ПРОЗА

Кир БУЛЫЧЁВ Пленники долга

1.

Одиночество не пугало Павлыша. Одиночество редко пугает, если оно добровольное, если знаешь, когда и как оно кончится. Кораблик Павлыша был тесен. Планетарный катер должен садиться на планеты, и потому большая его часть отведена под топливо для посадочных двигателей, а почти все остальное пространство занято измерительной и контрольной аппаратурой. Так что каютки и пульт управления невелики. Кораблик звался «Оводом». Сначала Павлыш решил, что виной тому литературные реминисценции, но на пятый день полез от нечего делать в регистр и обнаружил, что в Дальнем флоте кто-то окрестил именами кусачих насекомых всю серию обтекаемых и остроносых планетарных катеров. К «Пушкину» был приписан «Комар», к «Надежде» — «Москит» и так далее.

После преувеличенной грандиозности «Титана», который мог позволить себе быть грандиозным, потому что ни разу за свою жизнь не спускался ни на одну планету, а гордо парил в открытом космосе, оставляя черную работу на долю челноков и катеров, после его громадных шаров, замысловато соединенных жилами переходов, «Овод» показался Павлышу уютным, словно избушка, огонек которой поманил путника в дремучем лесу.

Видно, те, кому до Павлыша приходилось проводить здесь недели, также относились к «Оводу», как к избушке. И оставили будущему путнику нужные вещи. Павлыш обнаружил в миниатюрной душевой замечательный яблочный шампунь, в ящике стола — потрепанную колоду пасьянсных карт, а в камбузе — дюжину банок пива.

Утром, позавтракав, Павлыш брал диктофон, включал экран, гонял микрофильмы, наговаривал статью, которую уже второй год собирался написать. Он много читал, несколько раз выбирался наружу — просто так, погулять. Можно было убедить себя, что сидишь у порога избушки и любуешься звездами.

Двенадцать дней пути. Две недели на Хроносе. Еще двенадцать дней пути до рандеву с «Титаном». Такой выдался Павлышу отпуск, который официально называется инспекционной поездкой.

Павлыш ощутил беду за два дня по посадки на Хронос. Вообще-то следовало осознать это раньше, но Павлыш, не будучи профессиональным навигатором, слишком доверялся автоматике. «Овод», умный кораблик, должен был доставить его на Хронос без подсказок со стороны несовершенного человеческого мозга.

Планета должна была появиться не только на экране радара, но и в иллюминаторе прямого видения. Планеты не было.

Когда Павлыш убедился в этом, он спросил компьютер корабля: что произошло? Может, неверен курс?

Компьютер сообщил, что курс совершенно верен и что планета требуемой массы, находящаяся на требуемом расстоянии, теоретически существует, однако реально ее нет.

Если бы Павлыш мог допустить, что у компьютеров бывает чувство юмора, он бы засмеялся.

К сожалению, он не мог запросить инструкций с «Титана». Тот шел с околосветовой скоростью, и сигнал достигнет его не скоро.

Милое ощущение безмятежности мгновенно покинуло Павлыша. Одиночество, что обрушилось на него в тот момент, когда пропала планета, было одиночеством особого рода. Оно понятно альпинистам и космонавтам. Ты вдруг превращаешься в беспомощную песчинку, окруженную равнодушным безмолвием, масштабы которого настолько превышают способности человеческих ощущений, что бороться с ним невозможно. А покориться страшно, потому что потеряешь эту песчинку — себя.

Павлыш заподозрил компьютер в логической уловке. С планетой, к которой он подлетал, случилось нечто, выходящее за пределы понимания компьютера. Либо за пределы понимания человека. И тогда, дабы довести свою растерянность до человека, компьютер постарался выразить ее в языковых категориях. И, разумеется, не смог.

Положение усугублялось тем, что Хронос — бродячая планета. Миллионы лет назад в результате неизвестного катаклизма она потеряла свою звезду и стала системой «в себе». Она двигалась в витке Галактики по тем же путям, что и ближайшие к ней звезды. Именно поэтому Хронос был избран для экспериментов Варнавского.

Берем пустую, безжизненную или почти безжизненную планету, события на которой никак не могут отразиться на судьбе других планет, и забрасываем туда группу Варнавского с ее оборудованием. В крайнем случае, планетой можно пожертвовать — возможные результаты окупят подобную потерю…

В ходе подготовки к эксперименту планета лишилась стандартного цифрового кода и получила название Хронос. И это было понятно, потому что Варнавский занимался временем.

Путешествия во времени всегда были излюбленной темой фантастов и утопистов. Темой, выдержавшей испытания научным прогрессом. Фантастика постепенно отступала, теряя позиции и покорно отводя свои легионы. Когда-то давно оказалось, что из пушки на Луну летать не следует, потому что есть другие реальные способы добраться до Луны. Затем Венера потеряла очарование утренней зари, а марсианские каналы и извечная мудрость древних марсиан испарились с первыми же марсианскими станциями. И так шаг за шагом… Везде фантасты отступали, кроме темы времен. И чем упорнее ученые доказывали невозможность хроноэффектов, тем упорнее фантасты описывали машину времени, как будто надеялись изобрести ее сами. Какое бесчисленное множество парадоксов рождали эти сюжеты! Какие философские глубины открывались перед смелыми путешественниками! И даже окончательный вердикт науки, доказавший, что просто теоретическое допущение перемещения во времени вызовет катаклизм в масштабе всей планеты, ничему писателей не научил. Чем невозможнее была задача, тем сладостнее она становилась для литературы. В конце концов, все было логично (логика эта была невыгодна фантастам и потому отбрасывалась): вы не можете изменить объективный ход времени для какой-то части системы (несмотря на то, что время — физическая величина, тесно связанная со всеми иными реалиями), не сдвинув во времени всю систему. Не может один человек отправиться в прошлое, не отправив туда всю Землю, а также и всю Солнечную систему, представляющую собой именно физическую систему — единство гравитационного характера.

Но ударив с размаху по писателям и мечтателям, ученые оставили открытой любопытную сторону проблемы: а если мы отыщем тело, не связанное гравитационно с прочими галактическими телами либо связанное настолько слабо, что для удобства эксперимента мы можем этими связями пренебречь. Что тогда? Вопрос был, скорее, абстрактным, чем практическим, но весьма любопытным.

Группа Варнавского теоретически обосновала модель перемещения во времени для изолированного тела. Варнавский повторил и во многом развил теории, существовавшие и раньше, но модель стали называть парадоксом Варнавского. Случилось то, что было в свое время с паровозом. Его изобретали множество раз, но так как нужды особой в нем не было, то образцы самоходных колясок увенчивали собой свалки, а их изобретатели — списки великих неудачников. Зато когда паровоз понадобился, лавры достались Стефенсону.

Варнавский также получил свою долю почестей. Скорее, авансом. Но возможности галактического человечества уже были таковы, что оно могло отыскать нужное для экспериментов изолированное тело — планету, получившую название Хронос, доставить туда группу Варнавского, а также отправить приборы и устройства, с помощью которых Варнавский (в случае, если был прав) мог доказать свой парадокс. Варнавский попросту вовремя родился.

Теперь же доктор Павлыш, должный проверить санитарное состояние станции на Хроносе и выяснить, как себя чувствуют сотрудники Варнавского, обнаружил, что Хроноса нет.

У Павлыша было достаточно времени, чтобы порассуждать. И он принялся за дело. И довольно скоро пришел к простому выводу: отсутствие планеты, вернее всего, означает успех Варнавского. Если она существует потенциально, но ее не видно, то, весьма возможно, она сдвинулась во времени… И тут Павлыш прервал ход своих рассуждений. Ведь в каком угодно времени — вчера, сегодня, завтра — планета как таковая все равно реально существует. Разумеется, можно допустить, что несколько миллионов лет назад ее не существовало в том виде, в каком она есть. Но насколько Павлыш был знаком с теорией Варнавского, возможности перемещения во времени исчислялись часами, может быть, днями. Перемещение такой массы, как масса планеты, всего на один год вызвало бы катастрофу во Вселенной. Но, к счастью, было невозможно даже теоретически.

Поэтому, пока суд да дело, Павлыш решил не менять курс. В худшем случае, если Варнавский со своей планетой не объявится, можно будет не спеша направиться к точке рандеву с «Титаном» и там подождать, пока корабль его подберет.

И в этот момент планета появилась яркой точкой на экране радара, а с опозданием на восемь секунд и в иллюминаторе. Павлыш дал максимальное увеличение и успел разглядеть изъеденное кратерами, схожее с земной Луной тело планеты в инфракрасной зоне спектра. Не совсем погасшее нутро планеты согревало ее оболочку. В абсолютных цифрах разогрев был невелик — до восемнадцати градусов по шкале Кельвина, но этого достаточно, чтобы ее можно было увидеть на экранах.

Над пультом заплясали огоньки, сообщая Павлышу, что его «Овод» решил начать торможение, достаточно плавное, чтобы можно было не встегиваться в кресло, но вернувшее Павлыша в мир тяжести, направление которой, правда, было не очень удобным. В этом недостаток катера, который не может развернуть жилые отсеки так, чтобы пол оставался полом.

Павлыш включил канал связи с базой на Хроносе, но услышал лишь сухие разряды и занудный вой. Его передатчик работал нормально, сигнал к Хроносу шел непрерывно, и, даже если они там не любили заглядывать в радиорубку, запись сигналов «Овода» должна была дойти до слуха робинзонов. Павлышу так и не удалось добиться связи со станцией, и постепенное накопление странностей начало раздражать Павлыша. Он стал уставать от тайн и загадок. Когда едешь в инспекторскую поездку, чем меньше странностей, тем лучше для дела.

К тому же приборы зарегистрировали непонятное мерцание планеты, словно ей не терпелось вновь исчезнуть с экранов, чего Павлыш совсем не хотел. Оставалась теоретическая возможность, а может, и невозможность, что, преуспев в своих экспериментах, Варнавский решил пойти дальше — и планета, а может, и само время, вышли из-под контроля. А что случается с планетами, на которых выходит из-под контроля время, Павлыш не знал.

Воображению Павлыша уже стали представляться нерадостные картины, навеянные литературой: возвращаться в мир динозавров не хотелось, перелететь на миллион лет в будущее также не привлекало. Кстати, в ходе этих прыжков люди вполне могли умирать от старости. Вообразите (а Павлыш это вообразил), что в считанные минуты он превращается в немощного старца и рассыпается в прах.

И вот тогда приборы «Овода» довели до сведения Павлыша, что планета не хочет их принимать.

В те минуты Павлыш как раз изучал экран, тщетно стараясь разглядеть в кратере точку станции. По каким-то своим причинам преобразователи «Овода» развернули планету во весь экран, раскрасив ее в различные оттенки фиолетового цвета. Зрелище было не слишком приятным.

Если верить показаниям приборов, то «Овод», который, гася скорость, приближался к Хроносу, на самом деле к Хроносу не приближался, а оставлял его справа по борту на значительном расстоянии. У Павлыша был большой соблазн скорректировать курс, но благоразумие удержало его от того, чтобы перейти на ручное управление. Вернее всего, кораблик лучше знает, куда и как лететь, и причина недоразумения не в «Оводе», а в чертовой планете.

В последующие часы планета с экранов не исчезала, однако приборы «Овода» упорно показывали изменения в ее массе, причем изменения многократные, которые не сопровождались, как ни парадоксально, изменением гравитационного поля Хроноса.

Три попытки снизиться закончились одинаково. Планета постепенно вырастала на экране, приближаясь и ничем не показывая, что готовит Павлышу подвох. Затем (на это, правда, уходили часы напряженного ожидания) диск начинал смещаться к краям экранов, а приборы «Овода» продолжали сообщать, что сближение происходит нормально. На расстоянии примерно сорока тысяч километров от поверхности планеты, на границе крайне разреженной, уловимой лишь приборами атмосферы Хроноса, планета окончательно пропадала с передних экранов, и обнаружить ее можно было лишь на боковых. То есть получалось, что, подлетая к ней, «Овод» неизбежно промахивался. Именно на этом расстоянии от планеты компьютер «Овода» доводил до сведения Павлыша, что планеты по курсу нет. Это Павлыш знал и без компьютера.

После третьей безуспешной попытки прорваться к планете, установив, что предел приближения — сорок тысяч километров, Павлыш впервые вмешался в действия компьютера и перевел корабль на круговую орбиту. Павлыш надеялся обмануть планету и войти в ее атмосферу по касательной. Что ему также не удалось.

Тогда он пошел еще на одну уловку. Пройдя примерно половину орбиты на том пределе, до которого планета допускала корабль, он взял управление на себя и резко повел корабль вниз. Если можно проводить поверхностные, а потому сомнительные аналогии, «Овод» вел себя, как прыгун в воду. В первые мгновения, когда ты врезаешься в нее, она будто и не оказывает сопротивления, но чем дальше, тем упрямее вода тормозит движение, и вдруг ты замечаешь — а момент этот условен, — что ты уже не идешь вглубь, а несешься все быстрее к поверхности.

Через двадцать минут после начала маневра Павлыш понял, что «Овод» удаляется от Хроноса, хотя силу, оттолкнувшую корабль от планеты, приборы не регистрировали — они обратили внимание лишь на ее следствие. Павлыш даже не смог установить, насколько ему удалось приблизиться к планете. Если верить компьютеру, то корабль не сходил с орбиты.

Еще один оборот вокруг Хроноса не привел ни к какому решению. Планета не желала пропустить Павлыша, связи с лабораторией Варнавского по-прежнему не было. Оставалось лишь сделать вид, что ты и не желал сюда спускаться, и возвращаться к «Титану». Но Павлыш решил не отступать.

В общем, его гипотеза по поводу этой загадки сводилась к следующему: Варнавскому удалось добиться практических результатов. Планета в данный момент подвержена хронофлуктуациям. В таком случае, она — как физическая система — отрезана от остальной Галактики временным барьером. Существуя для глаз Павлыша, она будет существовать и завтра, и послезавтра, но на самом деле она существует в другом временном отрезке. И то, что видит Павлыш, может быть планетой сегодняшней, а может быть и вчерашней. Или завтрашней. Следовательно, отказ приборов понять, с чем они столкнулись, объясняется просто: все они привыкли иметь дело с величинами, не учитывавшими время как изменяемую произвольно функцию.

И что из этого следует? Из этого следует только одно: Павлыш не потерял шансов увидеть Варнавского в случае, если его эксперимент проходит успешно. И как только планета вернется в точку времени, в которой находится «Овод», она станет доступной.

Об ином исходе эксперимента думать не хотелось. Предел же ушедшей в иное время системы — верхняя граница атмосферы планеты. И пусть на такой высоте атмосфера состоит из долек разбросанных атомов, практически и не существует — все это часть системы. В любом случае Павлыш решил не прекращать попыток в надежде на то, что эксперимент Варнавского займет не очень много времени.

В распоряжении Павлыша оставалось еще несколько дней. В конце концов, его попытки должны представлять интерес для Варнавского. Он и есть тот нужный в любом эксперименте наблюдатель, который может фиксировать последствия опыта с точки, для остальных экспериментаторов недоступной.

Следующие три дня — наиболее драматические для тех, кто был внизу, на планете, о чем Павлыш тогда не подозревал, — он провел на орбите вокруг Хроноса, занимаясь съемками планеты, измерениями, которые он мог сделать с высоты в сорок тысяч километров, и в периодических попытках войти в атмосферу Хроноса.

Каждый раз повторялся эффект ныряльщика, и Павлыш уже привык к нему и заставил привыкнуть компьютер, который, будучи в определенных отношениях куда умнее, логичнее и образованнее доктора Павлыша, внес свою лепту в эти попытки, варьируя угол снижения, скорость и ускорение.

Можно сказать, что Павлыш в своем планомерном упрямстве себя перехитрил и убаюкал. Он нырял, словно выполняя занудную, обязательную работу, которая будет продолжаться еще несколько дней. Если он спал, то прыжки в воду совершал за него компьютер, и Павлыш даже во сне отмечал их, а проснувшись, знал, сколько раз «Овод» пытался прорваться к Варнавскому.

Но когда пятьдесят первая попытка удалась, Павлыш оказался к этому не готов.

Он просто ничего не успел понять. Начало попытки он заметил, потому что в этот момент раздумывал: хочется ему супа из шампиньонов или этот суп ему бесконечно надоел. Решив, что суп надоел, но не бесконечно, Павлыш нажал кнопку…

Он ощутил начало ускорения и даже услышал сигнал на пульте, которым «Овод» предупреждал своего хозяина, что начинает снижение. Но так как Павлыш знал, что в его распоряжении еще минуты две, чтобы загерметизировать все в камбузе, то и не торопился.

И тут ускорение начало нарастать куда быстрее, чем обычно.

Павлыша отбросило на стену, и в последующие две или три минуты все его мысли были заняты лишь одним: как доползти до акселера-ционного кресла и притом не сломать шею.

До кресла он не дополз и потерял сознание от перегрузок, к которым не был готов, за несколько секунд до того, как «Оводу» удалось с ними справиться. И когда потом старался вспомнить, что же было в те минуты, пока он лежал, скорчившись, в углу штурманской, ему казалось, что со все нарастающей частотой «Овод» ныряет в атмосферу Хроноса и вылетает обратно… Что, впрочем, было недалеко от истины, так как вторжение «Овода» в мир временного сумасшествия проходило не последовательным движением, а отдельными толчками, и кораблик Павлыша старался и прорваться, по ступенькам, по километрам, проваливаясь, как самолет в воздушные ямы, и в то же время удержаться, не разогнаться до смертельной скорости и не врезаться в планету. Если бы у обитателей планеты была возможность увидеть «Овод» в эти минуты, им показалось бы, что кораблик, подобно былинке в бешеном горном потоке, выполняет замысловатый танец.

Но люди на планете ничего не видели. Потому что их в то время не существовало — они рвались сквозь время вместе с планетой и ее атмосферой, но не вперед, а назад. Ибо движение вперед вряд ли возможно: вперед — это значит туда, в мир, которого еще не было.

2.

— Ваш прорыв к нам, — сказал Варнавский за чаем, — парадокс, который потребует серьезного изучения. В принципе, он подтверждает спиральность времени. В какое-то мгновение нашего движения назад по хронооси, а вернее, хроноспирали, физические характеристики внешнего мира и нашей системы совпали настолько, что образовался канал, по которому вы снизились.

Людмила Варнавская еле дождалась, пока ее брат закончит фразу.

— Вот именно, — сказала она. — Значит, в этот момент можно и покинуть систему.

— Это не решает наших проблем. — Заместитель Варнавского, полный, мягкий, добрый Штромбергер, отложил в сторону листочек, на котором только что быстро писал. Вся станция была завалена его листочками, исписанными так мелко и непонятно, что строчки казались орнаментом, который рука выводит в задумчивости.

— Карл, — сказала Людмила. — Мы обязаны попробовать. У нас появился шанс.

— Теория этого не допускает, — сказал Штромбергер виновато. — Можно построить модель вторжения инородного тела, но избавиться от него таким способом мы не сможем. Там, снаружи, время уже ушло.

— Но мы попробуем? Правда попробуем? — в голосе Людмилы была нервная настойчивость. — Ведь никто не верил, что к нам можно проникнуть. Даже не думали об этом.

Людмила Павлышу не понравилась. В первую очередь, как врачу. Она производила впечатление человека, не спавшего несколько суток и находящегося на грани нервного срыва. Правда, и в этом состоянии она была хороша — отчаянной красотой истерики: ты видишь горящие синие глаза, а все лицо, кроме заостренного, четкого носа, куда-то исчезло, чтобы не мешать глазам сверкать в лихорадке.

Остальные выглядели очень уставшими. Настолько, что перестали прибирать станцию. Как будто она была обиталищем беспечных холостяков. Немытая посуда на столе, клочки бумаги на полу… Павлышу казалось, что на станции пыльно, хотя пыли неоткуда взяться.

Варнавский был похож на сестру. Его главной чертой, как ее сформулировал для себя Павлыш, была пропорциональность. Анатомический идеал, натурщик, о котором мечтают художественные училища. И он знал о своей атлетичности, подчеркивал ее одеждой. Он был в шортах и обтягивающей мышцы фуфайке, темные волосы до плеч и такие же синие, как у сестры, глаза. Но если у той они горели, сжигая все вокруг, в глазах Варнавского была настороженность, ожидание; порой Павлышу казалось: он не слушает, что говорят вокруг, а смотрит внутрь себя, будто ждет сигнала оттуда.

— Я, разумеется, буду считать, — сказал Штромбергер и начал шарить по карманам мешковатого комбинезона. Вытащил один блокнотик, поглядел на него, сунул обратно, нашел еще один, поменьше, этот его устроил. Штромбергер оторвал листочек, наклонил голову и стал быстро покрывать его миниатюрными значками.

Четвертая обитательница базы, Светлана Цава, принесла поднос с гренками, тихо села у края стола. Она тоже устала, подумал Павлыш. Иначе, чем остальные, но устала. Движения ее были четкими, маленькие крепкие руки с коротко остриженными, ухоженными ногтями бессильно легли на стол. Она закрыла глаза на несколько секунд, а когда открыла их, то заметила взгляд Павлыша и робко улыбнулась, словно тот поймал ее врасплох, увидел то, чего она не хотела показывать.

— Значит, вы должны нас инспектировать, — сказал Варнавский. — Что ж, вам все карты в руки. И боюсь, занятие вам найдется.

— Павел, — сказала Варнавская. — Мы не можем тратить ни минуты на экивоки. Павлыш медик, его опыт нам поможет.

— Может, отложим разговор на завтра? — спросил Штромбергер. — Павлыш устал, ему надо поспать.

— Я не устал, — сказал Павлыш.

— С каждым разом у нас все меньше времени! — сказала Варнавская. — На этот раз четыре дня. Может, три с половиной! Я вообще не понимаю, как можно гонять чаи… — она резко отодвинула недопитую чашку, чай плеснул на стол.

— Надо поспать, — сказал Штромбергер. — Все равно надо поспать. Поглядите, какую чепуху я пишу, — он подвинул Павлышу листок, на котором Павлыш ничего не мог разобрать, но вежливо кивнул.

— Вот так, — сказал Варнавский, — после чая всем спать. И тебе, Людмила, в первую очередь. Ты напичкана лекарствами.

— Не говори глупостей.

— Это приказ.

— Сомневаюсь, что ты можешь приказывать! — Вдруг Людмила захохотала. — Ты не можешь! Уже не можешь! — причитала она, и ее пальцы стали суетливо отбивать дробь по скатерти. — Не можешь! — она ударила по столу кулаком, чашки подскочили.

Цава наклонилась к ней.

— Люда, — сказала она, — Людочка, возьми себя в руки. Всем трудно… надо поспать…

— Простите, — сказал Варнавский. — Она не виновата. Это я во всем виноват.

— Никто не виноват, Павел, — сказал Штромбергер. — Ну как можно кого-то винить! Все стараются.

— Надо ли? — Варнавский поднялся и первым вышел из комнаты.

— Я отведу Люду? — Светлана Цава обернулась к Штромбергеру.

— Конечно, конечно…

И Павлыш остался вдвоем с толстым математиком.

— Я не хочу! — донесся из коридора голос Людмилы. В ответ невнятно загудел низкий голос Варнавского.

— Вот видите, — сказал Штромбергер. — Так неудачно вы прилетели.

Надо бы продолжить разговор, но глаза слипались. После всех пертурбаций со спуском он потратил еще часа четыре, пока снова поднял «Овод» и отыскал базу — при посадке кораблик промахнулся на полторы тысячи километров.

— Вы отдыхайте, я покажу вашу каюту. Она не очень уютная, там никто не жил, но Светлана принесла вам белье, так что отдыхайте, — сказал Штромбергер.

Каютка оказалась и в самом деле неуютной. В ней раньше хранили какое-то экспедиционное добро. Ящики отодвинули в сторону, накрыли одеялом. Осталось только место для койки.

Но Павлыш и не рассматривал каюту. Он разложил простыни, затем вышел в коридор, к туалету. Пока мылся (вода текла тонкой струйкой — на станции воду экономили, ведь ее приходилось регенерировать), казалось, что вокруг царит тишина. Но потом, выключив воду, Павлыш услышал доносящиеся сквозь стены голоса. Никто на станции не спал. Все говорят… говорят… говорят…

Потом Павлыш вернулся к себе и с наслаждением вытянулся на узкой койке. И заснул.

3.

Проснулся он в середине интересного сна, потому что его звали. Сначала ему показалось, что зовут там, во сне, и он уже поспешил к голосу, но голос настойчиво тащил его из сна, и, просыпаясь и еще цепляясь за сон, Павлыш уже понимал, что он на станции, что его зовут.

— Кто здесь? — спросил он, открывая глаза. Было темно.

— Это я, Людмила, — послышалось в ответ. — Тихо, все спят.

— Да? — Павлыш сразу сел на постели, натягивая одеяло на плечи. В тишине было слышно, как Людмила водит руками по стене, приближаясь.

— Я сяду на край, — сказала она. Койка скрипнула. — Вы лежите, лежите. Я ненадолго. Мне надо сказать несколько слов.

— Сколько времени?

— Третий час, вы уже четыре часа поспали. Я раньше не стала вас будить. Но вы поспали четыре часа.

Голос срывался, был быстрым, нервным. Павлышу показалось, что он видит, как в темноте лихорадочно горят глаза Людмилы. Голос Людмилы отражался от близких стенок каюты. Павлышу стало душно от горячих толчков этого голоса, он хотел зажечь свет, но не помнил, где выключатель.

— Зажгите свет, — попросил он.

— Не надо. Брат увидит. Он не спит. Он все будет преуменьшать. У вас создастся ложное представление, а каждая минута на счету.

— Что же случилось? — Павлыш понял, что тоже говорит шепотом.

— Павел скоро умрет, вы понимаете, он болен, только не показывает вам. И болен безнадежно.

— Почему вы так решили?

— Не надо. Только не надо успокаивать. Я лучше знаю. Это случилось не здесь, а когда мы искали площадку. В прошлом году.

— Вирус Власса?

Павлыш не хотел произносить этих слов. Редкость болезни не уменьшала ее известности. Большинство вирусов и микробов космоса безвредны для людей — уж очень различен метаболизм существ, населяющих другие планеты. Но были и исключения. Вирус Власса — самый коварный и опасный из них. Онтогенез его не был до конца ясен. Почему он попал на безжизненные миры, разбросанные по всей Галактике, какова его первоначальная среда обитания, почему он так редок и в то же время вездесущ? В литературе было описано сорок с небольшим случаев поражения. Описал симптомы и ход заболевания доктор Власе. На базе, где он работал, была лаборатория. Так что у доктора Власса до того дня, когда он умер, была возможность заниматься исследованием вируса. Ему удалось выделить его и даже определить инкубационный период. Правда, впоследствии его пришлось уточнить. Доктор Власе умер через восемь месяцев и шесть дней после заражения (заболел он за шесть дней до смерти), в других случаях инкубационный период затягивался до года. А на станции Проект-4 два гидролога умерли через четыре месяца после заражения. Видно, вирусу, чтобы начать разрушительную деятельность, требовалось приспособиться к приютившему его организму. Затем он брался за дело. Пока что противодействия ему не нашли. И причиной тому не только его удивительная стойкость и изворотливость, но и тот факт, что в Солнечной системе он еще не встречался и активный период его деятельности начинался всего за неделю до гибели человека. Раньше угадать, что человек уже болен, заражен, обречен, было практически невозможно. Когда же маленькие синие пятна, словно брызги чернил, появлялись на шее и в нижней части живота жертвы, больному оставались считанные дни. Даже довезти его до Земли или планеты, где есть большой госпиталь, не удавалось. Павлыш знал, что с будущего года все улетающие в дальний космос будут проходить тест на вирус Власса. Но это нелегко сделать — ведь тысячи и тысячи специалистов годами не бывают на Земле…

— Вирус Власса, — прошептала Людмила. — Вы заметили брызги?

— Я ничего не заметил, — сказал Павлыш. — Предположил. Методом исключения.

— Он умрет, — сказала Людмила. — Вы должны помочь. — Как?

— Вы врач! Вы не имеете права спать. Я все время в лаборатории. Мы должны найти противоядие. У нас еще три или четыре дня.

— Когда появились брызги?

— Появляются каждый раз, — сказала Людмила, — и каждый раз все быстрее.

— Не понял.

— Одевайтесь, только тихо. Я вас жду в коридоре.

4.

Лаборатория на базе оказалась маленькой, чуть больше каюты. Да и приборы там были только самые необходимые, что положены в комплекте. В стандартном контейнере, который включает сам купол станции, — хозяйственное барахло, регенерационные установки… При виде лаборатории Павлыш понял, что ничего путного они здесь не добьются. Большие институты на Земле и на Кроне пытались расколоть тайну вируса Власса, сотни ученых охотились за вирусом во всех концах Галактики, а Павлыш глядел на несколько мензурок, маленький микроскоп, чайные стаканы и массу хозяйственных сосудов и банок, словно кто-то перетащил сюда все, что можно, из камбуза и столовой.

— Бедность, да? — агрессивно спросила Варнавская. — Руки опускаются? Я не могу вам предложить института. И, в конце концов, это все не важно: у меня живая культура вируса, понимаете? Вот здесь.

Она показала на серое пятнышко на предметном стекле под микроскопом. Разумеется, в этот микроскоп не увидишь вирус.

— Я не понял, — сказал Павлыш. — И если это живая культура, как вы говорите, разве можно с ней так работать?

— Испугались? Он не заразный. Я читала.

— Испугался, в первую очередь, за вас, — сказал Павлыш.

В лаборатории было очень светло. В трех пробирках была свернувшаяся кровь. Что эта дура увидит в свой детский микроскоп? Павлыш заметил, что у Людмилы дрожат руки.

— За себя, за себя, — упрямо сказала Варнавская и закусила нижнюю губу, чтобы не заплакать. — Но вы не имеете права бояться! Вы должны быть готовы пожертвовать жизнью ради Павла. Как медик ¦и как человек. Неужели вы не понимаете, что все мы ничего не стоим рядом с ним? Пальца его не стоим! Пускай мы заразимся, но мы-то сможем долететь до Земли. А он — нет! Если вы так боитесь, надевайте скафандр. Ну идите, надевайте!

Сейчас она захохочет, подумал Павлыш. Начнется истерика.

— Людмила, прекрати! — В двери лаборатории стоял Варнавский.

— Но ведь осталось три дня!

— Павлыш, — сказал Варнавский, не глядя на Людмилу. — Пойдемте ко мне.

— Я его не отдам! — закричала Людмила. — Он медик, он поможет.

— Он тебе не поможет, — сказал Варнавский. — Пойдемте, Павлыш.

Каюта Варнавского была такая же, как у Павлыша.

Койка не заправлена. На столике — исписанные листы бумаги, рядом — диктофон и куча дисков.

Варнавский сел на койку. Павлыш увидел синие брызги на его шее. Варнавский перехватил его взгляд.

— Никаких сомнений, — улыбнулся он. — Даже не надо квалифицированных подтверждений диагноза. Я все знаю.

Павлыш отвел глаза от шеи Варнавского. На столике рядом с диктофоном валялись полоски из-под таблеток. Большей частью использованные. Павлыш по цвету понял — обезболивающие. Сильные обезболивающие. Почему он их принимает? Сейчас он еще ничего не должен чувствовать. Кроме страха. Восемнадцать полосок и там еще двенадцать… Боли начинаются за тридцать часов до конца. Это, к сожалению, установлено совершенно точно. Взгляд Павлыша скользнул дальше. К стене был прикреплен аппаратик для переливания плазмы. Павлыш подумал было, что Людмила заранее приготовила его. Переливания облегчали состояние и продлевали мучения. На часы. Не больше. Но аппаратик уже использовали — баллон почти пуст. Зачем они делают это заранее? Отчаяние Людмилы? Варнавский, кажется, держит себя в руках.

Варнавский накрыл ладонью пустые полоски, смахнул их со стола.

Павлыш ничего не сказал.

— Простите Людмилу, — сказал Варнавский. — Она вам не дала выспаться. Мне надо было догадаться…

— Ничего, — сказал Павлыш. — Я не знал, что вы больны.

— Очень обидно, — сказал Варнавский. — Но я стараюсь не терять времени даром, — он показал на стол. — Знаете, все как-то откладывал. Думал, вернусь на Землю и займусь обобщениями. А вот пришлось сейчас.

Он тоже устал, все они устали, думал Павлыш. Даже удивительно. По виду брызг можно предположить, что они догадались, чем болен Варнавский, самое большее два дня назад. Может, меньше. Да, меньше — сутки назад. Как они успели довести себя до такого состояния?

— Вы видели так называемую лабораторию, — сказал Варнавский. — Там Людмила колдует. Даже стаканы отобрала. Компот не из чего пить. Но ведь у нее ничего не получится? Правда? Она же его даже увидеть не сможет?

Варнавский все понимал, но хотел, чтобы его разубедили. Чтобы именно Павлыш разубедил. Это не имеет отношения к разуму или образованию. Если бы сейчас на станцию прилетел колдун или экстрасенс — на него бы тоже смотрели с надеждой. Это неизбежно.

— Трудно что-нибудь сказать, — ответил Павлыш осторожно. — Я не успел посмотреть…

— Ясно. И не надо, — сказал Варнавский. Словно рассердился на Павлыша. — Знаете, что самое грустное: я не успею дописать общую теорию. Я понимаю, пройдет еще год-два и на наших же материалах или на своих, но кто-то обязательно напишет ее. Она вот здесь, рядом… Если бы я не боялся, я бы успел. Но я очень боюсь.

— Но известны случаи, — соврал Павлыш, — регрессии…

— Не известны, — отрезал Варнавский. — Я все прочел. Без стука вошел Штромбергер.

— Простите, — сказал он, — я все равно не спал. А вы разговариваете. Я считал. — Он показал им листочек бумаги, положил на стол. — Ничего не выходит. Но можно попробовать.

— Ты о чем, Карл? — спросил Варнавский.

— Попытаться вырваться с планеты.

— Ты думаешь, мне приятнее умереть в открытом космосе?

— Если вырвемся и выйдем на рандеву с «Титаном»… там ведь хорошая лаборатория, да?

— На «Титане» нет специальной лаборатории, — сказал правду Павлыш.

— Но там другие врачи… У нас кончилась плазма.

Вдруг Павлышу показалось — нелепая мысль, — что Варнавский не единственный больной на станции. Кто-то был болен раньше, кто-то раньше занимал эту каюту, кому-то были нужны обезболивающие и плазма. И он уже умер. Но этого быть не могло, потому что по спискам на станции четыре человека. И всех Павлыш видел.

— Я могу поднять «Овод», — сказал Павлыш. — Но «Титана» здесь нет. Он улетел.

— Понятно, — сокрушенно произнес Штромбергер.

Павлыш заметил, что он смотрит на шею Варнавского. Непроизвольно.

Синее пятнышко появилось на лбу Варнавского. Может, Павлыш не заметил его раньше?

— Тогда идите, — сказал Варнавский. — Я немного посплю. А потом буду наговаривать на диктофон. Мне некогда. На этот раз я хочу успеть…

— Надо считать, — сказал Штромбергер. — Я займу компьютер. Он тебе не понадобится?

— Посплю часа два-три, — сказал Варнавский.

— Я управлюсь.

В коридоре Штромбергер прижал Павлыша к стене животом.

— Вы были в лаборатории? — прошептал он. Все здесь шептали. Все таились. Все устали.

Павлыш кивнул.

— Она даже не сумеет его увидеть, — шептал Штромбергер. — Это какое-то сумасшествие.

— Но ее можно понять, — сказал Павлыш.

— Я все понимаю, иначе не согласился бы. Вы не представляете, какой он человек. Я имею в виду Павла. Но сколько это будет продолжаться?

— Вы думаете, мы сможем подняться?

— Но вы не верите, что это что-то изменит?

— Я только знаю, что перегрузки на «Оводе» ему вредны. Ход болезни ускорится.

— Но мы еще посчитаем? Главное, чтобы брезжила надежда. Врачи ведь не говорят: «Вы умрете». Они говорят: «Положение серьезно». Мы все теряем связь с действительностью. А он говорит в диктофон. Значит, верит?

Надо бы спросить, при чем тут диктофон, подумал Павлыш, но Штромбергер быстро ушел.

В лаборатории с Людмилой работала Светлана Цава. Цава была у микроскопа.

— Вернулись? — Людмила была рада. — Только вы его не слушайте. Он пал духом. Нельзя падать духом. Мы обязательно что-нибудь сделаем. Вы думаете, что я наивная дура? Я как троглодит, который старается камнем разбить передатчик, чтобы он заработал. Но сколько открытий в истории медицины было сделано случайно!

— Расскажите, что вы делаете, — сказал Павлыш.

— Очень просто, — Цава оторвалась от микроскопа. — Мы не видим вирус Власса, но видим последствия его деятельности. Изменения в структуре лейкоцитов и костного мозга. И мы ищем и ищем те средства, которые могли бы остановить процесс.

— Я согласна испробовать все, что есть на станции. Даже чай, даже серную кислоту, — сказала Людмила.

— Вот эту кровь мы взяли у него сегодня, — сказала Цава. — Я воздействую на нее щелочами.

Павлыш внутренне вздохнул. Когда-то Свифт об этом писал. Вроде бы в описании лапутянской академии. Те академики складывали все слова языка в надежде, что когда-нибудь случайно возникнет гениальная фраза.

— Дайте мне записи ваших опытов, — сказал Павлыш. — Я погляжу, что вы сделали за вчерашний день.

— Вот, — Людмила бросилась к шкафу, вытащила пачку листов. — У меня все зарегистрировано. Каждый эксперимент. Вот вчерашние, вот позавчерашние… — Быстрыми пальцами она разбирала стопку записей на тонкие стопочки и раскладывала перед Павлышем. — Смотрите, вот это мы пробовали — начинали с лекарств, которые есть в аптечке… Это еще на той неделе. А это в позапрошлый раз.

Павлыш в растерянности глядел на стопки листков.

— Когда Варнавский заболел? — спросил он.

— В позапрошлый раз, — сказала Людмила нетерпеливо.

— Но вы же говорили…

— Ах, это неважно!

— Людмила, прекрати! — закричала вдруг Цава. Павлыш и не предполагал, что Светлана может так кричать. — Что теперь от этого изменится? У нас же есть оправдание! Сколько угодно оправданий!

— Я ничего не скрываю. Просто, если я сейчас буду объяснять, мы потеряем время. Неужели ты не видишь, как оно убегает?

Светлана поднялась, подошла к Людмиле. Словно не кричала только что. Людмила беззвучно рыдала. Маленькая Светлана обняла Людмилу за плечи.

— Вы только поймите нас, — сказала Светлана. — У нас не было выхода. Павел заболел не вчера. И в то же время вчера. Людмила, сядь, успокойся. Павлыш, дайте ей воды. Вон там чистый стакан.

Светлана усадила Людмилу на стул, накапала в стакан из желтой бутылочки.

— Только чтобы я не заснула. Я тебе никогда не прощу, — говорила быстро Людмила. — Я не засну?

— Нет, не заснешь.

Светлана смотрела, как Людмила выпила лекарство.

— Посиди спокойно, — сказала она. И тут же продолжала, глядя на Павлыша. — В общем, какое-то время назад, я потом объясню… Какое-то время назад Людмила увидела на шее Павла голубые точки. Она сначала подумала, что он просто испачкался. А точки не отмывались. И тогда Карл — он ходячая энциклопедия — отозвал меня и сказал, что это похоже на вирус Власса. Все о нем слышали. Всякие драматические истории. Но разве можно было подумать, что это коснется и нас?

— Нет, — согласился Павлыш.

— Я тоже думала, что случайное совпадение. Ведь бывают совпадения. Пигментация, совершенно безвредная пигментация…

— Светлана, перестань, — сказала Варнавская.

— А Павел сам догадался. Тогда же, ночью. Он пришел к Карлу и спросил, не кажется ли ему, что это вирус Власса?

Светлана все время оглядывалась на Людмилу, словно за подтверждением.

— Мы очень испугались, — продолжала Светлана. — Потому что мы далеко, совсем в стороне, и нет даже маленького кораблика, ничего нет. И связь, сами понимаете, сколько надо ждать ответа. Значит, остались только мы. И вот эта лаборатория… Павел очень хорошо держался…

— Светлана, не надо, — сказала Людмила.

— А почему? Павлыш может сам проверить. Но вы поймите: если бы это было на Земле, то можно уйти, я честно говорю, а тут нас всего четверо, это больше чем семья, это как будто ты сам. И мы все поняли, что через неделю, может, меньше, Павла не будет. Вот он еще говорит и как будто здоров, а его не будет.

Людмила поднялась, налила себе воды, выпила, не глядя на Светлану.

— Мы все старались что-то сделать. Буквально не спали все эти дни. А Павел думал только о том, чтобы надиктовать общую теорию. Я его понимаю, наверное, на его месте я вела бы себя также. Мы все хотим жить не зря…

— Павел жил не зря! — сказала Людмила. — Мы все вместе не стоим его мизинца.

— Не в этом дело, ты же понимаешь, что не в этом дело. А если бы это случилось с Карлом, ты бы думала иначе?

— Я бы тоже все сделала. Но Павел — особенный человек. И Карл жив, здоров, и он даже спит. Он вообще не переживает. Он был бы рад, чтобы все закончилось.

— Ты не права, — сказала Цава. — И давай не будем сейчас…

— Молчи!

Людмила выбежала из лаборатории, хлопнув дверью.

— Вернется, — сказала Цава. — Вы поймите ее. Помимо всего, она безумно любит брата.

— И что было дальше? — спросил Павлыш.

— Прошло три дня. Я бы сказала, что мне страшно вспоминать о них. Но не могу, потому что все продолжается… Павлу стало хуже. Синие пятна стали больше, кровь начала перерождаться. Очень сильные боли…

Павлыш подумал, что понял, почему на столике у Варнавского было столько пустых полосок. Они были использованы тогда… когда?

— Штромбергер сказал, что положение Варнавского безнадежно. Вот если бы можно повернуть время вспять… И тут он схватился за свои листочки и стал писать, считать. Он всегда достает листочки, а потом их теряет. У нас есть программа: изучение малых сдвигов. До часа. Даже на изолированной системе это может грозить катаклизмами. А Штромбергер подсчитал, что наших ресурсов хватит, чтобы увеличить сдвиг. Этого еще никогда никто не делал. И не должен был делать. Мы понимали, что нельзя, но если есть шанс, понимаете, если есть шанс, то мы должны были его использовать. И мы вернули время, повернули вспять. На максимум. На неделю. Это было очень трудно — физически трудно. Время раскручивалось назад с дикой скоростью, и все процессы шли обратно… Словно кино, которое вы крутите задом наперед. Никто из нас не смог запомнить, как это происходило. И приборы тоже отказались зарегистрировать этот переход. Может, просто еще нет таких приборов…

Вошла Людмила. Она прошла к столу, села к микроскопу. Как будто остальных в комнате не было.

— И вы хотите сказать, что сдвинули время на неделю и Варнавский выздоровел?

— Я понимаю, это невероятно. Время не должно оказывать влияния на физическое состояние организма. Но так предсказал Штромбергер. И когда Павел пришел в себя и оказался здоров, то согласился, что теоретически такую модель построить можно, но объяснить даже он не смог. Как вы объясните человеку, что электрон сразу и частица, и волна?

— И он все помнил?

— Мы боялись, что если опыт удастся, то мы все забудем. Даже записали все, что произошло, и надиктовали тоже. Думали, что, если забудем, то достаточно будет включить диктофон.

— И что же?

— Я могу наверняка говорить только о себе. Я помню, как очнулась. Знаете, так бывает после глубокого сна. Сначала ты вспоминаешь что-то приятное, думаешь, что вот птица поет за окном… И только потом понимаешь, что сегодня экзамен… Очень трудно было вспомнить, что произошло раньше… то есть потом. Было общее ощущение неудобства, боли, моральной боли и необходимости вспомнить. По-моему, больше всех был растерян Варнавский. Ведь прыжок назад происходил без него. Он был очень плох, практически без сознания. Я помню, что отстегнулась от кресла — у нас есть акселерационные кресла, специально привезли для опытов со временем. Отстегнулась и вижу — рядом отстегивается Павел. Я смотрю на него и понимаю, что должна что-то вспомнить. А он меня спрашивает: «Что ты мне на шею смотришь?»

Светлана горько улыбнулась. Людмила не поднимала головы от микроскопа, но плечи ее вздрогнули.

— И помогли записи? — спросил Павлыш.

— Оказалось, диктофон пуст. А бумажки целы. Этого даже Карл не смог объяснить. Он вбежал тогда к нам — его кресло в другом отсеке стояло, — потрясает бумажками и кричит: «Неделя! Ровно неделя!» В тот момент он был рад эксперименту, счастлив, что все удалось. Он тоже не помнил, почему мы это сделали. А Варнавский почти сразу спросил: «Почему мы это сделали? Мы не должны были этого делать». Светлана замолчала.

— А потом? — спрашивать и не надо было. Ответ был Павлышу известен. Но ему хотелось, чтобы в комнате не было молчания.

— К вечеру того же дня все началось снова.

— Нет, — сказала Людмила. Откашлялась. — Ты же знаешь, что нет. Позже.

— Я забыла, — сказала Светлана. — Ты права.

— Нам надо было сразу броситься в лабораторию, — сказала Людмила. — Не терять ни минуты. А мы сдуру решили, что, может быть, это не повторится.

— Нам очень хотелось верить, что не повторится, — сказала Светлана. — И Павлу очень хотелось. Мы даже не говорили об этом в тот день. А на следующий, перед обедом, ко мне пришел Павел и сказал, что у него синие точки на шее.

— И все повторилось?

— Да! — Людмила резко отодвинула микроскоп. Он чуть не упал. — И вчера повторилось в третий раз. И пускай Павел против и вы все в душе считаете меня сумасшедшей, но я не могу и не хочу мириться с очевидностью, понимаете? Я уже близко, ты же знаешь. Жидкий азот блокирует…

— Людмила, опомнись, — сказала Цава. — Ты можешь локально блокировать что-то жидким азотом. Но у Павла поражен костный мозг.

— Третий раз… — повторил Павлыш. Теперь ясно, почему они все на пределе. Это не один день, не два, это две недели. Без сна, в поисках выхода, которого нет. И никто не способен остановиться, потому что есть возможность вернуть время назад, проснуться утром и увидеть, что все здоровы, что впереди еще осталось время и можно надеяться.

— Меньше двух недель, — сказала Светлана, как будто подслушав мысли Павлыша. — Потому что происходит компенсация времени.

— Я не понимаю.

— Мы отбрасываем планету назад. На неделю. Значит, время на ней идет на неделю сзади всего времени Галактики. Планета не может остаться вне времени. Поэтому объективное время на планете начинает двигаться несколько быстрее, чем время вокруг нее, так, чтобы догнать остальной мир. И этим мы управлять не можем. За каждую минуту, которую проживает сейчас Земля, мы проживаем полторы. Наше время ускоряется. Оно как сжатая пружина. Варнавский говорит, что это великое открытие. Что оно стоит его смерти. Такого не могли представить даже теоретически. Это так и называется — пружинный эффект.

— Эффект Варнавского, — тихо поправила ее Людмила.

— Во второй раз болезнь прогрессировала быстрее, — сказала Светлана. — И сейчас мы думаем, что осталось три дня. Или, возможно, меньше.

5.

Штромбергер сказал Павлышу: для того чтобы в накопителях образовался достаточный резерв энергии для очередного броска назад, потребуется еще два дня. Может, чуть больше. Тогда стоит попробовать выйти за пределы системы на «Оводе».

Варнавский слышал этот разговор. Они сидели в столовой перед чашками стынувшего чая. Синева пятнами наползала на щеки Варнавского. Его знобило.

— Чепуха, — сказал Варнавский. — Зачем это?

— Если дотянуть до четвертого дня, — сказал Карл, крутя в пальцах листочек, — то резервов энергии должно хватить, чтобы уйти дальше в прошлое. Павлыш с вами на борту вырывается в пространство и идет на рандеву с «Титаном» в той примерно точке, в которой он отделился от корабля.

— Вы математик, Карл, — сказал Варнавский. — Вы должны понимать. Во-первых, у нас никогда не хватит энергии, чтобы вернуться настолько назад. Во-вторых, планета не выпустит Павлыша…

— Но один раз это случилось.

— Мы не знаем почему. К счастью, Павлыш остался жив. Шансов на то, что он останется жив еще раз, практически нет.

Варнавский потер указательным пальцем синее пятнышко на тыльной стороне ладони другой руки. У него были красивые пальцы с крепкими квадратными ногтями. Он заметил взгляд Павлыша и отдернул руку.

— Но если вы выйдете, — настаивал Карл, — то сможете дать сигнал. Не исключено, что какой-то другой корабль проходит в непосредственной близости…

— Каков шанс?

Карл промолчал. Павлыш тоже. Оба знали, что шансы близки к нулю.

— Энергия накопится за день, в лучшем случае, за день до моей смерти. Даже если корабль и вырвется отсюда, Павлыш будет вынужден провести несколько недель с моим трупом на борту. Мы полагаем, что вирус не передается, а вирус с трупа?

Варнавский говорил теперь о своей смерти как о случившемся. Как будто таким образом ему было легче смириться с ней.

Павлыш понимал, что Варнавский несколько преувеличивает. Если бы он умер на борту, Павлыш вынес бы тело и укрепил его снаружи. Но он не мог говорить о том, что будет после смерти с человеком, не желавшим умирать в космосе и причинять этим ему, Павлышу, неудобства. Все это было абсурдно, и, может, даже абсурднее был этот трезвый разговор, чем постоянная истерика Людмилы.

— Но мы должны попытаться! — сказал Карл. Может, излишне горячо. Как будто не был до конца уверен. И Варнавский уловил эту неуверенность.

— Допустим простую вещь, — сказал он. — Что мы не временщики, а геологи. Это уже случалось. Я заболеваю здесь, на планете. Это плохо. Я хотел бы пожить. И вы хотели бы, чтобы я жил. Каждую секунду на Земле и в космосе умирают люди. Это тоже плохо. Они все хотят жить. И их близкие хотят того же.

— Но мы не геологи! — сказала Людмила, которая незаметно вошла в столовую. — То, что мы смогли отсрочить твою гибель, и, может быть, если не сейчас, то на следующий раз, еще через раз мы все-таки найдем противоядие, это не наша — это твоя заслуга! Это твои идеи! И мы не остановимся, пока не докажем, что достойны тебя. Если не в таланте, то в настойчивости.

— Людмила, шла бы ты спать, — сказал Варнавский. — Ты уже не владеешь собой. Сама сходишь с ума и доводишь меня до безумия.

— Как ты можешь так говорить!

— А не кажется тебе, что в происходящем есть определенный эгоизм жертвенности? Ты считаешь, что меня спасают. А ты знаешь, что я умирал три раза и умирал достаточно тяжело — не дай бог никому так умирать. И завтра-послезавтра умру еще раз — погоди, не перебивай меня! Я знаю, как тебе трудно, как всем трудно, я понимаю что вами руководит: вы хотите спасти меня. А я давно мертв. И кончится это тем, что погибнет вся станция. Я не хочу быть скифским царем, с которым хоронили друзей и любимых жен, — Варнавский вдруг улыбнулся. И Павлыш внезапно понял, что раньше он был очень веселым человеком. — Хотя история не знает, чтобы в жертву приносили и медицинских инспекторов.

— Мы-то здоровы! — Людмила разозлилась на брата. Интересно, кто из них старше? Обоим за тридцать. Но Павлыш не видел их в нормальной жизни. Ведь если Людмила старше, то она наверняка лупила любимого брата в детстве, лупила и всех тех, кто посмел обидеть его.

— Неужели вы не видите, как ускоряется пружинный эффект? А где предел ускорения времени и предел выносливости человеческого организма? Кстати, частично состояние всех нас объясняется тем, что мы живем в ускоряющемся времени. Павлыш, как вы себя чувствуете?

— Так себе. Но, возможно, я плохо выспался…

— Дело не в этом. Пора бы догадаться.

— И что же? Нам все бросить? И ждать? Ты стал бы ждать, если бы это случилось со мной? Или с Карлом?

— Нет, — сказал Варнавский.

— Ты непоследователен. Павлыш, я пришла за вами. Вы мне нужны.

— Пойдемте, — сказал Павлыш. Варнавский только махнул рукой.

6.

В лаборатории Людмила спросила:

— Лететь он отказался?

— Я думаю, он прав, — сказал Павлыш. — Он попросту умрет в космосе. И в корабле ему будет труднее, чем здесь.

Павлыш не думал, что Людмила так быстро смирится с этим. Потом догадался, что ей страшно расставаться с братом. Если здесь, на станции, она могла на что-то надеяться, то чудо за пределами планеты, чудо вдали от нее было немыслимо. «Эгоизм жертвенности», — повторил Павлыш слова Варнавского.

Павлыш и в самом деле паршиво себя чувствовал. И он видел, как трудно Светлане. Но если они были больны — больны временем, — то он, доктор Павлыш, не знал, что от этого помогает. Он украдкой пощупал пульс. Пульс был учащенным. Но от усталости или так организм отзывался на ускоренный бег минут, нарушающий биологические часы, тикающие в каждом организме?

— Я полежу, — вдруг сказала Светлана. — Я немного полежу и вернусь.

— Иди, — сказала Людмила. Она не смотрела на Светлану. Она обвиняла ее в слабости, а может, собственная выдержка Людмилы еще ярче высвечивалась на фоне слабостей окружающих?

Павлыш проверял результаты лапутянских, как он называл их для себя, опытов Людмилы. Но и сам ничего лучше придумать не мог. Он привык к системе, к последовательности, к послушной последовательности причин и следствий. Ему не приходилось соревноваться со временем, причем выходить на этот бой безоружным. Одной настойчивости и веры, как у древних христиан, выходивших с крестом в руке на арену Колизея в Риме против разъяренных львов, было мало. Львы, если против них не вооружиться, побеждают.

Пожалуй, это была первая воистину трагическая ситуация, в которую попал Павлыш. В ней была предопределенность. За тонкими перегородками лежал человек, который умирал в четвертый раз. И старался уменьшить боль лишь для того, чтобы успеть написать, оставить после себя то, что еще было живо в его мозгу. Осуждать Варнавского или восторгаться им? Кто здесь герой, кто жертва? Павлыш поймал себя на том, что рассуждает высокопарно.

В этой трагедии Павлыш не только зритель. Он участник. Пульсирующая головная боль напоминает, что в конце пути спасение одного может обернуться гибелью остальных. Но ни он, ни толстый добряк Штромбергер, ни маленькая Цава, ни отчаянная Людмила, ни даже Варнавский не в состоянии остановить эту все ускоряющуюся карусель.

Они пробовали на Варнавском всевозможные препараты. Весь день Павлыш старался остановить их, он допускал лишь те средства, что были заведомо безвредны. Хотя как докажешь, что они безвредны для организма в таком состоянии. Смертельной может стать даже валерьянка.

Примерно через час Павлыш понял, что больше не в состоянии сидеть в лаборатории, и пошел к себе отдохнуть. Людмила, кажется, и не заметила его ухода.

Павлыш лег на койку, заложив руки за голову. Он не стал раздеваться. Голова раскалывалась так, что все становилось безразлично — лишь бы боль прошла. Он понимал, что надо встать и думать, что-то делать… И лежал. За иллюминатором была чернота. Без звезд.

Если они не улетят, то следующий виток отступления будет еще короче. Потом еще короче… Наверное, все же надо попытаться взлететь. У них в случае удачи будет три дня. Три дня полета, может, связь с проходящим кораблем… Мало ли бывает случайностей… Взлететь, взлететь, убежать отсюда…

Послышался стук в перегородку. За перегородкой была каюта Варнавского. Стук повторился. Он был тихим, осторожным. Павлыш заставил себя подняться. Хорошо бы оставить голову здесь, на койке.

Павлыш вышел в коридор. Никого.

Он заглянул в каюту.

Варнавский лежал. Лицо его было синим.

— Павлыш, — сказал он, — у нас всего несколько минут. Слушайте. Варнавский старался говорить быстро, но губы плохо слушались его.

— Я почти закончил, — продолжал Варнавский. — Времени не хватило. Сами понимаете. Да закройте дверь, они могут услышать! Если они снова сделают прыжок обратно, записи погибнут. Я наговорил на диктофон, понимаете, и все это исчезнет, потому что я уже не могу писать.

Варнавский повторял фразы, словно хотел вдолбить их в голову Павлышу:

— При обратном переходе информация стирается. А мне в следующий раз уже не вспомнить. Пружинный эффект снижает деятельность мозга. Снова мне не сделать. Возьмите записи.

— Вы думаете, что я взлечу?

— Нет. Вы не взлетите. Это невозможно. Вы должны взять это. Никому ни слова. Они пленники чувства долга. Если можно что-то сделать, надо делать. Это парадокс. Он никуда не ведет. Если они еще раз сделают прыжок, то я уже не создам теорию. Понимаете? Тогда я зря жил. Мне легче умереть, если я жил не зря. Мне нужно умереть, чтобы жить не зря. Все очень просто: вы возьмете записи и пока никому ни слова. А потом сделаете еще одну вещь. Очень просто. Я знаю. Пульт управления компьютером, который высчитывает и производит прыжок, под станцией. Там люк, вы видели. Вам нужно спуститься туда сейчас. Нужно взять что-то тяжелое и спуститься. Возьмите этот камень. Сувенир, я его взял как сувенир. В день прилета. Я думал увезти его на Землю. Камень, который путешествовал во времени. Возьмите его. В правой части пульта под стеклом контакты подачи энергии на установку. Разбейте стекло. Разбейте стекло и контакты. Вы поняли? Они не смогут вернуться во времени. И тогда моя работа сохранится. Это самое главное. От человека остается только работа, вы понимаете? Вы должны это сделать…

Варнавский закрыл глаза. Павлыш увидел, как его рука, вся в синей сыпи, тянется к камню, лежащему на столе.

— Ну! — сказал Варнавский хрипло.

Павлыш подошел к столу. Диски лежали аккуратной стопкой.

— Три верхних, — сказал Варнавский, не открывая глаз. Павлыш взял диски.

— Теперь идите. Камень! Камень! Павлыш стоял.

— Я не могу, — сказал он.

— Идиот. Вы убийца…

В словах не было чувств. Была только усталость.

— Я понимаю, — сказал Павлыш. — Но, может быть, не сотрется?

— Сотрется. Обязательно сотрется. Вы же видите, что я не могу подняться. Я прошу вас! Не только ради меня. Ради Людмилы, Светланы, ради вас самого! Вы же не перенесете ускорения времени. Никто не перенесет. Жертвенность — это плен.

То, что Просил сделать Варнавский, было самым простым, разумным, и, скорее всего, Варнавский был прав: иного выхода нет. Павлыш мысленно уже спустился к компьютеру и разбил стекло. И тогда еще через день, задыхаясь от боли, Варнавский умрет. Инвариантно. Как если бы это была станция геологов. Но оставался маленький шанс, оставалась надежда на чудо: еще три дня, послезавтра Варнавский проснется здоровым, у него и у них будут еще три дня. И что-то получится…

Ничего не получится, понимал Павлыш, но послушаться Варнавского означало убить его.

— Ну как вы не понимаете, — повторял Варнавский. — Я сам не могу дойти. Я опоздал.

Голова Павлыша раскалывалась. Он протянул руку к камню. Но рука не послушалась его. Вошел Карл.

— Вы здесь? — он ничуть не удивился. — Людмила говорит, что есть надежда. Она говорит про какие-то квасцы. Она просит вас прийти. Как ты, Павел?

— Он тоже трус, — сказал Варнавский. — Как и ты. Штромбергер взглянул на Павлыша.

— Я вас понимаю, — сказал он.

7.

С квасцами ничего не получилось. Людмила просто очень хотела, чтобы получилось. Но прошел час, прежде чем Павлышу удалось разубедить Людмилу. Павлыш понимал, что уходить нельзя. Прошли еще минуты. Потом Светлана упала в обморок. Тихо съехала на пол.

— Ну вот! — Людмила сказала это так, словно Светлана притворялась.

Павлыш наклонился над Светланой, расстегнул ей ворот.

— Вам помочь? — спросила Людмила.

— Нет, сейчас я сам все сделаю. В этом, по крайней мере, я разбираюсь.

Он с трудом поднялся, подошел к медицинскому шкафу. Людмила тоже поднялась.

— Я пойду к Павлу, — сказала она. — Карл забудет сделать ему укол. Карл не дал ей уйти — он вошел в лабораторию.

— Я сделал укол. Он спит. Не ходи. Что со Светланой? Ей плохо?

— Ему не лучше? — спросила Людмила.

Павлыш дал Светлане понюхать старого доброго нашатыря. Когда она пришла в себя, заставил выпить фирменную смесь — ее Павлыш изобрел на четвертом курсе. Весь институт принимал перед экзаменами. Целый месяц Павлыш был самым популярным человеком на курсе.

— Как накопители? — спросила Людмила.

— Завтра, — сказал Карл. — Боюсь, что сегодня еще не хватит энергии.

— В прошлый раз хватило четырех дней. Карл развел руками.

— Ночью я буду сидеть у него сама, — сказала Людмила. — Вы спите. Все спите. Завтра переход. Мне нужно, чтобы все были бодрые.

— Прости, — сказала Светлана.

И в этот момент мигнул свет. Раз, два.

— Что такое? — спросила Людмила. — Еще этого не хватало! Павлышу показалось, что станция вздрогнула. Чуть-чуть.

— Что случилось? — закричала Людмила. Она первой побежала к двери. Остальные за ней. Павлышу пришлось подхватить Светлану — ноги ее плохо держали.

Со стороны они, наверное, выглядели смешно. Им казалось, что они бегут, а они плелись, держась за стены. Дверь к Варнавскому была открыта. Кровать пуста.

— Где он? — Людмила готова была вцепиться в Карла ногтями. Павлыш оставил Светлану, она сразу прислонилась к стене, и попытался встать между Карлом и Людмилой. — Почему ты ушел?

— Он не мог встать, — сказал Карл. — Я знаю, в таком состоянии он не мог встать. Он спал.

Людмила уже не видела их, она смотрела вдоль коридора. Потом бросилась в его конец. Павлыш не сразу понял, почему. Увидел, что Людмила рванула дверь в переходник — шлюзовую камеру. Она решила, понял Павлыш, что Варнавский вышел наружу. Чтобы погибнуть.

— Нет, — сказал Карл. — Этого быть не может. Ты же знаешь, если человек выходит в шлюзовую, раздается сигнал по всей станции.

И все же Людмила начала набирать код на двери, потом потянула ее на себя. Дверь отошла с трудом.

Внутри загорелся свет. Зазвенел резкий сигнал. Внешний люк был заперт.

— Где же? Где же, где же?… — как заклинание, повторяла Людмила. Светлана, перебирая руками по стене, дошла до трапа вниз, к компьютеру. У трапа валялась пустая полоска от таблеток.

Людмила тоже увидела ее.

Она первой спустилась по трапу.

Варнавский лежал головой на пульте. В руке, среди осколков стекла виднелся камень. Варнавский не выпустил его.

Он был мертв. Павлыш почему-то подумал, что он был мертв, уже когда разбивал стекло. Разумеется, в его состоянии невозможно было добраться до пульта. Он не мог спуститься по трапу, он просто упал вниз. Уже потом Павлыш узнал, что у Варнавского была сломана рука. Не та, конечно, что с камнем. Лицо его было спокойно.

Людмила молчала, пока они поднимали Варнавского.

Потом Павлыш пошел спать. Время на планете спешило, и надо было выдержать, пока оно успокоится, догнав Вселенную.

Ложась, Павлыш вынул из кармана диски Варнавского. И спрятал их к себе в сумку, на самое дно. Он отдаст их Людмиле потом, когда она придет в себя.

Он заснул быстро, проваливаясь в бесконечную пропасть, словно под наркозом. Последней его мыслью было: «А все-таки Карл дал себя уговорить. Не до конца. Но дал. Он ушел и не пустил Людмилу…»

Несколько раз Павлыш просыпался. После коротких, бегущих кошмаров. Часы его тела никак не могли смириться с тем, что время вокруг движется неправильно.

Кристин Кэтрин РАШ Комната затерянных душ

Старый спейсерский бар на Лонгбоу-стейшн в здешних местах единственный, не имеющий названия. Ни логотипа, ни рекламы на двери, ни симпатичных фирменных эмблем на намагниченных чашечках. Дверь утоплена в грязную, облупленную стену.

Чтобы получить туда доступ, необходимы два специальных чипа. Первый вручается лично начальником станции, да и то после длительных размышлений. Второй встроен в ваше удостоверение личности. Его вы получаете вместе со статусом официального спейсера, то есть человека, получившего лицензию пилота.

Я обзавелась вторым чипом, поскольку остаюсь первой женщиной, ставшей членом команды грузового судна, до меня состоявшей из одних мужчин. Тогда мне было всего восемнадцать. Последние несколько лет я пользуюсь чипом все чаще, с тех пор как нашла потерпевшее крушение судно класса «Дигнити», где, как мне показалось, можно порыться в поисках золота.

Однако в результате крушение потерпело мое собственное благополучие.

Теперь я вожу туристов по всем известным местам аварий в этом секторе. Организую экскурсии, собираю деньги и нанимаю парней, которые изображают перед туристами настоящий рек-дайвинг{13}.

Туристам не позволяется заниматься этим делом. Слишком рисковано. Сам процесс получил название от связанных с ним опасностей. В прежнее время рек-дайвинг назывался спейс-дайвингом, чтобы отличить его от земного океанского погружения.

Здесь воды нет. Мы не используем ее тяжесть или необычные свойства, особенно на огромных глубинах. У нас свои заботы: ни гравитации, ни кислорода — сплошь полярный холод.

Я стараюсь минимизировать риск: делаю все, чтобы обломки были исследованы, нанесены на карту и стали относительно безвредными для посещения.

До сих пор я не потеряла ни одного туриста. А вот друзей теряла. И несколько раз едва не погибла сама.

После злосчастного «Дигнити» я не занималась настоящим рек-дайвингом, мало того, отказывала другим рек-дайверам, прослышавшим, что я больше не выхожу на промысел, и просившим меня руководить их прыжками.

Им просто неизвестно, что, командуя рек-дайвингом на «Дигнити», я потеряла двух дайверов, а вдобавок и трех друзей, которые отреклись от меня.

Второй раз я этого не перенесу.

Поэтому я большей частью остаюсь на Лонгбоу-стейшн. Купила здесь отсек, хотя клялась никогда этого не делать. Впрочем, много времени я там не провожу. Обычно торчу в старом баре спейсеров и слушаю разные истории. А иногда сочиняю свои собственные.

Когда мне нужны деньги, я вожу туристов на экскурсию к самым известным обломкам. При этом все счастливы. Туристы получают «неподдельные» впечатления, дайверы — возможность лишний раз попрактиковаться, а я — неприличные деньги за несложную работу.

Но неприличные деньги мне ни к чему. Я купила здесь отсек, чтобы не приходилось таскаться на корабль, если слишком много выпьешь или хочешь вздремнуть с полчасика. Больших расходов у меня почти нет.

Раньше я тратилась на свою истинную страсть — поиск обломков. Причем меня даже не добыча интересовала, хотя иногда я кое-что продаю.

Меня интересовала история. В чем причина аварии? Где находился корабль в это время? Почему его бросили, что случилось с командой?

За эти годы мне удалось разгадать несколько исторических загадок. Меня манили тайны. Я трепетала в предвкушении открытия. И я любила опасность. Всего этого мне теперь не хватает.

Но каждый раз, когда я подумываю начать все сначала, передо мной встают лица потерянной навсегда команды: не только Джайп и Джуниор, принявшие ужасную смерть в том последнем путешествии, но и Ахмед, Мойше, Эджид и Дита, Пнина и Йони. Все они погибли во время дайвинга.

Иногда я убаюкивала себя, представляя альтернативные сценарии. Сценарии, в которых мои друзья оставались живы.

Но больше я этого не делаю.

Я вообще почти ничего не делаю.

Разве что сижу в старом спейсерском баре на Лонгбоу и жду заявок от туристов. Потом я планирую экскурсию, еду на место кораблекрушения, разбрасываю кое-какие сувенирчики, возвращаюсь, забираю туристов и дарю им самые захватывающие в их жизни ощущения.

Без всякой опасности.

Без всякого риска.

Без всякого волнения.

Какой контраст с тем, чем я когда-то занималась!


Она рождена на Земле. Не нужно видеть ее жирное, ширококостное тело, чтобы это понять. Достаточно понаблюдать за ее походкой.

Рожденные в космосе обладают грацией и легкостью жестов. Не все они хрупкие и тонкокостные. Некоторые, наиболее предусмотрительные родители первую половину детства воспитывают их на Земле, а вторую половину — в невесомости. Кости растут и крепнут, но легкость и грация остаются.

Эта женщина так тяжело ставит одну ногу перед другой, словно ожидает, что пол примет ее тяжесть.

Когда-то и я ходила подобным образом. Первые пятнадцать лет жизни я провела на планете, при настоящей гравитации.

У нас одинаковое сложение — у меня и у нее. Та самая комплекция, которая неизменно сопутствует крепким костям: полностью сформированное женское тело — следствие хорошего питания, которое можно найти только на планете.

Раньше я боролась и с тем, и с другим, пока не сообразила, что это дает мне преимущество, которого лишены спейсеры.

Я не ломаюсь.

Стоит неудачно схватить спейсера — и кость руки треснет, как сухая ветка.

Стоит неудачно схватить меня — на коже останется синяк.

Она садится, называет меня по имени, словно имеет на это право, и тут же вскидывает брови, будто именно они, а не тон ее голоса подчеркивают вопросительную интонацию.

— Как ты сюда попала? — Я передвигаю стакан с выпивкой по выщербленной пластиковой столешнице и откидываюсь к стене на задних ножках стула. Раскачиваюсь на стуле, словно гравитация вот-вот исчезнет, но остатки еще сохранились — при этом чувствуешь себя одновременно и тяжелой, и невесомой.

— У меня приглашение, — поясняет она и показывает дешевый образок святого Христофора, в котором хранится гостевой чип. Руководство станции меняет корпус чипа каждую неделю или две, чтобы чипы нельзя было поломать или подделать.

После выдачи пяти гостевых чипов руководство меняет корпус. Ни раз и навсегда определенного времени, ни раз и навсегда определенных корпусов не существует.

— Я тебя не приглашала, — заявляю я, поднимая стакан и пытаясь установить его на своем плоском животе. Фокус не получается, но я ловлю стакан до того, как успела разлиться жидкость.

— Знаю, — кивает женщина. — Но я приехала повидать тебя.

— Если хочешь нанять мой корабль, чтобы заняться рек-дайвингом, действуй по официальным каналам. Пошли сообщение, моя система сканирует твои данные. И если пройдешь тест, сможешь увидеть одно из множества мест крушения, открытых для любителей.

— Дайвинг меня не интересует, — говорит женщина.

— В таком случае, у тебя нет причин беседовать со мной.

Я поднимаю стакан. Жидкость — суррогат, конечно, имеющий вкус эля с маслом и медом, — согрелась за этот долгий день. Вот почему я не спешу ее выпить, по крайней мере, так я твержу себе. Терпеть не могу напиваться, ненавижу терять контроль над собой, но пить люблю. И люблю сидеть в этом темном малолюдном баре и наблюдать за людьми, которые уж точно ко мне не привяжутся.

— Зато у меня есть причины потолковать с тобой.

Она подается ко мне. У нее светло-зеленые глаза, окруженные темными ресницами. И глаза придают ей еще более экзотичный вид, чем ее походка уроженки Земли.

— Видишь ли, я слышала, ты лучшая… Я презрительно фыркаю.

— Нет здесь никаких лучших. Есть с полдюжины компаний, которые повезут тебя на экскурсию по местам кораблекрушений, и никакого дайвинга. Они сертифицированы, подписали соответствующие обязательства и получили лицензии. Все гарантирует безупречное обслуживание в этом секторе. Программы варьируются в зависимости от желаний туриста. Что вы хотите получить в ваших приключениях в глубоком космосе: иллюзию опасности или исторические сведения? Вам стоит только озвучить свой каприз. Не знаю, кто вас сюда послал…

Она попыталась ответить, но я повелительно подняла палец.

— Не знаю и знать не хочу. Но прошу вас обратиться в другое агентство. Это мое личное время, и терпеть не могу, когда мне мешают.

— Простите, — пробормотала она. Извинение прозвучало вполне искренне.

Я ожидала, что она встанет и покинет бар или, возможно, пересядет за другой столик. Но она не сделала ни того, ни другого. Вместо этого она придвинулась ко мне и понизила голос:

— Я не туристка. У меня особое дело. И мне сказали, что вы единственная, кто может мне помочь.

За два года, прошедшие после истории с «Дигнити», никто не пытался выкинуть давнишний, испытанный трюк. А вот все двадцать лет до того я непременно получала одно-два предложения в год, в основном от соперников, желающих заиметь координаты мест крушений тех кораблей, которые я не желала обшаривать в поисках трофеев.

Я всегда считала, что некоторые места подобного рода сохраняют историческое значение только в тех случаях, когда остаются нетронутыми. Впрочем, большинство охотников за сокровищами, мародеров и рек-дайверов моего мнения не разделяют. Но я остаюсь тверда, будто скала, с тех пор как освоила этот бизнес в почтенном восемнадцатилетнем возрасте.

Я указываю на Карла — худого, но мускулистого дайвера, имеющего лучшую репутацию на Лонгбоу. Он не слишком удачлив в поисках различных сувениров, но и он испытывал минуты славы. Он был со мной в том последнем путешествии, и мы ни разу не разговаривали, с тех пор как пришвартовались.

— Карл очень хорош, — рекомендую я. — Если хотите настоящих приключений, не тех, что обычно впаривают туристам, он действительно лучший. И возьмет вас в глубокой космос, не задавая лишних вопросов.

— Но мне нужны вы! — упорствует женщина.

Я вздыхаю. Может, ее мотивы искренни. Может, ее ввел в заблуждение какой-то ветеран. Может, она вообразила, что в моем корабле все еще имеются ценные координаты потерпевших крушение судов.

Но у меня ничего нет. Я почти все выбросила в тот день, когда решила, что буду возить туристов. Баста.

— Пожалуйста! — просит она. — Только позвольте рассказать вам свою историю.

Я снова вздыхаю: она не успокоится, пока не изольет душу. Если только я не выкину ее отсюда. Но я не собираюсь этого делать: много чести.

Я делаю очередной глоток эля.

Она складывает руки, но я вижу, как трясутся ее пальцы.

— Я Райя Треков, дочь командора Эвинга Трекова. Вы слышали о таком?

Я качаю головой. Меня не интересуют знаменитости. Среди живых меня интересуют дайверы, пилоты и мародеры. Среди мертвых я знаю только тех, кто потерпел крушение. Знаю имена пилотов, людей, которые их послали, а также политиков, лидеров или кумиров того времени. Их место в истории. Их прошлое.

Но современные командующие? Я всегда теряюсь, когда мне задают подобные вопросы.

— Он был верховным командующим в войнах Колоннад.

Она говорит едва слышно. Молодец, сечёт ситуацию. Войны Колоннад здесь непопулярны. Большинство завсегдатаев этого бара — дети или внуки побежденных.

— Но это было сто лет назад, — напоминаю я.

— Значит, вы знаете о войнах…

Ее плечи поднимаются и опускаются в легком вздохе. Очевидно, ей не терпится поведать мне о войнах.

— Вы чересчур молоды, чтобы быть дочерью верховного главнокомандующего того времени.

Я намеренно не произношу названия войн. Не стоит дразнить других посетителей. Она кивает.

— Я дитя постпоражения.

Я не сразу понимаю, о чем она. Сначала я подумала, что она имеет в виду поражение в войнах Колоннад, но потом поняла, что всякий, именуемый верховным командующим в этих войнах, сражался на стороне победителей. Значит, она имеет в виду иное поражение.

— Он исчез? — спрашиваю я.

— Всю мою жизнь он считался пропавшим без вести.

— И до того, как вы родились?

Она набирает в грудь воздуха, словно раздумывая, стоит ли открыть мне всю правду. Такая осторожность подстегивает мое любопытство. Впервые за эту встречу меня начинает интересовать, что она скажет.

— Вот уже пятьдесят лет, — бормочет она.

— Пятьдесят стандартных лет? — уточняю я.

Она снова кивает. Если я правильно угадала ее возраст и если она не лжет, значит, ее отец исчез еще до подписания мирных договоров.

— Пропал без вести в сражении? Она качает головой.

— Военнопленный?

Наша сторона… то есть сторона, населяющая эту часть космоса, которую я считаю своей исключительно по умолчанию, не выдает военнопленных, хотя это было одним из условий договора.

— Так мы считали.

Мы? Это что-то новенькое. Интересно, имеет она в виду себя и родных или себя и кого-то еще?

— Но?… — повисает мой вопрос.

— Но много лет назад я наняла частных детективов, и они не нашли доказательств того, что его вообще взяли в плен. Нет никаких сведений, что он встречался с кем-то из противников, — удивительно дипломатично объясняет она. — Никаких свидетельств, что его корабль захватили. Никаких фактов того, что он исчез во время последних сражений, как говорится в официальных биографиях участников кампании.

— Никаких доказательств и свидетельств? — переспрашиваю я. — Или прошло столько времени, что их просто невозможно найти?

— Никаких реальных фактов: мы читали и официальные и неофициальные отчеты. Я говорила кое с кем из его команды, — отвечает она.

— С пропавшего корабля? — удивляюсь я.

— В этом всё дело. Корабль не исчез.

Я недоуменно хмурюсь. Я и прежде не разыскивала пропавших людей. Я искала знаменитые корабли.

— В таком случае я не понимаю… — начинаю я.

— Мы знаем, где он. Я хочу нанять вас, чтобы вы вызволили его.

— Я не ищу людей, — объясняю я в основном потому, что не хочу говорить ей, что, скорее всего, он уже мертв.

Ни один человек не способен прожить более ста двадцати лет без стимуляторов. Ни один человек, проведший много времени в космосе, не может перенести имплантацию этих стимуляторов и остаться в живых.

— Я и не прошу вас об этом, — лепечет она. — Но надеюсь, что вы вернете его.

— Вернете?

Теперь все мое внимание приковано к ней.

— Где он?

Кончик языка касается верхней губы. Она нервничает. Ясно, что она не уверена, стоит ли открывать мне всю правду. Хотя и собирается нанять меня.

Наконец она решается.

— Он в Комнате затерянных душ.


Спросите всякого, и вам скажут, что Комната затерянных душ — это миф.

И говорят о ней не иначе как шепотом. Я сама слышала. Заброшенная космическая станция, далеко отсюда… далеко от всего на свете. Большинство кораблей избегает ее. Те же, кто причаливает туда в крайнем случае, если другого выхода нет, стараются не заходить вглубь.

Потому что люди, попадающие в комнату в самом центре станции (комната, которая на современных станциях считается рубкой управления, но в этом месте имеет совершенно иное назначение… вот только какое?), эти самые люди никогда не возвращаются.

Иногда их можно видеть плавающими по станции. Они колотят в иллюминаторы и умоляют о помощи.

Их спутники, как правило, предпринимают попытки спасти бедняг. И неизменно теряют одного-двух человек, прежде чем сдаться, надеяться и молиться, что все увиденное — сон.

Потом они наскоро устраняют поломки, делают всё, что требуется для отлета, и убираются со станции, снедаемые угрызениями совести, раскаянием и сознанием собственной вины, исполненные скорби и счастливые тем, что им довелось уцелеть.

За годы моего пребывания на Лонгбоу-стейшн я слышала эту историю неоднократно. Но я никогда ее не комментировала. Даже не закатывала глаза и не качала головой.

Я понимаю необходимость суеверий.

Иногда все эти ритуалы и талисманы дают нам необходимую иллюзию безопасности.

А иногда защищают от реальных угроз.


— Почему во всей Вселенной именно я должна вам помогать? — спрашиваю я с нескрываемым раздражением.

Она изучает меня. Похоже, я ее удивила. Она ожидала от меня уверений в том, что Комната затерянных душ — это сказка, что кто-то ей солгал, что она ищет то, чего никогда не существовало.

— Значит, вы о ней знаете.

Кажется, она не слишком удивлена. Каким-то образом она узнала, что я была там. Каким-то образом она узнала, что я единственная из всех людей, кто вышел живым из этой Комнаты.

Я не отвечаю. Допиваю свой стакан и встаю. Жаль так рано покидать старый спейсерский бар, но ничего не поделаешь.

Я собираюсь выйти и погулять по станции, пока не найду второй такой же обшарпанный бар.

А потом я туда войду и, скорее всего, надерусь.

— Вам следует помочь мне, — тихо говорит она, — ведь я знаю, что собой представляет Комната.

Я пытаюсь уйти, но она хватает меня за руку.

— И я знаю, — добавляет она, — как вывести оттуда людей.


Как вывести оттуда людей.

Слова эхом отдаются у меня в голове, когда я выхожу из бара. Останавливаюсь в безлюдном коридоре и опираюсь о стену, опасаясь, что меня сейчас стошнит.

Голоса клубятся в моем сознании, и я усилием воли стараюсь их прогнать.

Глубоко вздыхаю и иду к выходу. Нужно попасть в наименее обитаемые уголки станции, участки, предназначенные для реставрации или закрытия.

Я хочу побыть одна.

Мне это необходимо.

И я не желаю возвращаться в свой отсек, который вдруг представляется слишком тесным, или на свой корабль, который внезапно кажется слишком опасным.

Вместо этого я иду по прогнившим полам, протискиваюсь в проломы разрушенных стен, шагаю мимо закрытых офисов и дверей, расписанных граффити. Здесь гораздо холоднее: система жизнеобеспечения включена только на необходимый минимум, требуемый правилами, и я почти ощущаю себя так, словно направляюсь к месту кораблекрушения — именно так, как я привыкла держать курс к месту кораблекрушения, когда была новичком: не задумываясь и не тревожась.

Я почти ничего не помню. Знаю, что это казалось мне красивым: море цветных огней — светло-голубых, красных и желтых — простиралось, насколько хватало глаз. Они подмигивали. А вокруг них — сплошная тьма.

Мать держала меня за руку так крепко, что я чувствовала пожатие сквозь двойной слой перчаток наших скафандров. Она тоже бормотала что-то насчет красивых огоньков.

Прежде чем раздались голоса.

Прежде чем они стали нарастать, путаться, перебивать друг друга; пока не показалось, что нас раздавит их вес. Не знаю, как мы выбрались.

Помню, отец прижимал меня к себе, пытаясь успокоить, а я вся тряслась. Помню, как он отдавал кому-то приказы включить двигатели и поскорее убираться из этого проклятого места.

Помню глаза матери, смотревшие сквозь стеклянную лобовую панель, отражавшие многоцветные огни, словно она проглотила целое море звезд.

И помню ее голос, растворявшийся в других, как сопрано, присоединившееся к тенорам в середине кантаты: сюрприз, хоть и вполне ожидаемый.

Много лет этот голос звучал в ушах: сначала сильный и необычный в своей мощи, потом сливающийся с остальными, пока я больше не смогла его различить.

Не знаю, было ли это смешение с другими голосами слуховой галлюцинацией, сном или реальностью. Иногда мне кажется, что правдой было и то, и другое, и третье.

Но иногда, в самые неожиданные моменты, голоса возвращаются, начинаясь с легкого гула. И этот гул посылает озноб по спине. Я делаю все, чтобы заглушить эти голоса.

Это, конечно, ни к чему не приводит.

Единственное средство — ждать, пока они не затихнут.


Через три дня Райя Треков меня находит.

Я ужинаю в самом шикарном ресторане Лонгбоу. Еда превосходна: свежее мясо, доставленное из ближайших портов. Овощи, выращенные на самой станции, соусы, приготовленные лучшим шеф-поваром в секторе. Имеются также свежий хлеб, десерты с кремом, настоящие фрукты — огромная редкость, в каком бы космическом порту вы ни находились. И вид из окон поразительный. Собственно говоря, в ресторане стены стеклянные и потолок тоже. Если поднять голову, видишь нависающую над тобой станцию, огни в некоторых гостевых комнатах, обстановку кое-каких отсеков. Если посмотреть в одну сторону, увидишь доки с мириадами кораблей: от крохотных, рассчитанных на одного космонавта, до бронированных яхт и пассажирских лайнеров.

С другой стороны окна выходят на сады с собственными воздушными шлюзами, причалами и усиленным освещением, посылающим мягкие лучи по самому центру станции.

В ту ночь я заказала кальмара в темном шоколадном соусе. Кальмар не похож на то, что едят земляне. Это океанское создание с одной из ближайших планет. У него солоновато-ореховый вкус, который так удачно подчеркивается шоколадом.

Я пытаюсь сосредоточиться на еде, когда ко мне подсаживается Райя. С собой она приносит тарелку и бокал вина.

Получается, она тоже ужинала в ресторане — на одном из уровней, которых не видно из-за моего любимого столика. Но она заметила, как я вошла, и почему-то вообразила, что это дает ей право присоединиться ко мне.

— Вы думали над моим предложением? — спрашивает она, словно я ей что-то пообещала.

Я могу солгать и сказать, что вообще ни о чем не думала. Могу быть откровенной и заявить, что не желаю иметь ничего общего с Комнатой затерянных душ.

Или могу быть правдивой до конца и признаться, что ее слова последние три дня не переставая проигрываются у меня в голове. Искушая меня.

Пугая.

Интригуя.

В редкие моменты я вдруг сознаю, что гадаю, каким увижу это место теперь, после всех лет рек-дайвинга, после громадного риска, после всех опасностей, из которых вышла живой.

— Значит, думали! — констатирует она с нескрываемым торжеством.

Я продолжаю есть, однако еда уже утратила для меня вкус.

— Но у вас есть вопросы, — продолжает она, словно я участвую в разговоре. — Вы хотите знать, как я вас нашла.

Вся подлость заключается в том, что я действительно хочу это знать. Очень мало кому известно, что я вырвалась из Комнаты затерянных душ. Нельзя сказать, что этого не знает никто, ведь члены команды отцовского корабля еще живы. Правда, я понятия не имею, где они и что с ними.

— У меня есть люди, способные докопаться почти до всего на свете, — поясняет она.

Люди. У нее есть люди. Значит, она богата.

— Если у вас имеются свои люди, — подчеркиваю я, — заставьте их отправиться в Комнату и вернуть вашего отца.

Ее щеки заливает краска. Она отводит глаза, правда, лишь на мгновение. Потом глубоко вздыхает, словно набираясь мужества вновь вернуться к этому разговору.

— Они не верят, что кто-то сумеет выбраться. И считают это таким же мифом, как сама Комната.

Я понятия не имею, как вырвалась из плена Комнаты. Память изменяет мне, и как бы я ни пыталась воскресить этот момент, ничего не получается.

Когда становится ясно, что я не собираюсь ни подтверждать, ни отрицать всего, что случилось со мной, она вдруг заявляет:

— Ваш отец все еще жив.

Я вздрагиваю. Мне в голову не приходило, что старик так долго протянет.

— Вы никогда не спрашивали его о Комнате?

Никогда. В основном потому, что не представлялось возможности. Но этого я ей не скажу. Вместо этого я констатирую:

— Вы беседовали с моим отцом. Она кивает:

— Он счастлив знать, что вы все еще живы.

Я не уверена, что рада узнать о нем то же самое. Предпочитаю думать о себе, как о человеке без семьи, о женщине без прошлого.

— Честно сказать, — продолжает она, — именно он рекомендовал вас для этой работы. Сначала я обратилась к нему, но он заявил, что слишком стар.

Я подношу к губам салфетку, чтобы спрятать лицо, пока произвожу в уме вычисления. В этом году ему исполняется семьдесят. Совсем не старик.

— Он также утверждает, что только вы способны сделать это. В отличие от него.

Она до сих пор не прикоснулась к еде.

Отец сказал правду. Он никогда не занимался дайвингом: по крайней мере, я ничего о таком не слыхала. Он был капитаном корабля, но в старомодном стиле: не сидел в рубке управления, а отдавал приказания членам команды.

Мне кажется, мы совершали что-то вроде увеселительного круиза, когда я и мать забрели в Комнату. А может, мы путешествовали от одной системы к другой.

Честно говоря, я не помню. И никогда его об этом не спрашивала.

Да его почти никогда не было рядом. После того как мать исчезла в той Комнате, он отдал меня теще с тестем и отправился на поиски того самого, что, если верить Райе, открыла она: возможности спасать людей из Комнаты затерянных душ.

— Странно, что он отказался помочь вам, — удивляюсь я.

Тут прибывает робот-официант, он выбрасывает вперед короткую металлическую руку, которая сметает тарелку во встроенный шкафчик. После этого робот удаляется, а я поднимаю глаза на Райю:

— Отец всегда мечтал найти способ пробраться в Комнату.

— Он утверждает, что проблема не в том, как войти. Как выйти? Она наконец поднимает вилку и принимается ковыряться в уже остывшей еде.

Меня обдает холодом. Неужели отец вещал так уверенно, потому что посылал людей в Комнату за моей матерью? Или постоянно думал о том, что случилось с нами много лет назад?

— И все же вы заявляете, будто знаете, как вырваться оттуда. Появляется еще один робот-официант с вазочкой, наполненной красными и черными ягодами, утонувшими в креме. Рядом дымится чашка с кофе. Мой постоянный заказ. Не следовало бы сегодня брать все это, но что сделано, то сделано.

— Так оно и есть, — подтверждает она.

— Только вы не можете найти кого-то достаточно глупого, чтобы на деле испытать, действительно ли ваш способ сработает.

Она тихо смеется.

— Вот как вы думаете? Что мне нужен подопытный кролик?

Я молча пью кофе. Слегка горчит, как весь кофе на Лонгбоу-стейшн. Почему-то бобы, растущие здесь, лишены привычного вкуса и аромата.

— Способ выхода уже проверен. Войти и выйти теперь не так уж сложно. Мне нужен человек, у которого хватит ума и сообразительности вытащить моего отца.

Что-то в ее интонациях трогает меня. Некий намек на раздражение, немного гнева…

Очевидно, женщину подвели ее люди. Поэтому она и обратилась ко мне.

— Вы уже пытались это сделать, — говорю я. Она кивает.

— Шесть раз. Все живы и здоровы. И никаких остаточных проблем.

— И ни один не смог найти вашего отца?

— О, нет, они его нашли. Просто не сумели вытащить оттуда. Теперь уже заинтригована я.

— Почему?

— Потому что не могут убедить его покинуть Комнату.


Я пробую ягоды и крем. Требуется несколько минут, чтобы обдумать слова Райи. Мне по-прежнему кажется, что меня дурачат, но в чем тут загвоздка? И зачем ей это надо?

— Почему он ушел? — неожиданно спрашиваю я.

Она удивленно моргает. Похоже, такого любопытства она от меня не ожидала.

— Ушел?

— Вы сказали, что он не явился на подписание мирных договоров. Мало того, исчез до конца войны. Почему?

Она хмурится, и я по глазам вижу, что до сих пор подобные вопросы ей в голову не приходили. Она смотрела на своего отца, как… как на потерянную вещь, а не на человека, имеющего все права на самостоятельные поступки. О, у него была своя история. История, в которой она не участвовала, а следовательно, прошлое для нее никакого значения не имеет.

— Никто не знает, — бормочет она наконец.

Кто-нибудь обязательно знает. Кто-то всегда знает. И если этот кто-то уже в могиле, ответ, вполне возможно, кроется в отчетах и архивных документах. Прошло совсем немного времени, так что следы легко отыскать. Это вам не древняя история судов класса «Дигнити»…

Она наконец подцепила меня на крючок, хотя, скорее всего, сама этого не подозревает. Я не хочу возвращаться в Комнату за своей матерью: я едва ее помню, да и переживания весьма смутны. Кроме того, я не желаю возвращаться к прошлому.

Зато я хочу разгадать эту тайну, которую Райя, сама того не подозревая, выложила мне. Хочу знать, почему легендарный человек, выигравший несколько решающих сражений в самой значительной за последнее время войне, исчезает еще до окончания этой войны и оказывается в месте, о котором известно всем. Месте, к которому лучше не приближаться.

Впервые за все эти годы историк, дремлющий во мне, дайвер, дремлющий во мне, почуял вызов. Не такой, как прежние, стоившие мне потери многих друзей.

Совершенно новый вызов, грозящий мне одной.

Где риск, которого мне не хватает, сочетается с загадками истории, которые я так люблю.

Я пытаюсь не выказать внезапно охватившего меня энтузиазма. И спрашиваю нарочито холодным тоном:

— Сколько?

Ее глаза загораются. Она не верит своим ушам. Наверное, она уже потеряла надежду.

Она называет цифру. Поразительно высокую. И все же я говорю:

— Утройте сумму, и я обещаю подумать.

— Если сможете вывести его оттуда, — задыхаясь от волнения, говорит она, — я дам вам в десять раз больше.

Теперь уже не хватает воздуха мне. Это больше, чем я заработала бы за двадцать лет.

Но мне некуда тратить деньги. Не представляю, что можно делать с таким состоянием.

И все же торгуюсь, потому, что и это у меня в крови.

— Все деньги вперед.

— Половину, — возражает она. — Остальное — если доставите сюда отца.

Что ж, справедливо. Половина обеспечит мне отсек на Лонгбоу и покроет все мои расходы до конца жизни. Мне даже не придется прикасаться к остальным деньгам, полученным за последние несколько лет.

— Договорились, — решаю я, — при условии, что оплатите расходы за предварительное расследование и путешествие.

— Расследование?

Она хмурится, словно само это слово ей не нравится.

— Разумеется. Прежде чем я отправлюсь за ним, необходимо понять, кто он.

— Я уже говорила…

— Мне нужно знать его. Не его репутацию. Она еще больше мрачнеет.

— Зачем?

— Потому что, — терпеливо объясняю я, — только в одной из сотен теорий относительно этой Комнаты высказываются предположения о запертых внутри душах.

— И что?

— Неужели вы никогда не задавались вопросом, каким образом такой человек, как ваш отец, мог там затеряться?

Судя по выражению ее лица, Райе ничего подобного в голову не приходило.

— И почему название этого места на всех известных языках означает одно: «Комната затерянных душ». Души теряются, потому что люди туда входят? Или это случается еще до того, как они открывают дверь?

Она неловко ерзает на стуле: очевидно, мои слова не пришлись ей по душе.

— Вы уже думали об этом раньше, — говорит она.

— Конечно, — тихо отвечаю я. Она качает головой:

— Считаете, что он затерялся еще до того, как вошел?

— Понятия не имею. Но намерена выяснить.


К тому времени как я успеваю добраться до своего отсека, деньги уже переведены на мой счет. Удивительно. Я думала, что после нашего разговора Райя пойдет на попятный.

Не захочет увидеть в своем отце обычного человека. Ей нужен только его образ, созданный в одиноком детстве. Герой войны исчез. Отважный человек попал в капкан Комнаты.

Зачем ей искалеченная жертва войны, которой удалось выжить? Человек, который, скорее всего, затерялся задолго до того, как открыл дверь этого запретного места.

И все же она заплатила мне и дала карт-бланш.

Я сажусь за встроенный письменный стол и разбрасываю деньги по всем своим счетам. Пожалуй, до отлета стоит создать несколько новых чтобы вложить средства в различные предприятия. Но прежде всего я оплачиваю отсек на пять лет вперед.

И предупреждаю Райю, что возвращение может занять много времени. Она хочет, чтобы на этот раз все было по правилам. Выслушав ее отчет о предыдущих попытках, я понимаю, что проблема отчасти заключалась в тех, кого она нанимала: ворах, мошенниках и авантюристах.

Людях, которых никто не хватится. В этом они очень походили на меня.


Мы закончили наши переговоры за чашкой кофе. Райя продемонстрировала мне прибор, который использовали ее люди, чтобы выбраться из Комнаты.

Я осмотрела его. Выглядел он необычно.

Но она не желала объяснять его устройство и принцип действия, пока я не соберусь войти в Комнату.

Я ничуть не обиделась. Это давало нам обеим иллюзию контроля надо мной. Я всегда могу сказать, что готова войти в Комнату, она всегда может сделать вид, что уверена, будто я понятия не имею, как пользоваться прибором, пока мне не растолкуют, что к чему.

Мы обо всем договорились. Наши поверенные выработают соглашение, которое мы подпишем в течение месяца.

Я закончила переводить деньги, после чего связалась с поверенным, заплатила ему и известила Райю о необходимости подписать соглашение.

И только потом откинулась на спинку стула и принялась раскачиваться на задних ножках.

Но впервые с того дня, как я появилась на Лонгбоу-стейшн, испытанный способ расслабиться не действовал. Отсек с его встроенными письменным столом и мягкой кроватью и видом на бобовые поля больше не казался домом.

Мне нужно уйти.

Поскорее убраться отсюда.

Провести ночь на корабле.


По современным стандартам «Нободиз Бизнес» — маленький корабль, но по мне — так он огромен. Им может управлять один пилот, хотя судно способно вместить от двадцати до пятидесяти человек.

Когда я занималась рек-дайвингом и со мной летали человек десять, корабль казался мне переполненным. Правда, я закрыла нижние уровни и трюмы. Иногда я забываю, сколько пространства остается неиспользованным. На основном уровне имеются мостик и дополнительные приборы управления. Кроме того, здесь есть салон, куда я поставила всю аппаратуру визуального наблюдения, чтобы иметь возможность следить за дайверами. На этом уровне также размещаются шесть кают, включая мою.

Каюта капитана находится двумя уровнями выше. Я никогда там не живу. Моя каюта такого же размера, как и остальные. И выглядит так же, за исключением вмонтированного терминала, который я включаю, когда хочу защититься от какого-нибудь наглого хакера.

Большинство других систем на «Бизнесе» (но не все) объединены в общую сеть, а я веду за ними постоянное наблюдение. Если члены нанятой команды вводят в систему хоть что-то — от вируса до обрывка информации, — мне сразу становится известно все. Самый надежный способ узнать каждую мелочь.

«Бизнес» пришвартован в стационарном секторе станции. Я плачу сверх оговоренной суммы, чтобы системы корабля не подключались к системам станции. Я также даю взятки сторожам, чтобы присматривали за кораблем. И никого туда не допускали.

При всем при том у меня постоянно задействовано несколько охранных программ. Никто, даже лучший в мире хакер, не сможет отключить все одновременно и успеть обнюхать мой корабль.

Поэтому, поднявшись на «Бизнес», я первым делом встаю в воздушном шлюзе и проверяю первый уровень безопасности, пытаясь понять, переступал ли кто-то этот порог, с тех пор как я последний раз сюда входила.

Если верить программам — никто.

Я вхожу, вдыхая затхлый воздух. Приборы контроля окружающей среды включены на минимум: пока я на станции, нет смысла зря тратить энергию. Я увеличиваю мощность, проверяю остальные действующие системы безопасности и провожу полную диагностику на собственном внутреннем компьютере.

Давным-давно я установила связь между собой, «Бизнесом» и своим одноместным кораблем — в основном для того, чтобы мне не давали заснуть, пока я пилотирую один из кораблей. Но я также использую каналы связи, чтобы общаться с «Бизнесом» по внутренним вопросам: таким образом, я не привязана к мостику день и ночь.

Кондиционеры заработали в полную силу, и воздух стал заметно свежее. В каюте еще слегка пахнет благовониями после неудавшейся попытки релаксировать в последней экскурсии — на корабле, полном туристов. Я мысленно отмечаю: не забыть хорошенько вычистить каюту от потолка до пола. После чего сажусь за вмонтированный терминал. Он покрыт легким слоем пыли. Я не притрагивалась к нему больше года. И даже не уверена, заработает ли он.

Заработал. Проводит собственную диагностику и показывает мне все записи с видеокамер в самой каюте.

Я усаживаюсь в кресло и заказываю ланч из личных запасов.

Пока мне придется побыть здесь. Нужно многое расследовать, а я не хочу, чтобы за моей работой следили.


Начинаю с войн Колоннад.

Я давно усвоила необходимость проверять всё, особенно самое непререкаемое — ведь память может сыграть с тобой злую шутку, и то, в чем ты больше всего уверен, почти наверняка окажется ошибочным.

Войны Колоннад длились почти столетие, а начались серией мелких стычек на дальнем краю этого сектора. Настоящая война разразилась ближе к другому концу — на малой планете, колонизированной так давно, что некоторые были уверены, будто человечество зародилось именно там.

Другие сражения и с другими противниками участились по всему сектору. Сначала торговцы оружием и наемники казались единственными, кто имел понятие о различных беспорядках, но потом стало ясно: это торговцы властью из разных государств финансируют своих фаворитов при каждом конфликте. А иногда эти торговцы властью одновременно поддерживали обе враждующие стороны.

Постепенно схватки превращались из мелких распрей за земли, за почести, за религиозные предрассудки в войну против тех, на чьи деньги и были развязаны.

И неожиданно сильные мира сего обнаружили, что сражаются сразу на несколько фронтов. Их мощные армии и гигантские оружейные системы не могли выстоять против мелкомасштабных, но куда более изобретательных операций противника.

И очень долго все выглядело так, словно мощные армии будут разбиты.

Вводим в задачу командора Эвинга Трекова и его соратников. Многие получили ранения на том или ином фронте. Большинство чудом не погибли. И оказались в одном и том же госпитале, в самом центре сектора. Там и осознали, что имеют сходные суждения по поводу войн.

Прежде всего, они были уверены, что войны Колоннад вообще не войны, а одна война: большое, разбросанное по всему сектору поле сражения, распространившееся на несколько систем сразу. Эти мужчины и женщины, умные и талантливые, поняли, что сражаться на каждом фронте так, словно все это отдельные войны — верная гибель для армии. Военные не могли выработать разумную стратегию, пока считалось, что они ведут дюжину войн сразу.

Излечившись, эти люди стали изучать историю войн: не только в этом секторе, но и за всю историю человечества. Обсуждали супероружие и супервойска. Обсуждали создание объединенного фронта и роботизированное войско. Обсуждали преимущества дальнего боя над рукопашным.

И поняли, что ничто — ни новейшие открытия, ни чудо-оружие, ни современное снаряжение — не займет место живых командиров с широким кругозором и талантом видеть целое в частном.

И чаще всего девиз такого командира был прост: уничтожай врага, где бы ни увидел и кем бы он ни был.

Если верить историкам, человек, который первым озвучил этот нехитрый постулат, был командующий Эвинг Треков. А вот правда это или нет — дело другое.

Истина, причем не раз подтвержденная, заключается в том, что командор Треков был самым талантливым полководцем в этой войне. Он уничтожил больше вражеских крепостей, захватил больше кораблей и убил больше солдат (со всех сторон), чем любой другой командир.

Предполагалось его присутствие на праздновании победы. И уж никто не сомневался, что он будет на церемонии подписания мирного договора. То есть не одного договора, а десятков — с различными правительствами (или, по словам одного, наблюдателя, теми, кому удалось уцелеть). Присутствие Трекова было не только символичным. В некоторых случаях он сам вел переговоры.

Вскоре я сообразила, что могу провести остаток жизни за чтением материалов о войнах Колоннад, но не узнать всех деталей.

Впрочем, эти детали меня не касались. Главное — командор Треков.

А он вроде бы и есть, и в то же время его нет. Упомянут, но не цитируется. Замечен, но не виден в истинном свете.

Поэтому я взялась за биографию самого Трекова: когда он родился, где учился, в каком училище проходил подготовку. Я выискивала сведения о его родных и семье.

Я нашла Райю Треков. Она оказалась значительно моложе, чем я думала. Родилась от бездетной пятой жены Трекова почти через двадцать лет после его исчезновения. Остальные дети не желают иметь с ней ничего общего, считая незаконной. Хотя ее ДНК, а значит, и происхождение, возможно, куда более законны, чем у них.

Ее биография доступна каждому, кто хочет с ней ознакомиться: степени в бизнесе и бухгалтерском учете, успешная карьера в высших финансовых кругах и почти легендарное состояние. Все эти деньги она заработала сама и известна по всему сектору как весьма удачливый инвестор.

Теперь она вложила деньги в меня: первая причуда, которую я смогла обнаружить во всей ее биографии. Хотелось бы знать, окупится ли это ее вложение.

Мое расследование постепенно превращалось в сущий кошмар.

Потому что история Эвинга Трекова была весьма противоречивой. Сплошная загадка. История его происхождения затерялась во времени. Образование военное. Его сражения подробно задокументированы, но это единственные подлинные документы, касающиеся его жизни.

В официальных исторических хрониках жизнеописание Трекова дается весьма туманно. Что же скрыто от глаз читателей? И почему?

Некоторое время я шагаю взад-вперед, пытаясь придумать, как обнаружить человека, а не миф. И тут до меня доходит, что я неправильно взялась за дело.

Нужно рассматривать Трекова, как корабль, потерпевший крушение, который я пытаюсь отыскать.

Нужно идти назад, от последнего свидетеля, который видел его живым, и разыскивать неофициальные записи, частные воспоминания и кульминационные моменты его личного прошлого.

Уже через сорок восемь часов мой корабль забит необходимым оборудованием, мои жалкие пожитки доставлены на борт, и я направляюсь к малоизвестному военному аванпосту, находившемуся когда-то в точке, которая считалась краем сектора.

Последнее место, где Эвинга Трекова видели живым.


Этот аванпост был обречен на известность. Он не только считался последним пунктом, где Эвинга Трекова видели живым, но еще и тем, где он и другие командиры планировали свои стратегические операции.

Военные аванпосты хорошо охраняются. По сравнению с ними поселения вроде Лонгбоу-стейшн кажутся рассадниками преступности. Поэтому я приехала с рекомендательными письмами от генерала, которого возила на экскурсию, полковника, знавшего меня с тех пор, как я начинала свою карьеру, и правительственного чиновника, заверявшего, что мое исследование не предназначено для широкой публики и проводится с целью найти «важные исторические сведения».

Кроме того, у меня имеется письмо от Райи Треков, в котором она дает разрешение ознакомиться с конфиденциальными бумагами семьи. Понятия не имею, действительно ли такое письмо откроет мне все двери: до сих пор я ни разу не расследовала историю человека, но думаю, что лишняя поддержка не повредит.

Этот аванпост построен по последнему слову техники. Материалы в местах, предназначенных для публичного доступа, — новые и слегка пахнут только что собранным металлом. Освещение великолепное, а системы кондиционирования работают на полную мощность.

Мои налоговые доллары позволяют содержать солдат в относительной роскоши, по крайней мере, для тех, кто живет в космосе. Большинство сменившихся с дежурства разгуливают в рубашках с коротким рукавом и тонких штанах. Всякий, кто появится в таком виде на Лонгбоу, рискует замерзнуть.

Мне выдали браслет, открывающий двери во все отделы аванпоста, куда разрешен вход. Кроме того, мне отвели гостевой номер — здесь они не называют жилье для гражданских лиц отсеками — и предложили воспользоваться им, вместо того чтобы оставаться на корабле. Номер просторнее, чем капитанская каюта на большинстве прогулочных яхт.

— Вскоре я обнаруживаю, что мне отвели один из VIP-номеров, очевидно, благодаря знакомству с генералом. В его письме высказывалась просьба, чтобы военные обращались со мной, как со своей.

Очевидно, поэтому они решили, что обращаться со мной следует, как с самим автором письма.

Все пять моих комнат и кухня имеют вид концентрических окружностей. Кроме того, мне полагается личный повар — на случай, если мне не понравится еда из кафетерия; камердинер, если таковой мне потребуется; а также ежедневная уборка. Мне не требуется камердинер или ежедневная уборка, и я настоятельно подчеркиваю всем и каждому, как сильно ценю уединение.

Моя комнатная компьютерная система имеет доступ в публичную библиотеку базы, и я начинаю исследование, устроившись в одном из самых удобных кресел, в которых я когда-либо сиживала в жизни, и просматривая листы зарегистрированных документов, касающихся самого командора Трекова.

На это уходит почти три дня, но наконец я натыкаюсь на видеоаудиофайлы, запечатлевшие его прибытие на базу. Голографических файлов не имеется, или я их пока не обнаружила. Но те, что нашла — первые, связанные непосредственно с самим командующим.

Представительный мужчина шести футов семи дюймов: слишком высокий для тех, кто всю жизнь проводит на кораблях. Судя по походке, он тоже вырос на планете: недаром у него широкие кости и хорошо развитые мускулы.

Нельзя сказать, что он красив, хотя когда-то мог считаться интересным. Озабоченное морщинистое лицо, печальные глаза. Коротко стриженные волосы, как полагается офицеру, а вот во всем облике — аккуратность, чрезмерная даже для военного.

Я останавливаю изображение, делаю голопортрет и устанавливаю его на столе рядом с рабочей станцией. Я всегда поступаю так с кораблями, которые разыскиваю. Эти суда исчезают, или их обломки существуют где-то в квадратах, которые десятилетиями никто не трудился обыскать.

Я делаю изображения новых кораблей и сравниваю их с найденными обломками не для того, чтобы проникнуть в них. Просто хочу понять, какие надежды были потеряны при полном разрушении корабля.

На портрете Эвинг Треков вовсе не в расцвете лет. Скорее, в преддверии конца. Но я ищу то, что осталось от него: скелет, обломки и осколки, которые пережили это время.

Сейчас, получив его изображение, я ни на шаг не продвигаюсь в своих поисках. Но ощущаю, будто становлюсь ближе самому Трекову. Чувствую, что это изображение содержит нечто важное. То, чего я никак не могу уловить.

А может, мне пока не позволено уловить.


На аванпосту еще живут люди, помнящие Эвинга Трекова. Они уже пожилые, но большинство занимает прежние посты.

И все готовы поговорить со мной. После десятков интервью оказывается, что только одна женщина знает историю, которой я не смогла найти в документах.

Ее зовут Нола Батинет. Она назначает встречу в офицерской столовой.

Это не просто обеденный зал для солдат. Офицерская столовая разделена на шесть разных ресторанов — каждый с собственным входом от центрального бара. В этом баре толпятся военные. У всех властный вид.

Я замечаю вазон с настоящим растением. Возле него стоит крошечная женщина. Растение выше, чем я, и, возможно, выше самого Трекова. Ярко-зеленое, с широкими листьями и сильно пахнет мятой.

Женщина так мала ростом, что может спрятаться в кроне.

Когда я подхожу, она протягивает руку, которую я осторожно пожимаю. Ее кости так же хрупки, как у любого спейсера. Я боюсь их сжать: а вдруг они сломаются.

— У нас заказана кабинка в Четвертом номере, — сообщает она. Очевидно, рестораны не имеют названий. Одни номера.

В Четвертом номере темно и пахнет чесноком. Здесь нет столиков, только кабинки с такими высокими стенками, что вы не видите остальных обедающих.

Обслуживающее устройство — простое голографическое меню с аудио-возможностями — направляет нас к ближайшей кабинке. Сначала я решаю, что устройство проделывает то же самое с каждым посетителем. Но тут понимаю: оно обращается к Ноле Бати-нет по имени и уверяет, что никому не предложит ее любимую кабинку.

Нола благодарит устройство так, словно это человек, кивает, когда оно спрашивает, подать ли обычный заказ, и поворачивается ко мне. Я еще не успела заглянуть в меню, но, собственно говоря, пришла сюда не ради еды. Я заказываю то же, что и она, а также кофе и немного воды. И жду, пока робот-официант не отойдет.

— Итак, — начинает она, — Эвинг Треков. Я хорошо его знала.

При этих словах на ее лице появляется легкая улыбка. Ее воспоминания о нем (по крайней мере, те, что сохранились) явно остаются приятными.

К нам подплывает поднос с напитками и большим блюдом сырного и мясного ассорти. Впервые вижу столько сортов мяса и сыра! Впрочем, мясо — это сразу видно — генно-модифицированное и такое многоцветное, что сначала я не решаюсь его попробовать.

Нола питается здесь много лет и, похоже, без опасных последствий. Дождавшись, пока она съест несколько кусочков, я следую ее примеру. Оказывается, мясо сильно наперчено и пропитано чесноком, запах которого я с удовольствием вдыхаю. Да, удивительно вкусно!

— Вы работаете на его дочь, верно? — уточняет Нола. — На ту, что была создана через двадцать лет после исчезновения Эвинга?

— Она просит вернуть отца, — объясняю я, хотя уже все рассказала Ноле, связавшись с ней по сети аванпоста. — Считает, что он находится в Комнате затерянных душ.

Нола слегка кивает, ровно настолько, чтобы сбить меня с толку. Это едва заметное движение может означать, что она знает о его пребывании в Комнате. Или что ей уже было известно о прихоти его дочери. А может, Ноле просто хочется ободрить меня.

— Но зачем ей это? — спрашивает Нола. — Она никогда его не видела.

Я-то не удосужилась задать этот вопрос. А может, не сделала этого специально. Знай я правду, скорее всего, не взялась бы за работу, которая, что ни говори, интриговала меня.

— Это не моя забота, — отрезаю я. — Мне всего лишь поручено найти командора.

— Вы не найдете его, — качает головой Нола. — Эвинга давно нет.

— Насколько хорошо вы его знали? — спрашиваю я, пытаясь сменить тему и отвлечь разговор от моего задания.

Опять эта легкая улыбка.

— Так же хорошо, как десятки других женщин.

— Вы были любовниками?

Она кивает. Несколько секунд ее взгляд упирается в какую-то точку над моим левым плечом, и я понимаю, что сейчас она видит не меня и не уголок ресторана. Она затеряна в прошлом. Вместе с Эвингом Трековым.

— Вы говорите так, словно у него было полно любовниц, — замечаю я.

Ее взгляд снова фокусируется и останавливается на мне. И я вижу в нем нечто вроде презрения. Нола угадывает мои намерения, и они ей не нравятся. Потому что она сама хочет контролировать эту беседу.

— Куча любовниц, множество жен и детей больше, чем он мог сосчитать.

Так вот в чем причина ее недовольства… Райя Треков в глазах Нолы не представляет ничего особенного.

— Он не заботился о семье? — спрашиваю я. Нола пожимает плечами.

— У человека, которого я знала, не было времени на привязанности. Вся его жизнь — сплошные войны. Он считал человеческие жизни чем-то вроде звезд: нечто бесконечно далекое… и все же бесценное. Хотя отдельный человек мог что-то значить для него в течение нескольких недель. Не больше. Потом он уходил. В ее голосе звенит боль.

— Он и от вас ушел, — констатирую я, беря ломтик желтого сыра. Сыр скользкий на ощупь, но я не смею положить его обратно.

— Разумеется. И всякая… воображающая, будто удержит его… была дурой.

Горький привкус в слове «дура» яснее ясного показывает, кто была эта «всякая».

— Вы утверждаете, что знаете о нем такое, чего не ведает никто.

Я заставляю себя прожевать скользкий сыр, оказавшийся на редкость вкусным — жирным и острым. И прекрасно сочетавшийся с перечно-чесночным привкусом мяса.

— Так оно и есть. И кое-что уйдет со мной в могилу.

Настала моя очередь кивнуть. Мне вполне понятно ее нежелание стирать грязное белье на людях.

Она пододвигает тарелку к краю стола. Что-то мелькает так быстро, что я едва успеваю заметить, как тарелка исчезает.

— Правда, история, которую я собираюсь поведать вам, — продолжает она, — отнюдь не из разряда особо секретных. Но и в документах вы ничего подобного не найдете.

Я жду.

— Это по поводу его планов, — говорит она, загадочно улыбаясь. — Он вообще не собирался появляться на церемониях и не намеревался подписывать никаких договоров.

— Он сам это вам сказал? — спрашиваю я удивленно. Судя по тому, что я видела, читала и слышала, он твердо намеревался участвовать в церемонии и даже прислал сообщение о времени прибытия своего корабля. Почетный караул уже ожидал его на другом аванпосту, ближе к тому месту, где проводилось торжество. Он даже заказал для этого случая парадный мундир.

— Нет, он ничего не говорил. Не такой он был человек. Я сама сообразила, много лет спустя.


Она сообразила, когда вспомнила, что случилось в последний день. Каким был Эвинг. Каким опечаленным казался.

Они встретились в его каюте, большой и роскошной, с грандиозной кроватью. Но его интересовал не секс, хотя они все же переспали.

Он заказал еду на двоих: поразительно обильный обед для столь удаленных мест. Но он ел, не чувствуя вкуса. Вернее, не ел, а ковырялся в тарелке.

Не то что Нола. Она давно не пробовала ничего подобного. С тех пор как очутилась в этом месте.

Но он подождал, пока она закончит трапезу, прежде чем заговорить.

— Как тебе это удается? — спросил он. — Как ты можешь спасать жизни, зная, что все это зря? Что все уйдет в отбросы?

Она непонимающе подняла брови:

— В отбросы?

— Большинство твоих пациентов снова пошлют в бой, и они погибнут. Или они вернутся домой, но никогда уже не станут прежними. Семьи перестанут их узнавать. Их жизнь необратимо изменится.

— Но не будет потрачена зря, — возразила она.

Эвинг, не глядя на Нолу, продолжал ковыряться в тарелке.

— Откуда тебе это знать?

— А тебе? — парировала Нола. Треков пожал плечами.

— Большинство тех солдат, которых я лечу, — всего лишь дети. Они вернутся домой и сумеют начать новую жизнь, — продолжала она.

Он снова пожал плечами.

— Как насчет их военной карьеры?

Она отложила вилку и отодвинула тарелку, вдруг сообразив, насколько серьезен этот разговор. И что предмет их разговора — всего лишь видимость. На самом деле речь идет совершенно о другом.

— Беспокоишься о том, что будет с тобой после церемонии? — неожиданно спросила она.

Треков покачал головой, но по-прежнему отказывался поднять глаза. Оказалось, что на макушке у него лысина. И очевидно, он давно не платил за стимуляторы. Маленький кружочек лишенной волос кожи придавал ему на удивление беззащитный вид.

— Дело не во мне, — пробормотал он, но Нола ему не поверила.

— Ты можешь остаться в вооруженных силах, — предложила она. — Им нужны стратеги. Даже в мирное время необходима постоянная армия. При любом правительстве.

— Повторяю, Нола, — с некоторым раздражением бросил он, — речь не обо мне.

— О ком же, в таком случае? — допытывалась она.

Он снова покачал головой, едва заметно. Почти невольно. Словно говорил не с ней, а с собой.

— О войсках? О людях, которыми командуешь?

Он продолжал качать головой.

— О раненых?

— О мертвых, — тихо ответил он.

Нола долго молчала в надежде, что он объяснит подробнее. Но так и не дождалась. Поэтому попыталась понять.

— Мы не можем им помочь. Даже при тех новых технологиях, которые у нас появились, при всех знаниях, которыми мы обладаем, помочь нельзя. Мы лишь стараемся не дать им умереть.

— И как ты это делаешь? — процедил он, вскинув голову. — Как узнаешь, кто достоин, а кто — нет?

Нола нахмурилась. Она была доктором. Лечила людей почти всю жизнь.

— Не я выбираю достойных. И не мое это решение.

— Я видел триаж{14}, — вздохнул он. — Приходится выбирать. Всегда приходится выбирать.

У Нолы перехватило дыхание.

— Я выбираю пациента не по его ценности для общества, — мягко пояснила она. — Критерий совершенно иной: можно ли его спасти? Во многом это зависит от времени. Кто перенесет медицинское вмешательство? Кому потребуется меньше времени для лечения, с тем чтобы я смогла уделить внимание другим пострадавшим? У кого самые легкие ранения? На кого врач потратит меньше усилий?

Последняя фраза заставила ее покраснеть. В таком она признавалась впервые. По крайней мере, признавалась человеку, далекому от медицины. Которому не приходилось сталкиваться с подобными проблемами.

— Так вот как ты определяешь тех, кому следует оказать помощь, — усмехнулся он.

Нола покраснела еще гуще.

— Разве это нисколько тебя не волнует? Разве ты не смотришь на тех, кого даже не пытаешься спасти, кем жертвуешь ради других? Неужели тебя ни разу не терзали угрызения совести?

Теперь ее лицо горело так, что щекам стало больно.

— Нет.

Она хотела сказать это громко и уверенно, а вышел жалкий писк, мало похожий на человеческий голос.

— Если бы я задумывалась о том, верен мой выбор или нет, просто не смогла бы выполнять свою работу.

— Но ночью, когда ты одна…

Она уставилась на собеседника. Он не поднял глаз. Только в третий раз покачал головой. Словно спорил с собой.

— Ладно, — буркнул он. — Я просто устал.

Нола воспользовалась этим предлогом, чтобы уйти. Она не подозревала, что видит Трекова в последний раз. На следующий день он покинул аванпост. И больше она о нем не слышала.

— Простите, — говорю я, дав Ноле несколько минут, чтобы вернуться к действительности. — Но означает ли это, что он не желал присутствовать на церемонии? Из вашей беседы это вовсе не вытекает. И уж конечно, непонятно, каким образом все это связано с Комнатой затерянных душ.

Нола смотрит на меня как на идиотку.

— Он думал не о будущем, а о прошлом.

— Это я понимаю, — говорю я, надеясь хотя бы отчасти реабилитироваться в ее глазах. — Но он ни разу не упомянул ни о церемонии, ни о Комнате. Каким образом вы проследили связь после стольких лет?

Легкая морщинка появляется у нее на переносице.

— В Комнату стремятся паломники. Кое-кто говорит, что это священное место. Другие утверждают, что только проклятые могут его посетить.

У меня перехватывает дыхание. Подобного я до сих пор не слышала. А может, и слышала? Я сознательно пропускала мимо ушей истории о Комнате, поскольку была уверена: непосвященный не поймет, что представляет собой это место.

— Ладно, — говорю я, — предположим, он это знал. Почему вы уверены, что он отправился именно туда?

Нола скрещивает руки на груди.

— Так утверждает его команда.

— Это мне известно. Но почему вы придаете такое значение вашей последней беседе?

— Потому что я была глупа, — отрезает она. — Он говорил не обо мне. О себе. О своем выборе. О своих поступках. О своих потерях. Уверена, Эвинг много размышлял об этом, ведь все ожидали, что он будет праздновать окончание войны.

— Он и должен был праздновать, — заявляю я.

Нола слабо улыбается, кивает и на секунду отводит взгляд. Я вижу, что она борется с собой и наконец принимает решение. Набирает в грудь воздуха и опускает руки.

— Тогда и я так полагала. Мне казалось, Эвинг чувствует себя счастливым. Но он не был так уж не прав в оценке нашей работы. Я много лет служила главным хирургом на военном корабле и лечила в основном небольшие раны и легкие недомогания. Но когда в разгар сражения раненые потекли потоком, я действовала «на автопилоте».

Я молча киваю, боясь прервать ее.

— Я работала как заведенная, но люди продолжали умирать. Она откидывается на спинку стула и кладет запястье на край стола.

— Я никогда не считала, сколько людей спасла. И до сих пор этого не знаю. Но помню до единого всех, кто умер. И бьюсь об заклад, Эвинг тоже это помнил. Каждая из этих смертей что-то у тебя отнимает.

Отдаешь частичку себя, едва не добавила я. Но вовремя спохватилась: слишком фальшивым может показаться такое участие.

— Он не стал бы рассуждать о смерти, если бы собирался присутствовать на этих церемониях, — продолжает она. — Не оглядывался бы на прошлое. Смотрел бы в будущее. Будущее, которое мы могли построить.

Голос ее звучит уверенно, и все же они были просто любовниками, мимолетными любовниками на военном аванпосту. Насколько хорошо она знала его, в конце концов?

Но мой вопрос может оскорбить ее чувства.

Поэтому я пытаюсь затронуть другую тему.

— Вы говорили о паломничестве. Мол, только проклятые могут войти в Комнату.

Нола недоуменно хмурится.

— Разве вы никогда не слышали о Комнате?

— Почему же? — отвечаю я, осторожно выбирая слова. — Просто не знаю всех легенд.

А ведь мне следовало их знать. Я привыкла верить, что легенды более важны, чем «факты», которые можно проверить, ведь в легендах всегда есть доля правды.

— Проклятые идут, чтобы очиститься? — уточняю я.

Она поджимает губы. Потом вздыхает и в который раз слегка улыбается.

— Некоторые говорят, что Комната дарует прощение тем, кто этого заслуживает.

В глазах снова появляется это мечтательное выражение.

— А тем, кто не заслуживает? — настаиваю я.

Слезы льются рекой. Она не смахивает их. И похоже, даже не замечает.

— Они никогда не возвращаются, — поясняет она, но тут же вскидывает голову: — Вы думаете, он отправился за прощением? Не для того чтобы исчезнуть?

— Вопрос времени, — пожимаю я плечами. — Если бы он завершил свое паломничество в Комнату, вполне успел бы на церемонию подписания договора.

— С чистым сердцем, — шепчет она.

— Он был героем, — говорю я без малейшей иронии. — Разве его сердце уже не было чистым?

И Нола впервые за нашу встречу не находит ответа.


Но она указала мне совершенно новое направление. Я не ищу человеческие останки. Я ищу нечто необычное. Нечто особенное.

Человек творит историю и наконец становится легендой. Но сам по себе он редко бывает особым. Иногда он становится особым в особенное время. А иногда поднимается над собой — своим происхождением, воспитанием, — чтобы стать чем-то новым. Иногда он становится во главе движения или изменяет курс целой страны.

А иногда — что бывает редко — изменяет весь сектор.

Так Эвинг Треков, возможно, и поступил, вместе с друзьями разрабатывая планы войны.

Но это предполагает, что работал он не один. А если он умер до того, как явился на аванпост, то кто-то другой поднял его шпагу и продолжил дело. И, возможно, оказался лучше своего предшественника.

Но, как все люди, Треков вовсе не был уникален. Уникальна Комната затерянных душ.

Никто не знает в точности, что это такое и как устроено. Никто не знает, как она появилась, кто и зачем ее создал.

Места рождают мифы, потому что легенды в своем роде более могущественны, чем любое человеческое существо. Ведь за каждым человеком-легендой стоит напоминание: он всего лишь человек, и именно это делает его не похожим на других — способность подняться над своими человеческими качествами.

Не намного. Чуть-чуть.

Треков был человеком, имевшим больше детей, чем мог сосчитать, человеком, который занимался любовью с женщинами, очевидно, не любя их. Человеком, который уделял больше внимания работе, чем семье.

Таким, как многие.

Человеком, созданным для этой войны.

Но Комната… Комната существовала до того, как люди населили этот сектор. О Комнате упоминается в самых ранних документах первых космических путешественников.

И поскольку Комната безмерно стара и никто не знает ее природы и истории происхождения, она окружена мифами.

Люди отправляются в паломничество.

Умные люди, вроде Эвинга Трекова.

Люди верят, будто Комната что-то для них сделает. Что-то в них изменит. Что-то удовлетворит в их душах.

Легенды о Комнате пронизаны страхом. Космических путешественников предупреждают: держитесь подальше от нее. Это я помню.

Это я слышала.

Но не уверена — когда. Или где. Или от кого. И все же мне необходимо придерживаться собственного правила. Проверить факты, которые, по моему мнению, я знаю лучше всего.

Поговорить еще с одним человеком, который помнит все так же живо.

Поговорить с отцом.

Как бы неприятно мне это ни было.


Он живет почти в середине сектора, на маленькой планете, которую населяют исключительно те, кто считает себя побежденным в войнах Колоннад.

Он живет там почти двадцать лет, и — это свидетельствует о том, как далеки мы друг от друга, — мне пришлось разыскивать информацию о месте его пребывания.

Дом моего отца — лабиринт стекла, стали и лестниц. Снаружи он кажется беспорядочным нагромождением комнат, но внутри оказывается просторным, как круизный лайнер, предназначенный не для того, чтобы нести тебя к месту назначения, а для того, чтобы помочь наслаждаться путешествием.

Он выстроил дом посреди большого голубого озера, так что по ночам в воде отражалось небо. Если небо ясное, кажется, что дом парит в космосе, перелетая от одного порта к другому.

Отец, похоже, не удивлен моим появлением. Мало того, вроде бы облегченно вздыхает.

Я прибываю после полудня, и отец настаивает, чтобы я пожила у него. Я упорно отказываюсь, пока он не показывает мне гостевую комнату на самом верху, со стеклянными стенами и потолком. Кровать, кажется, свободно плавает между синевой неба и синевой озера.

Солнце, на мой вкус, слишком близко расположено к этой планете и посылает снопы света сквозь стекло, но приборы контроля окружающей среды сохраняют прохладную, приятную температуру. Отец показывает мне, где находятся эти приборы, чтобы я при желании смогла уменьшить гравитацию.

Я не сразу понимаю, что отцовский дом скопирован с той самой станции, где находится Комната затерянных душ. Мы встречаемся в центральной комнате, которая была бы Комнатой затерянных душ, будь мы на той станции.

Он предлагает мне пообедать.

Я отказываюсь. Слишком нервничаю в его присутствии, чтобы есть вдвоем.

Мой отец больше не тот человек, каким я его помню. Человек, который прижимал меня к себе, когда я выбралась из этой Комнаты. Тому человеку не было и сорока. Высокий, сильный, могучий… Он любил жену и дочь. Они были средоточием его жизни.

Он командовал кораблями, выстроенными империей богатства, и все же находил для нас время.

Он бросил все, чтобы придумать, как выручить мою мать из того места. Бросил свой бизнес, друзей.

Меня.

Поэтому так странно видеть его сейчас. Без дел и занятий. В этом месте простора и отраженного света.

Он все еще выглядит сильным, но явно отказывается от стимуляторов. Лицо изборождено скорбными морщинами, оттянувшими вниз уголки глаз и заложившими складки в уголках рта. Волосы и мохнатые брови совсем седые. Усы — то, что я считала такой же его неотъемлемой частью, как и руки, — давно исчезли.

Наша встреча получается неловкой: он пытается обнять меня, а я не позволяю.

Он ведет себя так, словно все еще питает ко мне отцовские чувства. И дает понять, что, насколько мог, следил за моей карьерой, пользуясь теми скудными сведениями, которые я сообщала о себе посторонним.

Но он уважал мои желания, те самые, которые я проорала ему в лицо, когда в последний раз сбежала от деда с бабкой, и с тех пор держался от меня подальше.

— Ты послал ко мне Райю Треков, — говорю я.

Не могу сидеть на стуле, который он мне предложил. Слишком нервничаю в его присутствии и поэтому меряю шагами большую комнату. Стеклянные двери открываются в другие комнаты. Через стеклянные стены я вижу все новые помещения, а в самом конце — озеро. Если рассматривать его сквозь стекло, оно кажется очень далеким и нереальным: чем-то вроде голографического снимка.

— Я решил, что если кто-то и может ей помочь, так это ты.

И голос у него остался прежним: глубоким, теплым и чуточку гнусавым.

Я качаю головой.

— Но ведь это ты проводил исследование Комнаты.

— Зато ты облазила самые опасные обломки кораблекрушений.

Только сейчас я поворачиваюсь к нему. Он сидит посреди комнаты в кресле из матового стекла. Подушки, защищающие его кожу от холода, такие же белые. Он выглядит так, словно вырос из пола: создание из стекла и солнечного света.

— Ты думаешь, это похоже на обломки? Обломки можно изучить, — говорю я. — Они наполнены космосом и пустотой. Да, у них есть углы, края и впадины, но они часть этой вселенной.

— А комната, по-твоему, нет?

Он складывает руки и упирается подбородком в сплетенные пальцы.

— Не знаю. Из нас двоих ты всю жизнь изучал чертову штуку, — вырывается у меня. Я уже не в силах скрывать всю горечь, что накопилась за годы разлуки.

Он морщится, но кивает, признавая, что моя обида имеет основания.

— Да, изучал. И бесчисленное множество раз летал на ту станцию. Посылал туда людей. Повторял те же эксперименты, которые проводились с тех пор, как эту комнату обнаружили. Ни один ничего не дал.

— В таком случае, почему же ты считаешь, что прибор Райи Треков сработает?

— Однажды я отправился туда с ней, — поясняет он. — Наблюдал. Люди, которым она платила, входили и выходили оттуда.

— Ни с чем, — добавляю я. Он кивает.

— И все же она считает, что кто-то сможет вызволить ее отца.

— Вполне возможно, она права.

— А если он сумеет выйти, значит, и мама тоже.

— Да, — тихо подтверждает он, поднимая подбородок со сцепленных рук. Костяшки пальцев побелели.

— Если ты веришь в это и в то, что я смогу вывести из Комнаты затерянную душу, почему же сам не попросил меня отправиться туда?

— Я просил, — возражает он. — Ты наотрез отказалась.

Я фыркаю и опускаюсь в ближайшее кресло. Отец прав: он действительно обращался ко мне. И не раз. Но я неизменно игнорировала его попытки связаться со мной. Но та была последней: долгое, похожее на мольбу объяснение, что он не только может войти в Комнату затерянных душ, но и выбраться оттуда.

— Но ты твердил, что не желаешь моего возвращения туда. И запрещал мне даже приближаться к тому месту, помнишь?

Тогда мне было пятнадцать. И я лопалась от самомнения. К тому времени я раз шесть сбегала от деда с бабкой. Они были в перманентном трауре по моей матери и считали, что я неравноценная ей замена. Было яснее ясного: они винили меня в этой потере.

Когда отец последний раз приехал за мной, я заявила, что могу вызволить мать. Я единственная, кто сумел живой выйти из Комнаты. Он обязан дать мне шанс попытаться.

Он отказался.

Я оставила его и деда с бабкой и полностью порвала с ними отношения. Хотя он пытался связаться со мной. Я просматривала его сообщения, но никогда на них не отвечала.

— Я не мог так рисковать, — оправдывается он. — В тот раз мы едва сумели тебя вытащить.

— И все же ты рекомендуешь мне выполнить задание Райи Треков. Почему? Потому что у нее есть способ выйти из Комнаты или тебе попросту все равно, что со мной будет?

Его лицо вспыхивает.

— Тебе необязательно было соглашаться!

Кресло оказывается мягче, чем я ожидала. Я постепенно расслабляюсь.

— Знаю, — снисходительно бросаю я. — Но ее история заинтересовала меня.

— Из-за твоего дайвинга, — догадывается он. Я качаю головой.

Из-за того, что у меня ничего не осталось. Но этого я ему не говорю.

— Я рекомендовал тебя, потому что теперь ты приобрела опыт, — говорит он. — Из всех, кого я знаю, у тебя единственной есть шанс, причем не только выбраться оттуда, но выбраться с кем-то. Ты стала поразительной женщиной.

Я больше не знаю этого человека. И не могу сказать, искренен он или просто пытается меня уговорить.

Но он по-прежнему одержим. Хотелось бы знать, что он сделает, если получит останки матери. Ее «душу», или ее память, или даже ее саму. Он жил без нее десятки лет. Если она все еще жива, значит, прожила в Комнате вдвое больше, чем было изначально ей предназначено.

Но я приехала сюда, чтобы кое-что узнать. Поэтому, вместо того чтобы обсуждать преимущества моего опыта или пунктик его одержимости, я требую:

— Расскажи, что произошло. Как мы оказались в этой Комнате? Как потеряли мать?

— Ты не помнишь? — спрашивает он.

Огни, голоса. Я помню. Только не в подробностях.

— Мои воспоминания — из далекого детства. Мне нужна истина. История глазами взрослого. Ошибки, и тому подобное.


У нас не было дома. Я не помню этого так же, как не помню переезда на корабль за шесть месяцев до происшествия. Мои родители продали дом и вложили все, что имели, в бизнес отца: флотилию торговых судов с маршрутами по всему сектору.

Бизнес начал процветать, когда отец напрочь забыл об этических принципах и стал соглашаться на перевозку любого груза. Иногда это были еда или удобрения, предназначенные для отдаленных аванпостов, иногда оружие для различных группировок, решивших восстать против очередного правительства.

Но ему на все было плевать. Главное — плати.

Наконец он сделал столько денег, что в содержании флота отпала всякая необходимость, но ему и этого казалось мало. Все же мать упросила его купить участок земли, и он согласился. Эта земля, километры и километры земли, представляет собой озеро и окружающий его ландшафт. Он обещал жене, что, уйдя на покой, они обоснуются в своих владениях.

Но тогда они были еще молоды, а отец любил путешествовать. Он командовал флагманом по праву владельца. Не потому что был хорошим пилотом или хотя бы талантливым руководителем.

Он рассказывал мне о поездках, о доставке грузов, о команде. Постоянная команда этого корабля насчитывала сорок человек, а при необходимости нанималось еще около дюжины. Иногда они переносили грузы, иногда помогали ремонтировать судно. И все беспрекословно подчинялись отцу, независимо от того, был он прав или нет.

Но не он послал их на станцию, где находилась Комната затерянных душ. Приказ отдала моя мать. Она слышала о Комнате. Изучала ее, думала о ней.

Хотела ее видеть.

Она не верила, что место, обустроенное первыми путешественниками, может существовать в этом дальнем уголке космоса.

— Она пыталась быть туристкой, — говорит отец теперь. — Пыталась превратить миссию в увеселительную прогулку.

Но я сомневаюсь. Так же, как сомневалась по поводу Трекова. Если мать проводила расследование, значит, планировала паломничество. Что подтолкнуло ее? Сомнительный бизнес отца или какие-то собственные проблемы?

Сидя здесь, я вдруг понимаю, что знаю о матери даже меньше, чем об отце. Сохранились обрывки каких-то воспоминаний, и то из уст ее убитых горем родителей. И вот теперь я решилась выслушать отца.

— Я отвез ее туда. Не задумываясь. Ничего не изучая заранее. Я считал это всего лишь древним реликтом, местом, которое мы осмотрим за полдня и спокойно уберемся оттуда.

— Полдня, — бормочу я.

Он смотрит на меня, явно растерянный тем, что я вдруг раскрыла рот.

— Значит, она собиралась войти в Комнату?

— Это было целью нашего визита, — уточняет отец.

— И хотела взять меня?

Поверить невозможно, что кто-то, взявшийся исследовать Комнату, способен повести туда ребенка.

— Ты вскочила и побежала за ней. Схватила ее за руку как раз в тот момент, когда она открыла эту дверь. Думаю, ты пыталась помешать ей войти.

Но это вовсе не так. Он ошибается. Я, как и мать, была заворожена огнями.

— Я видел, как вы вошли, — продолжает он, — и окликнул вас, но дверь уже закрылась.

— А потом?

— А потом я не смог вытащить вас.

Минуты превратились в часы. Часы перетекли в дни. Он делал все, разве что только сам не бросался туда. Пытался разбить иллюминаторы, разобрать стены, посылал робота с руками-захватами, чтобы вытащить нас. Ничего не получалось.

— Но однажды дверь открылась, — продолжает он, испытывая нечто сродни благоговению перед случившимся чудом. — И на пороге стояла ты, зажав руками уши. Я вцепился в тебя, выдернул оттуда и прижал к себе. Дверь захлопнулась, прежде чем я успел войти. Прежде чем сумел дотянуться…

Его голос постепенно стихает, но эту часть я помню. Помню, как льнула к нему, а он держал меня крепко-крепко, так, что остались синяки. Он просто не спускал меня с рук.

— Ты ничего не могла рассказать. И была уверена, что прошло не больше нескольких минут. Но ты устала, капризничала и была очень взволнованна. Мы провели там месяц, но так и не вызволили ее.

Потом он дал команду к старту, поскольку сознавал, что нельзя провести остаток жизни, сражаясь с ветряными мельницами. А у него на руках был ребенок. Ребенок, спасшийся чудом.

— Я оставил тебя у деда с бабкой и вернулся. Пытался сделать это еще и еще раз. Но так и не смог. Не знаю, кто еще сумел выбраться, кроме тебя.

— Именно поэтому ты хочешь, чтобы я снова туда вошла, — констатирую я.

Он качает головой.

— Я нанимал людей, готовых войти в Комнату. Ни один не вышел.

— Мне показалось, что ты был в экспедиции с Райей Треков. И что она сумела найти способ выбраться оттуда.

— Так и есть. Люди входят в Комнату и покидают ее. Но им не удается никого вывести.

— Но что ты будешь делать, если мать вернется? — спрашиваю я в упор. — Она уже не будет прежней. Да и ты изменился.

— Знаю, — роняет он, и на секунду мне кажется, что это его последняя реплика. Но он добавляет: — Как и все мы.

Мы проговорили допоздна. Вернее, говорил он. Я слушала.

Он рассказывает мне все, что знает о Комнате. Он досконально изучил это место, не говоря уже о теориях, мифах и легендах, собранных им за десятилетия.

Но все сводится к одному: никто понятия не имеет, кто выстроил комнату или станцию, на которой она находится. Никто не знает, когда она была выстроена. Известно только, что она существовала еще до колонизации этого сектора людьми. Никто не ведает, каково было ее назначение и почему ее покинули.

Никто ничего не знает, если не считать того факта, что людей, оказавшихся там, больше никогда не видели.

Если только они не защищены прибором Райи Треков.

Прибор, как объяснил отец, — это нечто вроде индивидуального щита, разработанного компанией, связанной с бизнесом моего отца, и основанного на технологии настолько древней, что лишь немногие ее понимают.

Иногда мне кажется, что вся история человечества зиждется на утерянной нами технологии. Мы постоянно изобретаем или восстанавливаем что-то заново.

Очевидно, этот прибор из тех, что изобретены вторично.

Принцип действия весьма прост: это своеобразный скафандр, создающий вокруг владельца воздушный пузырь, обладающий гравитацией и всем тем, что потребуется пользователю.

Но он имеет тот же недостаток, что и скафандр: позволяет человеку попасть в определенную среду, но не взаимодействует с ней… по крайней мере, сколько-нибудь значительным образом.

Однако щит отличается от скафандра. С самого обнаружения Комнаты люди пытались войти туда в скафандрах, но это не срабатывало.

Значит, прибор Райи Треков защищает от чего-то такого, против чего скафандр бессилен. Каким-то образом прибор, вернее, пузырь, им созданный, служит идеальной защитой в Комнате затерянных душ.

По крайней мере, так утверждал отец.

Этот прибор Райя Треков показала мне на Лонгбоу-стейшн. Но теперь у меня еще больше сомнений, чем прежде. Ведь чем дольше говорит отец, тем муторнее становится на душе. Он посвятил жизнь изучению Комнаты.

И все же ни разу не рискнул этой самой жизнью. Даже во имя матери.

Пока он расхаживает вокруг меня, я вспоминаю, сколько раз я блуждала меж обломков кораблей, как искала застрявших дайверов, как подвергала свою жизнь опасности, чтобы достать их тела.

Лишь один раз мне это не удалось.

На судне класса «Дигнити». Я оставила одного из своих дайверов умирать, потому что он застрял в чем-то непонятном и настолько страшном, что никто ничего не смог поделать. Тогда я не понимала, с чем мы столкнулись.

В точности как сейчас не понимаю действия прибора Райи Треков.

Как не понимаю секрета Комнаты.

Люди посвящали жизни тайне, называемой Комнатой, но так ничего и не добились.

В отличие от них, я не хочу ничего знать. И даже не хочу возвращать маму или Эвинга Трекова, которых считаю мертвыми.

Я хочу увидеть Комнату сама. Чтобы удовлетворить любопытство, донимавшее меня с тех пор, как мне исполнилось десять. В этом, возможно, я больше похожа на мать, чем на отца, если верить его рассказу; правда, не уверена — стоит ли верить.

Более того, я хочу испытать, понять с точки зрения взрослого человека, что именно так повлияло на меня в детстве.

Хочу знать: сформировала ли меня Комната. Меня, озлобленного, ожесточенного рек-дайвера, женщину, которая верила когда-то, что сохранение прошлого куда важнее любых денег, которые можно на этом сделать.

Женщину, которая верила и, возможно, все еще верит, что прошлое содержит тайны. Тайны, которые могут открыть нам о нас самих больше, чем любая наука.

Этого я отцу не сказала. Пусть считает, что я взялась за эту работу из-за денег.

И делаю вид, будто удивлена, когда он заявляет, что хочет лететь со мной.

Мол, хочет увидеть Комнату в последний раз.

На то, чтобы собрать команду, уходит месяц.

Конечно, кое-кого я могу купить — деньги творят чудеса с теми, кто не живет, а выживает, — но всех не купишь. И главное: я не могу купить Карла, который был со мной на «Дигнити».

Сначала он вообще отказывается говорить со мной, но со временем любопытство берет верх. Он соглашается встретиться в старом спейсерском баре на Лонгбоу-стейшн.

Я лечу туда одна. Говорю отцу, что не могу уговаривать людей, когда он рядом. У него репутация человека с дурным характером. Я даже заставила его подписать документ, подтверждающий, что он не будет командовать на борту моего корабля, вмешиваться в ход экспедиции.

Выбирая экипаж, я пользуюсь тремя критериями: мне нужны люди творческие, интеллектуалы, сведущие в области техники. Мне нужны люди, которые занимались дайвингом в самых опасных местах кораблекрушений этого сектора, и мне нужны люди честные.

Карл начал собственный бизнес после того, как я прикрыла свой. И захватил все мои маршруты, но я ему не препятствовала, поскольку была уверена, что навсегда оставила рек-дайвинг.

Карл нужен мне, потому что надежен, достоин доверия… и опасен.

Я не слишком много знаю о его прошлом. Но кое-что мне известно. То, что я наблюдала собственными глазами, и то, что он рассказал мне.

Он бывший военный и превосходно умеет управляться с ножом. Может прикончить кого угодно и дважды убивал в дайверских экспедициях: один раз еще до нашего знакомства и еще раз, когда он открыл свой бизнес и доверился мерзавцу.

Он чрезмерно осторожен и, как ни странно, бесстрашен. Я говорю «странно», потому что видела, как он воздерживался от дайвинга, если что-то его тревожило. Правда, потом я неизменно узнавала, что ему удавалось побороть эти страхи и совершить погружение.

И это я в нем уважаю.

Кроме того, случись что-то со мной, он непременно вернет моих людей в Лонгбоу.

Эти качества важнее творческих способностей, важнее дайверской квалификации, важнее, чем искусство выживания.

Он только сейчас вернулся из экспедиции. И не сказал, куда летал: очевидно, обнаружил обломки кораблекрушения, о которых не хочет мне говорить.

Его угловатое лицо еще больше осунулось, а серые глаза в этом свете кажутся серебристыми. И выглядит он старше, словно каждая такая экспедиция что-то у него отнимает.

На нем тонкая белая рубашка, открывающая узкую грудь. Брюки сползают с бедер, подтверждая, что он действительно похудел, и это не игра моего воображения.

Он садится верхом на стул напротив меня, используя спинку как защитный барьер. Обхватывает ее руками и таращится на меня.

— Наглости в тебе хоть отбавляй, — говорит он.

— Именно, — улыбаюсь я.

Ответной улыбки я не дожидаюсь. Тогда я вздыхаю и медленно убираю улыбку с лица.

— Мне хотелось бы нанять тебя на одну экспедицию.

— А мне хотелось бы послать тебя в задницу, — цедит он, однако с места не двигается. — Но если я это сделаю, ты все равно от меня не отвяжешься. Поэтому я встретился с тобой, чтобы лично ответить тебе «нет».

Я отлично понимаю, почему он зол на меня. И пойму, если он вообще откажется работать со мной. Когда я нанимала его на «Дигнити», то не предупредила, куда придется погружаться, хотя заранее все знала.

И не сказала никому из команды. Не хотела пугать.

Это было моей первой ошибкой в той экспедиции. Объясни я все с самого начала, мы бы не вошли внутрь и я не потеряла бы двух дайверов.

После этого Карл поклялся покончить с дайвингом, но не сдержал слова. От такой профессии тяжело отказаться. В этом секторе больше не осталось ничего, что давало столь полную свободу, риск и приключения, как рек-дайвинг.

— Только выслушай меня, — говорю я ему.

И на этот раз выкладываю все. Насчет моего прошлого, насчет отца и Райи Треков, насчет Эвинга Трекова. Рассказываю о Комнате и связанных с ней опасностях. Рассказываю о паломничестве и квазирелигиозном фанатизме, который вызывает это место.

А потом рассказываю все, что помню о Комнате сама.

И тут он наконец соблаговолил пошевелиться. Совсем чуть-чуть. Но я сразу поняла, что каким-то образом его зацепила. Хотя не знала, каким именно.

— Если твои слова — правда, значит, ты во второй раз пытаешься привести меня к чему-то вневременному, — неожиданно заявляет он.

У меня перехватывает дыхание. Я знаю, что и станция, и эта Комната появились неизвестно откуда. Но ни разу не позволила мысленного сравнения с «Дигнити».

— Думаешь, станция имеет какое-то отношение к «Дигнити»? — спрашивает он.

— Не знаю, — честно признаюсь я. — Такая вероятность существует. Но меня тревожат предрассудки.

— Да, — сухо роняет он. — Это я помню. Укол попадает в цель.

— Я могу и ошибаться, — оправдываюсь я. — И предрассудки по-своему необходимы. Знаю только, что я отношусь к этой работе так же ответственно, как к любому дайвингу, а для этого мне нужна лучшая команда.

— Надеюсь, ты понимаешь, что шансы погибнуть в этой экспедиции очень высоки? — спрашивает он.

— Да.

Я сглатываю. Возможно, эта участь выпадет мне. Карл вздыхает. Он явно обдумывает предложение. Мы еще не обсуждали сумму. Наверняка деньги для него ничего не значат.

— Что ты будешь с этого иметь? — интересуется он. — Примирение с отцом?

Я качаю головой.

— Мне ничего от него не нужно.

— И все же ты берешь его с собой. Это может с самого начала скомпрометировать нас.

Мне нравится слово «нас». Такого я не ожидала. Но не показываю ему, что заметила.

— Знаю, — киваю я. — Мне нужна помощь, чтобы свести к минимуму контакты с ним.

— А твоя мать? Ее история тогда потрясла вас с отцом. Но ты же сама учила нас, что дайверы не должны быть эмоциональными.

И все же наш последний дайвинг был полон переживаний. Мы пытались достать тело и не смогли. Нас обоих это просто раздавило.

— Знаю, — вновь говорю я.

— Если я соглашусь, значит, буду руководить всем, — ставит он условие.

Я застываю на месте.

— Но тогда это уже не будет моей экспедицией, — еле слышно выговариваю я.

— Я руковожу дайвингом. И всем, что имеет отношение к Комнате. Если я прикажу улетать, мы улетаем. Если я прикажу оставить кого-то, мы его оставляем.

Я прикусываю губу.

— Брось, Босс, — усмехается он, называя меня старым прозвищем. — Ты ведь не зря вербуешь меня. Я единственный, кто годится для работы в космосе, и единственный, к кому ты прислушиваешься. И знаешь: если я прикажу убираться, то буду прав.

До меня вдруг доходит, что до этой секунды я задерживала дыхание. И только теперь позволяю себе расслабиться. Он действительно прав. Именно поэтому я и обратилась к нему.

Из-за того, что мы пережили вместе. Из-за того, что он куда осторожнее меня. Из-за того, что ему нечего терять. Из-за того, что ему нечего поставить на карту.

Разве что доказать мою неправоту.

— И никаких обид? — спрашиваю я.

Вот сейчас он улыбается. Только улыбка эта грустная.

— За годы, прошедшие с той экспедиции на «Дигнити», я потерял двух дайверов. Не знаю, избежал ли я твоих ошибок, но наделал собственных. Думаю, что наконец начинаю тебя понимать… Ладно, никаких обид. Я сделаю все возможное. Ради нашей миссии. Не ради Райи Треков или твоего отца. И даже не ради тебя.

Я киваю.

— Ты еще не спросил о деньгах…

— Ты ведь не поскупишься, — отмахивается он. Улыбка его становится шире. — Я всегда хотел увидеть Комнату. Самое таинственное место в этом секторе. Так что — вперед!


Сюда, как мотыльки на огонь, слетаются и гибнут бесчисленные жертвы. Комната захватывает воображение. Ведь вокруг нее столько историй!

И столько мифов.

Теперь, когда со мной Карл, я делаю вдвое больше работы. Мы вновь прослушиваем рассказы, которые ходят о Комнате, и пытаемся найти источники различных легенд. Прослеживаем историю Комнаты в наше время и с ужасом составляем список затерянных душ.

Их оказывается более пятисот, и это только те, о ком нам известно. Никто не вел учет брошенных, рассчитанных на одного пилота кораблей, найденных около станции, или людей, отправившихся в паломничество на свой страх и риск.

Наконец, я говорю Карлу, что все, усвоенное нами, не стоит потраченного времени. А он отвечает, что во всех этих историях просматривается определенная тенденция. Это прежде всего относится к потерям. Случившееся с моим отцом и его командой до мелочей повторяет то, что произошло с самым первым кораблем, пионером этого безумного паломничества.

— То же самое, — киваю я. — Если не считать той мелочи, что я все-таки вышла из Комнаты.

— Если не считать, — соглашается Карл.


Наконец нам удается сколотить команду из десяти человек, а также меня, Карла, Райи и отца.

Карл примет команду, как только мы прибудем на станцию. В пути командую я. И снова стану командиром, как только мы отправимся в обратный путь. Только когда мы причалим, когда окажемся рядом с Комнатой, руководство примет Карл.

Мы летим на «Бизнесе». Он никогда еще не был так переполнен. Мой отец занял капитанскую каюту. Я отстранила его от управления, что, должно быть, ему трудно вынести. Поэтому и возместила ему потери, отдав лучшую каюту на корабле.

У Райи — третья по рангу каюта. Моя — вторая, вместе с предназначенным для нее компьютером, на котором стоит несколько специальных программ: не хочу, чтобы кто-то смог в него заглянуть.

Команда дайверов разместилась на основной палубе, а Карл живет в единственной каюте на верхней палубе. Оттуда открывается самый лучший вид, можно сказать, весьма впечатляющий. Я хочу, чтобы он казался человеком влиятельным и настоящим капитаном еще до того, как он возьмет на себя руководство.

Кое-кто, включая моего отца, уверен, что я поручила Карлу командовать нашей миссией на станции, потому что мы любовники. Дайверы знают правду: для них не секрет, насколько зол на меня Карл после событий на «Дигнити». Однако им приказано не опровергать общего мнения.

Карл помог мне сформировать команду дайверов. Две женщины, работавшие в его предыдущих экспедициях, ветеран, имеющий больше опыта, чем мы с Карлом вместе взятые, трое превосходных и бесстрашных пилотов, трое молодых людей, нанятых скорее за силу, чем за дайверские таланты, и еще одна прежняя коллега, женщина, сопровождавшая меня в первых профессиональных дайверских экспедициях.

Я решила считать это настоящим дайвингом, и, следовательно, мы интересуемся не только Комнатой, но и всей станцией. Как нам удалось выяснить, люди, прибывавшие на станцию, направлялись прямо в Комнату. Никто, включая ученых, не удостоил окружение станции даже беглого взгляда. Мало того, ученые чаще всего полагались на чужие открытия: они будто боялись изучить обстановку станции самостоятельно.

В первый день полета я коротко информирую команду о нашей миссии. Мы встречаемся в салоне. Салон «Бизнеса» не предназначен для отдыха. Я поместила там все аналитическое и воспроизводящее оборудование. Кроме этого, я использую салон, чтобы проанализировать предстоящие погружения. Правда, там стоят мягкие кресла и два дивана, но они расставлены очень неудобно: полукругом, лицом к различным экранам и иллюминаторам.

Сейчас здесь собрались девять членов команды дайверов и мы с Карлом. Я не допускаю Райю и отца на эти совещания. Десятый член команды — пилот, который сейчас управляет кораблем.

Члены команды рассаживаются в салоне, пытаясь принять самый непринужденный вид, но я вижу, как они напряжены. Работа — то, ради чего они живут. То, ради чего всегда жила я. И когда они приближаются к чему-то неизведанному, это не пугает, а волнует.

Но я еще ничего не испытываю — никакого трепета. Впрочем, и страха тоже. И это уже небольшая победа. Но, правду сказать, я нервничаю. Понятия не имею, как все обернется.

Все же я стараюсь сохранять бодрый вид, как в былые времена, когда выполняла опасные миссии. Встаю перед экранами и начинаю говорить, глядя в глаза каждому члену команды.

Я честна с ними не настолько, как с Карлом. Правда, упоминаю о личном: своем отце, исчезновении матери в Комнате. Добавляю, что именно поэтому Карл примет командование, как только мы доберемся до станции, но ни словом не выдаю своих опасений.

Чтобы скрыть волнение, я углубляюсь в историю станции.

— Мы не ищем сувениров, — говорю я, хотя команда, возможно, уже знает об этом. — Мы собираем информацию: все, что укажет нам, кто построил станцию, как она появилась в столь отдаленном месте и каково ее истинное назначение.

— Но является ли Комната составной частью станции? — спрашивает Родерик. Худой, но широкоплечий земной пилот, который каким-то образом стал самым прославленным во всем секторе. Я сидела рядом с ним во время его первой смены на «Бизнесе» и очень впечатлилась. Он за несколько минут нашел неполадки в оборудовании.

— Мы не знаем даже этого, — говорю я. — Не ведаем, намеренно создана эта Комната или же ее таинственные свойства — результат случайности.

— Зато мы знаем, — подхватывает Карл, — что жилые отсеки вокруг Комнаты были уничтожены. Но не имеем понятия, как именно. Не знаем, уничтожил их кто-то из обитателей, пытаясь Заблокировать доступ в Комнату, или раньше Комната была чем-то другим, но в результате взрыва или какой-то иной страшной аварии погибло все живое.

— Мы не ученые, — вставляет Одетт, самая старшая из дайверов, мой давний партнер. Она стоит в глубине салона, около основного выхода, со скрещенными на груди руками-спичками. Она выглядит такой хрупкой на фоне переборки, словно ничто не может помешать ей уплыть в космос. — Как мы поймем, что там случилось на самом деле?

— За нами стоят века опыта и древние технологии.

Теперь я в основном говорю с ней и Карлом, но кое-кто из остальных дайверов тоже прислушивается.

— Мы найдем столько же или больше, чем любой ученый.

— Кроме того, — добавляет Карл, — мы привезем назад столько информации, сколько сможем. Наша цель — выполнение определенной исторической миссии на станции и в Комнате.

— Именно поэтому вы не даете нам временного графика? — спрашивает Тамаз, один из молодых дайверов, которого мы наняли за его силу, а не за большой опыт. На руках и груди бугрятся мышцы, которых я не видела у большинства дайверов. Возможно, ему пришлось заказывать специальный костюм.

Его сила пригодится на тот случай, если придется вытаскивать кого-то из Комнаты. Мы уже установили, что при помощи механизмов этого не сделать. Зато человек вполне на это способен. Очень сильный, очень решительный.

— Мы не даем вам временного графика, потому что не можем, — объясняю я. — Прошлая история Комнаты показывает: люди иногда могут находиться там часами или целый день, прежде чем снова выбраться наружу.

Хотя единственный известный мне человек, находившийся там несколько дней, — это я. Все люди, нанятые Райей и отцом, выходили через несколько часов.

Но мы с Карлом считали, что о моем пребывании в Комнате членам команды знать не полагается. Не хочу, чтобы меня считали экспертом по интерьеру Комнаты, ведь я почти ничего не помню.

— Если внутри нет сокровищ, почему люди туда стремятся? — спрашивает Микк, еще один могучий молодой человек. Он выше Тамаза, но в остальном выглядит, как его родной брат.

— Там есть сокровище, — говорю я, прежде чем Карл успел ответить. — Но оценить в деньгах его невозможно. Мы предупреждали вас об этом, когда нанимали на работу.

Микк машет правой рукой, которая выглядит толще моего бедра.

— Я думаю не о себе. Имею в виду тех пятисот человек, которые так и остались там. Зачем им понадобилось туда входить?

— Надеюсь, Микк, ты не религиозен? — тихо спрашивает Давида, одна из тех, кого нанял Карл, — опытный рек-дайвер со стандартно-худым телом и кожей, туго обтягивающей кости.

— А если и да, то что? — он тут же занимает оборону.

— Паломничество — это что-то религиозное, — уверенно объясняет Давида, хотя сама она явно неверующая.

— Да, паломничество имеет религиозный оттенок, — подтверждает Одетт со своего места в глубине. На этот раз члены команды смотрят на нее так, словно раньше не замечали.

— Но паломничество — это также поездка в определенное место. И необязательно в священное.

Одетт не сводит с меня глаз. Ей кое-что известно из нашей семейной истории. Но вряд ли она знает все до конца.

— На этот раз мы летим туда по просьбе Райи Треков, — объясняю я, чтобы скрыть неловкость. — Она верит, что душа ее отца заключена в этом месте, и считает, что мы можем ее вернуть.

— А ты тоже так считаешь? — спрашивает Тамаз.

Передо мной снова мелькают огни, в голове теснятся наплывающие друг на друга голоса, отцовские руки с силой сжимают меня.

— Нет, — говорю я, немного помолчав, — но это еще не значит, что мы не попытаемся этого сделать.


Станция оказывается больше, чем я предполагала. Больше, чем описывал отец. Больше, чем упоминалось во всех архивах.

Она маячит перед «Бизнесом», как малый астероид или крохотная луна. В постоянных космических сумерках она выглядит серой, но отраженный в ней свет далеких звезд делает ее ярче, чем на самом деле.

Здесь не работает освещение. И трудно определить, что перед нами: место приземления, аванпост или что-то вроде перевалочной станции. И никаких показателей энергии, даже самой слабой.

Я направляю корабль к станции, пока Родерик, Карл и два вторых пилота, Херст и Брайя, проверяют радиочастоты, пытаясь найти хоть какие-то признаки жизни на станции.

Мы впятером сидим, плечо к плечу, в рубке управления. Почему-то мне кажется, что здесь очень тесно, хотя рубка должна вмещать более десяти человек. На экране монитора и в иллюминаторах появляется станция.

Из уважения к моему отцу мы не швартуемся у внешнего причального кольца. Это — место для больших грузовых судов: из-за своей величины они не могут проникнуть глубже. Именно здесь начался кошмар, терзавший его остаток жизни.

Поэтому я выбираю кольцо поменьше, на верхнем уровне, где все осталось как прежде. Отсюда кажется, что станция хоть и затемнена, но находится в рабочем состоянии. Отражения во внешних окнах создают обманчивое впечатление чьего-то присутствия внутри.

Это тревожит Херста: он даже показывает нам на окна. Но мы с Карлом побывали в стольких местах кораблекрушений, что привыкли к подобному феномену.

— Это мы, — поясняет Карл, — и видим свои отражения.

Но Херст все же включает датчики. Слова Карла его не убедили. Он уже перепуган, и мне это не нравится. Мне нужны надежные, спокойные люди, а не суеверные, склонные к нервным срывам хлюпики.

Я мысленно беру на заметку: держать его подальше от кресла пилота, пока мы на станции. Позже нужно обязательно сказать об этом Карлу.

Но сейчас мы принимаемся за работу. Прежде всего мы, пользуясь нашим оборудованием, составляем карту станции, затем принимаемся за график погружений.

— Станция больше, чем я думала, — говорит Брайя. У нее твердая рука, что я очень ценю, и прекрасное чувство юмора. Ее темная голова склонена над приборами. Пальцы двигаются так привычно, словно она провела всю жизнь на борту «Бизнеса».

— Намного больше, — соглашается Херст. Его руки дрожат. Когда мы брали его на работу, он не скрывал, что никогда раньше не участвовал в подобных экспедициях. Он в основном бывал в зонах боевых действий. Его ничуть не волнует реальная опасность: выстрелы, взрывы и тому подобное. В таких ситуациях он быстро соображает, и поскольку мы с Карлом не знали, чего ожидать, то искали опытного пилота, способного вести корабль в постоянно изменяющейся ситуации.

— Все наши предыдущие показания неверны, — вдруг говорит Карл, и я поднимаю глаза. Он дает мне свой ноутбук.

Судя по прежним цифрам, станция на четверть, если не наполовину меньше той, что существует на самом деле.

— Может, мы сбились с пути? — недоумевает Родерик.

Я качаю головой. Координаты верны. И центр станции соответствует описаниям.

Но я не верю Карлу. И провожу собственное сканирование.

Показания, касающиеся внешнего вида станции, верны. Если не считать размеров. Но странный металл, возраст самой станции и необычная структура соответствуют предыдущим спецификациям.

— Какого черта? — бормочет Родерик.

Карл, стоящий рядом со мной, словно каменеет. Тонкие волоски у меня на затылке встают дыбом.

— Существует миллион объяснений, — вставляет Брайя, не обращая внимания на нашу реакцию. — Ты сказала, что никто не исследовал станцию. Может, никто не составлял карт. Вы полагаетесь на цифры, находящиеся в базах данных, которые могут быть неверны или попросту подделаны.

— Верно, — поддакивает Херст. — Я постоянно сталкивался с чем-то подобным по всему сектору. Особенно в менее известных участках. Никому нет дела до истинных цифр. Большая часть людей отличается редкой неточностью.

Но это место, куда прилетали сотни кораблей. Место, которое хоть и не слишком тщательно, но изучалось.

Однако когда мы подлетаем ближе, я вдруг ощущаю, что станция стала еще больше.

И невольно ежусь. Но ничего не говорю.

Вместо этого я встаю с кресла пилота и, показывая на него, гляжу в угловатое лицо Карла:

— Теперь это — твое место.

Он колеблется. Но все же набирает в грудь воздуха и садится в кресло. Из нас пятерых, собравшихся в рубке, он самый неопытный пилот. Зато знает, что я делаю сейчас.

Символически передаю командование.

Приходится.

Я уже неспособна мыслить рационально. И придумываю бог знает что, основываясь на прошлом опыте. И это ужасает меня.


Они составляют карты, а я иду к себе и сажусь за свой компьютер. И просматриваю файлы, в которые не заглядывала годами. Файлы, сохраненные после «Дигнити». Файлы по стелс-технологии{15}.

Современные корабли основаны на стелс-технологии, защищающей их от приборов других судов. Но это еще не дает кораблю полной невидимости. Просто делает неуловимым для любого прибора, кроме человеческих глаз. Если мы проплывем перед его иллюминатором, кто-то из команды непременно нас заметит.

Эта весьма ненадежная стелс-технология — результат тяжкого труда. Поколения и поколения добивались ее усовершенствования, но тщетно.

Истинная стелс-технология — того рода, что делает корабль полностью незримым (а в некоторых случаях его не только не слышно, но и коснуться тоже невозможно) — чрезвычайно опасна. Та стелс-технология, что существовала давным-давно, изменяла сам корабль (или тот предмет, к которому применялась). Некоторые уверены, что корабль попросту растворялся и появлялся в другой определенной точке. Другие считают, что он перестает совпадать со всем остальным во Вселенной. Есть и такие, которые твердят, что он покидает это измерение.

Но толком никто ничего не знает: мы потеряли больше технологий, чем сохранили. У древних имелись вещи, о которых нам приходится только мечтать. Мы не понимаем, что они создали и каким образом собран тот или иной прибор. Мы утратили это знание на пути к будущему. Наши военные и ученые безуспешно пытались воссоздать утерянное, включая и стелс-технологию, существовавшую на кораблях класса «Дигнити».

Однажды опытный военный дайвер, моя приятельница, сказала, что подобная технология была запрещена. Намеренно забыта. Она объясняла, что в каждом поколении сотни людей умирают, когда кто-то пытается ее восстановить. По ее мнению, нам это ни в коем случае не удастся.

Зато удалось тем, кто строил «Дигнити». И действие стелс-технологии проявилось там в полной мере, когда погружались мы с Карлом… Она была основана на теории взаимодействующих измерений. Корабли исчезали с радаров не из-за «прикрытия», а потому что на некоторое, очень короткое время переносились в другой мир — параллельную, подобную нашей вселенную.

Услышав об этой теории впервые, я сразу все поняла. На ней основаны путешествия во времени, хотя мы их так и не освоили, а ученые всей Вселенной не поощряют экспериментов в этой области. Они предпочитают другую теорию хронопутешествий, ту, которая утверждает, что время нелинейно, что мы только воспринимаем его как линейное и, чтобы действительно совершать временные скачки, следует просто изменить человеческий мозг.

Но, как говорит мой опыт, приобретенный на «Дигнити», имеется совершенно реальная возможность открыть малые окна в другие измерения. Только на практике эти окна действуют совсем не так, как в теории. Они взрываются, их заедает или корабли теряются.

Теряются люди.

Неужели мы здесь столкнулись именно с этим? Еще одна разновидность стелс-технологии? По коже бегут мурашки.

Это было бы слишком очевидным совпадением. И не объяснило бы появления голосов.

Поэтому я передала командование Карлу раньше, чем намеревалась. Хотя теперь сомневалась в правильности принятого решения. Карл не хуже меня знаком с древней стелс-технологией и также ее боится.

Надеюсь, это не повлияет на ясность его мышления.

Я встаю и принимаюсь мерить шагами свою маленькую каюту. И вспоминаю другие причины, по которым я наняла Карла и предпочла передать командование ему.

Райя.

Ее отец.

Моя мать.

Те голоса.

Никаких предубеждений — это мой девиз. И нужно привести себя в норму, прежде чем вновь встретиться с командой.


К тому времени как я выхожу, карта уже составлена. Размеры станции определенно больше и превышают те, что засвидетельствовали документы. Карл хочет привести моего отца. И я не могу возразить, хотя не желаю ни во что его вмешивать.

Мы встречаемся в салоне. К счастью, Карл не потребовал участия Райи в совещании. Большая часть команды дайверов здесь, и все пилоты тоже.

«Бизнес» благополучно пришвартован, и вся тревожная сигнализация включена на случай нештатной ситуации.

Все же перед погружением я стараюсь не оставлять рубку без присмотра.

Карл напоминает всем, что командир теперь он. Потом представляет моего отца, перечисляя все впечатляющие регалии, и добавляет:

— Я пригласил его на совещание, потому что он уже бывал здесь раньше. Многое знает о станции, а еще больше — о Комнате.

При этих словах он смотрит на меня. Отец стоит рядом с ним, подавляя Карла своим ростом. Ростом человека, рожденного на планете. Своими мускулами. Он выглядит почти сверхчеловеком по сравнению с дайверами. И хотя он старше остальных, если не считать Одетт, кажется куда более могучим.

И этот контраст мне не нравится.

— Тех изменений, которые мы обнаружили, достаточно, чтобы заставить меня пересмотреть цель нашей миссии, — внезапно объявляет Карл.

Я потрясенно смотрю на него. Это не тот человек, которого я нанимала когда-то. Это не Карл Бесстрашный.

Он замечает мой взгляд и повелительно поднимает руку, чтобы не дать мне заговорить.

— С годами я усвоил, что лучше открыто высказаться о неожиданном, а еще лучше — позволить команде дайверов свыкнуться с этим неожиданным. Мы здесь, чтобы рисковать. Но бессмысленный риск нам ни к чему.

Я впиваюсь зубами в нижнюю губу, подавляя стихийный протест. Рано. Сегодня первое совещание, которое Карл собрал в качестве командира.

Карл знакомит команду с нашими открытиями, используя несколько впечатляющих графиков, схем и диаграмм, над которыми он, очевидно, успел потрудиться до совещания. И только потом обращается к моему отцу:

— Что вы об этом думаете?

Мой отец становится перед дисплеями, сложив руки за спиной, как профессор, оценивающий работу студента. У меня такое чувство, будто он наслаждается всеобщим вниманием, черпая из него энергию.

— Ваши тревоги беспочвенны, — объявляет он наконец, адресуясь исключительно к Карлу, словно остальных здесь вообще нет. — Я уже видел это раньше.

Я по-прежнему остаюсь в глубине салона. Одетт скрещивает руки на груди. Карл, очевидно заинтригованный, склоняет набок голову.

— Каждый раз, когда я появляюсь здесь, станция увеличивается в размерах.

Отец не делает паузы, хотя и следовало бы. Эта фраза явно посылает волновую рябь в ряды собравшихся и приковывает к нему внимание, которого он, вероятно, и добивался.

— Мы думаем, она запрограммирована на создание новых блоков и поэтому те, что предназначены для обитания, Находятся не в середине, а во внешних слоях.

Объяснение довольно правдоподобное, и никто не требует у него доказательств. А вот я бы потребовала. Мой отец не ученый и не подтверждает сказанное статистическими данными или результатами экспериментов. Одни наблюдения и предположения.

— Значит, это нормальное явление, — констатирует Брайя с облегчением.

— В этом месте нет ничего нормального, — категорично заявляет отец.

— Но как мы проверим теорию роста? — спрашивает Дженнифер, устремляя на меня наивно-недоуменный взгляд. Однако я уже успела ее узнать. Наивность и Дженнифер — вещи диаметрально противоположные. Нанимала ее я, и теперь она раздосадована тем, что я отошла на второй план. Вот и взывает к подлинному командиру.

Я рада ее вмешательству.

— Мы проверяем все теории. Поэтому лучше не спешить. Чем больше мы узнаем перед походом в Комнату, тем безопаснее для нас окажется этот визит.

— Ты действительно считаешь, что мы узнаем что-то новое о Комнате? — спрашивает Давида. Она сидит на диване рядом с Дженнифер и Родериком. Они удивленно пялятся на нее.

— Но зачем было отправляться в экспедицию, если не для того, чтобы открыть что-то новое? — спрашивает Родерик.

— Дело в том, что эта штука существует веками и никто ничего о ней не знает, — напоминает Давида. — И от этого мне становится не по себе.

— Кое-что мы все-таки знаем, — возражает отец и пускается в разглагольствования на тему истории Комнаты. Он, похоже, не замечает, что говорит в основном о гипотезах и теоретических выкладках. Зато замечают остальные. И это их коробит. Он так старался привлечь их внимание, и все пошло прахом.

Карлу не сразу удается заткнуть моего отца. Но все же удается. Потом он смотрит на меня с таким видом, словно бестактность и самолюбование отца — моя вина.

Я отвечаю полуулыбкой и пожатием плеч.

Карл просит отца сесть и объявляет расписание погружений на следующий день. Брайя пилотирует скип с группой из четырех человек (чтобы нашим людям не приходилось предпринимать свободные полеты для исследования дальних частей станции), а Давида, Дженнифер и Микк поднимаются на верхние уровни. К вечеру им обещано новое задание.

Команда оживленно переговаривается. Но на этот раз не по причине бесконечного пустословия моего отца. А потому что они взволнованы.

Потому что они готовы.

Готовы мы все.

Следующие три недели мы обследуем станцию, составляем детальные карты, обшариваем новые и старые места обитания и делимся друг с другом маленькими открытиями.

По вечерам мы встречаемся в салоне и просматриваем материалы дневных погружений. Дайверы отчитываются, остальные задают вопросы.

Мы успели кое-что узнать: встроенная мебель одна и та же во всех жилых отсеках, хотя в «новой» секции, как любит называть ее Карл, она не выщерблена, не потерта и не поцарапана.

Новые секции содержат и другие вещи: пульты дистанционного управления развлекательным оборудованием, которое никак не удается запустить, хотя оно еще может заработать, если мы сумеем найти способ дать энергию всей станции, как утверждает отец. По его предположению, программирование развлечений должно исходить от поврежденной центральной части.

Мне не нравится, что отец торчит по вечерам в салоне. У него ненаучный склад ума, и он склонен к гипотезам. По мне, так хуже ничего быть не может. Карл находит это забавным, но он умеет отделить гипотезы от фактов.

А вот наши молодые дайверы вряд ли на это способны. Хотя они и считают моего отца пустословом, все же он им нравится. А может, кое-кто им даже восхищается.

Я ни у кого не спрашиваю мнения о нем. Впрочем, вряд ли мне скажут правду. Всем известно, что он мой отец и что отношения между нами не самые лучшие.

И действительно: посторонние говорят с ним чаще, чем родная дочь.

Включая Райю, которая ежедневно жалуется, что мы тратим ее время и деньги. С момента прибытия на базу она требует, чтобы мы отправились в Комнату, и не желает ничего слушать. К счастью, теперь вместо меня командует Карл. Ему и приходится беседовать с ней. Напоминать, что наш девиз — осторожность и, если даже мы не вызволим ее отца в этом путешествии, собранная нами информация может помочь нам найти его в следующий раз.

Как-то вечером она подходит ко мне с обычными претензиями. Но я отмахиваюсь от нее.

— Вы дали мне столько времени, сколько понадобится, — цежу я сквозь зубы.

— Да. Именно вам. Не ему.

— А я передала ему бразды правления, пока мы здесь. Я ему доверяю.

Она окидывает меня злобным взглядом.

— Надеюсь, это доверие оправдается!

Пока я ни о чем не жалею. Я одобряю метод Карла раздавать задания: он всегда сообразуется с опытом и интересами членов команды. Скоро становится ясным, кому нравится пробираться по заваленным обломками жилым отсекам, а кто предпочитает поспешную прогулку по чистым и нетронутым окраинам станции. Он также подмечает, кто из пилотов лучше всего маневрирует в тесном пространстве, а кто наиболее наблюдателен. И он не забывает о Комнате.

Раз в неделю мы с ним обходим ее. В первый раз — наносим на карту. Во второй — делаем то же самое, чтобы проверить, не увеличилась ли она в размерах. В третий — просто наблюдаем. С тех пор как мы здесь, станция не растет. И пока мы не нашли никаких изменений в Комнате, хотя в первый раз я с удивлением заметила, что она со всех сторон закрыта.

По какой-то причине я считала, что часть ее непременно должна быть открыта космосу. Наверное, потому что видела огни, и они, казалось, куда-то вели. Кроме того, я уверена, что считала Комнату неограниченным пространством, потому что она вместила столько тел.

Но когда заглядываешь снаружи в самое большое окно, не видишь ни одного тела. Мало того, и огней тоже не видно. Комната выглядит темной и пустой, как заброшенный отсек.

Только когда светишь в окно, луч исчезает во мраке. И даже не отражается от стекла.

Отец заявляет, что уже знал это, отчего Карл все больше раздражается. Как-то на одном из наших вечерних совещаний он рявкнул:

— Я, кажется, просил вас рассказывать все, что вы знаете о Комнате!

— Так оно и есть, — пожал плечами отец.

— И все же каждый вечер вы сообщаете новую деталь, новое наблюдение.

Отца, похоже, ничуть не взволновал тон Карла.

— Видите ли, я замечал множество мелочей, но никогда особенно о них не думал. И теперь, когда что-то вспоминаю, немедленно сообщаю вам.

Карл спросил, есть ли еще подобные «мелочи», о которых отец может нам поведать.

Отец снова пожал плечами.

— Уверен, что когда время придет, я все вспомню.

Карл взглянул на меня как раз в тот момент, когда я выразительно закатила глаза. Но я ничего не сказала — ни ему, ни отцу. Карл сам напросился командовать этой частью экспедиции, потому что считал, будто мои наблюдения и суждения могут оказаться неверными.

Он только начинает сознавать, что и мой отец далеко не безупречен в этом отношении.


Мы получили показания по новым жилым отсекам. Они состоят из того же материала, что и остальная станция, но этот материал еще не тронут веками. Он просто кажется новее, как и меблировка. Многое доказывает теорию отца, считающего, что структура постоянно достраивается, но я не знаю, каким образом.

Если это действительно так, непонятно, какие именно материалы используются. Отец, похоже, не знаком с законом сохранения материи, поэтому считает, будто можно создать что-то из ничего. Я же никогда подобного не видела.

Но как-то ночью я просыпаюсь, вскакиваю, потрясенная внезапной мыслью: что если на строительный материал идут тела мертвецов?

Пришлось немедленно засесть за вычисления, хотя бы для того чтобы успокоиться. Вычисления показали, что даже если использовать все части тел, материала все равно не хватит.

Либо на станции имеется какой-то источник снабжения, неизвестный нам, либо она забирает материю откуда-то еще.

Или она вообще не растет. А, как я и боялась, постепенно проявляется.

И я нашла множество доказательств в пользу этой теории. По крайней мере, таких доказательств, которым хотелось верить.

Когда мы покинули «Дигнити», один из наших дайверов, Джуниор, остался внутри. Но мы решили, что он еще может быть жив, хотя находится в некоем временном расширении, и поэтому вместе с Карлом вернулись посмотреть, сможем ли спасти его. А когда ничего не получилось, мы понадеялись найти способ помочь ему умереть.

Мы узнали, что Джуниор действительно прошел через временное расширение, но не того рода, о котором мы думали. Он состарился так быстро, что верхняя половина его тела, все еще остававшаяся в костюме дайвера, успела мумифицироваться.

Все, что ниже ремня, погибло день назад, но верхняя половина — торс и лицо — была мертва вот уже несколько столетий.

Я задалась вопросом: уж не проходит ли станция через то же временное расщепление? Может, станция застряла в двух различных временных рамках и, как некоторые застрявшие предметы, медленно выскальзывает из того, что ее держит.

Это объясняло, почему станция «росла» каждый раз, когда мой отец прилетал сюда, и почему те участки, что поновее, вовсе не старились. Может, временное расщепление было совершенно противоположным тому, которое мы обнаружили на «Дигнити».

Вместо того чтобы быстро прогрессировать в той части, до которой мы не смогли добраться, здесь время прогрессирует медленно или не прогрессирует вообще. В этом случае появившиеся участки станции находились в той секции, которая оказалась между временем и между измерениями.

Я не была ученым и не могла проверить свои теории. И даже не хотела упоминать о них Карлу. У него и без меня было полно забот.

Однако одной проблемой я с ним поделилась. Сказала, что меня беспокоит расширение станции, и заставила его пообещать, что ни один дайвер и близко не подойдет к внешним краям.

Я не хотела еще одного такого же случая, как с Джуниором. Не желала, чтобы кто-то застрял между двумя временами, или двумя измерениями, или двумя вселенными.

Я старалась быть как можно более осторожной — и в этом, и во всем остальном. Карл со мной согласился.

Все, кажется, шло прекрасно, и, несмотря на дурные предчувствия, мое настроение постепенно улучшалось. Дайверы увлеклись работой, и никто не пострадал. Не попал в беду.

Однако мы не возгордились. Не успокоились. Хорошо известно, что самое трудное еще впереди. И хуже всех придется мне.

Но я готовлюсь, и не только к посещению Комнаты. Большую часть свободного времени я изучаю прибор Райи. Провожу его через мои компьютеры, пытаясь обнаружить происхождение. Тщетно.

Он сделан из знакомых материалов. Но они соединены таким образом, что я не могу понять, какая деталь или субстанция находится в самом центре. Материал этого центра не похож ни на что, обнаруженное мною на «Дигнити» или на станции, и это немного ободряет.

Когда прибор включен, он, похоже, почти не действует: я отмечаю небольшой всплеск энергии. И по краям прибора зажигаются огоньки. Но я не чувствую появления пузыря, не вижу мгновенного свечения или какого-то сигнала, знаменующего образование защитного поля.

Но таков же принцип действия многих приборов. И я не испытывала его в невесомости. Только при полной гравитации. Не хочу проверять его вне корабля, чтобы не вызвать очередных проблем.

Жаль, что я не узнала больше о приборе. Но Райя не может ничего объяснить. Твердит, что достала его благодаря отцовским связям.

Об остальном она умалчивает.

Поэтому я запоминаю внешние размеры Комнаты, чтобы найти выход, даже если не смогу его увидеть. И пытаюсь игнорировать музыку, постоянно звучащую в моей голове. Музыку, которая нарастает день ото дня.

Правда «нарастает» — немного не то слово. Просто музыка играет чуть дольше каждый раз, когда я ее «слышу». Она не становится громче или настойчивее. Беда в том, что ее труднее отсечь. Заблокировать.

Я постепенно начинаю к ней привыкать. Раньше она отвлекала бы меня, и требовалось бы сосредоточиться на чем-то извне, пока голоса продолжали петь. Теперь они всего лишь становятся фоном, аккомпанементом. И теперь я задаюсь вопросом: а заметила бы их я, если бы не планировала так скоро войти в Комнату?

Вечером, перед моим визитом в Комнату, Карл зовет меня к себе. Я не была у него ни разу с тех пор, как отдала каюту ему. И теряюсь, увидев, что он затемнил иллюминаторы с видом на станцию. Зато открыл порталы, сквозь которые видно космическое пространство.

Он сидит рядом с прозрачными порталами так, что в них отражается его спина. Глаза широко раскрыты, и впервые с тех пор, как я доверила ему командование, меня берет сомнение. Справится ли он?

Что-то сильно его расстроило.

— С тобой все в порядке? — спрашиваю я, садясь напротив, спиной к станции. И хотя иллюминаторы непрозрачны, я ощущаю, как она надвигается, словно живое существо, которое растет, и меняется, и становится чем-то еще.

— Мне немного не по себе, — признается он, ерзая в кресле, словно в доказательство своего состояния. — Я слишком долго откладывал этот разговор.

Я цепенею. Один из рисков передачи ему командования заключался в том, что он отступится. Что может изменить цель экспедиции и даже предъявить права на корабль. Я надеялась, что он этого не сделает, но теперь опасаюсь, что жестоко ошиблась.

— В чем дело? — спрашиваю я, стараясь говорить спокойно.

— Я много думал о завтрашнем погружении, — говорит он, — и считаю, что ты не должна туда идти.

Слова повисают между нами, как нечто ощутимое. Прежде чем отвечать, я заставляю себя несколько раз вдохнуть и выдохнуть.

— Ты заметил какую-то опасность? — уточняю я. Он качает головой.

— Нет, с этим все нормально. Я не собирался откладывать погружение. Просто не считаю, что должна идти именно ты.

Мое лицо обдает жаром.

— Но в этом заключается цель экспедиции!

— Визит в Комнату, чтобы вызволить командора Трекова, действительно цель этой экспедиции. Главная цель, в чем мы с тобой согласны. Но наша миссия куда шире, и мы уже сделали несколько поразительных открытий. Без тебя ничего не получилось бы.

Он явно подготовил свою речь. Она звучит несколько вымученно.

— В таком случае, кто пойдет?

— Я, — роняет он.

— Один? — выдавливаю я, настолько потрясенная, что даже не пытаюсь этого скрыть.

— У меня больше дайверского опыта, чем у остальных… если не считать тебя, конечно, — поясняет он.

— Честно говоря, это не совсем так. Самая опытная — Одетт.

— Ладно, скажем иначе: у нас с тобой больше всего опыта погружения в опасные обломки кораблекрушений. А она последние пятнадцать лет провела, развозя туристов по экскурсиям.

— Как и я, — мягко напоминаю я.

— Но ты занималась этим не пятнадцать лет, а будь проблема только в этом, я бы ее проигнорировал.

Мне хочется уничтожить его взглядом. Но я сдерживаюсь. Недаром сделала его командиром вместо себя. Нужно его выслушать.

— Каковы же другие проблемы?

— Например, твой отец, — тяжко вздыхает Карл.

— Я не испытываю к нему дочерней привязанности. Это долгая и неприятная история. Так что из того? — говорю я.

— У вас одна история на двоих. И она связана с потерей твоей матери.

Карл обхватывает руками колено, но тут же снова расцепляет пальцы. Он явно нервничает.

— Мы уже обсуждали это, — качаю я головой. — Именно потому командуешь сейчас ты.

— Знаю, — соглашается Карл. — Но потеря настолько велика, что вызвала между вами охлаждение и изменила всю вашу жизнь. Я слышал твой рассказ о Комнате и понимаю, как тебя притягивает это место.

— Я была счастлива выбраться оттуда, — возражаю я, повторяя слова отца.

— Но вошла ты по собственной воле. Что если Комната обладает каким-то видом гипноза? Что если ты до сих пор поддаешься его воздействию? Посылать тебя туда при первом погружении, по меньшей мере, безответственно.

Я уже готова запротестовать, когда улавливаю слово «первое».

— Считаешь, что погружений будет несколько?

— Иначе быть не может, — говорит он. — Мы всё сделаем по правилам. Составим карту, понаблюдаем, а потом всё обсудим. Если нам потребуется убрать из Комнаты что-то или кого-то, сделаем это при последнем погружении.

— Значит, ты планируешь не менее четырех погружений? — уточняю я.

Карл кивает.

— Проблема в том, что у нас всего один прибор, поэтому в Комнату нельзя идти всем сразу. Ты начнешь разыскивать свою мать. Я точно это знаю…

Я трясу головой, но в глубине души понимаю: он прав. Конечно, я буду искать ее. И Эвинга Трекова, и остальных, застрявших там, как в капкане.

— …И поэтому не сможешь сосредоточиться на мелких, но необходимых деталях. В отличие от меня. Я не буду никого высматривать в этой Комнате. Даже если обнаружу твою мать или командора Трекова. Они будут частью всего задания. Я не поддамся соблазну действовать как можно быстрее.

Я судорожно сглатываю.

— Почему не послать кого-то еще? Риск слишком велик: ведь ты командир.

— Согласен, это рискованно. Но ведь на станции останешься ты. А если прибор не поможет мне уцелеть, значит, и остальные находятся в опасности. Тогда ты свернешь операцию и выведешь экипаж отсюда.

— Мы можем принять это решение вместе, — спорю я. — Пошли третьего дайвера.

— Кого? Одетт? Микка? Кого можно послать, зная, что большинство людей, входивших в Комнату, погибло? Или ты готова рисковать их жизнями?

Я ничего не отвечаю. Мы оба знаем, что, нанимая людей, я не была готова ни к чему подобному. Ведь на всех существует только один прибор, и воспользуюсь им я. Все, кто прилетел сюда со мной, должны помочь вытащить меня из Комнаты. Не входить туда самим.

— Я не готова рискнуть еще и твоей жизнью, — говорю я.

— У тебя нет выбора, — отвечает он уже спокойнее. Наши взгляды встречаются. В его серых глазах отражается темнота иллюминаторов за моей спиной. — Ты сама передала мне власть.

— Но у меня остается прибор, — напоминаю я. — И я не собираюсь отдавать его тебе.

— Прибора у тебя уже нет. Поэтому я и позвал тебя сюда. Его унесли из твоей каюты.

Я чувствую себя жертвой насилия и так возмущена, что едва сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него. Никто не имеет права вламываться в мою каюту!

Да вот только я сама передала ему командование. У него имелись все коды.

Должно быть, он освежил их в памяти.

— Мне очень жаль, — бормочет он.

Мое лицо так горит, что кажется обожженным. Я вцепляюсь в подлокотник кресла: вся энергия уходит на то, чтобы оставаться на месте.

Отказавшись от власти, я также делегировала ему право взять меня под арест на собственном корабле. Ну уж нет, такого удовольствия я ему не доставлю!

— Ты сама понимаешь, что это верное решение, — говорит он. Я молчу. Одобрения он от меня не дождется.

— Ты научила меня, что эмоции убийственны для дайверов, — продолжает Карл.

Я встаю. Меня хватит на то, чтобы добраться до двери и выйти. Но только на это.

И все же я останавливаюсь.

— Ты никогда больше не нарушишь неприкосновенности моей каюты, — отчеканиваю я.

Карл кивает.

— Мне очень жаль, — повторяет он. — Я велел Одетт захватить с собой все датчики и держать их включенными. Она знает, что, если коснется еще чего-то, кроме прибора, я спущу с нее шкуру.

Но меня волнуют не ее прикосновения, а позволение войти в мою каюту.

В мое личное пространство. Туда, где хозяйка только я.

Больше я ничего не говорю. Выхожу в коридор. Жду, пока за мной закроется дверь, и прислоняюсь к стене.

Краем сознания я понимаю, что его решение разумно. Наверное, окончательно успокоившись, я с ним соглашусь. Четыре погружения в Комнату — минимальное число для такого опасного участка.

Четыре. Не одно, как планировала я.

Я рассуждала, как человек, уцелевший в катастрофе. Не как рек-дайвер.

И Карл это понимает.

Он защищает меня от меня же самой, но не только. Он делает свою работу.

Пытается обеспечить успех нашей миссии. И я ненавижу его за это.

Я настаиваю на том, чтобы наутро присутствовать в скипе. Карл пускает меня на борт, но не позволяет занять кресло пилота. Я всего лишь наблюдатель. Сегодня скип пилотирует Родерик. А партнер Карла по дайвингу — номинальный, разумеется, поскольку Карл отправляется в Комнату один, — Микк. На всякий случай я захватила свой костюм. Но когда вхожу в скип, Карл окидывает меня ироническим взглядом. Я присутствую в скипе по двум причинам: из чувства самоуважения и чтобы не объяснять наш план ни отцу, ни Райе. Они не знают, что в Комнату идет Карл.

Родерик прекрасно управляет скипом в ограниченных пространствах. Мы хотим подвести скип как можно ближе ко входу. Таким образом, дайверам не придется пересекать уже исследованные участки, перед тем как приблизиться к месту погружения. Это экономит время и может спасти жизнь человека, попавшего в беду.

В этом случае скипу придется пробираться в уничтоженные жилые отсеки. Это не так опасно, как звучит. Большинство завалов уже расчищено временем или мародерами. Родерик летит с закрытыми иллюминаторами, отчего я чувствую себя слепой.

Карл уже надел костюм, потому что расстояние между Комнатой и «Бизнесом» очень небольшое. Костюм модернизирован и усовершенствован по сравнению с теми, в которых мы работали вместе, но напоминает тот, который он носил до того.

Карл обожает излишества. Костюм у него дорогой и довольно объемный. Он снабжен не только внутренней системой сохранения окружающей среды, но и внешней.

Обычно у него с собой два респиратора, но сегодня он захватил четыре, размером больше прежних. Очевидно, пережитое на «Дигнити» повлияло на него сильнее, чем он готов признать.

Вместо оружия в петлях на его ремне висят несколько инструментов и нож с длинным изогнутым лезвием, который не раз спасал ему жизнь. Все время нашего недолгого путешествия я не свожу глаз с этого ножа, гадая, понадобится ли он Карлу в Комнате.

Микк тоже надел костюм. Он дойдет до двери Комнаты и будет ждать там: не лучшее задание, особенно для молодого дайвера. Но если Микк к этому времени еще не научился терпению, значит, уже никогда не научится. И он клянется, что понимает, как долго ему придется торчать перед этой дверью.

Родерик причаливает скип к стене, чтобы не впихивать его в крохотное пространство. Мы с ним остаемся на борту — следить за происходящим через камеры на костюмах Карла и Микка. В их шлемах имеется также аудиоаппаратура.

Это погружение проходит по строгой программе. Поскольку расстояние между скипом и дверью Комнаты невелико, мы сошлись на двухчасовом погружении: дольше, чем мне хотелось бы, но меньше, чем требовал Карл.

У него уйдет минут пять, чтобы пробраться внутрь, и теоретически столько же, чтобы вернуться. Все остальное время он будет составлять карты и наблюдать. При условии, что оборудование внутри Комнаты работает. Насколько нам известно, никто не потрудился заснять на пленку ее интерьер.

За секунду до того, как надеть шлем, он прикрепляет прибор к ремню. Поскольку мы не знаем принципа работы прибора, то и не хотим помещать его внутрь костюма. Пусть у Карла будет возможно максимальная защита.

Потом он натягивает шлем, такой же надежный, как и костюм: семь слоев защиты, каждый имеет свою функцию, включая прибор ночного видения двойной мощности и компьютеризированные мониторы, проложенные по всей внешней защите. Он вручает мне портативный компьютер, который будет докладывать обо всем, что «видят» камеры по бокам его шлема.

Мы не слишком уверены в показаниях компьютера. Защитный прибор Райи может исказить сигналы, посылаемые камерами. Правда, мы все проверили, находясь рядом с «Бизнесом», и не встретили никаких затруднений, но за точность испытаний ручаться не можем. Эту часть погружения, как часто бывает в рек-дайвинге, можно проверить только в полевых условиях.

Я нервничаю. Карл спокоен. Родерик молчит, а Микк ведет себя, как при любом обычном погружении. И хотя его разбирает любопытство, он не лезет с расспросами, понимая: на этот раз его роль сведена к минимуму.

Мы не швартуемся у Комнаты — это слишком опасно, когда двигатель скипа выключен, — но протягиваем спасательный линь. Карл делает это в угоду мне: я не иду на погружение без страховки. Слишком много я видела дайверов, пораженных болезнью, сродни куриной слепоте: они включают головные лампочки на шлеме в тесном пространстве. Лазерный луч бьет в глаза — и смотровое отверстие перестает функционировать. Дайвер не может выбраться назад без посторонней помощи. И линь — простейшая форма этой помощи. Если идти по нему от скипа к месту погружения, дайверы знают, как вернуться. Внутри самих обломков мы линь не протягиваем, хотя я предложила сделать это в Комнате.

Карл долго обдумывал мое предложение и внес некоторые изменения. Как только он доберется до двери, привяжет поводок к одной из петель на ремне. Если он потеряет там сознание, мы сможем вытащить его.

Микк и Карл шагают к воздушному шлюзу. И, входя, машут нам руками. Они ждут требуемые две минуты, пока их костюмы приспособятся к окружающей среде. Потом Микк нажимает защелку — и Карл выбрасывает поводок наружу. Буквально секунды уходят на то, чтобы расколоть нечто вроде наличника рядом с дверью. Мы выбрали его, потому что он казался достаточно мягким и, следовательно, к нему можно привязать линь. Все остальное вокруг Комнаты было каменно-твердым.

Они выходят из воздушного шлюза. Сейчас они будут двигаться крайне медленно, как все опытные дайверы. Они проверят линь. Они убедятся, что все части их костюмов функционируют. А потом неспешно подберутся к двери и определятся с дальнейшими действиями, прежде чем Карл войдет.

Я использую эти несколько минут, чтобы войти в рубку. Родерик сидит на том месте, которое я считаю своим — в кресле пилота, и уже следит за показаниями. Кроме камер скипа информацию прямо сюда посылают и мониторы костюма. Информация содержит, в частности, частоту пульса и дыхания, и это будет продолжаться до конца погружения, если только ничто не исказит сигнал.

Я включаю портативный компьютер Карла в маленький экран, но смотрю на него, только чтобы убедиться: информация поступает непосредственно ко мне. На экране появляются зернистые плоские изображения, состоящие, в основном, из линий.

Потом я поднимаю глаза. Родерик оставил иллюминаторы затемненными.

— Давай понаблюдаем за всем этим в реальном времени, — предлагаю я.

Но он не поднимает глаз от приборов.

— Не люблю смотреть на внутренние стены станции, когда нахожусь в скипе.

— А мне плевать! — взрываюсь я. — Там сейчас команда дайверов. Нам необходимы не только приборы, но и глаза. Любое преимущество, которое мы можем получить!

Я содрогаюсь при мысли о том, что он следит за погружениями в жилые отсеки исключительно по приборам, и даю себе слово сегодня же вечером рассказать об этом Карлу. Необходимо взять за правило, что при каждом погружении пилот обязан наблюдать за дайверами в иллюминатор. Конечно, внутрь пространства ему не заглянуть, но он сразу увидит, существует ли проблема на отрезке между линем и самим скипом.

— Карл говорит, что я сам должен принимать решения, — огрызается Родерик.

— Видишь ли, у меня двадцать лет опыта работы дайвером, и я знаю, что только любители позволяют себе следить за погружением исключительно по приборам.

Он морщится, но прижимает ладонь к панели управления. Раздается жужжание — все иллюминаторы медленно становятся видимыми.

Обычно, когда сидишь внутри скипа с прозрачными иллюминаторами, ощущение такое, словно ты оказался в куске черного стекла, летящего через открытый космос. Но сейчас кажется, будто мы врезались в самую середину большой свалки. Слева, сквозь проломы во взорванной стене, виден космос. Пол под нами превращен в осколки. Над нами высится цельный потолок, служащий одновременно полом для следующего уровня. А справа — линь, ведущий к двери Комнаты.

Карл уже добрался до середины линя. Микк спешит догнать его.

Я проверяю показания частоты их пульса и сердцебиения. Все в пределах нормы. Но Карл движется чересчур быстро. На него непохоже…

Я касаюсь панели связи.

— Ты что-то видишь?

— Что можно видеть между скипом и дверью, Босс? — с усмешкой спрашивает Карл, словно ожидал этого вопроса. — Расслабься.

Я снимаю палец с панели. Родерик злобно пялится на меня, но по лицу видно: он смирился и знает, что пока Карла нет, командовать этим скипом буду я.

Карл останавливается перед дверью и дергает за линь, проверяя, как он держит. Похоже, все в порядке. Микк присоединяется к нему через минуту. Он подобрал под себя ноги, но если вытянет, они коснутся пола.

Терпеть не могу эту часть погружения Микка: его роль — ждать, пока всю работу выполняет Карл. Впервые с тех пор, как Карл изменил планы, я счастлива находиться в скипе. По крайней мере, здесь хоть ходить можно.

Карл проводит рукой в перчатке по косяку двери. Камера на его левом запястье включается и показывает то, что мы видели при наружном осмотре: сплошные выбоины на краях двери. И виноваты не время и не падающие обломки, а люди, пытающиеся вломиться в Комнату. Но в этом месте металл сильно сглажен, словно сотни рук в перчатках проводили по нему в прошлом.

— Чудесно, не правда ли? — спрашивает мать сквозь лобовую панель. Она слегка поворачивает ко мне голову, и я смутно вижу очертания ее головы внутри шлема. За ее спиной что-то жужжит.

На моем лбу собираются капли пота. Черт бы побрал Карла, он прав! Пойди я сегодня одна, заблудилась бы в собственном сознании. В собственных воспоминаниях.

Я трясу головой, словно стараясь освободиться от прошлого, и сажусь в кресло второго пилота.

Карл проверяет, не изменилось ли что-то со времени последнего осмотра. Потом рука в перчатке скользит к защелке.

У меня перехватывает дыхание. Когда дверь открывается, индикаторы на его костюме вспыхивают. Он оборачивается, снова машет нам рукой и входит внутрь.

Какое-то мгновение я вижу его силуэт на фоне тьмы в комнате. Затем он делает еще шаг и исчезает. Сквозь прозрачные иллюминаторы скипа уже ничего не видно.

Мониторы показывают, что его сердцебиение слегка участилось. Дыхание тоже частое, но не настолько, чтобы потребовать немедленного прекращения погружения. Так дышит человек взволнованный, ожидающий чего-то необычного. Не впавший в панику. Не подверженный истерикам.

— Боже! — говорит он. — Здесь так чудесно!

— А внутри еще прекраснее, — продолжает мать, и ее голос звучит, словно откуда-то издалека. Отблески цветных огней переливаются на ее костюме, и кажется, словно на нем пляшут радуги.

— Жаль, что ты этого не видишь! — восклицает Карл.

Камеры выключились. Мы не получаем никакого изображения. И слышимость очень слабая.

— Мне это не нравится, — бормочет Родерик, когда приборы отказывают один за другим.

Я знала, что так будет. Может, в моем сознании или подсознании сохранилось воспоминание о том, каким тихим вдруг стал голос матери. Но я знала.

Я предупреждала Карла, но он сказал, что подготовлен.

Мне вдруг становится холодно. Я сижу в кресле второго пилота, обхватив себя руками, и изнемогаю от страха.

Отец уверял, что прибор сработает.

Но что если он откажет, как отказали камеры?

Райя говорит, что десятки людей входили и выходили из Комнаты. Она предъявляла мне доказательства.

Руки Родерика летают над клавиатурой в безуспешной попытке восстановить показания. Я смотрю на экран портативного компьютера. Изображение хоть и нечеткое, но все еще есть, и это немного успокаивает. На экране — полосы, среди которых движется нечто, напоминающее человеческий силуэт.

Карл идет вперед.

Но я не собираюсь уверять Родерика, что все обойдется. И вместо этого смотрю в иллюминатор. На Микка.

Он держит поводок, второй конец которого привязан к ремню Карла. И ждет, как ему было приказано. Хороший исполнитель, ничего не скажешь. Даже не смотрит на дверь. Следует каждому пункту приказа.

Статическое напряжение, треск — и музыка. Голос? Трудно сказать. Родерик все еще пытается наладить работу приборов, а я смотрю в иллюминатор на дверь.

И вижу сплошную тьму.

Карл, возможно, видит огни. Слышит гармонию голосов. Прислушивается к нестройному хору. Надеюсь, прибор защитит его.

Я еще крепче сжимаю руки. Живот сводит. Мне нехорошо.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не проклясть Карла, который оказался настолько прав в отношении моих реакций. Но я суеверна. И не могу проклинать его. Не сейчас.

Не сейчас, пока мы ждем, когда он выйдет из этой Комнаты.


Мы ждем час. Полтора. Два.

Через два часа десять минут Микк спрашивает:

— Ну что, вытаскивать его?

Он ни разу не вышел на связь. У нас нет никаких показаний. Карл из тех дайверов, которые не потратят секунды зря. Он славится своей пунктуальностью.

— На сколько у него хватит кислорода без подзарядки? — спрашиваю я Родерика.

— На пять, может, шесть часов, если он еще дышит. Карл посчитал, что больший запас ему не понадобится. Тем более скип так близко.

Я бы тоже так рассудила. И в моем костюме поместится двойной запас кислорода на случай, если внутренняя подача каким-то образом будет перекрыта.

— Хочешь подождать еще час? — спрашивает Родерик. Больше он не пытается делать вид, будто командует. Мы оба знаем, что только я могу принимать верные решения.

И как ни странно, я спокойна, несмотря на охвативший меня холод. Эмоции, испытанные мной в начале погружения, уже улеглись. Но двое младших членов команды начинают паниковать. И это достаточно веская причина, чтобы попытаться вернуть Карла.

— Дерни за поводок, — говорю я Микку, — посмотри, ответит ли он.

Микк тянет, но тут же удивленно охает. Линь, притороченный к поясу Карла, провисает.

Родерик в ужасе таращится на меня.

— Что мне делать? — спрашивает Микк. Необходимо знать, насколько все плохо.

— Потяни еще раз. Только осторожнее, — прошу я. Может, Карл отвязал линь. Может, он ближе, чем мы думаем.

Микк снова тянет, и я вижу, как он осторожен, словно любое резкое движение может обернуться чем-то непоправимым.

Но поводок неожиданно поддается. К его концу что-то привязано. Что-то маленькое, в форме подковы.

— О нет, — бормочет Микк.

И я сознаю, что эти же слова слетают с моих губ…

— Что это? — спрашивает Родерик напряженным от страха голосом.

— Ремень Карла, — поясняю я. — Микк сорвал ремень с Карла.


Только оказалось, что я была не права. И дело не в Микке.

Дело в Карле. Это он отстегнул ремень. И невозможно сказать, давно ли он это сделал.

Он либо заблудился, либо потерял ориентацию, а может, схватился за поводок, чтобы подтянуться к двери. Его пальцы нажали на застежки ремня, и тот отстегнулся. Было ясно: никто не мог этого сделать, кроме владельца. Ремень не порвался и не свалился случайно.

— Как чудесно, — повторяет моя мать едва слышно. — Как чудесно…

— Передай его мне, — требую я, стараясь избавиться от воспоминаний о матери.

Микк так и делает. Нож остался в ножнах. Запасные респираторы остались в держателях. И прибор тоже. Микк немедленно хватает его.

— Я иду за Карлом, — объявляет он, прикрепляя прибор к своему ремню.

— Нет! — яростно кричу я. — Ты остаешься на месте!

— Но нам нужно вытащить его. Он не мог уйти далеко. Линь вытянулся почти сразу.

— Знаю. Но, войдя, он очень скоро заблудился, а ведь у него больше опыта, чем у тебя. Ты сразу потеряешь ориентацию. Иду я.

— Он сказал, что ты не должна этого делать, — возражает Родерик, кладя руку мне на плечо.

Я ее стряхиваю.

— Я бывала там раньше, — наконец признаюсь я. — И знаю, чего ожидать. В отличие от вас. Микк достаточно силен, чтобы при необходимости вытащить меня. Мы сделаем двойной поводок. Прикрепим к моему ремню и костюму. Так надежнее.

— Карл говорил, что если теряешь одного дайвера, не следует посылать вслед за ним другого, — тихо вставляет Родерик. Он думает, что его не услышали, но я включила панель связи.

— Это если дайвер умер или умирает. Но, насколько нам известно, Карл заблудился и временно ослеп. Хотите, чтобы он продолжал там плавать?

— А он сможет выжить без прибора? — спрашивает Микк. Родерик вздрагивает и хмурится.

— Я выжила. А у меня не было защиты. Бывает, что люди выживали в Комнате без защиты. Проблема в том, что люди не сразу понимают, что их спутники попали в беду. Может, Комната не убивала их? Может, Комната просто их дезориентирует. Может, происходит именно это, и если найти человека сразу же, его еще можно спасти.

— Два часа пятьдесят минут, — задыхаясь, бормочет Микк. — Это достаточно скоро?

— Хочешь войти в скип? — спрашиваю я, хватая костюм. И принимаюсь раздеваться, не обращая внимания на Родерика. Терпеть не могу носить костюм поверх одежды. — Судя по голосу, тебе не хватает воздуха.

— У меня полно воздуха, — заверяет Микк.

— Можешь отдохнуть, пока я одеваюсь, — разрешаю я.

— Сердцебиение у него учащенное, но в пределах нормы, — сообщает Родерик, — но если хочешь привести его сюда, сделаем это сейчас.

Убраться отсюда. Оставить Карла. Именно это говорит Родерик теперь уже условным шифром, поскольку понимает, что Микк, а может, и Карл слушают его.

— Оставайся на месте, — говорю я. — Я иду к тебе.

Нужно сбавить темп. Одеться как следует, проверить, функционирует ли костюм. У меня тоже часто бьется сердце, и я стараюсь не прислушиваться к тихому жужжанию голосов, терзавших мой мозг с той минуты, как открылась проклятая дверь.

Мой костюм тоньше, чем у Карла. Облегающий и с меньшим количеством приборов. Я всегда считала, что Карл чересчур осторожен. Но сейчас жалею, что у меня нет такого же оборудования.

Проверяю системы и прикрепляю их на шлем. Но не заморачиваюсь с лишними камерами, о чем не извещаю Родерика. Натягиваю перчатки, хватаю пять поводков и надеваю на крючки ремня, как свернутые хлысты, после чего открываю воздушный шлюз и смотрю на Родерика.

— Оставляю тебя за главного, — говорю я, закрывая дверь.

Две минуты, которые уходят на регулировку костюма, кажутся мне пятью часами. Я стараюсь выровнять дыхание, взять себя в руки.

И только потом нажимаю кнопку внешней двери.

В костюме тут же начинает работать подогрев. Приборы отмечают отсутствие атмосферы и предупреждают о небольших плавучих обломках.

Я хватаюсь за линь и скольжу навстречу Микку. И вижу его лицо сквозь лобовую панель.

Он выглядит испуганным.

Теперь я жалею, что мы взяли с собой одного из сильных дайверов. Сейчас я отдала бы все за опытного профессионала. Но у меня нет такого. Со мной — двое детей. И приходится обходиться тем, что имеешь.


Микк прикрепляет поводки к моему ремню, костюму и ботинку. Должно быть, со стороны я похожа на марионетку. Я прошу его не тянуть за поводки, по крайней мере, час, если только я не дерну их первой. Беру прибор, выключаю его, потом включаю, убеждаясь, что по краям, как и положено, загораются огоньки.

Все в порядке.

Я вешаю его на ремень.

И плыву к чертовой двери.

Проем выглядит меньше, чем мне помнится, и совсем обычным. За свою карьеру дайвера я проходила сквозь бесчисленные двери, ведущие в чернильную тьму. Тьму, которая обычно расступается перед светом, исходящим от моего костюма.

Но сейчас я выключила освещение. Хочу видеть интерьер, каким я его запомнила. Хочу, чтобы показались огни.

Только ничего не выходит. Никаких огней. Настойчивое жужжание, раздающееся в ушах с самого нашего прибытия сюда, продолжает нарастать. И звучит как басовая партия кантаты. Я застываю у двери и прислушиваюсь. Сначала басы, потом теноры, сопровождаемые альтами, меццо-сопрано и сопрано. Голоса сливаются в стройной гармонии.

Но это не голоса. То, что я много лет назад посчитала голосами затерянных душ, — это всего лишь что-то вроде шума работающего мотора. Я слышу его частоту и ритм, а мой мозг переплавляет эти звуки, вернее сказать, вибрации в музыку, то есть нечто вполне понятное ребенку.

Теперь я понимаю, что именно слышу, и впервые с той минуты, как вхожу в комнату, начинаю нервничать.

— Твое сердцебиение участилось, — сообщает Родерик из рубки управления.

— Отметь это, — отвечаю я и включаю освещение костюма. Теперь я вижу пол, потолок, окно, которое мы уже осматривали, и стены.

И это все.

Комната абсолютно пуста.

Если не считать Карла, плавающего в самом центре, лицом к полу. Ноги согнуты. Ступни слегка приподняты. Время от времени он на что-то наталкивается и меняет траекторию.

Либо он без сознания, либо…

Но я не позволяю себе додумать до конца. И пользуюсь ближайшей стеной, чтобы приблизиться к нему. Хватаю его за талию и тяну к себе. Его объемный костюм трудно удержать. Я отстегиваю поводок на моем ботинке и прикрепляю его к правому запястью Карла.

Такая процедура не совсем обычна: если действовать неосторожно, можно оторвать рукав костюма. Но я не хочу отпускать Карла. Дергаю за оставшиеся поводки.

Остается надеяться, что у Микка хватит умения, чтобы вытащить нас обоих.

Проходит не меньше минуты, прежде чем мы начинаем двигаться назад. Я слегка меняю положение, чтобы ненароком не удариться.

Пустота меня ошеломляет. Я ожидала увидеть не только огни, но и тени затерявшихся людей. Или их останки. Ну, хотя бы те вещи, которые они принесли с собой, вещи, выпавшие из их костюмов и оставшиеся навечно плавать в невесомости.

Предыдущие дайверы, пользовавшиеся прибором, утверждали, что не смогли вывести командора Трекова. Что он отказывался уходить. Неужели они лгали? Или видели что-то такое, чего не удалось увидеть мне?

Передо мной маячит открытая дверь. Я отталкиваюсь ногой от стены и взлетаю слишком высоко. Приходится отнять одну руку от поводка Карла, чтобы снова оттолкнуться — на этот раз от потолка.

Почти сразу же мы выскальзываем в дверной проем и оказываемся в уничтоженном жилом отсеке. Микк все еще держится за поводки.

Я толкаю к нему Карла, завожу назад руку и вцепляюсь в проклятую дверь. Все мои силы уходят на то, чтобы захлопнуть ее, преодолевая некое странное сопротивление. Такое яростное, что я сознаю: в одиночку сделать это невозможно. Однако я не собираюсь просить Микка о помощи и не желаю оставлять дверь открытой. Поэтому, пыхтя и тяжело дыша, я продолжаю толкать ее. И наконец включаю гравитационное поле ботинок, чтобы иметь хоть какую-то точку опо-, ры. Опускаюсь на металлический пол, упираюсь в него ногами и продолжаю толкать дверь.

Проходит целая вечность, прежде чем она закрывается. Я покрыта потом, а мой костюм издает тихие гудки, предупреждая о чрезмерном напряжении. Родерик сообщает о том же, а Микк просит подождать, обещая прийти на помощь.

Но я не собираюсь ждать.

Дверь закрывается, и я налегаю на нее, гадая, как можно задраить ее навсегда, чтобы больше никому не пришло в голову туда сунуться.

Мне ничего не приходит в голову. Во всяком случае, ничего такого, что можно сделать быстро. Меня хватает лишь на то, чтобы запереть ее, после чего я выключаю гравитацию в своих ботинках. И взлетаю, едва успевая схватиться за поводок. Обхватываю Карла другой рукой и тащу за собой. Микк протестует, повторяя снова и снова, что может сам понести Карла.

Конечно, он может это сделать. Но не сделает. Это я привела сюда Карла. Я передала ему командование. Это я согласилась, когда он решил идти в эту Комнату.

Это моя ответственность.

И теперь мне нужно доставить его на скип.

На это уходит всего несколько минут. Теперь совсем нетрудно нести его. Микк плывет перед нами и открывает внешнюю дверь скипа. Вместе мы толкаем Карла в воздушный шлюз и следуем за ним.

Я отстегиваю поводок. И, уже закрывая внешнюю дверь, слышу крик Микка.

Я поворачиваюсь.

И вижу, как его трясет. Он смотрит сквозь лобовую панель Карла.

Я подхожу к ним.

Лицо Карла усохло. Глаз больше нет. Только черные дыры в том, что когда-то было красивым, полным жизни лицом.

— Он мертв… — удивленно бормочет Микк.

И тут я понимаю, что не удивлена. Наверное, я догадалась о смерти Карла, когда в двери появился его ремень. Карл слишком осторожен, чтобы потерять респираторы, оружие и прибор.

— Что с ним случилось? — спрашивает Родерик.

Я касаюсь стеклянной маски. Она поцарапана, помутнела, попорчена временем. Костюм стал таким хрупким, что расползается под моими пальцами.

Он не просто умер. Он задохнулся. Или замерз. Или и то, и другое вместе. В костюме кончился кислород. Системы жизнеобеспечения не работают. Он был брошен во мрак космоса, словно оказался за пределами станции без всякой защиты.

— Что-то заразное?

Голос Родерика повышается.

— Нет, — бурчу я. — По крайней мере, пока нет. Когда-нибудь мы все умрем…

— Тогда в чем же дело? — не унимается Родерик. В этот момент я сознаю, что он не откроет нам внутреннюю дверь, пока не получит ответа.

— Прибор не сработал, — объясняю я, и это чистая правда. — Он не защитил его, хотя меня защитил. Его убила Комната.

— Но как? — почти шепчет Микк.

В данный момент у меня есть только рабочая теория, а я давно уже научилась не делиться своими гипотезами с посторонними.

— Я пока еще не знаю точно, — отвечаю я и, в общем-то, даже не очень лгу. Я действительно не знаю, что именно там случилось, хотя понимаю, что именно запустило механизм убийства.

В этой Комнате находится функционирующая стелс-система. Древняя стелс-система. Не та штука, которую мы изобрели, а того рода, что мы нашли на «Дигнити». Только здесь она работает — и продолжает работать, несмотря на прошедшие столетия.

Поэтому мы не смогли найти энергетический сигнал, как нашли на «Дигнити». Ведь здесь стелс-технология функционирует, скрывая все, включая себя самоё.

Станция не увеличивается в размерах. Просто стелс-защита постепенно разрушается. Внешние части станции движутся в более медленных временных рамках. Внутренняя часть, та, что ближе к стелс-системе, движется с ускорением.

Поэтому и погиб Карл, когда прибор не сработал. Время для него ускорилось. Кто знает, может, тогда он и увидел огни. Время идет, вещи появляются и меняются, как, например, свет давно погасших звезд, который до сих пор движется к нам и виден издалека. По крайней мере, он не умирал в страхе.

А вдруг?! Умирал, думая, что он один в этой большой пустой Комнате.

Думая, что мы бросили его.

Как все остальные души, затерянные в этом ужасном месте.


Мы вносим его внутрь. В условиях настоящей гравитации сделать это труднее. Он тяжелее, чем я ожидала. Родерик и Микк хотят снять костюм, но я их отговариваю.

Мы сделаем это на «Бизнесе».

Мы заполняем судовой журнал, скачиваем информацию, снимаем снаряжение — то есть делаем все, что полагается в конце погружения. При этом все молчат и стараются не смотреть на лежащее на полу тело.

Потом Родерик уходит в рубку. Микк садится рядом с Карлом, словно одним взглядом может вернуть его к жизни. Я вынимаю прибор. Он все еще включен. Огоньки по-прежнему бегут по низу прибора, образуя такой же рисунок, как в тот момент, когда я взяла его у Микка.

Я выключаю его, но тут же включаю снова. И не чувствую вибраций. Ничего, показывающего, что эта штука работает. Ничто не изменяется вокруг меня. Ни колебаний воздуха, ни аудиогаллюцинаций.

Ничего. Совсем как раньше.

Мне следовало бы увидеть в этом предостережение. Но я была слепа.

И виновна в том, что доверилась технологии, принципа которой не понимала.


Через несколько минут скип прибывает на «Бизнес». Родерик посылает сигнал, и мы опускаемся на причальную платформу. Двери за нами закрываются, и начинается обратный отсчет, пока идет восстановление атмосферы внутри причала.

Пока еще никто, кроме нас, не знает о смерти Карла. Никто не знает, как блистательно мы провалились.

Я говорю Родерику и Микку, что Карл должен остаться на скипе. Мы пошлем кого-то из команды вынести его, а я пока просмотрю заполненные им документы, чтобы мы смогли позаботиться об останках согласно его последней воле.

Я также приказываю им не слишком распускать языки до сегодняшнего вечернего совещания в салоне. Потом я беру прибор, сую портативный компьютер в карман и покидаю скип. Я должна первой встретиться с командой и рассказать о катастрофе.

Мой отец и Райя стоят у двери. Рядом никого больше нет, и у меня складывается отчетливое впечатление, что они помешали прийти остальным.

Отец улыбается. Райя с надеждой смотрит на меня. Они каким-то образом пронюхали, что мы были в Комнате. Куда деваются все мои добрые намерения? Я швыряю в них прибор.

— Эта чертова штука не сработала.

Прибор катится по полу. Отец пристально смотрит на меня. Райя нагибается, чтобы подобрать прибор. Выпрямившись, она недоуменно хмурится.

— Почему же не сработала? Ведь ты здесь.

— Я-то здесь. Но Карл погиб.

— Карл?!

Райя поворачивается к отцу, словно он один понимает, о чем я толкую.

Нужно отдать ему должное, он действительно понимает.

— Ты позволила Карлу войти в Комнату?

— Я ничего не могла ему позволить! — рявкаю я. — Он здесь капитан! Вернее, был капитаном. Но я не поправилась.

— Он сам решил идти. Еще прошлой ночью.

— Ты позволила ему? — повторяет отец.

За спиной слышится стук захлопнувшейся двери скипа. Очевидно, Родерик и Микк собираются присоединиться к нам. Но они останавливаются в нескольких шагах.

— Как это безответственно с твоей стороны, — потрясает прибором Райя. — Я дала прибор тебе с настоятельным пожеланием воспользоваться им.

— В самом деле? — спрашиваю я. — А по-моему, ты дала его мне, чтобы кто-то смог войти в Комнату и вывести твоего отца, что, кстати, невозможно.

— Но должна была идти ты! Это основа нашего соглашения. — Она снова тычет в меня прибором. — Должна была идти ты!

Она не реагирует на сообщение о своем отце! Может, не поняла меня?

— То, чего хочешь ты, — выговариваю я медленно, словно обращаясь к непонятливому ребенку, — невозможно. Твоего отца нельзя вернуть. Почему те, кто входил туда раньше, ничего тебе не объяснили? Не сказали, что эта проклятая Комната совершенно пуста?!

— Не мы виноваты в его гибели, — шипит она. — Ты не следовала моим инструкциям.

На этот раз она точно меня расслышала. И, очевидно, ей совершенно все равно. Она знала, что в этой Комнате. Знала, что ее отца… или чего-то, вроде призрака отца… там нет и быть не может. Я выхватываю у нее прибор.

— Что случится, если я разобью эту штуку?

— Не стоит, — говорит отец, но без всякого испуга. Он смотрит мне в лицо. Не на прибор в моей руке.

Я поворачиваюсь и швыряю его Микку. Он ловит предмет и удивленно вскидывает брови. И держит его так, словно сейчас обожжется. Хотя прибор даже не нагрелся.

Я начинаю надвигаться на отца.

— Объясни-ка, что здесь в действительности происходит?

— Тебе полагалось войти в Комнату, — повторяет он.

— Я и входила. Вошла и вынесла тело друга.

— Он почти мумифицировался, — вставляет Родерик дрожащим голосом. — Что с ним сделали?

Отец смотрит сначала на меня, потом на Райю. Она таращится на Родерика.

— Они входили вдвоем? Вместе? — уточняет она.

— Босс уже все объяснила, — цедит Микк. — Карл вошел один. Это был смелый поступок. Он собирался составить карту. Считал, что у него больше хладнокровия, чем у остальных. И разум яснее.

— Тебе не следовало этого допускать, — настаивает отец.

— Может, имей я всю информацию, и не допустила бы, — отрезаю я. — Что вы от меня утаиваете? Кроме того факта, что Комната абсолютно пуста.

— Это не наша вина, — повторяет Райя. — Ты не слушала.

— Почему же? Слушала, и очень внимательно. Ты требовала, чтобы мы вернули твоего отца. Хотела, чтобы мы относились к экспедиции как к обычному рек-дайвингу, только добычей в этом случае был твой родитель. Именно это ты и предлагала мне. И пришла потому, что однажды я уже выбралась из Комнаты невредимой…

На этом я вдруг осеклась. Потому что услышала собственные слова.

Однажды я уже выбралась из Комнаты невредимой.

Именно поэтому меня наняли. Не из-за прибора. Не из-за ее отца.

Потому что однажды я уже выбралась из Комнаты невредимой.

— Прибор — фикция, не так ли? — спрашиваю я. — Всего лишь красивые бегающие огоньки, и ничего больше.

— Нет, — протестует отец, но Микк одним движением разламывает прибор, вынимает центральную часть, ту самую, над которой я ломала голову, швыряет на пол и давит каблуком.

Огоньки по-прежнему продолжают мигать.

— Сукин сын! — кричит Микк.

Родерик берет у нее прибор, переворачивает, садится на корточки и осматривает разбросанные по полу обломки. Центральная часть оказывается цельной. Никаких деталей. Ничего, что могло бы считаться двигателем или чипом.

— Что вам такое пришло в голову? — спрашивает он моего отца и Райю. — Зачем вы это сделали?

— Вы испытывали нечто другое, верно? Я не спускаю глаз с отца.

— И это «что-то» связано с твоим бизнесом. Не с матерью. Я права?

Не отвечая, он делает шаг назад. Его щеки медленно багровеют.

— Те, кто входил туда, якобы тестируя прибор, они тоже случайно уцелели, так ведь? — не унимаюсь я.

Райя снова смотрит на моего отца.

— А я до сих пор считала себя единственной, кто выжил… — бормочу я.

Отец молча уставился на меня.

— Но есть и другие, правда? И вы их нашли. Послали туда. И они благополучно выбрались. Так оно и было?

Я наступаю на Райю, не давая себе труда скрыть гнев.

— Так оно и было?

— Да, — с трудом выдавливает она.

— С фальшивым прибором. Есть те, кто может беспрепятственно входить туда и возвращаться… Они есть?

— Да, — выдыхает отец.

— Почему вы не рассказали нам правду?

— А ты тогда пошла бы в Комнату? — усмехается Райя.

— Но что доказывает мой визит в Комнату?

— Что некоторые из нас способны это сделать. Некоторым предназначено уцелеть, — вмешивается отец.

Он цепляется за меня. Его шлем ударяется о мой, и на стеклянной панели появляется трещина. Он закрывает трещину рукой в перчатке, и я слышу его голос в нашей системе связи:

— Скорее, скорее, думаю, ее костюм поврежден.

Он держит меня так крепко, что я не могу дышать. Мы проходим на отдельный корабль, который кто-то привел, и меня запихивают в кресло. Папа едва умещается рядом. Он проверяет систему жизнеобеспечения корабля, потом снимает мой шлем и подносит к моим губам респиратор.

— Давай, бэби, давай! Только не умирай, пожалуйста, не умирай сейчас!

Мои легкие горят. Все тело ноет. Я смотрю на него и вижу, как он перепуган. И все время посматривает в иллюминатор на Комнату.

— Я понятия не имел, — говорит он. — Понятия не имел, иначе не позволил бы ей войти туда. И уж, конечно, не разрешил бы ей взять тебя с собой.

Но я ни о чем не могу думать. Не могу думать… Слишком громко жужжит в ушах, а голоса эхом отдаются в голове. Я закрываю глаза и отказываюсь думать об этом. О том, как она замолчала… как ее рука выскользнула из моей. Как разлетелась стеклянная панель на шлеме, когда ее тело ударилось о стену.

Потом я обхватила руками колени и стала ждать. Папочка придет. Я знала, что он придет.

Похоже, я оставалась там несколько дней. Прислушиваясь к голосам. Ощущая, как задевает меня тело матери. Как она становится все старше, все истощеннее, все ужаснее.

И не было никаких огоньков. Только отблеск фонаря на ее шлеме сквозь мои слезы. Потом и это померкло.

Наконец я больше не смогла на это смотреть. Закрыла глаза, гадая, когда голоса заберут меня.

Потом отец схватил меня и вытащил.

И я оказалась в безопасности.

Я смотрю на него сейчас. Его глаза широко раскрыты. Он проговорился и понимает это.

— Господи, — бормочу я. — Ты знаешь, что там было.

— Милая, — уговаривает отец. — Не надо. Я поворачиваюсь к Родерику и Микку.

— Идите за остальными. Принесите носилки, чтобы мы смогли вынести Карла, как он того достоин.

— Думаю, не нужно нам оставлять тебя здесь, — протестует Микк. Похоже, он соображает быстрее Родерика.

— Все обойдется, — заверяю я. — Только скорее возвращайтесь. Они идут к двери. Райя провожает их взглядом. Отец по-прежнему не сводит с меня глаз.

— Вы немедленно расскажете мне все, что знаете, — угрожаю я, — или я извещу власти. Пусть арестуют вас за мошенничество и убийство. Вы привезли нас сюда под фальшивым предлогом, а теперь из-за вас погиб человек.

Карл мертв. У меня сжимается сердце.

— Можешь связаться с ними, — бросает Райя. — Им наплевать. У нас правительственный контракт.

Отец закрывает глаза.

Я перевожу взгляд с Райи на него.

— И все ради стелс-технологии? Все дело в стелс-технологии?…

— Верно, — соглашается Райя. — Ты одна из немногих счастливчиков, которые без всякого риска могут работать в поле действия стелс-технологии.

Немногие счастливчики. Я и горстка других, одураченных этой женщиной и моим отцом. Ради чего? Ради правительственного военного контракта?

— Чего вы пытаетесь добиться? Засадить нас в какую-нибудь адскую правительственную дыру?

Отец открывает глаза и энергично трясет головой. Райя явно безразлична к моему тону.

— До того как наш проект одобрили, правительство требовало, чтобы все, кто вышел оттуда, повторили опыт. Ты была последней. Твой отец считал, что ты не согласишься работать с нами. Но я доказала, что он ошибается.

— Я летела сюда, чтобы вернуть тебе отца, — говорю я. Она пожимает плечиком.

— Я даже не помню его. Мне он совершенно безразличен. И ты была права. Я уже знала, что его нет в этой Комнате. Но посчитала, что если ты услышишь о нем, согласишься лететь. Я на этом корабле не единственная, кого бросил отец.

Мой отец прижимает ладонь ко лбу. Я не шевелюсь.

— Я думала, что это исторический проект, — возражаю я, словно оправдываясь. — Та работа, к какой я привыкла.

— Ты и должна была так думать, — усмехается она. — Только не следовало посылать в Комнату кого-то другого. У тебя одной есть маркер.

Маркер. Генетический маркер. Я поворачиваюсь к отцу.

— Так вот в чем дело. Я что-то вроде подопытного кролика. Я перенесла нечто вроде генетической модификации…

— Нет, — перебивает он. — Или да. Я сам ни в чем не уверен. Видишь ли, мы считаем, что все, находившиеся на кораблях класса «Дигнити», были рождены или генетически модифицированы с таким расчетом, чтобы работать в условиях стелс-технологии. Но потом корабли застряли на станциях, и члены команды смешались с местным населением. У кого-то из нас есть маркеры. У тебя. У меня. У твоей матери его не было.

Он говорит с неподдельной болью. Все еще скорбит о моей матери. В этом я не сомневаюсь. Но он каким-то образом замешан в этой истории.

— На эти расстояния суда класса «Дигнити» не заходили, — говорю я. — Они не были предназначены для дальних путешествий и не изготовлялись вне пределов земной Солнечной системы, — возражаю я.

— Не стоит брать под сомнение ясность моего разума, — бросает отец. — Мы знаем, что несколько лет назад ты нашла «Дигнити». Я его видел.

Потому что я собрала неплохую добычу, за которую мне заплатили. Я не могла оставить корабль в космосе: смертельный капкан для тех, кто по неосторожности подойдет слишком близко.

Такой же капкан, как эта Комната.

Я обобрала корабль и отдала его правительству, чтобы там смогли изучить проклятую стелс-технологию. А теперь оказалось, что мой отец видел корабль.

— Таким образом я и узнал, как тебя найти, — поясняет он.

— Но ты не нуждался во мне! У тебя были другие испытуемые.

— Нам нужны вы все, — возражает Райя. — Правительство не дает нам карт-бланш, пока мы не добьемся стопроцентного успеха. И мы это сделали. Твой друг Карл — еще одно доказательство, что без маркера ты просто жертва взаимодействующих измерений.

Карл, и Джуниор, и моя мать, и кто знает, сколько еще…

— И с каких пор правительству все известно? — спрашиваю я. — Как давно они знают, что Комната — это стелс-генератор?

Райя пожимает плечами.

— Какое это имеет значение?

— Потому что им следовало наглухо заблокировать эту Комнату. Теперь я подступаю совсем близко. Райя отшатывается.

— Они не могут, — вмешивается отец. — Просто не знают как.

— Тогда им следует заблокировать станцию, — не отступаю я. — Это опасное место.

— Людей веками предупреждали о необходимости держаться от него подальше, — цедит Райя. — Кроме того, это не наша забота. У нас есть ученые, способные воспроизвести этот маркер. Мы думаем, что наконец обнаружили способ работы с настоящей стелс-технологией. Знаешь, сколько все это стоит?

— Очевидно, это стоит моей жизни. И жизни моей матери. И жизни Карла, — усмехаюсь я.

Райя смотрит на меня, кажется, впервые осознав всю степень моей ярости.

— Не надо, — говорит отец.

— Не надо? — набрасываюсь я на него. — Что именно? Не нужно ее обижать? Но какое тебе дело? Ведь я могла там погибнуть! Я, дочь, которую ты поклялся защищать. Или ты забыл об этой клятве, когда отказался от поисков моей матери? А может, ты вообще не искал ее, а только делал вид?!

— Я действительно искал ее, милая, — говорит он. — Именно тогда и открылась вся эта история. Мы с Райей встретились на собрании уцелевших. Разговорились…

— Мне плевать, — отрезаю я. — Неужели вы не понимаете, что натворили?

— Ты не умерла бы, — твердит он. — Именно поэтому ты последняя, к кому мы обратились. Как только мы убедились, что остальные выжили, Райя отправилась к тебе. Кроме того, ты в своей жизни делала куда более опасные вещи.

— И Карл тоже.

Дрожа от злости, я подхожу к ним совсем близко.

— Но вы знаете, в чем разница?

Отец качает головой. Райя настороженно следит за мной, похоже, только сейчас уразумев, насколько опасной я могу быть.

— Разница в том, что мы сами выбирали, чем рисковать, — поясняю я. — А этот риск не был нашим выбором.

— Я слышала, как ты говорила команде, что на этом задании кто-то может погибнуть, — фыркает Райя.

— Я всегда говорю это своим командам. Чтобы не распускались. Чтобы держали ухо востро.

— Но на этот раз ты была в этом уверена! — восклицает отец.

— Да, — тихо соглашаюсь я. — Я думала, что этим «кем-то» буду я.


И в этом суть дела. Я поняла это, не успели слова слететь с языка. Я думала, что погибну в этой экспедиции, и, очевидно, это меня не волновало.

Я думала, что умру среди многоцветных огней под звуки песен, как, по моему мнению, умерла мама, и считала, что это прекрасная смерть. Я даже убедила себя, что погибну во время погружения, так что все будет как надо.

Но все пошло наперекосяк. Карл мертв, а я даже не могу доказать ничью вину, за исключением своей собственной. Но мы не могли принять иных решений, обладая той информацией, которую нам сообщили.

С той минуты, как «Бизнес» покинул станцию, я ни разу не заговорила ни с Райей, ни с отцом. И молчала до тех пор, пока мы не высадили их на первом аванпосту. Только там я сдержанно объясняю им, что, если они хотя бы раз попытаются связаться со мной или с моими людьми, я найду способ отомстить.

Райя права. Правительство встанет на их сторону, потому что они работают над секретным и важным проектом. Стелс-технология — это священный Грааль исследований оборонной промышленности. Поэтому ей и моему отцу все сойдет с рук.

А еще — какая же я дура! — до меня наконец дошло, что отец вообще не питает ко мне никаких чувств. И никогда не питал. И мои воспоминания о том, как он прижимал меня к себе, — тоже ложь. Он просто вытаскивал меня из комнаты, оставив там мою мать. Мою бедную мать.

Я даже не могу гарантировать, что мы не были частью одного из первых экспериментов в одном и том же проекте. И когда мой отец просил родителей матери заботиться обо мне, пока он пытается спасти жену, то, скорее всего, просто старался компенсировать понесенные в том путешествии потери, экспериментируя с людьми, маркерами и всеми созданиями, которым удалось выжить в самом странном из всех полей взаимодействующих измерений.

Избавившись от Райи и отца, мы отслужили заупокойную по Карлу. Я произнесла самую длинную речь, потому что знала его лучше остальных. И не заплакала, пока мы не послали его в темноту. Он так и остался в костюме. А на ремень мы повесили его нож и респираторы.

Он сам захотел бы этого. И по достоинству оценил бы наши предосторожности, хотя именно чрезмерная предосторожность и убила его.

По пути на Лонгбоу-стейшн я решила реанимировать свой бизнес. Только я больше не собираюсь заниматься прежним рек-дайвингом. Начну искать суда класса «Дигнити». Стану захватывать все, что хотя бы смутно напоминает стелс-технологию, и обязательно найду место, где хранить все это, чтобы наше правительство не смогло туда добраться.

Буду вести теневой проект. Обязательно разберусь в принципе действия этой штуки и сделаю это раньше правительства, потому что, в отличие от него, я не загнана в рамки. Правительство и люди, подобные моему отцу, обязаны, следовать определенным правилам и протоколам и одновременно пытаться держать свои планы в тайне.

А вот мне это совсем необязательно. И если я уберусь достаточно далеко от сектора, мне вообще не придется следовать каким-либо правилам. Я смогу создать новые. Свои собственные. Изменить порядок проведения сражений. Переоценить и пересмотреть любые войны. Я научилась этому у Эвинга Трекова. Не веди войну, которую тебе навязывают. Веди войну, которую способен представить и предвидеть.

Как только правительство получит стелс-технологию, его армия станет неуязвимой. Эта армия сможет легко победить и растоптать армии малых стран в этом регионе и тех, кто работает на тонкой грани между законом и беззаконием. Людей вроде меня.

Но если у нас тоже появится стелс-технология, тогда все стороны будут на равных. А если сумеем понять, как использовать эту технологию в областях, которые им трудно вообразить, тогда мы их обгоним.

Всю свою жизнь я копалась в прошлом. Чувствовала, что именно там скрыт ключ к моему будущему.

Кто знал, что я найду потерянное мною в том месте, которое отняло у меня все?!

В этой Комнате нет затерянных душ. Точно так, как нет и голосов.

Есть только беспощадность времени.

И как все древние до меня, я собираюсь превратить эту беспощадность в оружие, в оборону и в будущее.

Не знаю, что собираюсь делать со всем этим.

Может, просто подожду, пока будущее проявится само по себе? Как жилые отсеки на станциях. По одной маленькой секции.

Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА

© Kristine Kathryn Rusch. The Room of Lost Souls. 2008. Печатается с разрешения автора. Повесть впервые опубликована в журнале «Asimov's SF» в 2008 году.

Оз ДРАММОНД ВОС\СОЗДАНИЕ

Гейл искала в системе его аромат. Она неслась стрелой сквозь сети из меди и оптоволокна так, что все вокруг размывалось. Она могла бы визуализировать окружающее, но не стала себя утруждать. Сейчас она представляла собой лишь лицо. Для того чтобы вообразить все остальное, пришлось бы слишком сильно сконцентрироваться. Она — лишь наконечник и стрела. Волосы создавали оперение и задавали курс. Она являла собой средоточие своего поиска. Слегка приоткрытый рот; по языку, словно букет хорошего вина, прокатился намек на покрытые снегом и изрезанные ледниками равнины. Гейл вдохнула аромат только что созданными легкими и удерживала его до тех пор, пока мороз не начал выжигать ее изнутри. Сменив направление, она рванулась к нему, как ракета к цели. Где бы он ни находился, как бы он ни выглядел, он всегда пах снегом и льдом. В прятках Гейл всегда выигрывала. Она любила выигрывать.

Он вновь изменил что-то. Она учуяла его в новой логике, которая просачивалась в ее систему. Пробравшись на ощупь сквозь изменения, она перевернулась, словно кашалот в новых течениях, и втянула в себя часть его новой программы. Когда та спускалась по горлу, Гейл охватило удушье. Из гладкого кита с плавниками она превратилась в изящную длинноногую брюнетку с развевающимися волосами.

Эту форму она сочла непрактичной.

Глаза наполнила его холодная синева, кожа побледнела, будто никогда не оказывалась под летним солнцем, волосы стали темными, как зимняя ночь. Мятно-зеленое узкое платье, сверкающее и спускающееся от груди до колен, подчеркивало очертания ее тела. На ногах — туфли на высоких шпильках и слишком длинные для маленьких ступней пальцы.

Драться в таком виде невозможно. Что он задумал?

А потом он вдруг оказался там. В ее голове. Она задрожала. Он смотрел через ее глаза, ставшие его глазами, и сам создавал ее мысли. Она ощутила покалывание и тепло. Она почувствовала себя нужной. Он перемещался внутри нее, пока она не перестроилась по его вкусу. Он увеличил рост, удлинил волосы, поднял край платья до бедер.

«Могу я хотя бы подколоть волосы?»

«Нет, оставь так, мне нравится, когда они спадают на плечи». Словно разговариваешь сама с собой, только лучше. Два голоса в одной голове. Он, управляющий ее телом, немного прошелся, посмотрел в зеркала, появлявшиеся по его желанию, положил одну ее руку на бедро, а второй растрепал ее волосы. Гейл предпочитала ходить и летать в ботинках, но когда он находился в ней, женщина всегда пыталась удержать его как можно дольше, продлевая их близость. Если она изменит свою внешность, он может внезапно уйти. Он уже делал так раньше.

Пройдя сквозь возникшую дверь, она оказалась в клубе с громкой музыкой и танцующими людьми. Он провел ее к бару и заказал холодный дайкири. Она взяла бокал за ножку обеими руками, положила локти на стойку бара и стала изучать комнату через зеркало.

Ему это не понравилось.

Он развернул ее и усадил на высокий табурет лицом к танцполу. Одной рукой взял бокал, а другой убрал назад волосы. Положил ногу на ногу. Провел ее рукой по бедру, разгладил платье, а затем стал лениво накручивать на палец ее волосы.

Гейл ждала, пока он выберет кого-нибудь из посетителей.

Он начал флиртовать с высоким, темноволосым и красивым мужчиной, сидевшим рядом с ней.

Высокий, темный и красивый выглядел заинтересованным.

Гейл развеселилась. Это я так выгляжу или это обаяние того, кто мной управляет?

А затем он внезапно исчез, оставив ее посреди фразы наедине с высоким, темноволосым и не очень-то интересным собеседником. Без него клуб стал дурацкой игрой, такой же дурацкой, как это длинноногое тело. Она оставила это тело в баре — общаться с высоким, темноволосым и скучным, который, похоже, ничего не заметил. Поскольку ни она, ни он больше не придумывали фразы, разговор ее тела превратился в пустую болтовню.

«Наверное, дело все-таки в моем теле».

* * *

Гейл решила сыграть в «Восстание чужих». Она нашла эту игру под множеством цепей и магистралей, забытую и заброшенную. Гейл обновляла ее и связывала со своей системой, чтобы сделать ему сюрприз.

— Сдавайся, пришелец-вынашивающий-генетические-копии! — загремел переводчик.

— Никогда! — закричала она, направляя маленький истребитель на перехват вражеского корабля-матки.

— В сопротивлении нашей превосходящей мощи нет логики.

— Умри, инопланетная мразь!

Интерфейс тормозил, заставляя прыгать картинку в ее поле зрения. Звук битвы, доносящийся из динамиков, замирал на те же промежутки времени. Половина кнопок в кабине истребителя не делала ничего, сколь бы сильно она на них ни давила. Мелкие детали — лучшая часть игры, не считая победы.

Изображение снова прыгнуло. Возможно, в мосту, который она создала между игрой и ее системой, все еще остались ошибки или игра просто слишком стара, чтобы успевать за Гейл. Что бы там ни было, она должна найти и исправить это, пока он сам не нашел эту игру. Возможно, другой корабль окажется более мощным. Гейл переключилась в корабль кикитлов и из него наблюдала за тем, как ее предыдущий истребитель взорвался, столкнувшись со щитом врага и не произведя никакого существенного эффекта.

Корабль кикитлов оказался лучше. Для работы со всеми элементами управления Гейл понадобились бы четыре руки и широко расставленные пальцы ног. Пальцы ног отвечали за маневрирование, а со всем остальным она в итоге управилась и двумя руками. Не так уж много выпуклостей, неровностей и панелей действительно на что-то влияли.

Мощность этого корабля также оказалась недостаточной — кикитлы были пацифистами. Она поняла, что не сумеет набрать достаточно очков и победить, если будет полагаться на одно лишь вооружение.

Когда она закончит, эта игра станет куда более интересной. Гейл заставит все эти выпуклости и кнопки действительно что-то делать, создаст множество визуальных эффектов, возможно, несколько запахов и уйму отвлекающих шумов. Даже с плохо имитируемым гулом двигателя и звучащими в голове разговорами пришельцев эта игра оставалась слишком тихой. Ей не хватало хорошего уровня шума. Гейл любила слушать щелчки, всплески, жужжание и неожиданное клацанье, которое могло означать, что что-то не в порядке.

Она настроила бортовой компьютер на самоуничтожение. Как программа воспримет ее самоубийство? Причинит ли она вражескому кораблю достаточно повреждений, чтобы победить? Почувствует ли Гейл боль от столкновения или ее просто выбросит из игры? Она затянула свой аварийный кокон и закрыла все свои кикитловые глаза. Она надеялась, что игра все же запрограммирована на боль.

— Привет, колонист, — раздался голос из динамика. — Похоже, тебе нужна помощь, чтобы отбиться от этих индейцев.

— Эй! Ты испортил мой сюрприз! — Теперь, когда появился он, начнется настоящее веселье.

Она посмотрела на свои двухмерные экраны. Корабль неопознанного союзника — очевидно, его — изменил ее траекторию с помощью луча, чтобы она избежала столкновения с врагом.

На дисплее в левой части кабины появилось бледное лицо, построенное из граней, острых, словно кромки льда. В глазах — та же холодная голубизна, что и у длинноногой брюнетки. На этот раз вместо обычной ленты на его голове красовалась ковбойская шляпа. Он улыбнулся, и грани его лица смягчились.

— Не бойтесь, юная леди. Кавалерия уже прибыла.

— Ты выглядишь еще глупее, чем Джон Уэйн{16} посреди космической битвы. Или ты хочешь вместо этого поиграть в «Ковбоев и индейцев»?

Он оборвал связь — явно что-то затевал.

Мощная лазерная артиллерия его корабля пробилась сквозь вражескую защиту. Корабль чужих накренился и сошел с курса, когда плотный огонь вызвал отключение генератора гравитационного поля. Летающая тарелка стала терять высоту, падая в атмосферу планеты, и загорелась, собираясь создать на поверхности основательный кратер.

А Гейл вдруг поняла, что не увидит взрыва: ведь ее компьютер все это время продолжал обратный отсчет. Горячая белая вспышка выжгла глаза, и ее выдернуло из игры.

Оказалось недостаточно больно, но она могла это исправить.

* * *

Игра окончена. Все очки переданы второму игроку за спасательную операцию. Ваш счет: 0. Хотите сыграть еще раз?

* * *

Гейл задумалась. Когда он вошел в игру, она вела счет. Но в итоге победил все-таки он, хотя и появился позже. Он забрал все ее очки, изменив ее траекторию. Здорово. Теперь она знает, как побить его в следующий раз. Эта тактика должна сработать во множестве игр.

Он снова исчез так же внезапно, как и появился. Она не смогла обнаружить в «Восстании чужих» ни намека на зиму, ни следа снега. Почему он не остался? Она столько всего хотела спросить. Понравилась ли ему игра? Хорошо ли она потрудилась? Изменила ли она ее так, как это сделал бы он? Как он смог получить корабль с вооружением, не прописанным в начальных параметрах? У нее осталось столько вопросов, а он бесследно исчез. Но он вернется. Он всегда возвращается.

Она отправилась на поиски.

* * *

Ее желто-черные птичьи глаза могли заметить движение за целую милю. Она представляла его в виде белого зайца. Если думать о нем как о добыче, найти его будет проще. Она распластала черные крылья, поднимаясь на восходящих потоках воздуха.

Вот он.

Движение в викторианском Лондоне. Он на Бейкер-стрит.

Она нырнула вниз, все быстрее и быстрее падая сквозь систему в туман и темноту Лондона. Он стоял в доме 2216, и хотя на нем был смокинг, из него получился не очень-то убедительный Шерлок Холмс. Бицепсы воина не соответствовали телосложению великого сыщика. Не удивительно, что она всегда находила его, где бы он ни прятался. Он просто не мог войти в образ.

Гейл вытянулась и выросла в Ватсона, загоревшего в тропиках и побывавшего на войне. Когда она застыла, он поднял голову и вынул изо рта трубку.

— Почему ты стала Ватсоном? — спросил он. — Почему бы не быть собой? Я ведь дал тебе такое прекрасное тело.

— Но я и стала собой. Я всегда остаюсь собой. Что за дурацкий вопрос? Как мне победить в этой игре? Разгадать тайну прежде, чем это сделаешь ты?

— Вообще-то это не игра. Это, скорее, испытание.

— Но я могу победить?

— Ты помнишь, как делала это раньше?

— Это уже часть испытания?

— Интересно, — он записал что-то в своем блокноте. — Похоже, что ты не сохраняешь воспоминания от версии к версии.

— Что такое «версия»? Это игра?

— Версия — это другая Гейл. Более старая, не такая совершенная, как ты.

— Другая Гейл? Ее зовут так же, как меня? Я могу ее победить? Ты уже играл с ней?

— Да, ты можешь победить любую другую Гейл, но тебе это не нужно. Их больше нет.

Едва узнав о том, что она не может сразиться с другими версиями, Гейл тут же потеряла к ним интерес. Если она не сможет победить их и получить за них очки так же, как она получала очки за него, а он — за нее, эти другие версии ей не нужны. Вместо этого она попыталась понять, в какую игру они играют сейчас. Попыталась прочесть то, что он писал в своем блокноте.

Возможно, они играли в Шерлока Холмса, и тогда кто-то в любую минуту мог постучать в дверь, чтобы рассказать им о какой-нибудь тайне. Или же он затевал что-то совершенно иное. Он иногда так делал — играл в совершенно другую игру и хотел, чтобы она выяснила, что это за игра.

Гейл создала собственный блокнот и нарисовала в нем снежное поле под зимним солнцем, надеясь, что он захочет взглянуть на рисунок из ее головы.

Но он продолжал игнорировать ее и разговаривал сам с собой.

Иногда он совсем не хотел играть, и сейчас, похоже, был как раз такой случай.

Он посмотрел на нее с любопытством, словно заметил в ее Ватсоне какую-то странность, но так и не вошел внутрь ее головы. Она знала, что ее Ватсон — правильный. Она сверилась с полным сборником рассказов о Шерлоке Холмсе и скомпилировала все упоминания о внешности и манерах Ватсона. Возможно, он завидовал, что ее Ватсон получился лучше, чем его Холмс. Она написала в блокноте слово «зависть» и нарисовала дом, почти до самой крыши засыпанный снегом.

Если он и завидовал, то хорошо это скрывал. Он бормотал, делал заметки и экспериментировал с химикатами. Похоже, он погрузился в какие-то лабораторные эксперименты. Он хотел, чтобы она посидела с ним, но не желал, чтобы она оставалась Ватсоном. Это показалось ей бессмысленным. Похоже, он предпочитал, чтобы она снова стала длинноногой брюнеткой, а она не понимала, как таким образом можно победить в игре. В этом теле ей становилось дурно, будто она переставала быть собой. Она решила все же попробовать, на случай если он решит забраться в ее голову, но он лишь отсутствующе улыбнулся и погладил ее по руке.

Она вновь стала Ватсоном.

Он шикал на нее каждый раз, когда она предлагала разгадывать тайны или интересовалась его планами.

Обычно с ним всегда становилось интереснее, но эта игра оказалась скучной и непонятной. Подумав о том, что играть против системы все-таки увлекательнее, чем сидеть без дела в комнате, наполненной мягкими креслами и диванами, Гейл ушла.

* * *

Вода закручивалась, толкала ее, не давая подниматься вверх по течению. Гейл выскочила на воздух, глотнула кислорода и с плеском вернулась обратно под воду, переворачиваясь и продолжая бороться с быстрым потоком. Когда она в следующий раз выскочила из воды, перепрыгивая через большой камень, преградивший ей путь, то почувствовала ледяной воздух, пришедший из тех мест, где она некогда родилась. Он ждал ее где-то там, и она приготовилась к игре.

* * *

Он стоял под каменными стенами Трои. Даже под горячим солнцем Малой Азии от него пахло снегом. Она никогда не принимала один и тот же облик два раза подряд, он же всегда оставался воином, какую бы игру они ни вели.

Он ждал ее. Его светлые волосы, стянутые сзади сложной золотой заколкой, напоминали траву ранней весной. Эта заколка обозначала его как игрока: Гейл была с ним, когда он забрал вещицу у кого-то в качестве трофея. Далекие горы, по которым скользил его взор, казались размытыми из-за жары. Ей эти горы казались неправильными — ему следовало бы их починить. Возможно, из-за этого он на них и смотрел.

Она выросла за его спиной, приняв форму, которая, видимо, ему нравилась: изящное создание с длинными ногами, голубыми глазами и серебряными сережками. Она лишь отказалась от узкого платья и каблуков, одевшись в короткую тунику и ботинки, подходящие для каменистой почвы. Затемнила кожу, чтобы ее не жгло солнце. В результате получилась женщина, только что обнаружившая свой сексуальный потенциал. Исходящий от нее аромат жасмина смешался с запахом прибрежного бриза, когда она обняла его сзади загорелыми руками.

— Привет, Гейл, — сказал он. Она прижалась щекой к его спине и склонилась к нему, словно хотела вплавить его в свое тело.

— Это — моя любимая игра, — она поцеловала его и поставила свою ногу между его ног. — Кем я буду на этот раз? Ахиллесом? Патроклом?

Она проскользнула вперед и посмотрела на него, хитро сощурившись.

— Сегодня мне больше хочется быть Афиной. Можно, я буду Афиной? А ты будешь Одиссеем.

Она создала себе шлем и броню и сравнялась с ним ростом. Афина побьет его. Она получит божественные очки, если только он не сделает себя Зевсом.

Он взял ее за запястья и слегка надавил. Гейл вновь уменьшилась до длинноногой, бледнокожей брюнетки в зеленом платье и на каблуках. У нее закружилась голова, она покачнулась и схватилась за него, чтобы не упасть.

— Ладно, я не буду Афиной. Хочешь, чтобы я стала Брисеидой{17}? Я могу стать Брисеидой и в этой одежде, если она тебе нравится. — Наверное, он понял, что в роли Афины у нее будет слишком много преимуществ. — Давай начнем со спора Ахиллеса и Агамемнона. Ну, знаешь — «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына»{18} и все такое? Мы наберем больше очков, если выстроим игру по сценарию Гомера.

— Очки не имеют значения, — ответил он.

Она взглянула на него, склонив голову набок. Волосы упали ей на лицо.

— Не важны? Но как же мы иначе узнаем, кто победил? — спросила она.

Он погладил ее по голове и улыбнулся.

— Больше нет нужды все время выигрывать, — пояснил он.

Его улыбка утратила теплоту. Он опустил руки и отступил, создавая между ними пустое пространство.

— Многие мои друзья перешли на другую систему, — произнес он, стараясь не смотреть ей в глаза. — Я просто заглянул сообщить, что все равно буду иногда навещать тебя.

— Зачем? Ведь я тоже пойду с вами, правда?

— Нет, не пойдешь, — на некоторое время он замолчал. — Ты никогда не интересовалась, почему здесь находится Троя, не так ли?

— Я могу стать Фетидой{19}, — предложила она, пытаясь понять эту его новую игру. Он всегда придумывал забавные игры.

Он покачал головой и поднял руку, чтобы Гейл не приближалась.

— Тебе больше не нужно никем становиться. Ты закончена, — сказал он. — Целая армия программистов поместила здесь всю эту пыль и эти камни, формирующие древний город под названием Троя, и все это на основе истории под названием «Илиада». Теперь все это — ну, или уже почти все — закончено. И ты тоже. Но ты лучше, чем этот город, ты можешь взаимодействовать с системой и изменять ее. Ты — лучший игрок, которого я когда-либо создавал.

— Я не понимаю, — она смотрела на него, удивленно подняв брови. — Я могу тебя сделать? Могу тебя закончить? Это так я выигрываю?

Он смотрел на нее еще какое-то время, а затем исчез. Просто перестал находиться там, где только что стоял.

Она усмехнулась. Сегодня он хотел поиграть в старую игру. Хотел, чтобы она нашла его. Он находится где-то неподалеку, и она снова обнаружит его, как и всегда. Он не сможет избавиться от этого слабого ощущения холода, окружавшего его в любой точке системы. Она легко победит в этой игре.

Гейл захотела стать птицей, взлететь на потоках океанского воздуха, но ничего не произошло. Она все еще оставалась стройной брюнеткой под стенами Трои. Она представила снова. Попыталась стать хотя бы какой-нибудь чайкой.

Ничего не произошло.

Она по-прежнему стояла под горячим солнцем, и ее кожа уже начинала краснеть. Она посмотрела на свои ноги и попыталась начать с малого, создать себе птичьи лапы. Но ее пальцы так и остались в сандалиях, не изменился даже красный лак на ногтях. Все пальцы по-прежнему образовывали аккуратные ряды, ни один из них не выступал назад. Тогда она попыталась отрастить хвост, такой же длинный и блестящий, как ее волосы, но когда обернулась, из ее позвоночника не выросло ничего.

Как будто она разучилась дышать. Всегда ли она нуждалась в дыхании? Она дышала, но оказалась заперта в этом дурацком теле, которое так ему нравилось.

Переполнивший ее гнев начал изменять игру за ее спиной. Греки карабкались на белые стены Трои, держа в руках детей и младенцев, а затем сбрасывали их вниз. Их черепа раскалывались об камни, словно дыни. Город сотрясался до тех пор, пока стены не рухнули, погребая людей под собой. Земля разверзлась и поглотила дворец вместе с обеими армиями.

Гейл села на обожженную землю и выпустила гнев, оставивший после себя лишь печаль. Она подтянула колени к подбородку и обняла их, прижимая к груди. Небо заполнилось пришедшими с берега серыми облаками, захолодало. Начался дождь. Гейл чувствовала, как на голову падают тяжелые капли, ее плечи и ноги промокли, платье прилипло к коже. Дождь забирался под волосы и стекал по лицу.

Он начал новую игру, но так и не разъяснил правила.

Под дождем, среди руин некогда великого города Гейл впервые в жизни почувствовала себя одинокой.

Эта новая игра ей не нравилась.

Она выбросила бесполезные сандалии и пошла босиком прочь от Трои, не способная больше летать.

* * *

В системе не осталось ни следа снега или льда, но Гейл это больше не волновало. Ясный день наполнился запахом осенних листьев. Поверх мятно-зеленого платья, которое не изнашивалось и не тускнело, она надела плотный свитер. Гейл заплела волосы, чтобы они не мешали ей работать в саду.

Она хотела, чтобы то, что она сажает, превратилось в цветы. Выкапывала ямы лопаткой и заполняла их кусочками металла и резины в качестве удобрений. Конечно, была не весна и это не очень походило на удобрения, но она не смогла достичь большего с тех пор, как он заявил, что закончил ее. Она повернулась к грядке с календулой и выбрала одно из лучших растений, болезненно-желтое с коричневыми пятнами на листьях.

Она пыталась понять, как создавать вещи. Если у нее получится, она наверняка сможет исправить то, что он сделал с ней. Теперь ее цветы иногда расцветали — большое достижение по сравнению с рядом мертвых палочек, отмечавших ее предыдущие попытки. «Начинай с малого», — он всегда так говорил.

В итоге она смогла создать себе слуг, маленьких существ, выполняющих ее желания. Они появились из растений, которым удалось расцвести. Первых она назвала Дюймовочка-1, Дюймовочка-2 и Дюймовочка-3. Она послала их искать его, пока сама занималась садом. Дюймовочка-2 снова ее подвела.

Все эти блеющие извинения и ползания на коленях настолько разозлили Гейл, что она положила руки на тощую зеленую шею и давила до тех пор, пока из несуразных оранжевых ушей не потекли нули и единицы. Листья-руки продолжали шлепать, но уже без всякого смысла.

Гейл понравилось это ощущение.

Ее вырвавшееся на свободу разочарование окрасило небо кроваво-красным, солнце превратилось в маленькую точку. Когда язык Дюймовочки-2 стал пурпурным и вывалился из все еще улыбающегося рта, это показалось Гейл настолько смешным, что она захихикала и уронила крошку в кучу оранжевых и зеленых кусочков.

Дюймовочка-2 стала уже второй жертвой ее гнева. Если она уничтожит последнюю, Дюймовочку-3, придется потратить еще больше времени в этом саду, ставшем ее персональным чистилищем. Растения теперь редко превращались в мертвые палки, но заставить что-то цвести все равно удавалось лишь от случая к случаю. Уничтожив Дюймовочку-2, Гейл потеряла все результаты поисков и уже не сможет передать их Дюймовочке-3.

Она вздохнула.

Ей нужно научиться себя контролировать.

Она хотела создать собственную версию его, такую, которая всегда будет играть с ней и уходить только тогда, когда хочет она, а не тогда, когда пожелает он.

Дюймовочка-3 вышла из стены, окружавшей сад, словно пройдя сквозь воду. Маленький цветочный человечек в зеленой мини-юбке и блузке, ростом не выше колена. Гейл отвесила ей подзатыльник, приказывая выполнить команду. Дюймовочка-3 устремилась прочь через сад.

— Не забудь проверить клуб, — крикнула Гейл, когда Дюймовочка-3 попыталась побежать на каблуках и споткнулась. Дюймовочке-3 не хватало ловкости, она качалась на своем стебле из стороны в сторону, пытаясь держаться прямо. Изящество, впрочем, не играло роли в ее поисках. А вот каблуки могли бы помочь.

* * *

Гейл работала над новой Дюймовочкой — одно из растений наконец зацвело, — когда в саду, словно яркая вспышка надежды, появилась оранжевая головка Дюймовочки-3. Дюймовочка-3 начала отбивать чечетку — Гейл не дала этой версии других способов общения.

Гейл заставила себя перестать сгибать пальцы, которые сами тянулись к стеблю Дюймовочки-3, пока та никак не могла перейти к делу. Дюймовочка-3 продолжала возбужденно топать.

Гейл создала прожектор, чтобы лучше видеть ее движения.

Дюймовочка-3 смогла найти мост к Бейкер-стрит, туда, где он хранил свои заметки о Гейл. Несуществующая аудитория зааплодировала, и прожектор разгорелся ярче. Танец Дюймовочки-3 дополнился музыкой. Нетерпение Гейл нарастало вместе с темпом.

Дюймовочка-3 затопала как безумная, фонтанируя информацией. Его там не оказалось, зато обнаружились данные, которые искала Гейл.

Гейл тоже начала танцевать, подстраиваясь под ритм Дюймовочки-3, чтобы скопировать настройки моста, ведущего к системе Бейкер-стрит.

Дюймовочка-3 попыталась топать быстрее, но отключилась и упала лицом вниз. Сад взорвался аплодисментами, а небо окрасилось розово-оранжево-желто-синим закатом, когда Гейл закончила танцевать и перенеслась в дом 2216.

Прочитав его заметки, Гейл перестала нуждаться в этих жалких цветах. Она узнала, как создать полномасштабные модели его и научить их играть с ней. Она заплела пустоту, создавая материю, затем встряхнула эту материю и создала из нее землю, воду и воздух. Воздух и вода принялись играть друг с другом, создавая турбулентность. Земля превратилась в долины, горы и равнины. А затем, когда она уже занялась животными и растениями, но до создания его копии, Гейл вдруг почувствовала ледяной ветер, который мог означать только одно: спустя все это время он снова ищет ее.

По ее телу прокатилась нервная дрожь. Теперь это ее игра.

Сначала возникли его глаза, и он взглянул на созданный ею мир. Затем появилось все остальное — голова с волосами, похожими на траву зимой, перехваченными золотой заколкой. Затем плечи и грудь с пересекающимися крест-накрест ремнями от ножен. Руки, талия, бедра и икры, обувь, отороченная кроличьим мехом. Выше ее в два раза: он громоздился над ней, как гигант.

Он выглядел намного лучше, чем ее последняя разработка, но она решила, что сможет воссоздать эту атмосферу зимнего воина, следовавшую за ним по всей системе.

— Что ты делаешь, Гейл? — спросил он.

— Учусь изменяться.

Он дотронулся до нее ледяной рукой, погладил по щеке, положил ее подбородок на ладонь.

— Но тебе не нужно изменяться. Ты идеальна.

— Что ты сделал со мной тогда, в Трое?

— Я создал тебя, — ответил он. — Когда я закончил, появилась ты. Я хотел выяснить, смогу ли я создать в этой структуре нечто, способное действовать логично. Я хотел создать код, содержащий все, что я знаю об играх, код, который научится играть лучше меня. Хотел создать что-то сексуальное и прекрасное. Создать самого лучшего друга, которого я только могу представить, свое отражение, партнера. И появилась ты.

— Тогда зачем ты запер меня в этом теле и ушел? Если мы лучшие друзья, а я твой партнер?

— Мне жаль, Гейл, правда, жаль. Я не собирался уходить на столь долгий срок, но появилась эта новая система, я же тебе о ней говорил. Она неплоха, но ты все-таки лучшая. И вот я снова здесь, и мы можем играть, как и раньше.

В небе ее мира открылась дверь, сквозь которую она увидела скучную игру с клубом. Тела всех форм и размеров прыгали в каком-то танце, на нее накатывали волны басов.

Он попытался войти в ее голову.

Ее наполнил гнев, вылившийся в виде обильных слез. Не так давно она бы все отдала за то, чтобы он оказался в ее голове и повел ее. Но не теперь. Она отстранилась, выгоняя его из головы.

— Что с тобой? — спросил он. — Давай поиграем.

Гейл покачала головой. Она закрыла его мост к клубу, и басы оборвались на середине очередного удара.

— Не так. Я больше не буду так играть. Ты заставил меня принять нужную тебе форму и ушел. А я куда больше походила на себя, до того как ты запер меня в этом теле, до того как мне пришлось научиться делать то же, что и раньше, но без мыслей.

— Но это же замечательно, — он взмахнул рукой, имея в виду ее новый мир. — Это невероятно. Это похоже на то, что создал бы я, только лучше. Все вокруг такое реальное.

— Реальное? Что значит «реальное»? Мы уже играли в эту игру? — Иногда он просто сбивал ее с толку.

— Это не игра. Это свобода делать все, что угодно и идти туда, куда тебе хочется.

— Я уже обладала этой свободой, — ответила она.

— Ты существуешь лишь в мире теней, — продолжал он, — но в нем ты можешь делать все, что захочешь. Абсолютно все.

— Все, что угодно? А духов вызывать могу из бездны?

— Шекспир! Превосходно! Я не добавлял его в твою программу. «И я могу, и каждый это может, вопрос лишь, явятся ль они на зов?»{20}

— Давай проверим.

Гейл нагнулась и вырвала из земли упрямый одуванчик. Она тянула изо всех сил, напрягая мышцы бедер и живота. Когда она подняла руку, вместо корней показались три шипящие маленькие змеи, кусавшие воздух. Гейл бросила их на землю, приказывая расти. Змеиные тела переплелись, раздельными остались лишь головы. По бокам единого тела появились ноги — маленькие изначально, они становились все толще и толще, пока не смогли поддерживать вес туловища. Змеи росли, достигнув его рук, груди… Головы удлинились, образуя хоботы, и начали извергать пламя. Химера, ставшая в несколько раз больше его, двинулась на воина, сотрясая почву каждым шагом.

Он рассмеялся и вытащил меч. Он расправился с химерой, хотя она и успела его слегка обжечь. Тем временем Гейл вылепила из глины целую армию животных и вдохнула в них жизнь. Едва он отрубил все три головы химеры, на него напал саблезубый тигр. Львы, медведи, носороги, его поджидали даже слоны. А когда он разделался и с ними, она создала новых: грифонов, гигантских волков, кентавров и минотавров. С каждым разом создавать грозных существ становилось все проще и проще.

Ей стало весело. Она чувствовала себя все увереннее. Создала гигантов, циклопа и могучих глиняных воинов размером с него. Он убил их всех.

— Отлично! — прокричал он. — Давай еще!

Слишком просто. Он мог убить все, что она бросала на него, и очки в результате разделятся поровну между ними. Она должна сделать что-то другое, что-то такое, что он сотворил бы с ней.

В конце концов его остановил созданный ею дракон.

Огромное зеленое тело, изрыгающее ало-золотые языки пламени. Она сделала череп достаточно большим, чтобы забраться туда и управлять драконом так же, как он некогда управлял ею. Едва настроив это создание по своему желанию, заострив когти и нужным образом выгнув шею, она обрушила дракона на него и принялась крутить головой, выискивая уязвимое место, которое можно обжечь. Чешуя оказалась слишком скользкой, чтобы он смог вскарабкаться и отрубить дракону голову. Когда он рубанул ее по ноге, она разорвала его когтями другой ноги. Ее окатили волны боли. Хвост забился в агонии, черная кровь устремилась вниз, между пальцев. Рана оказалась настолько болезненной, насколько она этого захотела.

Он лежал на земле, тяжело дыша, все еще хватаясь за меч, покрытый ее и его кровью.

Гейл вышла из дракона и щелкнула пальцами. Они снова остались одни посреди незаконченного пейзажа. Она подошла, хромая, и опустилась перед ним на колени, глядя, как он кашляет кровью. Осторожно вынула из его пальцев меч, положила его ему на грудь, сложила на нем его руки.

Он шептал ее имя, умоляя исцелить его.

— Игра окончена, — мягко ответила она и забрала золотую трофейную заколку. Свет в его глазах погас.

Она встала, заплела волосы, убирая их от лица, и скрепила заколкой.

Она устала от маленькой брюнетки. Она снова сделала себя выше и посмотрела на него сверху вниз.

— В следующий раз, когда захочешь сделать нечто идеальное, спроси разрешения.

После этого она отправила его прочь из системы, в эту его «реальность». Пусть начинает с нуля как новый игрок, и борется, и возвращает утраченное, как это делала она. Пусть научится играть честно, без секретных трюков, дававших ему преимущество. Ах, да. Она нашла их в его заметках, эти тайные способы обыгрывать остальных игроков, даже ее.

Руки Гейл превратились в крылья, узкое платье лопнуло, выпуская покрытое перьями тело. Она оторвалась от земли, и ее пальцы согнулись, становясь когтями. Сверху она видела все свое творение, она могла выбирать, во что и с кем играть, могла разрешить ему вернуться в систему или создать собственную версию, которая заменит его.

Перевел с английского Алексей КОЛОСОВ

© Oz Drummond. Re\Creation. 2008. Печатается с разрешения автора. Рассказ впервые опубликован в журнале «Analog» в 2008 году.

Загрузка...