«Франкенштейн» и другие страшные истории

Глава 1

родился в Женеве и первые годы жизни странствовал вместе с родителями сначала по Италии, потом мы переехали в Германию. Нежные ласки матери, добрый взгляд и улыбка отца – таковы мои первые воспоминания. Я был их игрушкой, их божком – но, вернее, я был обожаемым ребенком, посланным им небесами.

Мои родители боготворили друг друга, но у них оставался еще неисчерпаемый запас любви, изливавшейся на меня. Вспоминая свое детство, я вижу его как бы насквозь пронизанным солнцем.

Моей матери очень хотелось иметь дочь, но долгое время я оставался их единственным ребенком.

Как-то родители провели неделю на берегу озера Комо. Однажды во время прогулки их внимание привлекла необычайно убогая хижина, где все говорило о крайней нищете ее обитателей. И вот там они увидели маленькую девочку, окруженную голодными ребятишками. Она казалась существом какой-то иной породы: четверо оборвышей были черноглазы и крепки, а эта девочка была тоненькая и белокурая. Волосы цвета золота венчали ее головку, как корона. У нее был чистый лоб, ясные синие глаза, а лицо такое нежное и прелестное, что казалось, оно отмечено печатью небесного рождения. Мать ее умерла при родах, отец моряк не вернулся из дальнего плавания. Крестьяне, ее приемные родители, нежно любили прелестную сиротку. Но когда мои родители решили ее взять, они быстро договорились с нищими крестьянами, обещав позаботиться об их мальчуганах.

Вскоре Элизабет, так звали девочку, переехала к нам и стала общей любимицей. Она стала моей обожаемой подругой. Я относился к ней с благоговейной привязанностью. Я стал считать Элизабет своей сестрой, порученной мне свыше, чтобы я ее защищал и лелеял.

Мы воспитывались вместе, и различия в наших характерах только сближали нас. Элизабет была спокойнее и мягче, зато я, при всей своей необузданности, обладал большим упорством и неутолимой жаждой знаний. Ее пленяли воздушные замыслы поэтов. Она любовалась роскошными пейзажами, окружавшими наш прекрасный швейцарский дом. Она казалась принцессой в саду, полном цветов, на берегу прохладного озера.

В то время как моя подруга с наслаждением созерцала внешнюю красоту мира, я любил исследовать глубинную причину вещей. Мир представлялся мне тайной, которую я стремился постичь. Нрав у меня был буйный, и страсти порой овладевали мной всецело.

Глава 2

Через семь лет у меня появился брат, прелестный малыш, которого Элизабет и я нежно полюбили. И уж конечно, нельзя не вспомнить о соседском мальчике Анри Клервале, с которым меня связала самая тесная дружба. Он обладал живым воображением, сам сочинял героические поэмы и представлял себя одним из рыцарей короля Артура. Наша жизнь состояла из бесчисленных радостей и увлечений, а Элизабет озаряла наши игры, подобно алтарной лампаде. Ее присутствие смягчало мои порывы, передавая мне частицу ее кротости.

Естествознание – моя пагубная страсть, которая впоследствии стала моей судьбой.

Однажды, когда мне было тринадцать лет, мне в руки случайно попал томик сочинений Корнелия Агриппы. Я открыл его с равнодушием, но теория и удивительные факты, которые он описывал, вскоре привели меня в восхищение. Меня словно бы озарил новый свет, полный неожиданности и сокровищ, и я рассказал отцу о своем открытии. Тот небрежно взглянул на заглавие и сказал: «А, Корнелий Агриппа! Милый Виктор, не трать время на подобные пустяки». Если бы тогда вместо этого беглого замечания отец взял на себя труд объяснить мне, что учение Агриппы полностью опровергнуто, что его сменила новая научная система, более основательная и глубокая, ибо идеи Агриппы были призрачными, тогда как новая система оказалась реалистичнее и плодотворнее. Тогда я, несомненно, отверг бы Агриппу и с усердием обратился бы к новым знаниям. Скорее всего, мои мысли никогда не получили бы того рокового импульса, который в конце концов привел меня к гибели. Но я с жадностью продолжил чтение.

Я раздобыл все сочинения моего кумира, а затем Парацельса и Альберта Великого. Я с наслаждением изучал их безумные и губительные вымыслы; они казались мне сокровищами, мало кому известными, кроме меня. Я увидел укрепления, преграждавшие человеку вход в цитадель природы. А тут были книги, проникавшие глубже, и люди, знавшие больше. Я во всем поверил им на слово и сделался их преданным учеником. Страсть исследователя сочеталась во мне с доверчивостью ребенка. И вот под руководством новых наставников я с величайшим усердием принялся за поиски философского камня и жизненного эликсира. Какая слава ждала бы меня, если бы я нашел способ избавить человека от болезней и сделать его неуязвимым!

Мои любимые авторы не скупились на щедрые обещания научить заклинанию духов или дьяволов. Я с жаром принялся этому учиться.

Глава 3

Когда я достиг семнадцати лет, мои родители решили отправить меня в университет города Ингольштадт. Уже назначен был день отъезда, но прежде чем он наступил, в моей жизни произошло первое несчастье, словно предвещавшее все дальнейшее.

Моя любимая Элизабет заболела скарлатиной. Она болела так тяжело, что жизнь ее была в опасности. Моя матушка стала ухаживать за больной, и ее неусыпная забота победила смертельный недуг. Элизабет была спасена, но для ее спасительницы эта жертвенная забота оказалась роковой. На третий день моя матушка почувствовала себя плохо, высокая температура сопровождалась самыми тревожными симптомами. Скоро стало ясно, что болезнь идет к печальному концу. Но даже на смертном одре матушка продолжала думать обо мне и Элизабет. «Дети, – сказала она, – я всегда мечтала о вашем союзе. Это мое заветное желание». То были ее последние слова, и душа ее отлетела.

Мы все были в отчаянии. И не могли примириться, что навеки угасло сияние любимых глаз. Но мы так любили друг друга, что всеми силами старались утешить и поддержать нашего старого отца и хоть сколько-нибудь друг друга.

Мой отъезд в Ингольштадт, отложенный из-за этих печальных событий, был теперь решен снова. Мы засиделись допоздна, и никто не мог произнести неизбежное слово «прощай». С рассветом я бросился на сиденье экипажа, уносившего меня от моих любимых, и с трудом сдержался, чтобы не разрыдаться.

Путь в Ингольштадт был долог и утомителен. Наконец моим глазам предстали высокие белые шпили города. Меня направили к господину Кремпе, профессору естественных наук. Это был грубоватый человек, но большой знаток своего дела. Он задал мне несколько вопросов и был поражен моими ответами. «И вы в самом деле потратили столько времени на изучение подобного вздора? Боже! В какой же пустыне вы жили, если никто не сообщил вам, что вы увлеклись выдумками и баснями!» Я был, конечно, несколько растерян, но ничто не могло поколебать доверия к моим кумирам.

Я стал посещать лекции других профессоров. Наиболее значительными мне показались исследования господина Вальдмана. Свою лекцию он начал с обзора истории химии и сделанных в ней открытий. Но это были всё те же хорошо известные мне представители науки, которые, в своем роде, совершали истинные чудеса. Они исследовали природу в ее сокровенных тайниках. Они узнали, как движется в нашем теле кровь и из чего состоит воздух, которым мы дышим. Они повелевали небесным громом, землетрясениями, и, главное, они проникли в тайны невидимого мира.

Таковы были слова профессора, вернее, слова судьбы, произнесенные на мою погибель. Он затрагивал одну за другой сокровенные струны моей души. «Если столько уже сделано, – думал я, – уверен, я сделаю больше, много больше, и приобщу человечество к глубочайшим тайнам природы».

В тот же день я посетил дом господина Вальдмана. Я сказал, что его лекции во многом уничтожили мое предубеждение против современных химиков. Он провел меня в свою лабораторию и объяснил назначение различных приборов. Он вручил мне также список книг, с которыми, по его мнению, я обязательно должен был ознакомиться.

Глава 4

С того дня естествознание, и особенно химия, стало почти единственным моим увлечением. Господин Вальдман сделался мне истинным другом и учителем. Благодаря стремлению и упорству я, разумеется, добился немалых успехов. Я поражал студентов своим усердием, а своих наставников – познаниями. Теперь Корнелий Агриппа уже не казался мне столь блестящим ученым. Я надеялся, что новые знания приведут меня к великим научным открытиям.

И действительно, к концу второго года я придумал некоторые усовершенствования в химической аппаратуре, завоевавшие мне в университете признание и уважение. Особенно занимало меня строение человеческого и вообще любого живого организма. Где, часто спрашивал я себя, таится жизненное начало? Я особенно тщательно изучал физиологию.

Если бы не моя одержимость, эти занятия были бы тягостны и почти невыносимы. Для исследования причины жизни мне приходилось обращаться к смерти, наблюдать процесс естественного распада и гниения тела. Боязнь темноты была мне неведома, а кладбище представлялось лишь местом упокоения мертвых тел, которые из обиталищ красоты и силы сделались добычей червей.

Я исследовал причинные связи перехода от жизни к смерти и от смерти к жизни, как вдруг среди полной тьмы блеснул внезапный свет – столь ослепительный, что я, потрясенный, мог только удивляться, почему после стольких гениальных людей, изучавших этот предмет, именно мне выпало открыть великую тайну.

Ценою многих дней и ночей нечеловеческого труда и усилий мне удалось постичь тайну зарождения жизни; более того – я узнал, как самому оживлять безжизненную материю. И это дано было мне, только мне, Виктору Франкенштейну. Изумление, охватившее меня, скоро сменилось безумным восторгом. Мое открытие показалось мне столь ошеломляющим, что, ослепленный, я видел лишь конечный результат. Я держал в руках то, к чему стремились высочайшие мудрецы от начала времен.

Получив в свои руки безмерную власть, я долго раздумывал, как употребить ее наилучшим образом. Теперь я знал, как оживить безжизненное тело, но составить такое тело, во всей сложности сочетания нервов, мускулов и сосудов, оставалось задачей невероятно трудной. Я колебался, создать ли себе подобного или же более простой организм. Но успех настолько вскружил мне голову, что я не сомневался, что сумею вдохнуть жизнь даже в существо столь удивительное и сложное, как человек.

И вот я приступил наконец к сотворению человеческого существа. Я решил создать гиганта высокого и мощного сложения. Я думал, как благословит меня множество счастливых существ, обязанных мне своим рождением.

Теперь мне приходилось рыться в могильной плесени ради оживления мертвой материи. Я собирал кости в склепах, я кощунственной рукой вторгался в сокровеннейшие уголки человеческого тела. Бойня и анатомический театр поставляли мне большую часть материалов, и хотя я часто содрогался от отвращения, но все же вел дело к концу.

Прошли зима, весна и лето. Однако я был так предан своим трудам, что не любовался цветами и свежими листьями. Все, что всегда меня восхищало, теперь стало мне безразлично.

Свою мастерскую я устроил на чердаке, отделенном от всех остальных помещений моего дома, будучи уверен, что никто не сможет ко мне войти. По ночам меня лихорадило, а нервы были так болезненно напряжены, что я вздрагивал от каждого шороха.

Глава 5

Наконец я решил, что мои труды завершены. С мучительным волнением я собрал все необходимое, чтобы зажечь жизнь в бесчувственном создании, лежавшем у моих ног.

Была полночь, дождь уныло стучал в оконное стекло. И вот в неверном свете газового рожка я увидел, как открылись тусклые желтые глаза, как существо начало дышать и судорожно подергиваться. Великий Боже! Он был страшен! Желтая кожа обтягивала его лицо, водянистые глаза ничего не выражали, узкие губы бессвязно шевелились.

И ради этого я лишил себя здоровья и покоя! И вот, когда я окончил свой труд, вся прелесть мечты исчезла и сердце мое наполнилось несказанным ужасом и омерзением. Не в силах долее смотреть на свое творение, я бросился вон из мастерской и принялся в отчаянии метаться по спальне. Наконец, измученный усталостью, я рухнул на постель и погрузился в сон, больше похожий на обморок. Я проснулся оттого, что кто-то приподнял полог кровати. В мутном свете луны я увидел гнусного урода, сотворенного мной. Он протянул руку, словно пытаясь удержать меня, но я вырвался и побежал вниз по лестнице.

Я провел страшную ночь. Мне казалось, что чудовище настигает меня. К ужасу примешивалась горечь разочарования; то, о чем я так долго мечтал, превратилось теперь в кошмар. Я бежал по пустынным ночным улицам, стараясь не останавливаться. Иногда, обессилев, я брел неуверенной походкой, не смея оглянуться назад. Так я добрался до постоялого двора и вдруг увидел почтовую карету, показавшуюся в конце улицы. Это был швейцарский дилижанс. Приблизившись, он остановился прямо у дверей постоялого двора. Нельзя описать мою радость, когда в окне кареты я разглядел Анри Клерваля, который, завидя меня, тотчас выскочил из экипажа.

– Милый Франкенштейн! Как я счастлив тебя видеть!

Я сжал его руку и впервые за много месяцев ощутил светлую радость.

– Ты скажи скорее, как поживают мои братья, отец и Элизабет?

– Они здоровы, и все у них благополучно… Но ты! – с тревогой проговорил он, вглядываясь в мое лицо. – О! Ты худ, бледен, у тебя совершенно больной вид.

Меня снова охватила дрожь. Мы шли по улице, приближаясь к моему дому. Я боялся увидеть чудовище, но еще больше боялся, что его может увидеть Анри. Попросив его подождать несколько минут внизу, я быстро взбежал по лестнице. Я со страхом вошел в свою спальню, но, к счастью, она была пуста. Ужасное существо исчезло.

Клерваль поднялся вслед за мной. Но я вдруг пошатнулся и без чувств рухнул на пол. То было начало нервной горячки, на несколько месяцев приковавшей меня к постели. Я действительно был сильно болен, и только неустанная забота моего друга могла вернуть меня к жизни. Мне то и дело мерещилось сотворенное мной чудище, и я без умолку им бредил. К счастью, Анри счел эти слова бессмыслицей, приписывая их моей тяжелой болезни.

Я поправлялся очень медленно, но наступил день, когда я впервые с удовольствием заметил, что на деревьях появились молодые свежие побеги. Я чувствовал, что в моей груди возрождаются любовь и радость.

– Дорогой Анри! – воскликнул я. – Ты спас меня! Чем я могу отблагодарить тебя?

– Ты отблагодаришь меня, если поскорей поправишься и мы сможем с тобой кое о чем поговорить.

Я вздрогнул. «Поговорить? Неужели я мог рассказать ему о моем чудовище?»

– Успокойся, – сказал Анри, заметив, что я переменился в лице, – я не собираюсь касаться того, что тебя волнует. Ты устал, ляг и отдохни! А теперь я тебя порадую: вот письмо, которое уже несколько дней ожидает тебя. Оно от твоей кузины.

Глава 6

Клерваль протянул мне письмо:

Я написал домой, после чего почувствовал, как они мне дороги и близки. Спустя еще две недели я уже мог выходить. Когда я был в хорошем расположении духа, природа являлась для меня источником восхитительных ощущений. Ясное небо и зеленеющие поля наполняли меня восторгом. Весна в тот год в самом деле была дивной: весенние цветы распускались на живых изгородях, летние – готовились расцвести.

Глава 7

Когда после непродолжительных странствий мы с Анри вернулись домой, я нашел следующее письмо от отца:

– Дорогой Виктор, не могу утешать тебя, – сказал Анри, – твое горе безутешно. Каким злодеем надо быть, чтобы погубить невинного малютку. Бедное дитя! Что ты намерен теперь делать?

– Немедленно ехать! Пойдем, Анри, закажем лошадей!

Невеселое это было путешествие. Сначала я торопился, желая поскорее обнять своих опечаленных близких, но с приближением к родным местам меня охватило недоброе предчувствие. Подъезжая, я по-прежнему оставался во власти горя и страха. Было уже очень поздно, постепенно совсем стемнело. Городские ворота оказались заперты, и мы не могли въехать в Женеву.

Мы пошли вдоль озера, мягкая шелковистая трава росла по обочинам. Мы решили остаться здесь до утра. Анри расстелил дорожный плащ и вскоре уснул. Я смотрел на звезды, и сон ко мне не приходил. Вдруг я различил в темноте фигуру, выступившую из-за ближайших деревьев. В лунном свете я ясно разглядел гигантский рост, немыслимый для обычного человека, омерзительную уродливость лица… Я его узнал. Передо мной был мерзкий дьявол, которому я даровал жизнь.

Что он здесь делал? Не он ли был убийцей моего брата? Едва эта догадка мелькнула в моей голове, она тут же превратилась в уверенность. Никто из людей не способен был загубить прелестного невинного ребенка. Убийцей мог быть только он. Чудовище быстро прошло мимо и затерялось во тьме. Никому не понять, какие муки я претерпел в ту ночь под открытым небом.

Рассвело, и мы поспешили в город. Ворота были открыты. Первой моей мыслью было немедленно отправиться в полицию. Но что я мог сказать? Я подумал, что мой рассказ сочтут за лихорадочный бред. Настолько он был неправдоподобен.

Около пяти часов утра я вошел в отцовский дом. Я велел слугам никого не будить и направился в библиотеку. Но вскоре туда вошел Эрнест. Он приветствовал меня с грустной радостью.

– Я надеюсь, что твой приезд подбодрит отца; он тает на глазах. И ты сумеешь убедить несчастную Элизабет, что она не виновна в смерти бедного Уильяма. Тем более теперь, когда преступник обнаружен.

– Обнаружен? Боже! Но это невозможно! Кто мог поймать его? Это все равно что поймать дикого хищника.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, – возразил мой брат, – все обвиняют в убийстве Уильяма нашу соседку Жюстину.

– Как это может быть? – воскликнул я. – Жюстина! Такая добрая, преданная нашей семье, как она могла совершить столь ужасное преступление?

Эрнест так разволновался, что долго не мог говорить. Наконец он взял себя в руки и рассказал вот что:

– Тело бедного Уильяма обнаружили возле ее дома с темными следами пальцев на шее – его задушили. Но это еще не все. Одна из служанок взяла почистить платье Жюстины, которое было на ней в ночь убийства. В его кармане она нашла миниатюрный медальон с портретом нашей матери. Этих улик оказалось достаточно, и Жюстина взята под стражу.

В эту минуту в комнату вошел отец. Горе наложило на него глубокий отпечаток, волосы его совсем побелели. Я обнял его со всей нежностью.

– Милый отец! – сказал я. – Нет слов, чтобы вас утешить. Но скажу одно – вы заблуждаетесь, Жюстина невиновна.

– Дай бог! – сказал отец слабым голосом. – Я тоже не верю в это преступление. Суд будет сегодня, и я надеюсь, что ее оправдают.

Что я мог сказать? Если бы я поведал о демоне, которого создал, все сочли бы мой рассказ больной фантазией.

Вскоре к нам вышла Элизабет. Ее глаза были заплаканы.

– Меня убивает то, что я вчера по просьбе Уильяма своими руками надела на его тонкую шейку цепочку с медальоном, которая его погубила. Но я убеждена в невиновности Жюстины. Зная ее добрый, нежный характер, я могу в этом поклясться.

Глава 8

Мы провели несколько томительных часов: в одиннадцать должен был начаться суд.

Жюстина держалась с достоинством. Она была в трауре. Под влиянием скорби лицо ее приобрело особую красоту. Она казалась спокойной, хотя тысячи горожан смотрели на нее с ненавистью, поверив в ее злодеяние. Она пыталась оправдаться, но слова ее звучали неубедительно. О медальоне она вообще ничего не могла сказать. Она не понимала, как он мог попасть в карман ее платья. А речь обвинителя была беспощадной. Стечение обстоятельств говорило против нее.

Наконец выступила Элизабет:

– Если бы вы знали, с какой преданной, жертвенной заботой ухаживала Жюстина за больной госпожой Франкенштейн до самой ее смерти! После этого Жюстина осталась жить в нашем доме и пользовалась всеобщей любовью. Маленький Уильям любил ее, как самую нежную мать. Они были неразлучны. Она читала ему сказки, играла с ним в его любимые игры. Я без колебаний заявляю, что, несмотря на все улики против нее, я твердо верю, что она не виновата.

Голосование состоялось. К нашему ужасу, Жюстину осудили на смерть.

Не сумею описать, что я тогда испытал! Никакими словами нельзя передать того безвыходного отчаяния, которое овладело мной. Я ничем не мог ей помочь и потому должен был молчать. Я знал, что никто не поверит в ту истину, которую я мог бы поведать. Меня лишь сочли бы безумцем. Терзаясь сам, я видел глубокое горе Элизабет, горе отца и всей семьи. И все это было из-за меня.

Глава 9

Как тяжело мне было оставаться в моем родном доме! Ненависть к чудовищу сжигала меня. Я жаждал отнять у него жизнь, которую даровал ему так опрометчиво. Жюстина и Уильям погибли, а убийца остался безнаказанным, он на свободе и может совершить еще не одно ужасное преступление. Я с горечью простился с теми, кого любил больше жизни, и покинул отчий дом.

Я отправился верхом на лошади к долине Шамони. Потом я нанял мула, куда более выносливого на крутых склонах. Чем выше я поднимался, тем великолепнее становилась природа, меня окружавшая. Развалины замков на кручах, поросших соснами, бурная река Арв, текущая по перекатам, и наконец сверкающие вершины могучих Альп, гигантские ледники, великий Монблан – все это являло картину редкой красоты. Но ничто не могло отвлечь меня от тяжелых мыслей, омрачавших мою душу.

Я добрался до деревни Шамони. Крайнее телесное и душевное утомление давало о себе знать. Я снял комнату в маленькой гостинице. И едва опустил голову на подушку, погрузился в тяжелый мрачный сон.

Глава 10

Время двигалось к полудню, когда я проснулся и решил подняться в гору по узкой тропинке. Вскоре я устал и уселся на скале, нависшей над бурно текущей рекой. Но меня не оставляла мучительная тревога, ощущение чего-то зловещего, витающего в воздухе.

В этот миг я увидел человека, приближающегося ко мне с невероятной быстротой. Он без труда перепрыгивал через глубокие горные трещины. Но вот он оказался совсем рядом, и я узнал в нем (о ненавистное зрелище!) сотворенного мной негодяя. Его лицо выражало горькую муку и вместе с тем злобное презрение. Он был чудовищно уродлив и отвратителен.

– Дьявол! – вскричал я. – Как смеешь ты приблизиться ко мне? Прочь, гнусная тварь!

– Я ожидал такого приема, – сказал демон. – Людям свойственно ненавидеть несчастных. Я несчастнее всех живущих. Поэтому ты так ненавидишь меня! Я знаю, ты намерен убить меня, но как смеешь ты так играть с жизнью, созданной тобою же? Если ты примешь мои условия, я оставлю всех вас в покое, если же откажешься, я всласть напою смерть кровью твоих близких.

– Ненавистное чудовище! Дьявол во плоти! Мук ада недостаточно, чтобы ты искупил свои злодеяния, проклятый! – Я в гневе замахнулся на него, но он легко уклонился от моего удара.

– Успокойся! Заклинаю тебя, выслушай то, что я должен сказать! Ты наделил меня силой, превосходящей твою. Я выше ростом и подвижней в суставах, но я не стану с тобой бороться. Я – твое создание и готов покорно служить своему господину. Только ты должен выполнить мои условия. Я должен был быть твоим Адамом, а стал падшим ангелом, которого ты безвинно отлучил от всякой радости. Я вижу счастье, но мне оно не достается. Я был кроток и добр – несчастья превратили меня в злобного демона. Сделай меня счастливым, и я снова стану добродетелен.

– Прочь! Я не хочу тебя слушать. Мы – враги!

– Как мне тронуть твое сердце? Поверь, Франкенштейн, я был добр, душа моя горела любовью к людям: но ведь я одинок, одинок безмерно! Даже у тебя, моего создателя, я вызываю лишь отвращение. Чего же мне ждать от других людей? Они меня гонят и ненавидят. Пойдем, Франкенштейн, укроемся в горной хижине, и, прежде чем солнце скроется за горами, ты все узнаешь обо мне и тогда рассудишь. От тебя зависит решить – удалиться ли мне подальше от людей навсегда и никому не причинять вреда или сделаться бичом человечества и погубить прежде всего тебя самого.

С этими словами он зашагал по леднику. Я был слишком взволнован и ничего не ответил. Но по дороге, все обдумав, я решил выслушать его повесть. Я впервые осознал долг создателя перед своим творением и решил узнать, как он пришел к таким злодеяниям.

Мы поднялись так высоко, что нас окружали лишь ледяные стены. Было холодно. Начался дождь, который вскоре перешел в снег. Признаюсь, я даже обрадовался, увидев небольшую хижину на склоне горы. Мой ненавистный спутник развел огонь в очаге. Я уселся на груду поленьев, и демон начал свой рассказ.

Глава 11

Первые мгновения моей жизни предстали передо мной в каком-то тумане. Я стал видеть, чувствовать, слышать и воспринимать запахи – и все это одновременно. Мир окружил меня фантастическими образами. И только через некоторое время в моих чувствах произошло прояснение. Прежде всего реально я ощутил голод и жажду. Они вывели меня из оцепенения. Я поел ягод, висевших на кустах, и утолил жажду водой из ручья. После этого я лег и уснул.

Еще у тебя в доме, ощутив холод, я накинул на себя кой-какую одежду. Я был жалок, беспомощен и несчастен. Скоро небо осветилось мягким светом, и это меня обрадовало. Какое-то светило всходило медленно и озаряло все вокруг.

Мучимый холодом, я наткнулся на костер, оставленный какими-то бродягами, и с восхищением ощутил его тепло. Я радостно протянул к нему руки и тут же отдернул их с криком. Я обнаружил, что там горят сучья. Когда наступила ночь, я испугался, что мой костер погаснет. Я бережно укрыл его сухими сучьями и листьями, потом улегся рядом на землю и уснул.

Добывать пищу было очень трудно. Иногда я тратил целый день на поиски горстки желудей.

Однажды утром я заметил на пригорке убогую хижину. Я заглянул в открытую дверь. Возле огня сидел старик и готовил себе пищу. Увидев меня, он дико закричал и опрометью выбежал из хижины. Я с жадностью поглотил все, что было на столе: куски хлеба, сыр и молоко, хранившееся в глиняном кувшине. Тут же в углу я нашел кожаную суму, куда я положил остатки жалкого завтрака.

К закату я достиг деревни, расположенной у подножия горы. Едва я вошел в ближайший дом, как дети, сидевшие вокруг стола, оглушительно закричали. Еще громче закричала женщина, обнимавшая детей. Это всполошило всю деревню. Мужчины бросились на меня, швыряя в меня камнями и палками. Я в страхе кинулся бежать, пока не увидел жалкую лачугу, которая примыкала к небольшому чистенькому домику. Я не решился войти в дом и скрылся в лачуге. Пол там был не деревянный, а земляной, ветер дул в бесчисленные щели. Но после дождя и снега мне показалось, здесь тепло и уютно.

Пристройка прилепилась к задней стене дома. Хозяев не было видно. Я зашел в домик и украл кусок хлеба и остатки сыра. Осмотрев свое прибежище, я обнаружил, что одна из досок, отделяющих жалкую лачугу от чистенького домика, висит на одном гвозде. Я отодвинул ее и теперь смог разглядеть в эту щель маленькую опрятную комнатку. Вдруг я задрожал от страха – по ступенькам в комнату вошла молодая девушка, бережно поддерживая слепого старика. Она ласково усадила его на скамью, обложила его подушками. Следом в комнату вошел стройный юноша с вязанкой дров на плечах. Девушка встретила его нежным поцелуем.

Я испытал одновременно радость и боль, доселе мне неведомую. Столько нежности и любви, незнакомой мне, выражало лицо прелестной девушки. Они сели за трапезу. Девушка принесла с огорода какие-то коренья и овощи, положила их в воду и поставила на огонь. Это было прекрасное зрелище. С какой заботой и нежностью она ухаживала за стариком. Что-то сжало мне горло. Больше я не мог на это смотреть. Я задвинул доску, отошел от стены, лег на соломенную подстилку и закрыл глаза.

Глава 12

Я лежал на соломе и долго не мог уснуть. Кроткий вид этих людей поразил меня. Я вспомнил, как накануне жестокие поселяне кидали в меня острыми камнями. И решил пока не выходить из своего укрытия.

Обитатели домика поднялись раньше солнца. Девушка принялась за уборку и приготовление пищи, а юноша ушел трудиться в поле. Я догадался, что они бедны, бедны до крайности. Нередко они ставили перед стариком еду, ничего не оставляя для себя. Эта доброта тронула меня.

Вскоре я понял, что эти люди умеют сообщать друг другу свои мысли и чувства с помощью отдельных звуков. Прожив в лачуге несколько лунных месяцев, я стал понимать названия некоторых предметов: огонь, молоко, хлеб, дрова. Узнал я также и имена обитателей дома. Юношу звали Феликс, прелестную девушку – Агата. Зимой они часто садились рядом, открывали большую книгу и, рассматривая знаки на страницах, произносили слова, часть которых мне уже была знакома. Я видел, что мелкие знаки на страницах понятны им, и я жаждал их постичь.

С некоторых пор каждая беседа обитателей дома открывала мне глаза на человеческие отношения. Я видел, как любят они друг друга, как бережно заботятся о слепом отце.

Зло было мне еще чуждо. А примеры доброты и великодушия постоянно находились у меня перед глазами.

Проходило время. Наступила зима. Природа совершила полный круговорот. Ни одного нищего не прогоняли они от своих дверей. С каждым делили последний кусок хлеба. Теперь все мои помыслы были обращены на то, как бы мне показаться обитателям дома. В конце концов я решил войти туда, когда слепой старец останется один. Однажды в ясный солнечный день Агата и Феликс отправились на долгую прогулку. Сердце мое сильно билось, ибо пришел час испытания, и я надеялся, что мне удастся внушить теплое чувство к себе этому благородному старцу. Я постучал в дверь домика.

– Кто там? – откликнулся старик. – Войдите!

Я вошел.

– Прошу простить меня за вторжение, – сказал я. – Я прошел долгий путь и хотел бы немного отдохнуть.

– Проходите, пожалуйста, – сказал старик. – Вот только жаль, что нет моих детей дома. Я слеп. Они лучше могли бы накормить вас и дать вам добрые советы.

– Не утруждайте себя, мой добрый хозяин. Мне нужно лишь обогреться и отдохнуть.

Я сел. И наступило молчание. Я так волновался, что не знал, с чего начать разговор. Но тут старик сам обратился ко мне.

– Куда вы держите путь? – спросил он.

– Я существо одинокое и несчастное. На всем свете у меня нет ни родственника, ни друга. Добрые люди, к которым я иду, никогда меня не видели. Мне страшно; если они меня отвергнут, то я навсегда буду отщепенцем.

– Не отчаивайтесь. Одиночество действительно несчастье. Но сердца людей полны братской любви и милосердия. Надейтесь! Если это добрые люди, вам не стоит терять надежды.

– Они добры, но, к несчастью, настроены против меня. У меня кроткий нрав, и я никому не причинил еще зла, но эти люди ослеплены роковым предубеждением, видя во мне только отвратительного урода.

– Это печально, но если вас действительно не в чем упрекнуть, то нельзя ли их убедить не обращать внимание на внешность?

– Я попытаюсь это сделать, но не уверен, что мне что-то удастся, потому-то меня и томит страх. Я нежно люблю своих друзей, хотя никогда их не видел.

– Где они живут?

– Неподалеку отсюда.

Старик помолчал и потом продолжил:

– Я слеп и не вижу вас, но что-то в ваших словах убеждает меня, что говорите вы искренне. Я всего лишь бедняк, но для меня будет истинной радостью оказать услугу ближнему.

– Добрый человек! Вашим благородством вы поднимаете меня из праха. Я верю, что с вашей помощью я не буду отлучен от человеческого общества.

– Упаси боже! Будь вы даже преступником, отлучение довело бы вас до отчаяния, но не обратило бы вас к добру.

– Как мне благодарить вас, мой единственный благодетель? Я начинаю верить, что встречу хороший прием у друзей.

– Позвольте узнать их имена и где они живут.

Я умолк. Вот она, решительная минута. Напрасно я пытался ответить ему. Волнение лишило меня последних сил. Я закрыл лицо руками и разрыдался. В это время послышались шаги и голоса Феликса и Агаты. Нельзя было терять ни минуты. Схватив руку старика, я воскликнул:

– Час настал! Защитите и спасите меня! Не оставляйте меня в этот час испытаний!

– Боже, кто же вы такой?

Тут дверь распахнулась, и вошли Феликс и Агата. Кто опишет их ужас при виде меня? Бедная девушка с криком выбежала вон. Феликс бросился ко мне и оттолкнул меня от старика, чьи колени я обнимал. Он яростно опрокинул меня на землю и сильно ударил палкой. Я бы мог разорвать его на куски, но мое сердце сжала смертельная тоска, и я удержался. Он приготовился повторить удар, но тут я, не помня себя от горя, бросился вон из дома и, посреди общего смятения, успел скрыться среди деревьев.

Глава 13

О проклятый мой создатель! Зачем я остался жить? Какую страшную ночь я пережил! Остаток дня я все-таки провел в своем сарае, погруженный в тупое отчаяние. Мои покровители собрали свои жалкие пожитки и уехали. Они порвали единственную связь, соединявшую меня с миром. Моя душа наполнилась ненавистью и жаждой мести. Все мои помыслы обратились на разрушение и смерть. Я обложил дом горючими материалами и заплясал вокруг обреченного дома с громким криком. Я поджег солому, вереск и ветки кустарника. Скоро весь дом окутался пламенем, лизавшим его губительными языками.

Передо мной был открыт весь мир, но где я найду свой приют? Ты, мой создатель, упоминал Женеву как свой родной город. Вот туда я и отправился. Путешествие мое было долгим, и я испытал невыносимые страдания. Природа вокруг меня увядала, дождь превратился в снег, водоемы замерзли. Я не мог найти себе пищу. Как я дождался весны, остается для меня загадкой. Однако мой трудный путь подходил уже к концу. Через два месяца я достиг окрестностей Женевы. Я был подавлен усталостью и голодом. Я чувствовал себя слишком несчастным, чтобы наслаждаться свежестью вечернего ветерка. Я забрался в заросли какого-то душистого растения и забылся легким сном. Но вскоре он был нарушен появлением прелестного ребенка, прибежавшего в мое укрытие. О если бы мне удалось сделать его своим товарищем и другом! Я не был бы так одинок на этой земле.

Я поймал мальчика, когда он пробегал мимо меня, и прижал к себе. Но он, взглянув на меня, издал пронзительный крик. Я провел рукой по его волосам и сказал: «Мальчик, зачем ты кричишь? Я тебя не обижу». Он отчаянно забился, пытаясь вырваться.

– Пусти меня! – кричал он. – Урод! Мерзкий урод! Пусти меня, а то я скажу папе.

– Мальчик, ты должен пойти со мной, – сказал я.

– Гадкое чудище! Пусти меня! Мой папа – судья Франкенштейн. Он тебя накажет. Ты не смеешь меня держать!

«Франкенштейн! Ты, значит, принадлежишь к роду моего врага, которому я поклялся вечно мстить. Так будь же моей первой жертвой!»

Мальчик продолжал бороться, бранить меня и кричал все громче. Я сжал его горло, чтобы он замолчал, и вот он уже лежал мертвым у моих ног. Я увидел на его груди что-то блестящее. Я взял вещицу в руки. Это был медальон, и в нем портрет прекрасной женщины. Несколько мгновений я восхищенно вглядывался в темные глаза, окаймленные длинными ресницами. Но я знал, будь она живая, стоило ей только взглянуть на меня, выражение божественной доброты сменилось бы у нее испугом и отвращением. Подавленный этими чувствами, я покинул место убийства. Я вошел в какой-то сарай, думая, что там никого нет. На соломе спала женщина, цветущая юностью и здоровьем. «Вот, – подумал я, – одна из тех, кто дарит нежные улыбки всем, кроме меня».

Эта мысль разбудила во мне дьявола: «Пусть пострадает она, а не я. Пусть она поплатится за убийство, которое совершил я». Я склонился над ней и спрятал медальон в складках ее платья. Она даже не шевельнулась, и я убежал. Несколько дней я бродил возле места, где убил твоего брата, и не мог покинуть Женеву, не получив твоего согласия на мое требование.

Глава 14

Чудовище умолкло и вперило в меня взгляд. Я стоял ошеломленный, а демон продолжал:

– Ты должен создать для меня женщину, с которой мы могли бы жить, питая друг к другу привязанность. Это можешь сделать для меня только ты. Я вправе требовать этого, и ты не можешь мне отказать.

Последние его слова с такой силой возбудили мой гнев, что я был не в силах совладать с собой.

– Я отказываюсь. И не надейся! – воскликнул я. – Никакие пытки не вырвут у меня согласия. Ты можешь сделать меня самым несчастным из людей, но никогда не заставишь меня создать еще одно, подобное тебе существо, чтобы вы вместе опустошали мир. Прочь от меня!

– Ты несправедлив. Почему я должен щадить человека больше, чем он меня? Ты сам, мой создатель, с радостью растерзал бы меня. Если бы человек жил со мной в согласии и дружбе, я осыпал бы его всеми возможными дарами и со слезами благодарил его только за то, что он принимает их. Но это невозможно. Человеческие чувства создают непреодолимую преграду. Я не могу смириться с этим, как презренный раб. Я отомщу за свои обиды. Я клянусь обрушить неугасимую ненависть на тебя, моего создателя. Берегись! Я сделаю все, чтобы тебя уничтожить. Ты проклянешь час своего рождения.

Эти слова он произнес с дьявольской злобой. Однако вскоре он успокоился и продолжал:

– Если бы кто-нибудь отнесся ко мне с лаской и снисхождением, я бы удовольствовался этим. Пусть мы будем уродами, отрезанными от мира, но благодаря этому мы еще сильнее привяжемся друг к другу. Наша жизнь не будет счастливой, но она будет чиста и свободна. Сделай это для меня, позволь почувствовать благодарность к тебе за эту единственную милость!

Я был тронут. Я сознавал, что в доводах демона есть нечто справедливое. Не я ли, его создатель, обязан наделить свое детище частицей счастья?

Он заметил перемену в моем настроении и продолжал:

– Если ты согласишься, то ни ты, ни какое-либо другое человеческое существо никогда нас больше не увидит. Мы удалимся в обширные пустыни Южной Америки. Я вижу в твоих глазах сострадание. Обещай мне дать то, чего я так горячо желаю. Клянусь землей, на которой я живу, и тобой, моим создателем, что вместе с подругой, которую ты мне дашь, я удалюсь от людей и удовольствуюсь жизнью в самых пустынных местах.

Его слова пробудили жалость и желание утешить чудовище.

– Ты клянешься не приносить вреда людям? – с сомнением сказал я. – Как знать? Быть может, все это одно лишь притворство для осуществления своей мечты?

– Ах вот ты как! – воскликнуло чудовище. – Со мной нельзя шутить! Я требую, чтобы ты выполнил мое условие!

Я подумал о добрых задатках, которые обнаруживались у него в начале его жизненного пути, и о том, как все хорошее, что было в нем, уничтожено отвращением и презрением людей. И я подумал, что совесть требует, чтобы я согласился на его просьбу. Я сказал:

– Я исполню твое желание. Но ты должен дать клятву, что навсегда покинешь Европу, как только получишь от меня женщину, которая разделит с тобой изгнание.

– Клянусь! – воскликнул он. – Исполнив мою просьбу, ты больше меня не увидишь! Возвращайся домой и приступай к работе! Я стану следить за тобой. И будь уверен, как только все будет готово, я появлюсь.

Произнеся эти слова, он покинул меня, словно боясь, что я могу передумать.

Глава 15

Шел день за днем, неделя за неделей, однако я все не мог набраться мужества и приступить к работе. Но свежий воздух и яркое солнце в какой-то степени восстанавливали мой душевный покой. По возвращении я отвечал на приветствия близких веселее и не так натянуто.

Однажды отец обратился ко мне со следующими словами:

– Сознаюсь, я всегда смотрел на твой брак с милой Элизабет как на завершение нашего семейного благополучия и опору для меня в старости. Может быть, ты относишься к ней как к сестре и не имеешь ни малейшего желания сделать ее своей женой? Более того, возможно, ты встретил другую девушку и полюбил ее? Скажи мне откровенно.

– Дорогой отец, успокойтесь! Я люблю свою кузину нежно и искренно. Мои надежды на будущее и все мои планы связаны с нашим столь желанным предстоящим союзом.

– Твои слова, милый Виктор, доставляют мне радость, которую я давно уже не испытывал. Зачем же откладывать дальше вашу свадьбу? В последнее время на нас обрушились такие несчастья, а твой брак с Элизабет внес бы в нашу жизнь новый свет надежды.

Я молча выслушал отца и в течение некоторого времени не мог произнести ни слова. Множество мыслей пронеслось в моей голове. Я боялся думать о союзе с Элизабет. Ведь я был связан клятвенным обещанием, которое еще не выполнил и которого не смел нарушить. Мог ли я праздновать свадьбу, когда на шее у меня висел смертельный груз, тянувший меня к земле. Я должен был дать возможность чудовищу скрыться вместе с его подругой, прежде чем смог бы насладиться счастьем союза с любимой Элизабет. Кроме того, мне претила мысль вершить свой омерзительный труд в доме моего отца. Я сознавал, что порой меня будут посещать мучительные чувства, которые мне будет трудно скрывать от моих близких. Но если я выполню обещанное, чудовище удалится навеки и я обрету покой. С этими чувствами я ответил отцу:

– Мне надо сначала посетить Англию. На это у меня серьезные причины. Моя поездка продлится всего несколько месяцев.

И мой добрый отец согласился. Он договорился с Клервалем, что тот присоединится ко мне в Страсбурге. Это не мешало уединению, к которому я стремился для выполнения своего обязательства. Но я понимал, что присутствие Анри поможет мне избежать долгих часов одиноких раздумий, способных свести с ума.

Итак, я отправился в Англию, и было решено, что мой брак с Элизабет совершится немедленно по моем возращении. Я сел в дорожный экипаж, едва сознавая, куда отправляюсь, совершенно равнодушный к тому, что происходит вокруг.

Наконец я прибыл в Страсбург, где два дня меня уже дожидался Клерваль. Увы! Какой контраст составляли мы между собой! Клерваль был переполнен радостью, созерцая красоту природы. Он обращал мое внимание на сменяющиеся краски ландшафта и неба. Клерваль умел чувствовать природу и восхищаться ею. А я – несчастное существо, надо мной тяготело проклятие, закрывавшее для меня все пути к радости. Мы решили спуститься по Рейну до Роттердама и оттуда продолжить путь морем в Англию.

В конце пути нашим взорам открылись бесчисленные шпили Лондона и возвышающийся над всем купол Святого Павла и знаменитый Тауэр.

Глава 16

Мы решили провести в Лондоне несколько месяцев. Если бы это путешествие было предпринято в счастливые дни моего учения, оно доставило бы мне невыразимую радость. Но между мной и другими людьми возникла стена, скрепленная кровью Уильяма и Жюстины. Воспоминания о событиях, связанных с их именами, были для меня тяжкой мукой.

Вскоре по прибытии в Лондон мы получили письмо из Шотландии от одного человека, который прежде бывал нашим гостем в Женеве. Он упорно настаивал на нашей поездке в Шотландию, и, поддавшись на его уговоры, вскоре мы отправились в Эдинбург.

Мы неделю прожили в Эдинбурге, но потом я объявил Клервалю о своем желании совершить дальнейшую поездку по Шотландии в одиночестве.

– Оставь меня на некоторое время одного, и, когда мы встретимся вновь, я надеюсь быть веселее и более под стать тебе.

Расставшись с Анри, я решил найти какое-нибудь уединенное место в Шотландии и там, в одиночестве, завершить свой труд. Я не сомневался, что чудовище следует за мной по пятам и, как только я закончу работу, явится, чтобы получить свою подругу. Я выбрал для работы один из дальних Оркнейских островов. Это было подходящее место для подобного дела – высокий неприступный утес, о который постоянно бились волны.

На этом острове было всего лишь три жалких хижины. Одна из них пустовала, когда я прибыл. Эту хижину я и снял. В ней было всего две комнаты, и она казалась чрезвычайно убогой. Я распорядился починить крышу, купил кой-какую обстановку и, не опасаясь никаких любопытных взглядов и помех, поселился там. Утренние часы я посвящал работе, в вечернее время я позволял себе совершить прогулку по каменистому берегу моря. Я думал о Швейцарии. Как не похожа она на этот неприветливый, угрюмый ландшафт. Работа становилась для меня все более страшной и тягостной. Иногда я не мог даже заставить себя войти в лабораторию. А бывало, что, стремясь закончить все поскорее, я работал днем и ночью.

И действительно, занятие было отвратительное. Во время первого эксперимента меня ослепляло некоторое восторженное безумие, но теперь я шел на все это по принуждению и нередко чувствовал глубочайшее омерзение. Тем не менее я продолжал работу, и она уже значительно продвинулась. Я ожидал ее окончания с трепетной нетерпеливой надеждой, которая, однако, смешивалась с мрачными предчувствиями беды.

Глава 17

Однажды вечером я сидел в своей лаборатории. Солнце зашло. Света было недостаточно для работы. Я сидел и размышлял. За три года я создал дьявола, чьи злодеяния растерзали мне душу. А теперь я создаю другое существо, и оно может оказаться в тысячу раз злее своего друга. Ведь она не давала клятвы, как он, покинуть места, населенные людьми. Она может не согласиться выполнить уговор, заключенный до ее создания.

Тут, подняв глаза, при свете луны я увидел демона, заглядывающего в окно. Да, он следовал за мной и следил за созданием своей подруги. Лицо его выдавало крайнюю степень злобы и коварства. Дрожа от гнева и отчаяния, я начал ломать на куски почти готовое тело, над которым трудился. Увидев это, демон с воплем безумной ярости мгновенно исчез.

Прошло несколько часов, и вдруг я услышал скрип открываемой двери. Послышались шаги, и демон появился на пороге.

– Ты уничтожил начатую работу и нарушил данное обещание! Ты обманул мои надежды!

– Убирайся прочь! Я никогда не создам еще одно существо, такое же безобразное и жестокое.

– Раб! – закричал демон, оскалив свои длинные зубы. – Я сделаю тебя жалким и разбитым. Ты мой создатель, но я твой господин. Покорись!

– Решение мое непоколебимо. Твои слова только усиливают мою уверенность.

Чудовище стиснуло руки в бессильной злобе.

– Каждый мужчина, – воскликнул он, – находит себе жену, каждый зверь имеет самку, а я должен быть одинок! Берегись! Твои дни будут полны страха и горя. Я буду подкарауливать тебя с хитростью змеи, чтобы смертельно ужалить.

– Довольно, дьявол! Оставь меня навсегда!

– Я ухожу, – прошипело чудовище, – но запомни, я буду с тобой в твою брачную ночь.

Через мгновение я увидел его в лодке, рассекающей морскую воду. Я остался один, дрожа от мысли, кто может стать его следующей жертвой. С содроганием я вспоминал его слова: «Я буду с тобой в твою брачную ночь».

Я в отчаянии бродил по берегу моря. Ясную луну вдруг закрыло густое облако. Воспользовавшись темнотой, я вынес из дома корзину с остатками создания, растерзанного мною, и поставил ее на корму небольшого ялика. Я отплыл подальше от берега и выбросил корзину прямо в воду. Я услышал странное бульканье, как будто эти обломки хотели мне что-то сказать. Измученный, я уснул прямо в лодке. Когда я проснулся, безумный страх охватил меня. Я подумал об Элизабет, об отце, о Клервале. Ведь чудовище могло обратить на них свою безумную жестокость. Я решил плыть прямо к городу. Наконец из-за мыса показались его башни.

Пока я привязывал лодку, вокруг меня собралось несколько человек.

– Добрые друзья, – сказал я, – помогите мне! Я крайне измучен.

Но никто мне не ответил. Я увидел только хмурые, недобрые лица. Между тем толпа все увеличивалась. Я спросил дорогу в гостиницу, но никто мне не ответил. Какой-то человек подошел ко мне, ударил меня по плечу и сказал:

– Следуйте за мной, сэр, к мистеру Кирвину. Там во всем отчитаетесь.

Глава 18

Меня привели к судье, добродушному на вид человеку со спокойными и мягкими манерами. Меня обвинили в убийстве и повели в комнату, где лежал покойник. Какими словами описать мои чувства, когда меня подвели к гробу? Я увидел безжизненное тело Клерваля.

– Клерваль, мой друг, мой благодетель! – вскричал я и упал без чувств на пол.

К сожалению, нашлись свидетели, обвинявшие меня в убийстве. Это были местные жители – рыбачка и ее сын. Они утверждали, что последними видели нас вдвоем.

Два месяца провел я в тюрьме. Однажды в камеру вошел мистер Кирвин и вместе с ним мой отец. Ничто на свете не могло доставить мне большей радости.

– Так значит вы живы… и Элизабет, и Эрнест!

Вскоре обвинение с меня было снято. Было доказано, что в тот час, когда был обнаружен труп моего друга, я находился на Оркнейских островах. И через две недели меня освободили из тюрьмы. Отец был счастлив, что я не виновен и могу свободно дышать вольным воздухом. Он уговаривал меня скорей вернуться на родину. Но чаша моей жизни была отравлена навеки. Он говорил со мной об Элизабет и об Эрнесте. Но в ответ на его слова лишь глубокие вздохи исторгались из моей груди.

Наконец я все-таки решился. По дороге в Женеву мы на несколько дней остановились в Париже.

Глава 19

Незадолго до отъезда я получил письмо от Элизабет:

Это письмо оживило меня. Но в моей памяти по-прежнему жила угроза демона: «Я буду с тобой в твою брачную ночь!»

В таком состоянии духа я написал Элизабет:

Через две недели мы вернулись в Женеву. Милая девушка встретила меня с самой нежной лаской, но на ее глаза навернулись слезы, когда она увидела мое исхудавшее лицо. Отец торопил нас со свадьбой. Но я, охваченный темными предчувствиями, все больше падал духом.

Уже были сделаны необходимые приготовления для свадебного торжества. Было решено, что тотчас после свадьбы мы поедем на виллу Лавенца и проведем наши первые счастливые дни на берегу прекрасного озера. При мне было два пистолета и кинжал, и я надеялся, что всегда сумею защитить Элизабет. Постепенно угроза стала мне казаться пустою и не стоящей того, чтобы нарушился мой покой.

После брачной церемонии, как было условлено, я и Элизабет отправились в свадебное путешествие по воде. То были последние часы моей жизни, когда я был еще счастлив. Мы остановились в гостинице, любуясь красотой, окружающей нас. Какой божественный день! Какой счастливой и безмятежной казалась мне природа!

Глава 20

Мы долго гуляли по берегу, ловя угасающий свет уходящего дня.

Весь день я был спокоен. Но внезапно обрушился сильный ливень. И моей душой овладели бесчисленные страхи. Каждый звук пугал меня, но я решил не уклоняться от борьбы. Или паду мертвым, или уничтожу противника. Я стал умолять Элизабет удалиться в ее покои, решив не идти к ней, пока не выясню, где мой враг. Элизабет послушно пошла к себе, а я начал ходить по всем коридорам дома, обыскивая каждый угол, который мог бы служить укрытием проклятому демону. Я не обнаружил нигде его следов. Я уже начал думать, что какая-то счастливая случайность помешала чудовищу привести свою угрозу в исполнение, как вдруг услышал страшный, пронзительный крик. Он раздался из спальни Элизабет. Я бросился вверх по лестнице.

Великий Боже! Элизабет лежала безжизненная и неподвижная. Белое платье ее было разорвано на груди, голова ее склонилась на плечо, черты прелестного лица были бледны и искажены гримасой ужаса. На шее четко виднелся смертоносный след пальцев демона. На минуту я потерял сознание и упал на пол.

Когда я пришел в себя, ставни были открыты и я, к своему неописуемому ужасу, в открытом окне увидел ненавистную, страшную фигуру чудовища. Я выхватил из-за пазухи пистолет и выстрелил. Но демон успел уклониться, подпрыгнул и с быстротой молнии бросился в озеро.

На звук выстрела сбежались люди, и мы отправились в погоню на шлюпках. Но все было напрасно. Мы стали обшаривать леса и виноградники. Голова моя кружилась, я двигался словно пьяный, глаза мои подернулись пеленой. В таком состоянии внесли меня обратно в дом и положили на кровать. Взор мой блуждал по комнате, словно ища то, что я потерял. Я тонул в каком-то море ужасов. Смерть Уильяма, казнь Жюстины, убийство Клерваля и, наконец, гибель моей любимой жены… Я не мог об этом не думать. Я вскочил на ноги и решил как можно скорее вернуться в Женеву.

Там я застал отца и Эрнеста в живых. Отец поник головой под тяжестью вестей, которые я привез. Он потерял свою лучшую радость – свою Элизабет, значившую для него больше, чем дочь, любимую им безгранично. Он не мог жить после всех ужасов, которые нас постигли. Жизненные силы иссякли в нем, он уже не вставал с постели и через несколько дней умер на моих руках.

Что сталось тогда со мною? Не знаю. Я потерял чувство реальности. Я непрерывно думал о демоне, я желал и пылко молил, чтобы он очутился в моих руках и я мог обрушить на его проклятую голову великую и справедливую месть. Тоска моя была невыразима, когда я думал, что убийца, которого я создал, все еще жив. Отныне я посвятил себя, свою жизнь и смерть одной цели – уничтожению чудовища.

Глава 21

Первым моим решением было навсегда покинуть Женеву. Родина, столь дорогая мне, когда я был счастлив и любим, стала теперь мне ненавистна. Я запасся деньгами, захватил драгоценности моей матери и уехал.

С тех пор начались мои скитания, которые должны были кончиться вместе с моей жизнью. Я был обожжен жаром пустынь, в непроходимых джунглях я молил Бога о смерти, но жажда мести поддерживала во мне слабое дыхание жизни.

Моей первой заботой было отыскать след ненавистного демона. Ведь он слишком выделялся среди людей, и я надеялся его найти и уничтожить. Ради этого я оставался еще жить, видеть солнце, ступать по зеленой траве.

– Души мертвых и вы, духи мести, помогите мне и направьте меня!

Раздался дьявольский хохот, и знакомый ненавистный голос явственно произнес: «Я доволен! Ты решился жить, и я доволен!»

Я бросился туда, откуда раздался голос, но демон ускользнул от меня. Я увидел уродливую зловещую фигуру, убегавшую со скоростью, недоступной простому смертному. Я погнался за ним и спустился по Рейну, но напрасно. Показалось синее Средиземное море. Я увидел, как демон прятался в трюме корабля, уходившего к берегам Черного моря.

Я прошел по его следу через бескрайние равнины России и Азии, но он все время ускользал от меня. Падал снег, и я видел на белой равнине отпечатки его огромных ног. Не знаю, что испытывал тот, кого я преследовал. Иногда он оставлял знаки и надписи на коре деревьев или высекал их на камнях. Он только разжигал мою ярость своим посланием: «Моему царствию нет конца. Ты живешь – и ты в моей власти. Следуй за мной! Я держу путь к вечным льдам Севера. Ты будешь страдать от холода, к которому я нечувствителен».

По мере того как я продвигался на север, снежный покров становился все толще, а холод нестерпимей. Реки стояли скованные льдом. Добывать рыбу стало невозможно, и я лишился главного источника пропитания.

Наконец на горизонте показался океан. Покрытый льдами, как он был не похож на моря юга! Он отличался от земли лишь вздыбленной поверхностью. Я достал сани и упряжку крепких собак и помчался по снежной равнине с невероятной скоростью. Теперь я начал нагонять демона. Я добрался до жалкой прибрежной деревушки. Я расспросил жителей. Они сказали, что уродливый великан побывал здесь накануне. Он забрал весь зимний запас пищи, захватил упряжку собак и в ту же ночь отправился дальше. Я сменил свои сани на другие, более крепкие, и, закупив запасы провизии, съехал с берега в океан.

Нередко массивные глыбы льда преграждали мне путь. Я слышал под ними грохот волн, грозивших мне гибелью. И вот однажды вдалеке я заметил черную точку. Вглядевшись, я издал торжествующий крик. Это были сани, а на них знакомая мне уродливая фигура. Наступила ночь. Сани были еле заметны, а когда рассвело, я, к своему отчаянию, потерял след. Подул теплый ветер, море ревело, все вокруг всколыхнулось. И теперь между мной и моим врагом свирепствовало бешеное море, а меня относило от моего врага все дальше и дальше.

И вот в тот миг, когда я уже изнемогал под бременем бедствий, я увидел высокий стройный корабль, обещавший мне помощь и жизнь. Я разломал свои сани, чтобы сделать весла, и с мучительными усилиями подогнал свой ледяной плот к этому кораблю. Если бы выяснилось, что он следует на юг, я был бы готов умереть. Но тут мне улыбнулась удача – судно держало путь на север. Добрый капитан приказал поднять меня на борт и вместе со мной трех оставшихся в живых собак. В моей душе снова проснулась надежда, что я догоню проклятого демона.

О святые души Уильяма, Жюстины, Клерваля, бесценной Элизабет и моего отца, придите мне на помощь, направьте шпагу мщения прямо в сердце убийцы!

Дневник капитана Уолтона

Дорогая сестра Маргарет, я решил написать тебе об удивительном событии, случившемся со мной в Северном море. Прошу тебя только об одном: поверь моему рассказу, каким бы неправдоподобным он тебе ни показался.

Несколько дней назад волны прибили к нашему кораблю льдину. На ней был обмороженный умирающий человек. Мы как могли позаботились о нем. Первые три дня он даже не мог говорить. Наконец он пришел в себя и тихим голосом поведал нам невероятную историю.

Я узнал, что зовут его Виктор Франкенштейн. Я целую неделю слушал его повесть, самую странную и страшную из всех, которые я слышал за всю свою жизнь. Было очевидно, что это человек, глубоко образованный во всех сферах науки. В своей речи он обнаруживал изрядную остроту суждений. Даже на пороге смерти он был благороден и величав. Несомненно, он был предназначен для великих дел. Он создал подобие человека и оживил его. Что может быть в науке выше?! Но, к несчастью, это существо оказалось настоящим чудовищем. Оно уничтожило всех, кого нежно любил этот возвышенный, поистине гениальный человек.

Франкенштейн разворачивал все новые и новые картины своей жизни. Я чувствовал, что он искренен и правдив, что он доверяет мне все самое сокровенное. Но когда я спросил его, какими препаратами он пользовался, чтобы вдохнуть жизнь в сотворенное им, пока еще мертвое тело, его лицо изменилось, глаза вспыхнули, он приподнял руку:

– Никогда, – воскликнул он, – никогда об этом не узнает ни одно живое существо! Нельзя допустить, чтобы хоть один человек сделал попытку повторить мой трагический опыт и снова создать безжалостного убийцу! Нет! Эта тайна умрет вместе со мной. Дорогой друг, – продолжал Франкенштейн, – я чувствую, что умираю. И остаюсь неотомщенным.

Голос его постепенно слабел. И вот он умолк. Исхудавшей рукой он благодарно коснулся моих пальцев, глаза его в последний раз блеснули и навек погасли. Жизнь отлетела от него.

Дорогая Маргарет, не могу описать тебе, как я был опечален его смертью. Но то, что произошло дальше… Великий Боже! Что за сцена потом разыгралась передо мной! Я все еще ошеломлен, не могу прийти в себя.

Я сидел у смертного ложа моего несчастного друга. Вдруг я увидел, что над его гробом склонилось какое-то странное существо, которое не опишешь простыми словами. Это был громадный человек, чрезвычайно уродливый, неуклюже сложенный. Он протянул огромную руку, напоминающую руку мумии, к Франкенштейну и с необъяснимой нежностью коснулся его лба.

Сейчас я смог разглядеть его лицо. Никогда я не видел ничего столь отталкивающего и уродливого. Он замер, глядя на меня с удивлением, но тут же, обернувшись к телу своего создателя, казалось, забыл обо мне.

– Вот еще одна моя жертва! – воскликнул он. – Этим замыкается круг моих злодеяний. О Франкенштейн! Тщетно было бы мне сейчас молить тебя о прощении. Ты мертв. Ты мне уже не ответишь.

– Твое раскаяние бесполезно! – сказал я. – Если бы ты слушался голоса совести и не довел свою адскую месть до последней черты, Виктор был бы сейчас жив.

– Ты думаешь, что я не испытывал мук и раскаяния, когда вел его к гибели, – отозвался демон. – Но это не так! О Франкенштейн, ты – последняя нить, связывающая меня с жизнью. Разве передо мной не виновен весь человеческий род? Я мечтал о подруге, но получал в ответ лишь ненависть и отвращение. Не опасайся, что я кому-нибудь еще причиню зло. Моя жизнь мне ненавистна. Я отправлюсь дальше на север. Там я воздвигну себе погребальный костер и превращу в пепел свое проклятое тело. Я умру, я больше не буду ощущать тоску, дыхание ветра развеет по волнам мой прах. Где я могу найти покой, если не в смерти? Прощай, Франкенштейн! Если бы ты был жив и желал мне отомстить, ты бы обрек меня на еще более жестокие муки. Я спокойно взойду на свой погребальный костер. Я жажду смерти, как освобождения. Прощай, прощай навек!

С этими словами он выпрыгнул из окна каюты на ледяной плот, причаленный вплотную к нашему кораблю. Тяжелые волны унесли его, и он исчез в темной дали…

Глава 1 Лавка древностей

конце октября по улице Сент-Оноре, ведущей к Сене, шел высокий юноша лет двадцати. Это был Рафаэль де Валантен, последний отпрыск когда-то богатого и знаменитого рода, к тому времени полностью разорившегося.

Рафаэль был красив. В его глубоких глазах внимательный взгляд мог прочитать тайную грусть, раннее разочарование. Светлые вьющиеся волосы обрамляли его нежное лицо. Изящно очерченные губы были изогнуты в горькой улыбке, говорящей о тщетных обманутых надеждах и привычной обреченности. Он шел по левому берегу, направляясь к столь известному в Париже Пале-Руаялю.

Ненадолго от мрачных мыслей его отвлекло закатное солнце, озарившее бледное золото Сены, пробудив в нем далекие детские воспоминания. Их родовой особняк стоял на берегу озера, и Рафаэль, еще будучи ребенком, любил по вечерам смотреть с балкона, как гаснут легкие волны, набегая на берег.

Рафаэль рано потерял мать, ему не было и четырех лет, когда ее не стало. Она сохранилась в его душе как тайный туманный свет, чувство уверенности и покоя, нежный поцелуй на ночь.

У отца был мрачный деспотичный характер. Его воля всегда подавляла проявления беспечной радости, детских фантазий, мечтательных иллюзий, так свойственных юности. Рафаэль жил под его тяжелым гнетом, вынужденный покоряться. И все-таки он любил отца. И когда тот внезапно скончался, Рафаэль тяжко переживал утрату. Он шел за его бедным гробом. Незадолго до смерти отец окончательно разорился, потеряв последние остатки растраченного состояния.

Итак, обретя свободу, Рафаэль оказался под давлением беспощадной нищеты. Все было продано: и старинный дом, где так много было чудесных воспоминаний, будящих в ребенке сказочные мечты и фантазии, и мебель из красного дерева, которую он помнил с детства, и любимые картины, и все, все… Коротконогий равнодушный человек вручил ему тысячу франков – это было все, что осталось от прошлой жизни. Ему разрешили взять только старое фортепьяно просто потому, что на него не нашлось покупателя. Оно было бесконечно дорого Рафаэлю. Сколько раз после гнетущих ссор с отцом он находил утешение, погружаясь душой в прекрасный мир, который дарили ему Моцарт, Бетховен, Шуберт…

Итак, Рафаэль остался без средств, без надежды и без крыши над головой.

Преданный Рафаэлю с детства старый слуга Ионафан сказал ему:

– Сударь, послушайте меня, старика, будьте экономны, берегите каждый франк.

Они стояли на улице возле дома, уже не принадлежавшего Рафаэлю, из окна которого выглядывали новые хозяева.

Рафаэль приложил все усилия, стараясь найти недорогую комнату. Наконец в гостинице «Сен-Кантен» хозяйка предложила ему мансарду, которую она уже давно тщетно пыталась кому-нибудь сдать. Это было поистине убогое жилище, где он смог не без усилий разместить в углу свое фортепьяно. Стены были грязные с желтыми подтеками, кровля шла покатым углом, но все же света хватало, и днем можно было читать, сидя за столом. А вечером небольшая лампа тускло освещала открытую книгу.

Хозяйка, госпожа Годэн, была славная женщина со следами былой красоты. Ничто так не пожирает молодость, как нищета. Но и бедность не могла прогнать с лица хозяйки выражение кротости и доброты.

У госпожи Годэн была дочь Полина, поистине очаровательное создание, которое можно было определить одним словом: прозрачность. В ней было что-то неземное, обворожительное. Легкие светлые кудри обрамляли ее прелестное лицо. Огромные серо-голубые глаза излучали особый свет. Она была тонка и воздушна, напоминая распустившийся цветок, в своем развитии остановленный холодом. Вероятно, бедность и голод задержали расцвет этого необыкновенного существа. Иногда вечером она приносила Рафаэлю кувшинчик теплого молока. Но он и не догадывался, что это был ее ужин.

Полина была так мила, что он с радостью стал заниматься ее развитием. Она быстро научилась играть на фортепиано и делала большие успехи. Он давал ей читать книги все более серьезные и глубокие, и она схватывала все идеи просто на лету. Рассуждая, как маленький философ, она была прелестна.

Возможно, он бы влюбился в Полину, но для него любовь не могла проснуться среди нищеты. Любовь представлялась ему только в окружении богатства и роскоши.

Когда он поселился на чердаке гостиницы «Сен-Кантен», у него оставалась тысяча франков. Он надеялся, что этой скромной суммы при его бережливости ему хватит года на три.

За это время, живя в уединенном мире среди пыльных книг и рукописей, он написал два, как ему казалось, значительных произведения. Он написал комедию в надежде, что парижские театры оценят ее по достоинству. Вторая его работа была научная статья «Теория воли». Но его дважды ждало мучительное разочарование. Театры отнеслись к его пьесе с полным равнодушием и даже насмешкой, а тонкая и глубокая статья вызвала только презрительные улыбки.

И вот неизбежно наступил ужасный день, когда деньги кончились и у него остался один-единственный последний франк. Рафаэль бросил печальный взгляд на Полину, словно прощаясь с ней, и с отчаянием в сердце вышел из дома. Он шел по площади Пале-Руаяль, стараясь не думать о том, что его ожидает: голодная смерть или случайный удар преступного ножа где-то в порочных окраинах. Между тем игорные дома Пале-Руаяля заманчиво распахивали свои двери, откуда лился на улицу золотистый влекущий свет.

«Я богач, – с горечью и насмешкой подумал Рафаэль, – у меня остался еще один франк».

Уже не колеблясь, он поднялся по лестнице в мрачный притон. При входе тощий старикашка с мерзкой изможденной физиономией окинул его тусклым равнодушным взглядом. Рафаэль вошел в просторный зал, углы которого тонули в темноте. Подвешенные под потолком лампы ярко освещали только круглый стол, покрытый зеленым сукном.

Он на мгновение остановился, разглядывая беспокойную толпу игроков. Убедившись, что среди них нет знакомых лиц, он подошел поближе. Его поразили окружившие стол люди. Одни были бледны и казались мертвыми, как гипсовые маски, другие – багровые, возбужденные, потные, с напряженными, остановившимися глазами.

Банкомет громким привычным голосом выкрикнул: «Ставьте!» – «Ставка принята!» – «Больше не принимаю!» Все замерли, не шевелясь, почти не дыша; можно было подумать, что сейчас решается их жизнь, их судьба. Торжествующий вопль вырвался из груди пожилого мужчины, похожего на разорившегося дельца, когда он увидел, что кассир, стоявший возле банкомета, подгребает к нему золотые монеты. Он выиграл!

«Когда я подошел к пределу безнадежности и гибели, – подумал Рафаэль, – может быть, именно в этот миг мне улыбнется удача…» И, уже даже не задумываясь, он бросил на сукно свою единственную монету.

Все взоры приковались к роковому вращающемуся колесу. Но вот кружение остановилось. Кто-то застонал, кто-то радостно вскрикнул.

Рафаэль молча, почти бесстрастно принял безжалостный удар судьбы, глядя, как лопаточка из слоновой кости протянулась за последней его монетой.

Он вышел из Пале-Руаяля, как бы брошенный в пустоту, без надежд, без планов на будущее спасение. Улица Сент-Оноре, по которой он шел, была полна прохожих, беспечного говора и смеха. Он толкал встречных, не замечая их. Сквозь уличный шум он слышал только один голос – голос смерти.

Он вышел на берег Сены и остановился, оперевшись на парапет. Темные медленные волны уплывали под мост, утеряв всякую прозрачность. Они отражали ряды качающихся фонарей и казались похожими на мутные масляные пятна. Тоскливым холодом тянуло от воды.

– Неподходящая погода, сударь, чтобы топиться, – с ехидной насмешкой проворчала старуха в лохмотьях, глядя на него, – вода грязная, мутная, а уж холодная!..

«Старая ведьма, как она могла прочитать мои мысли?» – с тос-кой подумал Рафаэль и пошел дальше вдоль Сены, туда, где вдали виднелись туманные башни собора Парижской Богоматери.

Смерть на глазах у всех показалась ему отвратительной, он решил умереть ночью, в одиночестве, без случайных зрителей.

Он увидел, как из роскошного экипажа вышла молодая женщина. На миг из-под нарядной шляпки мелькнуло ее очаровательное личико. Он увидел ее стройную ножку, туго обтянутую белым чулком. Но прелестница тут же скрылась за дверями дорогого магазина.

«Что же, это не случайно, – с горечью, переходящей в застывшее отчаяние, подумал Рафаэль, – это прощание с жизнью, о которой я так страстно мечтал…»

Он увидел вывеску, на которой было написано «Лавка древностей». Вывеска эта сама по себе уже могла быть экспонатом музея, настолько ее состарил ветер, дожди и промозглая сырость с реки.

«Что ж, здесь я могу потянуть время и дождаться ночи», – подумал Рафаэль и с трудом открыл тяжелую громоздкую дверь.

В просторном зале его встретил рыжеволосый приказчик с багрово-красным лицом и толстыми щеками. Он с сомнением оглядел потертую одежду Рафаэля и все же любезно пригласил его войти.

– Извольте, сударь, взглянуть. Здесь, внизу, у нас только простые безделушки. Так себе, на скромный вкус. Но если вы потрудитесь подняться, то там, на втором этаже, вы найдете кое-что достойное истинного любителя.

Вероятно, он руководствовался опытом, зная, что порой в скромных карманах и потертых кошельках хранится немалое количество золота.

Рафаэль прошел мимо длинных полок, и, хотя его мрачные мысли были заняты другим, он не мог не удивляться. Тут вперемешку были свалены чучела разных зверей и птиц, старинные зазубренные кинжалы, разрозненная китайская посуда, искусственные цветы из шелка, медные кастрюли и предметы женского туалета.

Его провожатый отстал, и Рафаэль уже в одиночку поднялся по крутой лестнице. Едва он вышел в длинную галерею, его ослепила сияющая мраморная статуя Венеры, несомненно подлинная и драгоценная. Рядом с ней голова Цицерона, случайно украшенная венком из мерцающих в полумраке драгоценных камней. Бесценные камни, в беспорядке разложенные на черном бархате… Тут же буддийский идол, украшенный золотом. Рядом – шкатулки, агатовые чаши, мебель, сияющая перламутром, расставленная беспорядочно, как попало.

– Да у вас тут миллионы! – невольно воскликнул Рафаэль, оглядываясь.

– Потрудитесь подняться еще выше, сударь, – откликнулся румяный служитель, видимо незаметно следивший за Рафаэлем, – вот там вы увидите!..

Рафаэль, не отвечая ему, поднялся по лестнице и вдруг замер, потрясенный. Его ослепленному взору предстали картины Пуссена, Рембрандта, Веласкеса… Рядом античные барельефы, драгоценная утварь из серебра и золота. Ни один музей мира не отказался бы украсить свои залы столь бесценными сокровищами. Чуть в стороне Рафаэль увидел большой ящик, подвешенный на серебряных цепях. Он остановился, разглядывая его.

– Вам хотелось бы узнать, что в нем? – негромко спросил Рафаэля его навязчивый спутник. – Тогда подождите, я позову хозяина.

Рафаэль остался стоять, голова у него кружилась.

«Уж не во сне ли мне все это снится?» – подумал он, оглядывая потемневшие от вечернего сумрака глубокие галереи, где в темноте мерцали шедевры искусства разных стран и времен.

Вдруг луч яркого света ослепил его. Какой-то невысокий старичок, видимо владелец этого таинственного царства, шел к нему, держа в руке лампу. Старичок приблизился. Рафаэль смог его рассмотреть. У старика было лицо, испещренное морщинами, седые волосы падали на высокий лоб, достойный мудреца. Но больше всего поражали его глаза, пронзительные, пытливые, скрывавшие глубокий духовный мир.

– Вы хотите посмотреть моего Микеланджело? – негромко и спокойно спросил старый антиквар.

Рафаэль молчал, не в силах ответить.

Хозяин надавил какую-то незаметную пружину, крышка ящика беззвучно скользнула в сторону. Рафаэлю показалось, что до сих пор он был слеп и только сейчас его глаза открылись. Он увидел божественный лик Иисуса Христа. Святая благость, тихое всепрощение окружили его, затмевая все земное, ничтожное, что мучило Рафаэля последнее время.

– Едва ли вы, юноша, можете вообразить, сколько золота я заплатил за это полотно, – прозвучали слова словно из другого мира.

Все это безжалостно вернуло Рафаэля к его безнадежной трагической реальности, погасило свет последней надежды.

– Только смерть – все, что мне осталось, – обреченно прошептал он.

– Что вас так гнетет? – спросили его негромко, с оттенком сочувствия. – Может быть, ссора с отцом или трагедия любви? О, первое чувство, оно всевластно над юной душой. Или, может быть, вы совершили бесчестный поступок, и это терзает вас? Что же толкает вас свести счеты с жизнью в то время, когда вы еще так молоды и, казалось бы…

– К сожалению, все обычно и буднично просто, – мрачно ответил Рафаэль, – я так близок к смерти, что мне не совестно быть откровенным. Я впал в гнусную и унизительную нищету и больше не могу с ней мириться.

Глаза старика вспыхнули каким-то странным опасным огнем.

– О, я не предложу вам ни денег, ни золота, ни серебра, но я могу сделать вас могущественнее, богаче любого монарха, любого восточного владыки.

Рафаэль смотрел на него, недоумевающий и ошеломленный.

– Это злая сказка или недобрая шутка? – с трудом проговорил он.

– Отнюдь. – Старец повернул лампу и осветил стену над ящиком из красного дерева. – Я проник в вашу душу, вернее в глубину вашего отчаяния, и решил, что могу показать вам этот необыкновенный, единственный в мире… ну… назовем его – талисман. Взгляните на эту шагреневую кожу!

Рафаэль с удивлением увидел на стене кусок шагреневой кожи размером не больше лисьей шкурки.

– Вы смеетесь надо мной? – с глубокой обидой проговорил он. – Это же всего-навсего…

Он подошел ближе и с удивлением увидел, что каждый изгиб шагреневой кожи сверкает и разбрасывает во все стороны ослепительные лучи.

– Как странно. – Рафаэль пригляделся с внезапным вниманием. – Я вижу печать Соломона. Так, во всяком случае, ее называют на Востоке.

– Именно, именно! – воскликнул старик. – Я так и думал, что вы изучали восточные языки. Тогда, может быть, вы прочтете, что там написано?

Он снял со стены шагреневую кожу, перевернул ее и осветил изнанку. Но выпуклые буквы уже ярко сверкали, не нуждаясь в слабых лучах лампы. Надпись была сделана на санскрите.

Рафаэль не без труда прочел:

– Где вы выучили этот язык? В Персии или Бенгалии? – спросил антиквар.

– Нет. – Рафаэль с любопытством взял в руки шагреневую кожу. На ощупь она была мягкой и даже чуть теплой. – Я выучил сан-скрит на моем старом чердаке.

– Забавно. – Старик не сводил с Рафаэля внимательных глаз. – Возможно, сама судьба привела вас сегодня в мою «Лавку древностей». Не скрою, я предлагал этот талисман людям более смелым и уверенным в себе, чем вы. Но никто из них не рискнул взять этот таинственный кусок кожи. По правде говоря, я тоже воздержался.

– И вы даже не попробовали? – спросил Рафаэль.

– Попробовать! – с хриплым смехом воскликнул антиквар. – Если бы вы стояли на Вандомской колонне, попробовали бы вы броситься вниз? Так, из любопытства? Но, вижу, вы особый случай. Вы хотели покончить с собой, что же, эта тайна отвлечет вас от мыслей о смерти. Пусть на время, но отвлечет. Вы сможете познать сущность жизни. Вам будет доступно все, что вы только пожелаете.

– Да, я хотел бы познать все земные наслаждения, все ночные восторги, роскошные пиры и безграничные богатства, жить, не зная границ… – с внезапным волнением вскрикнул Рафаэль.

Он вырвал шагреневую кожу из рук старика.

– Берегитесь! – воскликнул тот. – Помните, вы решились, вы заключили договор. Моя совесть чиста, я предупредил вас. Запомните! Эта кожа будет сжиматься по мере того, как будут исполняться ваши желания. Но ведь вы готовы были умереть? Что ж, ваше самоубийство только отсрочено.

– Довольно! Если б я мог вам поверить до конца, я был бы счастлив. – Рафаэль сунул шагреневую кожу в карман своего фрака. – Вы смеетесь надо мной, это обман, издевка… Прощайте!

Он стремительно сбежал по ступеням и, распахнув тяжелую дверь, бросился вдоль по улице. Холодный вечерний воздух словно бы отрезвил его. Он остановился, глядя в отяжелевшие темные воды Сены. Равнодушно отвернулся, сунул руку в карман. Шагреневая кожа показалась ему ласкающей и нежной. Рафаэль пошел по левой набережной отливающей сталью реки.

«Хотел бы я встретить сейчас Эмиля. Этот верный друг посмеялся бы со мной над выдумкой выжившего из ума старика, – подумал он, подходя к мосту Искусств. – Ну что ж, в последний раз взгляну на собор Парижской Богоматери, а потом…»

Он вступил на мост и тут же столкнулся с тремя молодыми людьми, которые рука об руку шли ему навстречу.

– Скотина! Идиот! Плебей! – такими изысканными приветствиями они его встретили. Но тут же рассмеялись.

– Э, да это же Рафаэль!

– Бродяга, а мы тебя искали.

– Дружище, вот это удача!

Эти дружественные слова последовали за бранью.

– Эмиль! – радостно воскликнул Рафаэль. – Ты чуть не сбил меня с ног. Откуда вы здесь?

– Надо же, как славно! – Эмиль крепко сжал руку Рафаэля. – Ты пойдешь с нами. И не спорь.

– Куда, Эмиль, куда вы идете?

– Увидишь, мой дорогой! Мне сегодня повезло! Я выиграл в рулетку, и не так мало.

Друзья окружили Рафаэля, Эмиль подхватил его под руку, и, перейдя мост Искусств, они направились к высокому особняку на другой стороне реки.

– А ты слышал, Рафаэль, – проговорил Эмиль, – твоя статья опубликована! Да еще какой успех! Что с тобой? Ты как будто не слышишь меня.

– Нет, я слышу, – рассеянно проговорил Рафаэль. Он думал о другом: его желания исполнились, но еще больше изумило его, с какой быстротой это свершилось.

«Конечно, это совпадение, – решил он, – и шагреневая кожа тут ни при чем».

Тем временем они подошли к высокому особняку на улице Жубер. Эмиль распахнул тяжелые роскошные двери.

– Да входи же!

Вся лестница была уставлена ящиками с благоухающими прекрасными цветами.

– Чудесно, когда лестница убрана цветами, – с удивлением заметил Рафаэль, – во Франции это редкость.

Эмиль широким жестом открыл дверь в зал, ослепляющий многочисленными огнями. На бархатных диванах и креслах сидели и переговаривались посетители, среди которых Рафаэль узнал знаменитого художника, известного писателя. Здесь же был скульптор, суровое лицо которого, казалось, отражало его творения.

– Как все изменилось, – со смехом проговорил Рафаэль. – Моя убогая мансарда, старый фрак и долги швейцару… и это сказочное убранство! Ах, прожить бы в такой роскоши хотя бы год! Полгода! А потом умереть. Все изведать, выпить до дна.

– Это что за мысли? Я умираю с голоду, – воскликнул Эмиль. – Сначала пообедаем, потом займемся планами на будущее.

Все весело уселись за стол, покрытый скатертью, белоснежной, как свежевыпавший снег. Сверкал хрусталь, разбрасывая звезды. Блюда под серебряными крышками возбуждали аппетит. Лакеи щедро разливали вина. Вторая перемена блюд оказалась еще более роскошной. Шампанское сменили вина бордоские и бургундские.

Почему-то Рафаэль вспомнил Полину, ее нежное прелестное личико. Вечерний кувшинчик с подогретым молоком. Робкая, застенчивая девочка – здесь ей не место. Но он тут же забыл о ней.

Лакеи подносили все новые блюда. Все ели и говорили, говорили и ели. Лакеи наполняли бокалы. Начались двусмысленные тосты, хвастливые, лукавые. Всех охватила пылкая пустая болтливость. Десертные вина добавили свой беспечный коварный вкус.

Лакеи внесли целые пирамиды всевозможных плодов. Теперь слова звучали невнятно, апельсины катились по полу, бокалы падали и разбивались.

Гости с трудом вставали из-за стола, некоторые уже лежали, упав на мягкие пушистые ковры.

– Кофе сервирован в гостиной! – почтительно доложил дворецкий.

Смеющаяся, болтающая толпа гостей направилась к распахнутым дверям гостиной и замерла, изумленная и очарованная.

При свете бесчисленных свечей глазам вошедших предстала группа очаровательных, восхитительных женщин, сидевших вокруг стола, уставленного серебром и золотом. Но все чудеса, вся роскошь этого удивительного дворца – ничто не могло сравниться с этими ослепительными, блистательными красавицами, украшенными гирляндами свежих цветов вперемешку с сияющими драгоценными камнями. Трудно было сказать, кто из них прекрасней, когда каждая была достойна стать королевой красоты. Танцовщица под волнистыми складками кашемира казалась обнаженной, изящные маленькие ножки говорили о любви. Юные девушки поражали и возбуждали своей нетронутой прелестью, хотя их уста призывно улыбались. Грациозные, гибкие парижанки выглядели одновременно недоступными, но вместе с тем каждое движение скрывало тайное обольщение страсти.

Рафаэль и Эмиль сели на мягкий диван, да и, по правде говоря, они еле держались на ногах. К ним подошла прекрасная девушка, из-под длинных ресниц глаза ее метали пламя любви. Она вся источала жгучую радость сладострастия, обещая неслыханные наслаждения. Ее белая кожа казалась еще ослепительней, оттененная алым бархатом платья.

– Как тебя зовут? – спросил Рафаэль, не в силах отвести от нее глаз.

– Сейчас меня зовут Акилина, – сказала она, немного помолчав, – по-другому меня звал мой любимый. Но гильотина стала моей соперницей, и она обрубила заодно мое настоящее имя.

– Полно, Акилина! – воскликнул Эмиль. – У каждой красавицы есть дружок, о котором можно поплакать.

Вслед за ней появилась прелестная юная девушка, скорее даже девочка лет шестнадцати. Точеное личико, свежий чистый лоб, голубые глаза ребенка. Она казалась такой нетронутой и невинной, еще не изведавшей любви. Только в Париже встречаются такие создания с целомудренным взором, таящим в глубине порочность.

– Привет, Евфрасия, – весело сказал Эмиль, – вот, познакомься, мой друг Рафаэль.

Евфрасия робко подала ему тонкую нежную руку.

– Скажи, дитя, ты когда-нибудь думаешь о будущем? – спросил Эмиль, усаживая Евфрасию рядом с собой.

– О будущем? – по-детски рассмеялась она. – Я не заглядываю вперед и не оглядываюсь назад. Впрочем, мы знаем наше будущее. Это больница.

– И ты говоришь это так спокойно, равнодушно! – изумился Рафаэль, глядя на эту маленькую фею из сказки.

– Старость подарит нам черные чулки и морщины, – подхватила Акилина, – от наших прелестей останется только холодная гниющая грязь. Нет, лучше умереть от наслаждений, чем от болезни.

– Верно, ты много страдала, – тихо сказал Рафаэль.

– Кашемир, драгоценности, золото, венки из цветов – это принадлежит молодости. Дайте мне миллионы, я их растранжирю, ничего не отложу на будущий год, – сказала Евфрасия, соблазнительно изгибая свое юное прелестное тело.

– Я поделю свою жизнь на две половины, – вновь подхватила Акилина, – первая – это молодость, упоительная, полная радостей. Вторая – старость, печаль и равнодушие ко всему. Вот когда я настрадаюсь вволю.

– Ах, вы не знаете, что значит наслаждаться со смертью в душе, – совсем тихо прошептала юная Евфрасия.

Рафаэль с изумлением и состраданием посмотрел на нее, не зная, что сказать.

Слуги внесли чаши с голубоватым пламенем горячего пунша.

Тихая мелодичная музыка сменилась неистовыми ритмами. Те, кто еще мог держаться на ногах, подхватив прелестных дам, со смехом, с дикими криками закружились по залу. Любовь, бред сплетались в их самозабвенных объятиях. Казалось, сам воздух напоен парами вина и наслаждения.

Рафаэль и Эмиль еще сохраняли в своих мыслях и чувствах некоторую обманчивую реальность. Эмиль взял друга под руку.

– Пожалуй, на сегодня хватит, – покачнувшись, сказал Рафаэль, – слишком многое со мной случилось за этот день. Сам не знаю, был ли это бред, сон или все это явь.

– О, я забыл тебе сказать, – перебил его Эмиль, – а может быть, ты уже сам знаешь это? Твою пьесу взял один из самых модных театров. Вот так, мой милый! Твое имя станет известным в светских салонах. А пока что возьми у меня немного денег. Купи себе новый фрак, перчатки…

Рафаэль был как в тумане, он уже не мог различать, было ли что-то реально в тех странных событиях, которые так внезапно окружили его.

Эмиль довез его до убогой гостиницы «Сен-Кантен» и, покачав головой, с сомнением посмотрел на дряхлую темную лестницу, которая вела в мансарду Рафаэля.

– Отдохни, дружок, – ласково сказал Эмиль на прощание, – завтра будет все другое. Вечером ты увидишь Феодору, самую пленительную и модную женщину Парижа. Итак, до завтра! Мы отправимся в ее особняк.

Имя Феодоры звучало в сознании Рафаэля, подобно чарующей музыке. Едва склонившись на старый диван, он уснул, но и во сне его не оставляло неясное прекрасное видение.

Он с трудом дождался вечера, нетерпение торопило. И вот наконец она, Феодора! Да, она была восхитительна в белом платье, украшенном струящимся жемчугом. Ничего яркого, сверкающего. Ее туалет не затмевал ее, он был только обрамлением ее благородной сияющей красоты. Голос Феодоры был нежен и вместе с тем звучен.

Эмиль легко, ненавязчиво стал рассказывать ей о незаурядных талантах Рафаэля. В ответ была мягкая, скользнувшая по изящным губам улыбка.

Рафаэль присоединился к толпе влюбленных, окружавших Феодору.

– Взгляни на этого человечка в черном фраке, – шепнул ему Эмиль, – это пэр Франции. И вот тебе еще совет, мой милый, не показывай, что ты в восторге от ее прелести. Она слишком к этому привыкла.

Эмиль взял его под руку, и они пошли по анфиладе комнат. Гостиные были обставлены с изысканным вкусом, и каждая поражала особым убранством. Готический будуар, колонны и старинные гобелены сменялись восточными коврами, невольно привлекающими к мягкому покою и сладостному отдыху.

Эмиль беззвучно открыл золоченую дверь в спальню и показал роскошное сладострастное ложе, слегка задернутое белым муслином.

– Разве это не безнравственно? – шепнул он с улыбкой. – Показывать влюбленным этот трон любви и не отдаваться никому. Разве не загадка эта женщина?

Очарованный Рафаэль вернулся в готический будуар и замер, любуясь Феодорой. Как она была хороша! В ней гармонично сочетались почти девичья скромность и страсть, сдержанность, переходящая в строгость, и вдруг вспыхивающий в глазах чувственный блеск.

Рафаэль ушел, покоренный ее продуманной прелестью и манящей роскошью. Очутившись в своей холодной мансарде, он продолжал думать о Феодоре. По-королевски богатый особняк и эта убогая нищета. В этот миг он забыл, сколько плодотворных мыслей, идей посетили его под этой наклонной крышей. Нет, только Феодора! Он добьется ее любви.

Он стал бывать у нее ежедневно. Постепенно он преодолел застенчивость и робость. Теперь речь его сверкала остроумием, а порой и насмешкой. Пожалуй, это ей нравилось. Она заметно стала выделять его из толпы очарованных, ослепленных ею поклонников. Страсть уже целиком владела им. Но он понимал, что ступил на опасный путь, и порой ему казалось, что Феодора просто играет с ним, дразнит его, и это приводило его в отчаяние.

Он никогда не мог быть уверенным, что назначенное ею свидание состоится. Феодора могла быть с ним кокетлива и мила, и вдруг она становилась убийственно равнодушной, от нее веяло нестерпимым холодом. Однажды она обещала поехать с ним в театр и вдруг отказала. Но Рафаэль все же отправился в театр один. К своему отчаянию, он увидел ее сидящей в ложе, окруженной целой свитой мужчин. Однако после окончания спектакля именно ему она сказала: проводите меня! Войдя в ее особняк, они сели у камина. Она была так прелестна, освещенная вспыхивающими огненными язычками, улыбка нежности мелькала у нее на губах.

– Если я скажу вам, что люблю вас, вы прогоните меня прочь, – проговорил Рафаэль, – если я взгляну на вас равнодушно, вы найдете способ наказать меня.

– Может быть, это и так, – сказала она со смехом.

– Но в отчаянии мужчина может убить свою возлюбленную, – голос Рафаэля от волнения дрогнул.

– Что ж, лучше умереть, чем быть несчастной, – холодно посмотрела на него Феодора, – такая страстная натура вскоре промотает состояние жены, оставив ее ни с чем. А оказаться в нищете – ужаснее этого ничего не придумаешь.

Подобная расчетливость поразила Рафаэля. Он отчетливо увидел, какая духовная пропасть существует между ними. И все-таки он любил эту холодную женщину. Ее капризы, роскошь и всеобщее поклонение составляли смысл ее жизни.

Он вышел на улицу. Дождь вперемешку со снегом встретили его. Его одежда и шляпа промокли, теперь он больше походил на уличного бродягу. К тому же он с утра ничего не ел.

В гостинице «Сен-Кантен» горел свет. Полина и ее мать еще не спали. Рафаэль невольно залюбовался Полиной. Красота Феодоры была блистательна, но бездушна; скорее хрупкая, чем худая, Полина в своем простом платье, с чуть наметившейся грудью напоминала чарующие образы фламандских художников.

– Что с вами? – с тревогой воскликнула Полина. – Вы так бледны! К тому же вы насквозь промокли, садитесь к камину, я принесу вам теплых сливок.

Сколько изысканной грации было в каждом ее движении, когда она принесла ему еще теплый кувшинчик.

– К сожалению, мы скоро расстанемся, я перееду к своему другу. – Сливки согрели Рафаэля, и голос его звучал уже не так глухо. – Милая Полина, мое фортепиано возьмите себе. Вы так талантливы, не бросайте музыку.

– Вы уезжаете? – слабым голосом спросила Полина. В ее словах звучала такая глубокая печаль, которую она не могла скрыть.

– Как жаль, – сказала госпожа Годэн, – оставайтесь, я получила письмо от мужа. Он возвращается, и мы скоро будем богаты.

Госпожа Годэн вышла из комнаты.

– Смотрите, что я нашла в вашем ящике среди бумаг! – воскликнула Полина и протянула Рафаэлю две монеты. – Здесь вам хватит, чтобы расплатиться за целый месяц. Только не уезжайте от нас.

«Бедная девочка, – подумал Рафаэль, – она готова отдать мне последнее, что имеет. Но я верну ей. Когда-нибудь…»

На эти деньги он послал Феодоре букет дорогих роз.

Утром Рафаэль встретился с Эмилем.

– Всегда считал, что проливной дождь не дружит с нашей одеж-дой, – весело глядя на него, сказал Эмиль. – Придется тебе надевать мой фрак, дружище. Ну, не беда. Мы отправляемся сейчас в «Парижскую кофейню». Там ждет нас издатель одного славного журнала. Он хочет заказать тебе мемуары, и не о ком-нибудь, а о твоей покойной тетушке маркизе де О’Флаэрти. Ведь она была в большой моде при дворе. Согласись, какая удача! Уверен, мемуары будут иметь успех.

Итак, друзья отправились в кофейню. Издатель был высокий мужчина с твердым выражением неулыбчивых глаз. За чашкой кофе сделка была заключена.

– Ведь ваша тетушка, надеюсь, не вела жизнь затворницы? – спросил издатель.

– О нет, – уверенно вмешался Эмиль.

– Аванс не больше пятидесяти экю. – Издатель достал туго набитый бумажник. – Так я буду спокоен, что когда-нибудь все же получу рукопись.

Те легкость и беспечность, с какой Эмиль продал издателю личную жизнь маркизы де О’Флаэрти, поразили Рафаэля. Но Эмиль только рассмеялся.

– Полно, мой дорогой, ты напишешь о тетушке прелестные вещи, немного юмора, фантазии. Нельзя, чтобы память о такой редкой женщине исчезла в бездне забвения.

– Я предпочел бы учить индейцев алгебре, чем запятнать честь моего рода, – с горечью сказал Рафаэль, когда они вышли на улицу, – порой я жалею, что покинул мою мансарду. Свет с изнанки так непригляден, так грязен и мерзок.

На обратном пути Эмиль уговорил Рафаэля заехать к известному в Париже шляпнику, а вслед за этим к модному портному. Они увидели графиню Феодору в блистательном экипаже. Красавица приветливо кивнула им и одарила Рафаэля благосклонной улыбкой. Он почувствовал себя счастливым.

Рафаэль нередко проводил время в ее особняке. Ему казалось, что он постепенно завоевывает ее сердце.

– Ты замечаешь, Эмиль, – с гордостью сказал Рафаэль, – Феодора прощается со своими гостями, а я остаюсь. И мы сидим вдвоем в креслах у горящего камина, мне кажется, право, ее развлекает моя болтовня.

– Берегись, дружок, боюсь, что она хочет превратить тебя в слугу, да нет, в раба, всегда готового услужить ей. Ты ее не знаешь, не чувствуешь. Она хочет блистать, быть самой прекрасной – в этом смысл ее жизни. Она жертва моды.

– Ты несправедлив, ведь она и впрямь всех прекрасней. Для этого ей не надо прилагать никаких усилий.

Эмиль только улыбнулся.

Рафаэлю пришла в голову безумная мысль. Он решил тайно, без ведома Феодоры, провести ночь в ее опочивальне.

И вот наступил этот вечер. Поклонники один за другим начали покидать ее гостиную. Рафаэль тем временем незаметно спрятался в проеме окна, плотно сдвинув тяжелые бархатные шторы. Он слышал слова прощания, наконец ушел и последний гость.

– Какие они все скучные, – зевая, проговорила Феодора, входя в свою спальню.

Она посмотрела на себя в зеркало и сказала недовольно:

– Сегодня я была нехороша, цвет лица у меня был слишком блек-лый, недостаточно свежий.

Феодора позвала свою горничную, и та, встав на колени, принялась расшнуровывать ее башмаки.

– Подай мне туфельки на лебяжьем пуху, – сердито приказала Феодора.

– Вам надо выйти замуж, сударыня, – почтительно сказала горничная.

– Замуж? – Сколько высокомерия прозвучало в голосе Феодоры. – Выйти замуж? Ну уж нет, чтобы чужой мужчина запустил руку в мои сундуки с золотом? Впрочем, если бы он был пэром Франции, к тому же вдвое богаче меня!..

Тем временем горничная распустила ее корсет. Тело Феодоры ослепительно прекрасно, обнаженная грудь поражала совершенством. Она была обворожительна. Но ее слова! Такая гордая, возвышенная! А сейчас говорила примитивно и вульгарно, как рыночная торговка.

Горничная уложила ее в постель, укрыла атласом и кружевами. Скоро Рафаэль услышал ровное дыхание – Феодора уснула.

Рафаэль не мог прийти в себя. В чем же ее истинная сущность? Неужели несравненная благородная прелесть Феодоры – только маска, а под ней скрыта мелкая и корыстная душа? Нет, быть этого не может!

Он беззвучно соскочил на пол. Вот потайная дверь, она ведет на узкую лестницу. Рафаэль не помнил, как очутился на улице.

Всю ночь он метался, тосковал и не мог уснуть. Его терзали мучительные сомнения. Кто она, блистательная Феодора? Кто она, пустая ничтожная кокетка или существо высшего полета, и эти вульгарные дешевые слова были только случайностью?

Он не мог оставаться один и, чуть рассвело, отправился в особняк на улице Жубер, где надеялся встретить Эмиля. Рафаэль застал его лежащим на диване. Увидев Рафаэля, тот вскочил:

– Что с тобой, друг мой? Ты осунулся, ты бледен как тень, что случилось?

Рафаэль, с трудом подбирая слова, рассказал ему о безумной ночи в спальне Феодоры.

– Эта женщина убивает меня. Даже слушая ее пошлые рассуждения, я продолжаю обожать ее. Выход для меня один, ты знаешь какой.

– Опомнись, Рафаэль! – с волнением воскликнул Эмиль. – Тот, кто хочет многое знать, в лучшем случае приходит к разочарованию. Тебе надо отдохнуть. Позволь, я уложу тебя на этом диване. Когда ты проспишься, поверь мне, все предстанет перед тобой в другом свете.

Рафаэль был настолько измучен, что покорно лег на мягкий диван. Он погрузился в сон, полный страшных видений.

Глава 2 Жажда золота и первые искушения

Рафаэля разбудили яркие солнечные лучи. Солнце живет своей жизнью, и его не волнуют человеческие огорчения и печали.

Из-за двери в соседнюю комнату доносились сонные голоса, унылые вздохи, протяжные зевки. На пороге показалась Акилина, вчера такая свежая и очаровательная, теперь словно увядшая и усталая. На щеке отпечатался узор бархатной подушки, на которой лежала ее голова.

Вслед за ней вошла заспанная Евфрасия. Она ли это была вчера? Полудевочка-полуребенок? А теперь было невозможно определить, сколько ей лет. Мятое личико, желтое и бледное, несло на себе следы какой-то скрытой болезни и безнадежности.

Их подруги выглядели не лучше. Растрепанные прически являли собой ужасающее зрелище, пряди волос висели космами, опухшие глаза потускнели, бледные губы еще несли разрушительные следы вчерашней оргии. Это была картина былой роскоши. Увядшая красота казалась убогой, вызывая отвращение сморщенной кожей и несвежим дыханием.

– Милые дамы, что вы приуныли? – беззаботно крикнул Эмиль. – Сейчас вас подбодрит хороший завтрак и рюмка легкого вина. Поторопитесь, идите к нам.

Но женщины вялой походкой направились в туалетную комнату, чтобы хоть немного подкраситься и привести себя в порядок.

– Боже мой, я словно очнулся, – горестно прошептал Рафаэль, – так вот она, жизнь в полном обличье.

Рафаэль стряхнул с себя сонное оцепенение.

– Меня никто не спрашивал? – с улыбкой поинтересовался он у Эмиля.

– Что ты! Кто станет здесь тебя искать? – засмеялся Эмиль. – Ты здесь как за каменной стеной.

Но оба подумали об одном и том же.

– Кредиторы… – прошептал Рафаэль. – Как быстро я потратил все, что имел. Я продал все. Даже остров, где за мраморной оградой находится могила моей матери.

Кредиторы вставали перед Рафаэлем, как призраки. Теперь Рафаэль невольно оглядывался, выходя из дома на улицу. Ему мерещились эти господа в коричневых фраках, с пустыми лицами. Но его векселя, его долги…

«Господин де Валантен, вы мой должник. Сегодня срок истекает», – вспомнил он их вкрадчивые голоса. Да, он в их власти. Они безжалостны, бессердечны, он уже не принадлежит себе. Рафаэль схватился за голову. Все кончено, самоубийство – единственный выход. Он вспомнил белого коленопреклоненного ангела на могиле своей матери… А сегодня он прочел в газете, что маркиз де Морель, который недавно купил его остров, разорился и продает все свое имущество. Если бы у Рафаэля были деньги и он мог бы выкупить когда-то принадлежавший его семье остров… Нет, это невозможно.

В это время Эмиль прервал поток его убийственных мыслей.

– Прости, дружок, – голос Эмиля был неожиданно веселый и чуть виноватый, – прости, я забыл тебе сказать… Ты так сладко спал, я не стал тебя будить. Был посыльный, тебя приглашают в театр подписать условия. А вот аванс, и вполне увесистый.

Эмиль протянул Рафаэлю плотный конверт, запечатанный сургучной печатью.

– Ты с утра тосковал, что не можешь выкупить свой остров? – Эмиль улыбнулся. – Тут хватит, полагаю, на пару островов, и еще кое-что останется… Да что с тобой?

В этот миг, держа конверт в руках, Рафаэль вспомнил то, что, казалось, забыл навсегда. Он вдруг вспомнил «Лавку древностей», старого антиквара, его слова и шагреневую кожу.

– К черту смерть! – дико закричал Рафаэль, вытаскивая из кармана шагреневую кожу и размахивая ею. Он словно обезумел. – Я хочу жить! Я богат, я отомщу за себя всему миру. Хочу двести тысяч годового дохода, и они у меня будут. Кланяйтесь мне, свиньи, развалившиеся на коврах, как на навозе. Я всех могу купить.

– Успокойся, что ты! – с тревогой сказал Эмиль.

– Беда в другом, – вдруг, словно опомнившись, проговорил Рафаэль. – Эта злосчастная кожа съеживается, стоит мне только что-нибудь пожелать.

– И ты в это веришь? – рассмеялся Эмиль. – Пьяные видения. Ты вчера изрядно перепил.

– Ты мне не веришь! – воскликнул Рафаэль. – Тогда снимем мерку, снимем мерку!

– Хорошо, хорошо, – согласился Эмиль. – Давай снимем мерку, и ты успокоишься. А то ты, того гляди, сойдешь с ума.

Друзья расстелили салфетку и, положив на нее шагреневую кожу, обвели чернилами ее контуры.

В это время двери в гостиную широко отворились, и красавицы, одна другой прелестнее, показались на пороге.

Белоснежные плечи Акилины оттеняло ярко-алое шелковое платье. Таинственная улыбка изгибала ее свежие, манящие к страсти губы. На Евфрасии была бледно-голубая прозрачная туника. Ее чудесное тело просвечивало сквозь легкие складки. Юное лицо казалось свежим, как цветок, покрытый утренней росой.

– Какое чудесное утро, – проговорила красавица испанка. Черные волосы двумя прядями падали на высокую грудь. У нее были глубокие искристые глаза. – Эмиль, милый, найми несколько кабриолетов. Мы бы охотно покатались по Булонскому лесу!

– Да, да! – всплеснула белыми, почти детскими руками Евфрасия. Ее очаровательное лицо сияло. – Погода дивная! Поедем кататься, пока не пришли наши вечерние гости…

Все красавицы уселись вокруг стола. Смех так и порхал в воздухе. Был подан роскошный завтрак. Слуги вносили блюда под серебряными крышками. В бокалах ловило солнечные лучи ароматное белое вино.

Неожиданно в зал вошел степенный пожилой нотариус. Это был всем известный господин Кардо. Рафаэль, взглянув на него, замер, не сводя с него пораженного взгляда.

– Зачем вы пришли? Вы только все портите! – недовольно вскричали хором красавицы.

– Простите, простите! – не обращая внимания на капризные голоса, спокойно сказал нотариус. – Я принес одному из вас чек на шесть миллионов, иначе говоря, это двести тысяч годового дохода.

Глубокое молчание воцарилось за столом.

– Скажите, господа, кто из вас господин де Валантен? – привычным деловым голосом сказал нотариус.

– Я! – проговорил Рафаэль, с ног до головы его сотрясала мелкая дрожь.

– Скажите, сударь, ваша матушка урожденная де О’Флаэрти?

– Да. – Рафаэль не мог говорить, он только кивнул.

– У вас есть документы о вашем рождении? – спросил нотариус.

– Да, конечно, – с трудом произнес Рафаэль.

– Так вот, милостивый государь, – торжественно проговорил нотариус, – я уполномочен сообщить вам, что вы единственный наследник майора О’Флаэрти, скончавшегося в этом году в Калькутте.

Рафаэль молча приложил руку к сердцу, как будто его ранили. Со всех сторон послышались восторженные голоса, поздравления. Не обращая ни на кого внимания, Рафаэль бросился к украшенному перламутром столику, где на развернутой салфетке лежала шагреневая кожа. Он вздрогнул и побледнел, увидев появившееся маленькое расстояние между шагреневой кожей и ее силуэтом на салфетке. Лицо Рафаэля помертвело. Казалось, оно стало каменным и неподвижным. С отчаянием он посмотрел на Эмиля, который молча глядел на роковую кожу. Взгляд его выражал сочувствие и озабоченность.

Тем временем зал наполнился гостями. Со всех сторон раздавались приветствия, но Рафаэль не мог разобрать ни словечка.

– Господин де Валантен, – спросил его один из присутствующих, – вы так разбогатели, чего теперь вы хотите?

– Ничего, – резко ответил Рафаэль.

– Теперь маркиз может не подчиняться законам. Для миллионеров нет ни судей, ни палачей.

– Они сами свои палачи, – глухо проговорил Рафаэль.

– Миленький Рафаэль, купите мне жемчужный убор. – Евфрасия, как маленький ребенок, потянула Рафаэля за рукав.

– А мне породистых лошадей, – вскричала Акилина.

– А мне испанскую шаль, шитую золотом! – это был голос черноволосой красавицы.

Дальше мольбы и просьбы смешались в один неразборчивый хор.

Рафаэль пил один бокал за другим в надежде хоть на мгновение забыть о своем роковом могуществе.

Глава 3 Агония

Однажды бедно одетый старик остановился перед великолепным мраморным подъездом маркиза де Валантена. Дверь ему открыл преданный слуга Рафаэля Ионафан.

– Господин маркиз никого не принимает, – с грустью сказал старику Ионафан.

– Я его учитель, – робко проговорил тот, – я учил господина маркиза математике и риторике. Может, он все же в память о прошлом…

– Так вы господин Поррике? – воскликнул Ионафан. – Хозяин вспоминал о вас.

– Уж не болен ли мой милый Рафаэль? – с волнением спросил старый учитель.

– Один бог знает, что случилось с маркизом, – сокрушенно ответил Ионафан. – Он теперь живет по часам и не дай бог опоздает хоть на пять минут. Нарушить заведенный им порядок… я открываю дверь в его спальню ровно в семь часов и зимой, и летом. Молча подаю ему халат. Если он заметит хоть маленькое пятнышко, тут же подаю ему новый из той же материи, того же покроя. Ровно в десять я должен подать ему завтрак. Обед – ровно в пять. Меню составлено на год вперед. Он постоянно мрачен, даже господина Эмиля не хочет видеть. Лошади всегда стоят у дверей, но он редко выезжает. Только вечером он отправляется или в Оперу, или в Итальянский театр. Ровно в одиннадцать он возвращается. Он требует полной тишины в доме. Никаких желаний у моего господина не бывает – он ничего не хочет… и все-таки я поднимусь к нему и спрошу, примет ли он вас.

Ионафан скоро вернулся и повел старого учителя через великолепные покои.

Поррике с трудом узнал Рафаэля. Прежде это был жизнерадостный, подвижный юноша, теперь в глубоком кресле сидел молодой человек с серым лицом, мрачный и угнетенный. Когда старик Поррике увидел этот живой труп, он невольно вздрогнул.

– Здравствуйте, дорогой Поррике, – сказал Рафаэль тихим равнодушным голосом.

Растроганный старик начал вспоминать, каким Рафаэль был в юности.

А Рафаэль тем временем не сводил глаз с шагреневой кожи, прикрепленной к куску белой ткани и висевшей перед ним.

С глазами, полными слез, старый учитель вспоминал шалости и проказы юного Рафаэля. Наконец, уже прощаясь, он с нежностью проговорил:

– Желаю вам счастья, господин Рафаэль, пусть исполнятся все ваши желания.

В тот же миг Рафаэль вскочил и испустил столь ужасный вопль, что испуганный Поррике скорчился на пороге.

Рафаэль увидел, что полоска между шагреневой кожей и черной линией, когда-то нарисованной Эмилем, чуть-чуть увеличилась.

В комнату вбежал Ионафан.

– Что ты наделал, идиот, скотина! – бешено крикнул Рафаэль. – Зачем ты пустил сюда эту старую рухлядь? Лучше бы старик попросил у меня пенсию в тысячу экю, чем пожелал мне: «Пусть исполнятся все ваши желания!»

Поррике тем временем, не глядя по сторонам, бежал по великолепным комнатам, торопясь к выходу.

– Мой бедный мальчик, – шептал он, – несчастный, несчастный!..

– Послушай, Ионафан, – проговорил Рафаэль, уже несколько успокоившись, – ты должен быть преградой между мной и всем миром, а ты никак не можешь понять этого до конца. Ступай. Вечером я поеду в Итальянский театр.

Всех поражала великолепная карета Рафаэля, на которой блистал герб старинного знатного рода. А внутри, откинувшись на бархатные подушки, сидел Рафаэль с лицом бледным и безнадежно печальным.

Раздался звонок, и Рафаэль вошел в свою ложу. Оглянувшись, он увидел позади себя Феодору. Ее сопровождал молодой пэр Франции. Феодора оглядела зал, и радость озарила ее лицо. Ее изысканный туалет, ее красота затмили самых хорошеньких, самых элегантных женщин Парижа.

Перед началом второго акта какая-то дама села позади Рафаэля в роскошной пустой ложе. Она была одна, никто не сопровождал ее. По всему партеру пронесся шепот восхищения, все взгляды обратились к незнакомке. Поднялся такой шум, что даже музыканты оркестра повернулись и тоже присоединились к всеобщему восторгу. Во всех ложах заговорили. Дамы не сводили с нее глаз. Началось пение, но многие мужчины продолжали смотреть на незнакомку.

Рафаэль сидел, развалившись в своем кресле и заслоняя красавице половину сцены. Он решил не оглядываться, чтобы избежать искушения. Незнакомка нетерпеливо пошевелилась, ведь Рафаэль мешал ей смотреть на сцену. Вдруг знакомый нежный запах алоэ напомнил Рафаэлю счастливое безоблачное прошлое. Его коснулась ароматная теплота ее обнаженных плеч. Рафаэль не выдержал и обернулся. Незнакомка тоже повернула голову, их взгляды встретились.

– Полина!

– Господин Рафаэль!

Мгновение они потрясенно, не отрываясь, смотрели друг на друга. Да, Полина изменилась. Рафаэль узнавал и не узнавал ее. Детская неопределенная прелесть исчезла. Теперь это была красота, достигшая совершенства, блистательная и всепокоряющая. Сквозь кружева изящного платья можно было различить милейшую белизну молодого тела.

– Приезжайте завтра, – с волнением проговорила она, – в нашу старую гостиницу «Сен-Кантен». Я буду ждать вас.

Она сейчас же встала и ушла. Рафаэль не посмел догнать ее. Он взглянул на Феодору, и та показалась ему почти уродливой. Злая гримаса исказила ее лицо. Она поняла, что отныне не будет первой красавицей Парижа. Другая заняла это место.

Рафаэль вернулся домой и бросился в свой кабинет, где на стене висела шагреневая кожа.

– Хочу, чтобы Полина любила меня! – вскричал он, с тоской и страхом глядя на зловещий талисман. Но кожа ничуть не сократилась, она оставалась все такой же.

Желание Рафаэля давно уже свершилось, ведь Полина любила его задолго до того, как он добровольно взял шагреневую кожу.

– Я свободен и буду жить! – в восторге воскликнул он. – Договор нарушен.

В назначенное время Рафаэль постучал в ветхую дверь старого дома. Ему открыла скромно, но опрятно одетая женщина.

– Вы господин Рафаэль? – спросила она.

– Да, сударыня, – ответил тот.

– Вы помните мансарду под крышей, где жили прежде? Вас там ждут.

– О, помню, помню!

Рафаэль бегом поднялся по узкой лестнице. Его встретила музыка Шопена. Полина сидела за фортепиано и играла. Но едва он распахнул дверь, она бросилась к нему. На ней было дорогое платье, вышитое жемчугом, который так шел к ее нежной красоте.

– Вот и вы наконец! – радостно воскликнула она.

– Полина, я… – Он не договорил, счастье переполняло его.

– О, ты любишь меня! – прошептала Полина.

Она бросилась к нему на грудь, и они поцеловались тем святым и сладким поцелуем, когда две души находят друг друга.

– Я не могу жить без тебя! – страстно прошептала Полина.

– Так ты любила меня?

– О боже! Любила ли я? Сколько раз, убирая твою комнату, я сокрушалась, что мы бедны. Теперь у меня миллионы. Но твое сердце… я отдала бы за него все сокровища мира. Ведь оно мое, да?

– Да, любимая. – Он смотрел в ее глаза и видел в них только любовь. – Зачем ты богата? Зачем в тебе нет тщеславия? Ты небесное создание. Ты станешь маркизой де Валантен, но ни мой титул, ни мои богатства не будут тебя стоить. Мне всего дороже твой глиняный кувшинчик с теплым молоком, который ты приносила сюда, на чердак, по вечерам. Ведь в глубине души я понимал, что это твой ужин. Моя жизнь – вот что я могу предложить тебе, возьми ее!

– Мой Рафаэль! Твоя любовь для меня важнее всего мира.

– Так иди же ко мне! – вскричал Рафаэль.

Полина обняла руками его шею и замерла.

– Ты будешь моей женой, моим спасением. – Он прижал ее к своему сердцу. – О если бы мы могли остаться навсегда на этом чердаке.

– Да, любовь моя. – Глаза Полины светились полнотой счастья. – Но моя матушка ждет меня.

Рафаэль проводил возлюбленную в ее новый великолепный особняк и вернулся к себе домой. Он сел в кресло возле пылающего огня. Давно он не чувствовал такой радости, такого покоя. Но вдруг его мозг пронзила холодная мысль, он бросился к шагреневой коже – она слегка сузилась. То, что Полина любила его, любила давно, – это было не во власти зловещего талисмана. Но это счастливейшее утро, осуществление его надежд и мечтаний… Рафаэль крепко выругался, в неописуемом порыве ярости схватил кусок шагрени и крикнул:

– Довольно ты меня терзала!

Он выбежал из дома и, бросившись через цветущий сад к глубокому колодцу, швырнул туда роковой талисман. Плеснула вода.

– Я буду жить, просто жить, – прошептал он, – и будь что будет.

Скоро состоялась свадьба Полины и Рафаэля. Они выбрали тихую отдаленную церковь. Кроме Эмиля, других гостей не было.

Госпожа Годэн, мать Полины, незаметно вытирала слезы радости. Любящие избегали общества, опасаясь любой помехи, что могла омрачить их необыкновенное счастье.

Наступила весна. Молодые супруги любили завтракать в оранжерее, в окружении самых экзотических цветов. В это утро у них было особенно веселое и беспечное настроение. Они смеялись и болтали, их голосам вторил неумолкаемый щебет пестрых птиц. В эту минуту возле оранжереи послышались тяжелые шаги садовника Ваньера.

– Прошу прощения, господин маркиз, – сказал он, – я зачерпнул воды из колодца и вытащил какое-то редкостное растение, вот оно. Не намокло и не отсырело. Я подумал, что вам будет забавно взглянуть на эту диковинку.

С этими словами садовник протянул Рафаэлю злосчастную шагреневую кожу, которая стала теперь не больше беличьей шкурки.

– Спасибо, Ваньер, – сказал Рафаэль, жестом руки отпуская садовника, – право, очень любопытно.

– Что с тобой, мой ангел? Ты побледнел, – испугалась Полина. – Ты нездоров?

– Не будем говорить об этом, дорогая, – сказал он, стараясь казаться спокойным. – Здесь от какого-то цветка слишком сильный запах. Наверное, от вербены.

Полина схватила растение за колючий стебель, вырвала его с корнем и выбросила в сторону.

– Что с тобой, Рафаэль? – дрожа проговорила Полина. – Скажи, я все равно узнаю твою тайну и разделю с тобой любую опасность.

– Что за фантазии? – через силу улыбнулся Рафаэль. – Я пойду полежу и выйду к обеду.

Оставшись один, он глубоко задумался.

– Как это может быть, – мучительно рассуждал он, что в наш просвещенный век я не найду средства, чтобы как-то обуздать, лишить силы этот проклятый талисман?

Рафаэль решил посоветоваться с самыми знаменитыми учеными Парижа. Очень скоро он посетил мастерскую прославленного господина Лавриля.

– Это кожа осла, – с важностью объявил ученый, рассмотрев талисман в микроскоп.

– Я знаю это, – печально проговорил Рафаэль, – но как вы полагаете, эта кожа подчиняется общим законам природы, ее можно растянуть?

– О, разумеется, – успокоил Рафаэля господин Лавриль, – вы должны сходить в лабораторию к знаменитому профессору механики Планшету

– Я не сомневаюсь, – сказал Рафаэлю профессор Планшет. – И все-таки пойдемте завтра к Шпигхальтеру, у него машина еще более мощная, чем моя.

На другой день Рафаэль вошел в просторную мастерскую, где внутри раскаленных и ревущих горнов плавились огромные куски металла.

– Моя машина превратит ваш кусочек кожи в папиросную бумагу! – уверенно заявил хозяин мастерской.

Он собственноручно сунул шагреневую кожу между дисками всемогущего пресса и запустил машину.

Наконец свист и грохот затихли, языки пламени погасли.

Рафаэль почувствовал, что он сейчас потеряет сознание. Профессор Шпигхальтер протянул ему шагреневую кожу: та по-прежнему была холодная и гибкая.

– Странно, странно, – в недоумении развел руками профессор, – боюсь, что в данном случае я бессилен. Съездим к знаменитому барону Жафе. Может быть, химия будет удачливее механики.

Напрасно подвергал барон Жафе кожу действию фтористой кислоты, погружал ее в сосуд, наполненный красной кровяной солью. Самые сильные препараты не действовали на талисман.

В отчаянии Рафаэль вернулся домой. Он уже ни во что не верил, мысли у него путались, голова кружилась. Рафаэль повесил шагреневую кожу на прежнее место и обвел ее контуры черными чернилами.

– Ах, Полина, бедная девочка, – горестно прошептал он, – есть бездна, которую не может преодолеть даже любовь.

В это время дверь распахнулась, и Полина, прелестная, полная жизни и света, вбежала в кабинет и нежно обняла его.

– Ты так бледен, любовь моя, о чем ты думаешь? – спросила она.

– О тебе, милая, – сказал Рафаэль, отворачиваясь и стараясь скрыть от нее мрачное выражение лица.

– Да, всегда думай обо мне, только обо мне, – с ангельской улыбкой сказала Полина, целуя его. – А теперь я хочу спать!..

Рафаэль смотрел на любимую жену. Она спала глубоко и безмятежно, полная очарования, положив ладонь под нежную щеку. Полина была похожа на спящего ребенка и дышала так легко и воздушно, что Рафаэль сам не заметил, как его голова опустилась на подушку и он крепко уснул. Но вдруг негромкий шепот Полины разбудил его.

– Любовь моя, – с тревогой сказала она, – ты во сне так тяжело дышишь. Я слышу в груди у тебя какие-то хрипы. Мне стало беспокойно…

На следующее утро Рафаэль сидел у себя в кабинете в кресле, окруженный четырьмя врачами. Это были самые знаменитые врачи Парижа. Они по очереди осматривали его, слушали дыхание, просили прокашляться и значительно переглядывались. Затем они уединились в соседней комнате, и наконец самый прославленный из них, доктор Орас, с важностью объявил диагноз, к которому они пришли все вместе.

– Мы находим некое раздражение в ваших легких, вы вовремя обратили на это внимание. Еще не поздно – так мы надеемся. Вам необходимо как можно скорее отправиться в Савойю, в местечко Экс. Природа и, главное, горный воздух, несомненно, принесут вам значительное облегчение.

Прошло несколько дней, и Рафаэль уехал в Экс. Он совершал длинные прогулки по окрестностям. Лесные запахи и чистый горный воздух скоро принесли ему облегчение. Кашель почти прошел, он чувствовал себя значительно лучше. Но, к сожалению, он невольно задевал суетные чувства всех тех, с кем сталкивался, своей молчаливостью, замкнутостью и рассеянностью. Он очень отличался от окружавшего его беззаботного общества. Ему завидовали, потому что он был богат, образован и умен. Все находили его слишком гордым и высокомерным. Его не отпускало кольцо молчания, и взгляды, которые он ловил, были полны раздражения, а порой и ненависти.

Рафаэль стал совершать более продолжительные прогулки. Однажды поднявшись на гребень высокого холма, он, устремив взгляд вниз, застыл, завороженный открывшейся красотой. Казалось, природа словно нарочно сберегла здесь свои лучшие сокровища. Долина была похожа на чашу с причудливо вырезанными краями. В глубине ее, отражая небо, находилось небольшое, но глубокое озеро. Его вода была прозрачна, светясь бирюзой, как если бы откуда-то сверху упал кусок прекрасного камня. Края склонов, спускавшихся к озеру, сплошь заросли фиалками, иногда уступая место лугу, покрытому шелковистой травой. Из расщелин струились звенящие по камням серебряные водопады. Рафаэль разглядел на противоположном склоне дом, сложенный из гранита, заросший плющом и окруженный высокими цветами. Все радовало глаз своей гармонией, ощущением покоя и близости к основам подлинной нетронутой природы. Но надо было возвращаться, и он с грустью расстался с этой девственно прекрасной долиной.

Рафаэль устал от долгой прогулки. Прохаживаясь в этот вечер по террасе, он вдруг сильно закашлялся, его платок окрасился яркой кровью. Это было тут же замечено прогуливавшейся рядом веселой компанией. До него донеслись грубые враждебные возгласы и раздраженный шепот:

– Так кашлять просто неприлично!

– Что он себе позволяет!

– А сколько важности, высокомерия!

– Он просто невоспитанный наглец.

После ужина Рафаэль пошел в бильярдную. Но игроки, только что с увлечением загонявшие шары в лузы, демонстративно прекратили игру и, бросая на него недоброжелательные взгляды, тут же удалились.

На другое утро, когда Рафаэль хотел войти в курзал, ему навстречу вышел молодой человек, высокий, с мощными плечами. Взгляд у него был насмешливый и наглый.

– Милостивый государь, не мешайте мне пройти, – спокойно сказал Рафаэль.

– Именно это я и собираюсь сделать. Вам незачем входить в курзал, где отдыхают порядочные люди, – самоуверенно и развязно ответил молодой человек.

– Вам необходимо изучить правила вежливости, а затем уже вступать в разговор, – так же спокойно сказал Рафаэль.

– А я считаю, что вам необходимо как можно скорее уехать из Экса, – таков был ответ.

– В наши дни не принято давать пощечины, – холодно сказал Рафаэль, – но, разговаривая с вами, я бы с удовольствием вернулся к этому порой необходимому обычаю.

– Ах это вызов! Так я его принимаю! – с гордым видом воскликнул молодой человек. – Итак, завтра в восемь часов утра.

Противник Рафаэля и его секунданты вовремя собрались в условленном месте.

Послышался цокот копыт, стук колес, подъехал экипаж. Первым из экипажа вылез старый Ионафан, под локоть почтительно поддерживая Рафаэля.

Тяжелый, ледяной взгляд Рафаэля заставил вздрогнуть его соперника.

– Должен предупредить вас, милостивый государь, что я обладаю особым могуществом, – с каменным спокойствием сказал Рафаэль. – Принесите самые обычные извинения, и покончим на этом. Иначе…

Секунданты молча и растерянно переглянулись.

– Пусть он замолчит, – дрогнувшим голосом сказал противник Рафаэля. – Его голос завораживает меня. Дайте мне воды, я хочу пить.

– Ты боишься? Может, стоит все-таки извиниться?

– Нет, поздно. Одна надежда – первый выстрел мой. А я стреляю без промаха.

Он выстрелил. Ветка ивы, срезанная пулей, упала к ногам Рафаэля. Все замерли.

Рафаэль выстрелил, не глядя, и пуля попала противнику прямо в сердце.

– Я этого не хотел, – сказал Рафаэль Ионафану. – Едем!

Они сели в экипаж.

– Куда ехать прикажете? – спросил Ионафан.

– Я присмотрел здесь одно чудесное местечко. Бирюзовое озеро, а на склоне горы уютный дом. Я хотел бы там поселиться.

Экипаж тронулся. Рафаэль дрожащей рукой вытащил шагреневую кожу. Она стала не больше дубового листочка.

– Вот во что мне обошлась жизнь человека!

Дорога то шла вверх, то спускалась вниз, в долину. Наконец показалось бирюзовое озеро, а на склоне холма стоял дом, сложенный из гранита, с деревянной крышей, окруженный цветами и душистой жимолостью. У дверей удобная деревянная скамья с простыми подушками. У Рафаэля появилось редкое для него чувство покоя и уверенности в своих силах.

Из дома выбежал кудрявый мальчуган, а вслед за ним появился седой старик со спокойным лицом.

Все радовало здесь своей гармонией. Старость сливалась с детством, и все было окружено природой, наивной и доброй, но истинно поэтичной.

– Я хотел бы поселиться здесь, в вашем доме, – сказал Рафаэль, – заплачу так щедро, как вы пожелаете.

– Поговорите с моей дочерью, с Маргаретой, – улыбнулся старик, – только жизнь у нас здесь простая, мы люди небогатые.

Из дома вышла женщина лет тридцати, миловидная, с ясными глазами.

– Да живите, сколько пожелаете, – сказала она ласково, – лишь бы вам понравилось. Половина дома и так пустая.

В комнате, куда отвела его Маргарета, стояла удобная деревянная кровать, стол, скамьи – все, видимо, сделанное своими руками. В открытое окно влетал ветер, полный запахов цветов и созревшей земляники.

«Я буду жить, как этот старик и этот ребенок, – решил Рафаэль, – дышать тем же воздухом, есть тот же хлеб, и мои жилы наполнятся такой же кровью».

Давно уже Рафаэль не чувствовал себя так хорошо и уверенно, ему казалось, что былые силы возвращаются к нему. Он жил без забот и желаний. Садился в лодку и уплывал на середину озера. Отсюда ему открывался вид на далекие горы, кое-где поросшие лесом, поляны с густой травой, под ветром отливающей серебром. Он подолгу смотрел в прозрачную воду озера, наблюдая за доверчивой игрой мелкой рыбешки, плавающей совсем рядом с лодкой. Он был счастлив и порой забывал про талисман, приобщаясь к естественной жизни природы, как бы становясь ее неотъемлемой частью. Но однажды он проспал до полудня и случайно услышал разговор Маргареты и Ионафана, который навещал его каждый день.

– Опять бедняга кашлял всю ночь, – донесся до него полный сочувствия голос Маргареты, – того гляди, думала, богу душу отдаст. Как надо зайти утром в его комнату, так и боюсь, а вдруг он уже мертвый лежит. А уж исхудал он, как палка. Еще беда – запах от него идет тяжелый. Это уже последнее дело. Не плакать надо, господин Ионафан, а сказать: хоть бы скорей отмучился.

Голос Рафаэля стал таким слабым, что он не мог крикнуть, чтобы прекратить эту ужасную болтовню. Он с трудом встал с постели и, как привидение, появился на пороге.

– Старый негодяй! – яростно прошипел он. – Ты что же, хочешь быть моим убийцей?

– Что вы, господин маркиз! – простонал верный слуга, вытирая слезы.

– Прочь с глаз моих! – прохрипел Рафаэль.

– Да мы просто жалеем вас, – отступая, старалась оправдаться Маргарета, – от души желаю, чтобы вы жили подольше, как наш дедушка!

– Прочь! – Рафаэль боролся с подступающим приступом кашля. – Вы каждый день роете мне могилу.

Теперь все те, кто сулил ему долгую жизнь в этой хижине, пророчили ему скорую смерть.

В тот же вечер, кинув на стол горсть золотых монет, Рафаэль уехал в Париж.

На другое утро он был уже в своем роскошном особняке. Он приказал Ионафану жарче натопить камин – его знобило. Рафаэль оглядел кабинет. Персидские мягкие ковры, старинные гобелены, картина Буше. С каким удовольствием он вместе с Эмилем еще недавно покупал эти прекрасные вещи, украшая стены своего дома. Шагреневая кожа почти не реагировала на эти покупки, была снисходительна к его расточительности.

Ионафан принес ему целую пачку писем. Все они были от Полины. Он вскрыл одно из них и прочитал: «Ты уехал! Уехал от своей Полины. Никто не может мне сказать, где ты. А ведь я бы поехала за тобой на край света и была бы счастлива».

Он равнодушно взял письма и бросил их в пылающий камин. Огонь охватил их, пламя поднялось и загудело. Бумага сворачивалась и чернела. И все-таки там можно было разобрать отдельные слова: «Рафаэль… озябшая, несчастная, я сидела у твоей двери… ждала… неужели ты больше меня не… но моя любовь не гаснет… вечная любовь… умереть».

От этих прочитанных им слов неизгладимая любовь вспыхнула в его сердце. Он схватил щипцы и выхватил из огня то, что еще можно было спасти. Любовью веяло от каждой полусожженной страницы.

– Сходи за господином Орасом, – приказал он Ионафану.

Врач застал Рафаэля в постели, но смотрел спокойно и даже весело, не показав, что вид Рафаэля привел его в ужас.

– Дорогой друг, – сказал ему Рафаэль, – можете ли вы приготовить мне такое особое питье, с небольшой дозой снотворного? Чтобы я все время находился в сонном состоянии.

– Это несложно, я приготовлю его для вас, – ответил доктор Орас, – но все-таки вам придется вставать, чтобы поесть.

– Достаточно одного часа, – прервал его Рафаэль, – спать – это все-таки жить… – прошептал он.

– Господин Орас, есть ли какая-нибудь надежда? – удрученно спросил Ионафан, провожая доктора до мраморной лестницы, покрытой ковром.

– Трудно сказать, – мрачно сказал Орас, – он может протянуть еще долго, а может умереть сегодня вечером. Его губит какая-то неизвестная мне болезнь. Хорошо бы его как-нибудь развлечь, развеселить, уж очень он подавлен, мрачен.

– Ах, сударь, это нелегко, – вздохнул верный слуга.

– Вели никого не принимать, – сказал Рафаэль Ионафану, – даже мою жену, маркизу де Валантен.

Несколько дней он пил лекарство, приготовленное доктором Орасом, и целый день лежал, погруженный в искусственный сон. Он вставал только для того, чтобы утолить голод. Однажды он проснулся несколько позже обыкновенного, но обед был еще не подан.

– Я голоден, негодяй, – сердито набросился он на Ионафана. – Я выгоню тебя! Где мой обед?

Ионафан, незаметно улыбаясь, повел его по темным покоям и вдруг распахнул высокую дверь. В глаза Рафаэля ударил ослепительный свет. Это был его парадный зал, озаренный бесчисленными свечами. Стол сверкал золотом и хрусталем, редчайшие цветы источали тонкие ароматы. Лакеи подавали драгоценные блюда с изысканной едой.

За столом сидели его друзья: Эмиль и Длинный Жак, окруженные обворожительными женщинами с обнаженными плечами. Восторженный крик встретил Рафаэля. Несчастный остановился в дверях, больше похожий на мертвеца, поднявшегося из могилы.

За столом воцарилось смятенное молчание.

Рафаэль дико вскрикнул, захлопнул дверь и ударил старого слугу по лицу:

– Негодяй! Ты решил убить меня?

Он с трудом дошел до спальни, принял двойную дозу снотворного и лег. Его разбудил чей-то нежный серебристый голосок. При свете лампы он увидел Полину. Она склонилась над ним, покрывая поцелуями его лицо.

– Мой ангел, любимый, наконец-то я нашла тебя. Я не знала, что ты вернулся. Мы больше не расстанемся, – шептала она, прижимаясь к нему.

– Оставь меня, уйди, – глухо проговорил Рафаэль, – если ты останешься, я умру.

– Умрешь? – вскрикнула она. – Но я умру тоже. Я не смогу жить без тебя. Но зачем нам умирать? Мы будем жить, мы будем счастливы.

Рафаэль раскрыл сжатую руку и показал ей жалкий лоскуток шагреневой кожи, маленький, как лист брусники.

– Смотри! Это талисман. Он исполняет все мои желания и сокращает мою жизнь, – в отчаянии воскликнул он.

Рафаэль смотрел на Полину, внезапно его охватили воспоминания о ее ласках. Он сжал ее в объятиях, порвал ее платье, покрыл жаркими поцелуями ее плечи и грудь.

Полина отняла у него шагреневую кожу. С ужасом она смотрела, как талисман, щекоча ей руку, сжимается с каждым мгновением.

– Ты ему неподвластна, сокровище мое, – простонал он, выхватывая у нее талисман, – ты меня полюбила до того, как я взял эту проклятую шагрень. А я…

Полина вырвалась из его рук, бросилась в соседнюю комнату и заперла за собой дверь.

– Если я умру, – воскликнула она, – мой любимый будет жив!

Она накинула себе на шею длинный скользкий шарф и постаралась задушить себя, затянув петлю.

– Полина! – закричал Рафаэль. Из последних сил он выломал дверь и увидел, что его любимая лежит на подушках. Страсть охватила его. Как хищная птица он бросился к ней, прижал к себе. Он хотел что-то сказать ей, но только сдавленный хрип вырвался у него из груди. Его дыхание замирало, но холодеющие руки еще судорожно сжимали ее. – Полина… – умирая, прошептал он.

Услыхав шум падения, звон разбившейся лампы, Ионафан и слуги вбежали в комнату. Они разжали его объятия и освободили Полину.

– Зачем? – прошептала она. – Мы с ним неразлучны. Я могу жить только для того, чтобы помнить о нем…

Когда верный Ионафан раскрыл его конвульсивно сжатые пальцы, рука Рафаэля была пуста. Талисман исчез. Лишь голая белая ладонь, с которой стерлись даже линии судьбы.

На ледяной дороге

риближался февраль. Широкий пролив возле Сульберги был все еще покрыт крепким и прочным льдом. Вдалеке можно было разглядеть крепко схваченные объятиями льда большие корабли и лодки. Они не могли выйти в открытое море.

По блестящей от снега дороге в наступающих сумерках ехал бедный торговец сухой и замороженной рыбой – старый Торарин. На возу с рыбой пристроился его верный друг, маленькая черная собачка по кличке Грим. Она обычно тихо лежала, положив голову на лапы, и, моргая глазами, слушала все, что ей говорил хозяин.

– Мы с тобой сильно озябли и проголодались, – похлопывая от холода руками, проговорил Торарин. – Так вот, скоро мы будем проезжать мимо усадьбы пастора в Сульберге, господина Арне. Завернем туда, и уж наверняка он нас накормит хорошим ужином.

Услыхав эти слова, собака внезапно вскочила и начала отчаянно выть. Лошадь шарахнулась в сторону. Торарин стал успокаивать собаку.

– Дорогой мой друг, – сказал он, – сколько раз мы заезжали к господину Арне, и ты всегда был доволен, всегда уходил от него сытый.

Однако ничто не могло успокоить собаку. Она, задрав морду к небу, не переставая, выла.

– Дорогой мой друг, что ты имеешь против господина Арне? Он самый богатый человек в округе. И всегда помогает тем, кто в беде и нуждается.

Но собака соскочила с саней и осталась на дороге.

Торарин проехал через темные ворота во двор пастора, удивленный, что собака не побежала вслед за ним.

В Сульберге

У пастора был большой дом. И когда Торарин вошел в дверь, за ужином сидел сам пастор, господин Арне, окруженный всеми домочадцами. Пастор был старый, седой, но еще сильный и статный человек. Рядом с ним сидела его жена. Она была похожа на королеву. Седые волосы красиво обрамляли ее гордое лицо. Но Торарин увидел, что руки и голова у нее дрожат и она очень бледна. Рядом с господином Арне сидел его помощник Олав. А дальше – слуги и служанки, тоже старые, сутулые, молчаливые, с моргающими и слезящимися глазами.

На другом конце стола пристроились две девочки. Одна, Нинисель, была внучкой господина Арне, ей было не больше четырнадцати лет. Хрупкая, белокурая, со временем она обещала стать редкой красавицей. Рядом Эльсалиль, круглая сирота, живущая в доме пастора. Девочки, прижавшись друг к другу, тихонько перешептывались и улыбались.

Ели молча. Торарину не с кем было поговорить, поэтому он оглядывал комнату: большую печку, красивые резные скамьи вдоль стен, высокую кровать с пологом. Чуть прикрытый им, возле кровати стоял дубовый сундук. Все знали, что господин Арне хранит в нем драгоценности и старинные монеты. Говорили, что их так много, что сундук полон до краев.

Вдруг Торарин увидел, что старая хозяйка, словно прислушиваясь к чему-то, поднесла руку к уху. Затем, обернувшись к господину Арне, она спросила его:

– Скажи, мой супруг, почему в Бранехеге точат ножи?

При этих словах все невольно вздрогнули и переглянулись. Хозяйка опустила свою руку на руку господина Арне и опять сказала:

– Не знаю, почему это сегодня в Бранехеге точат такие длинные ножи?

Господин Арне ласково погладил свою супругу по щеке, а потом продолжил спокойно есть. Но старая госпожа, снова прислушалась, голова ее и руки задрожали еще сильнее. Обе девочки, сидевшие на конце стола, заплакали.

– Неужели вы не слышите звон железа? – спросила опять старая хозяйка.

Но господин Арне только молчал.

– Мой дорогой Арне, ты не хочешь знать, что так пугает меня? – упрекнула она мужа.

Господин Арне склонился к ней и мягко сказал:

– Я не знаю, чего ты боишься.

– Я боюсь длинных ножей, которые точат в Бранехеге.

Господин Арне рассмеялся:

– Как ты можешь слышать, что в Бранехеге точат ножи? Ведь отсюда так далеко до их двора.

Но старая госпожа не могла справиться со своим волнением. Она положила ложку на стол. В эту минуту господин Арне сложил руки для молитвы. Домочадцы последовали его примеру, и он прочитал молитву.

Все, слушая его, ободрились и снова принялись за ужин.

Рассказ хозяина Бранехега

Когда Торарин выехал со двора, к нему навстречу бросилась его собака Грим и, радостно лая, прыгнула на воз. Торарин погладил собаку и свернул на большую дорогу.

Вот и имение Бранехег. Во дворе стояли сани, а из окон лился теплый гостеприимный свет.

– Тут еще не спят, – сказал Торарин Гриму. – Я зайду и узнаю, правда ли, что здесь сегодня вечером точили длинные ножи.

Он отворил дверь и с первого взгляда понял, что тут никто и не собирался готовить ножи для кровавого дела. Торарина встретил хозяин и стал уговаривать остаться, раз уж он пришел. За столом сидели крестьяне, все были навеселе, шутили и смеялись.

Хозяин сел около Торарина, и между ними завязался разговор.

– Были у тебя сегодня еще какие-нибудь гости? – спросил Торарин.

– Не буду скрывать, мой старый друг, – со вздохом сказал хозяин. – Пришли незнакомцы, которых я не решился бы оставить одних в доме. Это были три кожевника, одетые в мохнатые звериные шкуры, рваные и грязные, давно не мытые, с длинными спутавшимися бородами. Они рассказали, что целую неделю блуждали по лесу, но, поев и отдохнув, они стали расспрашивать, какая усадьба самая богатая в окрестности. Они хотели пойти туда поискать себе работу. Моя жена сказала им, что самый зажиточный двор у пастора, господина Арне. Тогда они вынули из сумок длинные ножи и начали их точить. Я спросил их, зачем они точат эти ножи? «Они нужны нам для работы, чтобы помочь хозяевам чистить шкуры». Я был рад, когда они ушли.

Торарина снова охватила тревога.

– Вот оно как, – проговорил он. – Здесь действительно сегодня точили ножи.

Но он выпил кружку крепкого пива и понемногу успокоился.

– Теперь я знаю, что ничего страшного не случилось, просто кожевники чистили и приводили в порядок свои инструменты.

Пожар

Уже наступила полночь, когда гости Бранехега стали расходиться. Они вышли во двор, чтобы запрячь лошадей. И вдруг увидели с северной стороны высокое зарево.

Они закричали:

– Скорей туда! Горит дом пастора в Сульберге!

Все, у кого были лошади, верхом поскакали к пасторскому дому. Когда люди сбежались, то показалось, что в доме все спят, хотя огонь поднимался к небу высоким столбом. Горели дворовые строения и кучи соломы и хвороста, сложенные у стен. Растаял снег на крышах, и там уже дымилась солома. Было ясно, что это поджог. Но все изумлялись, почему так крепко спит господин Арне и его домашние.

Люди разметали длинными кольями горящий хворост. Скинули на землю солому, начинавшую тлеть. Потом все бросились к входной двери, чтобы разбудить господина Арне. Но никто не осмелился распахнуть ее, даже взяться за ручку. Потому что из-под двери вытекала струя крови.

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился помощник господина Арне – Олав. Он шатался, на голове у него зияла кровавая рана. Одно мгновение он стоял молча, затем с трудом проговорил:

– Сегодня ночью господина Арне и всех живущих в доме убили трое мужчин, одетых в звериные шкуры.

Больше он ничего не мог сказать и упал замертво к ногам собравшихся.

Все вошли в дом и увидели мертвых людей, лежащих в крови. Большой дубовый сундук, в котором господин Арне хранил сокровища, исчез.

По пасторскому лугу от ворот шел санный след. Люди бросились по этому следу, надеясь нагнать убийц. Тут кто-то сказал, что нет трупа бедной сиротки Эльсалиль, которую господин Арне приютил у себя. Обыскали весь дом и наконец нашли ее за печкой. Она спряталась там и осталась невредимой. Но от страха и отчаяния она не могла сказать ни одного слова.

На мостках

Торарин увез с собой бедную Эльсалиль, спасшуюся от кровавой смерти.

«Больше ничего я не могу сделать в память о господине Арне, – подумал Торарин. – Все-таки для девочки будет лучше, если она поедет со мной в город, в мою бедную хижину, чем останется здесь. Мало ли что с ней может случиться?»

Первое время Эльсалиль плакала с утра до ночи. Она грустила по господину Арне и его семье, но особенно она тосковала по своей названой сестре.

– Ах зачем я спряталась за печкой, лучше бы я умерла вместе с Нинисель!

Старая мать Торарина молчала, пока сын был дома. Но как-то утром, когда он уехал, она сказала:

– Я не так богата, Эльсалиль, чтобы кормить и одевать тебя, пока ты думаешь о своем горе. Пойдем со мной на мостки, я научу тебя чистить рыбу.

Эльсалиль пошла с ней на мостки и трудилась весь день, как и другие рыбачки. Работавшие женщины были молоды и веселы, они заговорили с Эльсалиль и стали расспрашивать, почему она так грустна и молчалива. Эльсалиль рассказала, что с ней случилось и как погибли близкие ей люди.

Во время ее рассказа черная тень упала на стол, возле которого стояла Эльсалиль. Она подняла голову и увидела трех знатных господ в широкополых шляпах с перьями и в одеждах, расшитых шелком и золотом. Эльсалиль прервала работу. Она, не опуская глаз, смотрела на незнакомцев.

– Мы пришли сюда, девушка, не для того, чтобы тебя напугать, мы хотим выслушать твой рассказ. Мы прибыли сюда, чтобы после уехать в Шотландию, но узнали, что все проливы и фьорды замерзли. Наш корабль стоит неподвижно, и нам приходится оставаться здесь и ждать.

Тогда Эльсалиль взяла себя в руки и повторила свой рассказ. Во время рассказа Эльсалиль три незнакомца внимательно и напряженно слушали ее. Они ни разу не переглянулись между собой, только глаза их сверкали. Но глаза Эльсалиль были полны слез, и она ничего не видела. Она не обратила внимания, что у стоявшего перед ней человека зубы были как у волка.

– Значит, ты так близко видела убийц, что могла бы их узнать, если бы встретила? – спросил он.

– Я видела их только при свете лучины, – ответила Эльсалиль. – Но думаю, что с Божьей помощью я все-таки узнала бы их.

Кроткая маленькая Эльсалиль откинула назад голову, глаза ее заблестели, и она добавила:

– Я хотела бы, чтобы они были живы, чтобы их найти и поймать. Я хотела бы вырвать сердце из груди каждого из них!

– Но ты такая маленькая и слабенькая, девочка, – засмеялся незнакомец.

– Я скорее сама умру, чем дам им спастись! – голос Эльсалиль зазвенел. – Я знаю, они сильны, могущественны, но от меня им не спастись!

Все трое незнакомцев рассмеялись.

– Я не могу забыть, что они лишили меня дома и семьи, – продолжала Эльсалиль. – И теперь я должна стоять на холоде и потрошить рыбу. Я никогда не забуду, что они убили мою названую сестру, ту, которая так меня любила.

Незнакомцы повернулись так, как будто им наскучил рассказ Эльсалиль, и пошли по узкой улочке, ведущей к набережной. Но до слуха Эльсалиль еще долго доносились их насмешливые резкие голоса.

Посланница

Господина Арне похоронили около церкви Сульберги. Он пользовался такой любовью в округе, что на его похороны пришло много народу. За день столько людей двигалось по полям, что к вечеру нигде не осталось и полоски снега, не вытоптанной ногами.

Поздно вечером, когда все разошлись, Торарин ехал по дороге и остановился у трактира, где и опорожнил не одну кружку пива. Он устал и прилег на возу.

– Друг мой Грим, – обратился он к собаке. – Если бы я поверил в предсказание старой госпожи, то я мог бы что-нибудь сделать. Я часто об этом думаю, Грим, собачка моя. У меня так тяжело на душе, как будто я сам помогал убийцам господина Арне.

Пока Торарин болтал со своей собакой, его лошадь плелась как ей вздумается. Возле усадьбы пастора она по старой привычке повернула во двор и остановилась возле конюшни.

Торарин поднял голову и содрогнулся при мысли, что лошадь привела его в усадьбу господина Арне. Он схватил вожжи, чтобы повернуть назад и выехать на дорогу, но в эту минуту перед ним оказался старый Олав, служивший в доме пастора.

– Куда ты сегодня так торопишься? Останься ночевать у нас, – сказал Олав. – Войди в дом, господин Арне ждет тебя.

Торарин задрожал от страха. Он не мог понять, во сне это происходит или наяву. Ведь неделю назад он видел Олава с зияющей раной на голове. Торарин сильнее дернул вожжи, ему хотелось скорее уехать. Но Олав взял лошадь под уздцы и заставил ее остановиться.

– Не упрямься, Торарин, – сказал он. – Господин Арне еще не ложился спать, он сидит и ждет тебя.

Торарин хотел было сказать, что он не хочет оставаться в этом доме, в котором нет ни крыши, ни стен, но, взглянув на дом, с удивлением увидел, что крыша цела и невредима, как и весь дом. Он протер глаза и посмотрел еще раз. Он убедился, что дом цел, а на крыше лежит солома, покрытая снегом. Через неплотно закрытые ставни падали на снег отблески света. Торарин испугался еще больше прежнего и хлестнул кнутом лошадь. Но она не двигалась с места.

– Да войди же, Торарин, – снова повторил Олав, – ведь ты хочешь, чтобы у тебя в этом деле была чиста совесть?

Торарин вспомнил свои обещания, которые давал по дороге, и сразу стал кроток как ягненок.

– Видишь, Олав, я согласен. – Торарин спрыгнул с воза. – Я действительно хочу, чтобы у меня была чиста совесть. Проводи меня к господину Арне!

Когда же отворилась входная дверь, Торарин закрыл глаза, чтобы не сразу увидеть комнату. Но вспомнив, как всегда был добр к нему господин Арне, он подумал: «Торарин, ты обязан благодарностью даже и покойникам».

Торарин открыл глаза и оглядел комнату. В ней все было по-прежнему. Он увидел сидящего за столом господина Арне, рядом с ним его жену с серебряными волосами. Все старые слуги и служанки сидели тут же, но из молодых девушек была лишь одна. Только Нинисель.

Господин Арне сидел печальный, склонив голову на руки. Вдруг он поднял голову:

– Мой верный Олав, ты, кажется, привел кого-то с собой.

– Да, это торговец рыбой Торарин!

– Это ты, Торарин? – спросил господин Арне. – Тогда ты расскажешь мне самое главное, найдены ли наши убийцы, наказаны ли они?

– Нет, господин Арне, – решился ответить Торарин. – И вряд ли кто-то на свете может сказать, где они прячутся.

Господин Арне насупил брови и мрачно поглядел перед собой, затем он снова обратился к Торарину:

– Я знаю, ты преданный мне человек, Торарин. Неужели ты не можешь сказать, как мне отомстить моим убийцам?

– Я понимаю, господин Арне, – ответил Торарин, – что вы хотели бы отомстить тем, кто так жестоко вас лишил жизни, но нет ни одного человека на белом свете, который мог бы помочь вам в этом.

Услышав это, господин Арне погрузился в раздумья.

– Если так, если вы не можете нам помочь, – сказал господин Арне, – мы сами должны постоять за себя.

После этого он начал громко читать «Отче наш». При каждом слове молитвы он поочередно смотрел на сидевших за столом, пока не произнес «аминь». И при этом он указал на свою внучку.

Она встала, а господин Арне сказал:

– Ты знаешь, что должна делать.

– Не давай мне этого поручения, – жалобно взмолилась Нинисель. – Это слишком трудное дело для такой слабой девушки, как я.

– Ты должна непременно идти, – сказал господин Арне. – Вполне справедливо, чтобы пошла именно ты. Потому что тебе больше, чем другим, есть за что мстить. И ты будешь не одна. Среди живых есть два человека, которые неделю назад сидели с нами за этим столом.

Торарин в ужасе воскликнул:

– Ради самого Господа Бога, умоляю вас, господин Арне…

В это мгновение Торарину показалось, что все вокруг заволокло туманом: и господина Арне, и комнату – и что сам он упал с бесконечной высоты и лишился сознания.

Когда он пришел в себя, светало. Он увидел, что лежит на земле во дворе пасторского дома. Возле него стояла лошадь, а над ним лаял и выл Грим.

– Слава богу, это был лишь сон, – сказал Торарин. – В доме никого нет, и он разрушен. Я не видел ни господина Арне, ни остальных его домочадцев. Но я так страшно испугался во сне, что упал с повозки.

В лунном свете

Все вокруг было покрыто сверкающим при свете луны белым снегом, который лежал ровной пеленой.

– Ну, Грим, – проговорил Торарин, – придется поверить, что мы едем с тобой по замерзшему морю, потому что, если бы мы ехали по земле, мы видели бы камни и тонкие ручейки, которые прокладывают черные борозды. Да, мы едем по морю, по замерзшему морю.

Торарин некоторое время ехал и молчал, а потом вдруг увидел большое судно, вмерзшее в лед. Он заметил, что над кормой поднимается легкий дымок. Торарин подъехал поближе и заметил капитана, который стоял на палубе.

– Не хотите ли вы купить рыбу? – крикнул Торарин. – У меня осталось на возу немного наваги. Да еще разная рыба, и копченая, и соленая, – и вся очень хорошая!

Капитан приказал своим матросам купить у Торарина рыбу. Но не потому, что они в ней нуждались, а просто чтобы с кем-нибудь поговорить.

Когда к нему спустились на лед, Торарин заговорил о белом покрывале, сковавшем море.

– Никто не помнит такой хорошей погоды, как теперь, – заметил Торарин. – Мы к этому здесь, в шхерах, не привыкли.

– Вот как? Ты это называешь хорошей погодой? – мрачно проговорил капитан.

– Как же прикажете это иначе называть? – улыбнувшись, сказал Торарин. – Я никогда в жизни не мог так спокойно и благополучно разъезжать по льду. У нас море редко замерзает. А если и замерзает, то обыкновенно поднимается буря и в несколько часов ломает весь лед.

Капитан стоял мрачный и унылый и ни слова не отвечал Торарину.

«Редко я встречал человека с такой тоской в глазах», – подумал Торарин.

– Ты, старик, разъезжаешь повсюду и знаешь, что делается на белом свете, – сказал капитан. – Может, тебе известно, по какой причине Бог в этом году так надолго запер выход в море и всех нас держит в плену?

– Я не знаю, что ты хочешь этим сказать, – глядя на ледяную пустыню, сказал Торарин.

– А вот что, – ответил капитан. – Я однажды целый месяц простоял под Бергеном, и море было так же сковано льдом. Ни одно судно не могло выйти в море. Оказалось, что на одном из застрявших там кораблей скрывался человек, ограбивший несколько церквей. Наконец удалось его обнаружить. И как только его свели на берег, подул благоприятный ветер и море открылось. Вот почему я спрашиваю, не знаешь ли ты, за что Бог запер выход в море?

Торарин ответил не сразу.

– Ты пал духом, – сказал он наконец. – Почему бы тебе не отправиться в город? Там сотни приезжих, которые, как и ты, не могут плыть дальше. Они пляшут и веселятся.

– Почему же им так весело? – спросил капитан.

– Там много рыбаков, которые кончили отлов сельди. Там слоняются солдаты, которые ждут случая вернуться к себе в Шотландию. Неужели ты думаешь, что все они повесят голову и упустят случай повеселиться?

– Нет, веселиться не хочется. Я понимаю, что кому-то легко на душе. Но мне приятнее всего оставаться здесь, – сказал капитан, – и ждать, когда начнет крушиться лед.

«Этого человека никто, ни я, ни кто другой, не сможет развеселить», – подумал Торарин.

Капитан снова заговорил:

– А что, эти шотландцы – хорошие люди?

– Не собираешься ли ты отвезти их в Шотландию? – спросил Торарин.

– Да, – ответил капитан, – у меня груз до Эдинбурга. И я охотно взял бы их на судно. Не слыхал ли ты что-нибудь об этих приезжих? Как ты думаешь, можно их взять на корабль?

– Я слышал о них только, что они храбрые люди. Полагаю, что ты можешь их взять с собой.

Стоило Торарину произнести эти слова, как его собака вскочила, вытянула морду и завыла.

– Что с тобой, Грим, моя собачка? – сказал Торарин. – Ты, верно, думаешь, что я слишком долго стою на месте и зря теряю время.

Он двинулся в путь.

– Будьте здоровы! – крикнул он на прощание.

Торарин поехал по гладкой дороге, направляясь к городу. И тут он заметил, что он не один на ледяном пути. В голубом свете луны он увидел, что по снегу идет человек высокого роста, с гордой осанкой, в шляпе, украшенной перьями, в дорогой бархатной одежде.

«Да ведь это сэр Арчи, – подумал Торарин, – один из трех шотландцев, которые хотят вернуться на родину».

Торарин подъехал так близко, что нагнал его тень, падавшую на дорогу. Лошадь опустила копыто как раз на тень от шляпы с пером. Сэр Арчи не заметил, что его догоняют, он шагал не оборачиваясь.

Торарин осторожно свернул в сторону, чтобы проехать мимо. Но в это мгновение заметил позади шотландца что-то легкое, тонкое, серое. Оно бесшумно скользило по снегу, не оставляя следов. Шотландец шел быстрыми шагами, но серая тень не отставала от него, как будто что-то хотела шепнуть ему на ухо. Торарин поравнялся с сэром Арчи и увидел его лицо, освещенное луной. Шотландец шел, сдвинув брови, с мрачным лицом, как будто его беспокоила какая-то мысль.

Теперь Торарин увидел, что за сэром Арчи по льду скользит молодая девушка в серой одежде. Но сэр Арчи ее не видел. Когда он оглянулся, она остановилась и тень шотландца легла на снег и скрыла ее.

Сэр Арчи продолжал идти дальше, а молодая девушка, не отступая, следовала за ним, все время наклоняясь вперед и что-то шепча ему на ухо. Когда Торарин увидел это, его охватил непреодолимый ужас. Он громко вскрикнул, ударил лошадь кнутом и вскоре остановился около двери своей лачуги.

Преследование

Домишко Торарина стоял на самом гребне скалы так, что с одной стороны был виден город, а с другой – море, затянутое льдом. Моряки и рыбаки, запертые в городе, часто проходили мимо нищей лачуги Торарина, они поднимались на вершину скалы посмотреть, не начинают ли бухты и проливы освобождаться от зимнего плена.

Эльсалиль, стоя в дверях, глядела им вслед. Она продолжала грустить и страдать от постигшего ее горя. Она думала: «Я вижу, сколько вокруг счастливых людей. А у меня нет ничего на свете, о чем бы я могла мечтать». И слезы текли у нее из глаз.

Однажды вечером Эльсалиль увидела на скале высокого человека в широкополой шляпе с перьями, который, как и все, глядел на запад, на бескрайнее замерзшее море. Она сразу узнала в нем сэра Арчи, который говорил с ней на мостках, когда она чистила там рыбу.

Когда он спустился и прошел мимо, Эльсалиль все еще стояла в дверях и плакала.

– О чем ты плачешь, девушка? – спросил сэр Арчи, остановившись.

– Я плачу потому, – ответила Эльсалиль, – что у меня ничего не осталось на свете. Когда я увидела вас на скале, я подумала: «Наверное, у него там, далеко, по ту сторону моря – родной дом, куда он мечтает вернуться».

Эти слова тронули сэра Арчи, и он сказал:

– Давно никто не говорил мне о моем доме. Бог знает, все ли благополучно в доме моего отца. Мне было всего семнадцать лет, когда я уехал и поступил на службу в чужой стране.

С этими словами он вошел в хижину Торарина и стал рассказывать Эльсалиль о своем родительском доме. Эльсалиль молча слушала сэра Арчи и была рада каждому его слову.

Когда же он собрался уходить, то попросил позволения поцеловать ее. Эльсалиль отшатнулась и поспешила к двери, но сэр Арчи преградил ей путь и хотел насильно поцеловать ее. В эту минуту в дом быстро вошла хозяйка, старая мать Торарина. Когда сэр Арчи увидел ее, он попрощался с Эльсалиль.

Мать Торарина сказала Эльсалиль:

– Ты хорошо сделала, что послала за мной. Молодой девушке не годится оставаться наедине с таким человеком, как сэр Арчи. Ты же знаешь, что у некоторых приезжих нет ни чести ни совести.

– Я послала за вами? – спросила изумленная Эльсалиль.

– Да, – ответила мать Торарина. – Когда я стояла на мостках и чистила рыбу, ко мне подошла девушка, которой я раньше никогда не видала, она сказала, что ты кланяешься мне и просишь поскорее вернуться.

– Как выглядела эта девушка? – спросила Эльсалиль.

– Я не рассмотрела ее и не могу сказать, как она выглядела. Я заметила лишь одно, что она так легко ступает по снегу, что не слышно ее шагов.

Услыхав это, Эльсалиль побледнела:

– В таком случае это был ангел небесный, который подошел к вам и привел вас домой.

Золотые волосы

Сэр Арчи опять сидел в хижине Торарина и разговаривал с Эльсалиль. Они были одни, и сэр Арчи был радостно настроен.

Он уговаривал Эльсалиль ехать вместе с ним в Шотландию. Там он выстроит для нее замок и она сделается знатной дамой. У нее будет сто человек слуг, и она станет бывать на балах у короля.

Эльсалиль слушала каждое слово сэра Арчи и всему верила. А сэр Арчи думал, что никогда еще он не встречал девушку, которой так легко было вскружить голову.

Внезапно сэр Арчи замолчал и взглянул на свою левую руку.

– Что с вами, сэр Арчи? Отчего вы замолчали? – спросила Эльсалиль.

Сэр Арчи судорожно сжимал и разжимал руку.

– Что с вами, сэр Арчи? – снова спросила Эльсалиль. – Не заболела ли у вас рука?

Лицо сэра Арчи исказилось, и он сказал:

– Эльсалиль, какие-то волосы обвились вокруг моей руки… Видишь ли ты эту прядь золотых волос?

Сначала Эльсалиль ничего не видела. Но не успел он кончить своих слов, как она заметила прядь тонких золотых волос, обвившихся несколько раз вокруг руки сэра Арчи. Эльсалиль в испуге вскочила и вскрикнула.

Сэр Арчи, ужаснувшийся и потрясенный, взглянул на нее:

– Я чувствую, Эльсалиль, что это настоящие волосы, но откуда они?

Молодая девушка не могла оторвать глаз от руки сэра Арчи.

– Точно так же обвились волосы моей названой сестры вокруг руки ее убийцы.

При этих словах сэр Арчи засмеялся и быстро спрятал руку.

– Эльсалиль, – сказал он, – мы с тобой пугаемся, как маленькие дети. Это же просто солнечные лучи, упавшие на мою руку через окно.

Но девушка расплакалась и сказала:

– Мне кажется, что я опять сижу за печкой и вновь вижу, как убивали всех моих близких. Боже! Я до последней минуты надеялась, что они не найдут мою любимую сестру. Но в конце концов один из них стащил ее с печки. Когда она хотела убежать, он закрутил ее волосы вокруг своей руки. Она упала перед ним на колени и взмолилась: «Пожалей мою молодость, дай мне пожить хоть столько, чтобы я поняла, для чего я родилась на свет божий. Я ничего не сделала тебе плохого! Зачем ты хочешь убить меня? Смилуйся, пощади меня!» Но он не внял ее мольбам и убил ее.

Пока Эльсалиль говорила, сэр Арчи глядел в сторону и его лицо становилось все мрачнее и мрачнее.

– Ах если бы я могла когда-нибудь встретить этого человека, – добавила Эльсалиль, закрывая лицо руками и с рыданиями опускаясь на скамью. – Сэр Арчи! Ах, сэр Арчи! Зачем вы заставили меня вспомнить про убитых? Теперь я проплачу весь вечер и всю ночь. Уходите, сэр Арчи. Я могу думать только о моей названой сестре Нинисель и о том, как она меня любила.

Сэру Арчи не удалось утешить Эльсалиль. Ему тяжелы были ее слезы и рыдания, и он ушел к своим товарищам шотландцам.

Серебряная монета

Сэр Арчи никак не мог понять, почему его постоянно преследуют тяжелые мысли.

«Отчего я то и дело думаю о том, о чем не хотел бы вспоминать? – говорил про себя сэр Арчи. – У меня такое чувство, будто кто-то постоянно идет за мной и нашептывает на ухо мне эти грустные мысли».

Его друзья сэр Филипп и сэр Реджинальд тревожились, потому что их товарищ всегда был печален и ничто не доставляло ему удовольствия.

– Что с тобой? – спрашивали они. – Почему у тебя такие мрачные глаза и такие бледные щеки?

Сэр Арчи не хотел им говорить о том, что его мучило. Он думал: «Что скажут обо мне товарищи, если узнают, что я, как женщина, предаюсь унынию? Они перестанут меня слушаться и уважать».

Но так как они все время спрашивали об этом, чтобы сбить их с толку, он сказал:

– Со мной в последнее время происходит что-то особенное. Мне понравилась девушка, чье сердце я хотел бы завоевать. Но мне это не удается, постоянно кто-нибудь да мешает нам побыть вдвоем.

– Быть может, ты ей не нравишься? – спросил сэр Реджинальд.

– Я уверен, что она любит меня, – ответил сэр Арчи. – Но кто-то как будто оберегает ее.

Сэр Реджинальд и сэр Филипп рассмеялись и пообещали:

– Мы доставим тебе эту девушку.

В тот же вечер Эльсалиль одна возвращалась домой. Она устала от работы и думала: «Как тяжела жизнь. Мне противно целый день стоять на мостках и чувствовать запах рыбы. А эти голодные чайки, которые так и норовят вырвать рыбу из рук. Если бы кто-нибудь увез меня отсюда! Я бы последовала за ним на край света!»

Когда Эльсалиль проходила по темному переулку, к ней подошли сэр Реджинальд и сэр Филипп. Они поклонились ей и сказали:

– Милая Эльсалиль! Мы к тебе с вестями от сэра Арчи. Он лежит больной на постоялом дворе. И очень просит тебя прийти с нами к нему.

Эльсалиль встревожилась и пошла вместе с шотландцами.

Сэр Филипп и сэр Реджинальд шагали рядом с ней, пересмеиваясь друг с другом над тем, как легко ее провели.

Эльсалиль торопилась, она чуть не бежала, и шотландцам пришлось прибавить шагу, чтобы поспеть за ней. Вдруг что-то прокатилось под ногами Эльсалиль, и она едва не споткнулась.

«Что-то катится по дороге, – подумала она. – Вероятно, я столкнула ногой камень, и теперь он мешает мне идти».

Но Эльсались так торопилась к больному сэру Арчи, что даже не захотела задержаться, чтобы поднять то, что катилось перед ней по дороге. Но она обратила внимание, что то, что катится перед ней, звенит, а также блестит и сверкает, как серебро.

«Это не камень, – подумала она, – мне кажется, это серебряная монета».

Но она так спешила к сэру Арчи, что не нагнулась, чтобы поднять то, что напомнило ей монету. И что-то по-прежнему сверкало, блестело и катилось перед ней.

«Я пойду быстрее, – наконец сказала она себе, – если нагнусь и подниму то, что мешает мне идти».

Она так и сделала – нагнулась и подняла. Это была действительно большая серебряная монета, которая теперь сверкала у нее на ладони.

– Что это ты подняла? – спросил сэр Реджинальд. – Оно так блестит при лунном свете.

В этом время они проходили мимо гостиницы. У входа висел фонарь, бросавший слабый желтый свет на улицу.

– Покажи, что ты там нашла, – сказал сэр Филипп, останавливаясь под фонарем.

Эльсалиль поднесла монету к свету и тут же громко вскрикнула:

– Это одна из монет господина Арне! Я узнаю ее, это его монета!

– Что ты говоришь? – встревоженно сказал сэр Реджинальд. – Почему ты думаешь, что это одна из монет господина Арне?

– Я узнаю ее, – с волнением ответила Эльсалиль. – Господин Арне часто при мне держал ее в руках. Да, несомненно, это монета господина Арне.

– Не кричи так громко! – одернул ее сэр Филипп. – Вот уже сбегаются люди.

Но Эльсалиль не обратила внимания на слова сэра Филиппа. Она увидела, что дверь в гостиницу открыта, посреди комнаты горит жаровня, а вокруг огня сидят мужчины со спокойными, задумчивыми лицами.

Эльсалиль быстро подошла к ним, держа в руках монету.

– Послушайте, вы все! – крикнула она. – Я теперь знаю, что убийцы господина Арне где-то в городе. Взгляните! Я нашла монету, принадлежавшую господину Арне.

Все посмотрели на Эльсалиль. Она увидела, что у жаровни сидит и Торарин.

– Что с тобой? Что ты кричишь? – спросил Торарин. – Как можешь ты отличить монету господина Арне от других?

– Как же мне не знать этой монеты? – ответила Эльсалиль. – Она больше обыкновенных и старинная. А еще у нее надрез по краю. Господин Арне очень дорожил ею.

– Тогда расскажи, как ты нашла ее, – сказал один из рыбаков.

– Я нашла ее на улице, она катилась у меня под ногами, – отвечала Эльсалиль. – Ее, должно быть, уронил один из убийц.

– То, что ты рассказала, может быть правдой, а может быть и выдумкой, – сказал Торарин. – Но что мы можем сделать? Что с того, что ты нашла монету? Нам все равно не отыскать убийц.

Все согласились, что Торарин говорит разумно, и снова уселись вокруг огня.

– Пойдем домой, Эльсалиль, – сказал Торарин. – Теперь не время для молодой девушки бегать по улицам.

Эльсалиль оглянулась на своих спутников. Но сэр Реджинальд и сэр Филипп незаметно скрылись.

В трактире возле ратуши

Однажды утром хозяйка трактира, что возле ратуши, открыла наружную дверь, чтобы вымести сени и крыльцо, и увидела сидевшую на ступеньках молодую девушку. На ней было длинное серое платье, подпоясанное в талии тонким пояском. Ее золотистые волосы спускались длинными прядями по обе стороны нежного лица.

Когда отворилась дверь, девушка встала и подошла к трактирщице. Женщине показалось, что девушка идет как во сне. Глаза ее были все время опущены, а руки прижаты к груди. Она поразила хозяйку своим изяществом и тонкостью. Лицо ее было красиво, но почти прозрачно, как стекло.

– Нет ли у вас какой-нибудь работы? – спросила она тихим голосом.

– Нет, дорогая, тут у нас нет места для такой нежной девушки, как ты, – ответила хозяйка. – У нас собирается буйная молодежь, а ты такая юная и прелестная.

Молодая девушка не сдвинулась с места, но снова попросила взять ее в услужение. Она сказала, что не требует ни пищи, ни платы, а только работы.

– Нет, – стояла на своем хозяйка, – будь на твоем месте моя собственная дочь, я бы и ее отослала отсюда. Я желаю для тебя лучшей участи, чем служба в моем погребке.

Молодая девушка повернулась и стала спускаться по ступенькам во двор, а хозяйка провожала ее взглядом. Девушка показалась ей такой маленькой и беспомощной, что хозяйке стало ее жаль, и она крикнула:

– Лучше уж оставайся у меня, тебе опаснее ходить одной по улицам! Поработаешь день, будешь мыть кружки и тарелки, а я посмотрю, на что ты годишься.

Женщина отвела ее в чуланчик – он был совсем крохотный, в нем было лишь одно окно, и свет проникал только через это отверстие, сделанное в стене и выходящее в зал.

– Оставайся здесь и мой посуду, которую я буду передавать тебе через окошечко.

Молодая девушка осталась в чуланчике, и оттуда не донеслось ни звука, так что трактирщица не раз думала, не умерла ли работница. Девушка провела в чуланчике весь день, ни с кем не разговаривая. Она не прикоснулась к пище, которую ей подала хозяйка. Но каждый раз, когда та протягивала руку в оконце, девушка передавала ей чисто вымытую и вытертую посуду. И когда хозяйка брала посуду, она чувствовала такой холод, что ей прямо-таки жгло руки. Она вздрагивала и говорила:

– Мне кажется, что я беру посуду из рук самой смерти.

Две сестры

Однажды работы на мостках не было и Эльсалиль осталась дома. В печке жарко горел огонь. Вдруг Эльсалиль почувствовала, как по лбу ее пробежал холодный ветерок. Подняв глаза, она увидела перед собой свою названую сестру. В первую минуту она испугалась, но потом подумала: «Мне нечего бояться моей любимой сестры; живую или мертвую, я рада ее видеть».

– Дорогая моя, – обратилась она к убитой. – Ты что-нибудь хочешь от меня?

Нинисель проговорила слабым, почти беззвучным голосом:

– Сестрица Эльсалиль, я поступила на службу в погребок возле ратуши и целый день простояла за мытьем посуды. К вечеру я так устала, что больше у меня нет сил. Не придешь ли ты туда, чтобы помочь мне?

Эльсалиль не могла ни думать, ни желать, ни бояться. Она только радовалась встрече со своей любимой сестрой и ответила ей:

– Да, дорогая моя, я охотно пойду с тобой и помогу.

Покойница пошла к двери, а Эльсалиль последовала за ней. Но у порога Нинисель остановилась, обернулась к Эльсалиль и сказала:

– Возьми свой плащ, на дворе бушует буря.

Когда она произносила эти слова, голос стал совсем как прежний, когда она была живая… Эльсалиль сняла со стены плащ и набросила себе на плечи, подумав при этом: «Моя сестра по-прежнему любит меня, она не хочет мне зла, я с радостью последую за ней, куда бы она меня ни повела».

Она шла за покойницей по узким улицам до площади, где стояла ратуша. Нинисель шла все время впереди Эльсалиль. Когда они наконец очутились у погребка, она сделала знак Эльсалиль следовать за ней. На лестнице от ветра погас висевший там фонарь, и они очутились в темноте. Эльсалиль не знала, в какую сторону идти, и покойница взяла ее за руку. Но рука была так холодна, что Эльсалиль от страха начала дрожать. Тогда покойница отняла руку, завернула ее в край плаща Эльсалиль и только тогда опять прикоснулась к ней. Но Эльсалиль чувствовала холод ее прикосновения, несмотря на плотную ткань.

Покойница повела Эльсалиль по длинному коридору, в конце которого находился маленький полутемный чуланчик, освещенный лишь слабым светом из соседней комнаты через оконце в стене. Эльсалиль рассмотрела на скамейке таз с водой, у оконца на полке стояла грязная посуда.

– Не поможешь ли ты мне сегодня? – спросила убитая.

– Хорошо, моя дорогая, – ответила Эльсалиль. – Ты знаешь, я всегда готова тебе помочь.

Говоря это, Эльсалиль засучила рукава и принялась за дело.

– Не шуми, Эльсалиль, чтобы хозяйка не догадалась, что я нашла себе помощницу.

– Конечно, дорогая, – отвечала Эльсалиль.

– Теперь я уйду, Эльсалиль, – сказала Нинисель. – Попрошу тебя только об одном – не сердись уж очень на меня за это.

– Что значат твои слова, дорогая? – проговорила Эльсалиль. – Я охотно буду приходить сюда каждый вечер и помогать тебе.

– Нет, в другой раз это не понадобится, – возразила покойница. – Я надеюсь, что ты сегодня поможешь мне и мы окончим это дело.

Тем временем Эльсалиль уже принялась за работу. Вдруг она почувствовала, что ее лба коснулся легкий ветерок, как это уже было, когда покойница вошла в лачугу Торарина. Она подняла глаза и увидела, что, кроме нее, в чулане никого нет.

«Это моя названая сестра поцеловала меня, прежде чем уйти», – поняла Эльсалиль.

Она вымыла все миски и кувшины и вытерла их. Затем подошла к окошечку посмотреть, не стоит ли там еще посуда. Но там уже ничего не было, и она выглянула в общий зал.

В это время в погребке посетителей было мало, и хозяйка куда-то отлучилась. В конце зала за большим столом Эльсалиль увидела трех мужчин. Похоже, они были частые посетители. Один из них как свой человек подошел к стойке и налил себе в кружку вина из бочки.

Эльсалиль, стоя у окошечка, была в каком-то оцепенении, потому что думала только о своей убитой сестре. Она даже не сразу заметила, что сидящие за столом мужчины ей хорошо знакомы. Это были сэр Арчи и его приятели – сэр Реджинальд и сэр Филипп.

Сэр Арчи молча сидел немного поодаль от друзей и упорно глядел в одну точку. Он ничего не пил и не принимал участия в общем разговоре, а когда к нему обращались его товарищи, он чаще всего даже не отвечал им. Эльсалиль слышала, как они старались развеселить его. Они спрашивали, почему он не пьет, и даже советовали сходить к Эльсалиль.

– Не беспокойтесь обо мне, – отвечал сэр Арчи. – Я думаю совсем о другой девушке, она вечно у меня перед глазами, и я постоянно слышу ее голос.

Эльсалиль видела, что сэр Арчи упорно смотрит на одну из широких колонн, поддерживающих потолок. Тут она заметила то, чего не видела раньше: за колонной стоит ее сестра и, не отрываясь, глядит на сэра Арчи. Покойница в своем сером платье стояла неподвижно, ее трудно было отличить от каменной колонны, к которой она прижалась. Ее глаза были страшны. Они были мутные и ввалившиеся, в них не было жизни, и свет не отражался в них.

Немного погодя сэр Арчи опять стал жаловаться на свою судьбу.

– Я вижу ее повсюду, она шаг за шагом следует за мной, – в тоске проговорил он.

Эльсалиль не отходила от оконца и следила за тем, что происходит в зале. Ей очень хотелось узнать, о ком постоянно думает сэр Арчи. Вдруг она заметила, что покойница пересела на скамейку рядом с ним и начала что-то шептать ему на ухо. Но сэр Арчи не видел, что она так близко, и не слышал, что она ему шепчет. Ее присутствие он ощущал лишь по страху, который овладел им. Эльсалиль увидела, что сэр Арчи склонил голову на руки и заплакал.

– Ах если бы мне не встречать той девушки! – простонал он. – Я жалею об одном, что не пощадил ее, когда она молила меня не убивать ее.

Оба товарища перестали пить и испуганно глядели на сэра Арчи, которого настолько покинуло мужество, что он начал рыдать. Некоторое время они сидели молча, потом один из них встал, подошел к стойке, взял самую большую из стоявших там кружек, наполнил ее красным вином и, подойдя к сэру Арчи, положил руку на его плечо.

– Выпей, братец. Деньги господина Арне еще не кончились. Пока можно пить такое хорошее вино, тоска не должна овладеть нами.

В ту минуту как он проговорил: «Выпей, братец! Деньги господина Арне еще не кончились», Эльсалиль увидела, что покойница поднялась со скамьи и исчезла. И в то же мгновение глаза Эльсалиль прояснились, и она увидела перед собой трех бородатых мужчин в звериных шкурах, убивающих всех, кто был в доме господина Арне.

Эльсалиль, выйдя из чуланчика, долго стояла в тесном коридоре, прислонившись к стене. Она думала: «Я не могу его предать; если он и совершил злодеяние, все-таки я люблю его всей душой. Я не могу обречь его на пытку и казнь. Я не в силах видеть, как его станут жечь на костре».

Буря, бушевавшая весь день, к вечеру усилилась, и Эльсалиль слышала завывание ветра.

«Вот налетела первая весенняя буря, она освободит море ото льда. Через несколько дней откроется навигация, сэр Арчи уедет и сюда уже никогда не вернется. Других преступлений он здесь уже не совершит. К чему же теперь его ловить и наказывать? От этого не будет лучше ни живым, ни мертвым».

Эльсалиль завернулась в плащ. Она решила пойти домой, не выдав никому своей тайны. Но стоило Эльсалиль сделать несколько шагов, как она вспомнила печальное лицо своей названой сестры и горько расплакалась.

«Сестрица не успокоится в гробу, если я не выдам своего возлюбленного. Если я не помогу ей в этом, она вечно будет блуждать по земле. У моей сестры одно желание – обрести покой, а я ей это не могу дать, если не предам того, кого люблю».

О чем просил сэр Арчи

Ветер по-прежнему выл, кружил снег. В слабом свете фонаря сэр Арчи увидел молодую девушку. Она была так бледна и неподвижна, что сэр Арчи испугался: «Вот наконец я вижу – покойница стоит передо мной». Подойдя ближе, он взял ее за руку, чтобы убедиться, что перед ним мертвая. Но девушка отдернула руку и отвернулась от него. Сэр Арчи очень обрадовался: он узнал Эльсалиль и подумал, что она пришла ради него. У него мелькнула мысль: «Я знаю, что мне делать, чтобы умилостивить покойницу и чтобы она перестала меня преследовать».

Он взял руку Эльсалиль и поднес ее к губам.

– Да благословит тебя Бог, Эльсалиль, за то, что ты сегодня пришла ко мне, – сказал он.

Но на душе у Эльсалиль было тяжело, от слез она не могла даже сказать, что пришла сюда не для встречи с ним. Сэр Арчи долго стоял, не выпуская ее руки, и лицо его все более светлело.

– Эльсалиль, – начал он торжественно, – вот уже несколько дней я не был у тебя: меня мучили тяжелые мысли, мне казалось, что я близок к помешательству. Сегодня вечером мне легче на душе и я не вижу перед глазами мучающего меня образа. А когда я увидел тебя, то сердце подсказало мне, что делать, чтобы навсегда избавиться от этой муки.

Он нагнулся, взглянул Эльсалиль прямо в глаза и продолжил:

– Послушай меня, Эльсалиль, я со многими людьми поступал дурно, но моя совесть преследует меня только за то, что я совершил с одной девушкой.

Эльсалиль продолжала молчать, тогда сэр Арчи поцеловал ее руку.

– Послушай, Эльсалиль, что подсказало мне сердце, когда я увидел, что ты ждешь меня. Я виноват перед одной девушкой, поэтому я должен искупить вину перед другой. Я должен на ней жениться и быть с ней так добр, чтобы она не знала никакого горя. Я буду ей верен. Буду любить ее в последний день моей жизни горячее, чем в день свадьбы.

Эльсалиль по-прежнему стояла неподвижно, с опущенными глазами.

Тогда сэр Арчи ласково приподнял ее голову.

– Отчего ты плачешь, Эльсалиль? – спросил он.

– Я плачу, сэр Арчи, – ответила Эльсалиль, – потому что чувствую, как сильно я люблю вас.

Сэр Арчи обнял Эльсалиль.

– Слышишь, как воет и бушует буря? – сказал он. – Это значит, что море скоро очистится ото льда и корабли поплывут на мою родину. Скажи, Эльсалиль, последуешь ли ты за мной, чтобы я смог отплатить тебе добром за то зло, которое я сделал другой?

Он начал с жаром рассказывать о той чудесной жизни, которая ожидает ее, а Эльсалиль слушала и думала: «Ах зачем я знаю о его преступлении? Если бы я не знала, я могла бы последовать за ним».

Подняв глаза, Эльсалиль увидела, что сэр Арчи собирается поцеловать ее в лоб. Она вырвалась из его объятий и воскликнула:

– Нет, сэр Арчи, я никогда не последую за вами!

– Нет? – в отчаянии проговорил сэр Арчи. – Ты должна идти со мной, иначе я погибну.

Он начал говорить девушке самые нежные слова, и ей опять пришла на ум прежняя мысль: «Разве не угодно Богу и людям, чтобы он раскаялся в дурной жизни и стал хорошим человеком? Кому будет польза, если его казнят?»

Пока Эльсалиль так думала, мимо них прошли в таверну несколько человек. Сэр Арчи заметил, что они с любопытством глядят на него и на девушку, и сказал ей:

– Пойдем, Эльсалиль, я провожу тебя. Я не хочу, чтобы видели, что ты пришла ко мне в таверну.

Тут опять у Эльсалиль мелькнула мысль, что она должна выполнить свой долг, а не слушать речи сэра Арчи. Но сердце ее заныло от мысли, что она должна предать его. «Если ты предашь его смерти, я разорвусь», – шептало сердце.

Сэр Арчи продолжал говорить ей ласковые слова, и чем дольше она слушала, тем больше ему верила.

«Моя сестра привела меня сюда, – думала она, – только для того, чтобы сэр Арчи мог шептать мне такие слова. Она так меня любит и желает мне счастья».

Когда они дошли до хижины Торарина, сэр Арчи еще раз спросил, поедет ли она с ним за море. И Эльсалиль ответила, что, если на то будет воля Божья, она последует за ним.

Кровавые следы на снегу

На следующий день буря прекратилась. Наступила тихая погода, но море продолжало оставаться скованным льдом.

Проснувшись утром, Эльсалиль подумала: «Нет сомнения, гораздо лучше, если преступник исправится и начнет жить по законам Божьим, чем закончит жизнь на плахе».

В этот день сэр Арчи прислал Эльсалиль тяжелый золотой браслет. Эльсалиль была счастлива, что сэр Арчи хотел доставить ей удовольствие, и приняла подарок. Но только посланный слуга ушел, как она вспомнила, что сэр Арчи купил этот браслет на деньги господина Арне. При этой мысли браслет стал ей ненавистен, и она сорвала его с руки.

«Что у меня будет за жизнь, – думала она, – если я буду знать, что живу на деньги господина Арне? Все будет напоминать мне об украденном золоте. Каждый раз, когда я надену новое платье, в моих ушах будет звучать, что оно преступно приобретено. Нет, мне нельзя ехать за сэром Арчи, я это скажу ему, когда он придет ко мне».

С наступлением вечера пришел сэр Арчи. Он был в радостном настроении, злые мысли больше не мучали его. Когда Эльсалиль увидела его и услышала его речи, она не решилась сказать, что хочет с ним расстаться. Когда она сидела рядом с сэром Арчи, гнетущие мысли отступали от нее.

На следующий день было воскресенье, и Эльсалиль отправилась в церковь. Молясь, она вдруг услышала, что кто-то вблизи нее, всхлипывая, горько плачет. Она было подумала, что это кто-то из сидящих рядом с ней на скамейке. Но взглянув налево и направо, увидела только спокойные торжественные лица. Однако она ясно слышала чей-то плач, и совсем рядом. Она подумала, что никогда не слыхала такого полного глубокой скорби плача.

«Кто же это проливает такие горькие слезы?» – спросила она себя.

И тогда Эльсалиль поняла, что ей нечего искать по сторонам, она уже с первой минуты почувствовала, кто плачет возле нее.

– Дорогая моя, – шепнула она, – почему ты больше не показываешься мне? Ведь ты знаешь, что я готова сделать все, что в моих силах, чтобы осушить твои слезы.

Она ждала ответа, но по-прежнему слышала возле себя только плач покойницы.

Эльсалиль старалась слушать проповедь пастора, но не могла. Она теряла терпение и шептала:

– У меня больше оснований плакать, чем у кого бы то ни было. Если бы, сестра, ты не указала, кто твой убийца, я теперь могла бы быть счастлива.

Плач не прекращался, и Эльсалиль все больше сердилась в душе и думала со страхом: «Как может моя любимая сестрица требовать, чтобы я выдала того, кого люблю? Будь она жива, она поняла бы меня. Теперь это будет преследовать меня весь день, а может быть, всю жизнь. Кто так плачет, у того должно быть очень большое горе, которое трудно вынести».

Когда служба закончилась, Эльсалиль вышла из церкви, она больше уже не слышала плач. Зато возвращаясь домой, она сама все время плакала о том, что ее сестрица никак не может успокоиться в гробу. Было еще довольно светло, и она видела всех шедших впереди людей. Они шли не спеша, тихо переговаривались и несли в руках молитвенники. Вдруг Эльсалиль увидела, что кто-то идущий впереди оставляет на снегу кровавые следы.

«Кто этот бедняга, у кого нет даже обуви и он оставляет на снегу эти страшные следы?» – подумала Эльсалиль.

Все шедшие впереди люди казались состоятельными, были хорошо одеты, и у всех на ногах были башмаки. Однако пятна крови были свежие.

«Это кто-то ранил себе ногу при далекой ходьбе, – подумала Эльсалиль. – Дай бог ему скорее прийти под верный кров и отдохнуть».

Но вот она заметила, что все богомольцы разошлись и теперь она одна идет по дороге. И все же кровавые следы продолжают появляться перед ней.

«Это идет моя бедная сестрица, – подумала Эльсалиль и почувствовала, что и раньше знала, что то была Нинисель. – Несчастная моя сестрица, я думала, что тебе легко ходить, что твои ноги не касаются земли! Никто из живущих на свете не в силах понять тяжести твоего скитания».

Слезы хлынули из ее глаз, и она со вздохом сказала:

– Неужели она никак не может успокоиться в гробу?! Горе мне, ей так много приходится ходить по земле, что она натерла ноги до крови! Остановись, дорогая сестрица, – крикнула она, – остановись, чтобы я могла поговорить с тобой!

Едва она сказала это, кровавые следы на снегу стали появляться все быстрей и быстрей.

– Вот теперь ты убегаешь от меня и уже не ждешь от меня помощи, – с горечью сказала Эльсалиль.

Кровавые следы пугали ее, и она опять крикнула:

– Сестрица моя, я все сделаю, что ты пожелаешь, лишь бы ты нашла наконец покой…

Вдруг после этих слов к ней подошла женщина высокого роста и опустила руку ей на плечо.

– Ты кто такая? Почему плачешь и ломаешь руки? – спросила женщина. – Ты похожа на молоденькую девушку, которая явилась ко мне в прошлую пятницу, хотела поступить в услужение, а затем исчезла. Не ты ли это?

– Нет, это не я, – ответила Эльсалиль. – Но если верна моя догадка и вы – хозяйка трактира возле ратуши, то я знаю, о ком вы говорите.

– В таком случае не скажешь ли, почему она ушла от меня и не возвратилась?

– Она ушла от вас, потому что не хотела слушать разговоры преступников, которые сидели в вашем трактире.

– У меня бывает буйная молодежь, но не преступники, – возразила женщина.

– Однако девушка слышала разговор трех сидевших у вас мужчин. И один из них сказал: «Выпей, братец! Деньги господина Арне еще не кончились!»

Сказав это, Эльсалиль подумала: «Теперь я помогла моей названой сестре. Дай бог, чтобы хозяйка трактира не пропустила мимо ушей мои слова, тогда на мне не будет больше вины».

Но увидав по выражению лица женщины, что та поверила, она испугалась и хотела убежать. Но хозяйка трактира удержала ее.

– Если ты слышала, что такие слова говорили в моем трактире, – сказала она, – то ты не можешь уйти. Пойдем со мной к тем, у кого есть власть и кто может задержать убийц.

Бегство сэра Арчи

Эльсалиль, укутанная в длинный плащ, вошла в трактир и приблизилась к столу, за которым сидел со своими товарищами сэр Арчи. В зале было много людей, но Эльсалиль не обращала на них внимания и опустилась на скамью рядом с молодым шотландцем. Она думала только о том, чтобы провести с сэром Арчи последние минуты его свободы.

Сэр Арчи увидал ее и пересел с нею за другой стол, полускрытый колонной в конце зала. Она поняла, что ему неприятно, что она пришла в трактир, куда молодым девушкам не годится заглядывать.

– Я здесь, сэр Арчи, – начала Эльсалиль, – чтобы сказать вам, что я решила не ехать с вами в Шотландию.

Услыхав это, сэр Арчи пришел в ужас: он подумал, что если лишится Эльсалиль, то его снова будут преследовать страшные мысли.

– Почему ты отказываешься ехать со мной, Эльсалиль? – спросил он.

Эльсалиль была бледна как смерть, мысли ее путались, и она не знала, что ответить.

– Не особенно надежно довериться чужеземцу; кто знает, сдержит ли он свое слово.

В это время в зал вошел моряк и направился прямо к сэру Арчи.

– Меня послал капитан корабля. Он поручил передать вам, что буря снова бушует и море далеко на западе уже очистилось ото льда. Мы надеемся, что к утру путь в Шотландию будет свободен.

– Слышишь, что он говорит? – обратился сэр Арчи к Эльсалиль. – Согласна ли ты ехать со мной?

– Нет, – ответила Эльсалиль, – я с вами не поеду.

В душе она была довольна и подумала: «Надеюсь, он уйдет раньше, чем его арестуют».

Сэр Арчи подошел к сэру Филиппу и сэру Реджинальду и передал им сообщение с корабля.

– Идите на постоялый двор, – сказал он, – приготовьте все к отъезду, а мне еще надо поговорить с Эльсалиль.

Когда Эльсалиль увидела, что сэр Арчи к ней возвращается, она воскликнула:

– Зачем вы опять вернулись, сэр Арчи? Поспешите спуститься к морю как можно скорей.

Ее любовь к сэру Арчи была безгранична. И хотя она предала его ради своей названой сестры, она от всей души желала ему спасения.

– Отчего ты не можешь ехать со мной? – спросил сэр Арчи. – Ты одинокая и бедная девушка, а если ты поедешь со мной, то я сделаю тебя знатной дамой. Ты будешь ходить в шелках и золоте. И будешь танцевать в замке короля.

Но Эльсалиль беспокоилась, что он задерживается из-за нее.

– Да уходите же, сэр Арчи, – с волнением сказала она. – Вы не должны оставаться здесь.

– Вот еще что я хочу сказать тебе, Эльсалиль, – снова заговорил сэр Арчи. – Когда я впервые увидел тебя, я думал только об одном: как бы увлечь и соблазнить тебя. А теперь я от всей души желаю видеть тебя своей женой. Ты можешь мне верить.

В эту минуту Эльсалиль заметила, что по площади идут вооруженные люди.

«Я погублю его, – подумала она. – Он ради меня медлит, и стража успеет схватить его. Но не могу же я идти за человеком, который зарезал всех моих близких».

– Сэр Арчи, – сказала она, надеясь внушить ему страх, – посмотрите, по площади идет вооруженная стража.

– Вижу-вижу, – ответил сэр Арчи, – но какое мне дело до этого?

– Сэр Арчи, – с тоской сказала Эльсалиль, – стража остановилась перед ратушей!

Эльсалиль вся дрожала, но сэр Арчи не терял спокойствия.

– Эльсалиль, не смотри на них, – проговорил сэр Арчи. – Послушай меня, я умоляю тебя уехать со мной за море.

Но Эльсалиль еще раз попробовала испугать его.

– Сэр Арчи, – сказала она, – разве вы не слышите, что они направляются в трактир?

– Слышу, – ответил сэр Арчи. – Не думай о них, Эльсалиль. А подумай только, что завтра мы будем плыть с тобой по открытому морю на мою родину.

– Сэр Арчи! – сказала Эльсалиль, с трудом выговаривая слова. – Они у стойки разговаривают с хозяйкой. Вероятно, спрашивают, нет ли здесь одного из тех, кого они ищут.

– Они просто хотят заказать крепкий горячий напиток, чтобы согреться, – возразил сэр Арчи. – Не бойся, не дрожи, Эльсалиль, дай мне руку и идем со мной. Там, за морем, тебя ждет самое верное счастье.

Тем временем у двери в трактир собиралось все больше солдат. Эльсалиль нагнулась к сэру Арчи и шепнула ему:

– Они спрашивают у хозяйки, не сидят ли здесь убийцы господина Арне.

Сэр Арчи повернулся к стойке и увидел вооруженных солдат. Но он не вскочил с места, а глядя в упор на Эльсалиль, спросил:

– Скажи, Эльсалиль, это ты узнала и выдала меня?

– Я сделала это ради моей названой сестры, чтобы она смогла найти в гробу покой, – ответила Эльсалиль, заливаясь слезами. – Один Бог свидетель тому, чего это мне стоило. Но бегите, сэр Арчи, еще есть время. Они еще не охраняют дверей.

– Волчонок! – воскликнул сэр Арчи. – Когда я увидел тебя в первый раз на мостках, я подумал, что тебя нужно убить.

Эльсалиль накрыла своей рукой его руку.

– Бегите же, сэр Арчи! Я не смогу спокойно смотреть, как они придут и схватят вас! Если вы не согласны бежать без меня, то я, уповая на Бога, последую за вами. Я сделаю для вас все, лишь бы спасти вас.

Но сэр Арчи был вне себя от гнева и так ответил Эльсалиль:

– Теперь не видать тебе расшитых золотом башмаков и роскошных покоев. Ты всю жизнь будешь потрошить селедку, никогда у тебя не будет мужа, у которого есть замок и усадьба. Ты навсегда останешься нищей.

– Вы не слышите, что они собираются занять все двери и выходы? – в отчаянии воскликнула Эльсалиль. – Почему вы не бежите отсюда?

– Я не бегу, потому что мне приятно разговаривать с тобой, Эльсалиль, – с насмешкой ответил сэр Арчи. – Думаешь ли ты также о том, что это конец моей надежде искупить свою вину?

– Сэр Арчи, – сказала шепотом Эльсалиль и выпрямилась во весь рост, – теперь у них все готово, бегите! Ах, бегите же! Я приду к вам на корабль, когда вы там укроетесь.

– Ты напрасно так беспокоишься, – сказал сэр Арчи, – мы еще успеем поболтать. Солдаты поймают меня на узкой лестнице, а не здесь. И насадят меня на свои длинные копья. Вот что ты всегда желала мне, Эльсалиль.

Чем больше была испугана Эльсалиль, тем спокойнее казался сэр Арчи.

– Не будь так уверена, что солдаты поймают меня. Я бывал в переделках куда опасней этой и выходил здоров и невредим.

– Бегите, сэр Арчи, – умоляла Эльсалиль.

– Ты за меня не бойся, Эльсалиль, – с усмешкой ответил сэр Арчи. – Я сегодня опять прежний, и ко мне вернулось мое прежнее везение.

Тут Эльсалиль увидела, что сэр Арчи изменился к ней, и поняла, что он возненавидел ее с той минуты, когда узнал, что она его выдала.

– Зачем ты меня обманула, когда я тебе верил больше всего? – недобро улыбаясь, проговорил сэр Арчи. – Теперь я прежний и у меня нет и мысли кого-нибудь пощадить. Я больше не думаю об убийстве пастора в Сульберге.

– Не говорите об этом, – взмолилась Эльсалиль.

– Ну нет, ты должна теперь выслушать. Проникнув в дом, мы разбудили господина Арне и потребовали у него денег. Отдай он нам золото добровольно, мы бы ушли подобру-поздорову. И нам не пришлось бы его убивать. А теперь я спокойно думаю об этом.

Эльсалиль больше не прерывала сэра Арчи, но сердце ее похолодело и сжалось. Она содрогалась, глядя на сэра Арчи, потому что во время этого признания у него было ужасное и жестокое лицо.

«Что я собиралась сделать! – думала она. – Не с ума ли я сошла, полюбив того, кто убил всех моих близких? Да простит мне Бог мои прегрешения!»

– А потом мы подожгли его дом, и нам было весело, – проговорил сэр Арчи.

«Я полюбила хищного волка, – сказала себе Эльсалиль, – и я хотела спасти его от наказания».

– Ты не находишь, что мы поступили как настоящие мужчины? – со смехом сказал сэр Арчи. – Ты должна нами гордиться!

Эльсалиль молчала, чувствуя в сердце жгучую боль. Но сэр Арчи ненавидел ее теперь и был рад причинить ей мучения.

Вдруг сэр Арчи вскочил с места и крикнул:

– А теперь с нами ничего плохого не случится. Ты будешь этому свидетельницей, Эльсалиль!

Говоря это, он схватил Эльсалиль и поднял ее. Держа ее перед собой как щит, он направился к выходу из трактира. Стоявшие в дверях солдаты выставили вперед свои длинные алебарды, но, боясь поранить Эльсалиль, опустили их.

Так шел по узкой лестнице сэр Арчи, неся перед собой Эльсалиль, которая защищала его лучше всякого панциря. Так он достиг конца лестницы. На Эльсалиль пахнуло наружным свежим воздухом.

Эльсалиль чувствовала к сэру Арчи уже не любовь, а самую сильную ненависть. Он был для нее теперь только безжалостным, подлым убийцей. Видя, что она защищает его своим телом, и боясь, что он спасется, она, вытянув руку, схватила копье одного из солдат и приставила к своему сердцу.

«Теперь наконец я послужу своей названой сестре», – подумала она. И когда сэр Арчи сделал по лестнице шаг вперед, копье вонзилось ей прямо в сердце.

Солдаты в ужасе отступили, увидев, что один из них ранил девушку. И сэр Арчи прошел мимо них. Дойдя до базарной площади, он встретил выбежавших к нему с обнаженными мечами сэра Филиппа и сэра Реджинальда.

– За Шотландию, за Шотландию! – кричали они.

На льду

Сэр Арчи шел по ледяной дороге, по-прежнему держа на руках Эльсалиль. Рядом с ним шли сэр Филипп и сэр Реджинальд.

– Кого это ты унес с собой? – спросил сэр Реджинальд.

– Это Эльсалиль, – ответил сэр Арчи. – Я возьму ее с собой в Шотландию.

– Вот как ты решил, – удивился сэр Реджинальд.

– Тут никто не даст ей другого платья, кроме как из грубой шерсти, – продолжал сэр Арчи. – И спала бы она на кровати, сколоченной из досок. А у меня она будет нежиться на мягких пуховых перинах в роскошной мраморной кровати.

– Ты делаешь ей огромную честь, – сказал сэр Реджинальд.

– Я не могу оставить ее здесь. Кто подумает о таком маленьком несчастном существе? А когда я возвращусь на родину, я выстрою ей роскошный дом, на котором будет вырезано ее имя. Там днем и ночью будут гореть лампы и свечи и будет раздаваться музыка и пение, как на празднике.

– Ты делаешь ей слишком большую честь, – повторил еще раз сэр Реджинальд.

– Я должен стараться, чтобы ей было хорошо, – отвечал сэр Арчи. – Если я расстанусь с ней, счастье оставит меня.

Им в лицо дул сильный ветер. Он срывал с Эльсалиль плащ.

– Помоги мне, подержи Эльсалиль, – сказал сэр Арчи товарищу, – пока я не заверну ее покрепче в теплый плащ.

Сэр Реджинальд взял Эльсалиль из рук сэра Арчи, но в ту же минуту так испугался, что выпустил ее, и она соскользнула прямо на лед.

– Я не знал, что Эльсалиль мертва, – сказал он.

Шум волн

Капитан большого галеаса всю ночь ходил взад и вперед по палубе. Было темно, и буря нагоняла то снег, то дождь. Галеас по-прежнему был скован крепким ледяным покровом. Капитан не ложился всю ночь и то и дело прислушивался.

Его команда спала в трюме, и только капитан не мог уснуть. Разразилась буря, и мощный ветер свистел между мачт. Но галеас оставался неподвижен. Буря свирепо срывала сосульки, она выла вокруг корабля, сгибая мачты.

Вдалеке ломался лед, и при этом раздавался такой грохот, который был похож на пальбу с военных судов. Но не к этому прислушивался капитан.

Наконец раздался певучий однотонный шум, донеслись убаюкивающие нежные звуки. Тогда капитан быстро спустился в трюм, где спала команда.

– Вставайте! – крикнул он. – Скорей беритесь за багры и весла. Скоро настанет час нашего освобождения. Я слышу шум открытого моря.

Люди мгновенно поднялись. Медленно наступило утро, а они уже стояли каждый на своем месте вдоль бортов корабля.

Когда стало настолько светло, что можно было видеть, что произошло за ночь, они разглядели, что бухты и проливы вдалеке очистились ото льда. Но в бухте, в которой они замерзли, не было на льду ни одной трещины.

В отдалении в проливе виднелось множество парусов. Это рыбаки, застрявшие в бухте, спешили в открытое море. Капитан галеаса, стоя на палубе, наблюдал за ними. Но его судно не двигалось с места.

Вдали по голубому морю плыли не только лодки, но и корабли. И капитан с тоской следил за ними.

– А мне приходится здесь стоять прикованным ко льду! Когда же наконец и в этой бухте тронется лед? Неужели мне придется ждать здесь еще много дней?

В это время он увидел человека, едущего на санях по льду по направлению к его галеасу. Подъехав, человек крикнул капитану:

– Дорогой друг, есть ли у тебя еда на корабле? Не хочешь ли купить у меня соленых сельдей, сухой трески или копченых угрей?

Торговец рыбой Торарин слез со своего воза, положил перед лошадью охапку сена и полез на палубу галеаса.

– Я сегодня приехал сюда не для продажи рыбы, – сказал он. – Я знаю, ты порядочный человек, и пришел просить тебя возвратить мне ту девушку, которую трое шотландцев вчера увели с собой на судно.

– Я не видел, чтобы сюда привели девушку, и ночью не слыхал на корабле женского голоса, – возразил капитан.

– Я торговец рыбой Торарин, – продолжал человек. – Я ужинал в доме пастора в Сульберге в тот самый ужасный день, когда его убили. После этого я взял к себе его приемную дочь, но сегодня ее похитили убийцы и, думается мне, привели ее сюда, на твой корабль.

– Разве убийцы господина Арне находятся на моем корабле? – спросил пораженный капитан.

– Ты видишь, какой я ничтожный и жалкий человек, – сказал Торарин, – но я знаю людей, которые убили господина Арне. И знаю, что им удалось скрыться и они увели с собой девушку. Но я не хочу, чтобы на мне лежала вина, и я решил попытаться спасти по крайней мере Эльсалиль.

– Если убийцы господина Арне здесь, на судне, почему же их не схватит городская стража?

– Я все утро умолял и уговаривал их, – ответил Торарин, – но стража не решается идти сюда по льду. Тогда я подумал, что буду действовать с Божьей помощью один, и пришел сюда просить тебя выдать мне девушку, чтобы я мог увезти ее.

Слезы потекли по старым щекам Торарина, и он с мольбой протянул к капитану руки.

– Разве я друг убийц и злодеев?! – воскликнул капитан. – Теперь я понимаю, почему Бог не открывает моему судну выход к морю. Разве я должен погибнуть из-за злодеев, укрывшихся здесь?

Капитан отправился к своим матросам и сказал им:

– Теперь я знаю, почему мы заперты здесь, когда другие суда уже вышли в открытое море. Это оттого, что у нас на судне убийцы и преступники. Мы должны исполнить волю Божью и не терпеть на корабле этих зверей в человеческом облике. А я обещаю отдать вам ящик с сокровищами господина Арне, который вы между собою поделите.

Затем он сказал Торарину:

– Спустись к своим саням и выбрось всю рыбу. У тебя теперь будет другой груз.

Потом капитан со своими людьми пошел в каюту, где спали сэр Арчи и его друзья. Они бросились на них и крепко связали их веревками.

– Вы убийцы и думаете, что можете избежать наказания? – крикнул капитан. – Так знайте же, из-за вас Господь Бог заковал выход в море.

Шотландцы стали громко звать на помощь, но кто мог помочь им?

Не успел Торарин побросать свою рыбу на лед, как к нему спустился капитан со своей командой. Матросы держали трех крепко связанных шотландцев, которые пытались вырваться, но не могли. Они положили их на воз Торарина, и тот повез их по ледяной дороге к берегу.

При наступлении сумерек капитан заметил небольшую группу людей, идущих по льду по направлению к его галеасу. Долго он не мог рассмотреть, кто же это. Ему казалось, что это старики – так медленно они двигались. Наконец, когда они подошли ближе, он увидел во главе шествия двух пасторов в церковных облачениях. Один был молодой человек, другой – старик, чем-то похожий на господина Арне. За ними шли несколько стариков с носилками и среди них – седая женщина с благородным лицом, которую поддерживали две служанки.

Они остановились на льду около судна, и старый пастор сказал капитану:

– Мы пришли за девушкой, которая жила у меня в доме. Убийцы признались, что она пожертвовала своей жизнью, чтобы не дать им скрыться. И теперь мы пришли за ней, чтобы похоронить со всеми почестями, которых она заслуживает, чтобы она могла тихо почивать среди своих.

Тело Эльсалиль вынесли из каюты и положили на носилки, которые держали старики. Пастор поблагодарил капитана и пошел обратно к берегу во главе процессии.

Они еще не успели отойти от корабля, как капитан заметил возле носилок молодую девушку в длинном сером платье. Она наклонилась над умершей и ласкала ее.

Как только удалилась траурная процессия, разразилась буря, разламывая лед, по которому только что прошли люди. Едва они успели подойти к берегу с телом Эльсалиль, как льдины одна за другой повсюду стали измельчаться и, покачиваясь, уплывать, открывая галеасу путь в море.

Глава 1

а скамье, сделанной из бамбука, в тени высокого лаврового куста сидели два джентльмена. Молодые ли? На вид оба лет тридцати, нет, пожалуй, даже еще моложе.

Вокруг скамьи пышно разрослась сирень. В густых ветвях слышались голоса птиц. Дальше к дому шла дорожка, усыпанная золотистым песком.

Один из джентльменов, лорд Генри Уоттон, был одет с той изысканной простотой, которая обходится владельцу особо дорого. Волосы у него были светлые, зачесанные назад так, что открывали высокий чистый лоб. В серых глазах мелькали острые искры. В углах благородно очерченных губ пряталась постоянная насмешка.

На сидящем рядом была надета просторная блуза, кое-где нечаянно тронутая мазком кисти. Впрочем, неудивительно, ведь это был Бэзил Холлуорд – художник, уже завоевавший признание, чьи картины высоко ценились и становились украшением каждой выставки и галереи.

Они поднялись по лестнице и вошли в мастерскую Бэзила, щедро залитую мягким солнечным светом. Лорд Генри невольно остановился, рассматривая портрет, стоявший на мольберте.

– Черт возьми, как он красив, этот юноша! – воскликнул лорд Генри. – Послушай, друг мой, без сомнения, это лучшая из твоих последних работ. Как удачно, скоро выставка в Париже, вот куда надо непременно послать этот портрет.

– Даже если это удачная работа, – негромко ответил художник, – все же я не собираюсь нигде его выставлять.

– Но почему, почему? – с изумлением проговорил лорд Генри, не сводя взгляда с портрета. – Я не понимаю…

– Только не смейся надо мной, – тихо сказал Бэзил. Он тоже не сводил глаз с портрета. – Постарайся меня понять. Ты знатен и умен. У меня есть некий талант, а у этого юноши – его необыкновенная красота. Это послано нам Богом. Кто знает, заслужили мы эти бесценные дары или нет? Но, опасаюсь, тяжкими муками мы когда-нибудь расплатимся за это. Вдумайся в мои слова. Когда я рисовал этого юношу, я старался передать не только его красоту, но главное – его светлую, еще ничем не омраченную душу. И кажется, мне это удалось. Портрет Дориана Грея…

– А, так вот наконец-то его имя! Дориан Грей! Чувствую, ты не хочешь нас познакомить, – с улыбкой проговорил лорд Генри. – Но объясни, дорогой мой, почему?

– Ты мой друг, – Бэзил твердо посмотрел ему в глаза, – но ты можешь посмеяться над самым бесценным и светлым, безжалостно сжигая самое драгоценное. Ты делаешь это так талантливо, с таким свойственным тебе блеском, что вольно или невольно, но ты разрушаешь чужой мир. Ведь, в сущности, ты скептик и даже циник. Поэтому я не хочу, чтоб ты влиял на Дориана, замутил чистоту его юности, целомудренность его восприятия жизни. Я прошу тебя, не старайся влиять на него. Генри, я надеюсь на твою совесть.

Его прервал лакей, показавшийся в дверях. Он доложил с поклоном:

– Мистер Дориан Грей в гостиной, сэр!

– Это судьба, мой милый Бэзил, все-таки придется тебе познакомить нас, – насмешливо проговорил лорд Генри.

Они прошли через студию. В дверях гостиной их встретила чудесная музыка Шопена. За роялем сидел Дориан Грей. Лорд Генри узнал его по портрету.

– Знакомьтесь, Дориан, это лорд Генри Уоттон, мой старый товарищ по университету. – Художник проговорил это очень медленно, казалось бы, с усилием.

Лорд Генри с улыбкой смотрел на Дориана, любуясь его ясными голубыми глазами и прекрасными золотистыми кудрями. Что-то в его лице внушало доверие.

– Опасайтесь влияния этого человека, Дориан, – хмурясь, сказал Бэзил.

Дориан пленительно улыбнулся:

– Неужели, лорд Генри, вы и в самом деле так опасны? Вы так вредно влияете на других?

– Хорошего влияния не существует, мистер Грей. Само по себе влияние уже опасно. Ведь влияя на другого человека, мы внушаем ему свои мысли, свои страсти. Порой вся его сущность становится постепенно не его, собственно. Его грехи, его добродетели будут уже чужие.

– Вот этого я и опасался, Дориан, – мрачно сказал Бэзил. – Я уже чувствую, что он хочет подчинить вас.

– Вы счастливчик, Дориан, – не сводя с него глаз, проговорил лорд Генри, – потому что вам дана чудесная красота молодости, а, в сущности, молодость – единственное богатство, которое дано нам на время и которое стоит беречь.

– С этим можно поспорить, лорд Генри, – задумчиво сказал Дориан.

– Время поможет вам понять это, – ответил тот. – Кончится молодость, а с ней неизбежно кончится красота. Пройдет время побед. Каждый уходящий месяц будет усиливать ваше разочарование. Увы, время ревниво, оно крадет все прекрасное, все, чем одарили вас боги… Так радуйтесь же, пока вы молоды, ничего не упускайте, открывайте в жизни всё новые радости, сейчас для вас нет ничего недоступного. Пока длится молодость, весь мир принадлежит вам. Но вас ожидает великая печаль, ведь молодость проходит так быстро… она жестока, потому что никогда не возвращается. Дряхлеет тело, угасают чувства, мы уже не можем вновь завоевывать, нам остаются только прекрасные воспоминания и сожаления о тех страстях и соблазнах, которых мы прежде боялись, которыми мы не посмели насладиться. О молодость, что с ней может сравниться!

Дориан Грей слушал с неотрывным вниманием, не отводя глаз от лорда Генри. Тем временем художник положил последний мазок на портрет и отступил, любуясь им.

– Я не знаю, радоваться мне или печалиться, – задумчиво проговорил он и подписал свое имя длинными красными буквами.

Художник глубоко погрузился в свои мысли. Лорд Генри коснулся его плеча.

– Дорогой мой Бэзил, поздравляю тебя от всей души. Это лучший портрет, написанный художником наших дней. Подойдите сюда, мистер Грей, и взгляните на себя.

Дориан подошел, глаза его блеснули восторгом и удивлением, как будто он увидел себя заново. Но тут лицо его омрачилось, он вспомнил грозное предостережение лорда Генри о кратковременности молодости. Глядя на свое лицо, он вдруг с внезапной ясностью представил себе, что ожидает его в будущем. Наступит день, когда его лицо исказится и постареет, время будет разрушать его красоту, исчезнет алость губ и персиковая нежность кожи, старость начнет разрушать все, он станет отвратителен и страшен.

Эта мысль вдруг острой болью пронзила Дориана, он задрожал, холодный ужас сжал его сердце.

– Что с вами, Дориан? – проговорил лорд Генри и положил ему руку на плечо. – Вы лучше полюбуйтесь на портрет. Послушай, Бэзил, я бы хотел, чтобы этот портрет принадлежал мне. Я заплачу за него столько, сколько ты назначишь, но я хочу, чтобы он украшал мой дом.

Бэзил, не отводя глаз от портрета, тихо ответил:

– Это невозможно, Генри. Он не принадлежит мне.

– Ты удивляешь меня. Чей же он?

– А ты не догадался? – ответил художник. – Мне казалось, ты видишь всех насквозь. Конечно, я подарил его Дориану.

– Ну что ж! – с улыбкой воскликнул лорд Генри. – Пожалуй, это справедливо. У Дориана две собственности: его красота и этот портрет. Можно сказать, что вы счастливец, Дориан!

– Счастливец, – прошептал Дориан, продолжая глядеть на свое изображение. – В сущности, это даже не печально, это трагично. Я буду стариться, мне предстоит стать заживо гниющим уродом, а этот… этот мой портрет так и останется вечно молодым. Это страшное слово «вечно» – если оно касается человека. Он не станет старше ни на один день, а я… Ох, если бы это могло быть наоборот! Если б можно было, чтобы старел этот портрет, а я оставался таким, как сейчас. Разве это не было бы справедливо? За это… за это я отдал бы все, чем владею: мою знатность, богатство, да нет, этого мало! Я бы душу отдал за это.

– Опомнитесь, опомнитесь! – в ужасе воскликнул художник. – Что вы говорите?!

– Это не я говорю. Это подсказала мне картина. Я согласен с лордом Генри. Теперь я понял – он совершенно прав. Молодость – это единственная драгоценность в нашей жизни. Когда станет очевидным, что я старею, нет, я не смогу жить, я покончу с собой…

Художник побледнел, сделал шаг к Дориану и схватил его за руку.

– Дориан! Что с вами? Вы сошли с ума! Вы так побледнели.

Но Дориан резко вырвал свою руку.

– Я завидую всем и всему, чья молодость бессмертна.

Неожиданно слезы блеснули в глазах юноши.

– Вы, Бэзил, открыли мне мою красоту, о которой я как-то мало думал прежде. А вы, лорд Генри, как бы перевернули страницу моей жизни. Я понял, как моя красота хрупка и недолговечна. Время – ее смертельный враг. И вот я завидую этому портрету, который вы написали со всем мастерством, на которое вы только способны. Почему он сохранит то, что я обречен утратить? О если бы было наоборот! О если бы портрет менялся, а я мог всегда оставаться юным, таким, как сейчас! Бэзил, Бэзил, зачем вы его написали? Наступит время, и мне будет невыносимо смотреть на него. Этот портрет будет издеваться надо мной, унижать меня, дразнить.

Дориан упал на диван, зарывшись лицом в бархатные подушки.

– Смотри, Генри, – воскликнул художник с горечью, – вот что ты наделал. Ты и твой жестокий и порой бесчеловечный ум.

Но лорд Генри только улыбнулся:

– В чем я виноват? Разве тот, кто открывает законы жизни, виноват в том, что они порой безжалостны?

Бэзил отвернулся от портрета.

– Генри, мне кажется, я ненавижу свою лучшую картину. Однако это всего лишь холст и краски, – с отчаянием проговорил Бэзил. – Я его уничтожу.

Дориан Грей резко сел. В лице его не было ни кровинки. Он со страхом следил за Бэзилом, который решительно подошел к своему столу. Что это? В его руке блеснул нож с тонким острым лезвием. Неужели он хочет уничтожить портрет? Не может быть! Одним прыжком Дориан соскочил с дивана, выхватил нож из рук художника и с ужасом отшвырнул его в сторону.

– Что вы хотите сделать, Бэзил? – крикнул он. – Ведь мой портрет – это почти что я. Это было бы как убийство.

– Значит, вы все-таки цените мою работу, – тихо сказал художник.

– Ценю мой портрет? Да я его обожаю! Бэзил, я влюблен в него. Мне кажется, что этот портрет – часть самого меня, может, даже я целиком.

– Что ж, – холодно ответил тот, – краска высохнет, я покрою ее лаком, затем портрет вставят в раму, и после этого я отправлю его к вам домой. Я чувствую себя безмерно усталым. Давайте не будем сегодня больше говорить о портрете. Пожалуй, я даже рад, что его больше не будет в моей мастерской, хоть это и очень странно.

Бэзил взял колокольчик и позвонил.

– Надеюсь, вы не откажетесь выпить чаю, Дориан. Нам надо отвлечься и сменить тему. А ты, Генри? Боюсь, что ты презираешь такие простые радости, как чашка хорошего чая.

– Наоборот. Я всем сердцем люблю простые радости, – насмешливо сказал лорд Генри. – Это самая надежная крепость для сложных характеров.

Лакей внес поднос с тончайшими японскими чашечками. Все уселись за стол. Большой старинный чайник выпускал струйки пара.

– Ну, Дориан, – сказал художник, – вы так бледны, я прошу вас, разливайте чай.

– Я собираюсь в театр, – с улыбкой проговорил лорд Генри, – не может быть, чтобы ни в одном театре Лондона не ставили сегодня что-нибудь интересное.

– Пожалуй, я пошел бы с вами, лорд Генри, – промолвил Дориан, – я хочу забыть о нашем разговоре, забыть об этом портрете.

– Я очень рад. А ты, Бэзил, разделишь с нами это удовольствие?

Но тот лишь отрицательно покачал головой.

– Ну что ж, значит, мы отправимся вдвоем, я и Дориан.

Юноша улыбнулся, глядя на спокойное лицо лорда Генри. Бэзил, мрачный и даже осунувшийся, подошел к портрету.

– Что ж, я останусь наедине с подлинным Дорианом.

– Ну что вы, мой дорогой художник? – спросил Дориан Грей. Слабый, нежный, почти женский румянец проступил у него на щеках. – Так вы действительно думаете, что это подлинный Дориан?

– Да, – тихо ответил художник, – это именно так.

– Но ведь это замечательно, Бэзил!

– Во всяком случае истинно одно: на портрете вы останетесь таким всегда, – невольно вздохнул Бэзил.

– Ну, довольно об этом, – лорд Генри притворно нахмурился, – мы опять возвращаемся к утомительному разговору. Идемте, мистер Грей. Мой кабриолет уже у ворот.

– До свидания, Бэзил, – улыбнулся Дориан. – Мне действительно нужно развеяться.

Когда гости ушли, художник сел в кресло напротив портрета, его лицо было омрачено какими-то тяжелыми мыслями.

Глава 2

Время шло, и все чаще встречались Дориан Грей и лорд Генри. Пожалуй, не проходило и дня, чтобы они не были вместе. Особенно разнообразны были их вечера. Они посещали концерты, не пропускали ни одной интересной выставки и часто кончали в театре свой вечер.

Перед Дорианом открылись все модные салоны Лондона, весь его аристократичный мир. В этом не было ничего удивительного: оба они были знатного происхождения, богаты, Дориан привлекал все взгляды своей красотой, лорд Генри блистал в обществе своим остроумием, и многие его афоризмы передавались из уст в уста. Лорд Генри познакомил Дориана со своим дядей, лордом Фермором. Это был классический старый аристократ, холодный в душе, но умевший казаться добрым и мягким.

Лорд Фермор охотно приглашал к себе многих, но только тех, кто умел его развлечь. Пожалуй, первое место тут занимал племянник, лорд Генри, поэтому двери роскошного дома были для него всегда открыты. Лорд Фермор часто просил Дориана сесть за рояль, всем нравилась его манера играть, манера прикасаться к клавишам. Вокруг него собирались самые модные дамы, и все готовы были подолгу слушать его игру, находя ее очаровательной и своеобразной.

Однажды, еще до того как Дориан Грей был представлен лорду Фермору, лорд Генри, оставшись наедине со своим дядей, спросил:

– Я совсем ничего не знаю о матери Дориана Грея. Мне говорили, что она была необыкновенно красива.

Лорд Фермор откинулся в кресле, и лицо его приняло мечтательное выражение.

– О эти воспоминания! Мать Дориана, Маргарет Девере, несомненно, была одной из самых очаровательных девушек, которых я только встречал. У нее был своеобразный характер, пылкий, порывистый и романтичный. Впрочем, в их породе все женщины были красивы и романтичны, но Маргарет, кажется, превзошла их всех. Она блистала в свете, и, конечно, многие были от нее без ума. Были даже дуэли, и говорили о нескольких убитых. Но, как бывает в таких случаях, к сожалению, брак ее окончился трагически. На этом кончается история этой блистательной женщины.

– Да, об этом я слышал, – сказал лорд Генри, – она родила сына, и для ее хрупкого здоровья это испытание оказалось непосильным.

– Так ты его знаешь… Скажи, дружок, похож ли он на мать и если похож, то, наверное, очень хорош собой?

– О да, – подтвердил лорд Генри.

Первое время Дориан, бывая в свете, оставался молчалив, но постепенно робость исчезала и он становился все увереннее. Лорд Генри с удовлетворением следил за ним, чувствуя свое влияние на Дориана. Он ввел его в модные салоны своей тетушки, леди Агаты. Там же иногда появлялась жена лорда Генри; она, несомненно, в юности была красива, но сейчас чем-то походила на райскую птицу, которая попала под сильный ливень. Подвижная и разговорчивая, она сразу заставляла своего мужа умолкнуть. Но она недолго оставалась в гостиной и, расправив крылья, исчезала. Однажды после ее ухода лорд Генри вздохнул и закурил папиросу.

– Не советую вам когда-нибудь жениться, Дориан. Мужчины женятся от скуки, женщины выходят замуж из любопытства. К сожалению, и тем и другим брак приносит только огорчения. В конце концов, даже скука возвращается, став еще навязчивей.

Тут неожиданно Дориан удивил лорда Генри.

– Я пока что не думаю о женитьбе, – сказал он, – потому что я влюблен. Влюблен всем сердцем, хотя нет, это еще слабо сказано.

– Вы? Вы влюблены? – спросил лорд Генри, поднимая брови. – Но в кого же, хотел бы я знать?

– В одну актрису, – вспыхнул Дориан. Он покраснел, что сделало его еще красивее.

Лорд Генри пожал плечами.

– Актриса!.. Но это банально, мой дорогой.

– Вы никогда не сказали бы этого, если бы только увидели ее, Генри.

– Кто же она?

– Ее зовут Сибила Вэйн.

– Совершенно незнакомое имя, – снова пожал плечами лорд Генри.

– Никто не слыхал, – повторил Дориан, – но когда-нибудь о ней заговорят все. Она гениальна!

– Дорогой мой, поверьте, женщины не могут быть гениальны, – рассмеялся лорд Генри. – Они прекрасные декорации, не более того. В сущности, женщины – это порождения материи, а материя всегда торжествует над духом. Мужчина же, наоборот, олицетворяет собой торжество духовности.

– Ну полноте, Генри, конечно же это не так.

– Не будем об этом. Лучше расскажите, как вы с ней познакомились? Давно ли?

– Недели три назад.

– Действительно давно. И где?

– Не пытайтесь меня разочаровать, Генри, на сей раз это у вас не получится. Ну так вот, как-то раз под вечер я, погруженный в свои мысли, ходил по Лондону и оказался в лабиринте убогих улиц и оголенных бульваров. И вот я прошел мимо какого-то унылого театрика, дверь была окружена безвкусными, ярко раскрашенными афишами. Около нее стоял плохо одетый человек в потрепанном фраке и курил длинную сигару. «Заходите, милорд, ложа свободна», – пригласил он меня. Этот человечек показался мне забавным, я вошел в прокуренное фойе и заплатил целую гинею за ложу. Сам удивляюсь, почему я не повернулся и не вышел на улицу. Но я благословляю свою рассеянность, ведь если б я сделал это и ушел, ах, Генри, я пропустил бы великую радость и счастье всей моей жизни. Но я вижу, вы опять смеетесь?

– Нет-нет, это вам показалось, – серьезно ответил лорд Генри, – но не надо говорить, что это счастье вашей жизни. Лучше назовите это первым увлечением. Слишком многие будут в вас влюбляться, и выбор будет слишком велик. Это только начало, а вам кажется, что это что-то великое и окончательное. Предчувствую, что у вас будет еще много любовных переживаний.

– Так я кажусь вам таким поверхностным? – нахмурился Дориан Грей.

– Нет-нет, вовсе нет! Вы слишком нежны и слишком глубоко всё переживаете.

– Как так?

– Я полагаю, поверхностные люди – это те, кто любит один раз за всю свою жизнь. Они называют это верностью, преданностью, а на самом деле это просто ограниченность и полное отсутствие фантазии. Вот что такое верность. Но продолжайте, прошу вас, рассказывайте дальше.

– Итак, я очутился в тесной темной ложе, и прямо передо мной был грубо размалеванный занавес. На нем были изображены традиционные красотки, и бог знает что сыпалось из рогов изобилия. Я оглядел зал. Что ж, задние ряды были переполнены, в то время как передние пустовали. Повсюду сновали продавцы пива и апельсинов. К тому же все зрители жадно щелкали орехи. Так вот, – продолжал Дориан, – я уже думал, как мне выбраться оттуда и уйти, но в это время грубый занавес дрогнул и открылась сцена. В этот день шел Шекспир, «Ромео и Джульетта». Надо сказать, что оркестр мог, собственно, извлекать только фальшивые звуки, на большее он был просто не способен. Я уже хотел было заткнуть уши, закрыть глаза и сбежать куда-то из зала. Ромео был пожилой мужчина с грубым лицом и хриплым искусственным голосом. Впрочем, он очень подходил к этим скверным декорациям, но вдруг на сцене появилась Джульетта. Я даже не заметил ее появления. О Генри! Ей можно было дать лет восемнадцать, не больше. Она была тонкая, гибкая, с восхитительным личиком, нежным, как лепестки роз. Никогда я не видел подобной красоты. Скорее, это была греческая красота, особенно в профиль. У нее были на удивление яркие синие глаза, прекрасно вылепленные губы, тонкая трогательная шейка. Невольно слезы затуманили мне глаза. И вдруг она заговорила. Боже мой, ее голос… он был мелодичен, будто дивный инструмент. Я уже не слышал музыки этого ужасного оркестра, не видел бездарных декораций, я видел и слышал только ее, этот голос, он заставлял меня забыть весь мир. Ну вот скажите, мог ли я не полюбить ее? Я рад, что вы не смеетесь надо мной, но поверьте, я не думал, что существует такая любовь. Я должен видеть ее каждый вечер, какая она разная, и одна другой прелестнее. То Розалинда, то Джульетта… Я не мог не плакать, когда видел, как черные руки ревности убивают Дездемону. В воображении она была уже моей. Эти ее преображения такие разные, такие удивительные, но всегда прекрасные. Теперь это для меня весь мир. Обычно в женщинах нет тайны, совсем другое дело – актриса. Скажите мне, Генри, только откровенно, любили ли вы когда-нибудь актрису?

– Пожалуй, слишком часто, Дориан, хотя мне и стыдно в этом признаться.

– Ну представляю себе этих актрис. С размалеванными лицами, бездарных и вульгарных. Наверное, я еще пожалею о том, что рассказал вам о Сибиле Вэйн.

– Я не удивляюсь. Разве вы могли не рассказать мне об этом? В вас есть потребность исповедоваться мне.

– Пожалуй. Я вам так доверяю. Что бы со мной ни случилось, я бы захотел рассказать вам об этом, признаться во всем.

– Ну, Дориан, вы все время уходите в сторону в нашем разговоре. А мне хочется знать, вы уже были близки с Сибилой Вэйн?

Дориан покраснел и с упреком взглянул на лорда Генри.

– Как вы можете так говорить? Ведь Сибила для меня – святыня!

– Так что удивительного в том, что вам захотелось приблизиться к вашей святыне? – улыбнулся лорд Генри. – Но я хотел бы знать, когда это произойдет, когда вы познакомитесь с ней поближе? Вы хотя бы говорили с ней?

– Ну конечно! – Взгляд Дориана Грея затуманился, он глядел на сплетение ветвей за окном. – Это случилось, когда я ее увидел в третий раз. Я бросил ей на сцену букет, и, подумайте только, Генри, она на меня взглянула. Тогда наконец я решился и пошел к ней за кулисы. Вот так я с ней и познакомился, но не знаю, надо ли с вами говорить об этом.

– Конечно, надо, мой мальчик. Рассказывайте мне дальше.

– Сибила… она так нежна и чиста. Я сказал, что она прекрасная актриса, но она удивилась, слушая меня. Да-да, ей не приходит в голову, она не осознает, насколько она талантлива. Старый директор театра, который стоял у входа, при встрече со мной почтительно называл меня милордом. Я стал уверять Сибилу, что я, конечно, не лорд, что это глупая выдумка глупого человека, и как вы думаете, что ответила мне Сибила? «Вы напоминаете мне принца из сказки. И вот для вас подлинное имя – Сказочный Принц».

– Ну что ж, ваша красотка сумела вам польстить. Хотя действительно, это имя вам подходит.

– Я понял, что я для нее словно герой какой-то пьесы. Она очень далека от реальности. Она мельком сказала мне, что живет с матерью, что они очень бедны и что мать ее измучена повседневными заботами. Но какое мне дело до ее матери и до ее происхождения? Для меня существует только Сибила. Чудо, которое появилось на этой сцене таинственно и загадочно. Если б вы знали, как она очаровательна.

– Ну теперь я понимаю, почему вы больше не обедаете со мной и почему я вас не вижу по вечерам, – засмеялся лорд Генри. – Но сегодня, Дориан, я надеюсь, мы будем вечером вместе?

Дориан с улыбкой, полной счастья, покачал головой:

– Представьте себе, сегодня она Корделия. А завтра, завтра, о, мне бы только дожить до этого, она опять будет Джульеттой.

– Хотел бы я знать, когда она бывает Сибилой Вэйн.

– Никогда, никогда! Поверьте, в ней живут героини всего мира. И вот несомненная истина: она – гений! Мне даже трудно поверить, неужели она полюбила меня? Но когда вы ее увидите, то сразу поймете, что она гений.

Дориан начал ходить по комнате. Он был взволнован и возбужден. Лорд Генри не сводил с него глаз. Это был какой-то новый Дориан, совсем не похожий на застенчивого молчаливого юношу, который мог выразить свои чувства только в музыке.

– Ну хорошо. Что же вы думаете делать дальше? – спросил лорд Генри.

– О, передо мной светлая дорога. А пока я хочу, чтобы вы и Бэзил непременно поехали со мной в театр. Вы должны увидеть ее на сцене, она вас поразит. Я сейчас хочу снять театр в центре Лондона, чтобы это был ее театр, пусть ее увидят те, кто любит прекрасное. Все сойдут с ума.

– Боюсь, что это нереально, мой милый, – возразил лорд Генри.

– Вы так говорите потому, что не видели и не слышали ее, это уникальный талант. Разве это не ваша мысль, что миром правят великие личности, а не идеи?

– Вы заинтересовали меня, мой друг, – проговорил лорд Генри, – я согласен. Когда же мы это осуществим?

– Завтра, завтра! – Нетерпение сверкнуло в глазах Дориана.

– Хорошо. Итак, встретимся в восемь. Я заеду за Бэзилом.

– Только не опоздайте, Генри! Мне очень важно, чтобы вы увидели ее в моей любимой сцене, когда она встречается с Ромео. В этот миг мне кажется, что это она встречается со мной.

– Хорошо, я и раньше знал, что вы фантазер, но я обещаю, что мы не опоздаем.

– Ах, Бэзил! Я уже дней десять его не видел. Это просто дурно, ведь он прислал мне мой портрет в драгоценной раме. Он стоит у меня в гостиной. Забавно, я немного завидую этому портрету, ведь, если вдуматься, он на целый месяц моложе меня.

Лорд Генри насмешливо улыбнулся:

– Вы слишком увлекаетесь, мой друг. Однако, скажем по правде, Бэзил вложил в эту работу свою душу, свое вдохновение. Он живет своим искусством, потому что это его сущность.

– Да, этот портрет поразил меня, – проговорил Дориан Грей, берясь за шляпу. – Мне пора, меня ждет Корделия. Моя радость, мое сокровище, мое небесное создание, которое ступило своей маленькой ножкой на эту грешную землю. Когда я говорю о Сибиле Вэйн, я становлюсь слишком многословным.

Вечернее солнце уходило за крышу высокого здания, больше похожего на дворец. Небо полыхало яркими красками, и лорд Генри представил себе, как, глядя на это небо, Дориан идет по улице, торопясь в театр. Когда он вернулся домой, слуга передал ему телеграмму. В ней Дориан Грей сообщал, что он помолвился с Сибилой Вэйн.

Глава 3

Это была нищая комната, старая ветхая мебель, убогие стулья, которые, казалось, говорили: не вздумай садиться. В потрепанном кресле сидела женщина с усталым, увядшим лицом. Она будто бы была естественной частью этой комнаты, но уже совсем странно было видеть приникшую к ее коленям прелестную молодую девушку. Это была Сибила Вэйн.

– Мама, если б ты знала, как я счастлива! – повторяла девушка, и нежная улыбка не сходила с ее губ. – Ну что ты так глядишь на меня? Ты должна радоваться вместе со мной.

Миссис Вэйн пристально посмотрела в лицо своей дочери.

– Сибила, дитя мое, – но даже отзвука улыбки не было на ее лице, – когда я вижу тебя на сцене, я счастлива. Помни, ты актриса, для тебя должен быть важен только театр. Ты же помнишь, у нас долги. Мы должны мяснику, мы задолжали кровельщику, я уж не говорю, сколько денег мы должны директору театра.

Сибила помешала ей дальше говорить, обняв материнские колени.

– Ты говоришь о деньгах. Но теперь я знаю, что важнее денег, важнее всего на свете. Это любовь! К тому же не думай больше о долгах, мама, ведь теперь в моей жизни появился Сказочный Принц.

– Какая ты еще маленькая, – с сожалением сказала мать, – жизнь тебя еще ничему не научила, ты не знаешь, что такое предательство и жестокость.

Она стиснула руки с выступающими сухожилиями, но ничто не могло сейчас огорчить Сибилу. Казалось, ее душа до краев наполнена радостью. Она, конечно, слушала, что говорит ей мать, но мысли ее были в другой стране, там, где безраздельно царствовал Сказочный Принц. Его поцелуй, одновременно нежный и страстный, еще горел на ее губах.

– Посмотри, что он подарил мне, – и она показала матери кольцо с сияющим камнем.

«Похоже, это не подделка, – подумала миссис Вэйн, – а даже если и так, то молодой человек точно не беден, а Сибила так обворожительна и чиста. Надеюсь, все это завершится браком».

– За что он полюбил меня? – задумчиво проговорила Сибила, и казалось, ее глаза видят что-то прекрасное, доступное только ей. – Я знаю, за что я полюбила его, но он?.. Я его недостойна.

– Дитя мое, – мать обняла ее худенькие плечи, – будь со мной откровенна. Скажи мне, что тебе известно о нем? Ты даже имени его не знаешь.

– Ну и что с того, мама? При чем здесь его имя, когда я вижу, как он любит меня?

В эту минуту в комнату вошел крепкий широкоплечий юноша, несколько неуклюжий, с тяжелыми рабочими руками. Казалось, он полная противоположность изящной, полной гармонии сестре.

– О чем это ты шепчешься с мамой? – спросил он с шутливым упреком. – Если у тебя есть тайна, я хочу, чтобы и мне ты ее тоже поведала.

– Тебе? Да ни за что в жизни. – Сибила подбежала к брату и поцеловала его. Сразу было видно, как они близки и как любят друг друга.

Джеймс Вэйн с глубокой нежностью посмотрел на сестру.

– Ты же знаешь, что я уезжаю, Сибила, – сказал он. – Надеюсь, что я никогда больше не вернусь в Англию, я ненавижу Лондон.

– Не говори таких ужасных вещей! – воскликнула миссис Вэйн. – Я уверена, что ты вернешься из плавания совсем другим человеком. Ты накопишь денег, может, купишь свой небольшой корабль, и тогда ты устроишься в Лондоне. Все богатые люди мечтают жить в Англии.

– «Богатые люди», – проворчал Джеймс, – только этого не хватало. Мне бы подзаработать денег, чтобы Сибила бросила наконец сцену. По правде говоря, я ненавижу театр.

– Хватит ворчать, – сказала Сибила, обнимая брата. Ничто не могло погасить счастливый блеск ее глаз. – Давай погуляем вместе? Ведь сегодня последний день. Давай сходим в парк.

– Я слишком плохо одет, – нахмурился Джеймс.

– Ах какие пустяки! – воскликнула Сибила и выпорхнула из комнаты.

Джеймс посмотрел на мать.

– Послушай, мама, – сейчас он был очень серьезен, – я уезжаю, но на сердце у меня тяжело. Какое-то странное предчувствие мучает меня. Береги Сибилу, охраняй ее.

– Что за странные мысли, Джеймс? Конечно, я глаз не спускаю с Сибилы.

– Однако я узнал, что какой-то господин повадился каждый день бывать в театре. Мало того, он ходит за кулисы к Сибиле.

– Полагаю, он настоящий аристократ, – сказала миссис Вэйн, хотя голос ее звучал как-то неуверенно.

– Аристократ, – с усмешкой повторил Джеймс, – только этого не хватало. Береги Сибилу, мама, – снова сказал он.

В эту минуту дверь отворилась и появилась Сибила.

– Так мы идем? Сегодня такая хорошая погода! – воскликнула она и поцеловала увядшую щеку матери.

Вечерний свет, отражаясь в окнах домов, ослепительно сверкал. Ветер нес аромат цветов. Встречные с удивлением провожали взглядами изящную грациозную девушку, идущую под руку с бедно одетым парнем.

– Милый брат, – проговорила Сибила, прижимаясь к его руке, – я буду ждать твоих писем и молиться о тебе, и ты вернешься к нам, будешь рассказывать о разных странах, в которых побывал, а главное, ты будешь богат. Может быть, и у меня будет свой дом в Лондоне.

Джеймс вздохнул.

– Что это за господин, который ухаживает за тобой? – угрюмо проговорил он. – Мама думает, что он аристократ. Ты слишком наивна и доверчива, моя дорогая. Боюсь, что это знакомство ни к чему хорошему не приведет.

– Замолчи, Джеймс, – воскликнула девушка, ослепляя его своей улыбкой, – не говори плохо о том, кого я люблю!

– И все-таки, кто он? – с упрямством спросил Джеймс. – Я твой брат и хочу это знать.

– Его зовут Сказочный Принц, по-моему, этого более чем достаточно. Но запомни, мой дорогой, он в самом деле сказочный принц. Чего тебе еще?

– А он не захочет подчинить тебя себе?

– Больше всего я хочу отдать ему свою свободу, – засмеялась Сибила.

В это время из-за деревьев выехал открытый экипаж, запряженный четверкой великолепных лошадей. В экипаже сидел красивый золотоволосый молодой человек, при виде которого Сибила воскликнула:

– Это он!

– Кто? – удивленно спросил Джеймс.

– Сказочный Принц! – ответила ему сестра, провожая взглядом коляску.

– Я запомню его. Он хорош собой, не спорю, но… клянусь Богом, если он тебя обидит, если ты из-за него прольешь хоть одну слезу, я найду этого Сказочного Принца и убью.

– Что ты такое говоришь, Джеймс?! – воскликнула Сибила в растерянности и страхе. – Я устала, пойдем отсюда. Я хочу домой.

Она отпустила его руку и, поникнув головкой, пошла к дому, а Джеймс с подозрительным и мрачным видом направился за ней.

Глава 4

В это утро Дориан проснулся с чувством огромного счастья. Солнце проникало в спальню сквозь густую зелень сада. Дориан вспомнил, что сегодня вечером он увидит свою любимую, и его с головой накрыла волна радости. «Однако мы договорились встретиться с лордом Генри и Бэзилом, мне надо поторопиться», – подумал он и позвал слугу Виктора, сказав, что хочет одеваться.

Лорд Генри и Бэзил ждали его в отдельном кабинете ресторана.

– Я не знаю, слышал ли ты последнюю новость, Бэзил? Дориан Грей собирается жениться.

Бэзил недоверчиво посмотрел на него:

– Жениться? Ты, верно, шутишь?

– Да, на какой-то актрисе. Боже мой, это же такой неравный брак. Это ужасно. Впрочем, лишь бы она оказалась славной девушкой. Не хочется думать, что Дориан свяжет себя цепями с недостойной женщиной.

В это время дверь распахнулась, и к столу быстрыми шагами подошел Дориан. Глаза его блестели от волнения и радости, он был еще красивее, чем обычно.

– Будьте счастливы, Дориан, – сказал художник, – чтобы только это не было ошибкой.

– Ошибкой! – повторил Дориан. – Вы так говорите потому, что не видели мою Сибилу.

И он снова начал рассказывать о том, как был поражен, увидев ее в первый раз на сцене.

– Она была как белоснежный цветок. Нет слов, чтобы описать ее прелесть. Представьте себе только, я целовал Корделию и обнимал Джульетту. Я благословляю вас, сады Италии. Поверьте, для меня весь мир без нее пуст и ничтожен!

– Никогда не любил преувеличений, – засмеялся лорд Генри.

Дориан посмотрел на него почти с обидой:

– Вы как будто смеетесь надо мной, не верите мне. А я хочу только одного – никогда с ней не расставаться. Когда Сибила со мной, я забываю все, чему вы, Генри, учили меня. Я преображаюсь. Я отказываюсь принимать ваш дар: тушить свет и все подвергать сомнению, все ваши ядовитые теории.

– Ну что ж, – согласился лорд Генри, – я скажу вам одно: женщины вдохновляют нас на подвиги, но они же всегда мешают их совершить.

– Генри, вы несносный циник! – воскликнул Дориан. Он взглянул на часы: – Наш кабриолет уже ждет у входа.

Они все сели в кабриолет. Бэзил был молчалив и печален, он не мог привыкнуть к мысли о том, что Дориан влюблен и хочет жениться. Но, взглянув на его сияющее лицо, он почувствовал, что Дориан весь поглощен этой любовью. И, глядя на уплывающие вдаль деревья, он ощущал чувство потери, как будто никогда больше Дориан не будет для него таким, как прежде.

Наконец они подъехали к дверям театра, освещенным тусклыми фонарями.

Глава 5

Толстый директор театра с почтением встретил друзей у входа. Низко кланяясь, он провел их в ложу.

Театр был полон, даже в первых рядах не было ни одного свободного кресла. На галерке молодые люди громко переговаривались, скорлупки от орехов падали вниз. Они сняли пиджаки и жилеты, повесили их на барьер, как вешают белье на веревку.

– И здесь вы нашли свое сокровище? – брезгливо спросил лорд Генри, в то время как Бэзил с изумлением оглядывался.

– Что ж, порой богини появляются среди простых смертных, – отозвался Дориан Грей, – и тогда особенно чувствуешь их сияние. Совсем скоро вы ее увидите.

И вот наконец наступило это мгновение. Вышла Сибила Вэйн, встреченная громкими рукоплесканиями. Нет сомнения, она была ангельски хороша.

– Пожалуй, я никогда еще не видел столь очаровательной девушки. В ее застенчивости проявляются одновременно чистота ребенка и прелесть раскрывающегося бутона, – сказал лорд Генри.

– Да, не спорю, она достойна вас, – негромко добавил Бэзил.

Фальшиво и мерзко заиграл оркестр. Появился Ромео, одетый в костюм монаха. Он был неуклюж, его жесты напоминали движения марионетки. Сибила Вэйн начала танцевать. Она была прелестна, каждое движение рук напоминало взмах крыла. Но лицо ее было спокойно и безучастно, оно не выражало никакого волнения, когда Ромео взял ее за руку.

Она заговорила, но слова ее звучали тускло и фальшиво, голос был нежный, но слишком спокойный, и потому все интонации были пусты и безжизненны. Дивные стихи в таком исполнении оставались мертвыми. Лицо Дориана Грея становилось все бледнее, он был в недоумении, и с каждым ее словом недоумение постепенно сменялось тревогой. Лорд Генри и Бэзил боялись даже заговорить с ним. Сибила Вэйн оказалась пустой и бездарной. Они бросали вопрошающие взгляды на Дориана, но сдерживались и молчали. Для всякой играющей Джульетту актрисы подлинный экзамен – ее монолог на балконе, и поэтому они с нетерпением его ждали. Она была прелестна, юная, нежная, когда вышла на балкон в полупрозрачном платье, освещенная лунным светом, но каждый ее жест был нестерпимо фальшивым, почти смешным.

Она перегнулась через перила балкона, протянула Ромео руки и начала свой самый знаменитый монолог. Она произносила эти великие слова с тупой старательностью ученицы. Казалось, она не понимает их смысла. Теперь ничем нельзя было скрыть, что она глупа и бездарна. Зрители утратили всякий интерес к пьесе. Все громко переговаривались, смеялись, и наконец послышались даже свистки. И только одна Джульетта на сцене оставалась спокойна и равнодушна.

Вот наконец занавес опустился, лорд Генри встал и надел пальто.

– Ну что ж, мой милый Дориан, что я могу сказать… да, девушка прелестна, но она не создана для сцены и совершенно бездарна. Пойдемте.

– Нет, я выдержу эту пытку до конца. – Дориан проговорил это с необъяснимой горечью. – Простите, что вы из-за меня смотрели это гнусное зрелище. Я вижу, она холодна и равнодушна. Она сегодня другая. Что с ней случилось?

– Простите ей это, Дориан, – стараясь утешить его, проговорил Бэзил. – Ведь любовь – высшее искусство.

– Мы уходим, – лорд Генри отвернулся от сцены, – и вам, Дориан, не стоит здесь оставаться. Смотреть такую игру вредно для души. Девушка очень хороша, но на сцене напоминает деревянную куклу. Это еще не катастрофа. Если вы женитесь на ней, она уйдет со сцены, и все. Поедем-ка лучше в клуб. Я хочу выпить за Сибилу Вэйн, за ее красоту.

– Вы бросаете меня? В такую минуту, когда у меня сердце разрывается от боли?.. – Дориан отошел вглубь ложи и закрыл лицо руками.

– Пойдем, Бэзил, – сказал лорд Генри, и оба они вышли из ложи.

Дориан заставил себя вернуться. Снова поднялся занавес. Дориану казалось, что этому не будет конца. Зрители уходили, громко разговаривая и бранясь. Провал был полный. Как Дориан досидел до конца, он не помнил.

Как только занавес опустился, Дориан бросился бегом за кулисы. Подняться по кривой шаткой лестнице было тяжело, будто он поднимался на вершину горы. Сибила Вэйн была одна в своей уборной. Лицо ее сияло осознанием свершившейся мечты. Ее губы улыбались, словно она овладела какой-то тайной. Она посмотрела на Дориана и радостно воскликнула:

– Как плохо я сегодня играла, правда, мой Сказочный Принц?

– Чудовищно, ужасно! Как я страдал!

– Но вы поняли? – с улыбкой полного счастья проговорила она. – Ну конечно же вы поняли.

– Понял? – резко спросил он.

– Никогда больше я не смогу играть как прежде.

Дориан с раздражением пожал плечами.

– Тогда не следовало сегодня выходить на сцену. Весь зал издевался над вами. Мои друзья безбожно скучали, а я умирал от стыда.

Но улыбка безмятежного счастья по-прежнему не сходила с лица Сибилы.

– О мой Принц! – воскликнула она. – Раньше, когда я вас еще не знала, мне казалось, что на сцене моя настоящая жизнь. А на самом деле это был обман, я жила среди призраков. Но ты открыл мне глаза, я словно пришла в себя, оказалась в реальном мире. Я произносила чужие слова и поняла, что любовь – высшее искусство. О, мне хотелось говорить просто, по-другому, потому что я поняла, что такое настоящая любовь. Теперь я ненавижу театр, я не хочу играть чужую любовь, когда истинная любовь владеет мной. Мой Сказочный Принц, ведь то, что я говорю на сцене, – это обман, лицемерие.

Дориан без сил опустился на диван.

– Вы разбили мое сердце, – пробормотал он.

Сибила с удивлением посмотрела на него. Дориан молчал. Сибила движением грациозным и нежным опустилась перед ним на колени и стала целовать его руки. Но Дориан вздрогнул и отшатнулся.

– Вы всё испортили и искалечили! – крикнул он. – Вы всё убили! Теперь я гляжу на вас и не вижу больше той, которую полюбил. Я видел в вас великий талант, в вас говорили бессмертные поэты. Но вы всего лишь обычная, пустая женщина. Боже, как я был слеп! Вы испортили самое прекрасное, что было в моей жизни. Как могла любовь убить в вас актрису? Вы стали тем, что вы есть на самом деле. Ничтожная и серая. Плохая актриса с хорошеньким личиком.

Сибила побледнела как смерть. Она прошептала еле слышно:

– Вы ведь говорите это не всерьез, это не может быть правдой. Вы словно играете.

– Играть я предоставляю вам, – недобро возразил Дориан.

Девушка поднялась с колен. Она была так прелестна и трогательна в этот миг, но Дориан со злобой оттолкнул ее.

– Не покидайте меня, – с мольбой прошептала Сибила. – Я жалею, что так плохо играла сегодня. Я исправлюсь! Пойми, любовь пришла так внезапно, поцелуй меня, не уходи. Ты погубишь меня. Если ты бросишь меня, мой брат грозился тебя… нет, я забуду, что он говорил. Ты прав, мой Принц, я снова полюблю, я вернусь на сцену, я буду такой, как прежде, только не покидай меня, не бросай. Я не перенесу этого.

В отчаянии она пыталась удержать его, а Дориан смотрел на нее презрительно и высокомерно, ее отчаяние только раздражало его, а слова казались нелепыми и фальшивыми.

– Я ухожу от вас. – Равнодушие сквозило в его голосе. – Довольно, я более не буду встречаться с вами. Прощайте.

Теперь Сибила плакала тихо, едва слышно. Она стояла неподвижно, будто окаменев. Дориан в последний раз взглянул на нее и вышел.

Он брел по улице, едва осознавая, куда идет. Он долго шел между каких-то тускло освещенных домов, нищих, приземистых, обшарпанных, вслед ему неслись хриплые голоса женщин, которые зазывали его. Его толкали пьяные, он слышал грубую ругань и пронзительные крики, но он все шел и шел. Теперь ему казалось, что это и есть истинный мир. Вот он каков, когда с него сбросишь покрывало фантастической мечты и увидишь его без обмана.

Только на рассвете он очутился около Ковент-Гардена. Тучи поднялись, и утреннее небо светилось, как чудесная жемчужина. Мимо него ехали повозки, полные раскрывшихся лилий. Это везли цветы на рынок. Воздух был напоен ароматом. Шли мальчики с корзинами, полными желтых и красных роз. Цветы, цветы… вся улица была полна ими.

Дориан поймал извозчика и поехал домой. Он открыл высокие резные двери своего дома, в большом золоченом венецианском фонаре еще не погасли газовые рожки. Он бросил взгляд вокруг себя, и привычная роскошь успокоила его. На стенах висели прекрасные картины и гобелены времен Ренессанса. Он вынул бутоньерку из петлицы и задумался. Горечь и отчаяние постепенно уходили из его души.

– А, вот оно, мой портрет. – Преодолев минуту слабости, он подошел к нему. Что это? Лицо на портрете показалось ему странно изменившимся. В складках рта чувствовалась насмешка и жестокость. Как это может быть? Откуда это новое выражение? Он по-прежнему красив, но что-то непоправимо изменилось в нем.

Дориан долго всматривался в картину. Может, виноват свет этой старинной лампы? Дориан подошел к окну и резко раздвинул портьеры. Но в ярком утреннем свете на лице портрета еще ярче проступила эта складка жестокости и бессердечия.

Дориан содрогнулся и торопливо взял со стола овальное зеркало с узорчатой ручкой. Он поглядел в него. Нет-нет, его лицо так же, как всегда, было прекрасным и безоблачным. Он снова перевел взгляд на портрет. Страшная перемена бросалась в глаза. Какая разница между портретом и отражением. И вдруг он вспомнил слова, сказанные им когда-то в мастерской Бэзила. Тогда он пожелал… о это безумное желание! Чтобы портрет менялся и старел вместо него, а он оставался вечно чистым и молодым, чтобы печать всего темного и порочного, все следы мучений и страстей ложились на лицо портрета.

Неужели его желание исполнилось? Это невозможно! Страшно даже думать об этом. Но вот он воочию видит свой изменившийся портрет. Жестокость? Но виноват в этом не он, а Сибила. Он заставил ее страдать, но ведь это она оказалась ничтожной, недостойной его любви. Пусть он и ранил Сибилу, но она убила его мечту. Женщины переносят горе легче, чем мужчины. Так говорит лорд Генри, а уж он-то хорошо знает женщин.

Ну а портрет? Значит, отныне портрет будет хранить тайну его жизни? Да, этот портрет открыл ему его собственную красоту, но теперь он омрачает эту душу? Нет, он слишком многое пережил сегодня, ему это только кажется. Он опять посмотрел на картину. Да, портрет стал иным. Эта жесткая усмешка, исказившая его прекрасное лицо. Теперь человек на полотне будет меняться все больше. Золото кудрей сменится сединой, юное лицо покроется сетью морщин. Каждый грех, каждое преступление, совершенное им, будет губить его красоту, запечатленную на портрете.

Нет, в таком случае он не станет больше грешить! Портрет отныне сделается как бы его совестью. Он вспомнил, как рыдала Сибила, лежа у его ног, рыдала, как малое дитя, как нежно она звала его – Сказочный Принц. Жалость проснулась в его сердце. Он вернется к Сибиле Вэйн, он не допустит, чтобы она страдала. Он женится на Сибиле. Бедная девочка… Его жизнь с Сибилой будет чиста и непорочна.

Он встал с кресла и закрыл портрет высоким экраном.

Глава 6

Ночью Дориан крепко и безмятежно спал. Он проснулся с трудом и едва открыл глаза. Слуга Виктор, тихо ступая, вошел с чашкой кофе и целой пачкой писем на подносе из узорного севрского фарфора.

– Уже так поздно! – воскликнул Дориан, взглянув на часы, и стал разбирать письма.

Он отложил в сторону пухлое письмо лорда Генри, остальные были приглашениями в театры, на концерты и благотворительные обеды.

– Не хочу никого видеть. Кто бы ни пришел, меня нет дома, – сказал Дориан.

Слуга поклонился и вышел, притворив за собой дверь.

Дориан сел на кушетке напротив экрана, закрывавшего портрет. Экран был сделан из позолоченной испанской кожи с дорогим тиснением. Но что делать, если Бэзил придет и захочет взглянуть на свою работу? А ведь он, конечно, захочет. К тому же он так упрям…

Дориан встал и отодвинул в сторону экран. Сдерживая дрожь, он, не отрываясь, смотрел на портрет. Да, тот непоправимо изменился. И все же портрет кое-чему научил его. О, все еще можно исправить! Сибила станет его женой, а портрет будет обращать его к добродетели.

Дориан сел за стол и начал писать пылкое письмо Сибиле Вэйн. Да, он был безумцем, но Сибила простит его, он уверен. Дориан почувствовал облегчение, как это бывает с человеком, выздоровевшим от тяжелой болезни.

Неожиданно постучали в дверь, и он услышал голос лорда Генри. Снова стук, и еще настойчивее. Дориан поспешно задвинул портрет экраном и отпер дверь.

– Ужасно, ужасно, как это все неприятно, Дориан, – сказал, входя, лорд Генри, – но вы старайтесь поменьше думать о том, что случилось.

– Вы хотите, чтобы я не думал о Сибиле Вэйн? Но это невозможно! Она – самое божественное, что я имею.

– Что же вы намереваетесь теперь делать? – очень медленно спросил лорд Генри.

– Я собираюсь жениться на ней, – твердо сказал Дориан.

– Что?! – воскликнул лорд Генри с несвойственным ему замешательством. – Дорогой мой, но она…

– Полно, Генри! Вы хотите сказать какую-то пошлость о браке. Не надо! Она будет моей женой.

– Вашей женой? Дориан, но разве вы не получили мое письмо?

– Письмо? Ах да… я его еще не читал.

Лорд Генри крепко схватил руки Дориана и сжал их.

– Дориан, в письме я вам сообщил, что Сибила Вэйн… умерла.

Дикий крик вырвался у Дориана:

– Как?! Умерла? Сибила умерла? Не может быть, это ложь!

– Это правда, Дориан, – сказал лорд Генри, – об этом пишут сегодня все газеты. Наверное, будет следствие. Это ужасная история. Надо стараться, чтобы вы остались в стороне. Надеюсь, в театре не знают, кто вы такой.

Потрясенный, Дориан не отвечал ему. Он обомлел от ужаса. Наконец он пробормотал сдавленным голосом:

– Вы сказали, следствие? Что это значит? О Генри, я этого не перенесу!

– Пока все думают, что это был просто несчастный случай, бедняжку нашли мертвой на полу в ее уборной. Она приняла какой-то ядовитый порошок, который используют для гримировки. Кажется, смерть наступила мгновенно.

– Боже, боже, какой ужас… – еле слышно простонал Дориан.

– Да… это поистине несчастье. Но нельзя, чтоб вы оказались в этом замешаны. Дориан, не принимайте этого близко к сердцу, поедем со мной обедать. Потом мы отправимся в Оперу. Сегодня поет Патти. Весь свет будет в театре. Так надо. Надо, чтоб все вас видели.

– Значит, я убил Сибилу Вэйн, – сказал Дориан словно про себя. – А сегодня я обедаю с вами, а потом мы отправимся слушать Патти. Как трагична жизнь! Я только что написал страстное любовное письмо, мое первое любовное письмо. А теперь она умерла. Я решил жениться на ней… Генри, Генри, что мне теперь делать?

– Милый Дориан, – ответил тот, – уверяю, при всех обстоятельствах ваш брак был бы обречен.

– Пожалуй, вы правы, – пробормотал Дориан. Он был мертвенно бледен и беспокойно шагал из угла в угол.

– Человек должен вбирать в себя краски жизни, – задумчиво проговорил лорд Генри, – но никогда не помнить деталей. Детали банальны. Эта девушка, по сути, не жила, значит, она и не умерла. Для вас, во всяком случае, она была только мечтой о прекрасном, промелькнувшем в пьесах Шекспира. Она была еще менее реальна, чем они. Вы ни в чем не виноваты.

Наступило молчание.

– Вы мне помогли понять себя, Генри, – сказал Дориан со вздохом, в котором чувствовалось облегчение. – Это было удивительное переживание – вот и все. Не знаю, суждено ли мне в жизни испытать еще что-нибудь столь же необыкновенное.

– У вас все впереди, Дориан. При такой красоте для вас нет ничего невозможного.

– А если я стану изможденным, старым, сморщенным? Что тогда?

– Ну тогда, – лорд Генри встал, собираясь уходить, – тогда, мой милый, вам придется бороться за каждую победу, а сейчас они сами плывут к вам в руки.

Лорд Генри вышел и закрыл за собой дверь.

Дориан поспешно подбежал к экрану, нетерпеливо отодвинул его. Все те же роковые перемены искажали прекрасное лицо. Неужели портрет раньше него узнал о смерти Сибилы? Как это может быть? Приходится в это поверить. Он сделал свой выбор. Он выбрал вечную молодость… да и кто на его месте поступил бы иначе?

Он тщательно закрыл портрет экраном и прошел в свою спальню, где его ждал камердинер. Мысль о том, что он скоро увидит лорда Генри, как-то успокоила его и оживила.

Через час он уже был в Опере, и лорд Генри сидел позади, опираясь рукой на его кресло.

Глава 7

На другое утро, когда Дориан сидел в кресле в своем роскошном кашемировом халате, в комнату торопливо вошел Бэзил Холлуорд.

– Наконец-то я застал вас! Дориан, мой бедный мальчик, – глядя на него с глубокой жалостью, проговорил художник. – Я заходил вчера. Но ваш слуга сказал мне такую нелепость… будто бы вы в Опере. Я понял, что он что-то путает, этого не могло быть. Вы, верно, были у матери Сибилы Вэйн? Несчастная! Вы старались ее утешить? Но какие тут можно найти слова?

Дориан повернулся к нему с холодным недовольным видом:

– Бэзил, я больше не хочу говорить об этом. Да, я был в Опере, должен же я был как-то развеяться, отвлечься. Патти пела божественно. Что касается Сибилы… несчастная девочка! Ее уже не оживить. Так что не будем больше говорить о ней.

– И это вы, Дориан? Добрый, впечатлительный? – с глубоким огорчением проговорил Бэзил. – Я не узнаю вас. Сибила Вэйн лежала мертвая, а вы поехали в Оперу? Ведь вы любили ее.

– Довольно, Бэзил! – теперь в голосе Дориана звучало раздражение. – То, что прошло, это уже прошлое. Пусть оно там и остается. Оно не должно мучить и терзать нас.

– Но ведь это случилось только вчера! Неужели это для вас уже прошлое?

– Да, пусть время поглотит его.

– Я не верю себе, – в отчаянии глядя на него, пробормотал Бэзил. – На вид вы такой же славный мальчик, каким вы приходили ко мне в мастерскую. Всегда отзывчивый и добрый. А сейчас вы рассуждаете как человек безнравственный и бездушный. Это влияние лорда Генри, теперь я уверен.

– Да, я обязан лорду Генри больше, чем вам, – жестко проговорил Дориан. – Вы только разбудили во мне тщеславие, восхищаясь моей красотой. А лорд Генри открыл мне глубокие тайны…

Дориан отошел к окну. Он замолчал, в задумчивости глядя на пышный сад, где, казалось, навсегда поселились солнечные лучи.

– Да, красота должна быть вечной, – прошептал он. – Слишком печально, когда она исчезает.

Дориан вздрогнул и оторвал взгляд от кустов цветущих роз.

– Мне так тяжело, Бэзил, – сказал он неожиданно дрогнувшим голосом. – Примите меня таким, какой я есть. Не оставляйте меня.

– Конечно, Дориан, нас столь многое связывает. Портрет… но не будем больше говорить об этой страшной потере. Вы знаете, что следствие назначено на сегодня?

– Следствие? – настороженно повторил Дориан. – При чем тут я? К тому же в театре мое имя никому не известно.

– Но Сибила? Она же знала?

– Сибила? Бедная девочка. Она звала меня Сказочный Принц. Ей этого было достаточно. Как трогательно, правда?

Бэзил промолчал. Он всегда подпадал под обаяние Дориана. Так было и в этот раз.

– Я мечтаю, чтобы вы мне снова позировали, – голос Бэзила уже звучал мягко и ласково, как обычно.

– Нет, нет, никогда! – Дориан стремительно отступил к экрану, загораживавшему портрет.

– Но почему? – нахмурился Бэзил. – Это моя лучшая работа. Только почему вы заслонили портрет экраном? Я хочу на него посмотреть. Я так давно его не видел.

Бэзил сделал решительный шаг к портрету. Но Дориан гибко, как-то по-звериному изогнувшись, перегородил ему путь.

– Нет! – лихорадочно воскликнул он. – Я не хочу, чтобы вы глядели на него.

– Какого черта? – Бэзил протянул руку, чтобы оттолкнуть Грея. – Осенью я собираюсь послать портрет на выставку в Париж.

– В Париж? – повторил Дориан, чувствуя, как холод пробегает у него по спине. Он смертельно побледнел. Дрожащей рукой Дориан стиснул золоченую спинку стула, чтобы не упасть. Как просто узнать его роковую тайну, достаточно только отодвинуть экран. И он погиб!

– Что с вами? – пристально глядя на него, спросил Бэзил. – На вас лица нет. Вы нездоровы?

– Нет, нет, – Дориан старался казаться спокойным, – я просто устал. Слишком много неожиданного и трагического обрушилось на меня в эти дни.

– Да, я понимаю, Дориан, – как прежде, сердечно и мягко, проговорил художник, – но я скоро навещу вас. И тогда уже непременно вы покажете мне портрет. А сейчас я ухожу. До встречи.

Дориан с нетерпением ждал, когда же за Бэзилом захлопнется входная дверь. Он тяжело опустился в кресло. Руки у него дрожали.

«Как я был беспечен! – подумал он. – В любой момент моя тайна могла быть открыта. Надо как можно скорее убрать, спрятать мой портрет. Здесь он доступен каждому».

Глава 8

Дориан позвонил, и тотчас вошел Виктор, лицо его было спокойно и невозмутимо.

«Что это – притворство или же…» – эта мысль заставила Дориана вздрогнуть.

– Здесь на соседней улице багетная мастерская, – сказал он слуге. – Сходите туда и попросите хозяина прислать мне двух рабочих, и немедленно.

Из маленького потаенного ящика Дориан достал потемневший узорный ключ. Им открывалась старая комната на самом верхнем этаже, почти под крышей. Когда-то это была его детская, потом классная комната, но вот уже сколько лет он не входил туда.

Дориан огляделся. На диване, небрежно брошенное, лежало пурпурное испанское покрывало, все затканное золотыми цветами. Неплохая вещица, но главное – им можно целиком закрыть роковой портрет. Пусть никто и никогда не увидит, как пороки и преступления будут разъедать его лицо. Нет, отныне он будет вести жизнь целомудренную и безгрешную, но все же надо скорее спрятать портрет, он обладает магической властью, и от него ничего нельзя скрыть.

От этих мыслей Дориана отвлек стук в дверь. Он поспешно накрыл портрет покрывалом. Отвешивая почтительные поклоны, вошел мистер Хаббард, багетных дел мастер. А с ним его помощник, высокий плечистый парень с равнодушным тупым лицом.

– К вашим услугам, сэр. – Доброе лицо мистера Хаббарда расплылось в улыбке. – Кстати, мистер Грей, я по случаю приобрел прекрасную раму флорентийской работы. Вы должны непременно взглянуть на нее.

– О, конечно! – торопливо проговорил Дориан. – Флорентийская рама? Скорее всего, я захочу ее иметь. Но сегодня… сегодня у меня другая к вам просьба. Я попрошу вас перенести эту картину наверх, в другую комнату.

– Конечно, мистер Грей, это не составит труда.

– Только не снимайте с нее покрывало. – Дориан на минуту смешался. – Там слишком пыльно, а краска еще свежа.

Они сняли портрет с медных цепей и пошли вверх по лестнице. Дориан не сразу попал широким ключом в замочную скважину. Наконец дверь отворилась с протяжным жалобным скрипом.

Как давно он здесь не был. Паутина кружевами завесила окна. Повсюду слоями лежала пухлая пыль. Запустение и заброшенность. Когда-то со всей чистотой и невинностью детства он переступал порог этой комнаты. Он засыпал, и его окружали светлые видения. Они рассказывали о его неомраченном будущем, перед его внутренним взором проплывали далекие путешествия, призрачные замки… А теперь? Он принес сюда роковой портрет, а на душе у него только страх, сомнения и невозможность сбросить с себя бремя греха.

– Поставьте портрет сюда, прислоните его к стене, – нетерпеливо сказал Дориан. – Вы можете идти, дорогой мистер Хаббард, благодарю вас.

Тяжелые шаги, удаляясь, стихли. Дориан вздохнул с облегчением. Теперь он в безопасности, никто не увидит его портрета, его совести, его позора.

А что, если Виктор встретился с багетчиком и расспросил его, что они делали там, наверху? Ведь он, наверное, уже заметил, что картина исчезла из гостиной. Но что с того? Ключ один, и он у него, Дориана. И все же это невыносимо – иметь в доме шпиона.

«Нет, нельзя поддаваться этим мыслям, – подумал Дориан, – я стал слишком подозрителен. Мне все время слышатся двусмысленные слова с тайным намеком, мерещатся какие-то подсматривающие взгляды».

Дориан вернулся в гостиную. Когда он спускался вниз по лестнице, ему послышались позади чьи-то вкрадчивые, осторожные шаги. Он оглянулся. На лестнице никого не было.

Гостиная встретила его ароматом душистого чая. На столике, инкрустированном перламутром, рядом с серебряной сахарницей лежала записка от лорда Генри и сложенная вчетверо вечерняя газета. Дориан заметил, что одна заметка подчеркнута красным карандашом. Он прочел: «Следствием установлено, что смерть юной актрисы Сибилы Вэйн, несомненно, является результатом несчастного случая. Мать актрисы, не выдержав кончины любимой дочери, сошла с ума. Мы выражаем глубокое…» Дориан с досадой разорвал газету и выбросил клочки в камин, где слабо тлели догорающие дрова. Нет, это невозможно. Довольно думать о Сибиле.

Гулко пробили высокие часы, прерывая цепь невеселых мыслей.

«Пора в клуб. Генри ждет меня там. Надо чаще бывать в свете, пусть все видят меня…»

Глава 9

Поздно вечером возвращаясь домой и убедившись, что все слуги уже спят, Дориан часто на цыпочках поднимался по лестнице. Заветным ключом он отпирал дверь и входил в свою бывшую детскую.

Он бережно снимал покрывало с портрета. Ему доставляло странное удовольствие сравнивать уродливое и отталкивающее лицо на картине с сияющим молодостью и красотой отражением в маленьком овальном зеркальце. Он все сильнее влюблялся в свою красоту, такую неувядающую и пленительную.

Переодетый, под чужим именем, он иногда посещал зловещие притоны, известные своей дурной славой. На другой день он приглашал в свой модный роскошный дом толпы гостей. Его навещали знаменитые музыканты, прославившиеся писатели и аристократы.

Его вечера всегда привлекали гостей изысканностью и блеском. Тщательный выбор блюд, золотая и серебряная посуда, венецианское стекло… обо всем этом по Лондону ходили всевозможные слухи. Кто-то говорил, что Дориан намерен перейти в католичество, другие возражали, что он увлечен мистицизмом, и, наконец, третьи утверждали, что это просто пустые разговоры.

На самом деле душа Дориана, давно потерявшая покой, искала утешение в непрерывной смене впечатлений и поисках новизны.

Вдруг он начал изучать действия различных запахов, тайны изготовления изысканных ароматов. Вскоре на смену этому пришла новая страсть: он увлекся драгоценными камнями. Это длилось не один год. Ему доставляло наслаждение прибавить к своей коллекции знаменитый рубин или сапфир, зная, как мечтают об этом камне князья или восточные владыки. Позднее он украсил свой дом бесценными вышивками и гобеленами. Он скупал редкие церковные облачения. Он ездил по всей Италии, чтобы купить ризу пятнадцатого века, украшенную золотым орнаментом.

Но при всех увлечениях его не оставляла любовь к музыке, она сопровождала его досуг и отдых. Он сам был отличный пианист, и, пожалуй, только элегии Шопена могли хоть ненадолго остановить его метания, утешить страдания его измученной совести.

Он купил виллу во Франции, которую время от времени посещал вместе с лордом Генри. Потом его внимание привлек белоснежный домик в Алжире, окруженный тропическими деревьями, чьи ветви принимали на себя груз палящих лучей солнца.

Но Дориан не был в состоянии подолгу оставаться вдали от Англии, вдали от смертельно опасного портрета.

Порой, будучи в Лондоне, он принимал гостей – блистательную молодежь, которую приводил в восторг своей расточительностью и великолепием. Внезапно он обморочно бледнел и старался незаметно покинуть гостиную. Крадучись поднимался он по лестнице, потому что был обязан убедиться, что дверь в классную комнату не взломана и ничей опасный взгляд бесстыдно не проник за испанское покрывало. Одна лишь мысль о таком леденила его кровь.

Подолгу бродил Дориан по своей мрачной и безлюдной портретной галерее. Он подходил к портрету молодой женщины с фиалковыми глазами и очаровательным лицом. Покоряла ее ослепительная красота. Это был портрет его матери. Но с некоторых пор Дориану начало казаться, что ее большие глаза смотрят на него с каким-то странным выражением, словно хотят о чем-то предупредить. И он торопился покинуть галерею.

Глава 10

Это случилось осенью, в тот день, когда Дориану исполнилось тридцать восемь лет.

Поздно вечером он возвращался из клуба к себе в особняк, и вдруг в густом слоистом тумане он столкнулся с человеком, шедшим ему навстречу. В руке у прохожего был дорожный саквояж, а через плечо был перекинут плед. В ту же минуту он узнал встречного. Это был Бэзил Холлуорд.

– Дориан, как удачно! Несколько часов я провел в вашей библиотеке, надеясь дождаться вас. Я сегодня вечером уезжаю в Париж, но мне не хотелось уехать, не повидав вас. Париж привлекает меня, там даже воздух насыщен искусством. Но перед этим мне необходимо поговорить с вами, Дориан. Но только не в этом тумане, тем более это не туман, а мелкий пронизывающий дождь. Может быть, вы пригласите меня?

– Извольте, – скрывая досаду, сказал Дориан, – однако уже ночь. Бэзил, вы не опоздаете на поезд?

– Нет, у меня еще много времени. Я уже побеспокоился о багаже. Со мной только этот легкий дорожный сак. Так мы зайдем к вам? По правде говоря, я порядком продрог.

Дориан молча проводил Бэзила в библиотеку. В камине гостеприимно пылали поленья.

Бэзил снял пальто и шляпу и бросил их на саквояж.

– Дориан, мне надо серьезно поговорить с вами. – Он устало опустился в кресло.

– Я опять в чем-то провинился? – недовольно нахмурился Дориан. – Я устал, отложим разговор до другого раза. Когда вы вернетесь из Парижа…

– Нет, вы должны меня выслушать, – твердо сказал Бэзил. – О вас в Лондоне ходят ужасные слухи.

– Ох, избавьте меня от этого, – раздраженно воскликнул Дориан. – Слушать сплетни о других – это иногда меня забавляет. Но сплетни обо мне – никогда. Это что-то старое, замшелое, ненужное, как прошлогодний снег.

– И все-таки вам придется выслушать. Вот сейчас, когда я гляжу на ваше лицо, такое ясное и светлое, я начинаю надеяться, что это только выдумки, но… Тогда скажите мне, Дориан, почему лорд Берксли выходит из зала, как только видит вас? А лорд Стенфорд запретил своей внучке даже разговаривать с вами?

– Что ж, я знаю, почему они так говорят. – Дориан, не глядя на Бэзила, помешал угли в камине. – Все достаточно просто: мне известно слишком многое об их непристойных проделках, и они боятся…

– Пусть так, допустим, они не безгрешны. Но теперь о другом. Вы знаете, что лорд Кенли приказал своему единственному сыну покинуть Англию? Такой прелестный юноша, и что с ним сталось! Вас постоянно видели вместе. И вот он скатился на самое дно. Наркотики, непотребные женщины… и он не один. Вы развращаете молодежь, Дориан, обольщаете их мнимыми призраками наслаждений. Своим обаянием вы губите всех, кто к вам приближается.

– Вы забываетесь, Бэзил! – резко вскрикнул Дориан. – Больше я не желаю вас слушать.

– И все же придется. Многие видели, как вы, переодевшись бродягой, в темноте посещаете самые сомнительные притоны в забытых богом трущобах Лондона. И тогда я спрашиваю себя: вы ли это? Где тот прозрачный насквозь, ясноглазый юноша, который мне позировал? О если бы я мог заглянуть в ваше сердце, увидеть вашу душу!

– Что? Что вы говорите! – Лицо Дориана стало мертвенно бледным.

– Да, – тихо сказал Бэзил, – я хотел бы увидеть вашу душу. Но это может только Господь Бог…

Дориан с горечью рассмеялся:

– Отчего же? Вы можете увидеть ее собственными глазами. Сегодня! Сейчас!

Какая-то дикая гордость и вместе с тем обжигающее отчаяние звучали в голосе Дориана.

– Что ж, я решился. Наступил страшный момент моей жизни. Идемте, если вы не трус, я покажу вам свою душу.

– Вы сошли с ума! – Бэзил шагнул к двери, словно собираясь убежать.

– Нет, не туда! Идите со мной! – почти закричал Дориан.

– Что вы задумали, Дориан? Я не пойду. Мне страшно! – Судороги пробежали по лицу художника.

– Вы сами вынудили меня. Надо покончить с этим, – неожиданно спокойно сказал Дориан. – Вы измучили меня. Идемте со мной, и вы узнаете больше, чем хотели.

Дориан взял со стола лампу.

– Иду, раз вы настаиваете. На поезд я опоздал. Ну не беда. Поеду утром.

– Утром?.. – Дориан надменно усмехнулся.

Глава 11

Дориан стал подниматься по лестнице, освещая ступени, покрытые ковром. Он открыл дверь. Им обоим пахнуло в лицо запахом гнили.

Бэзил с удивлением оглядел комнату и снял с лица прилипшую паутинку. Каждый шаг оставлял след на пыльном полу. Прошмыгнула серебристая мышь и скрылась. Какая пустота, заброшенность…

– Что ж, подведем итог моей жизни, – мертвым, невыразительным голосом проговорил Дориан. – Снимите покрывало, и вы увидите мою душу.

– Вы с ума сошли!

– Где же ваше мужество? Вы так хотели этого… Тогда я сам.

Дориан подошел к картине и сорвал с нее покрывало.

Безумный вопль вырвался у Бэзила. На него с насмешкой смотрело с полотна жуткое лицо. Оно было безобразно, отвратительно и вместе с тем чем-то отдаленно напоминало лицо Дориана. Мелкие преждевременные морщинки бороздили когда-то нежную кожу, в золотистых локонах поблескивала седина. Но не эти первые признаки старения так исказили его. Это было лицо садиста, преступника.

Но кто же изобразил его таким? Бэзил узнавал и не узнавал свою работу. Но, подтверждая его вину, в правом углу стояла его собственная подпись, выведенная длинными алыми буквами.

Бэзил пошатнулся. Этот портрет – чудовищная карикатура, мерзкая подделка. И все же он узнавал свою манеру. Но почему она так страшно изменилась, эта картина?

– Как давно это было… – с каким-то каменным спокойствием сказал Дориан. – Тогда вы, Бэзил, научили меня гордиться моей красотой, а лорд Генри пел оды чудесам кратковременной молодости. Я слушал как завороженный, я не мог потерять это… и тогда в миг безумия я пожелал… нет, пожалуй, это была молитва. Но кому я молился?

– В этой комнате сыро. Может быть, плесень въелась в полотно?.. – проговорил художник.

– Эта картина – сущность моей души, – голосом, которым произносят приговор, сказал Дориан.

– Чему я поклонялся! Глаза дьявола, – прохрипел Бэзил. – Что вы сделали со своей жизнью?

Он дрожащей рукой поднес свечу к портрету.

– Вы опаснее всех преступников, – простонал Бэзил, – вам нельзя ходить по этой земле. Сколько еще невинных душ вы совратите?..

Холлуорд без сил опустился на расшатанный стул и закрыл лицо руками.

– Нет, я не могу молчать, я должен…

Дориан с внезапной ненавистью посмотрел на него:

– Предать меня?.. Выдать мою тайну?

В нем вспыхнула неукротимая злоба. В это мгновение он ненавидел Бэзила как никогда и никого в жизни. Бессмысленным блуждающим взглядом он окинул комнату. Что-то блестящее лежало на столе и привлекло его внимание. Это был остро отточенный нож. Не сознавая, что делает, Дориан схватил его. Одним прыжком он подскочил к Бэзилу и, пригнув его голову к столу, вонзил нож ему в спину. Бэзил глухо и как-то жалобно застонал. Дориан, не помня себя, словно в припадке безумия, наносил один смертельный удар за другим. Последний хрип, и Бэзил больше не шевелился.

Дориана охватило какое-то странное спокойствие. Мертвец неподвижно сидел за столом, уронив голову на скрещенные руки. Его можно было принять за спящего.

Итак, все свершилось. Дориан вышел на балкон. В лицо ему пахнуло прохладным ночным воздухом. В разрыве туч открылось темное небо с тихо сверкающими далекими звездами.

Дориан вернулся в комнату. Он старался не глядеть на Бэзила. Что сказал бы сейчас лорд Генри? Не сходить с ума, не думать о случившемся, все свершилось, назад пути нет? Но ведь Бэзил хотел его предать. Это он виноват, он вынудил его схватить нож… Теперь он мертв. Вот и все.

Дориан взял лампу и вышел из комнаты. Замирая, спустился вниз по ступеням. Ни одного звука, только его шаги. Он вошел в библиотеку, с облегчением перевел дыхание. Но первое, что попалось ему на глаза, был дорожный саквояж Бэзила и небрежно брошенные на него пальто и шляпа. Их надо спрятать, пока слуги не увидели.

Он открыл потайной шкаф, где, скрытая от посторонних любопытных взглядов, лежала одежда нищего, рваная, вся в пятнах, столь необходимая ему для ночных похождений. Вещи Бэзила – это улика против него.

Дориан упал в кресло и задумался. А вот что он сделает! Это разумно. Слуги видели, как Бэзил пришел и ждал его в библиотеке. Потом, не дождавшись, ушел, и слуги заперли за ним дверь. Но ведь никто не видел, как он, Дориан, вернулся вместе с Бэзилом. Никто не догадается. Нет, никогда!

Дориан, двигаясь бесшумно, надел шубу, взял шляпу и вышел на улицу. Потом он начал звонить в дверь. Один раз, второй, уже нетерпеливо и громко.

Наконец появился заспанный слуга.

– Извините, Виктор, что я разбудил вас, – спокойно сказал Дориан. – Я забыл дома ключ. Завтра непременно разбудите меня в девять часов, у меня с утра важные дела.

– Слушаюсь, сэр! – Слуга прикрыл зевок ладонью.

– Никто не приходил вечером? – спросил Дориан.

– Только мистер Холлуорд, сэр, он ждал вас, но потом ушел, он спешил на парижский поезд.

Виктор стал подниматься по лестнице, теряя домашние туфли.

Дориан вошел в библиотеку.

– Главное – ни о чем не думать, – тяжко вздохнул он.

Глава 12

На другое утро, как было приказано, в спальню вошел Виктор. На подносе, по обыкновению, чашечка шоколада.

Дориан безмятежно спал, будто ребенок, а когда Виктор разбудил его, открыл глаза, потягиваясь и сонно улыбаясь.

«Таблетка снотворного. Иначе я бы не уснул», – подумал он, и тут же с безжалостной отчетливостью ему вспомнилось все, что случилось накануне.

В нем снова проснулась невыносимая ненависть к Бэзилу Холлуорду. Почему он не оставил его в покое? Что за неумолимое желание видеть портрет? И вот! Он сидит наверху, мертвый. Это ужасно!

Дориану почудилось, что он теряет рассудок.

Часы пробили одиннадцать. Дориан оделся с особой тщательностью. Придирчиво выбрал галстук и булавку к нему. Переменил кольца, взяв те, что давно лежали в шкатулке.

За завтраком он беспечно беседовал с лакеем, просмотрел утреннюю почту и газеты. С удовлетворением нашел маленькую заметку, извещающую, что популярный художник Бэзил Холлуорд отправляется в Париж на выставку своих работ.

Потом в кабинете, сев за стол, он написал два письма. Одно из них он тщательно спрятал в ящик секретера. Новый отчаянный план пришел ему в голову. Пожалуй, это единственное спасение!

Он позвал Виктора и отдал ему второе из написанных писем.

– Отнесите его на Хертфорд-стрит, сто пятьдесят два. Это дом мистера Кэмпбела. Если его нет в Лондоне, непременно узнайте адрес, по которому он сейчас находится.

Им овладела тревога, которая вскоре сменилась беспокойным страхом. Что, если Алан Кэмпбел уехал из Англии? Или, что очень возможно, откажется прийти к нему? Что тогда делать? А ведь дорога каждая минута.

Прежде они с Аланом были очень дружны, почти неразлучны. Их объединяла цветущая молодость и любовь к музыке. Потом случилась ссора, и дружба их внезапно оборвалась. Теперь, когда они случайно встречались, улыбался только Дориан, а Алан смотрел в сторону и делал вид, что не заметил его.

Алан, несомненно, был высокоодаренный человек. Его увлечением, нет, его жизнью была наука. Дориан знал, что он и по сей день увлекался химией. У Алана была собственная великолепно оборудованная лаборатория, где он пропадал целыми днями. Никто не слышал об их ссоре. Впрочем, когда Алана спрашивали об этом, он оправдывался, говоря, что наука поглощает его время целиком.

Дориан с нетерпением ожидал возвращения своего слуги. Время шло, он все сильнее волновался. Ведь если Алан недоступен, то спасения ждать неоткуда.

Но вот дверь отворилась, и вошел Виктор.

– К вам мистер Кэмпбел, сэр, – доложил слуга. – Пригласить его в гостиную?

Вздох облегчения сорвался с бледных губ Дориана:

– Да, да, я жду его!

Дориан напрягал все силы, чтобы скрыть сжигавший его огонь волнения.

В гостиную вошел Алан Кэмпбел с холодным каменным лицом.

– Алан, благодарю вас!.. Я так ждал…

– Грей, я прочел, что речь идет о жизни или смерти, и потому я здесь. Иначе за все сокровища мира я не переступил бы порог вашего дома.

Он не пожал протянутой ему руки.

– Да, Алан, вы правильно все поняли. Я стою на краю гибели.

Глаза их встретились. Взгляд Дориана выразил нестерпимое страдание, смешанное с безнадежностью и болью. Было видно, что он собрал все свои силы, когда, наклонившись к Алану, проговорил медленно, с нечеловеческим усилием:

– Алан, наверху, в моей старой детской… там… там мертвец. Он умер десять часов назад. Не смотрите на меня так, Алан, вы разрываете мне сердце. Кто этот несчастный, как он умер – это вас не касается. Вам только придется сделать кое-что…

– Довольно, Грей! Больше ни слова. Я не могу и не хочу вам помочь. Храните про себя свои чудовищные тайны, я ничего не хочу о них знать.

– К сожалению, только вы один можете меня спасти. Алан, вы должны уничтожить то, что скрыто там, в пустой комнате. Уничтожить так, чтобы не осталось ни следа. Пусть он превратится в горсть пепла.

– Вы безумны, Дориан, – с ужасом проговорил Алан.

– Наконец-то вы назвали меня Дорианом! Я так ждал этого. Вы должны мне помочь.

– Нет! Слышите вы, нет! Вы сумасшедший. Я ухожу.

– Да, я убил его. Но если бы вы знали, сколько я страдал из-за него.

– Убийство! И вы говорите это так спокойно! Боже мой, так вот до чего вы дошли. Я не донесу на вас. Но вас все равно, наверное, арестуют. Что ж, вы это заслужили. Я не буду вам помогать.

– Вам придется! Выслушайте меня, Алан. Это всего-навсего научный опыт. Я знаю, вам приходится бывать в моргах. Там вы видите мертвых, лежащих на обитых жестью столах с желобами. И вы препарируете их. Это ваши будни. И уж, конечно, уничтожить труп гораздо легче, чем то, что вы делаете в секционных залах. Поймите, этот труп – единственная улика, обвиняющая меня. Если его найдут, мне конец.

– Я уже сказал вам. Забудьте обо мне. Я ухожу.

Алан встал и повернулся к двери.

– Стойте! – в отчаянии крикнул Дориан. – Вы затягиваете петлю на моей шее. Ведь мы были друзьями, Алан!

– Бесполезно уговаривать меня. Прощайте. – Алан сделал шаг.

Дориан глубоко вздохнул. Он был похож на человека, принявшего нелегкое решение. Он что-то написал на листке бумаги и бросил его Алану.

– Что ж, уходите. Но сначала прочтите это, – твердо сказал Дориан.

Алан развернул записку, прочел, а затем, смертельно побледнев, без сил опустился в кресло.

Дориан, сделав над собой усилие, подошел к Алану.

– Мне очень жаль, – в его голосе звучало страдание, – но вы сами заставили меня решиться на это. Письмо уже написано. – Он вытащил из кармана конверт. – Видите адрес? Если вы не спасете меня, я погублю вас. Вы тоже не безгрешны, цепкие когти прошлого схватят вас. Согласитесь, я долго молчал. Вы говорили со мной презрительно и оскорбительно. Я стерпел. Но довольно. Теперь я буду диктовать условия.

Алан закрыл лицо дрожащими руками.

– Если вы сделаете то, о чем я вас прошу, это письмо, а с ним и ваше прошлое полетит в огонь. И никогда не возникнет снова.

Алан застонал сквозь стиснутые зубы. Его бил озноб. Дориан положил руку ему на плечо. Алан вздрогнул, но руку не стряхнул.

– Нет выбора. Решайтесь. Ну!

Алан был бледен, будто мертвец. Наконец он еле слышно проговорил:

– Там наверху есть камин?

Дориан понял, что победил. Алан сдался.

– Да, газовый, с асбестом.

– Мне придется съездить домой и взять то, что необходимо, – с трудом проговорил Алан.

– Напишите, что вам нужно. Мой слуга съездит и все привезет.

Кэмпбел написал несколько неровных, расплывающихся строк. Дориан внимательно прочитал записку и позвонил.

Вошел Виктор.

– Возвращайтесь скорее, пусть карета ждет вас. Привезите все, ничего не забудьте.

Лакей поклонился. Дверь за ним закрылась…

– Вы шли от гнусного порока к убийству. И я должен спасать… – Алан нахмурился. Стук в дверь прервал его речь.

Виктор держал в руках большой ящик красного дерева.

– Оставить здесь, сэр? – спросил слуга. – Он тяжелый.

Алан молча кивнул.

– Виктор, – спокойным голосом сказал Дориан, – поезжайте в мой загородный дом. Завтра вечером у меня гости. Оставайтесь там до утра. Пусть садовник срежет свежие розы. Еще привезите земляники из оранжереи.

Слуга поклонился и вышел.

– Ну, Алан, теперь за дело, – нетерпеливо сказал Дориан.

Они поднялись по лестнице. Дориан отпер дверь и остановился на пороге.

– Алан, простите, – пробормотал он, – я не в силах туда войти.

– Оставайтесь здесь, вы мне не нужны, – резко ответил Алан, – убить у вас хватило сил, а теперь вы…

Дориан заглянул в комнату. Убитый художник по-прежнему сидел за столом. На полу, пропитанное кровью, валялось алое покрывало. Превозмогая себя, он вошел в комнату и, подобрав отяжелевшее покрывало, набросил его на чудовищно ухмыляющийся портрет.

Тем временем Алан раскрыл тяжелый ящик.

– Теперь уходите!

Дориан с облегчением покинул комнату. Он направился в библиотеку. Сколько прошло времени, он не знал.

Часы пробили семь раз, когда Алан появился в библиотеке. Дориан не узнал его: это был другой, незнакомый ему человек. Он сгорбился и будто стал меньше ростом, печать смерти лежала у него на лице. Седые пряди мелькали в его темных прежде волосах.

– Я сделал все, что вы требовали. Прощайте, – пустым ровным голосом проговорил Алан.

– Вы спасли мне жизнь, – сказал Дориан.

Алан прошел мимо него, не пожав протянутой ему руки.

Как только за ним захлопнулась дверь, Дориан бегом отправился наверх. Мертвец бесследно исчез. В комнате стоял удушающий запах азотной кислоты. Дориан распахнул дверь на балкон.

В тот же вечер Дориан Грей, как всегда тщательно одетый, с бутоньеркой пармских фиалок в петлице, вошел в гостиную лорда Генри. Те, кто видел Дориана в этот вечер, конечно же не могли догадаться, что этот красавец со спокойной обаятельной улыбкой только что пережил трагедию, страшнее которой не может быть.

В гостиной собралось самое изысканное общество. Лорд Генри, окруженный поклонниками, привычно блистал остроумием.

– Я люблю мужчин с будущим и женщин с прошлым, – сказал лорд Генри, зная, что уже сегодня его слова будут повторять в клубах и гостиных.

Все рассмеялись, и Дориан тоже беспечно улыбнулся.

Вернувшись домой, он прошел в библиотеку и поспешно запер дверь изнутри. Он открыл потайной шкаф, куда спрятал саквояж и пальто Бэзила.

В камине догорали угли. Дориан подложил еще охапку благовонных поленьев. Когда пламя поднялось и загудело, он бросил в камин все вещи Бэзила. Комната наполнилась горьким запахом. Дориан зажег несколько восточных курительных свечей, освежил лоб ароматным уксусом.

В это ночь его неудержимо тянуло погрузиться во мрак преступных окраин Лондона. Скорей туда! Бой бронзовых часов возвестил полночь. Дориан переоделся. Теперь на нем был потертый пиджак, кое-где рваный и покрытый подозрительными пятнами. На голове какое-то подобие шапки. Крадучись, он вышел из дома. На улице остановил кеб и протянул кучеру соверен.

– Получишь еще один, если поедешь быстро.

«Откуда у этого бродяги такие деньги…» – с подозрением подумал кучер.

– Ладно, сэр, – согласился он, пряча монету. – Через час доберемся.

Глава 13

Припустил холодный дождь. Сквозь его пелену слабый свет фонарей казался тусклым и призрачным. Дориан равнодушно наблюдал убогую нищету окраин большого города.

Из открытых дверей ночных кабаков доносился грубый пьяный хохот и пронзительный визг женщин.

Вышедшая из облаков пятнистая луна была похожа на желтый череп.

Усталая лошадь еле плелась по глубоким лужам.

Нет, надо во что бы то ни стало забыть этот вечер, погасить в памяти, убить прошлое, как убивают ядовитую змею, ужалившую человека.

Кеб тащился по густой грязи. Дориана томила нестерпимая жажда забвения, беспамятства, туманных снов.

Из-за угла выбежали двое мужчин, что-то длинное сверкнуло в руке одного из них. Но кучер ударом кнута отогнал их.

Кеб остановился возле старого дома с покосившейся вывеской над дверью.

– Вроде где-то здесь, – неуверенно сказал кучер.

Да, в этот знакомый притон и хотел приехать Дориан. Он протянул кучеру обещанный второй соверен.

Дориан осторожно постучал в ветхую дверь. Та медленно отворилась. Слуга в грязном фартуке, оглядев его и, видимо, узнав, посторонился и дал ему войти.

Дориан отдернул рваную зеленую занавеску и прошел в длинное темное помещение с низким потолком. На стенах, мигая, слабо горели газовые рожки. За шатким столом сидел молодой моряк и, похоже, спал, уронив голову на скрещенные руки. Его крутые плечи и широкая спина говорили о недюжинной силе. Рядом за тем же столом сидели две усталые бледные женщины в поношенных платьях с чересчур ярким узором. Они пили вино из липких бокалов.

В глубине комнаты узкая лесенка вела наверх в маленькую клетушку без окон. Ноздри Дориана затрепетали. Он с жадностью вдохнул сладкий запах.

Молодой человек, наклонившись над лампой, разжигал длинную тонкую трубку.

– Это вы, Адриан? – вглядываясь, еще неуверенный, спросил Дориан. – Я думал, вы давно уехали из Англии.

– Уехал? Куда? Зачем? – Юноша равнодушно посмотрел на него. – Пока есть это зелье, к чему уезжать? А ведь это вы приучили меня к нему. Я помню, как в первый раз… не знаю, благодарить или проклинать вас.

Дориан невольно вздрогнул. Он вспомнил, каким Адриан был еще совсем недавно. Веселый, жизнерадостный юноша. А теперь? Осунувшееся лицо, бледные впалые щеки, расширенные зрачки, неуверенные движения.

– Я ухожу. На верфи в кабаке зелье лучше, – пробормотал Дориан.

– Всюду одинаковое.

– Да нет, там оно дороже, но лучше. Хотите, пойдемте со мной? – предложил Дориан.

Но Адриан не отвечал, он, казалось, не слышал.

Дориан вздохнул и, уже не глядя на него, пошел к двери. Он прошел мимо стола, и одна из женщин схватила его за рукав.

– Не смей трогать меня! – с отвращением, резко проговорил Дориан, вырываясь.

– Ишь ты, какой гордый сегодня, – криво усмехнулась женщина.

– Оставь меня в покое! – Дориан брезгливо отряхнул рукав. – Что тебе нужно? Деньги? Вот, держи.

Он бросил на стол несколько звякнувших монет. Опасные искры вспыхнули в тусклых глазах женщины. Она с неожиданной ловкостью сгребла деньги и сунула их за пазуху.

Дориан в последний раз оглянулся на юношу, который безучастно стоял рядом.

– Адриан, дайте знать, если вам что-нибудь понадобится. Деньги?

– Ну, если не хватит на утеху. Отец не дает мне больше. – Адриан, не прощаясь, повернулся и начал подниматься по утлой лесенке.

Дориан с грустью проводил его взглядом и пошел к ведущей на улицу двери.

– Сколько заплатил дьявол за твою душу, красавчик? – хрипло захохотала женщина в пестром платье. – Эй ты, милашка!

– Замолчи, дешевка! – крикнул Дориан.

Но женщина еще громче заорала ему вслед:

– Что, Сказочный Принц? Это ведь ты?

Дремавший за столом молодой моряк резко вскочил, как безумный оглядываясь по сторонам.

– Кто, кто сказал «Сказочный Принц»? Это ты сказала? – Моряк бросился к женщине и вцепился ей в плечи. – Где он?

Дориан тем временем шел под моросящим дождем в сторону набережной.

А вон и знакомая дверь, и три ступеньки, ведущие куда-то вниз, в темноту.

Дориан все ускорял шаги, эти ступеньки вниз неодолимо манили его. Но вдруг кто-то грубо схватил его за плечо. Другая рука безжалостно стиснула ему горло. Дориан попытался оторвать от горла несущие смерть пальцы, но силы были слишком неравны. Щелкнул курок, и Дориан почувствовал холод револьверного дула, прижатого прямо к его лбу. Перед ним стоял коренастый широкоплечий моряк.

– Что вам надо? – задыхаясь, проговорил Дориан.

– Стой смирно, Сказочный Принц. Не то пристрелю тебя как собаку. Хотя ты хуже собаки…

– Вы сумасшедший! Что я вам сделал?

– Ты погубил мою сестру Сибилу Вэйн. Это ты виноват в ее гибели, мерзавец. Я поклялся убить тебя. О, сколько лет я потратил, разыскивая тебя. Негодяй, я не знал ни имени твоего, ни фамилии, только нежное прозвище, которое дала тебе моя несчастная сестра: Сказочный Принц. Молись Богу, потому что сейчас ты отправишься в ад, убийца.

Дориан похолодел от страха.

– Я никогда не знал вашей сестры, – заикаясь, проговорил он.

– Врешь, мерзавец! Ты сейчас сдохнешь! Это так же верно, как то, что я Джеймс Вэйн.

Дориан молчал, бессильно уронив руки. Все кончено! Вдруг в его душе мелькнула слабая надежда.

– Подождите, не стреляйте! – отчаянно крикнул он. – Сколько лет прошло с тех пор, как умерла ваша сестра?

– Восемнадцать, – медленно проговорил Джеймс. – При чем тут это?

– Восемнадцать лет! – с деланой улыбкой повторил Дориан. – Посмотрите на меня? Сколько, по-вашему, мне лет?

Джеймс грубо схватил его и, не опуская револьвер, поволок к фонарю, светившему из-под темной арки. Огонек фонаря метался от порывов сырого ветра. Но и этого было достаточно, чтобы Джеймс Вэйн разглядел лицо человека, которого хотел убить. Да он был совсем молод, лет двадцать, не больше!

Джеймс отступил на шаг.

– О господи! Я чуть было не убил вас! – сбивчиво проговорил моряк. – Простите меня!

– Вы чуть было не совершили ужасное преступление. – Дориан старался говорить строго и спокойно. – Что ж, идите. И больше не пейте сегодня.

Дориан, не оглядываясь, пошел по темной улице, а Джеймс неподвижно смотрел ему вслед.

Какая-то смутная тень, появившись из притона, подобралась к моряку. Это была одна из женщин в неопрятном пестром платье, что сидела за столом.

– Почему ты не убил его, растяпа? – прошептала она, вцепившись Вэйну в руку. – Он настоящий дьявол, к тому же у него много денег.

– Из-за денег убивать подло, – ответил Джеймс, – я ищу другого человека. Ему сейчас должно быть под сорок, а этот совсем мальчик.

Женщина презрительно расхохоталась и сплюнула:

– Совсем мальчик! Еще чего! Вот уже два десятка лет прошло с того момента, как Сказочный Принц совратил меня. Я была чиста и свежа, как цветок. Взгляни на меня, я теперь старуха, а он не меняется. Видно, и вправду продал душу дьяволу за вечную молодость.

– Врешь! – в ярости вскричал Джеймс. – Проклятье, я отпустил его…

– Чтоб мне провалиться, если вру. Этот хуже всех, кто сюда таскается за зельем. Он и меня приучил. Дай мне деньжонок хоть немного, мне надо, надо…

Джеймс уже не слушал ее. С яростными проклятиями он бросился бежать к площади, куда направился Дориан Грей. Но того уже не было видно.

Несколько дней спустя Дориан сидел в оранжерее в своей загородной усадьбе.

Было время чая, и уютный свет высокой лампы мягко освещал тонкий фарфор и чеканное серебро, расставленные на столе.

Чай разливала прелестная герцогиня Монмаут. Ее нежные руки грациозно держали изящный чайник. Дориан что-то нашептывал ей, и она ласково улыбалась.

Время от времени слышался стук колес, это съезжались гости.

Лорд Генри, сидя в плетеном кресле, обложенный шелковыми подушками, любовался вечерним небом.

– Что вы скажете о нас, о женщинах, лорд Генри? – спросила герцогиня. – Но только что-нибудь новое.

– Вы сфинксы без загадок, – ответил лорд Генри.

Герцогиня с улыбкой кивнула своей прелестной головкой, но казалась не слишком довольной.

– Дориан, сорвите мне несколько орхидей, по цвету подходящих к моему платью.

– С удовольствием, – сказал Дориан, спускаясь по ступеням.

Послышался крик и звук упавшего тела.

Герцогиня испуганно прижала руки к сердцу, а лорд Генри бросился в сад и побежал прямо по цветам, давя бесценные орхидеи.

На дорожке, посыпанной золотистым песком, опрокинувшись навзничь, лежал Дориан Грей в глубоком обмороке.

Поднялась суматоха. Слуги осторожно перенесли Дориана в голубую гостиную. Он скоро пришел в себя, но странно и пристально, со страхом оглядывал лица наклонившихся над ним людей.

– Генри, я здесь в безопасности? Скажите мне, скажите… – проговорил он еще дрожащим голосом.

– Несомненно, друг мой, – мягко, без обычной насмешки и пытливо вглядываясь в него, сказал лорд Генри. – Успокойтесь. Вы просто перегрелись сегодня днем на солнце. Полежите немного, не выходите к обеду.

Два дня Дориан провел у себя в спальне, приказав слуге плотно задернуть шторы и никого не пускать к нему, кроме лорда Генри.

Время от времени он вздрагивал от ужаса, вспоминая увиденное за окном оранжереи белое, словно расплывшееся по стеклу лицо Джеймса Вэйна. Оно было искажено гримасой злобы и ненависти.

Осознание, что за ним охотятся, угнетало его, не давало покоя. Едва шевельнется шелковая портьера – Дориан в ужасе вздрагивал. Ему повсюду мерещился Джеймс Вэйн, выслеживающий его.

В конце концов Дориан постарался уверить себя, что это только его воображение, больная фантазия.

И все же, когда лорд Генри как-то под вечер зашел к нему, он застал Дориана в слезах.

– Что вы, друг мой, – пытался он успокоить Дориана, – нам всем порой мерещатся призраки былых дней. Это неподвластные нам воспоминания, приобретающие некую реальную форму. Это случается с людьми слишком впечатлительными и нервными. Но это всего лишь работа воображения. Один миг, и все исчезает…

Только на третий день Дориан вошел в столовую. За обедом он проявлял несколько искусственную веселость, в ней было что-то наигранное.

Потом он заставил себя целый час гулять с герцогиней в саду.

День был тихий и спокойный, все вокруг было пронизано мирными лучами солнца. Дориан почувствовал, как к нему возвращается ощущение былой безопасности.

Все его гости отправились на охоту. Густой лес окружал владения Дориана, место для охоты – лучше не придумаешь. Оттуда доносились голоса егерей, слышался смех, хруст веток.

Дориана охватило чувство покоя. Столько людей вокруг, а он позволяет себе бояться каких-то жутких фантомов, порожденных его воображением.

Вдалеке на опушке соснового леса он увидел своего друга, сэра Джеффри. Тот пробирался сквозь заросли низкого кустарника, держа в руках охотничье ружье.

– Убивать беззащитных зверушек! Как это безжалостно, – капризно проговорила герцогиня, хмуря изящные брови.

– Мужские игры. Будьте снисходительны. – Дориан большими шагами пошел по дороге. – Хорошо поохотились, дружище? – спросил он, подходя к своему другу.

– Так себе, – ответил сэр Джеффри, – мы хотим перебраться на другое место. Может, там повезет?

Сверкало солнце, зажигая на стволах сосен искры смолы. Густой аромат леса и крики егерей успокаивали и веселили душу.

Неожиданно из-за кусов выскочил заяц, прижимая уши с черными кончиками. Сэр Джеффри вскинул ружье. В движениях зайца было столько испуга. Мелькнул короткий хвостик. Неожиданно прыжки зверька растрогали Дориана, и он крикнул:

– Стойте, Джеффри! Не стреляйте, пусть живет.

– Вы сентиментальны, Дориан, – со смехом сказал Джеффри. – Не знал за вами такой слабости.

И он выстрелил.

Раздался дикий предсмертный вопль. Что-то упало, ломая кусты.

– Боже праведный! Кажется, я попал в загонщика! – в ужасе ахнул сэр Джеффри. – Какой идиот расставил людей под выстрелы?

Из леса выбежали егеря:

– Что случилось? Где он, где?

Сэр Джеффри молча указал рукой. Егеря толпой бросились в кусты, раздвигая ветви. Вскоре они осторожно вынесли тело и положили на траву. Кто-то закрыл платком лицо убитого.

– Жив ли он? – с волнением спросил сэр Джеффри.

– Не дышит, – тихо сказал один из егерей и снял шапку. Все было ясно.

«Злой рок преследует меня…» – с тоской подумал Дориан. На его плечо легла знакомая рука. Это был лорд Генри.

– Кто этот несчастный? – спросил он.

– Мы его не знаем, – ответил старший егерь.

– Странно! Разве он не один из ваших людей? Что же он делал в лесу?

– Нет, сэр. Какой-то моряк.

– Моряк? – переспросил Дориан. – Вы сказали, моряк? Почему вы так думаете? Что было при нем? Какие-нибудь документы? – задыхаясь, уточнил он.

– Нет, сэр. Только револьвер. Больше ничего.

Широкие плечи и тяжелые руки показались Дориану знакомыми. Безумная надежда блеснула в его сознании.

– Снимите платок. Я хочу видеть его лицо, – срывающимся голосом приказал Дориан.

Один из егерей наклонился и стянул платок.

Джеймс Вэйн смотрел на Дориана незрячими глазами.

Неужели? Неужели?.. Невыразимая радость охватила Дориана. Значит, добрые силы не отвернулись от него. Он спасен! Джеймс Вэйн не был призраком, рожденным его больным воображением. Живой, опасный, он караулил его, преследовал, подстерегал, чтобы убить.

Лорд Генри помог Дориану сесть в карету.

– Друг мой, что с вами? Опять обморок? Вам надо лечь.

Дориан ничего не сказал, только улыбнулся какой-то странной, почти бессмысленной улыбкой.

Через несколько минут он уже сидел у себя в гостиной. Глаза его сияли. Какое счастье! Он спасен.

Глава 14

Вечером лорд Генри опять навестил Дориана.

– Может быть, вы мне скажете, что все-таки случилось с вами в саду? Какой странный обморок! А потом на поляне?.. – спросил лорд Генри.

– Право, довольно об этом, мой милый, – беззаботно ответил Дориан. – Лучше расскажите, что слышно в Лондоне? Я давно не был в клубе.

Они сидели в роскошной гостиной Дориана, пили кофе из тончайших фарфоровых чашечек, каждая из которых стоила целое состояние.

– Скажите, в свете все еще толкуют о бедном Бэзиле Холлуорде? – Дориан спокойно посмотрел на лорда Генри. – Неужели им еще не надоело?

– Что вы, мой милый, ведь об этом говорят всего полмесяца. Хватит пищи для болтовни и пересудов еще на месяц по крайней мере. Ведь Бэзил таинственно исчез, никто не знает, где он. К тому же самоубийство Алана Кэмпбела… Столько событий сразу!

– А Кэмпбел не оставил после себя письма или хотя бы записки? – Дориан поднял бокал с бургундским и принялся рассматривать его на просвет.

– Нет, ничего. Хотя многие утверждают, что видели его накануне, и он был спокоен и благодушен как всегда. И вдруг… это как-то не похоже на него.

– И Бэзил, его исчезновение, – взглянув на лорда Генри, сказал Дориан.

– В Париже тоже есть подозрительные места, как и в каждом большом городе. Невозможно представить, что какой-то бродяга напал на Бэзила. Нет, это невозможно! Он носит дешевые часы, он не похож на аристократа. А то, что он прекрасный художник, известно в Париже, а не на его окраинах. Скорее всего, он вывалился из омнибуса прямиком в Сену.

– А что бы вы сказали, Генри, если бы я признался, что убил Бэзила? Вот этими руками. – Произнося это, Дориан неотрывно и с мучительным вниманием вглядывался в лицо лорда Генри.

– Что бы я сказал? – Тот искренне рассмеялся. – Я бы не поверил. Нет, нет! Лучше расскажите мне тихонько, вы, верно, знаете какой-нибудь тайный секрет? Поделитесь со мной. Я старше вас ненамного, но посмотрите, как я постарел, сморщился. А вы, Дориан, не меняетесь, вы такой же!

– Нет, Генри, я уже не тот, – с неожиданной горечью проговорил Дориан, – о если бы я мог повернуть время вспять!

– Вы сегодня какой-то странный, мой мальчик! Мне казалось, что вы сегодня чем-то обрадованы, даже счастливы. Лучше сыграйте мне Шопена. Это ваш композитор. Легкий и вместе с тем глубокий.

Дориан сел к роялю и заиграл. Его пальцы, длинные и изящные, порхали над клавишами.

– Какой восхитительный, но печальный ноктюрн. Вы его раньше не играли. Сыграйте его еще раз.

Грей сидел молча, опустив руки.

– Больше не хотите играть? Тогда вот что, идем в клуб. Такой чудесный вечер, надо и закончить его так же.

– Нет, Генри. – Дориан посмотрел на него с какой-то неизъяснимой печалью и безнадежностью. – Я устал. Лучше лягу пораньше.

– Вы все еще нездоровы, Дориан, – мягко сказал лорд Генри, – приходите ко мне завтра, как проснетесь. Поедем верхом, надо ловить последние остатки золотой осени.

– Вы действительно хотите этого? – вглядываясь в него, спросил Дориан.

– Да, конечно. До завтра. Осенний парк поистине прекрасен.

Так они расстались. Дориан хотел что-то сказать ему вслед, но промолчал.

Глава 15

Дориан сидел в своем кабинете, вглядываясь в темнеющий за окном сад. Привычная тоска по утраченной чистоте и беззаботности охватила его. На стене висело великолепное венецианское зеркало в драгоценной раме. Он бросил случайный взгляд на его сверкающую поверхность. Зеркало покорно отразило не тронутую временем красоту.

Дориан явно вспомнил тот день в мастерской Бэзила, когда художник закончил его портрет. Злосчастный день! Тогда, охваченный алчным желанием перехитрить божественные законы природы, он пожелал навеки сохранить свою молодость. Пусть портрет несет бремя дней! За это он был готов отдать все, даже свою душу. Какие страшные силы услыхали его мольбу…

И вот все свершилось так, как он пожелал.

Вдруг впервые ему стала отвратительна его дивная красота.

Он хотел отвернуться, но отражение в зеркале будто притягивало его. Это невыносимо. Разве он не мог жить по-другому, беспечно и свободно, не боясь, с неомраченной совестью. Но оказалось, его бессмертная красота – это ловушка, вечная молодость – западня.

Он подошел к окну, вглядываясь в вечернее небо, по которому уже рассыпались яркие звезды. Не думать, не думать о прошлом. Джеймс Вэйн застрелен и где-то похоронен в безымянной могиле. Он неповинен в его смерти. Но Бэзил Холлуорд? Надо забыть о нем, забыть! Его тело исчезло, превратилось в прах, в пепел. Но он был, жил, дышал и написал этот проклятый портрет. Сколько ночей Дориан не мог уснуть, хотя порой находился в другой стране, в другом городе. Ему мерещилось, что далеко в Лондоне кто-то тихо крадется по лестнице его дома, открывает дверь, входит в комнату, срывает покрывало и видит…

Во всем виноват этот портрет!

Нет, он больше не поддастся его дьявольской власти. Отныне его жизнь будет чистой и непорочной, и постепенно след его преступлений и пороков исчезнет с лица портрета. Так и будет! Он клянется! Он покончит с прошлым. А вдруг портрет уже знает о его клятве? Вдруг он изменился и опять стал таким, каким закончил его Бэзил?

Дориан взбежал по лестнице, отпер дверь и вошел в свою детскую комнату.

На пыльном полу отпечатались его следы от двери до портрета, закрытого пурпурным покрывалом. Сколько раз, мучительно страдая, он так подходил к нему? Дрожащей рукой Дориан сорвал полог. Крик отчаяния и боли невольно вырвался у него. Нет, портрет стал еще отвратительнее. Он смотрел на Дориана с насмешкой и злобой. Так надо уничтожить его! Наконец-то обрести свободу. Дориан огляделся и увидел сверкающий нож, позабытый на столе. Да, этим ножом он убил художника, а теперь убьет и его творение.

Дориан схватил нож, замахнулся и что было силы вонзил его в портрет. Послышался громкий крик, полный боли и невыносимого страдания. И что-то тяжелое рухнуло на пол.

Все слуги проснулись и выбежали на лестницу.

В это время два джентльмена шли по улице. Услыхав леденящий душу крик, они остановились. Мимо проходил полисмен, и один из джентльменов спросил его:

– Скажите, чей это дом?

– Это дом мистера Дориана Грея, – ответил полицейский. – Весьма почтенный человек и богатый к тому же.

В доме тревожно шепталась прислуга.

– Крик донесся из старой классной комнаты, – сказал дворецкий. – Я боюсь.

Все ждали, потом на цыпочках молчаливой толпой поднялись по лестнице. Постучали в дверь. Никто не ответил. Все было безмолвно. Никакого движения, никаких звуков.

Не без труда они взломали дверь и робко вошли.

Первое, что они увидели, был великолепный портрет хозяина, сияющий юностью и красотой. Возле на полу лежало брошенное пурпурное покрывало. А рядом они увидели скорчившийся труп с ножом в груди.

Дворецкий ближе поднес лампу. Немолодое лицо мертвеца было покрыто сетью морщин, рот провалился, сохранив подобие отвратительной улыбки. И только по драгоценным кольцам на пальцах они узнали его.

Это был их хозяин, сэр Дориан Грей.

Воскресная прогулка

розрачный вечер опустился на Лондон. Небо было ясное, доверчиво открыв свою прозрачную глубину. Редкая погода для осеннего месяца, и потому неудивительно, что уютная деловая улочка была полна гуляющих. Чисто вымытые витрины отражали прохожих, как зеркала, сверкали начищенные до блеска дверные ручки, в вечернем полумраке белели тщательно окрашенные ставни.

По улице, наслаждаясь теплым воскресным вечером, не спеша шли два друга. Один из них – мистер Аттерсон, нотариус, человек несколько замкнутый, немногословный, но добродушный и мягкий в кругу близких друзей. Рядом с ним шагал его дальний родственник Ричард Энфилд, веселый, беспечный, порой, можно даже сказать, легкомысленный.

Они прошли мимо старого дома, запущенного, покрытого плесенью, странно отличавшегося от остальных особняков этой улицы. Дом был двухэтажный, но без единого окна. Едва ли могла служить ему украшением грубо сколоченная тяжелая дверь. Внезапно дверь со скрипом резко распахнулась. Из дома стремительно вышел невысокий человек в шляпе, надвинутой по самые брови. Он растолкал толпу и отшвырнул в сторону худенькую девочку в розовом платье. Девочка упала, и незнакомец прошел по ней, словно это была груда мертвого кирпича, а не живое существо. Хрустнули тонкие пальчики под тяжелым каблуком. Девочка отчаянно вскрикнула.

Ричард Энфилд бегом пересек улицу и крепко ухватил незнакомца за шиворот. Тут же собралась толпа. К счастью, здесь оказались братья девочки – крепкие широкоплечие парни. Они потребовали оплатить лечение сестрички.

Незнакомец, испустив почти звериное рычание, вытащил толстый бумажник, осыпая всех подряд бранью и угрозами. На мгновение он поднял голову. Прохожие отшатнулись. Его лицо было омерзительно, оно вызывало страх и отвращение. Казалось, все пороки мира наложили на него свою дьявольскую печать.

– Хотел бы я знать, как его зовут, – нахмурившись, проговорил Аттерсон.

– Могу удовлетворить ваше любопытство, мой друг, – сказал Энфилд. – Когда он доставал деньги, у него из кармана выпал банковский счет, я успел прочитать имя его владельца – Эдвард Хайд. Так что…

– Эдвард Хайд! – повторил нотариус. И его строгое лицо сделалось озабоченным. – Так вы сказали Эдвард Хайд?..

Удовольствие от воскресной прогулки было окончательно испорчено. Друзья разошлись, обоих томило недоброе предчувствие, как будто они прикоснулись к чему-то нечистому.

Завещание

Мистер Аттерсон вернулся в свой просторный дом, украшенный дорогими персидскими коврами и картинами.

Как всегда, после ужина нотариус расположился у камина в любимом кресле, обитом красным бархатом. Огонь в камине уютно потрескивал, мелкие искры, кружась, веселым роем улетали в трубу. Обычно, как бы ни был утомлен или обеспокоен хозяин, мягкое кресло и приятное дружественное тепло живого огня разгоняли мрачные мысли. Но сегодня ничто не могло вернуть ему душевного равновесия.

«Мистер Хайд… Я не успел рассмотреть его лицо, – думал Аттерсон. – Мистер Хайд… Но главное, с ним связано это странное завещание».

В конце концов мистер Аттерсон встал, взял свечу и направился в свой кабинет, находившийся рядом. Он отпер сейф и достал из тайника конверт, на котором было написано: «Завещание доктора Джекила».

Мистер Аттерсон бережно хранил этот документ. Однако в силу какой-то неосознанной брезгливости он так и не удосужился до сих пор внимательно его прочитать. Но сегодня, случайно увидев мистера Хайда, он пристально и тщательно прочел завещание от начала до конца.

«Согласно воле завещателя, все имущество Генри Джекила, доктора медицины, права, члена королевского общества и т. д., переходит к его другу и благодетелю Эдварду Хайду в случае внезапной смерти Генри Джекила, а также его исчезновения или необъяснимого отсутствия свыше трех месяцев…» Документ был подписан собственной рукой завещателя.

Мистер Аттерсон вспомнил лицо своего друга Генри Джекила, всегда приветливое, мягкое, его улыбку, ласковую и добродушную.

«Что может быть общего у него с этим отвратительным мистером Хайдом?» – подумал он.

Ночь не принесла покоя нотариусу, он вздыхал, ворочался и не мог уснуть до утра. Он тщательно спрятал в сейф странное завещание мистера Джекила, но неясный страх за друга не оставлял его.

«Если бы я мог увидеть лицо этого Хайда, он бы стал для меня чем-то реальным, пусть отвратительным, мерзким, но все-таки просто человеком. И эти странные навязчивые мысли оставили бы меня. Как бы он ни прятался, я увижу его лицо», – продолжал мучительно томиться нотариус.

Аттерсон начал вести тайное наблюдение за единственной дверью в запущенном доме. Он прятался на противоположной стороне улицы под глубокой, полной теней аркой ворот. Наконец его терпение было вознаграждено.

В этот вечерний час улицы были безлюдны. В пустынной тишине звучно и четко раздавались шаги каждого прохожего. Нотариус увидел человека невысокого роста, который уверенно направлялся к старой рассохшейся двери. Мистер Аттерсон, быстро оставив свое убежище, подошел к неизвестному и коснулся рукой его плеча:

– Мистер Хайд, если не ошибаюсь?

Незнакомец вздрогнул, отшатнулся и ответил угрюмо и раздраженно:

– Да, это я. Что вам нужно? И как вы меня узнали?

– Я без труда отвечу на ваш вопрос, – сказал мистер Аттерсон. – Но сначала я попрошу вас выполнить одну небольшую просьбу: покажите мне свое лицо!

Мистер Хайд, казалось, хотел было отказаться. Но вдруг, решившись, поднял голову. Тусклый затуманенный свет луны залил его жидким серебром. Мистер Аттерсон с трудом сдержался, чтобы не вскрикнуть. Нет, Хайд не был уродом. Тут было что-то другое. Его лицо отражало все смертные человеческие грехи. Злоба, алчность, сладострастие, садизм, свирепость… Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

– Ну а теперь скажите, как вы меня нашли? – нетерпеливо спросил Хайд.

– У нас есть общие друзья, – неохотно ответил нотариус. – Например, мистер Джекил.

– Мистер Джекил? Он вам ничего не говорил обо мне! – мешая человеческий голос и звериный рык, прохрипел Хайд. – Вы мне солгали, солгали! Вы просто мелкий лжец! Но если я вам так интересен, сообщу свой адрес на всякий случай. Я живу в Сохо, третий дом направо от трактира «Пьяный гусак», такой зеленый домишко…

Странный разговор

В среду под вечер в гостеприимном доме Генри Джекила собрались его друзья. Как всегда, здесь были мистер Аттерсон, давний друг хозяина Энфилд, доктор Лэньон и еще пять-шесть старых друзей. Но вскоре гости заметили, что хозяин не столь весел и приветлив, как обычно. Разговор то и дело прерывался, и потому гости разошлись несколько раньше. Доктор Джекил сделал незаметный знак нотариусу, чтобы тот задержался. Теперь в уютном кабинете их было только двое.

– Мне давно хотелось поговорить с вами, Джекил, – с тяжелым вздохом начал нотариус. – О вашем завещании.

Внимательный наблюдатель без труда мог заметить, что тема эта доктору Джекилу была неприятна. Однако он ответил нотариусу с несколько искусственной веселостью:

– Мой бедный Аттерсон, на этот раз вам не повезло с клиентом. Но право же, в завещании нет ничего особенного. Не будем об этом говорить.

– Простите, Джекил, но в вашем завещании речь идет о некоем мистере Хайде, – с суровой настойчивостью повторил мистер Аттерсон.

По крупному красивому лицу доктора Джекила разлилась внезапная нездоровая бледность.

– Полагаю, что я знаю о нем достаточно. – Джекил отвернулся, глядя на огонь. – И довольно об этом.

– К сожалению, должен вас предупредить, – мрачно и упрямо проговорил нотариус. – Я сам был свидетелем отвратительного случая, которому нет прощения. К тому же я слышал от окружающих о мистере Хайде еще столько мерзкого и странного…

– Дорогой мой Аттерсон, – неожиданная просьба и даже мольба прозвучали в голосе Джекила, – я знаю достаточно об этом человеке. Но это не меняет дела, так сложились обстоятельства. Выслушайте меня, дорогой друг. Я действительно принимаю участие в мистере Хайде. Поверьте! Стоит только мне пожелать, и я навсегда избавлюсь от этого человека. Если же в силу каких-то трагических обстоятельств меня не станет, то ради нашей дружбы и во имя справедливости оградите его права, чтобы мистер Хайд получил полностью все, что я ему завещал.

Трудно сказать, успокоили нотариуса слова доктора Джекила или нет. Они расстались, дружески пожав друг другу руки.

На следующее утро Аттерсон шел мимо особняка доктора Джекила. Он не удержался и постучал в его высокую дверь. Его встретил уже немолодой дворецкий по имени Пул, много лет верой и правдой служивший доктору Джекилу.

– Ваш хозяин дома? – осведомился нотариус.

– Сейчас узнаю, – ответил Пул, усаживая мистера Аттерсона в просторное кресло возле камина.

Пул ненадолго удалился. Нотариус внезапно в глубине коридора, кончавшегося бронзовой лестницей, заметил быстро промелькнувшую коренастую фигуру.

– Доктор Джекил ушел по делам, – доложил Пул, возвращаясь.

– Но я кого-то видел там, в глубине, на лестнице. Кто это? – спросил нотариус.

Лицо старого дворецкого омрачилось.

– Это мистер Хайд, – угрюмо сказал Пул. – У мистера Хайда свой ключ. Мой хозяин позволяет ему приходить сюда в любое время, даже ночью. Он идет через анатомический театр, где когда-то доктор Джекил занимался со студентами, а теперь там так тихо и пусто… Потом он проходит в лабораторию и там запирается.

– Странно, очень странно! – в тяжелой задумчивости пробормотал нотариус.

Убийство

Был безоблачный тихий вечер. Налетевший восточный ветерок разорвал в клочья туман, и луна, словно пользуясь редким случаем, светила ярко, покрывая позолотой старинные крыши.

Служанка в доме с окнами, выходящими на улицу, уже собралась отправиться на покой. Внезапно ее привлек звук шагов. Она увидела, что к ее дому приближается очень красивый пожилой джентльмен.

«Какой-то аристократ», – подумала она, вглядываясь в его благородное лицо, полное старомодной доброты и спокойствия.

Навстречу ему шел широкоплечий человек более низкого роста и грубого телосложения. Он приближался, поигрывая тяжелой старинной тростью.

«Да это же мистер Хайд! – удивилась служанка. – Он однажды приходил к моему хозяину. Я еще подумала тогда: какое у него мерзкое, гнусное лицо».

Высокий джентльмен, поравнявшись с Хайдом, любезно улыбаясь, о чем-то спросил его. Но Хайд, к изумлению служанки, внезапно пришел в неописуемую ярость. Словно сорвавшийся с цепи зверь, он с диким рычанием свалил пожилого джентльмена на землю мощным толчком своей крепкой трости. И тут же с обезьяньей злобой принялся исступленно топтать ногами поверженную жертву, осыпая ее градом ударов. И даже когда тело упавшего перестало содрогаться, он с видимым наслаждением продолжал избивать его.

Служанка вскрикнула и упала без чувств. Когда она пришла в себя и робко выглянула в окно, страшное зрелище предстало ее глазам. Безжизненное окровавленное тело лежало поперек улицы. А чудовищный убийца бесследно исчез.

Лондон был потрясен известием о зверском убийстве всеми уважаемого члена парламента сэра Денверса Керью. Хотя имя преступника стало известно, все попытки отыскать его в шумном городе оказались тщетными. Один конец расщепившейся трости был найден в сточной канаве, другой, без сомнения, злодей унес с собой.

Когда мистер Аттерсон услышал имя убийцы, сердце его болезненно сжалось. Оглядев сломанную трость, он тут же узнал в ней свой давний подарок. Много лет назад он купил эту трость в восточной лавке и преподнес ее Генри Джекилу, любившему такие редкости.

«Но как эта трость могла оказаться в руках у Эдварда Хайда? Я знаю, где проживает этот негодяй!» – вспомнил Аттерсон.

Кеб покатил по улицам, и дома по обе стороны становились всё приземистей и беднее. И уже нельзя было скрыть нищету и убожество.

А вот и Сохо! Грязные мостовые, грошовые трактиры, оборванные грубые женщины, пьяницы, толпы одетых в лохмотья ребятишек.

Кеб остановился перед домом, окрашенным грязно-зеленой крас-кой. Дверь открыла старуха в поношенном платье. Казалось, лицо ее давно разучилось улыбаться, а умело теперь только кривиться от злобы и желчи.

– А, – недобро оскалилась она, – попался-таки голубчик! Что он натворил?

По шатким скрипучим ступенькам она ввела нотариуса в дом. Аттерсон с удивлением увидел, что комнаты, в которых обитал Хайд, были обставлены со вкусом и всевозможной роскошью. Дорогая мебель, серебряная утварь, картины…

Зола в камине еще не остыла, и Аттерсон извлек из-под дымящихся головешек второй обломок трости. Густые брови нотариуса нахмурились еще больше.

Напрасно приехавшие полицейские расспрашивали соседей, завсегдатаев ближайших трактиров. Никто не мог сказать о Хайде ничего вразумительного.

Загадочное письмо

Дверь Аттерсону открыл его старый знакомый – дворецкий Пул. Он провел гостя через заброшенный анатомический театр, уставленный запыленными стеклянными шкафами. Еще несколько шагов, и он распахнул перед ним дверь в кабинет доктора Джекила.

В камине приветливо и гостеприимно горел огонь. В красном бархатном кресле неподвижно, словно окаменев, сидел доктор Джекил в глубокой задумчивости. Он посмотрел на Аттерсона, но в глазах его не блеснул огонек радости, как обычно бывало при встрече друзей.

– Нам предстоит нелегкий разговор, – сказал нотариус, усаживаясь в мягкое кресло по другую сторону камина. – Этот мистер Хайд…

– Аттерсон, друг мой! – возбужденно, почти лихорадочно прервал его Джекил. – Клянусь Богом, я отрекаюсь навсегда от этого человека. К тому же, кажется, он нашел себе надежное пристанище и исчез.

Нотариус сдвинул брови. Ему не понравилось внезапно вспыхнувшее возбуждение, сменившее мертвенную бледность его друга.

– Вы, по-видимому, в нем очень уверены, – пристально вглядываясь в лицо Джекила, сказал нотариус.

– Ах, не будем об этом, – стараясь казаться спокойным, проговорил Джекил. – К тому же я получил письмо и не знаю, передать ли его полиции. Я хотел бы узнать ваше мнение. И потому намерен вручить это письмо вам, Аттерсон. Полагаюсь на ваше мудрое суждение, ведь я безгранично вам доверяю.

Он передал Аттерсону короткое письмо, написанное ровным, прямым и уверенным почерком.

Аттерсон прочел:

«Как этот светлый, прозрачный до дна человек может заботиться о судьбе кровавого убийцы?» – Недоумение Аттерсона перешло в растерянность.

– Но я хотел бы еще спросить вас…

В эту минуту доктор Джекил взглянул на часы и поспешно встал.

– Тысяча извинений, – торопливо сказал он. – Пул только что получил извещение из аптеки, что на мое имя доставлен препарат, которого я с нетерпением ожидаю. Я вынужден написать доверенность, иначе Пул не сможет получить это снадобье. Прошу меня извинить, мой друг…

Мистер Аттерсон вернулся к себе домой. Разговор с Джекилом внес еще большую тревогу в его душу. К счастью, вскоре к нему заглянул его старший клерк, мистер Гест. Аттерсон предложил ему отведать старого портвейна из драгоценных запасов своего погреба. Густая ароматная струя, словно зная себе цену, неспешно полилась в тонкий бокал.

– Какой ужасный случай! Я имею в виду смерть сэра Денверса, – сказал Аттерсон.

– Весь город в волнении, – откликнулся Гест. – Убийца, конечно, был сумасшедшим.

– У меня есть один занятный документ, – негромко проговорил Аттерсон. – Я не знаю в Лондоне графолога опытнее вас. А это образец почерка как раз в вашем вкусе – автограф преступника. Вам… только вам я могу поручить изучение этого загадочного образца. Что сможет вам сказать этот почерк, хотел бы я знать?

Глаза Геста блеснули азартом, и он наклонился над развернутым письмом.

– Нет, сэр, – проговорил он спустя некоторое время. – Скажу одно, это писал не сумасшедший, уверяю вас.

В эту минуту в комнату вошел слуга, держа в руке записку.

– Вам от доктора Джекила, сэр, – почтительно сказал он.

– Что-то деловое? – осведомился Гест, с неохотой поднимая голову от лежащего перед ним письма.

– Да нет, это от старины Джекила… просто приглашение на обед, – равнодушно ответил Аттерсон.

– Позвольте взглянуть, – вежливо попросил Гест. – Только на секунду, я сейчас же верну его вам.

Гест положил листки рядом и принялся тщательно их сравнивать.

– Благодарю вас, сэр, очень интересные автографы.

– Для чего вы их сравнивали, Гест? – удивился Аттерсон.

– Видите ли, сэр, – еле слышно ответил Гест. В комнате никого не было, и все-таки он говорил с какой-то бережной осторожностью. – Мне никогда не приходилось встречать столь схожие почерки. Собственно говоря, они совсем одинаковые, только наклон букв разный. Как будто это писал один человек и только этой небольшой разницей пытался скрыть их полное сходство.

Когда мистер Аттерсон остался в этот вечер один, он бережно спрятал обе бумаги в сейф. «Как это могло случиться? – зябко кутаясь в плед, думал он, не в силах согреться у пылающего камина. – Мой старый друг Генри Джекил совершил подделку ради спасения безжалостного злодея. Этого просто не может быть, однако…»

Разговор под окном

Был ясный вечер. Казалось, осень благосклонно отступила, позволив жителям Лондона насладиться последними остатками тепла. В этот вечер друзья, нотариус Аттерсон и мистер Энфилд, стараясь не нарушить воскресную традицию, медленно прогуливались по знакомой улице.

Осень бережно тронула увяданием вьющиеся цветы, свисавшие с балконов.

Друзья поравнялись с унылым заброшенным домом без окон с некрашеной мрачной дверью.

– Надеюсь, мы никогда больше не встретимся с мистером Хайдом, – с облегчением сказал Энфилд.

– Существо, при виде которого невозможно не испытать тошнотворного отвращения, – мрачно заметил Аттерсон. – Как странно! Посмотрите, эти ворота открыты, а войдя в них, мы можем увидеть дом нашего друга Джекила, ведь его окна с этой стороны выходят прямо в сад.

– Так войдем в сад! – воскликнул Энфилд. – Вечер просто дивный!

Друзья пошли по запущенным тропинкам. Высоко в небе догорал багровый закат.

Среднее окно в доме было приотворено. Возле окна сидел доктор Джекил, видимо решив подышать свежим вечерним воздухом. Подойдя поближе, друзья невольно замедлили шаг. Доктор Джекил сидел неподвижный, сумрачный, словно погруженный в какие-то тяжкие мысли.

– Как вы, Джекил? – воскликнул нотариус. – Надеюсь, вам лучше?

– Несколько лучше, – доктор с тоской поглядел на него, – благодарение Богу, надеюсь, что все это скоро кончится.

– Вы стали меланхоликом, друг мой, – с беспокойством воскликнул Аттерсон. – Вам следует побольше гулять, разгонять кровь. Берите-ка шляпу и идемте с нами. Небольшая прогулка вас подбодрит.

– Благодарю вас, – вздохнул доктор, и, казалось, этот вздох был рожден в какой-то темной глубине его души. – Я счастлив видеть вас обоих, но у меня нет сил даже для того, чтобы пройтись по этому маленькому саду.

– В таком случае, – добродушно и весело, стараясь его хоть как-то развлечь, сказал Аттерсон, – мы остановимся здесь, под окном, и продолжим нашу беседу, не сходя с места.

– Именно это я и хотел предложить вам, – со своей обычной доб-рой улыбкой согласился доктор. И вдруг… Вдруг улыбка исчезла с его лица, сменившись выражением нестерпимого смертельного ужаса. Лицо его исказилось до неузнаваемости.

Хлопнула рама, зазвенели стекла. Свет в глубине комнаты померк. Пораженные, друзья невольно отступили от окна. Не в силах произнести ни слова, Аттерсон и Энфилд торопливо и молча покинули сад. И только очутившись на знакомой улице, они наконец взглянули друг на друга.

– Да пошлет Бог силы нашему другу, – прошептал нотариус. – Какие странные конвульсии…

– Скорее, судороги, – упавшим голосом сказал Энфилд. – Он стал совсем не похож на себя.

Всеобщий страх

Мистер Аттерсон, едва притронувшись к ужину, сел у камина. Его до сих пор не отпускала ледяная дрожь.

Неожиданно послышался негромкий стук, и в кабинет вошел Пул.

– Боже милостивый, что вас сюда привело? – с удивлением воскликнул нотариус. – Что случилось? Доктор заболел?

– Мистер Аттерсон, – проговорил старый слуга тихо и сдержанно, – действительно случилась беда.

– Садитесь, выпейте вина, – скрывая тревогу, предложил нотариус. – И не спеша объясните, что, собственно, произошло?

– Вы ведь знаете, сэр, – начал Пул, – последнее время мой хозяин частенько запирается у себя в кабинете. И мне это не нравится… право слово, я боюсь.

– Успокойтесь, дружок, – сказал нотариус. – Объясните яснее, чего вы боитесь?

Пул сидел, опустив голову. Его рука, державшая бокал, дрожала.

– Я полагаю, произошло преступление, – хрипло ответил Пул.

– Преступление? – воскликнул пораженный нотариус. – Что за бред вы несете?

– Не смею объяснить, сэр, – упавшим голосом ответил Пул. – Лучше будет, если вы пойдете со мной и сами посмотрите.

«Да, пожалуй, мне лучше самому во всем разобраться», – подумал нотариус.

Он надел пальто, взял шляпу и вместе с Пулом вышел на улицу. Холодный ветер с силой закрутился вокруг них. Они подошли к дому мистера Джекила.

– Дай-то бог, чтобы все обошлось, – не в силах скрыть душевную тревогу, проговорил Пул.

– Аминь, – отозвался нотариус.

Они вошли в прихожую. В камине беспечно и равнодушно горел огонь. Возле камина, словно овцы, тесно жались друг к другу все слуги доктора: и мужчины, и женщины. При виде мистера Аттерсона молоденькая горничная истерически зарыдала.

– Что это? – кисло спросил нотариус. – Почему все собрались здесь? Весьма прискорбный непорядок. Ваш хозяин будет недоволен.

– Они боятся, – сказал Пул.

Последовало глухое молчание. И только горничная, задыхаясь, старалась сдержать рыдания.

– Ну-ка подай мне свечу! – Дворецкий повернулся к кухонному мальчишке. – Сейчас мы со всем этим покончим. – Он сделал мистеру Аттерсону знак следовать за ним и повел его вглубь дома.

Стараясь сдержать нервную мелкую дрожь, мистер Аттерсон прошел за дворецким. Сначала через лабораторию, потом через анатомический театр, заставленный ящиками с химической посудой. Пул робко и неуверенно постучал в дверь, обитую плотным сукном.

– Сэр, вас хочет видеть мистер Аттерсон! – Пул старался проговорить это почтительно и спокойно.

– Скажите ему, что я никого не принимаю! – послышался из-за двери приглушенный невнятный голос.

Пул, осторожно держа свечу, огонек которой качался и изгибался, грозя погаснуть, повел Аттерсона тем же путем обратно через комнаты. Наконец он остановился и поставил свечу на круглый стол.

– Сэр, – спросил он, глядя мистеру Аттерсону прямо в глаза, – это был голос моего хозяина? Как вам кажется?

– Болезнь могла его изменить, – побледнев, сказал нотариус.

– Болезнь? – убежденно возразил Пул. – Я прослужил здесь двадцать лет; больной или здоровый, но я не мог бы не узнать голос моего любимого хозяина. Нет, сэр, моего хозяина убили.

– Вдумайтесь, что вы говорите, любезный Пул, – голос нотариуса стал тверже и увереннее. – Даже если мы предположим, что доктор Джекил был… Но это только туманное предположение… Тогда скажите, зачем убийце оставаться в тех комнатах? Почему он не пытается скрыться, убежать? Это противоречит здравому смыслу, логике.

– Вас трудно убедить, мистер Аттерсон, но я все же попробую, – голос Пула был полон отчаяния. – Всю эту неделю он… ну тот, кто поселился в кабинете доктора, день и ночь требует какое-то лекарство, но мы никак не найдем, что ему нужно. Раньше наш добрый хозяин имел привычку писать на листке название лекарства, которое ему необходимо, и выбрасывал листок на лестницу. Никто хозяина не видел, в то время даже еду мы ему оставляли на ступеньках. Так вот, сэр, каждый день только и были эти листочки: приказы да жалобы. Я обошел всех лондонских аптекарей. Чуть принесу это снадобье, пройдет немного времени – опять листок с распоряжением отнести его назад аптекарю… дескать, оно с примесью. И приказ обратиться в другую аптеку, в другую фирму. Увы, там снова нам предлагали лекарство с примесью. Я все аптеки оббегал, верно, уж очень нужно моему хозяину это снадобье.

– Скажите, Пул, у вас не сохранились эти записки? – спросил мистер Аттерсон.

Пул пошарил по карманам и вытащил скомканную бумажку, которую нотариус, наклонившись к свече, стал пристально разглядывать.

Аттерсон прочел:

– Странное письмо, – озабоченно проговорил нотариус, – да и вообще все слишком необъяснимо. Возможно, Пул, ваш хозяин стал жертвой одной из тех болезней, которые искажают голос и даже лицо несчастного. Вот почему он так упорно старается отыскать это лекарство в надежде исцелиться. Тогда понятно, почему он избегает встреч со своими друзьями. Но по почерку можно судить…

– При чем тут почерк? – Лицо Пула покрылось бледно-серыми пятнами. – Ведь один раз я видел самого хозяина. Он возился в дальнем конце кабинета среди ящиков.

– И вы молчали? – вскрикнул нотариус.

– Я видел его одну минуту, – угрюмо сказал Пул, – но у меня волосы встали дыбом. Двадцать лет – это двадцать лет! Неужели вы думаете, я не узнал бы моего хозяина, если бы даже видел его одно лишь мгновение?

– Бог с вами, Пул! Что вы говорите? – с волнением воскликнул Аттерсон.

– Сэр, это был не доктор Джекил, – голос Пула срывался и дрожал. – Одному богу известно, что это была за тварь, но это был не доктор Джекил, и потому я уверен, что произошло убийство.

– Пул, – сказал нотариус, и голос его обрел профессиональную твердость, – раз вы утверждаете подобные вещи, мы должны в них удостовериться. Наш долг – взломать эту дверь.

– И правильно, мистер Аттерсон! – вскричал дворецкий. – Я знаю, здесь есть топор в одном из ящиков.

– Джекил, – громко воскликнул Аттерсон, – я требую, чтобы вы впустили меня. Если не добром, так силой я взломаю эту дверь!

– Аттерсон! – раздался голос из-за двери, полный отчаяния и муки. – Сжальтесь надо мной! Умоляю вас, уйдите из моего дома!

– Это не голос Джекила! – вскрикнул Аттерсон. – Это голос Хайда. Пул, ломайте дверь.

Пул разгреб груду соломы и вытащил из ящика остро отточенный топор. Аттерсон выхватил топор из его рук. Один удар, второй… Затрещали филенки. И наконец сорванная с петель дверь рухнула на ковер. Аттерсон и дворецкий осторожно переступили порог. Перед ними был озаренный мягким светом камина уютный кабинет. Единственное, что удивляло и бросалось в глаза, – ящики разного размера, а на столе множество химической посуды.

В дальнем темном углу, куда слабо достигал блеск камина, вошедшие разглядели скрюченного человека. Одежда, надетая на него, была велика, не по росту и грозила сползти на пол. Аттерсон и Пул замерли не в силах пошевелиться. Наконец Аттерсон проговорил дрожащим голосом:

– Прошу вас, встаньте, нам надо поговорить.

На мгновение человек повернул голову, и теперь можно было разглядеть, что это лицо Хайда. Да, это был Хайд!

Испустив чудовищный острый крысиный визг, Хайд бросился в противоположный конец комнаты, погруженный в глубокий мрак. Послышался торопливый бег по лестнице, и уродливая фигура Хайда исчезла. Где-то внизу хлопнула дверь.

– Проклятье, мы упустили это чудовище! – с отчаянием сказал Аттерсон. – Но значит ли это, что наш друг доктор Джекил убит? Нет! Вовсе нет!

Мистер Аттерсон и дворецкий тщательно обыскали весь дом. Но поиски Генри Джекила, живого или мертвого, остались тщетными.

– Не знаю, сохранить ли нам последний свет надежды или смириться с неизбежной трагедией? – в растерянности проговорил Аттерсон.

В глубоком молчании они подошли к вращающемуся зеркалу. Оба посмотрели на него с невольным холодящим страхом. Они увидели только уходящие в бездонную глубь тусклые красные отблески и свои собственные, словно неживые, неподвижные лица.

– Это зеркало видело немало страшных вещей, сэр, – прошептал Пул.

– Ничего нет более страшного, чем само это зеркало, – так же тихо ответил нотариус. – Для чего только оно понадобилось Джекилу? Вот в чем тайна…

Затем они подошли к столу. Озаренный свечой, посреди стола лежал увесистый конверт. «Мистеру Аттерсону лично» – было написано знакомым почерком доктора Джекила. Сверху на конверте стояла дата.

– Ах, Пул! – вскричал нотариус. – Взгляните на дату, доктор Джекил еще сегодня был здесь, и он был жив. Значит, он бежал, но почему?

– Посмотрите, сэр, в пакете несколько бумаг и писем, вот еще коробка и записка. Почему вы не прочтете ее, сэр?

– Мне страшно, я боюсь, – мрачно ответил нотариус. – Дай-то бог, чтобы мои страхи не оправдались.

Какое-то время он, развернув записку, молча смотрел на нее, не решаясь начать читать. Наконец, как бы пересилив себя, он прочел невнятным шепотом:

Нотариус держал в руках два пакета, прочно запечатанных сургучом.

– Я пойду домой, мой добрый Пул, – утомленно сказал Аттерсон. – Чтобы прочесть эти послания, вернее, чтобы хоть частично приоткрыть завесу этой страшной тайны, я должен хоть немного прийти в себя, собраться с силами…

Они вышли, заперли дверь в лабораторию, оставили молчаливую толпу слуг в прихожей.

Аттерсон медленной шаткой походкой направился к себе домой.

Письмо доктора Лэньона

Девятого января, то есть четыре дня тому назад, я получил с вечерней почтой заказное письмо, адрес на котором был написан рукой моего друга Генри Джекила. Это меня очень удивило, так как у нас с ним не было обычая переписываться, а я видел его – собственно говоря, обедал у него – только накануне и уж во всяком случае не мог понять, зачем ему понадобилось прибегать к столь официальному способу общения, как заказное письмо. Содержание письма только усилило мое недоумение. Я приведу его полностью.

Прочитав это письмо, я окончательно убедился, что автор сошел с ума. И все же я решил исполнить его просьбу, потому что я не мог оставить без внимания столь отчаянную мольбу. Поэтому, взяв извозчика, я поехал к дому Джекила. Дворецкий Пул был предупрежден и ждал моего приезда.

Дверь в кабинет была закрыта, но не слишком плотно. Мы вошли и достали из шкафа ящик, помеченный буквой Е. Мы положили туда пучок соломы и обернули ящик простыней. Затем я поехал с этим ящиком к себе на Кавендиш-сквер.

Уже дома я внимательно рассмотрел содержимое ящика. В нем аккуратно были сложены пакетики с какой-то кристаллической солью белого цвета. Тут же лежал флакончик, наполненный красноватой жидкостью. В глубине ящика я увидел тетрадь, но в ней были только аккуратно записанные даты. Изредка возле даты имелось какое-нибудь примечание, чаще всего короткое слово: «Удвоено». Один раз я разобрал написанное нечетко и как бы с отчаянием: «Полнейшая неудача!!!» Что все это значило, я, конечно, не мог понять.

Едва гулко отзвучал над Лондоном бой часов, возвещающий полночь, как тут же послышался негромкий стук в дверь. Я сам пошел открывать. И увидел человека маленького роста, прячущегося в тени двух колонн, обрамляющих подъезд.

– Вы от доктора Джекила? – спросил я.

– О да, да, – хрипло и торопливо откликнулся незнакомец и с ловкостью циркача юркнул в переднюю.

– Простите, мы незнакомы. Я хотел бы знать ваше имя, – начал я.

– Я Хайд, Эдвард Хайд!

Ночной гость приподнял голову, и я впервые увидел его лицо. Оно было гнусным и отвратительным, вызывая гадливость и чувство омерзения. Глядя на него, я сделал шаг назад.

– Я приношу свои извинения, доктор Лэньон. – Я видел, что Хайд с трудом подавляет припадок истерии. – Мое нетерпение забежало вперед вежливости. Еще раз простите меня. Насколько я понял… Ящик…

Тут я сжалился над мучительным волнением моего гостя.

– Вот он… – Я указал на ящик, стоявший на полу.

Хайд бросился к нему и вдруг замер, прижав руку к сердцу. Зубы его заскрежетали. Лицо страшно исказилось.

– Успокойтесь, – сказал я.

Скрюченными дрожащими руками он сорвал простыню с ящика. Увидав ряды порошков, он испустил всхлипывающий вздох, полный невыразимого облегчения.

– Нет ли у вас мензурки? – с волнением спросил он.

Мензурка нашлась тут же на полке.

Я удивился ловкости и точности его движений. Он бережно отмерил небольшое количество красной настойки и всыпал в мензурку один порошок. Смесь стала менять цвет, превратившись вначале в темно-фиолетовую, а потом в бледно-зеленую.

– Теперь, – сказал он, и тайное торжество прозвучало в его голосе, – теперь последнее. Может быть, вы будете благоразумны и позволите мне уйти из вашего дома с этой мензуркой в руке и без каких-либо объяснений? Или ваше любопытство слишком возбуждено и вы не можете его обуздать? Подумайте, прежде чем ответить. Выбор за вами. Или вы останетесь все тем же средним, обычным человеком с набором простых медицинских знаний, или я выпью при вас содержимое этой мензурки, и перед вами внезапно откроются доселе никому не ведомые области новых знаний. Это нелегко перенести, предупреждаю вас.

– Сэр, – ответил я с притворным спокойствием, – вы говорите загадками, но я слушаю вас без особого доверия. Я ушел слишком далеко по пути классической науки, чтобы остановиться, не увидав конца. В этом мое решение.

– Что ж, – ответил мой посетитель. – А теперь человек, столь долго исповедовавший самые примитивные, узкие материальные взгляды, отрицавший самую возможность существования бездонных глубин науки, смеявшийся над теми, кто был талантливей, – что ж… твой выбор сделан – смотри!

Он поднес мензурку к губам и залпом выпил ее содержимое. Раздался короткий безумный вопль. Он покачнулся, ухватился за угол стола. И вдруг, к моему ужасу, я увидел, что он меняется. Становится выше ростом… кожа его посветлела, черты лица разгладились. Губы смягчились, цвет глаз… и в следующий миг я вскочил, прижался к стене, лишь бы отстраниться от этого страшного невозможного видения.

– Боже мой! – вскрикнул я и продолжал твердить «боже мой», ибо, бледный до синевы, протянув вперед руки, точно человек, воскресший из мертвых, передо мной стоял Генри Джекил.

Трудно… нет, невозможно писать дальше. Я чувствую, нить сознания сейчас оборвется, ибо мне пришлось увидеть то, что не должно видеть живому человеку. Моя жизнь сокрушилась до самых корней. Кровь во мне сгустилась, она тяжело двигалась по моим жилам. Но даже в последнем видении, которое открыл мне гнусный монстр, я, содрогаясь, продолжал смотреть на Генри Джекила. Скажу только одно, мой друг Аттерсон: тот, кто прокрался ко мне в дом в ту ночь и убил меня… Он сам, по собственному признанию, назвал свое имя.

Прощай, я больше не могу дышать,

Хейсти Лэньон

Исповедь Генри Джекила

Я родился в 18… году наследником большого состояния. Кроме того, от природы я обладал недюжинной памятью, был умен, трудолюбив, и меня тянуло к людям благородным и прославленным. Я видел свое будущее в их блестящем обществе.

Но одновременно с моими добрыми намерениями меня порой нетерпеливо тянуло к греховным развлечениям и удовольствиям, которые вначале оставались в тени и не слишком соблазняли меня.

Однако постепенно я начал испытывать тяжкое, почти болезненное влечение к моим тайным дурным наклонностям. Я почувствовал, что в моей душе все более резко разделяется выражение добра и зла, глубже, чем у подавляющего большинства людей. В конце концов обе стороны моей душевной сущности привели меня к открытию истины: каждый человек не един, а двоичен.

Наблюдая соперничество этих двух начал, я понял, что назвать одну из половин своей я не мог хотя бы потому, что другая также составляла равную часть меня. Будучи уникально талантливым практиком, я начал днем и ночью предаваться мечтам о полной возможности разделения этих двух элементов.

Если бы только, говорил я себе, их можно было разъединить в отдельно существующие тела, тогда темный близнец пошел бы своим путем, свободный от угрызений совести и благородных стремлений, а тот, второй, мог бы спокойно идти своим добровольным путем, неся помощь и радость окружающим.

Я уже упоминал о своих практических способностях, и вот на моем лабораторном столе засиял путеводный свет грядущей удачи.

Я начал осознавать, что некоторые вещества, составляющие наше физическое тело, обладают способностью под влиянием неких химических составов превращаться в другие.

Я не буду касаться моего блистательного и мучительного пути, скажу только, что я сумел распознать в своем теле возможности тайных скрытых сил и, более того, я сумел приготовить особый препарат, с помощью которого эти силы лишались верховной власти. Они делились надвое, и возникали как бы два облика, где каждый уже шел своим путем.

Я долго колебался, прежде чем решился проверить на себе эту невероятную теорию. Она могла кончиться моей смертью, я это отлично сознавал, однако не воспользоваться столь необыкновенным, невероятным открытием, неслыханным в истории науки, было просто немыслимо.

В конце концов искушение победило все мои сомнения.

Я изготовил настойку и купил у одной солидной медицинской фирмы значительное количество той соли, которая, как показали опыты, была последним необходимым элементом для осуществления моей идеи.

И вот в одну проклятую ночь я смешал все составные части, и, когда увидел, что состав закипел и задымился, отбросив свой страх и колебания, я выпил весь стакан до дна. В ту же минуту я почувствовал мучительную нестерпимую боль, ломоту в костях, обморочную дурноту. Мне казалось – я умираю. Но вдруг боль исчезла, я ощутил блаженную сладостность, легкость. Вихрь образов беспорядочно пронесся перед моим мысленным взором. Узы долга распались, и в этой новой жизни я почувствовал, что стал несравнимо более порочным, рабом таившегося во мне зла. И эта мысль опьянила меня, как вино.

Я простер вперед руки, но мне показалось, что я стал ниже ростом. Тогда в моем кабинете не было зеркала, я, шатаясь, пошел к себе в спальню. Мнилось, что я иду как чужой в своем собственном доме. Я вошел в спальню и в высоком зеркале вдруг увидел фигуру и лицо Эдварда Хайда. В первый момент я в ужасе отшатнулся от зеркала. Потом я понял: зло, которому я придал самостоятельную оболочку, было слабее еще сохраненного во мне добра. Добро обрекало его на бездеятельность, но зло тем не менее сохранило свои основные силы. Если лицо Генри Джекила выражало добро и чистоту, то лицо Эдварда Хайда отвращало от себя всех чертами мерзости и разврата.

Впоследствии я замечал, что Эдвард Хайд внушал физическую гадливость и отвращение всем, кто приближался к нему. Ведь обычные люди представляют собой смесь добра и зла, а Эдвард Хайд был единственным среди всего человечества полным воплощением зла.

Но в тот же момент меня охватила безумная тревога: смогу ли я снова вернуть себе тело и лицо Генри Джекила? Я бегом вернулся в кабинет. Руки у меня тряслись, когда я старался снова создать свой магический состав. Я опять испытал муки превращения и с облегчением очнулся уже в образе Генри Джекила. Трудно себе представить момент радостного успокоения, когда я смотрел, любуясь, на свое такое привычное доброе лицо.

В ту же ночь я пришел к роковому распутью. Если бы я находился в области более высоких побуждений, все могло бы сложиться иначе: я восстал бы ангелом, а не дьяволом. Добро во мне тогда дремало, а зло бодрствовало, разбуженное тщеславием и алчностью. В результате, хотя у меня было теперь два облика, но один состоял только из зла, другой оставался двойственным и негармоничным. Это был Генри Джекил.

Скука уже не томила меня, мне достаточно было выпить свой напиток – и я превращался в Эдварда Хайда. Тогда эта мысль показалась мне забавной и увлекательной. Я снял дом в Сохо, поручив его заботам женщины, не показавшейся мне особенно порядочной и добродетельной. Потом я написал завещание, чтоб не лишить Хайда огромного состояния Джекила в силу какой-нибудь случайной опасности.

И вот я стал извлекать выгоду из своего нового положения.

В старину люди пользовались услугами наемных убийц, чтобы не ставить себя под угрозу. Мне же было достаточно выпить свой заветный настой, и мне уже не грозила опасность быть узнанным. Эдвард Хайд исчезал, и в кабинете появлялся Генри Джекил, добродетельный благородный ученый, мирно работающий при свете полночной лампы.

Удовольствия, которым я предавался в своем новом облике, вскоре стали превращаться в нечто чудовищное, злобное и преступное. Но ведь в конечном счете в этом виноват был Хайд, и только Хайд. А Джекил иногда даже спешил загладить зло, причиненное Хайдом.

Я наслаждался своими приключениями, преступными проделками, как вдруг одно происшествие повергло меня в отчаяние, открыв передо мной вероятность опасности.

Это случилось вскоре после убийства сэра Денверса. Я вернулся к себе домой, лег в постель, с наслаждением оглядел привычную роскошную мебель, высокий потолок, картины… Я погрузился в сладкую утреннюю дремоту, как вдруг проснулся, словно от какого-то толчка. Я случайно взглянул на свою руку, лежавшую поверх атласного одеяла. Я ожидал увидеть крупную, благородных очертаний белую руку Генри Джекила, но совсем другие пальцы стискивали складки одеяла: жилистые, узловатые, густо поросшие рыжими волосами. Это была рука Эдварда Хайда. Я бросился к зеркалу. Почувствовал, что кровь моя леденеет. Было ясно: я лег спать Генри Джекилом, но во сне моя воля ослабла, и я проснулся Эдвардом Хайдом.

Я испытал приступ ужаса. Мои порошки хранились в кабинете, а слуги в доме уже проснулись. Но мне удалось быстро проскользнуть в кабинет, и уже через десять минут доктор Джекил, вернув свой собственный облик, в утреннем халате мрачно завтракал, сидя за столом. Да, мне было не до еды. Последнее время мне стало казаться, что тело Эдварда Хайда налилось новой силой. Оно стало как бы шире и выше.

Вскоре я убедился: чтобы вернуть себе облик Генри Джекила, нужно принять двойную дозу снадобья. Я понял, что должен выбирать между двумя распавшимися сущностями раз и навсегда. Но Генри Джекил с наслаждением ощущал себя участником развлечений и удовольствий Хайда. В то время как Эдвард Хайд, его вторая часть, был совершенно холоден и безразличен к образу жизни и поступкам Джекила.

После долгих размышлений я выбрал свою лучшую половину, испытав при этом забытую радость и облегчение. Два месяца я строго соблюдал свое решение. Но только два месяца! Постепенно меня начали снова терзать и увлекать сладострастные желания, словно Хайд пытался вырваться на волю. И я вновь составил и выпил свой магический напиток.

Во мне проснулся и забушевал адский дух. В экстазе злорадства я калечил и уродовал беспомощные тела моих жертв. И лишь когда я понимал, что мне грозит неизбежная гибель, я бежал от места своего преступления.

Я бросился в Сохо и для верности уничтожил бумаги, запертые в шкафах. Потом я разжег камин и бросил в огонь все, что могло навести на мой след. Как жадно выпил я свой настой, и вот уже Генри Джекил, проливая слезы раскаяния, упал на колени и простер руки к небесам. Все было решено окончательно. Я запер дверь в мастерскую и сломал ключ. Я погрузился в воспоминания, передо мной прошла вся моя жизнь. В памяти возникли дни чистого детства, когда я гулял, держась за отцовскую руку… И долгие годы самозабвенного труда на благо больных и страждущих.

Скоро я узнал, что Хайд был узнан, нашлись свидетели и его виновность доказана. Я обрадовался, что страх перед эшафотом станет мне надежной защитой, стоит Хайду лишь на мгновение выглянуть наружу. Но, увы, первая острота раскаяния притупилась, и темная сторона моей натуры начала снова обретать прежние силы и требовать выхода. Но вместе с тем одна мысль воскресить в себе Хайда приводила меня в ужас.

Был прекрасный январский день, полный солнца, звонкой капели и птичьего чириканья. Я сидел в Риджент-парке на скамье, и против моей воли зверь в глубине души облизывал косточки сладостных воспоминаний.

Вдруг по моему телу пробежала мучительная судорога, я почувствовал сотрясающий озноб и боль. Одежда повисла на мне мешком, рука, лежавшая на колене, стала жилистой и волосатой.

Настойки и порошки были спрятаны у меня в кабинете, но как до них добраться? Я решил прибегнуть к помощи Лэньона и написал два письма: одно – Лэньону, другое – Пулу.

Затем я снял номер в гостинице и до утра просидел у камина, грызя ногти. Когда я снова стал собой в кабинете Лэньона, ужас моего друга, возможно, его смерть лишь слегка взволновали меня. Я уже боялся не плахи, я страшился навсегда остаться Хайдом. Я шел к своему дому, и вдруг меня охватила неописуемая дрожь. Мне только-только хватило времени укрыться в кабинете.

Теперь мне удавалось сохранить облик Джекила только при постоянных приемах препарата. Но, к сожалению, то, что приносили из аптек… эти порошки не обладали нужными свойствами.

В любой час дня и ночи могла пробежать по моему телу роковая дрожь… Стоило мне уснуть или задремать в кресле, как я просыпался Хайдом. Хайд словно обретал власть надо мной, по мере того как Джекил угасал.

Хайд начинал ненавидеть Джекила, его бесило отвращение Джекила к нему. Запасы соли, не возобновлявшиеся со времени первого опыта, иссякали. Вскоре на дне ящика остался один-единственный бесценный пакет порошка и остаток настойки на донышке флакона.

Я тороплюсь завершить мою исповедь, ибо опасаюсь, что, превратившись в Хайда, я с воплем наслаждения уничтожу эти листки.

Передо мной стояло зеркало, но я боялся в него посмотреть. Сейчас я приму последний остаток чудовищного зелья. Кого я увижу в зеркале? Доктора Джекила или мистера Хайда?

Но я не хочу этого знать! Я наклонился и разгреб солому, прикрывшую острый топор. Силы еще хватит моей руке. Я не узнаю, кто последним отразится в зеркале.

Удар! Звон сверкающих осколков. Я упал, не чувствуя, как стекло вонзается в мое тело. Но впервые за долгое время странное успокоение охватило меня… Как будто больше не существовало ни доктора Джекила, ни мистера Хайда… Кто я? Я не знал этого сам. Как будто мне удалось уничтожить их обоих вместе с отражением. Но так ли это, кто знает?

Глава 1 О том, как встретились рыцарь Гульбранд и Ундина

этот весенний вечер перед дверью своей избушки сидел старый рыбак и чинил рваную сеть.

Луг, где стояла избушка, доходил до берега моря. Шелковая трава отливала серебром, повсюду поднимались разноцветные полевые цветы. Странно, что в этом краю стояла только одна избушка, в которой жили старый рыбак с женою. Но, если вдуматься, было понятно почему: вокруг, чуть отступя, возвышался густой непроходимый лес, пугая своей темнотой и могучими деревьями. О нем ходили страшные слухи. Будто бы злые призраки поселились в нем и пугали всех, кто входил на узкую тропинку, ведущую к морю. Часто виделся там белый призрачный образ, кивающий прохожим еле различимой головой. Но на самом деле это был просто быстрый ручей, бегущий из глубины леса.

Вдруг старый рыбак прислушался. Донесся дальний топот копыт. Невольно рыбак испугался и прочел молитву – много лет как к ним никто не заезжал. Внезапно из леса выехал юный рыцарь на белом коне. На плечах его был бархатный плащ алого цвета, под ним виднелся тонкий узор кольчуги. Рыцарь был статен, красив, и лицо его казалось добрым и приветливым.

Рыцарь спросил:

– Можно ли мне с моим конем найти здесь у вас на ночь прибежище?

– С милостью просим, – с поклоном ответил ему старый рыбак, – если тебя не смущает наше убогое жилище. Мы наш скудный ужин с радостью с тобой разделим.

Рыцарь разнуздал коня и пустил его на свежий луг, сказав при этом:

– Вечером поздно в этот страшный проклятый лес не хотелось бы мне возвращаться – боже избави.

Рыбак пригласил в хижину усталого гостя. Он и его жена усадили рыцаря у огня.

– Откуда ты, благородный рыцарь? – спросила старушка.

– Имя мое Гульбранд. Неблизко отсюда мой замок Рингштеттен.

Вдруг рыцарь замолчал, потому что услышал за окном какой-то шорох и плеск, как будто кто-то нарочно брызгал в окно, да так, что стекло зазвенело.

Старик вскочил и с досадой крикнул:

– Ундина, полно проказничать! У нас сегодня в хижине гость.

Потом, обернувшись к рыцарю, сказал:

– Уж ты, пожалуйста, не взыщи, благородный гость, это наша дочка Ундина. Только она нам совсем не родная, найденыш. Всё шалит и проказит целый день. Просто сущий младенец, но сердце у нее самое доброе.

И старушка, соглашаясь, покивала седой головой.

Вдруг со стуком распахнулась дверь, и на пороге показалась девушка столь изумительной красоты, что рыцарь застыл не в силах слова сказать. Светлые волосы вились вокруг нежного личика, алые губы, как у младенца, были полуоткрыты. Но прекраснее всего были ее глаза, голубые, как ясное небо в летний день. Они вспыхивали звездами и сами дарили лучи.

Она вдруг подбежала к рыцарю и, опустившись перед ним на колени, начала, как малый ребенок, играть блестящей золотой цепью, к которой был прикреплен великолепный меч, украшенный драгоценными камнями.

– Милый гость, – проговорила Ундина, и голос ее звучал как нежная музыка, – расскажи, как очутился ты в нашей хижине и как через наш лес ты проехал?

Но не успел он ответить, как на Ундину с сердцем крикнула старушка:

– К ночи не стоит нам о недобром лесе речь заводить! Завтра утром обо всем этом рыцарь расскажет.

– Ах, если так, – вскрикнула Ундина, – ну и оставайтесь одни в вашей душной хижине!

И гибким движением она выскользнула в открытую дверь и тут же исчезла.

– Уже не в первый раз, – с досадой проговорил старый рыбак, – пугает она нас такими капризами. Мало ли что может с ней случиться в нашем страшном лесу. Иногда до утра не возвращается.

Но рыцарь, не слушая его, выбежал из хижины и начал звать:

– Ундина, где ты, Ундина?

Старик вслед за Гульбрандом крикнул:

– Ундиночка, милая, где ты прячешься?

Долго и напрасно звали они Ундину и, огорченные, вернулись в хижину. Старушка тем временем подложила дров в очаг. Рыбак поставил на стол большие кружки с вином.

– Ты сказал, что Ундина – найденыш, – проговорил рыцарь. – Как вам довелось ее найти?

– Однажды я из города возвратился, а жена встретила меня вся в слезах. Была у нас дочка маленькая, и были в ней вся наша радость и свет жизни. В тот вечер сидела моя жена с малюткой на лугу, недалеко от моря. И вдруг поднялась небывало огромная волна, и какая-то невидимая сила схватила дитя. И пропал наш ангел. В белых волнах бедняжка исчезла.

Заливаясь слезами, мы ни о чем не могли говорить. Вдруг услышали мы легкий шорох, и представь себе, добрый рыцарь, растворились двери и увидели мы чудной прелести девочку лет шести. Улыбаясь, как ангел, она протянула к нам нежные ручки. И, вздохнувши, я сказал моей верной жене: «Никто не помог нам спасти нашу дочку. Но, по крайней мере, спасем мы это дитя».

Мы ее положили в постель, дали ей горячего молока, и скоро, утомленная, она заснула. Когда она утром проснулась, стали мы ее расспрашивать, откуда она родом, как попала к нам в хижину. Но в ответ мы услышали вздорные сказки о каких-то замках хрустальных, о коралловых рощах. Всё повторяла она, что каталась с матерью в лодке, наклонилась и в воду упала. А волны на наш зеленый берег ее принесли. Крещена она или нет – она сама не знала. Но так и осталась она жить в нашей лачужке. И как-то раз сказала: «Ундиной звали меня отец и матушка. И хочу я, чтобы вы также звали меня привычным мне именем Ундина».

В это время они со страхом услышали грохот воды, рев потока, который бежал прямо вблизи их хижины. В свете месяца они увидели, что ручей, бегущий из леса, сильно разлился, по пути своему ломая и выворачивая огромные деревья.

– Царь мой небесный, Ундина! – закричал старик.

И тогда, позабыв о буре, рыцарь и рыбак бросились в ночную тьму, продолжая звать: «Ундина! Ундина!»

Тут рыцарю привиделся белый великан, ростом с самое высоченное дерево. Он, оскалив зубы, кивал головой.

Рыцарь крикнул:

– Ундина! Где ты?! Если я тебя не увижу, то брошусь сам в поток за тобой! Мне лучше погибнуть, нежели быть без тебя.

Он уже по пояс вошел в воду и вдруг услышал:

– Оглянись, рыцарь!

В эту минуту заблистал месяц, освобожденный от темной тучи, и рыцарь увидел Ундину. Был маленький остров образован разливом ручья. Там на зеленой траве, под сенью ветвей сидела Ундина. Гульбранд вмиг оказался рядом с ней. Она обняла его за шею и прижалась к нему.

– Теперь расскажи мне всю повесть свою и, главное, как ты проехал через наш лес. Здесь никто не помешает мне слушать тебя.

– Здесь рай, Ундина! – воскликнул рыцарь и горячо поцеловал ее.

Тут увидел их старый рыбак и недовольным голосом крикнул:

– Рыцарь, дурное дело ты замыслил. Мы тебя приняли как родного, а ты обнимаешься с нашей дочкой, девочкой светлой и чистой.

И, сказав это, старый рыбак заплакал.

– Ундина, видишь, как плачет отец? Не упрямься, нам надо к нему возвратиться.

– Я согласна, – кротко сказала Ундина.

Рыцарь взял ее на руки и перенес через ручей. Старик и старушка от радости не знали что и сказать, нежно они целовали Ундину, упреков не было.

Глава 2 О том, что случилось с рыцарем в лесу

– Я приехал в вольный имперский город, – начал свой рассказ Гульбранд. – Там был турнир, и на ближнем помосте увидел я девицу необыкновенной прелести, в богатом уборе. Это была питомица знатного герцога – так мне сказали – молодая Бертальда.

В этот миг почувствовал рыцарь боль и, посмотрев вниз, увидел, что Ундина жемчужными зубками стиснула ему палец и сердито нахмурила бровки.

– Но мне уж не так Бертальда нравилась – слишком была она гордой и надменной. Я попросил ее, чтобы она подарила мне по обычаю свою перчатку с левой руки.

«Подарю, – отвечала гордая Бертальда, – если осмелишься, рыцарь, съездить один в наш заколдованный лес».

Рыцарю не должно отказываться. Тут уж речь шла о моей чести. И утром я отправился в путь. Солнце было высоко, но сквозь густые ветви лучи его не доходили до земли. И вдруг я услышал голос, дикий, визгливый: «Вовремя ты пожаловал, мы уж веток сухих наломали, чтобы тебя как следует поджарить».

Конь мой шарахнулся, бросился вскачь. Где уж тут было разглядеть, какой дьявол собирал там сучья. Конь мой мчался как бешеный. Тут я увидел: передо мной стоял отвратительный грязный горбун. Он скалил длинные зубы и шаркал ногами. Я хотел повернуть назад, но страшный урод, прыгнув, дорогу мне заслонил. Я кинул ему золотую монету, а он с диким хохотом начал кричать: «Поддельное золото! Золота настоящего много у меня, погляди». И вдруг земля расступилась, и я увидел подземных гномов, они ссыпали в кучи рубины, сапфиры и кидали золотой песок друг другу в глаза. Ужас меня охватил. Я помчался что было мочи. Но, оглянувшись назад, увидел, что нет никого – привидения пропали. Через лес мелькала узкая тропинка. Я поскакал во всю прыть. И вот наконец я здесь очутился, остался страшный лес позади.

– Так оставайся с нами, рад ты или не рад! – со странной улыбкой сказала Ундина.

Она распахнула дверь. Вокруг все было опрокинуто бурей в лесу. А белый поток еще шире разлился. Теперь уж о возвращении и думать было нечего. Поневоле рыцарь должен был ждать, когда поток окончит свой безумный бег. И так возвратился рыцарь в хижину вместе с Ундиной.

Едва сели они за стол и, чтоб согреться, выпили по глотку вина, скрипнула входная дверь. Страшный лес был близко, и они с беспокойством переглянулись. Рыцарь схватился за меч. Старый рыбак перекрестился.

– Меч твой не поможет, когда здесь нам встречаются жуткие призраки.

Прыгнула к двери Ундина и закричала строго:

– Духи подводные, духи земные, мой дядя Струй вас порядком проучит!

Все больше прежнего оробели. Но тут из-за двери чей-то голос сказал:

– Я не дух, человек, христианин; впустите меня ради Господа Бога.

Поспешно Ундина дверь отперла. Старый священник стоял на пороге. Увидев такую красоту и поразительную прелесть в бедной лачужке, он решил, что это либо волшебство, либо дело бесовское.

– С нами Господь и Пречистая Дева! – воскликнул он, перекрестившись.

– Я не бес, – засмеявшись, сказала Ундина. – Отец, милости просим, войди, здесь добрые люди!

Патер вошел и ласково всем поклонился. Веселая кротость сияла в его взоре. Его усадили перед горячим очагом, уступив почетное место. Ундина в ноги ему придвинула свою скамейку.

– Я божий служитель, – сказал он. – Ехал к епископу нашему в город. Плыли мы морем, но нашу лодку вмиг закружило. Вдруг поднялась большая волна, с башню размером, сам я не ведаю – лодку она опрокинула или я выпал из лодки, – только я очутился в воде и добрался до вашего острова.

Ундина прижалась к рыцарю, глазками, полными острых лучей, поглядев на него, нараспев прошептала:

– Ты останешься с нами, ты останешься с нами…

Рыцарь в ответ улыбнулся. В сердце его становилось все приютней, все радостней – невеста как чистая роза в сердце его расцветала. К ним как будто бы свыше был послан божий священник.

Ундину сильной рукой обнявши, рыцарь встал и сказал с волнением:

– Святой отец, мы жених и невеста, благослови нас во имя Господне, если дадут согласие эти добрые люди.

Старики весьма изумились, хотя они уже и думали, что, может быть, так и случится.

И вот священник начал готовить венчальный обряд. Старушка отыскала две восковые свечи, которые когда-то были зажжены еще на ее свадьбе. А рыцарь от цепи своей отделил два золотых кольца, чтобы было чем ему с любимой невестой обручиться.

Священник сказал:

– Возьмитесь за руки, дети.

Ундина, как будто проснувшись, робко взглянула на рыцаря, покраснела и трепетно встала рядом с ним. Так был совершен венчальный обряд. Священник перекрестил новобрачных, а старик и старуха обняли их с чувством родительским.

Священник сказал:

– Вы говорили, что этот остров безлюден, а я в продолжение венчания все видел: кто-то в это окошко глядел. Весь одетый в белое платье, сам седой и длинный.

– Спаси нас, Дева Пречистая, Божья Матерь! – сказала старушка.

Рыбак молча покачал головой, а рыцарь к окошку бросился, но он никого не увидел там за стеклом.

– Отец мой, ты, верно, ошибся, – сказал рыцарь патеру.

И все сели за стол, от души поздравляя новобрачных.

– Помни, Ундина, – торжественно заговорил священник, – ты душу, данную тебе Богом, с душою супруга теперь сочетала по-христиански.

– Душу? – смеясь, вскричала Ундина. – Такое слово приятно звучит, но много ли в этом толку и смысла? А если кому души не досталось, что ему делать? Я еще и сама не знаю, по правде сказать, есть ли душа у меня или нет.

Священник, строго взглянув на нее, замолчал. Ундина с детским смирением подошла к нему.

– Послушай, добрый отец, не сердись! Мне так грустно, так грустно, что и сказать не могу. Не будь строг со мной, робким созданием. Выслушай то, что хочу исповедать тебе, святой отец, искренним сердцем. – Ундина заплакала, потом слезы вытерла она и священнику с сердечным волнением сказала: – Отец мой, не правда ль, ужасно душу живую иметь? Не лучше ль вечно пробыть без души?

Все от нее отшатнулись, и тогда, не дождавшись ответа, она продолжала:

– Тяжкое бремя – душа… При одном уж ее ожидании грусть и тоска терзают меня. А раньше, раньше мне было так просто, легко и свободно. – И она снова горько заплакала. А светлые кудри укрыли ее густым покрывалом.

Со строгим лицом подошел к ней патер Лоренцо.

– Ундина, – сказал он, – именем Господа Бога, исповедуй душу свою перед нами. Бог милосерд, он помилует.

Тихим, покорным младенцем Ундина встала перед ним на колени, подняла свои синие глаза прямо к небу и крестилась, твердя Божье имя. И не было зла никакого в сердце ее.

Священник сказал Гульбранду:

– Рыцарь, вам вверяю я ту, с которой сам сочетал вас. Душою она беспорочна, но много в душе ее странного. Тут нужна осторожность, твердость и любовь. В остальном милосердный дух вам поможет.

Все перекрестились, читая молитву.

Глава 3 О том, что случилось на другой день свадьбы

Свежий утренний луч коснулся Ундины и разбудил ее. Рыцарь пристально на нее посмотрел – нет ли в ней какой перемены? Вдруг опять она начнет шалить и смеяться? Но Ундина, вздохнувши, прекрасную руку с грустью ему подала и сказала:

– Будь счастлив, мой милый! – Полной глубокой любовью сияли ее лазоревые глаза.

Старик и старушка молча сидели, и было видно, что им тяжело и многое их тревожило. Но как только новобрачные вышли к ним, они замерли. Так знакома и так незнакома им в красоте завершенной была Ундина.

Она поцеловала руку священника, потом тихо проговорила:

– Добрый друг, помолитесь о спасении моей души многогрешной.

Она обняла стариков, и так нежно, так ласково с ними она говорила, что оба, зарыдавши, стали молиться и называть ее небесным ангелом, дочкой родною. С этой минуты кроткой, покорной женой, хозяйкой заботливой и в то же самое время девственно чистым, божественно милым созданием так и осталась она навсегда.

– Господь, помоги им обоим! – радуясь, сказал священник.

Ближе к вечеру вышли они на поляну. Но что же они увидели? Поток обмелел и превратился в узкий ручей.

– К утру совсем поток исчезнет, – сказала Ундина, скрывая рыдания. – Ты сможешь уехать отсюда, как только захочешь.

– Вместе с тобой, Ундиночка! – Гульбранд ей ответил, нежно ее целуя.

– Милый, послушай, перенеси меня на руках на тот зеленый остров, где мы встретились!

Рыцарь послушно взял ее на руки, и понес через воду, и опустил на шелковую траву.

– Милый, – сказала она, – ты должен знать все обо мне. Слушай. Открою тебе, что есть на свете создания, вам подобные видом, но с вами различного свойства. Огненные саламандры живут в огне – там их дом, в глубине земли селятся хитрые гномы, в морях и озерах живут веселые духи вод. Если б ты знал, как там красиво! Какие хрустальные замки, арки коралловые, цветы водяные, каких не встретишь на нашей земле! Девы морские живут в воде, ундинами чудные девы эти зовутся. Мой любимый, знай же, ты теперь пред собою в самом деле видишь ундину.

Гульбранд содрогнулся; холод по сердцу его пробежал; неподвижно, молча и дико смотрел он в лицо Ундины. Так была она прекрасна, что сил не имел он очей отвести. И вместе с тем тайный ужас не оставлял его.

Грустно вздохнув, Ундина продолжала:

– Видом наружным мы то же, что люди, а часто бывает, что мы лучше, красивее. Но вдруг и телом, и духом мы гибнем и самый наш след исчезает. Из праха в лучшую жизнь переходите вы, а мы остаемся в воздухе, в искре, в волне. Здесь на земле нам стихии покорны, но наступит час, и мы умираем, и тогда, о горе, переходим мы в их власть, и они нас тогда истребляют. Но слушай, мой рыцарь, отец мой – сильный царь в голубой глубине; мне, любимой единственной дочери, душу живую он дать пожелал, хоть знал, что с ней получу я и горе, и страдания. Но душа наша может быть только в тесном союзе любви с человеком. И, мой милый, любимый, сердце мое, отныне я с душою! Навеки одному тебе благодарна я за нее. Но что будет с бедной Ундиной, если ты ее покинешь? Теперь ты знаешь все. Если оттолкнуть меня ты решился, сделай это скорее, сейчас же, в эту минуту и совсем один перейди на берег. Я же, Ундина, брошусь в этот поток – он мой дядя, он силен и могуч. Принес он когда-то к жителям хижины здешней меня еще малюткой. Но я душу живую приняла и стала любящей твоею женой.

Пораженный и плененный ее красотой, чистотой, светом особым ее синих глаз, рыцарь ее обхватил и на руки поднял. И там перед небом свой повторил он обет: быть с ней неразлучно всю жизнь на земле, пока не разлучит их смерть.

За руки взявшись, в хижину оба вошли. Ундина, постигнув благо святой души, перестала жалеть о прозрачном море и дивных жилищах отцовского царства.

Глава 4 О том, как рыцарь и его молодая жена оставили хижину

Наступил день разлуки. Ундина плакала, обнимая старого рыбака и старушку. Священник Лоренцо сказал, что он тоже отправится в город. Снова коня оседлали, старики не могли сдержать слез, глядя им вслед.

Молодые супруги пробирались густой лесной чащей, но рыцарь видел только Ундину. Он не мог отвести глаз от ее прелестного лица, столь доброго, нежного и неизъяснимо прекрасного. Вдруг рядом со священником появился кто-то еще. Он был в белых одеждах, а лицо закрывал каким-то покровом.

– Я знаю, кто ты, – сказал странный путник. – Ты патер Лоренцо, священник обители Святой Марии. А я простой лесной житель. Зовут меня Струй. Мне нужно поговорить с этой красавицей, кое-что ей сказать.

– Поди отсюда прочь! – сердито воскликнула Ундина. – Я больше с вами не знаюсь.

– О! – усмехнулся Струй. – Какая ты стала замужем гордая!

– Оставь нас, – проговорила Ундина. – Ты мне страшен, дядюшка Струй! Я боюсь, что и муж мой начнет меня бояться, увидев такую родню.

Тут Струй рассердился и глазами сверкнул. Рыцарь, подняв меч, его ударил, но только струи водопада полились во все стороны. И рыцарю показалось, что пенные воды шепчут: «Рыцарь, люби свою молодую жену, береги как зеницу ока, иначе кончится это большой бедой».

И в этот миг они вышли на опушку, и перед ними в лучах закатного солнца показался прекрасный имперский город.

Глава 5 О том, как они жили в имперском городе

В высоких дверях замка путников ждала красавица Бертальда, приемная дочь герцога и герцогини.

Так они встретились – Бертальда и Ундина, и первая встреча их была радостна. Бертальда ласкала Ундину, а добросердечной Ундине все больше нравилась ее новая подруга – красавица Бертальда. Так подружились они с первого взгляда и стали неразлучны, как будто всегда знали друг друга.

Часто втроем они гуляли по чудесному городу, слушая музыку, пение. Однажды остановились они возле городского фонтана. И вдруг, словно поднявшись из высоко взлетающих капель, явился белый человек и на ухо Ундине стал что-то шептать. Услышав, что он сказал, Ундина от радости захлопала в ладоши. И глаза ее засверкали от восторга. А белый незнакомец нырнул в фонтан и вмиг исчез.

Ундина нежно обняла Бертальду и сказала:

– Завтра твои именины, мой ангел. И я тебе открою дивный секрет, который украсит наш праздник.

И в ту ночь Ундина, засыпая с улыбкой, нежно шептала:

– Бертальда моя дорогая, как она будет рада!

На другой день гости собрались в замке. Сияла красотой, золотом, драгоценностями Бертальда. И, глядя на нее, улыбались и рыцари, и Ундина. Ундина в детской своей простоте была похожа на ангела божьего – столько в ней было счастья и света. Она взяла цитру и запела своим волшебным звонким голосом:

– Что может быть прекрасней, когда отец и мать находят родную дочь, с которой они уже давно простились и думали, что никогда с ней не встретятся?

– О Ундина! – воскликнула в нетерпении Бертальда. – Где отец мой и мать – ведь этот подарок ты для меня приберегла?

Бертальда смотрела на знатных гостей, сидевших за столом, и мысленно выбирала себе в родителей самых богатых и знаменитых. Тут Ундина взмахнула рукой и проговорила:

– К обретенной дочери подойдите, родные отец и мать.

Гости расступились, и вперед смущенно вышли старый рыбак и старушка. Они хотели обнять Бертальду, но прекрасная девушка резко оттолкнула их. Страх, досада, разочарование отразились на ее лице.

– Это мои родители? – воскликнула она. – Нищие!.. Ты злая, Ундина! Ты решила меня обмануть! И придумала мне каких-то убогих родителей, побирушек.

– Господи боже! – прошептала старушка. – Каким же недобрым созданием ты стала, Бертальда.

Рыбак же тихо молился, чтобы Бог не покарал их, послав такую чужую дочь.

– Нет, я не обманщица, – с грустью сказала Ундина. – Волны младенцем Бертальду к подножию замка принесли. Там и нашел ее знаменитый и богатый герцог.

– Ундина бесстыдно лжет и клевещет! – злобно вскрикнула Бертальда. – А сама ничем не может доказать, что рыбак – отец мне, а эта оборванная старуха – мать.

Старушка робко приблизилась к герцогу, поклонилась ему и негромко сказала:

– Бертальда истинно дочь нам. И вот свидетельство верное: три родимых пятна, как трилистник, у нее на левом плече.

От этих слов побледнела Бертальда. А герцог велел герцогине пойти в соседние покои и убедиться, подлинно ли то, что открыла старушка.

Скоро они возвратились назад, и герцогиня сказала:

– Все правда. Эти добрые люди точно отец и мать Бертальды.

Праздник был испорчен, и гости разошлись, обсуждая все, чему они стали свидетелями.

– Ты должна вернуться к своим настоящим родителям – это воля Божья. И слезы твои напрасны, – сказал герцог.

Ундина горько плакала, прижавшись к груди рыцаря. А он, целуя нежное личико, старался ее утешить.

– Нам будет лучше уехать в мой замок Рингштеттен – и уехать скорее.

…Вот уже поданы лошади и золоченая повозка. В это время к ним подошла молодая девушка, одетая в бедное платье рыбной торговки.

– Нам твоя рыба не нужна, – сказал рыцарь. – Иди восвояси.

Но девушка, не в силах сдержаться, заплакала, и тогда Ундина и рыцарь увидели, что это Бертальда. Бертальда рассказала им о том, как прощалась она со старым рыбаком и что он сурово сказал ей на прощание: «Ты будешь нашей дочерью, только если одна пройдешь через этот дремучий лес, сбросишь с себя богатый убор и оденешься в бедные одежды».

– Прощай, Ундина! – с трудом выговорила Бертальда и отвернулась, чтобы уйти.

Но Ундина удержала ее за руку:

– Нет-нет, Бертальда, все будет иначе. Ты вместе с нами поедешь в замок Рингштеттен, и только будем ближе мы с тобой, любя друг друга.

Рыцарь усадил Бертальду возле Ундины, и повозка полетела по гладкой дороге. Скоро имперский город пропал в туманной дали, а к вечеру они подъехали к зеленому холму, отливающему изумрудом. На вершине его стоял прекрасный замок Рингштеттен.

Рыцарь с нежностью обнял Ундину и подумал: «Вряд ли найдется в мире душа светлее и добрее, чем моя Ундина».

Глава 6 О том, как жили в замке Рингштеттен

Первое время все счастливо жили в замке Рингштеттен и нередко слышался беззаботный смех Ундины в высоких залах и на мраморных лестницах. Но сердце Бертальды глубоко таило свои настоящие чувства к рыцарю.

Едва они оставались вдвоем, она устремляла на него свои огромные жаркие глаза. Час от часу все сильнее она разгоралась любовью к нему. И хотя рыцарь продолжал любить свою небесно-прекрасную жену, стали его развлекать веселые речи Бертальды и прикосновения ее горячих рук.

И вот постепенно и рыцарь, и Бертальда стали дичиться Ундины, ощущая в ней что-то чуждое, неродное. Конечно, любовь к Ундине по-прежнему владела рыцарем, и все же что-то невольно прочь отталкивало его. Сердце его стремилось к Бертальде, ведь она была всегда весела, беспечна и, главное, являлась существом с ним однородным.

И чувствуя, что сердце рыцаря склоняется к ней, Бертальда постепенно стала в замке госпожой, строгой и гордой. И если в чем-то подруги были друг с другом не согласны, Гульбранд всегда принимал сторону Бертальды.

Не раз бывало, что белый седой человек, смотритель фонтанов – дядюшка Струй, – внезапно встречался с рыцарем и Бертальдой и недобро качал головой.

Однажды рыцарь уехал на охоту. Позвав дворовых людей, Ундина велела поднять огромный кусок мрамора и положить его на колодец, который был вырыт в самой середине двора.

– Нам теперь будет далеко ходить за водой, – стали шептаться слуги.

Ласково сказала им Ундина:

– Я сама с охотой стала бы в кувшинах носить воду, но тут иначе поступить нельзя – колодец надо закрыть.

Всем слугам было приятно угодить доброй госпоже, и они охотно завалили колодец большим камнем.

В эту минуту из замка выбежала Бертальда.

– Снимите сейчас же этот камень! – закричала она. – Его вода – лучшее умывание, какое только может быть на свете. Я не позволю закрыть колодец!

Когда Гульбранд возвратился с охоты, Бертальда сердито ему все поведала.

– Любимый, прошу тебя, умоляю, позволь мне сказать, – проговорила Ундина так нежно, так ласково, что вдруг в сердце Гульбранда солнечный луч минувших дней проснулся. И, крепко поцеловав ее, он сказал:

– Говори, моя девочка.

– Поверь, я это делаю не для себя. Мой дядя Струй то и дело встречается в замке и пугает Бертальду. Но если колодец будет закрыт, мой дядя уже никогда не сможет проникнуть в замок.

Ундина так робко смотрела Гульбранду в лицо, глаза ее сияли такой небесной чистотой, что в нем вспыхнуло с прежней силой чувство любви к ней.

Рыцарь сказал:

– Не трогайте камень и помните все, что Ундина в замке моем одна госпожа и все ее желания святы.

При этих словах лицо Бертальды побледнело, помертвело, она молча отвернулась и ушла в свои покои. И когда час ужина наступил, Бертальды в замке не было. В ее опустевшей спальне нашли записку: «О своем низком роде я бездумно забыла и вот по доброй воле иду к отцу-рыбаку, чтобы в убогой хижине больше не мечтать о счастье земном». И подпись «Бертальда».

В это время в замок пришел пастух и сказал, что видел Бертальду у Черной долины, куда крещеным людям лучше не ходить.

– Милый, постой! – крикнула Ундина. – Берегись Черной долины! Позволь мне поехать с тобой.

Но рыцарь был уже далеко.

Гульбранд доскакал до Черной долины – она казалась бездонной, а глубина ее темной и страшной. Ничего нельзя было разглядеть, только слышался свист падающих струй и шелест густой листвы.

– На помощь, спасите! – раздался слабый голос Бертальды.

В глубоком мраке Гульбранд бросился на зов. Но тут конь его поскользнулся на ненадежном глинистом краю, чья-то белая длинная рука толкнула его. Гульбранд и его конь погрузились в кипучую воду.

Жалобный голос Бертальды, зовущий на помощь, сквозь ветер и свист ветвей раздавался все ближе и ближе. С трудом выбрался Гульбранд на скользкий берег. Он подхватил Бертальду, но в это время появился и начал расти и расти белый призрак. И, обернувшись громадной волной, уже хотел обрушиться на них. Но вдруг раздался сладостный голос. Серебряный месяц вышел из-за тучи, и в лунном луче на уступе появилась Ундина. Она погрозила пальчиком огромной волне, нависшей над рыцарем и Бертальдой, и водяная гора, ворча и рыча, как зверь, рассыпалась.

В блеске месяца мирно зажурчал поток в тиши долины, а Ундина, быстро спустившись, подала Бертальде руку и вывела на заросший шелковой травой берег.

Бертальда с Ундиной и рыцарь тихо пошли назад в замок Рингштеттен.

Глава 7 Как они съездили в Вену

Однажды гуляли Бертальда с Ундиной и Гульбрандом по берегу светлого Дуная. Вдали сияла прекрасная Вена, на холмах возвышались дивные рыцарские замки.

– Как было бы весело съездить в Вену по воде! – как-то раз сказала Бертальда.

Ундина руку ей подала, и ей захотелось порадовать свою подругу.

– Ничто не мешает нам съездить в Вену, – улыбнулась Ундина.

Бертальда начала танцевать от радости на зеленой траве.

– Милый, – сказала Ундина супругу, – помни о том, что дядюшка Струй могуч на Дунае. Что хочешь говори ты о Струе, но меня на этих волнах не брани, иначе кончится это бедой.

Сначала плыли они тихо и весело, берега становились всё живописней, но вдруг волны забурлили без ветра, и лодка начала качаться, казалось, вот-вот бортом черпнет воду.

Ундина одним сердитым словом быстро усмирила волны, и лодка поплыла дальше. Но радость их поездки уже была не та.

Вдруг из воды, вынырнув с шумом, появилась безобразная голова с раскрытым зубастым ртом. Из каждой волны еще показались странные косматые головы. Головы щелкали зубами, хохотали, гремели, шипели. Рыцарь разгневался, но Ундина с мольбой сказала ему:

– Ради бога, здесь на воде меня не брани. Не лучше ль вернуться назад в замок Рингштеттен? В замке мы будем спокойны.

– Вот еще! – проговорил, нахмурившись, рыцарь. – В собственном замке своем я должен жить как невольник, уж не могу и плавать на лодке? Чтоб этой проклятой родне…

Но Ундина его перебила, прижав к его губам свою нежную ручку.

В это время Бертальда, сняв жемчужное ожерелье – подарок рыцаря, стала водить им по поверхности волн. Вдруг расступилась вода и чья-то огромная рука жадно схватила украшение и скрылась с ним. Испуганно вскрикнула Бертальда. Тут уж Гульбранд не смог удержаться, в гневе он вскочил и начал кричать, браня всех подводных демонов и русалок.

Ундина поспешно к реке наклонилась, окунула в воду свою нежную руку и что-то прошептала. И вдруг, подняв руку, из воды вытащила чудесное ожерелье из кораллов, которое своим блеском всех ослепило. Она протянула его Бертальде.

– Это для тебя мне прислали, друг мой! – сказала она. – Взамен твоей потери.

Но рыцарь в ярости вырвал у нее ожерелье, размахнувшись, швырнул его в Дунай и воскликнул:

– Ты с ними все дружишь, лукавая тварь! Пропади ты пропадом! Сгинь, чародейка!

С рукой, еще протянутой, бледная, словно неживая, взгляд, полный слез, устремила Ундина на Гульбранда. Вдруг начала, как дитя, тихо плакать, а потом сказала слабым от горя голосом:

– Ах, мой сладостный друг! Прощай, прощай навсегда! Ничего не бойся, пока ты верен мне, чтоб я могла зло от тебя отвести. Что ты сделал? О горе, о горе!

Тут из лодки она ускользнула. Никто не понял, в воду ли она окунулась или сама стала водой. Но следа не осталось в Дунае, только долго мелкие струйки воды тихо и жалобно шептали: «О горе, будь верен Ундине, будь верен».

Стоя в лодке, Гульбранд плакал и не мог успокоиться. Так возвратились они в замок Рингштеттен. И жили там тихо, все время вспоминая Ундину.

Но время шло. И с приходом весны пробудилось в рыцаре прежнее чувство к Бертальде. Долго гуляли они, избегая только ходить вдоль берега – это было для них слишком тяжело. И вот уже веселее стали их речи и реже они вспоминали имя Ундины.

Однажды в дубовой аллее встретился рыцарь с патером Лоренцо. Был тот печален, нахмурен, и сказал он рыцарю:

– Скажите, уверены ли вы, что супруга ваша умерла? Я в это не верю. Могу сказать только одно, что была она верной, смиренной, благочестивой женой. А с недавнего времени начала по ночам мне являться. Приходит в келью мою, встанет в дверях, все плачет, и плачет, и вздыхает, и каждый раз говорит мне все одно и то же: «Святой отец, удержи ты моего супруга, поверь, я жива. Молю тебя, спаси его душу». Что я могу сказать тебе, Гульбранд? – проговорил патер Лоренцо. – Откажись от Бертальды. Не может она быть твоей женой. Тобой навеки владеет Ундина.

Долго они спорили. Оба были упрямы. Наконец с опечаленным лицом ушел священник. А Гульбранд про себя сказал: «Нет сомнения, патер Лоренцо – фантазер, выдумщик и мечтатель».

После этого послал Гульбранд в другой монастырь за священником с просьбой обвенчать его с Бертальдой. И тот, ничуть не сомневаясь, охотно согласился.

Как-то раз снова гуляя в лесу, Гульбранд встретил патера Лоренцо. Он увидел, что патер построил себе из веток шалаш и там живет. Когда опять заговорил рыцарь о браке с Бертальдой, патер Лоренцо ответил ему:

– Ах, рыцарь! Разные обряды нам приходится совершать. Ты ждешь пирования, но может оно перейти в горевание.

Сначала Гульбранд огорчился, и тоска проснулась в его душе – он вспомнил Ундину. Но когда он вернулся в замок к своей красивой невесте, услышал ее беспечный голос, рассеялись грустные, мрачные мысли. Забыл он Ундину и снова стал как прежде веселым и беззаботным.

Глава 8 О том, чем кончилась свадьба Гульбранда и Бертальды

И вот наступил день свадьбы. Конечно, призраки и чудища водяные в замок войти не могли. Но гости, блистая золотом и драгоценными камнями, все равно казались чем-то смущенными, невеселыми. И всякий раз, как отворялись высокие двери, все смотрели туда и словно чего-то ждали.

Всех веселее была молодая невеста. В одеждах невесты, в цветах, она с улыбкой глядела на рыцаря. А многие из гостей, сидевших за столом, невольно думали: «Здесь, на этом месте, где сидит сейчас Бертальда, должна бы сидеть Ундина. А вдруг она трупом, телом, еще не отпетым, лежит на дне реки?»

И словно туманная тень пролетала по залу.

Наконец обряд был закончен.

Рыцарь, поцеловав Бертальду, пошел в свои покои. Прислужницы окружили Бертальду, все хвалили подарки, жемчужные нити, серьги, браслеты из драгоценных камней. Все называли ее красавицей, не сравнимой ни с кем.

Бертальде приятны были такие слова, но, глянув в зеркало, она вдруг воскликнула:

– Ах какая досада! Ну опять у меня на шее эти противные веснушки. А ведь как просто было бы их убрать, и снова стала бы моя шея белее снега. Лишь бы только водой из колодца мне умыться. Мне хватило бы одной чаши воды.

– Что ж тут такого? – сказала одна из прислужниц. – Сейчас вам воду эту я принесу! – И она беспечно поспешила к колодцу.

Она кликнула слуг, и они с рычагами все к колодцу сбежались. А Бертальда с улыбкой села у окна и смотрела, как работники дружно сдвинули камень. Труд их оказался совсем легким. Как будто какая-то сила из глубины колодца им помогала.

Свободно сдвинулся с места камень и покатился по зеленой траве. И в тот же миг со дна колодца поднялся тонкий и легкий прозрачный призрак. Был он укутан белым покрывалом. Лица не было видно, но слышен был тихий плач. И вот этот призрак медленно-медленно пошел прямо к замку. В ужасе вскрикнула Бертальда, стоя в окне. А бледный призрак, поравнявшись с окном, сквозь покрывало поглядел на Бертальду и тяжко-тяжко вздохнул.

– Где Гульбранд? Найдите его, позовите скорее! – дрожащим голосом приказала Бертальда.

Но слуги все замерли, стоя неподвижно, словно не в силах были сдвинуться с места. А тем временем белый призрак приблизился к мраморной лестнице, поднялся по ступеням и пошел из комнаты в комнату, тихо плача.

В это время рыцарь в своем покое стоял перед зеркалом. Слабо светила луна, и ее блеск мешался с лучами свечи. Вдруг он услышал – кто-то слабо постучал в дверь. Так прежде тонким пальчиком стучала Ундина.

– Это мне лишь чудится, – сказал он. – Всякое мне мерещится, видно, пора отдохнуть.

– Отдохнешь, – шепнул за дверью тихий голос. – Но отдых твой будет в холодной земле. – И рыцарь увидел, как двери медленно растворились и вошла белая гостья. Не спеша, головку опустив, дверь она прикрыла за собой. – Зачем, зачем, любимый, нарушили вы волю мою и камень с колодца сняли? – голос ее был нежен, и каждое слово звучало чуть слышно. – И вот теперь здесь я. И потому должен ты умереть.

Холод и страх стиснули сердце Гульбранда, и понял он, что последний миг его жизни приблизился. Закрыв руками лицо, он воскликнул:

– Если ты явилась ко мне мертвецом и вид твой страшен, молю тебя – не снимай покрывала, не дай мне обезуметь от страха. Суд надо мной соверши, но лицо свое мне не показывай!

– Ах, мой милый, – в ответ он услышал, – скажи, разве еще раз увидеть меня ты не хочешь, мой нежный друг? Поверь, я прекрасна, как прежде, как в тот счастливый день, когда ты увидел меня впервые и я стала твоей невестой.

– О, если здесь нет обмана и это правда, – воскликнул Гульбранд, – о моя Ундина, если б ты подарила мне только один поцелуй, это было бы счастье и я согласен тогда умереть!

– Я поцелую тебя, возлюбленный мой, – сбросив покрывало, сказала она.

И в тот же миг прекрасной, милой, прелестной, любимой Ундиной первых блаженных дней она перед ним явилась. И рыцарь, трепеща от любви и от холода близкой смерти, принял ее в свои объятия. Ему показалось, что поцелуй ее был небесным – так только ангел может поцеловать.

А она все крепче, все нежнее к нему прижималась – и плакала, плакала. Плакала так долго, как будто выплакать хотела всю душу. Слезы ее проливались рыцарю в очи. И со сладостной нежностью заливали ему грудь, пока он уже не мог больше дышать. И тихо она его положила уже бездыханным на подушки высокой брачной постели.

– Я до смерти его уплакала, – сказала она, выходя из спальни.

Невесомым шагом спустилась она по лестнице, беззвучно прошла по двору, не взглянув на Бертальду. Потом подошла к колодцу, склонилась к нему, прозрачной тенью спустилась в его глубину и там исчезла.

Весть о смерти рыцаря Гульбранда облетела всю округу. Когда патер Лоренцо услышал, как внезапно с жизнью расстался рыцарь Гульбранд, он отправился в замок. Там у входа встретился он с монахом, недавно венчавшим рыцаря, тот, спотыкаясь, в ужасе бросился к воротам и скрылся почти что бегом.

Хотел патер Лоренцо отрадное слово сказать Бертальде, но Бертальда, отвернувшись от него, молчала угрюмо и мрачно. Рядом старый рыбак молился и плакал. «Оно иначе и быть не могло. То Господний суд», – подумал он.

Съехались рыцари с женами из соседних замков и стали готовить обряд похоронный.

– Положите рыцаря Гульбранда возле церкви, – сказал патер Лоренцо, – там, где гробницы его предков. Вместе с ним кончается его род – он последний.

И вот уже вся процессия двинулась к церкви. Небо было спокойно и тихо, звучала погребальная песня.

Патер Лоренцо шел впереди. На шаг отступя, шла за ним Бертальда. И впервые она опиралась на руку своего отца.

Глава 9 О том, как рыцарь был погребен

Вдруг посреди сопровождавших Бертальду женщин, одетых в глубокий траур, заметили все белый призрак в длинном густом покрывале. Все со страхом сторонились, отходили подальше, никто не желал идти рядом с бледным призраком.

А бледный образ, меняясь местами с теми, кто в страхе торопился отойти от него подальше, оставался в толпе и тихо шел за гробом. И вот наконец он оказался рядом с Бертальдой.

Бертальда, увидев бледного призрака, в страхе стала махать рукой. Но тот, кто шел под белым покрывалом, только руки к ней простирал и будто молил не прогонять от гроба.

Но тут отец Лоренцо начал читать последнюю молитву, все умолкли и стали опускать гроб в могилу. Так был рыцарь Гульбранд засыпан землей и обложен цветами.

Все опустились на колени и молились вместе с патером Лоренцо. А когда встали, уже белого призрака видно не было. А там, где стоял он на коленях, укутанный в белое покрывало, сквозь траву пробился прозрачный ручей, серебристый, блестящий. Он все растекался, звеня, стремился все дальше, пока не обнял могилу, не окружил ее. Потом журчащим сверкающим ручейком спустился по краю ближней долины и скользнул в светлое озеро.

Много времени спустя жители этих мест любили путникам рассказывать, указывая на чудесный ручей: это Ундина, добрая, чистая, верная, навек слилась с любимым и после смерти.