«Если», 2009 № 07

Вл. Гаков Леденящая утопия

Приставку «анти», более привычную, как только речь заходит о знаменитом романе английского писателя Олдоса Хаксли, 115-летие со дня рождения которого мы отмечаем в этом месяце, опущена намеренно. Как и всякое великое произведение литературы, тем более литературы фантастической, роман «О дивный новый мир», «преподнесет еще сюрпризы», как пророчески предрек герой другого великого фантастического романа.

Вот и в наши дни, когда абсолютное большинство, кажется, окончательно (причем многие — вполне осознанно) готово променять свободу на пресловутую «стабильность», роман, написанный почти восемьдесят лет назад, приобретает неожиданную актуальность. И сегодня на отрицающей приставке «анти» в случае с этой неоднозначной книгой может настаивать лишь незначительное меньшинство читателей. Личности, для которых творение Хаксли представляет собой материализованный кошмар, а мысль о том, что всеобщая стабильность и покой достижимы только на кладбище, является самоочевидной, — такие личности постепенно вытесняются в маргиналы. Для большинства же это несомненно утопия — мир желанный, прекрасный безо всякой иронии. И ежели пока неосуществимый, то дайте срок — еще несколько рывков прогресса, и тогда!..

И тогда наступит дивный новый мир. Воистину прекрасный — если по первоисточнику (шекспировской «Буре»): «Сколь прекрасен этот новый мир, в котором есть такие люди!». Но действительно ли прекрасен? Наверное, не случайно великолепный переводчик Осия Сорока в итоге остановился на более двусмысленном прилагательном «дивный». Да и можно ли назвать людьми жителей этой странной Утопии?

Суть этого провокационного романа можно выразить одним-единственным вопросом: много ли человеку нужно? И еще более провоцирующим ответом: хватит просто счастья. Вопрос о цене за это счастье всерьез даже не обсуждается — да никакой не жалко! Тут вспоминается даже не горьковская максима советского детства («Человек создан для счастья, как птица для полета»), но и заученная нами много позже финальная фраза-крик из «Пикника на обочине»: «Счастья для всех даром, и пусть никто не уйдет обиженным».

Это ж так просто. Посему — анафема на тех, кто находит извращенное удовольствие в том, чтобы усложнять все и вся!

Однако прошедший век заставил навсегда распрощаться со многими иллюзиями. И главная среди них — иллюзия простоты.

Первым, вероятно, задумался над «элементарным» вопросом платы за счастье Олдос Хаксли. Выводы, к которым привели его раздумья, элементарными никак не назовешь. Человечество бьется над коварной задачкой без малого век, а решение все никак не дается в руки. Ведь в формулировке Хаксли «проклятый вопрос современности» звучит примерно так: стоит ли счастье свободы?

Будет ли счастлив человек, если принесут ему это счастье на блюдечке с голубой каемочкой? Устранив все мыслимые неприятности — социальную несправедливость, войны и бедность, несчастную любовь, болезни, даже страх смерти… Взамен же придется отказаться от сущей малости — свободы располагать собой по собственному усмотрению. Случайной свободы рождения. Свободы выбрать ту жизнь, какую для себя пожелал (и сотворил себе сам). Свободы любить — пусть и трагично, и безответно. Свободы интеллектуальной, творческой, социальной, религиозной.

Знакомые строчки из «Фауста»: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день за них идет на бой», — связывают две великие цели человеческого существования соединительным союзом «и», а не альтернативой выбора. Но как быть, если чаще приходится выбирать что-то одно? Именно эту дьявольскую альтернативу и поставил, как мне представляется, перед читателем автор романа «О дивный новый мир». А приблизился ли Хаксли к ее решению — это как посмотреть. И когда посмотреть.

Сегодня, повторяю, большинство смотрит на выводы английского писателя совсем по-иному, нежели первые послевоенные читатели. Я впервые прочитал роман в семидесятых в оригинале. И позже, из-под полы — на скверном русском, в каком-то из томиков «тамиздата». Несколько глав каким-то чудом пробились к нам — на страницы журнала «Интернациональная литература» — еще в 1935-м, но к началу эпохи застоя с чудесами оперативно разобрались, и крамольные экземпляры журнала были надежно упрятаны в спецхранах (вместе с английскими оригиналами).

Тогда для отдельных прогрессивно мыслящих критиков, имевших допуски в оные спецхраны и рискнувших поднять голос «за Хаксли», все было яснее ясного. Роман Хаксли — великая антиутопия XX века, стоит в одном ряду с еще реже упоминаемыми Замятиным и Оруэллом. Не было вопросов и у орды критиков «правильных», идущих в ногу: «антисоветский пасквиль». Хотя последнее было даже не несправедливо — просто смешно, достаточно непредвзято прочитать роман.

Как и помянутые к слову антиутопии Замятина и Оруэлла, роман Хаксли также в полной мере испил чашу несправедливости, недомыслия, предубеждения. Хотя из знаменитой троицы Хаксли единственный не торопился с осуждением своей схемы мироустройства («антиутопия» — это ведь как приговор!). Английский писатель предпочел пофилософствовать над придуманной им дьявольской альтернативой. До которой, кстати, не додумался и сам великий провокатор из поэмы Гёте!

Русский (хотя и не до конца советский) писатель Евгений Замятин боролся с определенными представлениями соотечественников, с их социальными утопическими взглядами. Англичанину Джорджу Оруэллу, замкнувшему великую триаду, было не до теоретических дебатов — он зримо увидел в недалеком будущем политическую реальность, которая ужасала именно своей реалистичностью. Его соотечественник Олдос Хаксли сохранил верность холодной интеллектуальной сатире, выработанному с годами философскому скепсису. Его борьба протекала в сфере чистых идей. Он сражался с утопией философской.

Действительно, а что если ценой ограничения свободы будет счастье — всем, даром? И возможно ли оно — без свободы?

Как для ученого-теоретика, для Хаксли не существовало иных критериев истины, кроме логики и внутренней красоты выведенных уравнений. Политические идеи, вера в Бога, в социальный прогресс или в Человека с большой буквы — все это было не для него. Его философское неверие, которое, к счастью, редко изливалось сметающим все на своем пути нигилизмом, — только ирония, изящная сатира, никакой патетики, никакого педалирования! — в конечном счете обязательно должно было привести к появлению такой книги, как роман «О дивный новый мир».

Вероятно, это был эталонный агностик, сомневавшийся во всем, будь то наука, политика, исторический опыт. Хаксли не верил ни в Бога, ни в черта — как не верил и в то, что обоих не существует. Для истинного ученого подобный скепсис — необходимое, но недостаточное условие (хотя и построения физика-теоретика базируются на неких исходных аксиомах, не требующих доказательств). Но в общественной жизни подобный агностицизм чрезвычайно опасен. Как минимум, дискомфортен для тех, кто его исповедует.

Олдос Леонард Хаксли родился 26 июля 1894 года. Детство будущего писателя прошло в условиях, можно сказать, тепличных. По крайней мере, на первый взгляд. Блестящее образование в Итоне, рафинированная интеллигентная семья. Внук знаменитого естествоиспытателя-дарвиниста Томаса Хаксли (фамилию которого у нас по традиции пишут иначе — Гексли), сын состоятельного издателя, внучатый племянник известного поэта и литературного критика Мэтью Арнольда… Так и хочется сказать «аристократ», имея в виду не сословное деление, а в большей мере аристократизм духа. Незаурядной личностью, органично чуждой плебсу, толпе, он был несомненно.

В литературу его привел, как ни странно, физический недуг. В шестнадцатилетнем возрасте юношу, всерьез собиравшегося стать врачом, самого настигла тяжелая болезнь глаз. Он всю оставшуюся жизнь провел под угрозой полной потери зрения — в очках с чудовищными линзами. С наукой было покончено, и молодой Хаксли направил стопы по другой семейной дорожке. Он начал писать и быстро понял, в чем его настоящее призвание. И его Голгофа.

Невозможно представить себе британскую интеллектуальную жизнь 1920-х годов без Олдоса Хаксли. И невозможно, вероятно, назвать натуру более спорную — хотя и адекватную «свингующим двадцатым». Его романы критики поругивали, но идеи и беспощадное «раздевающее» остроумие признавали даже те, кого одно имя писателя приводило в состояние раздражения. Да и как ему не поддаться, когда этот жуткий шутник позволял себе издевательские насмешки над всем набором увлечений тогдашней интеллектуальной лондонской элиты! Над рационализмом и мистицизмом, культом духовности и «низменным» Фрейдом. Для него поистине не было ничего святого, а в этом случае, как заметил польский мастер афоризмов Станислав Ежи Лец, «оскорбятся даже атеисты»!

Как и его соотечественник Оруэлл, Хаксли был настоящим интеллигентом (если не настаивать на том, что интеллигенция — это исключительно российский феномен). Во всяком случае, оба английских писателя обладали таким «родовым» качеством интеллигента, как сдержанная неприязнь к обожествлению кого и чего бы то ни было. Чувство самоиронии, критической дистанции — в том числе по отношению к самому себе — Хаксли, несомненно, было присуще.

Многие взгляды Хаксли в посвященных ему работах либо старательно замалчиваются, либо, напротив, сознательно преувеличиваются и утрируются. Кто-то посчитал, что английский романист-интеллектуал с симпатией относился к национал-социализму; другие обвиняли Хаксли чуть ли не в расизме и ксенофобии. Что-то определенно было, но, к счастью, так и осталось штрихами, досадными пятнами на портрете человека, в общем, светлого. У всякой значительной личности таких «пятнышек» хватает. Хаксли и сам был человеком сложным, и роман свой писал не для тех, кто жаждет простых ответов.

В литературе он прожил почти полвека и много всего написал — тут и романы, и стихи, и пьесы, а также эссе, биографии, путевые дневники, философские сочинения и то, что сегодня назвали бы публицистикой. Писал Хаксли как заведенный, отказывая себе в отпусках и выходных, и делал свое дело методично, аккуратно, без особого надрыва. Он не сжег себя в короткой жизни-вспышке, как Эдгар По или тот же Оруэлл, и дотянул почти до семидесяти. Да и умер не в результате нервного истощения, не надорвавшись, а от болезни, безразличной к типу личности, — от рака.

Он рано узнал, что обречен. Но даже глядя в лицо смерти, постарался отнестись к ней философски. Как ко всему в жизни.

Поздние его книги признаны откровенно неудачными — это относится и к скучной утопии «Остров» (1961), и к одному из первых в мировой литературе сценариев «постатомного» будущего — роману (фактически, киносценарию) «Обезьяна и сущность», вышедшему вскоре после войны и Хиросимы — в 1948-м. Более успешными среди определенной части читающей публики оказались публицистические книги Хаксли, посвященные мистическим исканиям и наркотическим откровениям смертельно больного писателя. Мескалин, получаемый из южного кактуса пейота (или пейотля), он попробовал раньше Кастанеды, а затем перешел на героин и ЛСД. К наркотикам Хаксли пристрастился не от праздной лени — во-первых, они позволяли хоть ненадолго, но снять физическую боль, а кроме того, ему было просто любопытно! Его поздние книги, посвященные наркотическим путешествиям за грань доступного, вызывали скандалы. Однако мало кто сподобился прочитать их как путевые дневники писателя, никогда не ленившегося открывать для себя неизведанное.

В последнее свое путешествие — без возврата — Олдос Хаксли отправился в ноябрьские дни 1963 года. Писали, что обреченный больной принял смертельную дозу ЛСД, чтобы прекратить мучения. На самом деле он всего лишь попросил жену дать ему дозу обычную, саму по себе не фатальную. Как бы то ни было, эту смерть почти не заметили, потому что мировые СМИ были полны разбором обстоятельств другой кончины — убили президента Кеннеди…

Ранние книги Хаксли — романы «Желтый Кром» (1920), «Шутовской хоровод» (1923) и «Контрапункт» (1928) — по сей день считаются высокими образцами английской сатиры и философской прозы. И, конечно, не забыто его главное творение — утопия-антиутопия, название которой, не без издевки заимствованное у Шекспира, с легкой руки Хаксли приобрело широкую известность.

Между прочим, задумал свой роман Олдос Хаксли как художественную полемику с великим соотечественником — тогдашним гуру интеллектуалов Гербертом Уэллсом. Хаксли по своему обыкновению планировал дать резкий, но вместе с тем корректный, как и подобает в споре британских джентльменов, ответ утопическим грезам Уэллса на тему «люди как боги». Однако в процессе работы, как отмечал сам Хаксли, «первоначальный замысел пародии быстро вышел из-под контроля».

То, что задумывалась пародия, сомнений не вызывает. В книге немало персонажей с «говорящими» именами — Ленин (которого в нашем переводе благоразумно превратили в Линайну), Бернард Маркс и «доктор Шоу», Бенито Гувер, Гельмгольц Уотсон, Морган Ротшильд, Герберт Бакунин, Жан-Жак Хабибулла. А еще некто по фамилии Уэллс — а как же иначе! Провоцирующих масок в этом шутовском хороводе выше крыши, а вот герои странным образом отсутствуют. Их вполне заменяют столь же провоцирующие, будоражащие, шокирующие идеи.

Пересказывать роман сегодня нет необходимости. Тем из любителей фантастики, кто его не читал, можно только посочувствовать. Но напомнить главный вопрос, которым задался автор, как раз в наши дни — актуальнее некуда. Сформулировать его можно так: до каких пределов мы согласны пожертвовать нашей индивидуальностью ради комфорта и благополучия?

Позже Хаксли напишет: «Одной из многих причин одичания и трагизма человеческого существования является тот факт, что социальная организация для человека одновременно и необходима, и фатальна. Люди всегда создавали такие организующие начала для собственного удобства, чтобы потом с той же последовательностью оказываться жертвами этих своих доморощенных монстров».

Многие государства и социальные системы могли бы при желании узнать себя в изображенном обществе, как в зеркале — и узнавали. Однако точно известно, что замысел «технологической утопии» зародился в голове Хаксли после поездки в США. О том говорят и многие детали, самая яркая из них — летосчисление «после Форда». В оригинале AF (after Ford) — вместо латинского AD — Anno Domini (от Рождества Христова). «В конце концов, — замечает Брайан Олдисс, которого трудно заподозрить в особых симпатиях к социализму, — это 632 год от Рождества Фордова, а не Ленинского».

Итак, главное, по мысли строителей очередной утопии — это гарантировать всем без исключения счастье. Что важно — счастье, понимаемое как комфорт. Иными словами — стабильность, здоровье, абсолютную и изначальную удовлетворенность своим местом в жизни, бездумное и безбедное потребление, распространяемое не только на вещи, но и на эмоции, на чувства, на секс… Достичь этой кажущейся невозможной гармонии поможет всесильная наука — недаром названа утопия «технологической». Конкретно — помочь выводить будущих жителей Утопии в специальных колбах, после чего изрядно промыть им мозги, изначально «определив» в ту или иную конкретную касту. В романе Хаксли это зомбирование проводится посредством гипнопедии. И всего-то!

«Весь секрет счастья и добродетели: люби то, что тебе предначертано. Все воспитание тела и мозга как раз и имеет целью привить людям любовь к их неизбежной социальной судьбе… Они вырастут, неся в себе то, что психологи когда-то называли «инстинктивным» отвращением к природе. Рефлекс, привитый на всю жизнь. Мы их навсегда обезопасим от книг и ботаники». Слова директора одной из таких «колыбелей счастья» поразительно перекликаются с более поздними идеями психологов-бихевиористов — те были убеждены, что натаскиванием методом «стимул — реакция», известным по опытам с крысами, можно добиться правильного поведения и человеческих особей. После чего общество обретает искомые стабильность и покой. При этом энтузиастов «модификации поведения», похоже, совсем не волновала корректность перенесения «крысиного» опыта на человеческий социум. Тем более они отмахивались от главного вопроса: а кому будет доверено управлять этим процессом выращивания «новой общности людей» для «дивного нового мира»?

У Хаксли процессом «рулит» Мустафа Монд, Постоянный Главноуправитель Западной Европы, один из десяти Главноуправителей мира. Именно он терпеливо разъясняет Дикарю из американской резервации принципы устройства Утопии, а также то, как человечество дошло до жизни такой. Как всякий управитель, он знает больше своих «управляемых». Мустафа Монд способен оценить тонкую мысль, смелую идею, революционный проект, но во всех случаях бестрепетно выносит свое цензорское «нет», оправдываясь высшими интересами общества. Управителю позволено держать в сейфе запрещенную литературу — Шекспира, Библию. И это даже не обычный цинизм вождя, проистекающий от полной безнаказанности, — скорее, результат самовнушения. Ведь не только «управитель утопии», но и автор романа далек от однозначного осуждения дивного нового мира. Жители-то утопии счастливы? Счастливы! Или на худой конец считают себя таковыми.

«Дивный новый мир» по Хаксли, как известно, родился в результате коренной переоценки западным обществом своих основополагающих ценностей. Первым делом, вслед за божеством Фордом, общество пришло к выводу, что история — это «полная и, главное, вредная чушь». Далее, оно отказалось от социального института семьи — в постфордовом мире слова «мать», «отец», «родители» суть синонимы непристойностям: «Господь наш Форд — или Фрейд, как он по неисповедимой некоей причине именовал себя, трактуя о психологических проблемах, — господь наш Фрейд первым раскрыл гибельные опасности семейной жизни». И наконец, с магистрального пути человечества были решительно отброшены такие мешавшие всеобщему счастью завалы, как искусство и наука. «Эту цену нам приходится платить за стабильность… Мы пожертвовали высоким искусством. Мы науку держим в шорах. Конечно, истина от этого страдает. Но счастье процветает. А даром ничто не дается. За счастье приходится платить».

Вот и подвел нас автор к сакраментальному вопросу, сформулированному выше. Итак, многочисленные «отказы» человечества на пути к утопии — всего лишь плата за счастье. И как же — стоит оно свободы?

Для нас, ранних читателей Хаксли, ответ был очевиден. Как очевиден он для одного-единственного человека в романе — Дикаря, выросшего не в Инкубатории, а в индейской резервации, где люди продолжали появляться на свет по старинке. Дикарь помнит свою мать, он в восторге от Шекспира, поэтому от предложенного ему «дивным новым миром» строго отмеренного счастья в пробирке простодушного Дикаря тошнит. Буквально… Человеку в этой антисептической утопии — не жизнь; к этому выводу писатель приходит так же логично, хладнокровно и убедительно, как до того он выстраивал свой мир «всечеловеческого счастья без свободы». Но единственный человек (не гомункулус, произведенный в колбе) в романе — Дикарь. Изгой, маргинал. И от этой констатации тоже отдает холодком.

До конца жизни Олдос Хаксли так и не разобрался со сформулированной им же жуткой альтернативой: рациональный мир тоталитарного подавления — или примитивная дикость. Есть ли третий путь — здоровое и одновременно свободное цивилизованное общество, — он для себя так и не выяснил. А мы?

Во всяком случае Дикарь так и не смог построить свою собственную микроутопию посреди ненавистной ему всеобщей. И тогда он воспользовался последним правом свободного человека — добровольно ушел из жизни, от насильственного счастья. Подобный бунт, считает автор, не интеллектуальное извращение и не умственный заскок. Да и откуда они у Дикаря! Это инстинктивный протест разумного существа против неведомых благодетелей, которые все решают за него. Отказ от рая, в который загоняют насильно. «Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзию, настоящую опасность, хочу свободу, и добро, и грех». В этом, на первый взгляд, сумбурном предсмертном крике души свита, однако, безукоризненная логическая цепочка. Начат список пожеланий отказом от удобств, а заканчивается — добром и грехом. Пусть уж лучше они — связанные воедино, как исстари, и неотделимые от нашего естества, — чем лабораторное стерилизованное «счастье» в пробирке.