— Со мной все в порядке! — негромко сказал Петр и затвердел скулами. — А кто ей теперь поможет?!

Медик как-то по-собачьи очень долго обнюхивал бокал и кувшин с квасом, потом нагнулся над телом Маши. Минуты три немец нюхал, касался пальцами, наконец встал.

— Это яд, ваше величество. Ее отравили. Вернее, хотели вас отравить, государь, но девушка вместо вас выпила квас перед сном. Вы же не пили из бокала?!

— Нет, слава господу, не довелось.

— Я не разбираюсь в ядах, государь, но мыслю, что от него и слуга кухонный помер, что кувшин вам сюда принес. Его казаки узнали, ваше императорское величество. И сразу к вам кинулись. А вот фрейлины ваши от другого яда умерли…

— Что?! — взревел Петр и схватил медика за грудки. — Когда?! Рассказывай же, все что знаешь, говори! Душу выну!

— Четверть часа назад, государь! — Медик преданно смотрел в глаза императора, даже не думая освобождаться. — Позвольте, я вам все расскажу…

Петр опамятовался, отпустил медика, имени которого так и не удосужился узнать, все недосуг было. Страха перед возможным отравлением уже не стало, а вот злоба бурлила, но холодная, расчетливая.

— Фрейлины ваши скончались во сне, от дыма свечей горевших. Оные ядом пропитаны были, а так как окно они прикрыли, то отравленного воздуха надышались. Спали крепко, не почувствовали ничего…

— Это я их убил, я виновен… Боже мой! Если бы не напоил их, не велел спать в моей комнате, то они живы были бы…

— И еще одно, государь. Вы слышали историю с отравлением польского короля Владислава?

— Запамятовал. Но послушаю…

— Его много раз недовольные магнаты пытались убить или отравить. Но короля берегла судьба…

— Скорее охрана и удача, а также предусмотрительность.

— Вы правы, ваше величество. Но у короля была любовница, преданная ему. Но она хотела ребенка, и тогда ей предложили мазь для быстрого зачатия. Дама ввела ее вовнутрь лона…

— И что, мой эскулап?

— Король Владислав, ваше величество, таким образом был отравлен. Мазь была ядовитой, и он получил ее от женщины в момент зачатия…

— И что ты имеешь в виду? — с настороженностью спросил Петр.

Медик выразительно покосился в сторону охраны. Петр понял и выразительным жестом отправил конвойных за дверь. Те молча повиновались и быстро вышли из предбанника, плотно затворив дверь.

— Я их чуть осмотрел и сразу побежал к вам, государь. У обоих дам лоно усыпано красными язвочками. И анус тоже…

— Что? Что?

— Анальный, сиречь задний проход. И руки…

— Ну ни хрена себе?! А чем это?

— Надо внимательно осмотреть вашу спальню и их комнату. Может, нам эти отравленные вещи попадутся…

— Смотри немедленно. Но осторожно. Не дай бог сам подцепишь заразу… Постой! — он вскочил с постели и, не замечая своей наготы, прошелся по ковру. — Я знаю, что это было. Письмо от моей супруги. Они засовывали его себе… Ну, ты понимаешь, куда. И в руках держали, когда мне читали. Охрана! Ко мне!

Не успел затихнуть крик Петра, как дверь настежь распахнулась и через нее ломанулись казаки с обнаженными саблями. Петр еле успел прикрыть медика, а то ему, бедному, досталось бы по первое число…

— Гонца из Кронштадта взять под арест немедля. Одежду снять с него всю, осторожно. Перчатки или рукавицы оденьте. Выполнять!

Казаки стремительно бросились обратно, а Петр повернулся к медику и отрывисто приказал:

— Поднимешься ко мне в спальню. Там два письма лежат — одно развернутое, другое трубочкой. Последнее, мыслю, отравленное. Проверишь его на наличие яда, запечатаешь в футляр. И отдай на сохранение Девиеру, под охрану. Здесь все прибрать. Убиенных в церковь, отпеть как должно. Они на себя смерть лютую, мне врагами моими предназначенную, приняли… — Петр свирепо обернулся к адъютантам: — Одеться! Быстро! Генералов Гудовича и Девиера позвать сюда, немедленно…

Хоть и лето, но прохладно. Однако оборачиваться в одеяло он не стал. Дрожащими пальцами закурил от свечи папиросу и ушел в парную. Там было еще тепло. Петр уселся на полку, в несколько затяжек выкурил папиросу. Рыдания комком подкатили к горлу — он вспомнил, как несколько часов назад мылся с Машей в бане…

Но он сдержался. Лишь поскреб пальцами стенку да смачно выругался, облегчив крепким словом душу.

— Это плата, плата за все! И за мою жизнь тоже…

Нарцисс словно чувствовал — зашел тихо и протянул закуренную папироску, затем протянул чашку с водкой.

— Казаки налили, ваше величество! — тихо объяснил верный арап. — Помянуть мученицу по казацкому обычаю.

Странно было услышать такие слова в устах арапа. Петр криво улыбнулся и залпом выпил водку, не почувствовав ни вкуса, ни запаха. И страха не было — казакам и Нарциссу он доверял полностью.

Камердинер через несколько минут принес охапку одежды, ловко облачил. Затем поклонился и открыл перед ним дверь. Петр, опираясь на трость, снова вышел в предбанник.

Надо отдать должное — десяти минут хватило, чтобы вынести тело, перестелить кровать и все убрать. От расставленных подсвечников с горящими свечами было светло. На столе фарфоровый кувшинчик с горячим кофе (и когда только подготовить удосужились — видно, еще вечером сварили и в печи держали), коробка с папиросами, хрустальная чашка, поставленная вместо пепельницы. Чистота и порядок…

А в качестве дополнительного интерьера в комнате застыли столбами Девиер с Гудовичем при полном параде. Петр подошел к столику, налил себе кофе, уселся в кресле и закурил папиросу. И лишь потом показал рукой на кресла — «садитесь, господа». Кофе предлагать не стал — во-первых, его в кувшинчике маловато будет, ну, а во-вторых, пусть генералы себя виновными хорошо прочувствуют.

— Докладывайте, генерал. Все, что узнали к этому часу! — совершенно спокойным, ровным, но ледяным голосом обратился император к Девиеру.

— Ваше величество, — за какие-то секунды лицо генерала смертельно побелело, он сразу просек, что обращение на «вы» не сулит ему ничего хорошего, — яд был подсыпан здесь, государь, в кувшин кваса, что для вашего питья предназначался. Действует сразу, за минуту-другую убивает. Кроме того, им был отравлен раковый биск…

— Что? Не понял.

— Заливное из раков в пармезане. Его вам на ужин подали в спальню. Двое слуг, что ваш стол накрывали, в своей каморке его съели вечером. Их сейчас только обнаружили. Остальные блюда и там, и здесь были чисты, без отравы в них подсыпанной…

А ведь точное слово — подсыпанной. Если на кухне работали с ядом, то многие блюда отравили бы, или бы в баню, когда он там мылся, принесли бы.

А что, разумно — от перегрева государь пятки отбросил. Впрочем, и в квасе ночном логика есть — ночью государь спит, и до утра охрана не спохватится.

Но биск-то еще вечером траванули, а квас много позже сюда принесли. Рисковая сволочь — ведь если бы отравление от этого чертова рачьего заливного вовремя обнаружили, то охрана была бы резко усилена, и номер с квасом уже бы не прошел. А если источник один, а ведра разные?

Петр встал из кресла, медленно прошелся по комнате, тщательно обдумывая внезапно появившуюся мысль.

Если травил кто-то на кухне, то должен был сразу в бега податься, ибо шерстить ее уже начали, если Девиер не лох. Это первый вариант. А со вторым труднее — кто-то из моих иудой стал и во время подачи блюд подсыпал, или даже прямо здесь, и в спальне.

— Надо, не мешкая, выявить тех слуг, что накрывали в бане и в опочивальне. — Петр посмотрел прямо в глаза Девиера. — И особенно из отравленных продуктов — квас и биск. Когда их принесли, и останавливал ли кто слуг, брал ли у них это. А если останавливал, то кто?

— Ваше величество! Слуга, который накрывал в спальне вчера и сегодня, исчез еще вечером. Сейчас его ищут везде. Генерал Гудович отдал приказ казакам. Со вторым я немедленно выяснять приступил, но мыслю, что отравился он по незнанию. Я в людской всех поднял и вопрос задал — так девчушка малая сразу сказала, что зрела, как Пахом, это имя его, перед тем как кувшин в баню отнести, отхлебнул из него. А из бани он на сеновал пошел да там сразу и помер. Лейб-медик говорит, что еще поздно вечером…

— А со свечами что?

— Хозяин божится, что не его свечи. Таких не держал. И не ясно, кто их в подсвечники поставил. Времени мало было для выяснения…

— Так идите, выясняйте. И каждого, кого заподозрите, под арест сажайте. И если надо, то с пристрастием их спрашивайте. Идите, время терять нельзя, — Петр отослал генерала.

Известно, что большинство преступлений раскручивают именно по горячим следам, когда события еще в памяти. А у любого преступления есть свидетели, главное — их вовремя отыскать…

— Простите, государь. Но это моя ошибка. Мне надо было настоять, чтобы мы не останавливались здесь — это вотчина старшего графа…

— Что вы морочите мне голову, генерал. Какого такого старшего брата? Объясните.

— Это же Гостилицы, ваше величество! — несколько удивленно сказал Гудович, будто Петр должен был знать, кто тут живет. — Вы, государь, наверное, запамятовали, но здесь имение графа Алексея Григорьевича Разумовского, старшего брата убитого вчера гетмана…

«Опаньки! Я в самый клоповник добровольно залез. Здесь же полно людей Разумовского, надо всего опасаться, с любой щели пакость вылезти сможет. То-то Гудович постоянно намеки делал, мне они странными показались. А ни хрена они не странные — он же меня убеждал ноги уносить с этого пристанища. Только я рогом уперся и не понимал. Значит, в резиденцию Разумовских попал».

— Андрей Васильевич, пригласите графа ко мне через час. Сошлитесь на форс-мажор. Если откажется, то арестовать и привести под караулом. И найдите слугу, что у меня в спальне был. Проверьте все, даже выгребные ямы, помойки и могилы.

— Государь, вы хотите сказать…

— Генерал, поймите одно — его надо найти любой ценой, живого или мертвого. Искать везде тщательно. Везде! Три часа вам срока. Берите солдат сколько надо. Кто его отыщет — в следующий чин произведу!

— Так что же она вам ответила?

Простой вопрос прозвучал в очень непростой обстановке. Ведь, несмотря на ночную пору, жизнь здесь вовсю кипела и жгла, в прямом и переносном смыслах. Да и иначе быть не может в пыточных застенках, особенно в страдную пору для таких заведений.

— Жги! — негромко приказал молодой, трех дюжин лет своих еще не достигший, благообразный, худенький и невысокий мужичонка, тихо жуя просвирку — церковный хлебец.

Он был доволен жизнью, и со вчерашнего дня буквально горел на работе, почти не уделяя времени сну, еде и отдыху. Да и не мог новоявленный глава Тайной экспедиции Сената, волею грозного фельдмаршала Миниха на высокий пост вознесенный, и сенаторами поздно вечером утвержденный в сей должности, уделять внимание таким житейским мелочам.

Сейчас для Степана Ивановича Шешковского не было выхода — или он даст графу Бурхарду-Христофору правду о гвардейском заговоре, или сам будет в ничтожество обращен, как этот, вчера еще властный и надменный князь, для которого он, невзрачный чиновник, был подобен быдлу.

Повинуясь команде, мордастый и здоровенный, как дубовый шкаф, кат взмахнул кнутом. Взвизгнув в воздухе, кнут звучно впился в нежную кожу — кровь брызнула каплями во все стороны.

Истошный крик отразился на стенах — висящий на дыбе человек орал во все горло от жгучей боли. Однако мучения князя только продолжились — палач снова безжалостно ожег его кнутом со всей силы.

— Она сказала, что они хорошо к тому подготовились! — буквально вытолкала из горла слова жертва тайного сыска. А чего молчать-то — они сбежали, а ему отдувайся.

— Ну, вот и хорошо, ваше сиятельство, — голос Шешковского сплошное подобострастие и нежность. — Хорошо, что подлинную правду говорите. Она, родимая, только из-под длинника выходит. Кхе… Кнут сей так называется, а потому правда-то, кхе, подлинная выходит из-под него, стало быть.

Степан Иванович отвернулся и благожелательно посмотрел на писца — тот перестал строчить пером и преданно посмотрел на начальника. Шешковский благосклонно кивнул — писец опытный, лишнего не пишет, и от себя не прибавляет. Кхекнул еще раз многозначительно.

Палач Трофим не менее писца был опытен в своем поганом ремесле — взвизгнул кнут, и дикий животный крик пытаемого князя огласил своды подвала и еще долгие секунды отражался в каменных стенах застенка.

— А еще, ваша светлость, — ласковым голоском заговорил Шешковский, — мы любим добывать подноготную правду. Иголочки хорошие, в жаровне докрасна нагретые. Мы сейчас, князюшка, под ноготки-то ваши и загоним.

— Не надо мучить меня. Я и так все вам сейчас расскажу, как на духу, без утайки, — сломался его сиятельство, боли малой не выдержав, от одного рассказа о пытках грядущих сломался.

Все были довольны — Шешковский разговорчивостью князя, а князь — и тем, что перестали его терзать, и тем, что облегчил правдивыми показаниями душу. Не ему одному в пыточной мучиться. Пусть и другие на своей спине кнут испытают. Оттого и на душе у князя, масона известного, хорошо стало.

Не понимал только, что только начало это. И, как очные ставки пойдут, то снова в этом залитом кровью подвале по его спине кнут пройдется. То не освобождение от боли, а отсрочку от нее несчастной жертве дали. Ибо если заговорил человек под пыткою, то теперь из него всю информацию вытянут. Пытать-то на Руси издавна умели, с огоньком да выдумкой, и умельцы заплечных дел всегда имелись.

Только палачу было сейчас грустно и погано на душе. Десять часов без передыху кнутом в затхлом подвале махать да огнем жечь, рази кто выдержит. Грустно все…

На испорченном допросном листе перед Трофимом был накрыт завтрак. Не скупился Степан Иванович людям своим — чашка карасей в сметане, краюха сытного хлеба, свинины жареной шмат изрядный, селедочка с лучком, хрустящая квашеная капустка прошлогодняя. И пива штофная бутылка. Хоть пожрать можно, но при Андрее Ивановиче лучше снедь была, особенно когда знатных господ, графов и князей всяких, в подвале пытать приходилось. Но то ведь господин Ушаков, он еще при императоре Петре Алексеевиче, пытошнике изрядном, службу свою нелегкую начинал. А вот Степан Иванович из молодых, да ранних будет.

Нелегка жизнь палача на Руси, ой как нелегка! Нет, платят хорошо, грех жаловаться. Столько полковники армейские жалованья не имеют. Да и откуп от пыток зачастую дают изрядный, чтоб пытали, но не мучили.

А это ой как важно — опытный кат может тремя ударами тело до хребта рассечь, а может так кнутом погладить, что, хоть кровь во все стороны полетит, но боли-то почти и не будет. А откуп такой иной раз намного больше жалованья выходит, да еще с подарками богатыми.

А нет откупа, так одежку жертв прихватить можно, тоже денежку стоит, и немалую. Опять же харч изрядный дают, убоиной ежедневно кормят, даже в постные дни. Грех на ласку и обиход жаловаться, но поганая у них и жизнь, и служба тяжкая, ой как государству нужная.

Жизнь-то худая — заплечных дел мастера изгоями прозябают. С катами невместно знаться, родниться, в гости ходить. А в лавку войдешь, так носы воротят и продавать ничего не желают. Или продадут, но так, будто паршивой собаке кость бросят обглоданную.

А уж руку никто и никогда не протянет. И за стол один в трактире никогда не присядут, даже питухи пропойные, безденежные. И дохтур, когда тебя щупает, то говорит брезгливо и перчатки одевает на ладони. Брезгают все, ненавидят и презирают.

Ну, ничего, зато потом искательно в глаза смотрят, родственнички чуть ли не на колени встают, лишь бы жалость проявили. Упрашивают слезно. Вот и отливаются им его стенания…

— Молодец, капрал. Благодарю тебя за службу верную! — Петр похлопал драгуна Степана Злобина по плечу.

За такие новости чина капрала и полсотни рублей с новым знаком святого Александра Невского не жалко. Молодец драгун, и что выжил там, и что разговор супруги с Дашковой нечаянно подслушал, и поспешил сюда с сообщением. Хорошие новости принес служивый. Как раз вовремя поспел, когда меня, как крысу, здесь отравить пытались. И, судя по всему, цианидом, синюшной отравой.

Однако рассказ капрала и вопросов много оставил. Судя по всему, Като его не «заказывала», но тогда почему письмо ее было отравлено. И отрава совсем другая, «долгоиграющая», в отличие от биска и кваса.

С двух точек его обстрелять пытались, вернее, даже с трех — путь покойного любителя господского кваса и слуги с подбитым глазом, что нашустрил в спальне, как установил генерал Девиер, не пересекались. А это означает только одно — на него совершили одновременно три покушения, а значит, ему предстоит опасаться и дальнейших попыток.

Все логично — у них сейчас просто нет иного выхода. Гвардия подчистую разгромлена, мои войска через несколько часов прихлопнут Петергоф со всеми его обитателями. Следовательно, за эти несколько часов меня обязательно попытаются отравить или убить.

Он не сомневался, что в его свите есть верные людишки супруги — та в письме проговорилась по поводу пяти попыток зачатия. Каким образом такая информация к Екатерине попала, ежу понятно. Но вот найти предателя — дело трудное, им может быть как лакей, в зале дворца бывший в то время, так и кто-то из адъютантов. Или кто-нибудь из знающих просто болтун, и языком чешет как помелом. Вопросы и вопросы, но ответов нет…

— Государь! — дверь в баню отворилась, зашел адъютант. — Приехал граф Алексей Григорьевич Разумовский.

— Зовите, — Петр подошел к столу и закурил папиросу.

В предбанник зашел еще не старый человек, но за полтинник годами, одет богато — кружева, перстни, цепочки. Рубины в золотой оправе вместо пуговиц. Глаза умные, но усталые, как у много видевшего в жизни. Поклонился уважительно, без небрежности или презрительности, и с оценивающим ожиданием посмотрел на Петра.

— Алексей Григорьевич! Вы своим людям случайно не приказали меня на тот свет спровадить? Ядом? — сразу в лоб спросил его Петр.

А чего тянуть кота за хвост. Дипломатия, конечно, вещь полезная, но и бесхитростное откровение тоже нужно. Граф хитрец изрядный, вон как глаза блестят, и потому тянуть с вопросами было нельзя.

— Нет, государь! — сразу отрезал Разумовский с металлом в голосе. И прямо глянул в глаза. В них вопрошали его боль, гнев, горе.

— Что, и мысли у вас никогда в голове не было, как бы голштинского выродка удавить? — Петр задал вопрос с не меньшим гневом, болью и горем. — Только честно!

— Были такие мысли, каюсь, ибо считал вас, государь, недоброжелателем России великим, ее хулителем, — Разумовский чеканил слова в ответ, медленно и твердо. Так только говорят люди, перешедшие ту черту, которая отделяет жизнь от смерти. — Искренне желал, и потому брату своему не препятствовал. Но только до позавчерашнего дня…

— А позавчера что, граф, постный день был?! Откровение с небес получили? Или надо мною нимб святой узрели?!

— Государь! Над верой шутить нельзя!

— Простите, граф! Это я не подумавши брякнул. Не шучу я над верой, сам искренне верую. Еще раз простите. Но на вопрос ответьте!

— А вы на него, государь, сами ответили!

Увидев искреннее недоумение Петра, Разумовский чуть улыбнулся и заговорил спокойно, с еле слышимым малороссийским акцентом. И, как Рыку показалось, вполне добродушно.

— Если я бы не знал вас долго, государь, то враз подумав, что вас пидминили. И прав я — тело-то ваше, а вот душа и ум другими стали. Полезными для державы нашей. О том и государыня Елизавета Петровна помышляла, царствие ей небесное. — Разумовский истово перекрестился. Петр также размашисто осенил себя крестным знамением и заметил, как радостно сверкнули глаза старого графа.

— Душа ваша православной стала, нашей. И, бачу, церковь рушить вы не станете, а це дило…

— Патриаршество я обратно на Руси введу, Поместный собор прикажу вскоре собрать. А крестьян монастырских заберу, не обижайтесь — нам к войне с турками готовиться надо.

— Так не можно и Богу служите, и мамоне. Це дило, ваше величество. Так вот о чем я говорю. Я позавчера все понял, когда о победах ваших узнал, государь. И кровь вы свою царственную, не колеблясь, пролили, и в бой козаков вели. И о грамоте вашей, козакам жалованной, тоже ведаю. Вот тут-то Кириллу покойному я и отказал. И людям своим накрепко приказал вас беречь. То не они вам отравы подсыпали, у меня с этим строго. За хиршу, та в ямину, без отпевания. То ваши людишки вам, государь, измену подлую учиняют. Их и треба шукать…

Петр оперся на трость, задумался. Выходит, правы те, кто писал, что молодой Алешка Розум был немного колдуном. Или, как иначе в народе говорят про таких, «знающий человек». А каким образом простой певчий хора смог бы стать тайным морганатическим мужем императрицы Елизаветы Петровны? Ведомо ему тайное, ведомо…

— То, государь, меня токмо одного касается, — словно прочитал его мысли Алексей Григорьевич и горько усмехнулся.

— А вреда вашему величеству здесь нет, и веры православной ущемления. Велите не пытать людишек моих — неповинны они. Если желаете, то сам буду отныне вашу пищу первым вкушать, спокойствия ради вашего. Но я только за брата покойного прошу — по дурости он все затеял, без знания. Потому и смерть принял, что против дела правого пошел. Не за себя прошу — род наш ославить на века не хочу. То пагуба будет…

И Разумовский преклонил перед ним колени и опустил свою седеющую голову. Петр машинально положил на волосы руку.

— Не держу зла на род. Да и на людей тоже. Дурни они. Тело своего брата возьми и похорони достойно. Но тихо, к чему врагов наших неустройством радовать. То боль наша. Иди спокойно, но гостем у меня прошу бывать часто. Это моя к тебе просьба, Алексей Григорьевич…

Проводив старого графа, Петр почувствовал голод и приказал казакам принести поесть. Сам же, ожидая завтрака, уставился в окно.

Светало. Что за привычка появилась — новый день раньше петушиного крика начинать, да еще кровь проливать. Петру на память пришла схватка с сербскими гусарами. Да, двое суток с той первой крови прошло, а сколько смертей эти дни своей жатвой собрали.

Петр потер пальцами виски — в голове стучали маленькие молоточки. Из его груди вырвался рык злобного зверя. Он вспомнил трех своих отравленных женщин и троих слуг, которых не знал. Шесть человек зараз выхлестнули, яда не пожалели. Ну что ж, тогда и он никого не пожалеет…

Дверь открылась, и Нарцисс стал расставлять из корзины принесенные «яства». Жизнь Карла Двенадцатого началась в полной красе — холодная колодезная вода, миска с кисловатой черешней и сладкой клубникой, два сваренных вкрутую яйца, свежий огурец из парника, целиком зажаренная на углях курица, половина каравая душистого пшеничного хлебушка. И неизменный кофейник с только что сваренным кофе.

Петр вопросительно посмотрел на арапа. Нарцисс все сразу понял и тихо сказал:

— Казаки сами все сготовили, а я кофе сварил.

Хм, сами… Набрали всего понемногу с грядок, а хлеб свистнули из пекарни — горячий, мягкий. А курица часа два назад еще в загоне бегала, ей головушку махом отвернули да на саблю вместо шампура и насадили. Водичку в колодце набрали, ну а к кофе ты, мой верный арап, никого не подпустишь. С вещами тоже нормально — сундуки казаки крепко охраняют.

Меры действительно предприняли чрезвычайные, и Петр, вонзив крепкие зубы в сухую куриную плоть, здраво сказал себе: «Пусть это и не очень вкусно, зато несварения желудка не будет и дольше проживешь».

Однако закончить завтрак в одиночестве не пришлось — заявился радостный, но немного озадаченный Девиер. Глядя на повеселевшую рожу генерала, Петр хотел предложить ему половину огурца, но тут его нос уловил такой запашок от генеральского мундира, что есть расхотелось.

— Ты бы хоть мундир заменил, воняет же. К царю пришел, чай…

— Прошу простить, ваше величество. Слугу с опочивальни вашей нашли, в спину кинжалом заколотый и в яму выгребную сваленный. Да жердиной его еще притопили, чтоб видно там не было…

— С чего решили, что кинжалом?

— А вот он. В яму брошен был, но мужики его через четверть часа там же нашли, — Девиер положил на стол кинжал с узким и тонким лезвием. Такие вроде бы еще стилетами называются. Петр покрутил в пальцах отмытый клинок и мысленно простил генералу его помойный запах — теперь стало понятным его происхождение…

— И что намерены делать, генерал?

— Всем кинжал сей предъявлю и мыслю, что хоть кто-то его опознает. И отравителя поймаю.

— С чего ты решил, что убийца и есть отравитель?

— Слуга по незнанию отраву принес, его могли отвлечь и в блюдо подсыпать, или свечи травленые дать. Вот потому-то его и зарезали в ретираде, чтоб не донес о своих подозрениях. Ясно одно, ваше величество, — тот, кто яд приложил, прямого входа к вам пока не имеет. Вот я его и ищу…

— А может, он сбежал уже?

— Нет, государь. Кругом гусары Милорадовича стоят и никого не выпускают. Найдем через час убийцу, никуда он уже не денется…

Дверь тихо приоткрылась, и на пороге возник адъютант со странно знакомым лицом.

— Гонец из Кронштадта от коменданта Нумерса, ваше величество. Прикажете впустить?

— Идите, генерал. Дело делайте!

На выходе Девиер столкнулся на пороге с морским офицером, последний пропустил генерала и лишь потом сам зашел. Петр внимательно посмотрел на него — взгляд прямой, честный, смотрит с уважением, но без подобострастия, хорошо смотрит.

— Ваше величество, пакет от командора Нумерса, — моряк протянул засургученное печатями послание.

— Что в нем? — слегка полюбопытствовал Петр и внезапно ощутил ползущий по спине неприятный холодок.

Моряк в смущении замялся и стал топтаться на месте, как застоявшийся жеребец.

— Ваше императорское величество, простите меня великодушно за дурные вести. Граф Роман Илларионович Воронцов и его дочь Елизавета Романовна вчера вечером умерли…

— Как умерли?! — взвыл Петр во весь голос. Дверь тут же отворилась, и в комнату вбежали казаки с обнаженными саблями. И застыли на пороге.

— Они были отравлены, и о том в письме отписано вашему величеству. — Моряк неловко поклонился.

Хотелось лезть на стену и выть во весь голос. Девять душ за одну ночь погубили — восемь отравили, а еще одного прирезали. Ярость бурлила, и в душе Петр метался раненым зверем…

У покойного графа и его дочери руки были в маленьких язвочках, а на местах порезов пальцев об острые края футляров — синяя помертвевшая кожа. Медики, которые смотрели тела умерших, в один голос, по утверждению Нумерса, твердили — яд, впитанный в кожу, должен умертвить несчастные жертвы за двое суток — оттого и язвы на руках появились, как у несчастных фрейлин.

Но попавшая в кровь отрава сделала свое черное дело через часы, ее жертвы умирали в страшных мучениях. Но успели поведать Нумерсу о своем злосчастном любопытстве и о том, что футляр для письма Лиза подменила, чтоб нечаянно и государь об него не порезался.

Как тут не выть! Все четыре его женщины смерть от него собой отвели. Четыре уже были — вещая ведьма. Осталась пятая — но о ней ни слуху ни духу. Кто она? Даже имени неизвестно. Как бы эти сутки пережить — и все, дальше семьдесят лет жизни будет. Правда, цифра была такой значительной, что у него в голове не укладывалась. Столько не живут…

Петр вышел во двор — стало совсем светло. Перед гостиницей колыхалась большая толпа лакеев и слуг, его людей, свитских из Ораниенбаума. Там что-то происходило, дико кричали, и Петр направился туда быстрым шагом. Казаки расчистили от людишек дорогу, и перед императором открылось кошмарное по своей сути зрелище.

— Это не я!!! Я не убивал! У меня его выкрали! День назад, вчера! Помилосердствуйте! У-у!!!

На земле извивался и подвывал во весь голос в кровь нещадно избитый слуга, а Девиер крутился вокруг него и без передыха пинал ботфортами. Рядом валялся знакомый стилет.

Толпа, собравшаяся кругом, сама бы кинулась на жертву и, будь ее воля, растерзала бы на кусочки, но обнаженные шпаги и тесаки голштинцев сдерживали ее пробудившийся звериный инстинкт.

— Молчать! Всем стоять!!!

От бешеного рева императора все застыли, будто увидели перед собой ожившую горгону Медузу из древнегреческого кошмара и в единый миг разом окаменели. Только слуга подполз к его ногам, обнял их крепко и заканючил:

— Это не я, государь, не я это! Не убивал я… Украли его у меня… Не я…

— Молчать!

Петр рывком поднял избитого и заглянул в плачущие глаза. И тут же отбросил в сторону бедного лакея — тоже мне, нашли стрелочника. Самое большое зверство, на которое он способен, это нарезать краковской колбасы.

Петр встречался с такой породой — от вида крови им дурно становится и глаза тусклой пленкой покрываются. Природа хорошо позаботилась, и от убийства преграду надежную в таких людях поставила.

— Да он убийца, государь! — взвыл Девиер, и от этого крика Петра захлестнула горячая волна бешенства.

Ах ты, сутяга, смертный прыщ, устроил представление, работать не умеет. И еще пререкается, козел безрогий!

— На! — От мощного удара в челюсть генерала Девиера свалило в пыль. Петр тряхнул ушибленным кулаком и в бессилии решил сам начать следствие. Он в ярости схватил первого попавшегося лакея за грудки:

— Ты меня отравить хотел?! — рык императора привел лакея в ужас.

— Не я, государь, богом клянусь!

— Может, ты и есть отравитель?! — второй схваченный, тщедушный, аж заикаться стал от безумного страха.

— Не, ик, я, ик, — взмолилась жертва царского следствия.

— Ты мне отраву подсунул? — палец императора уткнулся в грудь третьего слуги.

— Не я это сделал, государь… — побледнел тот.

И Петр повернулся к четвертой жертве.

— Я не делал, не я это… — лепет был ответом императору, и он хотел было ткнуть в пятого, но тут сам остолбенел.

«Боже милостивый! Все как люди, а у того, предыдущего, будто легкий дымок со словами вырвался. Господи! Сон, святой старец, и ложь — „будто липкий туман“. Не может быть такого. Надо проверить!»

Петр снова повернулся к третьему слуге и зловеще улыбнулся. Тот побледнел еще больше, а руки заходили ходуном.

— Кто тебе приказал меня отравить?! — чеканя каждое слово, Петр пристально заглянул камердинеру в объятые ужасом глаза. Он узнал гаденыша — тот был в зале в ту первую ночь.

— Не я это, не я!!! — в диком ужасе взвыл лакей, а изо рта вместе со словами липкий туман потянулся.

— Говори правду, падла! Душу вытащу! Говори!!! — Петр сдавил пальцами бровь, и слуга взвыл. Тогда он ткнул его пальцем в нервный узел, и дикий вопль раздался:

— То граф Кирилл Григорьевич приказал, я не мог ослушаться! И свечи мне от него передали! Прости, государь! Бес попутал! — Вопль иуды прогремел для Петра триумфальными фанфарами…

— Вот так надо, генерал! — небрежно бросил Петр остолбеневшему, как и все окружающие их люди, Девиеру. — Теперь допрашивай эту сволочь! Всего выпотроши, до донышка!

Петр с яростью посмотрел на толпу, те попятились. И тут его как обожгло — побледневший адъютант, стоявший с краю, был ему явно знаком. Это был тот самый князь, что ткнул его во сне вилкой в живот. И в памяти тут же стали услужливо перелистываться страницы однажды прочитанного им, точно останавливаясь на нужных местах…

Князь Федор Барятинский, его флигель-адъютант, мог бы стать еще и одним из будущих убийц императора Петра Федоровича в Ропше. Это он вчера и сегодня рядом крутился, и в бане князь тоже был.

И однажды прочитанные строки вспомнились — встретившись с князем после ропшинского убийства, один из мемуаристов прямо спросил, почему Федор принял участие в столь сомнительном и грязном деле.

— Что делать, мой милый? — с улыбкой, довольно непринужденно заявил князь. — Ведь у меня столь много долгов накопилось…

Со страшным оскалом на лице Петр медленно пошел на него — перед ним расступались. Будто ток пробежал по собравшейся толпе, все вздрогнули и уставились на князя.

Лицо Барятинского стало белее мела, черты исказил ужас, он, как кролик смотрит на удава, взирал на приближающегося императора. Руки заходили ходуном, и нервы князя не выдержали — он взвизгнул и бросился бежать. Куда там — кто-то подставил подножку, и князь, нелепо взмахнув руками, как куропатка крыльями, пропахал носом дорожную пыль.

И на него сразу же навалилась охрана, вывернули за спину руки, обезоружили. Подняли на ноги, наскоро обыскали и подвели к Петру.

— Где яд остатний прячешь?

Задав вопрос, он без промедления сделал адъютанту «слоника» — открытыми ковшиками ладоней хлопнул предателя по ушам. Тот взвыл…

— Говори, сука!!! — И палец сильно надавил за ухом. Новый вопль был еще громче предыдущего.

— В сундуке лежит… Там, в свертке, щепотка малая… — в помертвевших глазах князя стояли слезы и ледяной глыбой застыл животный ужас. Петр харкнул ему в лицо и холодно бросил Девиеру:

— Выбить из них все! Даю только три часа! Не сможешь — повешу и тебя, и твоих людей! Мне бездельники ни к чему! Что уставились на меня, заняться нечем?!

Через несколько секунд двор опустел, собравшиеся люди растворились, как бесплотные духи. Осталась только охрана и адъютанты. Казаки бдительно зыркали по сторонам, а на лицах всех офицеров застыла злобная гримаса. И попадись им сейчас в руки князь Барятинский — в один миг разорвали бы предателя и отравителя голыми руками…

— Все, господа! Мы выступаем на Петергоф немедленно. В этом деле пора ставить точку. Трубите поход!

— Като, опомнись! Бежать нам всем надо! — Григорий Орлов тормошил императрицу, но у той разом все силы пропали. Как в тумане она доехала до Петергофа, и все, будто испили разом всю.

Екатерина Алексеевна лежала на большой кровати в спальне, уставив в потолок невидящие глаза. Все это время она проплакала, а сейчас и горькие слезы кончились. И надежды никакой уже нет, что Петра Федоровича отравят. Нет, и все тут. Против судьбы особо не попрешь, когда та сама, своим щитом его прикрывает. Все кончено…

Гвардия разгромлена ее супругом, который неожиданно проявил недюжинные дарования. Да что там полководческий талант — он же другим совсем стал. Расчетливым, храбрым до отчаяния, мудрым и заботливым для своих солдат. Она сама видела, как боготворит его армия.

Солдаты Петра Федоровича не продадут, костьми лягут, животы положат, но биться до смерти будут. Это не ее трусливая гвардия, что при первой неудаче в уныние и предательство бросилась, жизни свои от наказания неизбежного спасая.

Нет, все уже кончено — княгиня Дашкова не сможет отравить Петра, пусть и не надеется. И она никуда бежать не будет, ибо нет в бегстве от самой себя спасения. И от судьбы никуда не уйдешь…

Она ехала в Россию править, царствовать. И потому три задачи перед собой поставила — понравиться мужу, императрице Елизавете и народу.

Однако Петр отвергнул ее незадолго до свадьбы, внезапно стал равнодушен как к женщине. В отместку ему Екатерина не называла его мужем, хотя и делила с ним постель. Но там они только спали вместе, боясь гнева императрицы, а к зачатию наследника Петр так никогда и не приступал.

А Елизавета Петровна стала холодна к ней после рождения Павла Петровича, хотя сама Сергея Салтыкова ей подсунула. Видно, по-женски сильно на нее обиделась.

Осталось только последнее средство — понравиться народу, в чем Екатерина и преуспела, что три дня назад и проявилось в Петербурге. Как она радовалась…

А вчера разом все и закончилось — разгром в Гостилицах и Дьяконово, десант Миниха в Петербурге, и смерть наследника Павла Петровича. И пусть княгиня Дашкова ее утешает и варианты спасения разные приводит, но это все бесполезное занятие.

Без Павла у нее нет теперь ни малейших прав на престол, на котором могут сидеть только двое — или Петр Федорович, что с армией к Петергофу вскоре подойдет, или Иван Антонович, томящийся ныне в каземате Шлиссельбургской крепости.

Вот только последний кандидат на престол вряд ли сейчас был в живых — Екатерина Алексеевна остро позавидовала Петру, у которого был Миних. А старый Живодер такого опасного претендента из лап своих никогда не выпустит и на все запреты императора наплюет.

В конечном счете то на благо Петра самого будет. А кровь пролить фельдмаршал Миних не побоится — наверняка отдал приказ убить принца Ивана Антоновича, благо сила сейчас полностью на его стороне.

И на свой счет Екатерина не заблуждалась — если этот жестокий старик к Петергофу первым подойдет, то и ей предстоит умереть, а причину смерти медики, и его, и ее, уж как-нибудь обоснуют. Или внезапный апоплексический удар приключится с ней, или геморроидальные колики от огорчений.

И сам Петр Федорович ее не помилует, тем более что отрава других людей наверняка зацепила. Даже если решит жизнь ей оставить, то верные люди отсоветуют, тот же граф Миних. Нет, все для нее кончено…

Тяжелую ночь пережили мятежники. Вечером из Петербурга прискакали конногвардейцы, а через пару часов за ними прибыли верхом императрица Екатерина с Дашковой в сопровождении немногочисленных офицеров и конногвардейцев личной охраны, с ужасным известием — флот вошел в Неву и устроил в Петербурге самую настоящую бойню.

Старый «живодер» Миних покрошил в столице гвардию, перебил добрую половину сенаторов, занял крепкими караулами все значимые присутственные места. Манифесты Екатерины и Сената везде сорваны, а тех, кто выражал хоть самую малую симпатию июньскому перевороту, незамедлительно смертным боем избивали.

Но вот только беда одна не приходит — не успело это страшное известие устрашить полностью души, как тут же пришла ужасная, ошеломляющая весть. К югу от Петергофа большой гвардейский отряд был начисто истреблен голштинцами и преображенцами, причем гренадеры Преображенского полка переметнулись на сторону императора.

Да и Петр Федорович оказался совершенно другим — перед гвардейцами был бесстрашный и мудрый правитель, который сам водил солдат в атаку, огромная куча трупов измайловцев и сбивчивые рассказы уцелевших в утренней резне 29 июня лишь подтверждали это.

Но хуже того, император Петр Федорович проявил недюжинные знания, опыт и чудовищную энергию и хорошо обложил верными войсками мятежную гвардию — как медведя в берлоге обкладывают со всех сторон охотники своими смертоносными рогатинами.

И сникла гвардия, дух выветрился — о сражениях уже не помышляли. Одно дело — навалиться всем скопом на беззащитного, а другое — видеть перед собой могучую силу, которая сама способна раздавить врага начисто, до кровавых ошметков. И примеры живые перед глазами были многочисленные — Петергоф, Петербург, Ригельсдорф, Гостилицы, Дьяконово и Ораниенбаум…

Первыми начали восстание гарнизонные солдаты и драгуны, в Петергофе стоявшие. Манифесты императора привели их в возбужденное состояние. Гарнизонные вояки еще не присягнули Екатерине, и теперь они активно подбивали других выступить против гвардии с оружием в руках.

Однако до сражения дело за малым чуть не дошло — часть солдат сбежала из Петергофа, но большинство вместе с офицерами отошли к «Красному кабачку» и там влились в наступавшие войска фельдмаршала Миниха. А когда в Петергоф пришли гвардейцы Екатерины, драпавшие что есть мочи от Ораниенбаума и Ригельсдорфа, гарнизона здесь уже не было.

К позднему утру кипевшие страсти вылились в сплошное безобразие. Бучу подняли преображенцы — они с жестокими и страстными упреками навалились на измайловцев, кричали, что те подвели и предали их, толкнули на мятеж против природного царя. Любые попытки «Екатерининских орлов» утихомирить первый гвардейский полк империи привели к тому, что гвардейцы сами арестовали и бросили в подвалы всех активных организаторов и участников переворота.

Принявший над ними командование генерал-поручик Василий Суворов самолично разоружил всех измайловцев и конногвардейцев, приказал посадить под строгий арест императрицу. Поймали лейб-медиков Екатерины Поульсена и Роджерсона, англичанина жестоко избили и взяли под караул.

Потом восставшие решили отправить к императору представительную делегацию из генералов и высших офицеров гвардии, сановников и сенаторов и, памятуя о печальной участи стрельцов, искренне надеялись, что эти несчастные посланцы, даже если и будут казнены, то вымолят для всех опомнившихся если не прощение, так хотя бы жизнь…

У павильонов и дворцов началась беспорядочная ружейная стрельба. Со звоном посыпались из вычурных окон разбитые пулями стекла. Раздались звонкие крики, гулким эхом отразились от каменных стен стоны и вопли раненых. Ржание лошадей и звон стали…

Григорий Орлов бросился к окну. Так и есть — по двору метались преображенцы и гарнизонные солдаты. Примкнув штыки, они избивали и тут же крепко связывали офицеров и кавалергардов. А вот это уже был конец, и через минуту-другую трусливые сволочи ворвутся во дворец и откупятся перед голштинским выродком императрицей и его головой…

— А вот и нет, хрен вам! Вы еще пожалеете… — Григорий глухо выругался и бросил взгляд на Екатерину Алексеевну. Глупая баба безвольной куклой лежала на кровати, и толку с нее не было.

— Ну, ничего, я тебе еще послужу! Сегодня же на престоле опять будешь. Убью я Петра! — глухо пробормотал цалмейстер, засунул за пояс пару пистолетов и обнажил шпагу. Затем Григорий Орлов резко открыл дверь и быстро вышел из опочивальни.

Через несколько минут к комнате, где лежала императрица, подбежали преображенцы. Оттеснив в сторону вставших хрупкой и ненадежной преградой фрейлин, командовавший гвардейцами прапорщик решительно заглянул в спальню и, удовлетворенно хмыкнув, тихо закрыл дверь.

— Государыня не должна выходить из опочивальни, — громко произнес молодой офицер, — и, чтобы ей никто не помешал, караул будет находиться у дверей неотлучно, до самого прибытия в Петергоф нашего законного государя-императора благоверного Петра Федоровича…

Петр неспешно ехал по грунтовой дороге — было давно светлым-светло, по утренней прохладе его отдохнувшие солдаты шагали бодро. Однако Петр был невесел — кто часто садится на гвоздь, тот редко смеется. Ведь так гласит французская народная мудрость…

Вошло уже в привычку рабочий день с полуночи начинать, а заодно и армию ночными марш-бросками выматывать. Но солдаты вели себя молодцами, морды веселые. Лишь голштинцы изредка роптали, мол, все воюют, как люди, и лишь нас по ночам таскают, а подраться толком не дают.

Однако и у них изменения пошли кардинальные — позапрошлой ночью уходили из Ораниенбаума квелые, на победу почти и не надеясь, а сейчас весело шлепали башмаками, ночную пыль взбивая. Однако стоило Петру обогнать колонну, как разом оживились его солдаты, веселыми криками монарха преследуя. Другими стали, совсем другими…

Через два часа марша войска встали на привал, и тут к Петру подскакали казаки из полка Данилова. Новости обрадовали императора, он заулыбался, как довольный кот, и что-то замурлыкал себе под нос.

Рассвело полностью. Птички весело порхали по деревьям, а солнце уже хорошо прогрело воздух. Благодатное наступило время — ровно середина лета. И воевать больше не надо будет — казаки уже сообщили, что в Петергофе выступили преображенцы и повязали всю мятежную головку, арестовав заодно и императрицу Екатерину Алексеевну.

Получив такую приятную для всех новость, Рык немедленно приказал встать войскам на длительный привал и хорошо позавтракать. А сам завалился на повозку, тут же был накрыт одеялом предупредительным Нарциссом. Однако уснуть не удалось, и, промучившись полчаса, Петр поднялся с импровизированного ложа.

Его доблестное воинство с большим нетерпением дожидалось обещанного обильного завтрака. А пожрать было что — и с собой большой обоз из Гостилиц прихватили, чтоб нужды в дороге не иметь ни в чем, да и здесь уже казаки большое число повозок перехватили с провиантом для нужд гвардии и дворцовых в Петергофе…

Вдоль опушек рощиц кучковались у ротных флагов его гвардейцы, веселая и разноголосая речь, шутки, а на лицах радость от первого, да к тому же изрядного харча. Кормежка была знатная, каптенармусы просто с ног сбились, всех царским завтраком наделяя. Царским и в прямом, и в переносном смысле. Измайлов полсотни подвод увел с Гостилиц и Ригельсдорфа, ограбив поварню и кладовые почти полностью.

Какая уж тут щи да каша, пища наша — поглощали солдаты копченых кур и гусей, окорока и буженину, разрывали караваи белого пшеничного и кругляши черного ржаного хлеба, смачно хрустели огурцами прошлогоднего засола. Запивали все это великолепие шипучим игристым квасом и холодной колодезной водицей, хотя в котелках кое-где заваривали и крепкий чай.

У казаков рацион был еще богаче — ушлые донцы где-то с подвод утащили уйму паровых стерлядок и вареных раков с выпученными глазюками и теперь с удовольствием обсасывали клешни. Впрочем, тех же стерлядок плюс жареное мясо ели и господа офицеры, и желтые, как канарейки, голштинские гусары им тоже внимание оказывали.

А сербы поглощали трофейный гвардейский рацион — обжарили на кострах тетеревов и прочую лесную дичь, добавили к этой благодати котлы пшенной каши с салом и устроили себе небольшой праздник.

Неплохо обустроились воронежцы и кирасиры с драгунами. Распластали тесаками огромные свиные туши на добрые куски и теперь жарили их на углях. И такой запах жареной свинины на всю округу шел, что впору собственными слюнями захлебнуться. Этакий пикник!

Но главное было в другом — в каком-то произвольно установленном порядке меж ротами бегали каптенармусы с толстыми кожаными флягами и щедро наделяли всех служивых законной чаркой водки. Причем и добавку наливали, если кто-то сильно просил.

Петр разрешил это специально, чтоб солдаты от марша побыстрее отдохнули да прошлые тяготы забыли. В общем, в царском войске царил всеобщий праздник желудка.

Петр был полностью удовлетворен обходом воинства — солдаты сытые, здоровые, уверенные в себе. И, судя по взглядам, которые они на него кидали, он стал для них вроде редкостного талисмана, приносящего удачу и успех в любом деле. От такой мысли он засмеялся, а сам тоже почувствовал сильный голод.

Завтрак ему накрыли на том же барабане, чисто солдатский — шматок обжаренной на углях свинины, теплый парниковый огурец, приличных размеров балычок, краснобокая редиска с зеленым лучком, толстый ломоть ржаного хлеба и малая стопка водки для поднятия аппетита.

Петр чуть пригубил водочки и отдал стопку адъютанту, вручив тому и половину хлеба с балыком. Офицер чиниться не стал, лихо хлобыстнул, кхекнул от удовольствия и с аппетитом стал вкушать предложенное.

Позавтракав, император соизволил закурить папироску и от царской щедроты угостил своих свитских офицеров. За три дня Петр вымуштровал их капитально-теперь никто не рисковал курить в его присутствии, за исключением тех редких случаев, когда император сам предлагал всем коробку с папиросами. Но все брали только по одной папиросе. Про запас никто уже не хапал, чинность соблюдали.

Чуть попозже отмытый вчера вечером Нарцисс принес Петру горячий кофе и сыр. Император неторопливо испил пару чашек — а зачем ему спешить. Время на них работает, войска с трех сторон Петергоф оцепляют, и через пару часов оттуда ни одна сволочь уже не выползет, если в какой-нибудь щели сейчас еще и затаилась. Да и флот паруса в море распустил — вот полное колечко и замкнулось.

И еще одно обстоятельство удерживало Петра от отдачи приказа на занятие Петергофа — убийств и казней лишних не хотелось в горячке понаделать.

А не дай бог, кто-то все же решит сопротивление сдуру оказать, ведь тогда войска удержать от беспощадной расправы над всеми мятежниками будет трудно. И так победит, сидючи на месте, как в анекдоте одном — «лучше полчаса подождать, чем пять часов упрашивать».

Одних дезертиров из Петергофа уже человек триста пришло. С ними разбирались быстро — солдат и драгун гарнизонных, личность которых установить легче легкого (их однополчан у него в армии было уже пруд пруди), распределяли по ротам. А «казачков засланных», гвардейцев, солдатами переодетых, под караул крепкий брали, и их с пристрастием ребятки Девиера уже опрашивали.

Гвардейцам доверия никакого не было, и всех перебежчиков тут же под охрану воронежцев отсылали. Таяло воинство Катькино, на глазах таяло, как снег жарким летом. Чего ж со вступлением спешить?

Петр ушел к себе в палатку и завалился спать на мягкий тюфяк. Силы закончились от всех ночных волнений, и он настрого предупредил свитских, что разбудить его только тогда, когда мятежники для сдачи с повинной к его войскам выйдут…

Проснулся сам от нудного жужжания мух, и как только эти твари в палатку к нему просочились. Судя по тени на пологе, за вторую половину день перевалил, а так как его не разбудили, то к бою решающему мятежники не приступили. Петр смачно выругался — ну что ж, через пару часов он весь Петергоф раком поставит…

Разозленный Петр вылез из палатки — снаружи сообразили, что император проснулся, и полог отдернули. Еще не протерев глаза, просигналил — мыться давайте.

Скинул рубашку, нагнулся — на шею потекла теплая, нагретая солнцем вода из серебряного кувшина. Умылся, взревел мамонтом, упал на травку и начал отжиматься. Тело уже привыкло к постоянным нагрузкам — если в первый день всего десятку отжимов еле делал, то сейчас вдвое больше, и без запредельных усилий.

Выпил махом поднесенный Нарциссом бокал свежего клубничного сока, закурил поданную папиросу, пыхнул дымком первую, самую вкусную затяжку — на душеньке сразу хорошо стало. И огляделся кругом, воинство свое проверить решил…

Представшая перед ним картина вызвала живейший интерес — у дороги, в пыли, на жгучем солнцепеке, покорно стояли на коленях пара десятков человек с обнаженными головами.

«А мундиры-то у них какие знатные — зеленые, красные, синие — все золотым и серебряным шитьем разукрашены. Видать, вся их мятежная банда полным скопом передо мной тут собралась, прощение себе вымаливая. Скажут мне — царь-батюшка дорогой, повинную голову меч не сечет. Меч, может быть, и не сечет, но я-то вас, собаки, с топором и петлею сейчас смогу очень близко познакомить!»

Петр брезгливо сплюнул и медленным, очень медленным шагом спустился с пригорка, подошел к коленопреклоненному народу, остановился перед ними и презрительно бросил:

— С чем пришли ко мне, скверноподданные? И что вымаливать будете сегодня, ведь три дня назад вы меня выродком голштинским называть изволили смело. Ну и где сейчас ваша храбрость бесподобная? А про совесть не спрашиваю — ее у вас нет, а паче и гордости. С чем ко мне пожаловали?

Петр чуть похлопал по лысине старика в красном мундире с позументами и отошел в сторону.

Тот поднял на него заплаканное морщинистое лицо, подполз к царю на коленях и заканючил:

— Помилуй, государь! Бес попутал. С повинной к тебе пришли…

— Встань, да имя свое людям скажи, да в очи их честные своими воровскими глазами глянь. — Петр рывком поднял старика, ухватив хорошо за отвороты мундира.

Но тот подогнул ноги, и он поневоле опустил его. Старик тут же припал к его пыльным ботфортам, обхватил их обеими руками. И хотел было старик продолжать мольбы, но Петр звонко щелкнул его по лысине и рявкнул:

— Заткнись, а то на первом же суку повиснешь!

Старый сенатор, видно по красному мундиру, тут же затих, а Петр, раздираемый гневом, приказал:

— Все военные, кто на службе состоял и присягу мне воинскую давал, на левую сторону отойти немедля!

С десяток зеленых и синих мундиров поднялись с колен, отошли в сторону и понуро склонили повинные головы. Петр отпихнул плачущего сенатора в сторону и подошел к самому старому, полностью седому, небольшого росточка, генералу.

— Ты мятежниками командовал?!

— Я, государь! — тот бросил с каким-то вызовом, а в глазах стояла такая безысходная тоска, что Петр внутренне содрогнулся. Смерть побелила лицо прямо на глазах, за какие-то несколько секунд.

— Что по артикулу воинскому за мятеж против императора предусмотрено? И что же с изменниками сделать, кои с оружием в руках присягу, перед Господом нашим данную, презлостно нарушили и на монарха злоумышляли? Как их назвать теперь?

— Смерть положена! А название им всем одно — иуды! — Генерал вскинул голову, в глазах отчаяние, желание погибнуть.

— Эх ты, генерал Суворов! Сын твой славу великую России принесет, а ты изменником и подлецом сегодня помрешь. Так, вояки, — Петр сплюнул под ноги, — кто жить хочет, тот туда иди и на колени падай. А если кто останется стоять — тех за рощу отвести, к деревьям привязать, на глаза повязку наложить и из пяти фузей по каждому залп дать.

Однако, к его искреннему удивлению, только один встал на колени и отполз в толпу, а остальные продолжали стоять, мрачно смотря на землю.

— Никак помереть собрались, господа? Почему?

— Умей воровать, умей и ответ держать. Так говорят, ваше величество? — ответил моложавый офицер в Преображенском мундире и улыбнулся. — У нас всех просьба, государь. Поступили мы подло, позволь хоть честно умереть. Прикажи не привязывать и повязку не накладывать. Дозволь смерти в глаза взглянуть и хоть позор немного искупить.

— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. То верно. Но и на коленях прощения можно не вымолить. Возьму и казню всех…

— Да не тряситесь вы, овцы, — с нескрываемым презрением бросил в коленопреклоненную толпу Суворов, — государь наш так шутит!

— С чего ты взял, что я в шутки здесь играю? — удивился Петр.

— Лев падалью не питается, — после короткой паузы ответил генерал, — а вы, государь, со шпагой в руках в атаки ходили. Простите меня, старого, я еще деду вашему честно служил. О нет, ваше величество, — он грустно улыбнулся, — я прощения прошу за то, что негодным монархом вас считал. Слава богу, что жестоко ошибся. И потому смерть легко принять мне будет, зная, что император наш своему деду ни в мудрости не уступит, ни в храбрости. Где нам смерть принять, ваше императорское величество? Туда идти, государь?

Петр сглотнул — он мог приказать убить трусливых и подлых гиен, что на коленях дрожали. Но вот таких врагов не мог — именно такие люди нужны всегда, что ошибки свои признают и от расплаты по счетам не увиливают.

— Полковник Рейстер! Там, за рощей всех их расстрелять, одним залпом. Половину роты поставьте. Этим честь им последнюю окажете, от лап профорса спасая. Идите, — Петр подошел к барону, чуть наклонился и еле слышно прошептал прямо в ухо:

— Предупреди всех настрого — стрелять только поверх голов, мне эти храбрецы еще потребуются. О том и им скажешь, но только после выстрелов. Наказание всегда должно быть, пусть даже и символическое…

— А вы все под розыск попадете, — обратился он к оставшимся, — и наказание за измену вашу понесете. Гудович, друг мой, разберись с ними и мне доложи о делах петергофских. Противно их слушать! Одно лишь пресмыкательство. Понял?! Так вы за своими сребрениками заявились? Ну что ж, поможем горю вашему! Дадим на бедность! Так кого за измену серебром наделить? Слово свое даю — такого без наказания в деревню отправлю и повелю только до смерти из усадьбы носа не высовывать. Кто захочет — к Волкову проситесь, а как серебряшки получите, тридцать монет, то и отправляйтесь к себе в деревню пешком, грехи замаливать…

Надо отдать должное — за серебром не пошел никто, видимо, родовая честь превысила страх перед наказанием, хотя страшно им всем было до жути, и кое-кто дрожи своей унять не мог.

— Имение у изменников отписать в казну. Все забрать! — бросил Петр подошедшему канцлеру Воронцову, что в поход тоже увязался. — Всем их крестьянам вольную дать. Если есть дети, то отписать половину. То наказание за измену будет. А теперь об искуплении вины — всех по острогам сибирским и городам воеводами и губернаторами назначить немедленно. С чадами и домочадцами, и с имуществом своим, к первому снегу всех выпроводить. А кто ранее срока уедет, до осени, то разрешить с собою по десяток-другой народу из бывших крепостных взять. Жалованье двойное всем положить, согласно новому чину и должности. И пособие денежное на месте выдавать без проволочек, чтоб устроились хорошо.

Петр закурил папиросу и прошелся в размышлениях. Заселить Сибирь образованными людьми во благо России — это дело. Но вот проблема — как бы сделать так, чтоб они все о государственном благе радели?

— Все делать будете — крестьянами волости и остроги населять, тракты обустраивать, школы и библиотеки устраивать, мануфактуры и заводы строить, казенный интерес блюсти. Кто губернатором станет, то политику вести будет, инородцев под государеву руку приводить. Через 15–20 лет службу вашу проверят досконально и о результатах мне доложат. И кто справно служил и рачительно о народе заботился, то опалу сниму, имение дам и в Россию с почетом возверну, с чадами и домочадцами. Более того, те из вас, что добычу золота и серебра наладят и достояние государства значительно приумножат, тех в сенаторы назначать буду, и царской лаской не обижен тогда будет, и почет немалый приобретет. А рудников можно много устроить, золота и серебра там хватает. Укажите потом нужным чиновникам — пусть займутся всеми без спешки, но и без волокиты. Каждому место определят, и мне доложить через пять дней безотлагательно.

«А ведь я экономическую основу под большинством петербургской аристократии с маху вышиб, без половины земли и крестьян их оставил. Большинство их Катьке уже присягнуло, а значит, в разряд изменников попало, и земли, и крестьян частично или полностью лишается. И пора. Не крепостное право распространять, а наоборот, всех крестьян свободными сделать. Почитай, на век раньше крепостное право будет отменено. И землей наделять щедро, переселение вести. Земли-то много — и Новороссия еще под татарами, и Сибирь безлюдно стоит, и с Кавказом решать надобно».

Петр уселся на стульчик и принялся стучать пальцами по барабану. К нему подошел генерал Гудович:

— Ваше величество, зачинщики мятежа в Петергофе своей участи дожидаются, под крепким караулом преображенцев сидят. Все войска мятежные давно построены. Дворцы и все павильоны нашими драгунами и матросами фельдмаршала Миниха заняты.

— А что супруга моя?

— В горячке сильной она лежит, медики за разум ее опасаются. Как известия из Петербурга получила страшные, так и занемогла.

— Ладно, разберемся на месте. Кавалерию к маршу изготовить, а пехота пусть в столицу идет. Кроме голштинцев, тех частью в Ораниенбаум направить, а частью в Петергофе оставить…

— Государь, медик ее величества Екатерины Алексеевны Роджерсон в Петергофе. Его надо немедленно допросить, наверняка он что-то знает, а может, и самолично травил это проклятое письмо.

— А что Девиер?

— Простите, ваше величество, что не доложил. Запамятовал. Вот опросные листы, — Гудович достал сверток бумаг и протянул императору. А Петр только головой покачал — ох уж эти генеральские разборки. Ему стало ясно, что Гудович хотел подставить Девиера, видно, что между генералами черная кошка пробежала…

— Но более никогда и ничего не забывай! — На резкий приказ Петра Гудович почтительно поклонился.

Император развернул листы. Замысловатая вязь писца все же не скрыла суть написанного: камердинер выполнял приказ гетмана, а Барятинским двигали своекорыстные интересы — шестьдесят тысяч рублей долга должен был выплатить покойный ныне граф Никита Иванович Панин, а еще сорок тысяч обязалась передать княгиня Дашкова после совершения князем цареубийства. Убойная бумага…

И честно отработал князь задаток немалый — пользуясь положением, взял у слуги кувшин кваса и отпил из него немного, да щепотку яда, зажатую между пальцами, потом туда и сыпанул. Встряхнул еще кувшин немного и приказал слуге отпить.

Тот, не колеблясь, отпил, показал недоверчивому цареву адъютанту, что отравы нет. Наивный бедняга. А слугу зарезал, потому как испугался, что тот о такой же внеплановой проверке ракового биска кому-нибудь расскажет.

Дождался позднего вечера и около ретирады заколол Пахома украденным у лакея стилетом, который в выгребную яму с трупом и выбросил, надеясь, что Девиер, если его найдет, то ложный след возьмет.

И прятал труп потому же — чтоб на пропавшего слугу все подозрения свалить. Умный выродок — все продумал и просчитал, дважды перестраховался. Вот только на нервы зря понадеялся — они-то князя и подвели, когда у государя-батюшки внезапно детектор лжи природный появился…

Прочитав бумаги, Петр поднялся со стульчика и весело приказал собравшимся генералам:

— Так что стоим-то, господа? Румянцев с кавалерией вперед уже ушел. На коней, господа, на коней…

Старинная крепость просто вросла своими каменными стенами в синие воды Ладожского озера, там, где они переходят в темную текучую гладь Невы. Удобное место — мимо цитадели не проплывешь…

Древняя новгородская твердыня за свою долгую историю носила несколько имен. Вольнолюбивые жители Господина Великого Новгорода, построив на острове крепость, запиравшую ворогам путь на свой древний вечевой город, нарекли ее Орешком. И она оправдывала имя, никогда не могли враги взять приступом ее стены.

Но в тяжелое для России Смутное время пришлось отдать шведам Ингрию с крепостями Ивангородом, Ямом и Копорьем, и Карелию с Корелой.

Наложили свою лапу шведы и на Орешек, заперев навечно, как им тогда казалось, выход для русских к Балтийскому морю. И даже имя другое твердыне дали — Нотебург.

Запереть-то они смогли, но не прошло и века, как войска царя Петра штурмом взяли стены Нотебурга, пролив изрядно русской крови. И будущий император написал: «Зело крепок сей орех, но счастливо разгрызен».

Так Россия обратно отворила себе путь на Балтику, и крепость новое имя получила, символическое, с подтекстом — Шлиссельбург, что означает в переводе «Ключ-Город».

Но свое военное значение крепость потеряла, да и не могло быть иначе — Кроншлотские форты и Петропавловская крепость стали намного более твердыми «орехами» и надежнее защищали выход России к морю Варяжскому, древнему и седому.

А старая крепость получила совсем иное предназначение — стала узилищем для врагов государственных, коих распихали по многочисленным казематам и башням, ставшим тюремными камерами. Но, видно, мало врагов у русских императоров было — большинство камер стояли пустыми, так и не получив в свое чрево обитателей…

Молодой человек тяжело поднялся с дощатой жесткой кровати — вот уже скоро двадцать лет минует, как его, законного российского императора, свергли младенцем с престола. А шесть лет назад разлучили с любящим отцом, принцем Антоном-Ульрихом и бросили безжалостно в этот холодный каменный мешок.

И хотя его ничему не обучали, и охранники старались не говорить про его прошлое, но одно юноша знал твердо — он есть император Всероссийский Иван Антонович, внучатый племянник грозной царицы Анны Иоанновны и родной правнук царя Ивана Алексеевича, брата и соправителя первого императора Петра Первого.

Его маму, Анну Леопольдовну, которая рано умерла, когда ему было только четыре года, царица Анна назначила регентшей, но недолго правила молодая женщина — в одну зловещую ночь дочь Петра Елизавета свергла ее с престола и отправила в ссылку.

Императрица была осторожна и, боясь заговорщиков, упрятала семью Ивана Антоновича в Холмогоры под Архангельском, а его сюда перевезли, дабы он не смог стать знаменем для инсургентов.

И все эти годы он прожил в невыносимых условиях. В инструкции надзирателям — гвардейскому капитану и его сменщику прапорщику — предписывалось: «кроме ж вас… в эту казарму никому ни для чего не входить, когда ж для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли».

Офицеры, осатаневшие от постоянного соседства с узником, всячески третировали юношу, стараясь спровадить его на тот свет, но он жил, и лишь изредка на него находило умопомрачение. И вот тогда роли менялись — теперь офицеры испытывали перед ним жуткий страх, оставаясь в камере наедине с помешанным.

Так с ним обходились все последние годы царствования императрицы Елизаветы Петровны. Так же поступал с ним Петр Федорович, ее племянник, ставший полгода назад императором.

Он посетил Ивана в крепости, велел обид не причинять, хорошо одевать и кормить, но оставил офицерам четкий приказ — если кто попытается освободить Ивана Антоновича, то царственного узника без промедления и жалости убить немедленно…

Накрытый завтрак был роскошен — копчености и жареное мясо, осетрина, клубника и бутылка французского шампанского, сладковатого игристого вина.

Он уже ведал причину такого к себе снисхождения — не держались мужчины на русском престоле. Петр Второй не правил и трех лет, как умер от оспы, сам он не царствовал и трех месяцев, а Петр Третий только полгода протянул и был свергнут собственной женой с престола.

Иван печально усмехнулся и сел за стол. Но аппетита не было — царевич лишь чуть поковырялся в блюдах и выпил два стакана вина. Сытость отяжелила желудок, и сонливость мягко охватила узника.

Подойдя к кровати, Иван Антонович лег и вскоре уснул. И снилось ему, что освобожден он из крепости и под колокольный звон и пушечные залпы вступает он на престол.

И улыбался во сне царевич. Так он и умер во сне с улыбкой на губах, без боли отлетела душа, ядом неведомым отравленная…

Кавалькада из доброй сотни всадников на бешеном аллюре ворвалась в Петергоф. Петр ощутил своеобразное дежавю — ведь позавчера он также галопом влетел на эту мостовую и зарубил здесь солдата.

Но сейчас ничего подобного — на всех углах посты лейб-кирасир в зеленых мундирах бывшего Невского полка, у всех дворцов и павильонов стоят надежные караулы гусар в желтых и красных ментиках.

У Большого дворца Петр остановил коня и спрыгнул с седла. Стоявший на булыжной мостовой высокий старик в фельдмаршальском мундире с голубой лентой через плечо широким шагом направился к нему.

Петр порывисто и крепко обнял Миниха, прошептал в ухо:

— Благодарю тебя за все сделанное. И никогда не забуду!

Вырвался сам из могучих, отнюдь не стариковских, объятий Миниха и троекратно, по русскому обычаю, расцеловал. Чуть отстранившись, тут же требовательно спросил у старого фельдмаршала:

— Где Роджерсон?

— В павильоне у канала, — Миних ничему не удивлялся, — а Поульсен рядышком, в соседней комнате. И княгиня Дашкова…

— Тогда туда, — и Петр быстро пошел в указанном направлении.

У одноэтажного здания среди деревьев остановился и закурил. Стоявшие у дверей голштинские драгуны вытянулись на караул, замерев.

Кинув окурок, Петр шагнул в раскрытые двери, впереди него шагал дежурный офицер. Остановились перед дверью в комнату — по обе стороны стояло по драгуну с обнаженными палашами.

— Зер гут, охрана, надежная, — пробормотал он и вошел в комнату.

Рыжий мужик в малость потрепанном камзоле сидел в кресле небольшой комнатенки, из всей мебели имелась еще жесткая кровать с наброшенным домотканым покрывалом. Окно без решеток — но за стеклом маячили две драгунские шляпы. Впрочем, те недолго были в одиночестве, рядом с ними появились три казачьих папахи.

Петр оглянулся — за ним спокойный, как удав, Миних, Гудович с яростным оскалом, невозмутимый сотник Денисов и два здоровенных казака личной охраны, страхолюдные и молчаливые.

Не говоря дурного слова, Петр подошел к вставшему лекарю и от всей широты русской души врезал тому в грудину. Англичанин согнулся, в хрипе открыл рот, и Петр тут же выдал изрядную добавку — коленом по роже, чтобы юшку хорошо пустить.

Потом император спокойно уселся в кресло и снова закурил, успокаиваясь. Казаки подхватили Роджерсона, поставили на ноги — из разбитого носа представителя Туманного Альбиона текла кровь.

— Ваше императорское величество, я есть подданный английской ко…

Договорить лекарь не успел — по жесту Петра Денисов махнул ему кулачищем в живот. Вот тут-то англичанина капитально скрючило в казачьих руках, только подогнутые ножки засучили по полу.

Петр вскочил из кресла, схватил Роджерсона за волосы и откинул назад голову. Глазки у лекаря забегали, на императора посмотреть боялся. Пальцами Петр хватанул бровь и рванул. Роджерсон взвыл от боли.

— Ты ядом письмо императрицы ко мне травил?! Отвечай, сука!

— Нет, не я, государь! Я только яд княгине Дашковой дал…

— Не ты, значит. А откуда знаешь, сволочь?! Правду говори, а то медведю скормлю!

— Так она и говорила, для кого это, и от вашей супруги разрешение было! То она сказала! А-а! — Роджерсон выл от боли — брови Петр ему вырвал, кровь заливала лицо. Денисов же помог крепко-ухватил в горсть гениталии лекаря и сдавливал их.

«А казак ведь знает, что такое интенсивный допрос пленного в разведке», — искренне удивился в мыслях Петр, но спросил вслух другое:

— А инструменты бальзамические на меня Поульсен приготовил?! Кто ему приказал?!

— Ой! А! Княгиня Дашкова ему велела… — Роджерсон уже выл от боли, пока Петр скручивал ему ухо.

— Этот яд ты готовил, сучонок? — Петр сунул под нос лекаря-отравителя бумажный пакетик, изъятый у князя Барятинского и переданный ему генералом Гудовичем.

— Я готовил! — тут же взвыл Роджерсон, едва взглянув на пакетик. — И княгине передал!

— Ах ты, сучий выкидыш, опарыш жеваный! — Петр избивал лекаря методично, превратив вскоре его лицо в кровавую маску.

Бесило его еще и то, что лекарское искусство смертоносным теперь стало, а медик без препон душевных легко отравителем стал.

— Водой отлить, в чувство привести. Показания пусть собственноручно запишет, а мы пока других отравителей навестим, о делах наших скорбных побеседуем! — Петр повернулся и вышел из комнаты.

Быстро прошел по коридору павильона и без промедления зашел в предупредительно открытую перед ним дверь, у которой застыли два вооруженных стража.

Поульсен, тщедушный мужичонка, при появлении императора встал, лицо бледное, но спокойное. Ручонки с глазками не бегают.

«Не похож на отравителя сей лейб-хирург, не похож!»

— Зачем инструмент для бальзамирования подготовил? Кого потрошить собрался, эскулап?

— Вас, ваше императорское величество, — спокойно ответил Поульсен, глядя немигающими глазами прямо на лицо императора. Только лицо еще чуть побелело, но не лгал императору хирург, не лгал — иначе ложь бы легким туманом выбивалась. — В ночь на 29 июня мне велели инструменты для бальзамирования покойного императора, то есть вас, государь, подготовить. Я не сомневался, так как собственными глазами видел похоронный кортеж.

— Ага. А кто вам приказал?

— Ее светлость княгиня Екатерина Романовна, государь.

— Ага, — Петр был обескуражен честными прямыми ответами. Его детектор безмолвствовал — медик говорил правду. Петр в растерянности почесал переносицу, ему стало ясно, что лекарь тут не при делах.

А медик продолжал говорить:

— А вчера я понял, что стал жертвой чудовищной мистификации, и задал их высокой светлости княгине Екатерине Дашковой вопрос, для чего были те пышные ночные похороны.

— Ну и что ответила вам их светлость?

— Она загадочно улыбнулась и ответила одно. Я постараюсь в точности сказать ее слова. Они были такие — «Мы хорошо подготовились». Это все, что она сказала мне, ваше императорское величество.

— Ну что ж, — задумчиво проговорил Петр, — вы сказали правду. А потому свободны. Выпустите господина Поульсена на свободу. Как говорится, с чистой совестью. Но помните, пока не разрешу, из Петергофа не выезжать! Понятно вам?!

— Да, ваше императорское величество, — склонился перед ним в поклоне лейб-хирург мятежной супруги.

Петр ободряюще ему улыбнулся и, выйдя из комнаты, направился по длинному коридору в противоположный конец павильона, где у приоткрытой двери стояли на карауле трое постовых, вытянувшихся перпендикулярами. Петр им благосклонно кивнул и зашел в комнату.

На кровати сидела, понурив голову, молодая черноволосая красотка в порядком запачканном Преображенском мундире. При виде императора она встала и чуть склонила голову:

— Я счастлива видеть вас, ваше императорское величество!

Петр малость охренел, глядя на улыбавшуюся ему женщину, с языка которой срывался легкий туман. Он в восхищении даже покачал головой — ну какова стерва, врет и не краснеет. Серьезный противник!

— А я как рад видеть, княгиня. После сделанных вами подарков мое искреннее желание увидеть вас еще больше усилилось.

— Каких подарков, ваше величество? — в недоумении выгнула красивые брови Екатерина Дашкова.

— Позвольте поблагодарить вас за репетицию моих пышных похорон. Утешили вы своего крестного отца, меня то есть, если вы подзабыли за молодостью лет. Вам ведь всего восемнадцать? Все очевидцы говорят в один голос, что эта затея вам особенно удалась! Но стоит заметить, что реальные похороны вызвали бы у вас исконное чувство гордости за проделанное!

— Я не понимаю, о чем говорит ваше императорское величество, — голос Дашковой сплошное искреннее недоумение, и Петр бы еще вчера мог бы поверить этой красотке.

— Понимаю, княгиня, истинная добродетель всегда анонимна. Но не в похоронах дело — театр этот нас пока не интересует. Вы, княгиня, и покойный граф Никита Панин свершили благое дело, и князь Федор Барятинский благодарен вам за те немалые денежные суммы, что вы ассигновали ему на уплату долгов. К некоторому сожалению, для вас, княгиня, разумеется, князю не удалось его предприятие…

— Государь, я не понимаю, о чем идет речь? Я не давала и не обещала князю Барятинскому никаких денег. Тут произошла какая-то ошибка! — Красотка вела себя достойно, отражая удар за ударом, вот только капельки пота на лбу выдавали ее напряжение.

— Ах, какая незадача! И Роджерсон, наверное, вам вот этот порошочек чудный не передавал, приправу отличную для моего стола? — Петр протянул ей пакетик. — Не желаете попробовать, отведать, так сказать?

Вне всякого сомнения, княгиня узнала отраву, так как сильно напряглась, но почти мгновенно оправилась. Достойный противник — таких не бить, а на месте убивать надо, без всякой пощады.

— Ваше величество, я не получала от Роджерсона ничего. Этот англичанин такой выдумщик…

— Ах, как вы милы, княгиня, — Петру окончательно надоел этот дешевый балаган, — от всего отмазались, никому веры не оставили. И про слугу своего ничего не сказали, что в Кронштадт письма некие отвез. Выражу вам сочувствие, вы лихо умертвили этим ядом своих любопытствующих родственников. Отца Романа Илларионовича и родную сестру Лизу. Добавлю только то, что они умирали в страшных мучениях, прочитав некое письмецо и порезавшись о некий футляр.

Этот удар застал княгиню врасплох, и она прикусила губу.

— Еще от вашего яду, князем Федором подсыпанного, четверо погибли, да еще одного слугу князь, для спокойствия своего душевного, зарезал. И у вас достойный сподвижник был, покойный гетман Разумовский, что две отравленные свечи мне в спальню тайком велел поставить. От них еще два человека погибли. И радостно мне на вас смотреть, княгиня! Прямо русские Борджиа какие-то, сеньора Лукреция — отравительница, отцеубийца, братоубийца и, слава господу, неудавшаяся цареубийца. Удручающая репутация для молодой и красивой женщины, не находите ли? И не перебивайте меня, я вам еще не все сказал! — Петр осадил открывшую было рот Дашкову, которая, наконец, себя выдала. — Все вы понимали! И где ваша истерика, с которой вы должны были встретить известие о смерти любимого отца и не менее любимой сестры? Где крокодиловы слезы и обморок? Падайте же в него быстрее, княгиня, а то казак за дверью два ведра воды устал держать…

— Что вы говорите такое ужасное, ваше величество?

— Ужасны ваши деяния! Но я хочу спросить одно — для чего вам потребовалась сомнительная слава отравителя? Молчите? Тогда я сам за вас отвечу — власть! Вот одно, к чему вы стремились. Но вы просчитались. Моя супруга, годика через три, когда б на троне крепко утвердилась, вас бы отвела в сторону — на пост президента Академии наук. И сидели бы вы долго и грустно, и крыс с ручек бы своих приручили, хлебушком кормя, — Петр говорил почти правду, именно о таком будущем Дашковой он читал. А «почти» — потому как теперь у княгини будет совсем другое будущее.

— Ваше вел…

— Молчать! Я скажу о другом. Вы надеетесь, что я отнесусь к вам со снисхождением, как к женщине. Вы заблуждаетесь — если женщина влезла в мужские игры и принялась убивать, то относиться к ней надо как к мужчине, без всякой пощады. И жалеть я вас не буду! — сказав эти слова, Петр внезапно правой рукой ударил княгиню в живот, а левой добавил в челюсть.

Дашкову сильные удары Петра сразу отбросили на топчан, от боли она согнулась и застонала.

— И затея с Ропшей тоже удачна. Конечно же, пьяные гвардейцы охотно придушили бы меня, а списано все было бы на внезапный апоплексический удар! — И вот тут княгиня побледнела, а Петр внутри улыбнулся, его догадка оказалась верна. — Все вы учли, все. И похоронами лживыми приучить народ к мысли о моей безвременной кончине, и другие ваши затеи тоже оригинальны и настоятельны. Хвалю, вы, Катерина Романовна, талантливый организатор этого июньского коп де этат.

Тут Петр осекся — «государственный переворот» он сказал на французском языке, хотя кроме сакраментального «шерше ля фам» на этой мове он ничего не знал в той своей жизни. А это означало, что он начал использовать словарный багаж императора автоматически.

— Все вы учли… Кроме одного. Я другой стал! — от бешеного выкрика Дашкова вздрогнула, а Петр одним рывком приподнял ее с кровати, заглянул в ее помертвевшие от ужаса глаза, с силой бросил обратно на ложе и выхватил проверенную шведскую шпагу.

Княгиня дико взвизгнула, наконец-то ее проняло до самого копчика, и эта стерва поняла, что с ней шутить больше не будут. Но Петр не стал ее убивать — он острой сталью, прижав Дашкову к постели, полностью разрезал на ней Преображенский мундир.

Затем за полминуты сорвал с нее всю одежду и бросил на пол. Попытка сопротивляться была молниеносно пресечена двумя решительными ударами — из разбитого носа женщины хлынула кровь.

— Носить офицерскую форму гвардии, не имея чина, есть самозванство! В общем, так, княгиня. Сейчас вы садитесь за стол и пишете все, и что знаете, и что мыслили. Все! Врать мне бесполезно — я ложь узнаю. Повторяю для тупых — я стал другим! — Пощечина отбросила нагую красотку к стене.

Странно, но, смотря на полностью обнаженную и красивую женщину, Петр абсолютно не испытывал вожделения. Он мог сделать с ней сейчас все — избить до полусмерти, истязать, придушить. Но одного он не смог бы над ней сотворить — изнасиловать. Она вызывала у него отвращение.

Краем глаза он посмотрел на присутствующих за его спиной. Миних криво улыбался, как бы говоря: «Зер гут, майн Петер, зер гут!» Гудович что-то шептал про себя, и по артикуляции губ Петру показалось: «Да повесить суку, всего и делов!»

Денисов поглядывал с нескрываемой злобой, положив ладонь на рукоять сабли. Будь его воля, сотник бы просто разрубил отравительницу на две половины.

Два конвойных казака, судя по горящим глазам, зверски и без всяких изысков изнасиловали бы княгиню до смертельного исхода, да еще бы других казаков позвали для такой забавы.

— А если писать не захотите или лжи хоть слово напишете, то смерть примете лютую. Я на вас полсотни казаков спущу, а они в три дыры насмерть затрахают. Денисов? Смогут по трое зараз?

— А то как же, государь! Турчанок и татарок распинывали не раз и не два и полусотней их имели.

— А не откусывали «уду»? — со знанием предмета спросил Петр.

— Так баба што кобылица неезженая, без узды не поедет. Колышки в землю вбивали, да ее нараскоряку за руки-ноги привязывали, а удила в рот. Но то вдвоем. А ежели втроем, то на казака сажали, нагибали и руки к ступням привязывали, ну и узду в рот, или деревяшками клыки выбивали, и завместо их вставляли. Не кусались, заразы…

Княгиня была бледна как смерть — богатый казачий опыт в этой области пришелся ей явно не по вкусу. Она куталась в одеяло и заметно дрожала, причем явно не от холода.

— Я предоставляю вам выбор, княгиня, — либо вы пишете чистосердечную исповедь, либо я ухожу отсюда и оставляю вас на ласковое обхождение казаков. И если вы полностью ублаготворите все похотливые желания полусотни донцов, то я отпущу вас на все четыре стороны. С таким богатым опытом вас в любой лупанарий возьмут…

— Государь, я все напишу… — еле слышно прошептала Дашкова разбитыми губами и ладонью утерла кровь.

— Андрей Васильевич! Принесите княгине монашескую рясу, пусть она прикроет свои прелести. И бумагу с чернилами. У вас два часа, княгиня. А ты, Денисов, поставь вокруг павильона и внутри его полсотни казаков, пусть сменят драгун на охране. И помните, княгиня, ни одного слова лжи — я сам вас проверю. И за казаками тогда дело не станет, даю слово…

Петр повернулся и, сопровождаемый свитой, вышел из павильона. На душе было пакостно. Но слово дадено, и, если Дашкова соврет в своей исповеди, ее судьба будет печальна, верная смерть отравительницу ждет, ужасная.

Если же напишет правду, то тогда он будет думать над ее дальнейшей жизнью. Но одно Петр знал точно — монастырь для нее станет лучшим вариантом будущего существования…

Петр с болью в душе смотрел на Большой дворец. Ровно двое суток он отсутствовал, и прелестный Ораниенбаум превратился в руины Сталинграда далекого сорок второго года. Трудно было признать в закопченном и раздолбанном гаубичными бомбами здании красивый раньше Большой дворец. А крепостные ворота Петерштадта, высокая чудная башенка сейчас высилась полностью закопченной развалиной.

Петр тронул коня и шагом подъехал поближе. В канале догорала галера, множество каких-то предметов лежали на дне, накрытые покрывалом голубой морской воды. Он покачал головой — на миг представил, с какой яростью отчаяния шли на выручку галеры, как они прорывались по каналу и сколько моряков погибло в этой ожесточенной баталии.

Но трупов нигде не было видно — только высился огромный холм братской могилы. Такой же печальный холм он видел возле Нарвы — там была могила солдат гвардейских Преображенского и Семеновского полков, погибших 19 ноября 1700 года в сражении со шведами.

Возле могилы стоял на коленях священник и тихо шептал молитву. А Петр застыл — ему до глубины души стало стыдно. Он считал себя православным, искренне верующим в Творца, а не удосужился хотя бы прочитать молитву в память погибших солдат, за него отдавших свои жизни. И не было сейчас для него строже судьи, чем он сам…

Петр обнажил голову и медленно подошел к могиле. Встал на колени рядом со священником и стал читать подряд все те молитвы, которые знал. И понемногу, неожиданно для себя, он впал в необъяснимый транс — только небо и он сам, с растерзанной и кровоточивой душой…

— Вы плачете, государь? — Петр очнулся от прикосновения к плечу и тихого голоса. Понимающего голоса…

— Для чего все это было, отец? Сотни и сотни людей погибли! Для чего все это? Может быть, мне было бы лучше подставить свое горло убийцам? Пусть перерезали бы, но люди были бы живы! К чему эта кровь?! К чему все эти ненужные смерти?!

Он был искренен в своих словах и действительно был готов принять смерть, не колеблясь. Перед ним сейчас, будто в тумане, проплывали смутные лица погибших в эти окаянные дни и убитых им лично. И то, что раньше казалось примером доблести императора и воина, сейчас предстало перед ним совершенно в ином свете.

— Сын мой, твоя душа страдает и скорбит, не в этом ли объяснение всему случившемуся. Ибо в страданиях душа человеческая очищается, в скорби и страданиях. Они делали свой выбор, и ты, государь, тоже сделал выбор. Но пути Господни неисповедимы, откуда знать Им предначертанное…

— Прости меня, отче, прости. Я стал другим, совсем другим. — Перед взором Петра, когда он погрузился в молитву, была словно перелистана, другого слова он просто не мог правильно подобрать, вся жизнь его «предшественника».

«Бог ты мой, быть русским царем — и настолько не любить свою державу?! Принять православие — и так ненавидеть его?! Опираться на того же шталмейстера Нарышкина, Волкова и Мельгунова — и приказать их выпороть прилюдно за несколько дней до гвардейского мятежа. Господи всемилостивейший, каким же надо быть жутким и тупым идиотом! И угораздило же меня попасть в эту шкуру…»

— Я верю тебе, сын мой! Я знал тебя раньше, но сейчас ты стал совершенно другим. Настоящим царем, исконным, православным. Ты и меня прости, сын мой, что худое о тебе думал…

— Ах, отче, поспешно мы иной раз о людях судим. В мелочах караем, а большее не разглядываем.

— Так и Христос, сын мой, говорил — не судите, да не судимы будете. И тебе, государь, предстоит свой крест дальше по всей жизни нести, и сию ношу ты ни на чьи плечи не переложишь. То только тебе начертано. И искупление вершить…

— Какое искупление, отец мой?

— Оно тебя еще ждет, но требует смирить сердце. Есть в тебе ненависть, а это сильно помешает тебе, государь, и жить, и править. По Божьему закону и справедливости. Смири свое сердце, притуши в нем злость немалую, укрепи свой дух, умей всех выслушивать и прощать за грехи их вольные и невольные, и то станет твоим искуплением.

— Искупление?! Но память же…

— Пройдут годы, и, если сердце доброе, то черное забудется, и в душе токмо светлое помниться будет. Вот дед твой Петр Алексеевич, царствие ему Божье, а ведь при жизни некоторые его воплощением антихриста, прости мя Господи и помилуй, считали. Но вот, почитай, сорок лет прошло с его кончины, и видно всем, что велики были его начинания… Так и о тебе судить будут, взвешивать доброе и злое, тобой, государь, сотворенное.

— Я попробую. Я действительно попробую. Думаю, смогу. Благослови меня, отче. И спасибо — немалую ношу ты с моей души снял…

Священник перекрестил императора и бережно погладил его по волосам, а Петр крепко схватил старческую ладонь и стал целовать, благодарный до глубины души за обычное человеческое участие. А потом поднял свое заплаканное лицо и стал говорить про то, что наболело в душе, говорить и говорить. Искренне…

Петр сидел на траве и смотрел на голубую гладь канала. На душе стало спокойно, как-то благостно. И вода смывала боль и гнев, злобу и жестокость. Но не всю — он решил пощадить Дашкову и постричь ее в монахини, хотя такой вариант его не устраивал.

Он вспомнил отравленных женщин, бедную Машеньку, графа Воронцова и несчастных слуг — такая злоба нахлынула, что опять тошно стало. Конечно, христианское смирение и умение прощать врагов своих дело хорошее, но надо, чтобы и врагам было что тебе прощать. А княгиня более чем враг — это демон в женском обличии, исчадие…

И еще одна головная боль — а что с супругой делать? Допросить ее придется с пристрастием, «детектор лжи» используя, и что дальше прикажете? Правосудие вершить? Повесить или приказать тихонько зарезать можно, и даже, наверное, нужно. В монастырь упрятать? Так один циник правильно заметил, что клобук монашеский не гвоздем прибит. И надежда у вражин всегда будет. Если его отравят или зарежут, то вот она — готовая императрица, в монастыре. И второго сына своего, от императора-безумца прижитого тайно, сумела за границей спрятать, чтоб помешанный супруг не приказал зарезать…

Петр выругался — прикажешь теперь, царь-батюшка, и младенца неповинного убить? Лавры царя Ирода заполучить, что приказал в Вифлееме всех младенцев зарезать? Или Миниху дело поручить, пусть старый фельдмаршал думу тяжкую думает…

Он встал и закурил поданную Нарциссом папиросу. Петр все прекрасно понимал, что Миних поступает по принципу: есть человек — есть проблема, а нет человека — нет и проблемы.

Христофор Антонович вопросы сии разрешит, не даст царю-батюшке, кормильцу и поильцу, руки свои белые кровью обагрить. Сделает все так чисто и по-умному, что его государь весь в белом будет, а остальные в натуральном дерьме. И скончается его супруга внезапно от апоплексического удара вкупе с геморроидальными коликами, что с ней уже сегодня обязательно приключатся…

И чем он лучше этой всей сволочи будет? Чем? Да такой же — интересы монарха и государства всегда требуют человеческих жертв. Без этого не обойтись, и никак иначе. Тысячу оправданий любым его зверствам найдут, и он сам себя обелит. И что? Как был человек сволочью, так сволочью и остался. Себя самого хрен обманешь…

Легкий ветерок лениво гонял по парку какие-то бумажки — то ли при эвакуации они разлетелись, то ли во время бомбардировки и пожара. Одну прибило прямо к ногам, и Петр, нагнувшись, поднял ее. Развернул скомканный лист с отрывом изрядным и углубился в чтение:

Начала и конца у данной бумаги не было, а содержание больше напоминало текст какой-то придворной присяги, так как там имелись слова про «ее величество», «двор» и прочее.

Петр решил проверить свое предположение, повернулся и подозвал к себе Волкова, который маячил за спиной, увязавшись за императором в этой ораниенбаумской поездке.

Секретарь с самым заинтригованным видом подошел, и Петр сунул ему в руки бумажку. Волков проглотил ее за минуту и с разочарованным видом посмотрел на Петра.

— Что сие такое?

— «Клятвенное обещание служителей», принятое тридцать лет тому назад, при государыне Анне Иоанновне, — немедленно и четко доложил императору кабинет-секретарь.

— А ты его полностью соблюдаешь?

Секретарь замялся и стал топтаться с ноги на ногу. И со смущением тихо произнес:

— Ваше величество, простите меня покорно. Но вы стали уметь как-то отличать ложь…

— Умею, Дмитрий Васильевич! А потому советую мне более не врать, а от подношений отказаться. И тем паче от иностранных послов содержание получать, — от последних слов императора Волков стал белым, как мелованная бумага.

А Петр, понимающе посмотрев на секретаря, криво улыбнулся. Как он и предполагал, все его окружение работало на иностранных дипломатов. Практика такая была в то время широко принята…

— Присягу сию переделать немедленно. Сам лично у каждого приму ее, и сегодня же у поваров, кухонных и спальных служителей. И если кто солжет мне, то пусть на себя пеняет. Напомни всем — за ложь жестоко наказывать буду, сучьев и веревок в России на всех хватит. Ясно?!

— Да, государь.

— А тебе советую от подношений отказаться. Жалованье проси необходимое, но если брать при том начнешь, то не обижайся.

— Ваше величество, я все понял.

— Награды какие у тебя с собой есть? А то я не позаботился ранее подумать, а моряки зело отличились.

— Есть, государь, — Волков обернулся, и один из чиновников шустро принес небольшой ларец и застыл перед Петром, держа нетяжелую ношу на вытянутых руках.

Волков откинул крышку, и император, заглянув в хранилище, тихо присвистнул — богатства были собраны изрядные. Две большие серебряные вышитые звезды о восьми лучах каждая. На одной было написано русскими буквами: «За труды и отечество», и Петр, как любой нормальный историк, пусть и недоучившийся, узнал девиз ордена святого Александра Невского.

А мудреная латынь на другой звезде: «Amantibus Justitian, Pietateret, Fidem», была переведена в мозгу без замедления: «Любящим правду, благочестие и верность». То была звезда ордена святой Анны, награды, которую учредил его «отец» после смерти жены, матери императора Петра Федоровича.

Этот орден Петр Федорович привез в Россию и награждал им только своих голштинских подданных. Но награда не прижилась и со смертью императора вышла из обихода. И только Павел Петрович снова ввел этот орден в обращение, причислив его к общему капитулу российских орденов.

Кроме звезд, в ларце имелось множество других наград, но в глаза бросились два больших орденских креста для ношения на лентах. Первый крест с золотыми двуглавыми орлами между лучами был опознан сразу — орден Александра Невского. Такой же крест он вручил генералу Гудовичу позавчера в Петергофе.

Другой крест был покрыт красной эмалью, а между лучами были вычурные золотые завитушки. Петр перевернул крест на оборотную сторону. На белом медальоне в центре был начертан синий латинский вензель из четырех букв — A, J, P, F — с которых начинались слова девиза, начертанного на звезде. Правда, латинские начальные буквы, как он знал, имели и иное смысловое звучание — «Анна, императора Петра дочь».

Под большими крестами и звездами в ларце имелось полдюжины крестов святой Анны меньшего размера, второй степени отличия. А также с десяток эмалированных крестиков, похожих на орден Александра Невского, в серебряных овалах.

Петр сразу понял, что видит уже свое изобретение, с похвальной поспешностью внедренное в жизнь, и сделал себе зарок вдумчиво реформировать существующую орденскую систему, приняв новые ордена святых Георгия и Владимира, учредив их вместо Екатерины.

Но одна мысль подспудно все же никак не хотела оставить его и без того забитую размышлениями голову, и он, закрыв ларец и отослав чиновника, тихо спросил у Волкова:

— Кто из людей моей тетушки всегда верно служил России и почти не брал от иностранцев подношений?

Спросил без надежды, от отчаяния, заранее предчувствуя ответ. Еще в институте он запомнил две истории со взяточничеством и казнокрадством, связанных с именем императора Петра Первого.

Однажды Петр Алексеевич, не выдержав очередного сообщения о воровстве из казны, в сердцах приказал генералу-прокурору Ягужинскому написать грозный указ, в котором казнокрады предупреждались, что кто из них украдет ценностей более чем на одну веревку, то на оной веревке вора и повесить немедленно.

Ягужинский отложил перо в сторону, машинально потер себе шею и тихо сказал разгневанному императору:

— Ваше величество, вы рискуете остаться без подданных…

Но Петр был сильно удивлен, когда секретарь Волков, затвердев лицом и заиграв на скулах желваками, сказал:

— Бывший вице-канцлер Бестужев, Алексей Петрович. Он хоть и враг мой безжалостный, но не брал. Даже когда дом обставить ему нужно было, то он взял у аглицкого посла, но не так, хотя тот и давал, а в долг. А сумма-то немалая — пятьдесят тысяч рублей. Для каждой тысячи требовался поручитель, так вот, вице-канцлер к послу полста человек привел, и все поручились за него. Мне о том граф Алексей Григорьевич Разумовский говорил, а он еще больший ненавистник Бестужева.

— И где он сейчас? — стараясь не выдать своего интереса, как можно холоднее спросил Петр. Он вспомнил фильм о гардемаринах, и хоть туфта там проскальзывала, но многое и верным было.

— В ссылке, ваше величество, — несколько удивленно ответил ему Волков, — вы же его, государь, не помиловали и не вернули.

— Отпиши немедленно вернуть его из ссылки. А по дороге сюда пусть подумает, как нам, не нарушая мира с королем Фридрихом, навечно присоединить под любым соусом Восточную Пруссию и Голштинию. А также без войны оттяпать у Дании Шлезвиг. Пусть подумает и проблемы сии решает. А если успех будет, то милость моя безгранична к нему будет. И сам подумай, ибо одна голова хорошо, а две лучше. Но помни — тайну эту блюди, а не то, сам знаешь…

Волков поклонился и быстро отошел. Краем глаза Петр видел, как кабинет-секретарь быстро написал какую-то грамоту на походном столике и прикрепил к ней печать.

Потом подошел обратно к императору, прихватив грамоту на подносе с пером и чернилами, и попросил подписать. Петр привычно обмакнул гусиное перо в чернила и подмахнул подпись.

Волков поклонился императору и хотел было удалиться, но был застигнут внезапным вопросом:

— Через плечо подглядывал вчера? Так вот — Ломоносова, Кулибина и Ползунова с учениками ко мне вызвать немедленно! И церковных иерархов, числом изрядным в полдюжины, тоже вызвать. Но не тех, кто у Миниха в Петербурге под арестом сидят.

— Сейчас нарочного отправлю — Ломоносов Михайло сын Васильев и мастер Кулибин Иван сын Петров завтра с утра у вашего величества будут. Они в Петербурге. Механик Ползунов Иван сын Иванов в Знаменском руднике на Алтае. Отправлю за ним немедленно. За иерархами в Псков и Новгород тоже отправлю.

Петр благодарно кивнул — конечно, Волков сукин сын, но умеет работать, и оперативно нужную ему информацию собирает. Видно, вчера в Петербург гонца гонял, ибо сам вряд ли знал о существовании мастеров Кулибина с Ползуновым.

Петр закурил и задумался. Создание капсюльных патронов и нарезного многозарядного оружия с длинной пулей позволит российской армии доминировать долгое время на поле боя. Изготовить капсюльный состав несложно — сейчас есть серная и азотная кислота, ртуть и другие ингредиенты. Сделать можно и нужно, но важно тайну сохранить и рецептуру изготовления. Это же касается динамита и аммиачной селитры.

Значит, необходимо создать закрытый город, «почтовый ящик», короче, где-нибудь в глухой тмутаракани российской глубинки, согнать туда умельцев, но оттуда никого не выпускать, и никого, особенно иностранцев, и близко не подпускать. И не на пушечный выстрел, а на полет баллистической ракеты.

И этим заняться надо немедленно, чтобы к войне с Турцией, через шесть лет которая начнется, готовыми быть. И реформы военные провести — а для того вечером с Румянцевым встретиться…

Петр крепко, до хруста, сжал зубы, чтобы не стонать. Четыре дня назад он пришел в себя, но в чужой личине. Здесь, в этой спальне. На цыпочках бегал по ней, встретился здесь с Лизой, с Минихом, пережил ночные встречи со своими «добрыми дедушками».

А сейчас здесь сплошной ужас от последствий попадания и взрыва гаубичной бомбы. Петр еще раз медленно оглядел разрушенную комнату, сплюнул и вышел в закопченный от пожара зал. Печально огляделся кругом еще раз, негромко выругался и зашел в свой кабинет.

Однако и здесь его надежды не оправдались — мало того, что в комнату попало как минимум две бомбы, так в ней еще вспыхнул пожар, который, судя по всему, матросам удалось как-то потушить. Все было черным-черно от копоти, стол изувечен, шкаф с документами разрушен, а все бумаги, судя по обугленным клочкам, сгорели.

От досады Петр пнул по обломкам. И неожиданно из груды мусора и дощечек показался край металлического футляра. Он нагнулся, поднял ящичек, крышка которого легко открылась. Внутри было несколько листочков бумаги, написанных бисерным женским почерком на немецком языке, совершенно не пострадавших от последствий бомбардировки. Петр решил полюбопытствовать, и неожиданно для себя втянулся в чтение:

Петр долго размышлял над прочитанным, лихорадочно куря папиросы одну за другой. Бумага была написана его супругой, вне всякого сомнения, на случай внезапной смерти императрицы Елизаветы. И подготовлена в виде инструкции после 1754 года, так как указан наследник Павел Петрович.

Потому и выходило, что еще до недавнего времени Екатерина прилагала все усилия для обеспечения за ним власти, а супружеские измены не мешали ей давать верные советы. Но почему это было — найти ответ пока он не мог…

Петр быстро спустился по раздолбанной лестнице и оказался в крепостном дворе. Кроме дворца, никаких зданий здесь и в помине уже не было — все сгорели, только головешки дымились. И деревья черными стояли, листву на землю обронив. Война, мать ее!

— Большой и малый дворцы, крепостные ворота цитадели восстановить к зиме. Зданий в Петерштадте никаких более не строить. Парк можно только разбить, — обернувшись, Петр приказал вездесущему Волкову. Тот послушно наклонил голову, запоминая очередное распоряжение императора.

А Петр медленно пошел к застывшему плотному строю матросов и солдат героического, так он говорил себе постоянно даже в мыслях, гарнизона. Подошел, поглядел на суровые лица людей, большинство которых имело окровавленные повязки, и молча поклонился им в пояс.

— Спасибо вам, братцы. Отныне вас всех зачисляю за мужество ваше, и моряков галер, что на помощь к вам пришли, в гвардию. И учреждаю особый Гвардейский флотский экипаж, коим пока командовать будет контр-адмирал Спиридов. А солдат зачисляю в лейб-гвардии Петергофский полк, который тоже сформирован будет. И в честь живых и погибших грянем, братцы, троекратно наше русское ура!

…Дальнейшее Петр видел как во сне. Он обласкал Спиридова и наградил его орденом Александра Невского, затем двух его помощников, хмурого пожилого моряка и сурового голштинца с вырубленным лицом, облагодетельствовал малыми Анненскими крестами.

Потом наградил четверых матросов и двух солдат знаками отличия и приказал выдать всем двойное жалованье, а также отчеканить медали и наградить ими каждого участника обороны. И под ликующие крики собравшихся, улыбнувшись им механически, он вскочил в седло и поскакал обратно в Петергоф — по его лицу текли слезы…

К полудню конные полки Румянцева и роты новообразованного лейб-гвардии Петербургского полка на повозках и реквизированных телегах вступили по Нарвскому тракту в столицу.

Драгуны и солдаты были веселы, хотя и проделали длительный и утомительный марш. А чего горевать служивым, на что жаловаться? Сыты, довольны, деньгами изрядными облагодетельствованы да царской лаской не обижены. К тому же победители, а героев любят и уважают. Потому солдаты шли споро и дружно, с песнями удалыми…

И толпился народ на петербургских улицах, с которых уже стерли все следы вчерашних событий, и только посты вооруженных до зубов матросов еще напоминали о десанте из Кронштадта, беспощадном расстреле картечью и жестоком кровопролитии.

Но собравшиеся на улицах обыватели уже забыли о случившихся горестях и самыми ликующими воплями встретили авангард войск императора Петра Федоровича.

— А драгуны-то не гарнизонные. Из армии генерала Румянцева пришли, и этих подлых гвардейцев в один миг разметали по сторонам — неча им супротив государя бунтовать. Вот и поучили саблями вострыми…

— Наконец-то наш государь Петр Федорович показал им кузькину мать, а, Кузьма? Поделом ворам и изменникам! Говорят, под Петергофом всю гвардию положили.

— А еще, любезный, войска нашего императора, дай бог ему всяческого здоровья, уже сегодня в город вошли. Собственными глазами солдат гарнизонных видел, что новым лейб-гвардии Петербургским полком стали. Говорят, что оные солдаты Измайловский полк начисто истребили, а Кирюху Разумовского на штыки подняли. На то вору и наказание…

— Матрена, гляди сюда. Вон казаки едуть, и не балують, не беруть ничаго, и под подолы не лазят. Значится, правду люди говорят, что строг государь. Не, не балують… А зря… Я согласная…

— Выходит, паря, брехали то вчера, когда про пруссаков на улице трепались. Их и в помине не было. А войско царское крепкое, не чета гвардейцам. Солдаты старые, опытные, порядок на улицах держат крепкий. Ну, дай Боже государю нашему…

Секретарь датского посольства Шумахер записал в свой дневник: «Новая гвардия днем вступила в столицу под приветственные крики населения. И трудно представить, что радостные и ликующие толпы черни, заполонившие улицы, еще три дня назад так же проклинали императора Петра, как сейчас его громогласно благословляли».

Створки двери разом были открыты перед Петром двумя желтыми гусарами, что стояли около них на карауле. Император, с гневом хмуря брови, громко топая запыленными ботфортами, вошел в спальню императрицы. Привычно огляделся по сторонам, оценивая обстановку.

В просторной комнате, раз в десять больше его опочивальни в разгромленном артиллерией малом ораниенбаумском дворце, было роскошно, но не без определенного уюта. Центральное место занимала широкая, но низкая кровать, на которой без труда смог бы уместиться с десяток гренадеров, и не теснясь, а лежа на ней совершенно вольготно.

Рядом с кроватью столик на кривых ножках, уставленный баночками и скляночками с какой-то лечебной, сильно пахучей дурью. На нем же приютились графин с розоватым морсом и высокий стакан из зеленого тонкого стекла, наполовину заполненный.

Большой голубой балдахин на шести столбиках, щедро расшитый тонкими серебряными нитями в виде цветов и узоров, накрывал сверху это великолепие и его незадачливую, но честолюбивую супругу, которая маленьким клубочком уместилась с краю.

Разглядеть свою супругу Петр не смог — одеяло и чепец полностью прятали Екатерину Алексеевну от нескромных взоров. И прятали намного лучше, чем стандартная армейская маскировочная сеть скрывает готовую к стрельбе гаубицу Д-30 из его далекого прошлого. Вернее, будущего, и очень отдаленного будущего.

Плотные синие шторы, расшитые такими же цветами и узорами, как на балдахине, превращали опочивальню, несмотря на царивший снаружи яркий солнечный день, в царство прохладных сумерек. Но это не мешало разглядывать комнату, наоборот, давало глазам отдохнуть, расслабиться.

Недалеко от кровати стояло два удобных кресла с небольшим столиком, Петр тут же направился к ним и с удобством в одном расположился, вытянув уставшие ноги.

Огляделся еще раз — везде позолота и лепнина, на потолке цветные фрески с картинками ночного неба и светил, почти как в планетарии. На стене большое, намного выше его, зеркало. Рядом трюмо с пуфиками, с которым соседствует шкаф со множеством ящичков, напоминающий библиотечный каталог, но отнюдь не портивший впечатление. Видно было, что заботливые женские руки успешно разрешили проблему шарма и уюта.

В опочивальне, кроме лежащей на кровати императрицы, было еще две женщины, обеспечивавшие уход за ней. При появлении в комнате императора они дружно встали, присели перед ним в книксене и продолжали стоять, преданно и внимательно смотря на властелина. Это были спешно привезенные из Кронштадта фрейлины его двора, надежные и тихо ненавидящие лежащую на кровати супругу.

Петр прикрыл глаза — усталость навалилась внезапной слабостью. Бояться было нечего — комнату на шесть рядов уже проверили на наличие оружия, включая и шпильки. С самой Екатерины давно сняли Преображенский мундир, заменив его пеньюаром, а заодно люди Миниха проверили императрицу на припрятанную отраву. Чего ж бояться?

— Откройте одно окно и раздвиньте на нем шторы. Помогите снять ботфорты и мундир. Попить и закурить, — усталым голосом Рык отдал приказы, не открывая глаз.

Фрейлины засуетились, открыли оконную раму и отодвинули по сторонам шторы — свет ударил по глазам даже сквозь закрытые веки. Затем дамы бережно стащили с ног императора ботфорты и размотали портянки, нисколько не чинясь и не морщась (и с чего бы — не мужик же пьяный, а законный государь-император), аккуратно освободили его от запыленного мундира и шляпы, заодно сняв голубую Андреевскую ленту.

Петр открыл глаза — Нарцисс поставил на столик кувшинчик сока с бокалом, банку с дымящимся фитилем и коробку папирос. Поклонился и замер в ожидании дополнительных распоряжений.

— Выйдите все, оставьте нас, — негромко бросил Петр и прикрыл глаза. Арап и фрейлины поклонились, быстро вышли из опочивальни и закрыли за собой дверь. Рык привычно смял картонный мундштук папиросы, раздул фитиль и закурил, выдохнув клубок дыма.

— Вставайте, сударыня, хоть вам это и тягостно. Но нам с вами есть о чем поговорить, что обсудить. И расставить точки как в нашем супружестве, так и в недавних событиях, — негромко, но властно сказал Петр.

К его удивлению, супруга послушалась и села на кровати. Рык усмехнулся и указал Екатерине на соседнее с ним кресло, а сам затянулся папиросой. Женщина послушно наклонила голову, слезла с кровати и, чуть пройдя по ковру босыми ногами, присела в кресло. Именно присела, не опираясь на спинку, положив ладони на колени.

— Еще три часа назад я бы с удовольствием удавил вас собственными руками. И не погнушался бы, — Петр сделал длинную паузу и несколько раз пыхнул папиросой. — А сейчас не знаю, что с вами делать…

Но супруга ему не отвечала, сидела молча, с чуть склоненной головой. Петр помнил парадные портреты императрицы Екатерины — полноватая черноволосая женщина с пухлым лицом, с привкусом легкой порочности, умные и властные, но блудливые глаза.

Но сейчас перед ним сидела другая женщина. Нет, черты угадывались, но она была старше своих тридцати с небольшим лет. Красные, как у кролика, глаза, лицо явственно припухло, видны дорожки от пролитых слез, проявились первые морщины. Видно, что борьба за власть и вчерашняя катастрофа надломили ее хорошо. Но не сломили — иначе вела бы она себя безучастно.

Петр поднялся с кресла, медленно подошел к Екатерине Алексеевне и снял с головы чепец. Черные длинные волосы, спрятанные под ним, рассыпались по плечам, а одна прядь закрыла лицо. Женщина тут же отвела их пальцами и посмотрела на Петра.

— Для чего вы это все устроили? Для чего? Отвечайте! — с еле сдерживаемым гневом спросил он ее.

— А что мне оставалось делать, ваше величество? — последовал до жути спокойный ответ.

Петр поднял руку, ему захотелось ударить ее, как Дашкову, сильно, без жалости, чтоб кровь брызнула. Гнев раздувал Петра, как пузырь, и, прошла бы еще пара секунд, он бы ее ударил.

Но тут Петр внезапно осознал ответ не умом, а чувствами, душой, по наитию — он не смог подобрать правильный ответ. Гнев исчез, будто растущий пузырь лопнул. И действительно — а что ей оставалось делать?!

Сына вот-вот объявят незаконнорожденным, а ее саму, после обвинения в супружеской измене, упрячут в монастырь. А долг денежный, солидный, принятый от матери, о чем он читал, гнетет тяжелой ношей. И что тут прикажете делать?

— Какую сумму вы задолжали? — последовал резкий вопрос императора.

— Более четырехсот пятидесяти тысяч рублей…

— Ни хрена себе! — Петр от удивления присвистнул. — И как вы собираетесь ее выплатить кредиторам?

— Не знаю, — тихо ответила ему Екатерина.

— А меня травануть хотели именно поэтому?

— Нет, ваше величество, — словно отрезала немка, — я не приказывала и не одобряла отравление. Я до этой ночи даже не знала о том, что его готовят. И долг мой тут ни при чем…

— Угу, — удивленно протянул Петр. Он был несколько растерян — супруга говорила ему правду. Версия начала давать трещину.

— А с похоронами моими что? Неужто не мечтали меня в гробу увидеть? Только не лгите, бесполезно.

— Ваше величество, я не собираюсь вам врать. Имитация ваших похорон нужна была, чтобы мне присягать начали. А я не собиралась вас хоронить или отдавать приказ, чтоб вас убили…

— Да уж… — удивленно протянул Петр.

Либо его магический детектор лжи сломался, либо супруга действительно искренне отвечает. Иного ответа просто не было. Он в замешательстве прошелся по комнате — дальнейший его вопрос про планируемое убийство императора в Ропше был уже бессмысленным. Супруга вовсе не хотела его скоропостижной смерти.

— Хорошо, — он, наконец, принял решение. — Но отравителей я не пощажу, ибо невинные души они погубили, волки позорные. И с наперсницей вашей, что Лукрецию Борджиа постаралась переплюнуть в коварстве злобном, отцеубийцей и родной сестры отравительницей, поступлю сурово. И ей благом монастырь далекий покажется. А если не пожелает монахиней стать, так на плаху отправлю без промедления!

И впервые он уловил реакцию Екатерины — услышав про отравления и обвинение в убийстве, по лицу женщины на секунду пробежала яркая гримаса брезгливости и страха. И внутренне Петр улыбнулся — его супруга представила, что за подругу она пригрела.

— Хорошо, — еще раз повторил Петр. — Долг ваш я из своих средств заплачу, немедленно и до последней копеечки. Развод дам, если пожелаете, и имение в Восточной Пруссии или Голштинии. Пенсию пожизненную назначу. Сто тысяч в год вам хватит?

— А если я не пожелаю с вами развода, ваше величество? — тихо спросила его Екатерина. Было видно, что женщина пребывает в сильном замешательстве и не понимает, почему ее не покарали за неудачный мятеж.

— Я не наказываю вас, Екатерина Алексеевна, за измены мне, как императору и как супругу, — решил ответить на ее невысказанный вопрос Петр, — только потому, что сам, своей дуростью, глупыми действиями и решениями, а также мужской немощью оттолкнул вас от себя и направил на это. И потому прошу простить меня великодушно!

И только сейчас Петр понял, что эти слова никогда не смог бы сказать реальный, прежний император. Глаза супруги расширились до максимально допустимых природой размеров, женщина пребывала в полном изумлении и смотрела на него так, будто увидела совершенно другого человека.

И тут удивился сам Петр — Екатерина встала перед ним на колени, поцеловала его руку горячими сухими губами и прижала ее к щеке. И он почувствовал на своей ладони капли ее слез и машинально погладил женщину по голове, немного приласкав.

— Пусть это и будет моим искуплением, — вслух высказал свои мысли Петр, — хватит, пролили уже и крови, и слез. Достаточно пролили, всласть…

И тут словно плотину прорвало — Екатерина лихорадочно стала целовать его руки и ноги, уже не плача тихо, а в голос рыдая, будто не императрица она, а обычная русская баба, коих пруд пруди.

Петр остолбенел, но тут до него стало потихоньку доходить, что благодарит-то она его не только за себя, но и за тех мятежников, кого он для пущего страха перевешать поначалу собрался, а теперь передумал. Все же есть у нее чувство благодарности и заботы о ближних, есть.

Но одно ей не сказал Петр — немало вреда причинила России эта немка, но намного больше от нее было пользы. Недаром в воспоминаниях всех ее современников остался «блестящий век Екатерины Великой». Потому и простил, да еще вовремя вспомнил, что она ему недавно прочитанную в Ораниенбауме инструкцию оставила…

Петр рывком поднял Екатерину на руки, и, хотя ноша эта была еще тяжела для его рук, но он все же донес женщину до кровати и бережно положил на одеяло. А та все плакала и повторяла на двух языках — русском и немецком — «благодарю» и «дорогой».

Он хотел ее успокоить и чуть приласкать, но неожиданно почувствовал влечение к ней, а потом закипела в сердце и страсть. Он начал целовать шею женщины, а его руки стали гладить ее тело, распахнув пеньюар.

И Петр обезумел — исступленно стал целовать ее небольшую грудь, живот, плечи, нежные мягкие губы. А сама Екатерина неожиданно вспыхнула сухой вязанкой хвороста — с такой бешеной страстью еще никто из женщин не ласкал Петра. И мир вспыхнул перед ним всеми цветами радуги…

— Почему вы только сейчас стали таким, таким… ваше величество? Почему не раньше?! — Екатерина гладила его грудь ладошкой и темного цвета глазами, с крохотными слезинками по углам, смотрела на Петра. А он еще не успокоил дыхание и смутно представлял, когда это он успел снять с себя всю одежду.

И тут неожиданно в голове сверкнула мысль — а ведь это моя пятая женщина, а, значит, последняя. И надо же, угораздило — на собственную жену запал, которая только что меня с престола хотела свергнуть и живота лишить. Кому сказать — не поверят.

— Откуда это у вас? — Пальчик Екатерины уткнулся в зажившую царапину на плече.

— Здесь, во дворце, гвардеец хотел штыком заколоть, — устало произнес Петр.

А жена не успокоилась и ткнула в другую поджившую ранку, и Петр ответил, что от пули. Так и продолжилось — супруга изучала по-новому его тело, а он нехотя отвечал ей, закрыв глаза.

Но прикрыл их хитро и через ресницы смотрел, что Екатерина смотрит на него с нескрываемым уважением и восхищением, словно впервые его увидела, а не прожила с ним в супружестве полтора десятка лет.

— Оставь свои расспросы, Катюша, — тихо попросил ее Петр, погладил по исцелованному плечу и тихо добавил: — Я убивал русских людей, и тут не гордиться надо, а скорбеть.

— Простите, ваше величество…

— Ты это, Катя, оставь. Можешь меня наедине называть на «ты», обойдусь и без «величества». Надоело, если честно. И еще одно — жить с тобой мы вместе будем, начнем с чистого листа. Ты согласна?

— Да, ваше велич… да, мой дорогой…

— Нарцисс! Бумагу и чернила! Розу тебе в задницу!!!

Екатерина чуть хмыкнула, а через минуту дверь открылась, и в опочивальне материализовался верный арап. Поставив на столик принесенное, он тут же вышел из комнаты.

— Садись за столик, моя дорогая женушка, и пиши. На русском и на немецком языке пиши.

Екатерина накинула на себя пеньюар и присела за столик. Разложила бумагу, обмакнула перо в чернила и с вопросительной улыбкой посмотрела на своего супруга.

— Я, государыня и императрица всероссийская Екатерина Алексеевна, — медленно и четко выделяя слова, стал диктовать Петр, — клянусь быть верноподданной и верной женой своему мужу и императору Петру Федоровичу, во всех делах ему помощницей и мудрой советчицей. И, начиная с ним жить в любви и согласии, клянусь забыть прошлое, что приносило горе и разлад в жизнь. И буду мужу своему усладой в жизни и с радостью дарить ему детей. И не умышлять ему огорчений, и во всех делах выслушивать. В чем и клянусь и крест целую. Поставь точку, милая. А на немецком не пиши — мы с тобой русские цари теперь.

Екатерина хотела свернуть бумагу, но Петр остановил ее:

— А обязательство сие в рамочку вставь да здесь на стенку повесь. А пока на столе положи, солнышко. И иди ко мне…

Екатерина подошла к кровати и была тут же схвачена крепкими руками Петра, который прижал ее к себе и посмотрел прямо в глаза.

— А я клянусь заботиться о тебе и о наших будущих детях, холить и любить. Я буду хорошим мужем, обещаю, — Петр привлек женщину к себе, крепко прижал к груди, стал целовать и долго держал ее в объятиях. А сам ощутил, что очень уж остро реагирует его тело на осторожные ласки Екатерины, и тихо спросил ее:

— А что это такое ты делаешь, моя прелесть?

— Я должна быть тебе, муж мой, не только усладой в жизни, но и в постели. Ведь иначе я не смогу подарить тебе сына… — на последнем слове голос Екатерины чуть дрогнул, и Петр все понял.

Чтобы отвлечь женщину от ненужных и горестных воспоминаний, он принялся неутомимо ласкать ее, поставив целью как можно дольше дарить ей блаженное забытье…

Петр, высунув кончик языка от усердия, черкал пером по листку бумаги, макая время от времени в чернильницу. А в голове уже крутилась мысль о переходе на ручки со стальным пером, какими он пользовался, когда учился в школе.

Вместе с тем, несмотря на занятость, он время от времени поглядывал на кровать — Катя спала глубоким сном. Именно спала — Петр осторожно, с трудом, освободился от ее крепких объятий.

Для него стало неожиданностью то, что Екатерина оказалась далекой от того образа, который он создал на основе всего прочитанного ранее и заочных впечатлений от рассказов. Впрочем, и сам он, судя по ее удивленным и растерянным глазам, стал совершенно другим человеком, представляющим тайну для этой умной женщины…

— Чем вы заняты, мой дорогой муж? — с ощутимым немецким акцентом раздался за спиной Петра грудной голос Екатерины.

— Определяю фронт работ для вашего императорского величества, — с улыбкой ответил Петр и пододвинул к ней стопку исписанных листов.

Екатерина взяла верхние листы в руки и стала читать. Петр краем глаза наблюдал за ней и видел, что по мере их прочитывания женщина удивляется все больше и больше.

— Ты, Катенька, не охреневай раньше времени! — пряча ухмылку, с постным выражением на лице, утешил жену Петр. — Главное тут в другом. Найти исполнителей толковых, поставить перед ними задачу, оговорить сроки ее выполнения и потребные затраты, а также показать кнут и пряник…

— Что есть «кнут и пряник» и что есть «охреневай»?

— Русский язык учить надо, лапушка. Я вот за ночку единую выучил. У нас в народе даже пословица есть — будет голод, появится и голос. Ты просто прикажи, чтоб с тобой только на русском говорили, и сама на нем думай, говори и пиши всегда. Да, еще одна просьба у меня есть — пьяниц гони поганой метлой, не терплю я их. Выпить чуть могу, но на столах чтоб духа пьяного не было, ни водки, ни вина, ни пива. Лишь по праздникам великим можно ставить. И табачников гони из дворцов — комнату малую для них отведи, с окном раскрытым, и пусть там курят. А вот я курить везде буду, работа такая, да и должность позволяет. В Древнем Риме и пословица подходящая была по такому случаю — юс лови Юви, нот лови бови…

— Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку, — Екатерина показала эрудицию, легко переведя высказывание. — Я сделаю все, что вы мне повелели, ваше величество.

— Это не приказ, ваше величество. Это просьба настоятельная. Мы любое дело должны вкупе делать, с мыслью общей. И понимать, что мы делаем. Мы должны с тобой стать единомышленниками и друзьями. Понятно?

— Я понимаю, ваше величество. Я буду желать того…

— Желания мало, Катя, стремление и труд должен быть.

— Я понимаю и буду делать все…

— Вот и хорошо. А русскому человеку завсегда цель нужна. Вот для того и пряник существует — сделать ладно, чтоб потом не переделывать, да в срок назначенный, да с ценой приемлемой, будет и награда иль чином, иль деньгами. А если не сделает, то кнут ему — чина лишить, с должности снять, штраф наложить или опалу. Но запомни, ваше величество, крепко на носу заруби — крестьян в крепостные раздавать нельзя, то государству ущерб великий. Наоборот, нужно облегчать положение крепостных крестьян потихоньку, запретить истязать их, продавать без семей и земли. И карать жестоко помещиков, если указ сей переступят. Понятно тебе, милая?

— Да, мой государь.

— Тогда пойдем дальше, Екатерина Алексеевна. Первые шаги я уже сделал и у мятежников крестьян половину, или всех, если вина тяжкая, в казну отберу. А их в Сибирь отправлю — чиновниками, офицерами и даже губернаторами. Могущество Российское Сибирью прирастет. Но для того там и люди грамотные, образованные нужны. Золота и серебра в недрах без меры в тех землях содержится, добычу его начинать нужно. А с ассигнациями баловство одно — бумажные деньги подделывать легко будут, да и к рублю они доверие подорвать могут. Еще как могут…

— Я понимаю, государь…

— Зови лучше по имени-отчеству, когда дела решаем. Так удобнее, Екатерина Алексеевна. Вот смотри, — Петр протянул руку к брошенному мундиру и вытащил из-под обшлага турбинную пулю. Женщина взяла ее в ладонь, повертела, подняла глаза.

— Это есть та ваша знаменитая пуля, что за пятьсот шагов в цель точно бьет? Мне про нее вчера рассказывали, — тут немка чуть передернула плечами, видимо, от неприятных воспоминаний.

— Да, Екатерина Алексеевна. Но пуля сия вчерашний день. Есть мысль, уже в чертеж изложенная, — Петр порылся в бумагах и достал нужный лист. — Вот винтовка шестизарядная, с нарезным стволом. За минуту, пока короткая лучина горит, шесть прицельных выстрелов можно сделать — на полторы тысячи шагов. В бой не вступая, можно за версту неприятеля совершенно истребить, потерь не имея. И эта винтовка сделана через год будет, слово даю. Но, чтобы войска ею вооружить, надо заводы и мануфактуры строить, мастеров готовить. А затраты велики, и потому казну наполнять надо. А с помещичьих крестьян денег не возьмешь — они барам своим платят. А те деньги на кружева да вина тратят, петимеры…

— Да, Петр Федорович, дела великие вы задумали. И я вам во всем, муж мой, помогать буду!

— Я верю тебе! Ты для начала в наших семейных, кабинетных, делах, я хотел сказать, порядок наведи и воровство там пресеки. А то покойный граф Роман — «большой карман», канцлер и братья Нарышкины в делах бордель развели, воровство повсеместное. Казной кабинетной сама распоряжайся и долги выплати с нее. А воров ко мне направляй, я их теперь насквозь вижу, лгать мне бессмысленно. Уменьши расходы на двор, лишних прихлебателей разгони к чертовой матери. Прости, господи, меня грешного! Повод удобный уже есть. И новых не набирай. Дворцы наши, здешний и Зимний в Петербурге, обустраивай, чтоб иностранцам не стыдно показать было. Но остальные скромно, без роскоши и излишеств. Образцы новой формы безотлагательно делай — нечего офицерам и солдатам в кружева рядиться, словно бабы они, а не воины русские. Скромнее надо быть, да и экономия изрядная получится…

— Сделаю, государь. А воротник вам своими руками вышью. К осени готово будет.

— Надо бы пораньше, мое золотце! Пусть расходы большие будут, но лучше раз потратиться, зато потом экономия все покроет.

— Через две недели образцы формы для войск и сапоги готовы будут. Я сегодня же займусь.

— Молодец! Дай поцелую в щечку, разумная ты моя! — Петр посадил Екатерину к себе на колени и поцеловал женщину.

Крепко обнял ее и начал ласкать. Жена стала ему истово отвечать, какая уж там пресловутая немецкая холодность, и Петр решил про себя, что дела делами, а вот зачать наследника престола наиболее нужное сейчас дело.

Он легко поднялся с кресла с Екатериной на руках, подошел к кровати и положил на нее жену. И вскоре любовное безумие накрыло их обоих своим покрывалом…

— Манифест его императорского величества необходимо срочно отпечатать, чтоб сегодня и огласить! — Генерал Румянцев тяжелым взором уставился на адъюнкта Тауберта.

Бедолага уже трижды проклял тот день, когда до коликов в животе испугался покойного гетмана Разумовского, как задрожал при виде отрубленной собачьей головы. Проклятые русские, не дают жить спокойно честным немцам. Теперь за эту невольную измену вся его верная служба, как говорят русские, коту под хвост.

Ну ладно бы это — но Тауберт собственными глазами видел, какую кровавую расправу устроили пьяные вояки старого Живодера на улицах столицы и в присутственных местах. А еще эта ужасная Тайная экспедиция, в которую людей загребали легко, но обратно не выпускали.

Как говорили ему знакомые и знающие люди, в Петропавловской крепости страшно пытали и истязали всех принимавших участие в злосчастном перевороте 28 июня. А глава ее, этот мизерабль Шешковский, дневал и ночевал в крепости, и только ужасные рассказы шли по городу, шепотом передаваемые друг другу.

А еще говорили, что государь император зело рассердился на измену столичных чиновников и обывателей и пообещал мятежников выкорчевать так же, как его дед царь Петр стрельцов покарал. И весь город застыл, в нескрываемом ужасе ожидая прихода императора с войсками. И вот сегодня в столицу вошла кавалерия генерала Румянцева…

— Манифест сей, — продолжил тем же холодным тоном Петр Александрович Румянцев, — при мне прочтите, дабы отговорки потом чинить не смели. Понятно вам, господин адъюнкт?

Дрожащими руками несчастный адъюнкт взял манифест и стал читать. И уже через секунды с облегчением выдохнул воздух — фразы «наказаний не чинить» и продолжать службу «в прежнем порядке» сняли с его плеч тяжелую ношу ожидания последствий.

— Ваше превосходительство, манифест его императорского величества будет немедленно отпечатан. — И Тауберт по-собачьи поймал взгляд грозного генерала, любимца императора, назначенного командующим гвардией и президентом военной коллегии…

Румянцев долго крутил в руках новую фузею, рассматривая с нарастающим удивлением. Вроде фузея та же самая, тульская, ан нет. Прямой тесак крепится как штык, и теперь можно и колоть, и рубить. Фузея стала не только своего рода короткой пикой, но и старинной совней — обоюдоострым мечом на длинной, с два аршина, рукояти. И погонный ремень широкий мастерами прикреплен, чтобы фузею в походе на плече носить или на шею вешать, как император им всем с утра показывал. Но то нехитрые, хотя и нужные приспособления.

Главное в другом — генерал покрутил крепкими пальцами на столе вытянутую, чуть больше наперстка, свинцовую пулю. Он уже видел, что за триста шагов хороший стрелок спокойно попадает во всадника. Генерал негромко выругался — простое до жути изобретение, но никому и в голову не пришло, кроме императора.

Румянцев прошелся по кабинету — государь Петр Федорович стал другим, совсем другим. Если бы генерал не знал его хорошо, то подумал бы, что императора подменили — голос из сварливого стал у него спокойным и жестким, вместо пустого кривляния полная уверенность в себе, а трусость исчезла напрочь. Теперь государь с наслаждением вдыхал пороховой дым, сам вел солдат в атаки, проявил полководческий талант, да такой, что генерал втайне заведовать стал.

А эти военные изобретения вообще дорогого стоят. И в барабанную многозарядную винтовку генерал сразу же поверил, а сейчас представил, что будет твориться с неприятелем, с турками, пруссаками и прочими, когда их за версту выкашивать пулями будут…

Генерал постоял немного, вздохнул и уселся за стол, на котором были разложены собственноручно написанные императором бумаги. И их необходимо было тщательно рассмотреть и принять решения — о любой проволочке генерал боялся и подумать, он хорошо помнил грозный взгляд царя и гостилицкое поле, усыпанное трупами мятежных гвардейцев…

— Может, мы погулять пойдем, Катя? Как ты себя чувствуешь? — Петр затушил окурок в пепельнице и посмотрел на жену.

— Я хорошо себя чувствую, ваше величество, — тихо ответила ему женщина, — но нам лучше посидеть в спальне.

Петр напрягся — он впервые увидел легкий туман из уст супруги. А Екатерина, чуть улыбнувшись, сразу склонила голову.

— Простите, государь. Теперь я вижу, что вы как-то умеете определять ложь от правды. Простите. Здесь, в Петергофе, скрывается Григорий Орлов — он вооружен пистолетами и жаждет вашей смерти. Простите, ваше величество, что не предупредила вас сразу. Я просто забыла, когда вы… то есть когда мы… — женщина смешалась, и самую малость покраснели ее щеки.

Петр поднялся из удобного кресла и стал ходить по комнате из угла в угол, медленно размышляя — она мне сейчас своего любовника сдала с потрохами, щадить не стала. А это значит, что свое прошлое она решительно отсекла и свой выбор сделала.

— Ваше величество, прикажите поднять всех солдат, пусть немедленно оцепят парк и найдут его. Не дай Боже, замысел успешным станет. Об этом я подумать боюсь…

— Не стоит, Катя. Мы с тобой просто погуляем под руку вдоль канала. Хорошо? А меры я приму, не беспокойся. Нарцисс!

Арап немедленно зашел в комнату и низко склонился перед императором, ожидая его приказа.

— Одеть и вызвать в кабинет фельдмаршала Миниха. Позови фрейлин — пусть оденут ее величество. Мы немного погуляем вдоль канала, а ты вели, чтоб обед к нашему приходу был подан. Обед на троих, а более никого, — тихо приказал Петр и загадочно посмотрел на Екатерину Алексеевну, та стала бледной в какой-то миг. Женщина хотела что-то ему сказать, но осеклась под предупреждающим взглядом…

Вошедшие в опочивальню слуги быстро надели на Петра новый Преображенский мундир, наложили через плечо голубую ленту и облачили в башмаки. Император чуть-чуть улыбнулся супруге и вышел из комнаты вслед за Нарциссом, который сопроводил его в императорский кабинет.

Но и там Петр надолго не задержался — переговорив с Минихом о незначительных пустяках, он достал из знакомого ларца большой крест ордена святой Анны и тут же возложил его на шею старого фельдмаршала.

Потом Петр пригласил Миниха на обед, проводил до дверей и вскоре вышел из кабинета, поигрывая тростью «доброго дедушки», оставив в комнате подарочную шпагу от другого «родственника»…

Петергоф представлял собою огромную стройплощадку — большого каскада фонтанов со знаменитым Самсоном еще не было в помине, Главный дворец только доводился до ума. Но зато имелся старый деревянный дворец Петра Первого Монплезир, и был вырыт большой канал, по берегам которого опытные руки садовников разбили чудесный парк.

Но Петр не любовался открывшимися перед ним красотами, которые до этого разглядывал лишь с военной точки зрения. Сейчас он думал о другом — если помаячить всласть у главного входа, то это неизбежно привлечет внимание Григория Орлова.

Потом можно спуститься к каналу и тихо там прохаживаться с женой под руку, отослав охрану подальше — и гвардеец не может не клюнуть на такого живца. Клюнет обязательно…

Петр прекрасно осознавал весь риск такой авантюры, ведь попади в его живот одна случайная пуля — и все, хрен он встретит пятый закат, загнется скорбно и концы отдаст.

Но страха в душе он не испытывал — четыре нечаянных встречи у него уже было с братьями Орловыми, и он выходил из них победителем. Можно назвать это как угодно — фатум, рок, судьба, кысмет — но в пятой встрече должно было решиться все. И что эта встреча состоится вскоре, в этом у него не было никакого сомнения.

Ждать супругу пришлось недолго — Петр выкурил только одну папиросу. И обомлел. В красивом зеленом платье с глубоким декольте, со стоячим белым кружевным воротником, с распущенными черными волнистыми волосами, с манящей улыбкой и нежным взором жена была настолько обворожительна и привлекательна, что у него дыханье в зобу сперло.

И Петр мысленно выругал «тезку» последними словами — если умных красавиц заменяют уродливыми дурами, то в голове у мужика кукушки кукуют и тараканы нехилые бегают, и таких нужно не на трон усаживать, а в психушке запирать. И что ему надобно было, хороняке?

Император вежливо расшаркался перед супругой и заметил краем глаза постные и ничего не понимающие физиономии Миниха и Измайлова. Однако такими удивленными были не только эти двое — практически все придворные и многие слуги впали в полный ступор, когда Петр подошел к Екатерине, ласково обнял женщину и нежно поцеловал.

Поступок этот, конечно, сильно нарушал все правила этикета, но проделать его стоило, тем более что жена охотно на него откликнулась и сама с упоением его поцеловала, чуть прикусив своими зубками нижнюю губу.

Воспользовавшись воцарившимся всеобщим оцепенением, Петр властно приказал свите и охране (куда ж без этого — положено, да и не отстанут) следовать за ним на приличном расстоянии, не ближе чем в две сотни шагов. Затем, предложив Екатерине опереться на его руку, они любящей супружеской парой медленно отправились на прогулку…

Это было самое удивительное гуляние в его жизни. Они с женой отошли от дворца на добрую версту и стали ходить вдоль канала — сотню шагов вперед, разворот и столько же назад, к небольшому беленькому столику, который принес из ближайшего павильона верный Нарцисс.

Там Петр наливал жене бокал прохладительного фруктового напитка, а сам выкуривал папиросу. И шествие начиналось снова — сто шагов вперед, сто шагов назад.

Свита поначалу также совершала подобный променад, пока там не сообразили, что выглядят по меньшей мере нелепо и смешно. Наконец придворные и охрана сгуртовались в доброй сотне метров от столика и затеяли там свои разговоры.

А Петр говорил и говорил с Екатериной. С этой умной женщиной можно было говорить о многом, начиная от военного дела и заканчивая сбором налогов. Но Петр не желал доводить жену до скуки такими государственными беседами и время от времени рассказывал ей различные смешные истории и анекдоты, стараясь выдерживать историческую реальность.

Женщина смеялась очень заразительно, а ее глаза метали влюбленные яркие искорки. Смеялся с ней и Петр, который позже прочитал ей стихи одного известного поэта, нагло выдав их за свои вирши.

Император ничем не рисковал — поэт не только не родился, но и не родился еще его отец. А если и родился, то в пеленки писался, или под столом пешком ходил. Зато над каналом прозвучало одно четверостишье:

«Какой удар со стороны классика», — вспомнил Петр известные слова великого комбинатора и чуть обнял жену за талию. Но Екатерина притихла, с удивлением глядя на Петра широко раскрытыми глазами. И ему потребовалось много времени, чтобы отвлечь ее от стихотворных изысканий супруга.

Интересная была прогулка — в душе Петра произошло странное раздвоение, причем два его внутренних «я» не мешали друг другу, а занимались своим делом каждый.

Первый изо всех своих сил развлекал жену, ухаживал за ней, ласкал и обнимал, а иногда и целовал. А вот второй смотрел за парком настороженным волком, стараясь разглядеть за кустами и деревьями силуэт человека или блеск вороненого пистолетного ствола.

На ту сторону канала он почти не смотрел — полсотни с лишним шагов запредельная для пистолета дистанция. Да и не тот характер у Орлова, чтобы в спину стрелять. А потому покушение с этой стороны произойдет — до столика сотня шагов, и еще две сотни шагов до свиты и охраны. Полминуты пройдет, не меньше, пока охрана прибежит и вмешаться успеет.

И опасаться Григорию Орлову нечего — безоружный шибздик, не ожидающий внезапного нападения и размякший от близости женщины с ее ласками, вряд ли устоит против верзилы, который вооружен двумя пистолетами и острой длинной шпагой.

Но и у Петра имелась пара козырей — он был полностью готов к покушению и в любую секунду мог встать за Екатерину, а стрелять тогда Орлов не будет из-за боязни поранить свою любимую женщину, и постарается решить дело в скоротечной схватке. А длинная тяжелая трость с массивным набалдашником в умелых руках может превратиться в страшное оружие.

Конечно, Петра можно обвинить в трусости — фи, прятаться за женщину. Но надо посмотреть, что еще противней — вооруженный до зубов верзила, подло нападающий из засады на заведомо слабейшего и безоружного, или последний, который для частичного уравнивания шансов только чуть прячется за любовницу данного верзилы.

Но размышления и наблюдения — это одно, а Петр при этом еще как-то ухитрялся рассказывать жене занимательные истории из жизни русских царей и императоров:

— Это случилось после Гангута, Катенька, когда мой дед, Петр Алексеевич, встретился в одном замке в Померании с королем Дании Фредериком и королем Саксонии Августом. Тем самым, по прозвищу Сильный, что бастардов своих много наплодил. Прости за такую подробность, — Петр тут остановился, ему показалось, что в глубине парка, где-то неподалеку, хрустнула сухая ветка. Но он тут же продолжил свое повествование: — Так вот. Однажды монархи поспорили после веселой гулянки — у кого солдаты храбрые и за своего владыку жизнь свою отдадут, не колеблясь. Спорили до хрипоты, пока не решили проверить на деле. И вот датский король вызвал своего гренадера и предложил выпрыгнуть из окна, отдать за короля жизнь. Бедный солдат взмолился, мол, вы что — здесь же сажени четыре, я себе все кости переломаю. Тут монархи и рассмеялись над трусостью датского солдата…

Краем глаза Петр увидел за стволом дерева мощный силуэт человеческой фигуры, но свой рассказ продолжил:

— Вызвал своего саксонца король Август — отдай, говорит, за меня свою жизнь, любезный, выпрыгни смело из окна. Но и его гренадер слабину тут же дал — не выпрыгну, высоко ведь, убьюсь. Рассмеялись монархи, и наш царь Петр вызывает преображенца. Отдавай за меня жизнь, говорит солдату, выпрыгивай в окно. Гренадер перекрестился, смело залез на подоконник и почти выпрыгнул из окна, но король Август успел задержать его…

— А дальше что, государь? — умоляюще попросила Петра Екатерина, когда тот сделал небольшую паузу.

Не очень приятно, когда на тебя наставили вороненый ствол. Петр поцеловал жену и так ловко переместился, что между ним и Орловым оказалась Екатерина. И заметил, как опустился вниз пистолет — рисковать своей любовницей Григорий, как он и рассчитывал, не стал. И Петр продолжил повествование:

— Удивились монархи крепко и спрашивают преображенца — ты же мог жизни лишиться. А тот и отвечает им спокойно: «А на хрена мне такая жизнь нужна? Ну ее, обойдусь…»

Екатерина засмеялась выразительно, ее грудь поднялась, и пленительные полушария показались из корсета. Петр тут же стал их целовать, а Катины губы коснулись его макушки.

Но не страсть сейчас двигали им — он толкал своего соперника на импульсивный шаг — кому ж понравится, когда на глазах ласкает его женщину другой мужчина.

А Петр оторвался от лобзания груди и сделал шаг в сторону. И, услышав, как щелкнул курок пистолета, моментально присел на одно колено, за долю секунды уйдя от неминуемой смерти.

Прогремел выстрел, но пуля ушла высоко над головой Петра, а Орлов разъяренным медведем проломил куст, вскинул другой пистолет и выстрелил еще раз. Но за долю секунды до выстрела вскрикнула Екатерина и заслонила собой Петра, которому пришлось ее сильно оттолкнуть в сторону.

Он все же успел — пуля только чуть чиркнула женщину по обнаженной ключице, даже крови не было, лишь малая ссадина. И взвыл от ярости Орлов, выхватил шпагу.

Но и Петр рванулся в сторону, руками перехватив трость за середину. Краем глаза он успел заметить, с каким разъяренным лицом бежит к нему верный Нарцисс, а за ним вдалеке поспешают казаки и адъютанты. Вот только их криков он не слышал, сосредоточившись всем телом и душой на схватке с Орловым. Время замерло…

Григорий на бегу выбросил вперед шпагу, и будь Петр чуть медлительнее, то стал бы он гусем на вертеле. А так не повезло цалмейстеру — уклонившись в сторону от шпаги, он от всей души врезал Орлову набалдашником трости по виску и, ухватив руками, резко толкнул в спину, придав дополнительное ускорение. Верзила головой вперед, длинной рыбиной, полетел в канал и громко плюхнулся в воду, щедро окатив брызгами и Петра, и поднимавшуюся с земли Екатерину.

— Как ты себя чувствуешь, моя любовь? — Петр достал из-под расшитого обшлага белый платочек и прижал его к ссадине на ее плече. Только сейчас он осознал, что она своим телом прикрыла его от пули, и, не оттолкни он ее в сторону, пуля попала бы жене в горло.

— Зачем ты бросилась, он бы мог попасть в тебя? — Петр тонул в ее синих глазах.

— Я полюбила тебя, мой милый. Я должна была защитить вас. — От таких слов у него запершило в глазах, и он крепко прижал ее к груди.

— Не убивай его, он дурак, — продолжила Катя, — к прошлому нет возврата, но, если сможешь, не казни его.

— Хорошо, — ответил ей Петр, нежно погладил и повернулся к каналу.

Но Орлова на поверхности не было, только пузыри из-под воды шли. И Петр понял, что несостоявшийся убийца рискует превратиться в утопленника. Сильный удар по виску может оглушить, а попадание в воду в таком состоянии гарантирует стопроцентное утопление.

— Твою мать, через… — Петр не успел высказать свои мысли по поводу незадачливого любовника-террориста. И, не раздумывая, бросился в воду.

Он почему-то ожидал холода, но его встретило своими объятиями тепло. Глубина была небольшой, но Григория Петр нашел не сразу, и лишь когда сам стал задыхаться, цепко ухватился рукой за мундир.

Всплыв на поверхность, он отволок Орлова к берегу, и тут же многочисленные руки офицеров и казаков охраны в одно мгновение выдернули его и наглотавшегося воды цалмейстера на зеленую траву.

Одного брошенного взгляда на Орлова Петру хватило, чтобы понять — Гришка нахлебался всласть потому, что получил полный нокаут. Из правого уха цалмейстера текла тонкой струйкой кровь. Распахнув мундир, он прижался ухом к груди — сердце не билось.

— На колено ко мне кладите животом, — громко приказал Петр и увидел широко раскрытые глаза Екатерины.

Он ободряюще улыбнулся жене, и тут на коленку взгромоздили утопленника. Одного надавливания на живот хватило — вначале изо рта потекла вода, а потом Григорий закхекал, завозился и его вырвало.

— Водки и сухую одежду принести, — приказал Петр и злобно посмотрел на собравшихся. — Нарцисс, останься, а всем остальным удалиться на сто шагов. Я кому приказал? Быстро!!!

Свита испарилась немедленно, оставив на траве четыре казачьих чекменя и два мундира. Через минуту появился столик с напитком и папиросами, на котором оказалось и добавление в виде небольшой кожаной фляжки, кусочка копченого сала и луковицы. Нарцисс полностью раздел императора, оставив на нем лишь кружевные панталоны, а Екатерина накинула ему на плечи казачий чекмень.

Петр размотал горлышко бурдючка, хлебнул порядочный глоток водки для снятия стресса — словно горячая струя обожгла пищевод, и через минуту стало хорошо. Кусочек сала показался райской пищей.

— Потерпи, родная, — сказал Петр жене и плеснул на ссадину чуть водки.

Катя зашипела, как кошка, но неудовольствия не показала. Наоборот, женщина так прижалась к нему, с такой радостью смотрела, что Петр на секунду пришел в замешательство — такая любовь показалась ему нереальной.

Но он тут же все осознал — Екатерина после долгих лет наконец нашла в муже защиту и опору в жизни и сейчас просто боялась хоть на секунду расстаться с ним. Она беспрерывно то гладила его пальчиками, то шептала такие ласковые слова, что Петр даже легонько покраснел.

Нарцисс же быстро разоблачил Орлова, накинул ему на плечи мундир и посадил на траву. Однако арап с такой лютой злобой смотрел на Гришку, что, дай ему волю, убил бы на месте и не поморщился. И Петр предпринял меры предосторожности, отослав арапа в сторону.

Орлов уже ровно сидел на зеленой траве и бросал по сторонам мутные, но осмысленные взгляды. Петр сунул в руки гвардейца кожаную фляжку и приказал пить. Григорий послушался, машинально приложился и выпил водку, как воду. Закашлялся и очухался, зыркнул злобно.

— А теперь слушай меня внимательно. — Петр встал напротив бывшего любовника жены и посмотрел тому в глаза. — Есть наши чувства личные, есть дела и нужды государственные. Вот потому я тебя спрашиваю, что для тебя важнее, твоя личная похоть или процветание и благо державы Российской? Если первое, то запомни — Екатерина Алексеевна объяснилась со мной, прошлое забыто нами, и мы с ней любящие друг друга супруги, желающие принести пользу России. И если ты не осознал этого, то я тебя обратно в канал затащу и там утоплю, как до этого оттуда вытаскивал! Ты почто, паскуда, в семью нашу лезешь, закон божеский переступаешь, нехристь поганая?!

Злоба бурлила в душе и искала выхода. Петр ревновал жену, к своему глубокому изумлению. И когда он представил, как лапал и целовал ее этот хорек-переросток, а сейчас мог его Катю и застрелить, долго сдерживаемый все эти дни гнев выплеснулся наружу. Схватив Гришку за мундир, Петр рывком поставил его на ноги и тут же врезал гвардейцу по роже, от души, вложив всю силу и ярость.

От удара Орлова отшвырнуло, и он снова спикировал в канал, подняв тучу брызг. На этот раз цалмейстер сам выплыл на поверхность и с трудом вылез на берег. От плюхи его губы были разбиты в кровь.

Екатерина подошла к Петру, прижалась к нему и стала ласково поглаживать по плечу ладошкой, успокаивая разгневанного супруга.

— Ух ты! — только и сказал Орлов и уважительно посмотрел на императора. Затем в его голове что-то щелкнуло, и он преклонил колени перед императорской четой.

— Ты же мог ее сейчас убить, сучий пес! — Рык еще не отошел от яростной вспышки. — Убивец недоделанный! С пистолетами да шпагой на безоружных нападать?! Где твоя честь была, или ты ее в чужой опочивальне оставил, похотливый козел!

— Прости дурака, муж мой. И меня тоже прости, — ласковый голос Екатерины произвел благотворное впечатление, и Петр начал успокаиваться.

И сразу же возникло ощущение, что жене стало стыдно за эту любовную связь с Орловым — румянец так и пылал по ее щекам. Екатерина опустилась на колени и поцеловала мужу руку, крепко прижалась к раскрытой ладони горячей щекой. Умная женщина прочитала его переживания, увидела ревность, осознала, какой стыд за нее и себя муж сейчас испытывает…

— Прошлое забыто и перечеркнуто. И ты прости меня тоже, — Петр поднял Катю с колен, — а этот… Пусть проваливает на все четыре стороны. Принуждать его к присяге на верность я не буду. Уезжайте из России, Орлов, и братьев своих заберите. А то клеймо подлецов здесь получите на всю оставшуюся жизнь. А я не буду карать вас за эту подлую попытку убийства моей жены и меня. Казначей выдаст денег, раз вы их так любите. Уходите!

— Простите, ваше императорское величество, и вы простите, государыня! — глухо прозвучал голос Орлова. Гвардеец справился с волнением и заговорил дальше: — Клянусь, что ни словом, ни делом я не причиню ущерба и огорчений. И буду уважать ваши величества и верно служить, где прикажете, не жалея сил и живота своего. На чем крест вам целую! — Орлов вытащил дрожащими пальцами из-под рубашки крест и поцеловал его.

— Ну что же с вами сделаешь?! Присягу вашу мы принимаем, Григорий Григорьевич! — Петр протянул ему ладонь, и тот коснулся ее разбитыми губами. Следом протянула руку гвардейцу и Екатерина.

— Отправитесь далеко, к американским берегам, на Аляску, губернатором. И сей богатый край к России полностью присоедините. И добычу золота там организуете. Езжайте немедленно в Кронштадт к братьям, посоветуйтесь. Можете ехать туда всей семьей, с чадами и домочадцами. Там, на рейде, возьмите шлюпку. Я вам завтра отпишу!

— Прощайте, Григорий Григорьевич, — эхом прозвенел голос Екатерины, и супруга подхватила Петра под руку. И чета медленно пошла к дворцу, но у столпившейся группы придворных остановилась.

Петр обвел всех грозным взглядом — и что ему оставалось еще в столь нелепом наряде. Но никто из придворных и охраны не думал хмыкать — адъютанты и лейб-казаки блудливыми нашкодившими котами отводили взоры к земле, понурив повинные головы.

— И это, Екатерина Алексеевна, моя личная охрана?! Так они обеспечивают нашу безопасность?! Здания и окрестности не проверяют, службой пренебрегают. Донцы, вы зачем тогда крест мне целовали, если царь собственной рукой от злоумышленников отбиваться должен. Так и скажите прямо — не желаем ваше величество охранять! Эх вы! — Петр выразительно махнул рукой, и они с женой удалились во дворец…

Всего три дня прошло со дня принятия присяги императрице и самодержице всероссийской Екатерине Алексеевне. И вновь в столице принимают присягу, вернее, переприсягу — его императорскому величеству и самодержцу Петру Федоровичу.

Прежняя присяга объявлялась в грозном царском манифесте недействительной, так как давалась под угрозой лишения живота злокозненными изменниками и на основании вздорных слухов о преждевременной и скоропостижной кончине природного императора.

А потому все население столицы обязывалось немедленно и безотлагательно присягнуть императору до наступления ночи, а те, кто не сделает это, будут объявлены изменниками и злодеями со всеми вытекающими отсюда последствиями для оных отказников.

В этот вечер у всех многочисленных церквей Петербурга было настоящее столпотворение. Сотни людей сгрудились у входов, но порядка не нарушали и только боязливо посматривали на драгун и кирасир генерала Румянцева, что ровными шпалерами выстроились у каждой церкви. Все торопились успеть, даже больные и немощные — попасть в лапы зловещей Тайной экспедиции никому не улыбалось…

— Ой, Матрена, надо быстрее бежать, принимать присягу благоверному государю нашему Петру Федоровичу!

— А я, любезный, завсегда императору нашему верен был. И ту присягу воровскую не принимал, за болезнью сказался. А сейчас повторно сходил и принял, чтоб все видели, как я его императорскому величеству предан всей душой и телом! Вот так-то, любезный!

— Кузьма, а Кузьма. Присягнул уже? Я тоже успел, одним из первых в церкви присягал батюшке нашему, кормильцу…

Пастор Бюшинг спрятал внутри ухмылку — надменный вице-президент Юстиц-коллегии фон Эмме одним из первых прибежал к нему в кирху и быстро принес присягу, благо давалась она по прежним листам и проходила в ускоренном порядке.

Обыватель только говорил: «Клянусь в верности императору и самодержцу Всероссийскому Петру Федоровичу» — и целовал крест, а затем ставил у секретаря подпись на присяжном листе.

Давая поцеловать крест советнику, пастор увидел большие испуганные и умоляющие глаза, и сразу же сообразил, что фон Эмме теперь по гроб ему обязан и выполнит любую его просьбу.

Ведь стоит сейчас Бюшингу донести в Тайную экспедицию, как господин вице-президент вынуждал его принимать ту июньскую присягу, как не только карьера, но и вся жизнь фон Эмме будет безжалостно сломана тяжелым маховиком правосудия…

Стол был накрыт великолепно. Большинство блюд было абсолютно неизвестными Петру, даже приблизительные названия не мог дать. Но в одном император чувствовал уверенность — поваров он проверил на детекторе и отравы мог не опасаться.

Положить яд кому-либо по пути от кухни до столовой было невозможно из-за чрезвычайных мер. Да и всех адъютантов Петр тоже проверил, памятуя печальный опыт князя Федора Барятинского. И ничего не поделаешь — ожегшись на молоке, всегда дуешь на воду.

За накрытым столом их было всего трое — Екатерина Алексеевна в небесно-голубом платье и их двое, в гвардейских мундирах. Фельдмаршал Миних при всех орденах и регалиях, с голубой лентой через плечо, сидел чопорно, расправив плечи, и время от времени бросал на Екатерину свой тяжелый взгляд. Петру он напоминал злого бульдога, из пасти которого извлекли мозговую косточку и теперь ею же дразнят.

Жена чувствовала себя несколько скованно, было видно, что она серьезно опасается такого соседа, и на то у нее имелись все основания. Миних в кабинете, еще перед поездкой в Ораниенбаум, почти открытым текстом прямо предложил оформить императору развод любым из предложенных способов — надежно упрятать жену в самый дальний монастырь, устроить скоропостижную кончину или же поместить в каземат Шлиссельбургской крепости, рядом с Иваном Антоновичем.

К счастью, у Петра хватило ума отказаться от услуг старого Живодера, и сейчас он чувствовал себя удовлетворенным, что не укрылось от пристального взора старика.

Бурхард-Христофор чуть поковырялся в тарелке вилкой, прихлебнул из бокала вина. Только он один пил вино, несколько бутылок лакеи, повинуясь приказу Петра, шустро поставили на стол специально для старого фельдмаршала.

Сам же Петр не менее лениво дожевывал осетрину — за три дня деликатесы уже не лезли в глотку, и ему хотелось чего-нибудь попроще — толченой картошечки с бефстрогановом или обычным столовским шницелем с подливкой, да пару блинов со сметаной или маслом на десерт. А потом расположиться по вечерней прохладе у речной водички, взять пива «Жигулевского» бутылку с соленой селедочкой и лука репчатого колечко. И отдохнуть от дел праведных…

И Екатерина Алексеевна вяло ковырялась в овощном салатике, видно было, что аппетит у нее напрочь отсутствует. Умная женщина давно поняла, что Миних жаждет ее крови, а такой матерый враг любое желание пообедать отобьет начисто.

И превратился ужин на троих в сплошную пытку — Петр хотел есть, но не мог, Екатерина жаждала уйти, но не смела, а Миних хотел удавить, хотя бы мысленно, женщину, но боялся умения императора читать мысли. Потому старик только сопел и не торопился пить вино, зная, что Петр Федорович относится к винопитию резко отрицательно.

— Все убрать со стола! — Громкий голос Петра Федоровича словно стеганул кнутом по присутствующим. Лакеи побелели от страха, жена посмотрела на него испуганно, а Миних удивленно.

— Водки очищенной штоф принести, и лимон в него выдавить. Гуся доставить. Мне закурить. Бегом!

Лакеи засуетились, и не прошло и минуты, как стол опустел. Петр задымил принесенной папиросой, поблагодарил улыбкой верного арапа. И тут перед ним водрузили блюдо с гусем, горячим, прямо из печи.

Коричневая хрустящая корочка ласкала взор, а чудный запах сразу вызвал слюнки, как у собаки Павлова. Рядом с гусем встал караульным запотевший штоф, появились три тарелки, бокалы, вилки, ножи, салфетки. Застыли шеренгой, ожидая приказаний, ливрейные халдеи с преданными глазами.

— Так, ребята. Мы с фельдмаршалом матерые вояки, сами разберемся. А потому — кругом! Вон отсюда!

Лакеи словно под цунами попали, и уже через несколько секунд двери в столовую были осторожно закрыты. Петр встал с кресла, взял штоф и привычно набулькал в три бокала — жене с палец, им с Минихом на три пальца.

Старый студенческий расклад. Правда, в последнее время девчонки требовали соблюдать равноправие — феминизм, однако. Затем император разделал гуся — мужчинам досталось по здоровенной лапе, больше смахивающей на мосол, а жене положил на расписную тарелку крылышки. Взял стакан в руки и пристально посмотрел на жену и Миниха.

— Я хочу выпить за то, — начал он речь, — чтоб эта русская кровь была последней. Выпьем же и забудем эту войну, никому не нужную. И о том, прошлом, более не вспоминать и не напоминать! До дна!

Водка пошла хорошо, в желудке стало сразу же тепло, и он закусил горячей гусятиной. Миних хлобыстнул чуть ли не одним глотком, чуть морщась, выпила и Екатерина. Вот только к закуске она не прикоснулась, сидела с открытым ртом, а на глазах выступили слезы.

— Что ты, милая, закусывай. Тебе мясо есть надо, чтоб мне наследников сильных и здоровых рожать!

Рядом кхекнул Миних, от таких слов Петра он подавился куском гусятины.

Петр постучал старика по крепкой спине — тому полегчало. Екатерина аккуратно ела крылышки, на щеках появился румянец.

— После первой и второй промежуток небольшой, — Петр шустро разлил водку по бокалам в прежней дозировке.

Все трое выпили водку почти одновременно, словно старались с помощью данного способа избавиться от задних мыслей. Петр ласково и ободряюще улыбнулся жене — ему понравилось, что та, не чинясь и не ломаясь, разделила с ними это простое угощение. И надо же — сидят за одним столом трое природных немцев, но пьют совершенно по-русски. Как говорили в общаге — с кем поведешься, от того и забеременеешь…

— Екатерина Алексеевна, и ты, Христофор Антонович. Вы оба нужны не только мне, но и державе Российской. А потому прошу простить друг другу обиды, вольные и невольные, и в дальнейшем жить и трудиться во благо. И потому поцелуйтесь в знак примирения.

Старый фельдмаршал закряхтел, подошел к императрице и чуть приложился к ее щеке старческими губами. Екатерина Алексеевна ответила Миниху тем же — под давлением Петра Федоровича стороны заключили если не мир, то долговременное перемирие.

Петр чуть обнял жену и прошептал ей на ушко:

— Спасибо тебе. Иди в опочивальню, отдохни немного. Уж больно денек бурный выдался. Я скоро приду…

Взяв жену под руку, он проводил ее до дверей и вернулся за стол. Налил по третьей:

— По остатней, фельдмаршал. Как говорят монахи: «Чару пити — здраву быти, втору пити — ум веселити. Третью пити — ум устроити. А много пити — без ума быти». О делах будем завтра разговаривать, а сегодня отдых уже нужен, с ночи на ногах кручусь. Ну что, вздрогнули?!

Выпив водки, они дружно закусили горячей гусятиной. Поговорив еще несколько минут, Миних встал, попрощался, и Петр уважительно проводил старого вояку до дверей и раскрыл их перед фельдмаршалом. А сам вернулся к столу, сел в удобное кресло и закурил папиросу. Мысли ползли в мозгу медленно, как обкуренные анашой черепахи.

Петр прикрыл глаза. Он действительно сильно устал — ровно четверо суток прошло, как он оказался в чужой шкуре. А столько событий уже промелькнуло, сколько смертей прошло перед ним…

Но он переломил в себе внутреннюю тяжесть, медленно вышел из столовой и, пройдя через анфиладу комнат, зашел в опочивальню. Внутри царил сумрак, на окнах плотно задернуты шторы.

Екатерина тихо лежала под одеялом, и Петр не стал ее беспокоить, а тем более звать на помощь услужливого Нарцисса. Скинув мундир, император стал разоблачаться. Он впервые раздевался без помощи, но ухитрился сделать это чуть быстрее. Правда, до установленных нормативов, принятых в Советской Армии, было далековато, но нынешняя форма, на него надетая, была намного более сложной и вычурной.

Оставшись в кружевной рубахе и панталонах, он подошел к кровати с другой стороны и залез под одеяло. Катя, хоть и посапывала, его ожидала, придвинулась ближе, крепко обняла руками.

Горячее тело женщины умиротворяющим образом подействовало на него, Петр Федорович быстро согрелся, сам подгреб жену к себе, чуть приласкал и вскоре рухнул в сонное царство владыки Морфея…

Петр проснулся от тревожного ощущения, что пропустит что-то очень для него важное. Он открыл глаза — сумрак в комнате чуть сгустился и принял странный красноватый оттенок. Петр поспешно поднялся с кровати, подошел к окну и чуть раздвинул шторы.

Мир был погружен в красный цвет заката, который обволок нижнюю часть горизонта. Багрянец небесный отразился в глазах Петра, запомнился, как снимок фотографической карточки.

— Пять закатов, — прошептали губы, — пять закатов пережито. И семьдесят лет жизни впереди.

Он жадно впитывал в себя картину уходящего дня, вдыхал вечерний воздух, который сочился легким освежающим сквозняком через щель в неплотно закрытой оконной раме. Именно в такие моменты как никогда остро чувствуется потребность жить. Жить. Радоваться листве, небу, детям. Детям. Петру остро захотелось прижать к себе маленького человечка, которого у него никогда еще не было. Услышать его неуклюжий топот…

— Что с тобой, мой милый? — Теплая ладошка легла ему на плечо. Петр обернулся и крепко обнял жену. Его сразу затрясло лихорадкой.

— Я хочу детей, своих детей. Слышать их, обнимать. Понеси сына, сегодня, я так хочу…

— И я хочу, очень хочу…

Петр смял слова поцелуем и принялся ласкать ее тело руками. Затем рывком поднял на руки жену, донес и положил ее на кровать. Горячие ласки он не прерывал ни на одну секунду — жадно целовал губы, шею, щеки, плечи грудь, живот. Раскрыв ноздри, он впитывал ее чарующий запах, как впитывает воду сухая губка.

И Екатерина отвечала ему горячими ласками и поцелуями. В каком-то жарком бреду они сорвали друг с друга легкие рубашки, и Петр навалился на нее всем телом.

Екатерина вскрикнула, и он погасил этот невольный стон поцелуем. Но то был не стон боли, а крик радости — она испила его досуха, и сама отдавала всю себя без остатка. И взрыв наслаждения накрыл их обоих с головой, пронзив тела острой сладострастной судорогой…

— Как хорошо прижаться к тебе, чувствовать твое семя внутри. Семя, которое зародит во мне новую жизнь. Я счастлива, муж мой. У нас будут дети, я подарю их тебе.

— Конечно. — Он чуть погладил ее по щеке. Ее прелестная головка уютно устроилась у него на плече, и он боялся пошевелиться, чтобы не потревожить жену. И только получал радость и удовольствие от ее горячего тела. — У нас будет четыре сыночка и лапочка дочка…

— Как хочешь, милый. Я буду стараться…

— Мы будем стараться вместе, — Петр извернулся, поцеловал ее мягкие губы. — Я покурю немного.

— Конечно, мой дорогой…

Петр поднялся с постели и, совершенно не стесняясь своей наготы, подошел к столику, уселся в кресло и подкурил от фитиля папиросу.

— Надо делать зажигалку или спички, — тихо пробормотал про себя и выдохнул клубок дыма. Стало хорошо, но Петр тут же отогнал от себя расслабуху, налил в бокал напитка и отнес его Екатерине. Только напоив жену, он вернулся обратно и сел в кресло.

Это была его женщина. Да, его. Только его, и не иначе.

Он не мог объяснить, почему так произошло, только на уровне ощущений. Как собака, все понимает и чует, а сказать языком не может.

Докурив папиросу, он открыл большую луковицу часов и посмотрел на циферблат — одиннадцать часов вечера с несколькими минутами. Пятый день заканчивался на самой достойной ноте. А впереди их ждет вся жизнь, и даже больше. Все впереди…

Он поднялся, вернулся обратно под одеяло и крепко обнял жену. Тихо спросил о наболевшем:

— Тебя не пугает мое обезображенное оспою лицо? Только честно скажи, правду.

— Путало, сильно пугало. Но я терпела, ведь то болезнь. А сейчас, как ты стал по-настоящему моим мужем, я радуюсь и оспин не замечаю. Понимаешь, я их не вижу, просто не вижу. Ведь ты у меня такой другой — сильный, нежный, умный. Иной…

— С чего ты взяла, что я иным стал?

— Видимость осталась, но только видимость. Даже тело твое стало крепким, ты без труда поднимаешь меня, ты одолел братьев Орловых, сразил их, а ведь они известные силачи. Ты другой, мой муж, без кривляний и сварливости, без постоянной и безумной лжи, безудержного хвастовства и скрываемой трусости. Нет в тебе этого. Зато есть другое, ваше величество. И это другое мне нравится, и за него я тебя полюбила всем сердцем, искренне. Я ни в чем вам не солгала… — женщина договорила последние слова, поднявшись над ним, красивая, с рассыпанными по плечам черными волосами.

— Мне садовник в детстве нагадал, что я проживу с мужем долго и умру, когда мне будет больше восьмидесяти шести лет. Я верю этим предсказаниям, ведь многое уже сбылось в этой жизни, — тихо заговорила Екатерина и еще крепче прижалась к нему своим телом.

Петр знал, что в истории императрица и до семидесяти лет не дотянула, но тут его словно обожгло. А ведь она-то жила без мужа, и потому предсказание не сбылось. Ведь установлено, что женатые мужчины и замужние женщины живут намного дольше холостых. А так как гвардейцы Петра убили, то и срок жизни ее сократился…

— Мы будем жить долго, очень долго, — погладил ее Петр, — и потому ничего не загадывай, сама все увидишь, мое солнышко…

Она была настолько красива и привлекательна, что Петр потянулся губами и поцеловал жену…

— С чего ты взяла, мое солнышко, что я стал иным?! Может, этот другой просто недавно покинул мое тело? А все это время я только мог молча смотреть на его кривляния?

Екатерину словно разряд тока ударил, она отшатнулась и широко открытыми глазами посмотрела на него. Даже сквозь плотный сумрак комнаты Петр все же разглядел, как заблестели в очах сверкающими бриллиантами капельки слез.

— Прости меня, прости. Боже мой, какая я глупая! Прости, — Екатерина в каком-то беспамятстве стала исступленно ласкать его, буквально перецеловала все его тело, не оставив без внимания и ласк ни единого пятнышка, буквально омыв его слезами и поцелуями.

И накопившаяся страсть пронзила его чудовищным разрядом, и супруги, да, именно супруги — муж и жена, стали единым, как любовью и самой природой благоразумно заложено…

Сквозь сон Петр услышал, как его часы пробили двенадцать раз. Он тут же припомнил, что оставил их крышку открытой. Дотянулся рукой до столика и закрыл луковицу.

На его плече спала Катюша, тихо причмокнула во сне мягкими губами. Уставшая, нежная, горячая. Он поцеловал ее волосы с мятным запахом. Провел по ним пальцами. Вздохнул счастливо.

— Спи, родная. Нам предстоят великие дела, — тихо прошептал Петр, обнял женщину, закрыл глаза. Через несколько минут бывший сержант Советской Армии и студент-недоучка в одном лице, волею судьбы ставший императором, спал крепким сном…