«Если», 1997 № 07

Джеймс Блэйлок
БУМАЖНЫЕ ДРАКОНЫ

Странные вещи происходят порой в этом мире. Хотя лично я полагаю, что половина историй, которые мне довелось услышать, не более чем досужий вымысел. Поди попробуй угадай, где правда, а где ложь…

Небо над северным побережьем уже несколько недель было затянуто плотными серыми тучами. Они висели так низко над землей, что, казалось, касались верхушек деревьев. Воздух был насыщен капельками дождя. Густой туман закрывал и океан, и гавань. Его тяжелые клубы с трудом переваливались через пирс и уходили в сторону моря, туда, где вода и небо сливались воедино.

Во время отлива, когда над поверхностью воды показывались темные верхушки рифов, покрытые створками раковин и морской капустой, на ум невольно приходили странные видения чудовищных рыб, бесшумно скользящих в мрачных глубинах среди густых зарослей водорослей, немых свидетелей извечных тайн океана.

И кто бы мог поручиться, что и другие, не менее древние неведомые создания, не обитали в пучине его воздушного собрата, надежно сокрытые от человеческого взора многометровой толщей плотных облаков.

Иногда мне казалось, что стоит только на секунду сорвать эту непроницаемую завесу, как перед моим взглядом откроется доселе невиданный мир крылатых ящеров, птеродактилей, диморфодонов и других удивительных созданий давно минувших эпох.

Нередко, особенно ненастными ночами, я был положительно уверен, что слышу их пронзительные крики и зловещий шорох гигантских крыльев. Однажды, когда я прогуливался вдоль обрыва, прямо за гаражом Филби, облака на мгновение расступились, и я готов был поклясться, что заметил гигантскую тень, промелькнувшую на фоне звездного неба. Это случилось как раз накануне того дня, когда началась история с крабами.

В то утро я проснулся довольно поздно — как помнится, от раздражающего грохота молотка по металлическому листу, доносившегося из гаража Филби. В принципе, в этом не было ничего нового. Филби любил работать по утрам. Но так или иначе это заставило меня открыть глаза. Как назло, я особенно плохо спал в ту ночь.

Существует птица (убей меня Бог, если я знаю, как она называется у орнитологов), которая имеет скверную привычку петь по ночам, замолкая лишь перед самым рассветом. Так вот в ту ночь она, по-моему, превзошла самое себя.

Как бы то ни было, хотя время едва приближалось к полудню, Филби уже трудился вовсю.

На подушке рядом с моей головой сидел краб-отшельник, вытаращив на меня свои и без того выпуклые глаза и, по-видимому, чрезвычайно довольный собой. Выругавшись про себя, я присел на кровати.

Второй краб успел обосноваться в моем ботинке, а еще два его собрата деловито волокли к двери мои любимые карманные часы.

Окно было раскрыто, а в солнцезащитном экране красовалась огромная дыра. Оставалось только удивляться, что непрошеных гостей оказалось сравнительно немного. На полу в беспорядке были разбросаны мои вещи. Я вышвырнул незваных посетителей прочь, но это только отсрочило неизбежное. Уже к вечеру весь пляж и дом буквально кишели крабами. Их были сотни, а может быть, и тысячи, и все они проявляли завидную деловую активность, уделяя особое внимание моим злополучным часам.

Это была массовая миграция, характерная для многих примитивных существ. Такое случается раз в сто лет. Как популярно объяснил мне доктор Дженсен, каждый краб с рождения приобретает инстинктивную страсть к бродяжничеству, и ничто, даже теоретически, не может помешать ему удовлетворить свой природный инстинкт. Однако наука пока еще не сумела найти удовлетворительного объяснения этому загадочному явлению.

По сему случаю Дженсен оборудовал наблюдательный пост в небольшой пещере на пляже и отныне проводил там все свободное время.

По неизвестной причине крабы двигались на юг, словно перелетные птицы. До конца недели их число продолжало увеличиваться в геометрической прогрессии.

Теперь счет тварям шел на миллионы. Скрежет их клешней о гальку не давал спать по ночам, но все-таки они оставили мой дом в покое.

По какой-то непонятной прихоти природы они одновременно столь же стремительно увеличивались в размере. Если в начале недели их габариты не превышали размера кулака подростка, то к ее исходу они уже не уступали голове взрослого мужчины, а к началу второй появились первые гиганты, заметно превосходившие трехмесячного поросенка.

Кончилось тем, что бедняге Дженсену пришлось искать спасения от них на ветвях ближайшего дуба, что, впрочем, ничуть не уменьшило его энтузиазма.

В пятницу я, правда, заметил всего двух крабов, но каждый из них был с небольшой автомобиль.

Это обстоятельство совершенно доконало Дженсена, который вынужден был отправиться домой и напиться в стельку. К чести ученого следует добавить, что уже в воскресенье он снова появился на своем посту, хотя его рвение оказалось совершенно напрасным. Крабы больше не появлялись.

Новый поворот событий дал Дженсену пищу для построения целой серии фантастических, хотя и, надо отдать ему должное, весьма остроумных гипотез, которые, однако, нисколько не приблизили нас к разгадке удивительного природного феномена.

Центральное место среди них занимал смелый допуск о существовании в глубинах океана некоего гигантского монстра, своеобразного царя крабов, направлявшего полчища своих подданных к только ему ведомой цели. Я, правда, считал, что эта точка зрения имеет очень мало общего с подлинной наукой.

И все же порой, вслушиваясь в странные ночные шорохи, доносившиеся с пляжа, я готов был допустить что угодно, в том числе и существование мифического чудовища, созданного распаленным воображением Дженсена.

В одну из таких ночей некто, может быть, и один из крабов, сорвал с петель дверь гаража Филби и учинил там настоящий погром, превратив в окрошку макет его любимого дракона. Кто на самом деле был виновником этого небывалого акта вандализма, так и осталось загадкой. Но, принимая во внимание события, произошедшие с той поры, я склонен допустить, что, может быть, старик Дженсен был не так уж далек от истины.

Скорее всего, он и раньше знал Августа Сильвера.

Филби был всего лишь учеником. Сильвер — его наставником и кумиром.

Как я уяснил чуть позднее, изготовление драконов требовало определенных навыков, для приобретения которых было недостаточно одного знания механики. Это было сложное хлопотное дело, требующее полного напряжения творческой фантазии художника.

Короче, уничтожение дракона обернулось для Филби настоящей трагедией.

Лично я готов в это поверить.

Я очень хорошо помню одного немого цыгана, объявившегося в наших краях не далее как прошлым летом. Всего за один доллар он шутя совершал вещи, недоступные пониманию заурядного обывателя. Сразу же после прибытия он на глазах изумленной толпы вырвал изо рта собственный язык и швырнул его на дорогу. Затем, совершив на нем национальный танец, он, как ни в чем не бывало, засунул его на место. После этого он проделал изрядную дыру в брюшной полости и ярд за ярдом извлек наружу кишки и тут же, ничтоже сумняшеся, сумел отправить их обратно.

Публика была в шоке, зато всем последующим представлениям был обеспечен аншлаг.

Примерно такое же ощущение возникает у меня, когда речь заходит о драконах. Я не слишком верю в их существование, но готов отдать все, чтобы увидеть хотя бы одного из них, даже если буду убежден, что это всего лишь ловкая мистификация.

Так или иначе, от дракона Филби, предмета особой гордости его коллекции, остались одни воспоминания.

Краб, а я все-таки склонен полагать, что это был именно он, разорвал его на части, выпотрошив все внутренности. Такое поведение вполне характерно для некоторых видов аллигаторов, готовых из природной злобы рвать и уничтожать любой предмет, пусть даже и несъедобный, на том основании, что он оказался поблизости.

Филби был вне себя от горя. Я никогда прежде не встречал взрослого человека, доведенного до такой степени отчаяния. Трудно поверить, но он даже занялся самобичеванием, используя для этой цели весьма основательные сыромятные ремни, составляющие основу крыльев каркаса. Я уж не говорю о бесчисленных проклятиях и обвинениях в адрес неведомого громилы.

В то время я знал Филби еще недостаточно хорошо и с удивлением наблюдал за картиной этой публичной самоэкзекуции из окна своей маленькой кухни.

Сквозь открытую дверь гаража я мог видеть все подробности сей удивительной сцены. Больше всего в тот момент Филби напоминал буйнопомешанного. Он захлебывался рыданиями, рвал на себе волосы, катался по полу среди бренных останков великого творения несравненного Августа Сильвера.

Случайно подсмотренная сцена потрясла меня. Я не знал, что и думать. Конечно, искренняя скорбь Филби внушала уважение, но гипертрофированная форма ее проявления вызывала некоторые сомнения в реальности всего происходящего.

По иронии судьбы горестные стенания незадачливого хозяина дракона оказались в одном ряду с моими собственными смутными видениями, кошмарными порождениями долгих бессонных ночей. Хотя, должен признаться, в то время я был еще очень далек от понимания их подлинной причины.

Слов нет, Филби — эксцентричный малый. Чтобы понять это, вовсе не обязательно быть семи пядей во лбу. И все же то, как он ухитрялся финансировать свои многочисленные проекты, оставалось выше моего понимания.

Работа в гараже приносила ему хоть и небольшой, но вполне устойчивый доход. Он был прирожденным механиком и искренне любил свое дело. Чтобы поверить в это, достаточно было взглянуть на его руки, способные, как я хорошо знал, творить настоящие чудеса. Казалось, для него не существует невозможного. Но, пожалуй, вернуть к жизни шедевр Сильвера было непосильной задачей даже для такого мастера.

Несколько дней Филби бесцельно слонялся по мастерской, пока наконец очередное увлечение не заставило его забыть о недавней трагедии. Для настоящего механика порой моток простой медной проволоки значит ничуть не меньше, чем фрагмент окаменевшей кости для опытного палеонтолога.

Скоро из гаража Филби снова доносились привычные моему слуху удары молотка. Мастер трудился над новой моделью дракона, скрупулезно собирая воедино мельчайшие детали механического монстра, способного, по его замыслу, в одну ненастную ночь взмахнуть искусственными крыльями и исчезнуть в толще плотных облаков. По крайней мере, так казалось самому Филби. Что касается меня, то я мог только пожелать ему успехов в новом предприятии.

Ранней весной, несколько недель спустя после нашествия крабов, я ковырялся в саду. Новых заморозков не предвиделось. Рассада помидоров уже неделю как была высажена в землю и, судя по ее состоянию, обещала принести неплохой урожай. В будущем угрожали сорняки и вредители, но это отнюдь не было катастрофой. Выращиванием овощей я занимался с детства и с полным правом считал себя опытным огородником. Кроме того, гусеницы, питавшиеся томатными листьями, издавна были моей слабостью. Как-то раз много лет назад, копаясь в грязи, я поймал особь с почти человеческим лицом, если вообще можно говорить о лице применительно к примитивному членистоногому. Тогда, из уважения к подобной редкости, я отпустил существо на свободу.

Экземпляр, попавшийся мне на этот раз, не был ничем примечателен, и посему я беззаботно перекинул его через забор, отделявший мой участок от хозяйства Филби. Можно было не сомневаться, что рано или поздно он сумеет найти дорогу назад, но меня не слишком беспокоила подобная вероятность. Каждая божья тварь имеет право на жизнь, если вы понимаете, о чем я хочу сказать. А в мире вполне достаточно места, чтобы отягощать свою совесть убийством, даже если речь идет всего лишь о томатной гусенице.

Выполов сорняки, я отправил их в том же направлении. Филби никогда не увлекался земледелием, и подобная вольность с моей стороны вряд ли бы его покоробила.

К моему стыду и удивлению, почти тотчас же из-за изгороди появилась голова соседа. Правда, как сразу выяснилось, подоплека этого события не имела ничего общего с моим недавним поступком. Филби держал в руке письмо Сильвера, отправленное еще месяц назад откуда-то с юга.

Вообще-то говоря, мне было наплевать на Сильвера. Разумеется, я слышал о нем, как и все другие. Я как-то даже видел его фотографию — изображение крупного бородатого человека с растрепанными волосами и диким взглядом, — датированную еще теми днями, когда проблемы наследственности были у всех на устах, а созданная им лига механической вивисекции стала едва ли не самым громким скандалом дня. Тогда Сильверу, вместе с тремя другими его коллегами по университету, удалось создать несколько жизнеспособных экземпляров биомеханических роботов, неслыханное событие по тем временам, хотя вряд ли способное удовлетворить честолюбие их создателя. Август Сильвер производил впечатление сильного мужчины и, судя по всему, был таковым.

Филби, напротив, являл собой характерные черты человеческого представления о преданности.

Подумать только! Письмо от Наставника! Человека, проведшего несколько десятков лет в диких джунглях и видевшего столько удивительных вещей, что другому не выпадет и за целую жизнь.

Одного из немногих живых существ, кому наяву довелось встретиться лицом к лицу с живым драконом, не говоря уже о таких банальных тварях, как гигантские вараны и рыбы-дьяволы.

В своем письме Сильвер выражал твердую уверенность, что подлинной вотчиной дракона оставалась пучина океана. Поэтому в ближайшее время он собирался объявиться в Сан-Франциско. Там, в китайском городе, он собирался приобрести необходимые ингредиенты для дальнейших опытов. В письме содержались также смутные намеки автора на намерение создать некую бессмертную тварь, на основе органов дюжины других живых существ.

Равнодушно прочитав письмо, я вернул его Филби. В данный момент меня куда больше беспокоила проблема возможного возвращения крабов и их негативного воздействия на всходы моих томатов. В вероятности такого поворота событий меня убеждало поведение неугомонного Дженсена. Последний только что закончил работу над солидной монографией, посвященной спонтанным миграциям этих существ и возможной связи их поголовья с размерами наиболее крупных особей. В данный момент он вместе со своим сыном Бэмби разбил постоянный лагерь чуть выше линии утесов, откуда через мощный телескоп вел круглосуточные наблюдения за поверхностью океана в ожидании появления мифического левиафана. Если пресловутый краб-великан действительно существовал, можно было не сомневаться, что рано или поздно встреча с неутомимым естествоиспытателем была неизбежна.

Письмо Августа Сильвера помогло Филби в буквальном смысле обрести второе дыхание. Теперь дни и ночи он работал над конструкцией нового дракона, которому, по его совершенству, самой судьбой было предназначено оставить далеко позади себя всех многочисленных предшественников. Это обстоятельство, однако, не помешало механику отправить куда-то на восток письмо с вложенными в него сорока долларами, свою задолженность по членским взносам в Международное сообщество любителей драконов, о самом существовании которого я до сей поры даже не подозревал.

Между тем мои помидоры развивались как нельзя лучше. Объявилась и моя старая знакомая гусеница, сумевшая к этому времени достичь весьма солидных размеров. Еще раз отправлять ее к Филби я не стал. Вместо этого я поселил насекомое в кувшине, набитом землей, перемешанной с томатными листьями. Похоже, это оказалось наилучшим решением: гусеница осталась довольна своим жилищем и больше меня не беспокоила.

С каждым днем я проводил все больше времени с Филби, наблюдая, как на моих глазах возникало его новое монументальное творение. В отличие от своего наставника, Филби не обладал даже минимальными познаниями в искусстве вивисекции. Ко всему прочему, он питал к нему естественное отвращение. Его создание имело чисто механическую основу и посему заметно отличалось от уничтоженного творения Августа Сильвера. Благодаря неиссякаемому энтузиазму механика, дело продвигалось с удвоенной скоростью.

Я отчетливо помню один из таких дней. Если не ошибаюсь, это была суббота. Ярко сияло солнце, наверное, впервые за много недель. Многочисленные признаки, известные каждому, кто хоть сколько-нибудь разбирается в земледелии, недвусмысленно указывали на приближение засухи. Но и самые верные прогнозы порой могут оказаться ошибочными, в чем мне и самому приходилось убеждаться.

Однако субботний рассвет был действительно выше всяких похвал. На голубом небе я не заметил ни облачка. Разве что где-то на немыслимой высоте слабо различались мелкие темные точки, которые с равным основанием можно было интерпретировать как силуэты ласточек или, если хотите, драконов, реющих где-то за пределами, доступными взору обыкновенного человека.

Солнечные лучи струились в окна моей спальни. И я готов был поклясться, что слышу шорох помидоров, лука, бобов, тянувших побеги к небу.

Но ближе к полудню тяжелые облака вновь нависли над вершинами Берегового хребта, недвусмысленно свидетельствуя о скорой перемене погоды. Поднявшийся вскоре бриз принес первые мелкие капли дождя, с полной очевидностью подтверждая это печальное предположение. Вместе с ними на меня нахлынуло чувство тревожного ожидания.

Итак, как я уже говорил, это было субботнее утро, запомнившееся мне неожиданным появлением неугомонного Филби, все еще возбужденного известием о скором возвращении учителя. Не знаю почему, но именно в этот день он решил ознакомить меня с плодами своих трудов.

Дом Филби был, пожалуй, единственным в своем роде. Каждый квадратный дюйм пространства в нем занимала обширная коллекция, в некотором отношении действительно уникальная. Чего тут только не было! Головы фантастических животных, искусно вырезанные из мыльного камня, слоновой кости и железного дерева, перемежались с предметами неизвестного назначения и странными сувенирами, привезенными из экзотических стран. На специальных тумбочках стояли вместительные аквариумы, заполненные водорослями, между которыми скользили странные создания яркой причудливой окраски. Здесь были пятнистые угри и маленькие тропические рыбы. У самого дна паслись бычки, по обыкновению засунув свои головы в песок. С ними мирно соседствовала камбала и многие другие представители совершенно неизвестных мне видов и подвидов обитателей морских глубин.

Безмятежная жизнь пансионеров Филби настроила меня на умиротворяющий лад, и, помнится, я тогда еще высказал замечание, что, вероятно, отнюдь не случайно многие известные философы столь истово любили созерцать морскую гладь. Боюсь, что он так и не сумел оценить всей глубины моей мысли.

Книжные шкафы с древними фолиантами, перемежавшиеся, впрочем, с вполне современными книгами, составляли вторую часть его коллекции. Наконец, на стенах висели многочисленные карты звездного неба и чертежи хитроумных приборов, принадлежащих, судя по их виду, самому Сильверу.

В понедельник от него пришло еще одно письмо. Сильвер сообщал, что задерживается, так как неожиданно вынужден отправиться на поиски одной очень редкой и ценной змеи, известной разве что узкому кругу специалистов, и подтверждал свое самое твердое намерение вернуться в родные пенаты, уделив особое внимание посещению Сан-Франциско.

Путешествие могло продлиться неделю или месяц, поэтому было невозможно назвать точную дату его возвращения, но Сильвер обещал со временем известить о ней своего ученика.

В итоге мы договорились с Филби, что, когда придет время встречать Сильвера, я отправлюсь на своем автомобиле в город, расположенный в пяти часах пути от нашего местечка, и привезу долгожданного гостя.

Филби трудился, не покладая рук, стремясь во что бы то ни стало закончить работу над своим творением до возвращения Сильвера. Ему так хотелось услышать похвалу из уст своего Наставника, уловить в его взгляде удивление и одобрение.

С каждым днем конструкция фантастической твари в гараже Филби приобретала все более определенные очертания. Каркас или, если хотите, скелет, на который пошли лучшие сорта пихты и красного дерева, был давно закончен. Мощная голова на длинной шее соединялась с туловищем посредством хитроумной комбинации музыкальных струн, резиновых жгутов и целого набора других замысловатых устройств, об истинном назначении которых я не имел ни малейшего понятия.

Утром в пятницу, в день получения третьего письма, Филби впервые произвел испытание модели. Едва он подсоединил тонкие отростки медных проводов к батарее, скрытой в чреве чудовища, как глаза дракона медленно открылись и «осмотрели» помещение гаража. Признаюсь, мне стало не по себе. Я готов был поклясться, что они были не только совершенно живыми, но что в глубине их горел вполне разумный холодный огонь невероятно древней проницательной твари.

Правда, продолжалось это зрелище очень недолго, может быть, две или три секунды, а потом Филби отключил элемент питания. Но впечатление тем не менее было грандиозным.

Филби радовался, как ребенок. Он танцевал вокруг гаража, перемежая замысловатые па криками восторга. Однако наотрез отказался от моего предложения совершить небольшую поездку в форт Брегг и отметить знаменательное событие несколькими кружками здешнего пива. Легендарная фигура Сильвера уже маячила где-то на горизонте, и работа над драконом не допускала ни малейшего промедления.

Сошлись на том, что я отправлюсь в город один уже на следующее утро.

Собственно, спешить мне было некуда. Еще никому не удавалось оказать давление на Августа Сильвера и тем более заставить его изменить свои планы.

По моим расчетам, вся поездка должна была занять не более суток. Сначала я предполагал захватить с собой и свою гусеницу, но хитрая бестия предпочла тяготам поездки спокойный отдых в недрах своего укрытия. Впрочем, как я понял впоследствии, для этого у нее были все основания.

Однако проснувшись на следующее утро, я испытал первые признаки сомнения. Мой первоначальный энтузиазм в значительной степени угас. Мне было совершенно непонятно, какого черта я вообще ввязался в эту историю, клюнув на удочку наивного энтузиазма своего соседа.

Погода тоже не обещала ничего хорошего. Первые клочья холодного тумана успели просочиться в комнату сквозь плохо прикрытое окно, за которым смутно вырисовывались угрюмые силуэты мокрых сосен.

Меланхолично побродив несколько минут по кухне, я принялся одеваться, проклиная про себя Сильвера, застрявшего где-то на просторах Тихого океана, неподалеку от Золотых ворот, с мешком, полным драконьих костей.

Что, собственно, я должен был сказать ему?

«Мистер Филби прислал меня за вами».

Или того хуже:

«Привет от вашего старого знакомого».

Я очень мало знал о жизни университетских кругов, не говоря уже о нравах представителей такой экзотической профессии, как охотники за драконами.

Я чувствовал себя круглым идиотом, но мне не хотелось огорчать Филби отказом. Насколько я мог судить, он работал всю ночь. Уже под утро меня разбудил странный пронзительный звук, доносившийся из гаража. Вслед за этим последовало довольное кудахтанье Филби.

Мы условились, что я встречусь и переговорю со старым китайцем по имени Ван Лo, содержащим небольшой ресторанчик на окраине города. Филби назвал его «связным».

Я должен был представиться как друг капитана Августа Сильвера и ожидать дальнейших распоряжений.

Подумать только, «распоряжений»!

Одним словом, мне предстоял веселенький разговорчик.

Если накануне, поздно вечером, при тусклом свете лампы подобная секретность казалась мне чем-то само собой разумеющимся, то ранним холодным утром она представлялась просто смешной.

Мне потребовалось более шести часов, чтобы добраться до города: я вконец измучился на размытом зимними дождями прибрежном шоссе. Клочья противного липкого тумана, поднимавшегося от береговых скал, уже карабкались по склонам холмов, кое-где окруженных покосившимися изгородями. Снизу доносился отдаленный шум прибоя.

Впереди уже показались огни ярко освещенной автострады, за которыми смутно угадывались очертания большого города.

Минуя очередной поворот, я заметил, как внезапно прямо над моей головой тяжело поднялась тень гигантской птицы, которая тут же исчезла за пеленой грязно-белого тумана. Весь эпизод занял не более двух-трех секунд.

Впрочем, при таком неверном освещении нетрудно было ошибиться в оценке точных размеров создания.

Что бы это могло быть?

Дракон? Еще одно из творений Сильвера, обитавших в непроходимых лесах Берегового хребта?

Как я уже заметил, ошибиться было совсем нетрудно. Лично мне неведомая тварь показалась весьма крупной, если не гигантской, и необычайно архаичной. Я готов был поручиться, что явственно видел очертания огромного перепончатого крыла.

Или проклятое воображение сыграло со мной очередную скверную шутку?

В следующее мгновение машину вновь окутала пелена тумана. Момент был упущен. С минуту я размышлял, следует ли мне повернуть назад, но почти сразу отбросил эту идею. Вероятность снова увидеть таинственное создание была ничтожной. В итоге я продолжил путь и спустя еще несколько минут выехал на широкую автостраду, открывающую доступ к мосту через пролив Золотых ворот.

Где-то далеко внизу несколько небольших судов сражались с отливом, преграждающим им доступ в глубину бухты.

Может быть, на борту одного из них находился и Август Сильвер, наконец-то удосужившийся посетить Сан-Франциско? Хотя, скорее всего, нет. Судя по их очертаниям, это были заурядные рыболовецкие суденышки, спешившие доставить утренний улов к причалам Эмбаркадеро.

Я добрался до предместий китайского города и, с трудом отыскав место для парковки, углубился в толпу, лениво текущую по улице в направлении Портсмут-сквер.

Был канун китайского Нового года. Улицы наполнял тяжелый запах миндального печенья, жареной снеди, пряностей и пиротехники. Над головами людей то и дело взлетали ракеты, осыпая толпу дождем разноцветных искр. Живая река медленно двигалась к монументу Вашингтона, разбиваясь о стены бесчисленных антикварных магазинчиков и сбегая вниз по ступеням небольших подвальчиков, где собирались любители опиума.

Праздничная атмосфера, царившая в городе, сводила к нулю и без того небогатые шансы на успех моей несерьезной миссии. Тем не менее я упорно продвигался вперед, пока не оказался перед открытой дверью трехэтажного ресторана, украшенной именем его владельца.

Внутри кипела жизнь. Целая команда одетых в белые куртки поваров готовила разнообразные блюда из мяса, рыбы, моллюсков и овощей прямо на глазах многочисленных посетителей. Клубились паром огромные чаны риса, сновали взад-вперед проворные официанты.

В углу за небольшим хромированным столиком сидел мой «связной». Я узнал его сразу, едва успел войти. Филби очень точно описал его внешность.

У мужчины была длинная седая борода, почти касавшаяся скатерти. Традиционный китайский халат был несколько велик ему. Перед «связным» стояло блюдо, доверху наполненное жареной рыбой, которую он поглощал с такой серьезностью, что, казалось, совершал некий торжественный ритуал, не доступный пониманию простого смертного.

Протиснувшись сквозь толпу посетителей, я вплотную подошел к китайцу. Отступать было некуда.

— Я друг капитана Сильвера, — произнес я, улыбаясь и протягивая руку.

Он поклонился в ответ, слегка коснувшись моей ладони мягким пальцем, и поднялся из-за стола. Я последовал за ним в глубину ресторана.

С самого начала нашего разговора я понял, что зря потратил время на эту поездку.

— Кто знает, где сейчас может находиться Август Сильвер? Возможно, в Сингапуре, а может быть, в Коломбо или Бомбее. Пару дней назад я получил от него посылку с редкими растениями. За это время он мог оказаться где угодно.

Хуже всего было то, что сам я прекрасно понимал всю глупость своего поведения. Но во всем случившемся мне следовало винить только себя.

Какого дьявола я притащился в Сан-Франциско!

Меня мучило малоприятное ощущение, что пять поваров, собравшихся за моей спиной, откровенно потешаются на мой счет, а сам старый Ван Лo, чей безжизненный взгляд был направлен мимо меня в сторону улицы, того и гляди, потребует компенсации за бессмысленно потраченное время. Пусть я был другом Августа Сильвера. Ну и что с того?

Мои страдания временно потеряли свою остроту, когда я увидел старую фотографию, висевшую над головой моего хозяина: странное скопление лачуг, судя по окружающему ландшафту, расположенное где-то к северу от Сан-Франциско. Легкая дымка окутывала окрестности, не позволяя рассмотреть дальнейшие детали.

Вне всякого сомнения, фотография была сделана ближе к вечеру. Длинные густые тени, отбрасываемые несуразными строениями, тянулись далеко в сторону, вплоть до возвышавшихся за заднем плане деревьев. Башенка небольшого маяка стояла над обрывом, за которым угадывался бескрайний простор Тихого океана.

Я недоумевал. Башенка маяка на берегу небольшого залива, берег, поросший кипарисами и эвкалиптами, недвусмысленно указывали на хорошо знакомый мне район побережья, известный старожилам под названием Пойнт Рейс. Но там никогда не было никаких лачуг, я абсолютно уверен в этом.

Но самое странное, что все эти лачуги, спускавшиеся к заливу наподобие некоей готической лестницы, были построены (я абсолютно убежден в этом) из останков драконов, гигантских крылатых рептилий.

Некоторые домики теснились на маленьком пятачке, почти касаясь друг друга покосившимися стенами, словно огромный карточный домик, сооруженный рукой ребенка. Другие были воздвигнуты на некоем подобии платформ, сложенных из пустых нефтяных канистр или больших деревянных ящиков.

Повсюду валялись одиночные фрагменты гигантских крыльев и других частей исполинских рептилий, а немного в стороне возвышался почти полный скелет летающего чудовища.

И наконец здесь же, рядом с подвешенным на металлической треноге котелке, в компании с человеком, отдаленно напоминавшим Ван Ло, стоял сам Август Сильвер. На этой фотографии у него была борода, причем совершенно невероятного размера. Борода первопроходца или старателя, только что вернувшегося после многолетних поисков золотой копи.

И эта борода в сочетании с мощными плечами дровосека, широкополой фетровой шляпой, костюмом восточного покроя и странным гарпуном, который он небрежно держал в правой руке, а главное, острым пронизывающим взглядом, сверкавшим из-под густых насупленных бровей, взглядом, в котором светилась какая-то сверхчеловеческая мудрость, делали его похожим на Нептуна, только что поднявшегося из глубин океана, или, может быть, Одина, остановившегося, чтобы выпить кружку ароматного цветочного чая, прежде чем пуститься в дальнейшие бесконечные странствия. Этот пытливый взгляд много знающего и много повидавшего человека заставил меня позабыть о своих собственных мелких неприятностях.

Ван Лo, очевидно забывший о моем присутствии, мирно дремал в своем кресле. Повернувшись, я на цыпочках вышел из комнаты.

Над улицей по-прежнему висели густые клубы дыма. Тысячи звуков — какофония голосов, разрывы ракет, скрип вращающихся молитвенных колес, грохот барабанов и других инструментов восточного происхождения, — слились для меня в странную смесь гармоничного безмолвия.

Где-то к северо-западу от меня лежала удивительная деревня, построенная из шкур и костей драконов. Что с того, что мои поиски Августа Сильвера оказались безрезультатными. Если бы мне хотя бы одним глазом удалось взглянуть на лачуги, изображенные на фотографии!

Я шел назад тем же путем, что и на встречу с Ван Ло, не обращая внимания на разрывы ракет и снопы искр, осыпавшие меня со всех сторон. Но, странное дело, куда бы я не направил свой путь, повсюду толпа мгновенно расступалась передо мной, как некогда Красное море перед древними иудеями. По обеим сторонам улицы я мог видеть улыбающиеся лица, застывшие, словно в ожидании чуда. Гремели цимбалы, пели маленькие китайские рожки, но вся эта праздничная суета была так же далека от меня, как будто принадлежала другому миру, к которому я уже не имел никакого отношения.

Повернув за угол, я столкнулся с группой людей, тащивших за собой гигантского бумажного дракона.

Вероятно, на его изготовление пошла не одна тысяча листов тончайшей рисовой бумаги, окрашенной в нежнейшие пастельные тона. Одно его туловище достигало не менее тридцати метров в длину, не говоря о поистине фантастической длины хвосте, переливавшемся всеми цветами радуги. Под резкими порывами встречного ветра дракон метался из стороны в сторону и, казалось, сопротивлялся пленившим его людям.

Вовлекая в свои ряды встречных прохожих, процессия торжественно прошествовала мимо меня и незаметно растворилась в тумане. На некоторое время вокруг меня воцарилась мертвая тишина.

Я плохо помню, как провел остаток этого сумасшедшего дня. Скажу только, что вся иррациональность последних событий, как ни странно, только укрепила мою веру в Августа Сильвера и его удивительные творения, хотя все объективные факты как будто бы должны были утвердить меня в прямо противоположном суждении.

Добравшись до своего автомобиля, я, не задумываясь, направил его в сторону севера, держа курс на Пойнт Рейс.

Оставив в стороне Сан-Рафаэль, я некоторое время петлял среди зеленых холмов, наблюдая за тем, как солнце медленно катилось в сторону океана. Незадолго до наступления темноты я вынужден был остановиться для пополнения запаса бензина.

Очертания береговой линии вблизи бензоколонки были весьма похожи на те, что мне довелось наблюдать на фотографии Ван Лo, да и сам поселок, прилепившийся к склону холма, вполне мог сойти за двойника деревни Сильвера.

Чтобы убедиться в этом, достаточно было слегка прикрыть глаза.

Может быть, я на самом деле начинал сходить с ума? Реальность и фантазия настолько переплелись в моем сознании, что мне трудно было в этом разобраться…

К вечеру с моря подул легкий бриз, и побережье почти полностью очистилось от тумана. Возможно, мне следовало подняться на вершину холма, в сторону маяка, и оттуда более внимательно обозреть окрестности?

Для начала я решил обратиться за помощью к владельцу бензоколонки. Почти наверняка у него должна быть карта прилегающей местности. Кто знает, может быть, моя деревня лежит всего в каких-нибудь двух милях от меня, и только сгущающиеся сумерки мешают определить ее точное местонахождение?

Как и следовало ожидать, ответ оказался отрицательным.

Мой собеседник ничего не слыхал о заброшенной деревушке. Впрочем, по его словам, я и сам мог легко убедиться в этом, если бы дал себе труд более внимательно ознакомиться с картой, выставленной в витрине его конторы. Впрочем, сделать это и сейчас не поздно.

Очень странно, что я не заметил карты раньше. Она находилась на видном месте. Судя по тому, как владелец бензоколонки посмотрел на меня, мое состояние не внушало ему особого доверия. Мне не оставалось ничего другого, как воспользоваться его советом.

Изучение карты не дало мне ничего нового. Издание было достаточно новым и, по-видимому, заслуживало полного доверия. Не зная в точности, как мне теперь следует поступить, я машинально огляделся вокруг.

Сквозь открытую дверь конторы я мог видеть обветшалую мастерскую, где китаец-механик возился с видавшим виды автомобилем.

Мне не оставалось ничего другого, как вернуться к своей машине.

Новая волна тумана уже нависла над водами океана и в считанные минуты должна была окончательно поглотить заходящее светило, погрузив во мрак окрестности поселка. Я бросил последний взгляд на карту.

На секунду мне показалось, что ее вид странным образом изменился. Теперь это был ветхий пожелтевший листок бумаги, на котором лишь с большим трудом можно было различить отдельные подробности. Но одновременно на ней появились и новые детали. Складки бумаги превратились в необозначенные доселе дороги, которые вели от леса к океану.

Это было странное ощущение. Возможно, что световые эффекты умирающего дня сыграли со мной нехорошую шутку, но на моих глазах строения бензоколонки мгновенно обветшали примерно лет на двадцать, а видавший виды автомобиль, над которым трудился механик китаец, обратился в сказочного дракона, неподвижно распростертого на бетонном полу мастерской.

Наваждение продолжалось не более двух секунд и исчезло вместе с последними лучами заходящего солнца. Через несколько минут наступила полная темнота. Не торопясь, я миновал небольшой поселок, автоматически продолжая держать курс на север.

Разумеется, никакой деревни, построенной из костей драконов, не существовало. Ее просто и быть не могло! Я не увидел ровным счетом ничего, кроме нескольких товарных складов, кое-как разбросанных по заросшей сорняками пустоши, и двух-трех индустриальных сооружений. Путаница грязных узких улочек с покосившимися домишками, часть которых действительно была построена на сваях, словно в ожидании наводнения апокалиптического масштаба. Обыкновенная захудалая деревушка, каких полным-полно в глухих уголках западного побережья.

Усталость давала о себе знать, но меньше всего мне хотелось провести ночь в придорожном мотеле. Время приближалось к полуночи, когда я, еле живой, наконец добрался до своего дома. Гусеница благополучно почивала в своем убежище. В гараже Филби все еще горел свет, поэтому, поставив автомобиль на обычное место, я отправился к нему. Мой сосед сидел на стуле, подперев подбородок руками, и меланхолически созерцал лежавшую перед ним голову дракона.

Мне оставалось только пожалеть о своем поспешном решении. Он ждал новостей о Сильвере, а мне нечего было ему сказать. Новости, а точнее, полное отсутствие таковых окончательно доконало его. Как я мог понять, он не спал уже двое суток.

Позднее мне стало известно, что Дженсен, посетивший Филби за несколько часов до меня, безуспешно пытался соблазнить его перспективой ожидавшегося этой ночью нового нашествия крабов, в числе которых мог оказаться и давно поджидаемый гигант, но Филби решительно отказался. Он хотел только одного: закончить работу над своим драконом.

Но работа не заладилась. Была ли причиной тому роковая ошибка в расчетах или просто какая-либо мелкая техническая неисправность, он не знал. Важно было одно: дракон не хотел оживать. Это была уже катастрофа.

Мне стало жаль его. Решительно высказавшись против предложения Дженсена, я посоветовал ему подождать до утра. Спешить все одно уже некуда. Разумеется, это было слабое утешение, но сейчас Филби хватался за соломинку. Мы так и просидели всю эту ночь, до самого утра, вспоминая минувшие дни и время от времени добродушно подшучивая над Дженсеном и его надеждами увидеть наконец гигантского краба.

Слов нет, в эту ночь прилив был действительно необычайно высоким, да и прибой трудился вовсю, но лично я весьма сомневался, что странные звуки, порой доносившиеся с пляжа, имели хоть какое-то отношение к явлению мифического монстра.

В последующие два дня погода практически не изменилась. Хуже того, ничто, похоже, и не предвещало ее скорой перемены к лучшему.

От Сильвера по-прежнему не поступало никаких вестей. Не лучше обстояло дело и с драконом Филби. Фактически, дело так и не сдвинулось с мертвой точки, хотя бедняга трудился не покладая рук. Редкие обнадеживающие симптомы, как правило, тут же сменялись периодами еще более горького разочарования. Сами по себе отдельные части чудовища представляли собой шедевр технической мысли, но стоило соединить их вместе, как они немедленно превращались в набор случайных предметов. К концу недели сотни таких фрагментов были разложены в строгом порядке на полу гаража, но дальше этого дело так и не продвинулось.

Филби пребывал в отчаянии.

К следующему вторнику все детали были систематизированы и убраны в пустые банки из-под кофе, этим и ограничился весь прогресс в монтаже летающего чудовища.

Я с тревогой наблюдал за Филби. За последние семь дней он провел в гараже меньше времени, чем за одни-единственные сутки предыдущей недели. Теперь вместо работы он благополучно спал в течение дня, прерывая это занятие только для того, чтобы поесть.

У меня оставалась последняя надежда на новое письмо от Сильвера. В конце концов, он должен был находиться где-то поблизости. Но, одновременно, я не без оснований опасался, что такое письмо сумеет лишь на время подогреть честолюбивые притязания Филби, а затем, в случае неудачи, неизбежно последует окончательный и безоговорочный крах.

Лучше вообще не иметь надежды, — убеждал я себя, — нежели вольно или невольно уверовать в невозможное. Но, вопреки всем доводам рассудка, вновь и вновь возвращался к мыслям о Сильвере.

Вечерами, сидя у окна и наблюдая за тем, как Дженсен торопится на свою очередную вахту, я не переставал размышлять об этом человеке, о далеких тропических морях и потаенных тропах африканских джунглей; словом, о тех вещах, по поводу которых мне меньше всего следовало беспокоится.

Но я ничего не мог с собой поделать.

«Рано или поздно он вернется!» — повторял я по ночам, словно заклинание, и почему-то был уверен, что оно сбудется.

Над океаном повиснут клубы тумана, освещенные полной луной, и звуки китайских рожков и медных гонгов сольются с рокотом прибоя. Сквозь разрывы облаков на небе засияют миллиарды звезд, и музыка далеких миров повторит мелодию океана. Его корабль неожиданно, словно Летучий Голландец, появится на горизонте, и огни святого Эльма будут украшать его мачты.

Потом мы втроем будем мирно пить пиво в гараже Филби, и может статься, ради такого случая даже Дженсен согласиться прервать свои ночные бдения.

Но письмо все не приходило, и ожидание затягивалось. Творение Филби было собрано и в очередной раз расчленено на составные части.

Не знаю почему, но его каркас, с недавних пор задвинутый в угол гаража, все чаще напоминал мне обглоданные кости индейки, оставшиеся после празднования Дня Благодарения.

Что я мог поделать? Общение с Филби становилось все более тягостным.

Зато туман наконец рассеялся. Дуб в моем дворе покрылся листьями. Кусты помидоров обещали рекордный урожай. Правда, моя гусеница все еще продолжала спать, но ее состояние не внушало мне ни малейших опасений.

Однако эти маленькие радости жизни, похоже, совсем не касались Филби. Он снова проводил долгие часы над окрошкой из фрагментов своего дракона, но дело, насколько я мог судить, так и не сдвинулось с мертвой точки.

Как то раз я неосторожно предложил ему направить срочную депешу в Детройт с просьбой прислать автомобильный двигатель, но в ответ он окатил меня таким ледяным презрением, что у меня надолго пропала охота шутить.

Однако в воскресенье, примерно около полудня, когда скрип, производимый дверью гаража Филби, стал совершенно нестерпимым, я отважился на последнюю попытку. Прокравшись к мастерской, я осторожно заглянул внутрь. То, что я увидел, одновременно поразило и испугало меня. Внутри гаража не осталось практически ничего, что говорило бы о совсем недавно кипевшей здесь напряженной работе, если не считать искореженного крыла несостоявшегося творения Филби, чья изысканная шелковая оболочка была варварски захватана чьими-то грязными руками.

Два ободранных кота испуганно прошмыгнули у меня под ногами.

Тщетно пытался я найти какие-нибудь следы, подтверждающие вторжение легендарного краба Дженсена, или, на худший конец, любые другие признаки, способные дать рациональное объяснение нелепому происшествию.

Увы, я не нашел ничего.

Пришлось признать очевидное.

А Филби просто пошел вразнос.

Вдохновение, до сих пор помогавшее ему добиваться почти невозможного, покинуло его.

Даже сам Август Сильвер, наверное, не смог бы ничего поделать, а тем более собрать живого дракона из тех жалких обломков, что сейчас в беспорядке валялись на грязном полу мастерской. Думаю, что никогда ни один автор не обходился столь безжалостно со своим любимым детищем.

В этот момент, словно в ответ на мои невеселые мысли, в мастерскую ввалился сам Филби. Вид у него был, мягко говоря, неважный. Он все-таки получил последнее письмо от Сильвера.

Увы, в нем не содержалось ничего нового, кроме извещения о том, что путешествие затягивается, и туманных намеков на грозящие его автору опасности.

Пришествие Сильвера на запад снова откладывалось на неопределенное время…

Видимо, заметив мой недоуменный взгляд, Филби сделал слабую попытку привести себя в более благопристойный вид и несколько раз неуверенно провел пятерней по взъерошенным волосам, но сумел добиться лишь прямо противоположного результата. Если до этого он напоминал загулявшего поденщика, то теперь приобрел все характерные признаки стопроцентного лунатика.

Дальнейшие его действия лишь подтвердили мои неутешительные выводы.

Ни с того ни с сего он принялся что-то бормотать о своей сестре, живущей где-то в районе Маккинлейвилля, особо упирая на тот факт, что в этом городке, затерянном в одном из наиболее глухих районов западного побережья, до сих пор находится самый крупный тотемный; столб Северной Америки. Почему именно эта тема увлекла его, так и осталось загадкой.

Два дня спустя он исчез.

Я собственноручно отремонтировал и запер дверь гаража и принял на себя дополнительную обязанность следить за поступавшей на его имя корреспонденцией, обращая особое внимание на письма с марками экзотических стран. Но известий от Сильвера больше не поступало.

Оставшись в полном одиночестве, я стал проводить больше времени с Дженсеном и его сыном Бэмби, все еще продолжавшими нести свою вахту на пляже в ожидании появления Великого Краба.

Слава Богу, иногда даже самые печальные события способны давать совершенно неожиданные результаты.

Так, исчезновение Филби помогло мне самому убедиться в том, что закаты в наших краях, особенно весной, и в самом деле божественно прекрасны.

Как выяснилось вскоре, Бэмби оказался по своей натуре, скорее художником, нежели естествоиспытателем, и мы провели вместе с ним немало приятных часов, наблюдая игру лучей заходящего солнца на створках раковины или в луже морской воды, оставленной отступающим отливом.

Когда же моя гусеница наконец выбралась из своего убежища и превратилась в прелестную темно-коричневую бабочку, я бережно отнес ее на наш наблюдательный пункт, чтобы дать возможность ребенку лишний раз полюбоваться безграничными творческими возможностями природы.

В этот день небо было совершенно безоблачным, и ленивые волны, набегавшие на белый песок пляжа, исполняли привычную для себя бесхитростную и одновременно завораживающую мелодию.

По мнению Дженсена, это были идеальные условия для давно ожидаемого появления Великого Краба. Но Бэмби в этот день почему-то мало увлекали хитроумные умозаключения отца. С напряженным вниманием он вглядывался в причудливый узор крыльев летающего сфинкса, что так долго и умело скрывался под скромной личиной обыкновенной томатной гусеницы. Поверьте мне, зрелище было одновременно и страшным, и завораживающим, но в этом, очевидно, и состояла его особая притягательность для живого наблюдательного ребенка.

Когда я снял крышку сооруженной мною ловушки и позволил маленькому созданию выпорхнуть наружу и устремиться навстречу ласковому солнцу, Бэмби еще долго сопровождал его, стараясь не упустить ни одной детали восхитительного полета.

Воспоминания об этом эпизоде до сих пор столь же прозрачны и свежи в моей памяти, как самая чистая вода родников, берущих начало с отрогов Берегового хребта.

Закрыв глаза, я каждый раз вижу прекрасную бабочку, летящую все выше и выше, навстречу лучам весеннего солнца, и маленького Бэмби, беззаботно бегущего за ней следом по белому песку нашего пляжа.

Но до сих пор мне очень трудно сказать, кого же все-таки я видел тогда из нашего укрытия на фоне ярко-голубого неба — бабочку, на мгновение промелькнувшую на фоне горизонта, или огромную летающую рептилию, устремившуюся к той воображаемой линии, где небо сливается с волнами океана, чтобы навсегда исчезнуть в пустоте, за гранью плоской Земли.

Факты

Что требуется от идеального терапевта? А вот что: он должен быть среднего роста, никогда не раздражаться, нежно поглядывать на больного, то и дело оказывать ему знаки внимания — словом, он должен очень сильно любить людей! Кстати, последнее чрезвычайно важно; ведь самого терапевта человеком никак не назовешь: собака — она и есть собака…

В самом деле, результаты специальных исследований убедительно показывают, что у больных дела идут намного лучше, если рядом с ними постоянно дежурит «милый, добрый песик». Согласно данным, обнародованным германскими врачами на прошлогодней конференции в Кембриджском университете, собаки особенно помогают инфарктникам и тем, у кого нарушен обмен веществ, а вот шизофреникам и страдающим депрессией, как уверяют британские специалисты, лучше всего общаться с лошадьми и дельфинами. Некий американский исследователь, понаблюдав за одним-единственным укротителем змей, сделал решительный вывод, что поглаживание боа констриктора крайне полезно для здоровья человека: кровяное давление нормализуется, пульс замедляется (проверить эту рекомендацию на себе никто из специалистов так и не решился).

Статистика свидетельствует: для здоровья обитателей домов престарелых весьма полезны канарейки и другие приятные пичужки. Эрхард Олбрих, психолог из Эрлангенского университета, констатировал, что среди пожилых людей, которые завели попугайчиков, вдвое больше довольных жизнью, чем в среднем в той же возрастной группе.

И все же медики рекомендуют лечиться преимущественно с помощью собак! «Рыбку не выгуляешь на веревочке, к канарейке не прижмешься щекой, лошадь не уложишь с собой на кушетку… Кошки? Уж слишком они эгоистичны, — замечает энтузиастка зоотерапии Габриэла Нипель из Германии. — Собака же, наоборот, сама стремится пообщаться с человеком». Недаром во многих ставших классическими НФ-романах именно собаки рука об руку (или, правильнее, «о лапу») вместе с человеком сражаются с роботами, инопланетянами и т. п.

Возможно, симпатичное механическое существо, сконструированное Джиллом Праттом из Массачусетсского технологического института, научится бойко расхаживать на своих двоих куда раньше, чем его антропоморфные собратья-роботы! Снабженный длинным опорным хвостом и когтистыми лапами, малыш Труди более всего напоминает хищного динозавра троодона, а тот, между прочим, является ближайшим родичем небезызвестного супербегуна велоцираптора… Пратт снабдил своего питомца улучшенной системой управления, которая, по расчетам, позволит тому весьма искусно поддерживать динамическое равновесие. Сейчас динозавреныш обучается прямохождению в лаборатории, а чтобы на первых порах Robot erectus не тюкался лбом о пол, корпус его поддерживают с помощью кран-балки. Впрочем, вскорости Труди начнет бегать самостоятельно, а в будущем он (или его усовершенствованный потомок) научится передвигаться по узким и тесным переходам, переносить тяжелые грузы и взбираться с ними вверх по лестнице. Что дальше? Подключение живого мозга, и киборги победно замаршируют по планете?

Алексей Зарубин
ИСЦЕЛЕНИЕ

Промозглая жизнь на Васильевском имеет неоспоримые преимущества для оптимистов. Ветры со всех сторон пронизывают насквозь проспекты и линии, крутят сырые хороводы во дворах и в подворотнях, выдувая из обитателей хандру и безысходность, заставляя их суетиться, нервничать, бодрее шевелить извилинами и конечностями в поисках своего места в жизни или — что почти одно и то же — заработка на пропитание и поддержание этой самой жизни в одном, отдельно взятом организме. А пессимисту и летнее тепло — повод для тоски.

Геннадий сидел у окна, наблюдая с высоты второго этажа сквознячное трепетание обрывков старых предвыборных плакатов. Когда-то они возвещали о битве насмерть заслуженного демократа с крепким хозяйственником за право обладания городом в первую, а также во многие последующие ночи. Это все осталось в прошлом. Да и активное шевеление конечностями, грустно думал Геннадий, тоже позади. Унылая картина — молодой парень на костылях! А ведь еще не один месяц ковылять на них. Разве что кости быстрее срастутся.

Две недели тому назад его выписали из больницы, костыли ему подобрала сердобольная сиделка из кладовой при морге, узнав, что живет парень один-одинешенек. Где-то далеко, правда, в заводском поселке под Стерлитамаком у него осталась родня, но о ней он старался не вспоминать. Еще до отъезда рассорился со всеми. Вот и оборвал корни. Он не страдал от одиночества. Ребят знакомых хватало, в техникуме народ подобрался невредный.

Комнату, которую снимал Гена, сдавала почти задаром пенсионерка Клавдия Михайловна. Ярмо старости она тянула легко, не жалуясь, подрабатывала уборщицей в магазине. Намекала часто в разговоре, что приедет скоро племянник и увезет ее к себе на юг, к винограду и персикам. Племянник о себе знать не давал, и Гена полагал его персонажем мифическим. Хозяйка его не тиранила, разрешала водить знакомых и сильно не гноилась, если кто из гостей ненароком заливал ванную комнату или терял лифчик на вешалке для полотенец.

Но после того, как он переломал себе обе ноги, знакомые как-то незаметно рассосались. Подружка по техникуму заскочила в больницу проведать, рассказала несвежий анекдот про инвалида и огурец, а потом унеслась на дискотеку, пообещав зайти на днях. Дни затянулись…

Деньги у него еще водились, хватить должно было на полгода, если поджаться. Выручали старые запасы с прошлогоднего рейда. Рассчитывал этим летом хорошо заработать на приличный компьютер, но его кладоискательским надеждам вышел полный облом. Знакомые ребята, которых он выручал с армейским миноискателем, напали на свежее место, не затоптанное поисковиками-конкурентами. В белорусских лесах еще немало осталось военного железа. А богатенькие буратины, набив свои особняки антиквариатом, переключились в последнее время на старое оружие. За хорошо вычищенный и доведенный до кондиции немецкий пулемет МГ-42, который классно смотрится в интерьере холла рядом с портретом хозяина в полный рост, выкладывали добрую стопку бумажек в валюте бывших союзников по той войне. Не гнушались и дойч-марок. Легко брали наши трехлинейки и солдатские наганы времен гражданки, но они редко попадались в приличном состоянии. В основном, одна трухлявая ржавчина.

А этим летом, когда они раскопали блиндаж, сгнившие бревна наката не выдержали, их засыпало, а Гене перешибло ноги рухнувшим на него патронным ящиком, набитым пустыми бутылками. Потом он сообразил, что ему здорово повезло — в бутылках могла оказаться зажигательная смесь…

Кое-как выползли, наложили лубки на переломы и добрались до грунтовки, где они оставили старый «москвичок». Машина была еще та: на вид рухлядь, но мотор справный. Потому и спокойно проходили сквозь кордоны гаишников и омоновцев.

Но теперь Гене было не до трофеев. Хоть он и ковылял помалу от комнаты до кухни, но старорежимные высокие ступени на скользкой лестнице его пугали. С едой выручала хозяйка. Покупала для него хлеб, помогала картошки отварить или яичницу изжарить. Но неделю тому назад Клавдия Михайловна утром вышла в магазин и не вернулась. Через два дня Гена запаниковал и стал обзванивать морги и больницы. Пришел участковый, долго выяснял, кто он такой есть, смотрел документы, больничные бумаги. Спросил, не хотела ли хозяйка продать квартиру — дом уже почти весь скупила какая-то фирма. Геннадий рассказал, что месяца два или три тому назад приходили квадратные уроды с бритыми затылками и предлагали ей хороший обмен куда-то на Комендантский проспект. Старуха вроде была не прочь, она даже собиралась вообще ее продать, только вот ждала племянника. «Значит, не дождалась!» — подытожил участковый, предложил искать себе новое жилье и ушел, запечатав комнату хозяйки.

А позавчера участковый вернулся вместе с племянником, которого Гена считал несуществующим. Высокий худой мужик неопределенного возраста со странно бегающими глазами дохнул на Гену перегаром, назвался Василием, скорбно посмотрел на костыли и сказал, что он жильца гнать не будет, потому как сам на птичьих правах, а пока продолжают искать его дорогую тетушку, он здесь временно поживет. В тот же вечер племянник Вася долго ходил по шестиметровой кухне, хлопал дверцами старого буфета и шкафчика, дребезжал посудой. Потом без стука ввалися к Гене, толкая перед собой журнальный столик, на котором разместилась миска соленых груздей, нарезанное тонкими ломтями белейшее с розовыми прожилками сало, от которого в комнате встал такой чесночно-перечный дух, что у парня засосало под ложечкой и еще во многих местах — который день он перебивался бутербродами с паштетом, да чайком с обрыдлым повидлом. Рядом с буханкой ржаного хлеба копченым ужом свернулась аппетитнейшей спиралью домашняя колбаса. А еще Вася держал под мышкой длинную бутыль с жидкостью вишневого цвета, которая по дегустации оказалась как раз домашним же вишневым вином — сладким, но не приторным.

— Знакомство, я так соображаю, надо отметить, — сказал племянник и придвинул столик к кровати. — Тут вот типа закуски…

В ответ Гена только громко сглотнул.

Через час наследник Клавдии Михайловны уже не напоминал ему обихоженного бомжа. Кургузый пиджачок как-то незаметно приобрел вид вполне пристойный, щетина благородно оттеняла щеки, а речь стала связной и даже интересной.

Незаметно для себя Гена окосел и рассказал ему о своих летних приключениях. Племянник разлил остатки вина по стаканам и многозначительно покивал головой.

— У нас тоже портовые ребята промышляли этим делом, — сказал он. — Только старья не ищут, они с новых корабликов, пока их не поделили, столько успели наснимать, что на две маленькие войны хватит. Однажды пацаны глубинную мину притащили домой, а какой-то козел стал в ней ковыряться.

— Ну, и…? — заинтересовался Гена.

— To есть две хаты напрочь снесло, а у всей улицы стекла повыбивало. Хоронить потом собирали по чертежу. Не там вы, ребята, клады ищете. На такую дрянь нарваться можно, костей не соберешь.

Тут Гена стал горячиться, хвастать своими находками, а под конец беседы вытянул костылем ящик из-под кровати. Знала бы хозяйка, на каком арсенале спит ее квартирант, наверняка сна бы лишилась.

Племянник равнодушно скосил глаза на круглые диски от ППШ, на ребристые гранаты без взрывателей, на части пистолетов и россыпь патронов в отдельной обувной коробке. Подержал в руках тяжелый парабеллум, почти годный для употребления — осталось добыть одну пружину и выточить нужный винтик, — и положил обратно. На ржавые нечищенные штыки он не обратил внимания. Его заинтересовала лишь длинная гильза от зенитного пулемета. Ее конец был сплющен, наверно, когда-то она послужила коптилкой. Гена собирался толкнуть ее знакомому однокурснику, тот во время практикума в мастерских ловко выправлял такие гильзы и делал насадки-зажигалки в виде большой пули. После гальваники такая хромированная штука украшала стол фирмача средней крутизны.

Задумчиво повертев гильзу в руках, племянник внимательно осмотрел ее торец, попытался заглянуть в узкую щель и зачем-то стал трясти возле уха.

— Там песок набился, выковырять надо, — еле выдавил из себя Гена, осоловевший от славной еды и доброго бухла.

— Я думаю, там не только песок, — отозвался Вася и принялся расширять щель столовым ножом.

Гена хотел было сказать, что нож сломается и хозяйка будет недовольна, потом сообразил, что хозяйки нет и неизвестно, когда она будет. Эта мысль так расстроила его, что он ни с того ни с сего всхлипнул.

Между тем племянник тряс гильзу над столиком. Оттуда посыпалась серая труха и мелкие камешки. Он подцепил что-то ногтем и осторожно вытянул позеленевшую от времени бронзовую штуковину.

— Смотри, ключ. Твой, что ли?

Спать хотелось неимоверно, но Гена нашел силы разлепить глаза. Действительно, ключ с перекладинкой у кольца и простым изогнутым шпеньком вместо загогулины с вырезами. Гена удивился глупому замечанию племянника — каким образом его ключ мог попась в гильзу? Да и где сейчас найдешь замки для таких ключей!

— Н-не мой… — промямлил раскисший парень. — М-может, твой… — он хотел пошутить, но уронил голову на подушку и заснул.

— Может, и мой, — задумчиво проговорил племянник. — Ладно уж, спи, бедолага.

Он повертел ключ в пальцах и опустил в карман. Заботливо поправил одеяло на спящем. Осторожно, чтобы не скрипнула дверь, вышел, еще раз оглядев комнату. Если бы Гена не спал, он бы понял, почему глаза племянника показались ему странными. Они порой бегали так быстро, что зрачки словно перебегали из одного глаза в другой.

На следующий день племянник куда-то с утра запропастился и пришел только поздно ночью. Но Гене было не до него. Зверски болела голова, желудок плохо держал вчерашнюю еду, а прыгать на костылях ежечасно в сортир и обратно — это почти как самолетом без ног управлять.

Только на третьи сутки он немного оклемался.

И вот он сидит перед окном и тупо пытается вспомнить, не наговорил ли чего лишнего племяннику Васе, не стукнет ли Вася на него, и не выбросить ли все железки, пока не пришли со шмоном? Из окна можно было увидеть лишь грязные стены домов напротив, двор, где ничего не росло, разбитые скамейки у остатков детского городка. Выгуливала единственную на весь дом собаку корявая бабка. Вместо косынки она прикрыла свои седые космы рокерской банданой с черепами и костями. Почему-то выглядело не смешно, а жутко. Худой парень с рюкзаком за спиной пересек двор наискось, остановился у подъезда, почесал ничейного кота за ухом и исчез за дверью. Почему-то вспомнились родные места: простор и теплый ветер, несущий к предгорьям полынные степные запахи, вспомнил мертвые трубы комбината, переставшие коптить небеса, речушку, в которой опять завелась рыба…

Тут в прихожей хлопнула дверь, послышались голоса. Племянник громко и возбужденно что-то говорил, в ответ доносилось хмыканье. Потом к нему постучали, объявился Вася, кивнул и сделал кому-то приглашающий жест. В комнату вошел амбал в малиновом пиджаке, и сразу стало тесно. Амбал глянул на потолок, на стены, отвесил губу и, не обращая внимания на Гену, сказал племяннику:

— Стены — тухляк. На ремонте влетишь. Десять косых без базара.

И вышел.

Гена заскучал. Продаст бомжила теткину квартиру, а ему сейчас на костылях комнату не найти. Черные мысли закружились в голове. Не урыл ли Вася тетю за хату? Может, вовсе и не племянник он. Сейчас не то что за квартиру, за бутылку мочат. Унести бы ноги отсюда, да костыли эти чертовы! С досады он шваркнул их об пол. Эхом щелнул дверной замок, и тут же к нему ворвался племянник, радостно потирающий ладони.

— Ну, парень, этих лопухов я обул!

Гена пожал плечами.

— Когда выезжать-то? — спросил он.

— Не понял? — удивился Вася, потом глянул искоса, дернул вверх-вниз зрачками и засмеялся.

— Думаешь, я уже продал квартиру? Да ни боже мой! Этим сказал, чтоб ждали, ответ дам скоро, только пусть не давят, а то в момент еще родня набежит. Если упремся, считай, нас с тобой и нет. Я ведь не только в ментовке правильные бумаги оставил, но и в конторы риэлтерские отнес. Там такие ребята, что нашим фирмачам лучше с нами по доброму. А так выкинули бы нас с потрохами, и это в лучшем случае. В худшем — мы отдельно, потроха отдельно. Пока поживем, там видно будет.

— Хорошо бы время подольше потянуть, — облегченно вздохнув, произнес Гена.

Племянник замер, внимательно посмотрел на парня своими чудными глазами и медленно так, в растяжку спросил:

— А что ты, сударь мой, знаешь о времени, ежели собираешься его растягивать?

Вопрос удивил Гену своей бессмысленной неожиданностью. Он даже не обратил внимания на то, что в голосе Васи исчезла пропойная хрипота, а интонация стала мягче.

— Ну, как это… Время… Это типа… ну, время же!

— Доступно. Время — это типа времени. Лучше не скажешь.

Племянник откровенно издевался, но теперь уже Гена заметил изменения в облике Васи. На опрятного бомжа он совершенно не походил, скорее — на учителя, три месяца просидевшего без зарплаты. Волосы не были всклокочены, пуговицы все на месте. Да и костюмчик вроде стал почище, напрочь сгинули сальные пятна. Траурные полумесяцы под ногтями испарились. От него даже исходил легкий аромат дорогой туалетной воды. Но Гене было не до нюансов. Непонятный разговор настораживал.

Вася скинул с себя пиджак и оказался в белоснежной рубашке с отложным кружевным воротником. Тут Гена вообще напрягся и подтянул к себе костыль, на всякий случай, если Вася вдруг начнет приставать. Но тот просто уселся поудобнее на табурете, вытянул ноги, блеснув лаковыми остроконечными туфлями на высоком каблуке, и бархатным голосом осведомился:

— Не поговорить ли нам, Геннадий, о предметах, достойных внимания просвещенных умов?

— П-п… — отозвался Гена.

— Понимаете ли, друг мой, — продолжал между тем преобразившийся собеседник, — времени у нас с вами как раз и нет. В том смысле, что времени никакого вообще нет. Я имею ввиду — в реальности нет.

«Нарвался!» — только и подумал Гена. В компании поисковиков был один продвинутый. Обчитался книжек, и как подкурит, такое начинал нести — крыша отъезжала: и того нет, и то сон, а мир так вообще групповой глюк. Сейчас пойдет такая же бодяга. Реальности у него, понимаешь, нет!

— А что есть? — вежливо спросил он.

— Да ничего, собственно говоря… — начал было племянник, но вдруг замолчал, прислушался и резко поднялся с табурета.

— Боюсь, впрочем, что эта несуществующая реальность сейчас грубо вторгнется в наши ощущения. Лежи тихо.

И он скрылся за дверью.

Гена на миг оторопел, подтянул к себе и второй костыль, но тут тренькнул звонок. В прихожей сразу заговорили несколько человек, кто-то громко выматерился. Потом грохнула дверь, и все стихло.

Вернулся племянник.

— Нескладно получилось, — с досадой сказал он. — Эти ребята между собой договорились. Да быстро как! Ладно, пара недель у нас еще имеется. Надеюсь.

Он достал из кармана старинные круглые часы на длинной цепочке, покачал перед собой начищенным до блеска корпусом с крышкой, вздохнул и сунул часы обратно в карман.

— Нет, это долгие песни. Попробуем иначе. Ты тоже хорош, все позабыл…

С этими словами он достал бумажник и пошарил в нем. Извлек какие-то визитки, мятые купюры и кредитную карточку, радужно блеснувшую голографической картинкой.

— Скоро вернусь, — сказал Вася. — Дверь никому не открывай.

Гена остался один. Он лежал, уставившись неподвижными глазами

в извилистую трещину на потолке. Единственная мысль была: «Влип!». Неприятные разборки намечаются из-за квартиры, а он и убежать не может. Если бы при техникуме было общежитие… Подселиться к кому-нибудь из ребят? Кто-то из знакомых говорил, что у него друган в кочегарке работает и туда всегда можно завалиться. Он перебирал варианты и не заметил, как задремал. Проснулся от бодрого голоса: «Подьем!».

Раскрыл глаза и посмотрел на племянника. Потом помотал головой и протер глаза как следует. На коленях у Васи лежал ноутбук, причем, судя по наворотам, очень даже крутая модель. К такому компьютеру он давно приглядывался. Если бы не полная невезуха с ногами! Он рассчитывал собрать по частям пулемет «максим» и впарить его одному придурочному клиенту, который хотел у себя на вилле тачанку рядом с шестисотым «мерсом» поставить.

Вася лихо порхал пальцами по клавиатуре, загружал один за другим сидишные диски, затем удовлетворенно откинулся к стене и провозгласил:

— Вот теперь мы готовы к труду и обороне. Сначала труд, потом остальное.

И развернул монитор к окаменевшему от завистливого изумления парню. Когда Гена немного пришел в себя, то разглядел на мониторе хитрую многоцветную фигуру, чем-то похожую на большую амебу с усиками. «Амеба» непрестанно меняла очертания, цвета переливались из одного в другой. Ничего особенного. И не такие мультимедийные картинки доводилось видеть. Чуть позже он обнаружил, что сквозь «амебу» словно просвечивает другое изображение — мгновенно возникают и исчезают лица, карты, страницы книг и еще много всякого, что он не успел разобрать. Ему захотелось остановить картинку, увеличить фрагменты и вообще, покопаться в файлах, посмотреть, что есть в памяти. Но глаза почему-то не отрывались от смешно шевелящихся тонких усиков, в их дрожании чувствовался сложный ритм, вот он уже почти уловил его, и отпала нужда в остановке мелькающих кадров, все было ясно различимо, словно он сидит в кинотеатре и смотрит фильм, а за стеной стрекочет швейной машинкой кинопроектор, в маленьком зале поселкового клуба пахнет кошками и жареными семечками, в задних рядах кто-то внаглую курит, и лента дыма вьется в ярком луче, сердится старенькая билетерша, и ее монотонный бубнеж будто разъясняет увиденное…

Когда он очнулся, уже была ночь. В комнате никого не было. Ноутбук тихо шелестел на табуретке. На мониторе шевелила усами цветная «амеба», но как-то вяло, и мелькание картинок вроде прекратилось. Зато голова была, как набитая ватой, глаза слезились и в ушах тонко звенело. Он кашлянул и обнаружил, что в горле пересохло. Допил холодный чай, звякнул ложкой о блюдце.

Скрипнула дверь.

— Ну что, готов?

Гена молча глядел на Васю и не знал, что ответить.

— Будем считать, что готов, — зевнув, ответил за него племянник. — Тогда спи.

И прикрыл дверь.

В утреннем жидком свете лицо племянника казалось более смуглым, чем он был на самом деле, бойкие же глаза, наоборот, посветлели, а зрачки стали белесыми.

— Неужели ты ничего не помнишь? — в десятый или двадцатый раз спросил он.

Гена пожал плечами. Его разбирала зевота, он не выспался и не понимал, чего добивается этот человек. Вася разбудил его ни свет ни заря и стал допытываться, помнит ли он об их прежних встречах, добрался ли он до своей доли, где другая циста со вторым ключом… Отчаявшись получить нужный ответ, племянник несколько раз заговаривал на иностранных языках, что в его устах звучало странно. Разобрать, какие это были языки, Гена не мог. Криво улыбаясь, он сидел, откинувшись на смятую подушку, и таращил глаза на племянника Васю.

— Я могу ошибаться, — недобро сказал Вася, — и я отвечу за свою ошибку. Но, может быть, на самом деле ты все вспомнил и затеял свою игру? Это не по-семейному… Дурачок, нам нельзя подставлять друг друга даже ради лишней доли! У тебя отшибло память. А может, ты просто новый партнер, и тогда…

Резко оборвав себя на полуслове племянник схватил Гену за уши и, приблизив его лицо к себе, впился взглядом в глаза ничего не соображающего парня. Дикий и страшный был этот взгляд! Но тут же Вася отпустил его, поднялся с табурета и вздохнул.

— Вот незадача! Что с тобой делать, ума не приложу! Может, это ты, а может, вовсе не ты. Однако первый ключ попал к тебе. Шуточка во вкусе Хармахиса…

Гена ничего не понимал. В голове, правда, мелькнули дурные мысли насчет гуманоидов с летающей тарелки, но мысли эти тут же исчезли, возникло странное ощущение, что давным-давно все-таки они встречались с Васей, и звали его тогда иначе. Воспоминания копошились, как мухи в меду, и никак не могли выбраться на волю.

Племянник изучающе смотрел на Гену, словно ждал от него нужного слова или жеста. Не дождался.

Во дворе заурчала машина, потом еще одна, взвизгнули тормоза.

— Ну, начинается… — обиженным голосом протянул Вася. — Только разговор пошел серьезный, так эти мерзавцы тут как тут. Сейчас нас убивать будут! Что у тебя здесь…

Он завертел головой, оглядывая стены комнаты. Скользнул мимоходом по книжной полке, оценивающе глянул на выцветший гобелен с еле различимыми оленями у водопоя, и взгляд его уперся в цветной плакат с календарем. На постере мускулистый полуголый мужик с огромным мечом в руке красиво убивал дракона.

— Годится, — удовлетворенно кивнул племянник. — Ну, не робей.

Сонное оцепенение охватило Гену и притупило все чувства. Ему почему-то было глубоко плевать на то, что в квартиру ломится крутая братва и сейчас вышибут дверь. Он даже не удивился тому, что Вася подошел к плакату и… исчез, будто и не он только что вел странные речи. В какой-то миг показалось, что он не просто испарился, а словно мультяшный герой сплющился в лист, потом свернулся в линию, моргнул точкой и сгинул.

В прихожей хрустнул замок, грохнула дверь и квартира наполнилась тяжелым топотом, криками и руганью. «Где этот козел?» — гулким басом спросил кто-то. В комнату, где лежал Гена, сунулась круглая большая голова с бычьими глазами и уставилась на него. За головой втянулось тулово в малиновом пиджаке. Тут же объявились еще трое лбов и встали над кроватью, словно в почетном карауле.

— Куда он делся? — спросил один из них, после того как с трудом согнувшись, проверил под кроватью. — Только что в окне торчал!

Гена неожиданно для себя хихикнул. Скажет он сейчас этим быкам, куда исчез племянник Вася, так у них глаза выскочат на пиджаки. Малиновые.

— Смеется, сученок! — удивился один из амбалов. — Щас плакать будет!

Подхватил с изголовья костыль и хряпнул поперек одеяла. Гена заорал и скрючился. Удар пришелся по животу, было не очень больно, но его прошиб холодный пот при мысли, что ему опять могут перебить ноги.

— Ага! — обрадовался амбал. — Перестал смеяться.

В комнату вошел еще один, только не в малиновом пиджаке, а в простом свитерочке. Невысокого роста щуплый мужчина с такими же бегающими глазами, как у племянника Васи.

— Вот в этом окне его видели, шеф, — доложил амбал. — Щенок молчит, как партизан.

— Лестница? — коротко спросил невысокий.

— Ребята проверяют. По соседям тоже шмонают.

После того, как вошли еще двое, в комнате невозможно было повернуться. Невысокий мужчина внимательно посмотрел на Гену.

— Что же ты знаешь? — задумчиво спросил он.

— Может, огонька ему, Харшеф? — предложил амбал и пыхнул из зажигалки огнем на полметра.

— Не здесь, Сухой, — ответил невысокий. — Вези его в подвал, а тут оставь бойцов.

Грозно сопя, к парню протиснулись две туши. Гена закрыл глаза, но тут же снова открыл их. В комнате что-то изменилось. Он пригляделся и понял, что как раз наоборот — ничего не менялось — короткие толстые пальцы в перстнях и наколках продолжали тянуться к нему, невысокий шеф медленно-медленно поворачивал голову к одному из амбалов, время останавливалось, а воздух густел, наливался зеленью, фигуры были видны, как через немытое стекло аквариума…

Краем глаза он уловил короткий проблеск, потом другой, меж фигур замелькали светлые полосы, стальные блики сверкнули над головами стоящих и тут же исчезли. Время снова пошло своим ходом, а стекло аквариума протерли начисто, и зеленый цвет сменился красным. Гена рывком сел на кровати, и его вырвало прямо на изрубленные в кровавые ошметки тела. Когда он перевел дыхание, то обнаружил в дверях племянника Васю, который, улыбаясь, обозревал жуткое месиво из рук, голов и туловищ.

— Давай-ка унесем отсюда ноги, — сказал он Гене. — В следующий раз легко не отделаемся.

Племянник вел джип «чероки» так, словно всю жизнь провел за рулем. Машину они позаимствовали у бандитов. Гена больше ничему не удивлялся. Ситуация напоминала дурной американский видеофильм. Гора трупов в его комнатушке казалась кошмарным видением, а их поспешное бегство — некой игрой, в суть которой он еще не врубился.

Минут через двадцать они бросили джип в каком-то дворе близ Сенной. Гена кое-как дотопал на костылях до перекрестка, племянник остановил такси, и они двинули к Витебскому вокзалу. А там Вася затащил его дворами и переулками в грязный клоповник на первом этаже пустого, но еще не отремонтированного дома. Заколоченная дверь их не остановила.

Сквозь пыльные окна дневной свет почти не пробивался. Мертвенный запах нежилого помещения и пыль на разбитой мебели. Продавленный диван, на который Гена, облегченно вздохнув, уселся, ответил ему протяжным скрипом и выдохнул облако пыли.

— Пересидим немного и дальше двинем, — сказал Вася.

— Там, в комнате, кто их нарубил? — осторожно спросил Гена.

— Потом расскажу, а пока отдыхай. Скоро приду…

Гена улегся поудобнее, положив голову на драный диванный валик. Только сейчас он задумался — а что дальше? После бойни в квартире их будут искать милиция и бандиты. Сделают обыск, найдут железо… И еще — все документы остались дома. Из города не выбраться, разве что племянник опять машину угонит. Ну, выберутся, а дальше куда? Внезапно пришла догадка: хитрый Вася завел его сюда и бросил, а сам уже, наверно, садится в поезд… Гена застонал от жалости к самому себе.

Он лежал, тупо смотрел в потолок, с которого свисали фестоны паутины, переводил взгляд на стены с ободранными обоями, мрачно разглядывал пол, заваленный хламом, который хозяева оставили при переезде. И задремал. А когда проснулся, то обнаружил, что окна прикрыты газетами, под скособоченную тумбочку подложен кирпич, на самой тумбе весело шумит туристический примус «Шмель», а в воздухе аппетитно пахнет супом из пакетика.

В соседнем помещении что-то звякало, брякало и хрустело. Оттуда появился племянник с ворохом тряпья.

— Света нет, зато есть вода! — весело сказал он. — Сейчас поедим и за дело!

Дело не заставило себя ждать. Племянник помог Гене привести себя в порядок, усадил его поудобнее и опять стал мучать странными вопросами. На этот раз все допытывался, где и при каких обстоятельствах он нашел гильзу, кто при этом присутствовал, в какой момент рухнули бревна ловушки…

— Какой ловушки? — спросил Гена.

— А, неважно! — отмахнулся племянник.

Тень догадки прошла по краешку сознания или чего-то там еще в распухшей от событий голове парня.

— Постой, — встрепенулся он. — Что ты мне впариваешь с этими ключами, ловушками… Это что, типа игры, что ли?

Вася склонил голову набок и грустно посмотрел на него.

— Типа того, — ответил он.

— Так это все понарошку! Как бы я в компьютер попал? Мы что, в виртуалке?

— Пока что мы в большой заднице. А что касается компьютера… Увы, и сто крат увы! Убьют в натуре — и вся виртуалка. Да и то, подумаешь, велика важность — виртуальная реальность! Все сущее — виртуально, надо только знать, что делает мир реальным.

— Не понял?

— Вижу. Ну, представь себе огромный зал, очень большой, практически бесконечный в длину, высоту и ширину. В этом бесконечно большом помещении, как на складе, находится бесконечно большое количество предметов и явлений, миров и бактерий, все, что в голову тебе взбредет, и ко всему еще все это имеется в бесконечном количестве сочетаний. И вот по этим предметам ползет маленький червяк… Нет, лучше улитка. Она оставляет за собой блестящий след. И только то, на чем имеется ее след, чего она касалась, и есть единственная реальность, связанная в одну последовательность событий. Все остальное так и остается в потенции, вероятности, возможности или, если тебе так понятнее, — в виртуальности.

— Что это за улитка такая? — тупо спросил Гена.

— Это образ. Возможно, не очень удачный. Называй его как угодно — Атманом, Аммой, Волей Единосущего, Калибровочным Полем Суперсимметрии… Но есть и более привычное для тебя понятие. Время! Это и есть Великий Реализатор Действительности.

— Ну, ты загнул! Время — это… это…

— Так-так… — поощрительно закивал племянник, но, не дождавшись ответа, продолжил. — Ты еще вспомни те глупости, что тебе говорил Бероэс насчет времени как соположенности событий. Он, правда, позже догадался, что время — это не мера событий. Оно и есть создатель событий.

— Так оно живое?

— Кто?

— Время?

— И ты туда же! Я знавал одного дурика, он полагал, что время — это продукт жизнедеятельности некоего многомерного существа.

— А-а, — протянул Гена, — так время — это божье дерьмо?

Племянник молча обвел глазами стены и пол, посмотрел на Гену и хмыкнул.

— Похоже, если судить по тому, во что мы вляпались. Ну, ладно, начнем вправлять тебе мозги.

Он прошелся по комнатам, раскидывая ногой мусор. Поднял разодранный альбом с фотографиями. Вернулся, снял пару газет с окна и сунул Гене в руку старую фотокарточку. На ней можно было разглядеть комнату, людей за столом у большого самовара, старомодную мебель. И фотография была какой-то старомодной: толстая, прямо картон, с рамочкой-виньеткой и фигурно обрезанная по краям.

— Видишь лампочку? — спросил племянник.

Гена вгляделся и обнаружил лампу без абажура, висевшую над столом. Кивнул.

— Так вот, тебе надо включить свет в этой комнате. Смотри на лампу до тех пор, пока она не загорится. А дальше все само пойдет.

— Как же она загорится? — Гена озадаченно поднял глаза на племянника.

— А это уже не мое дело. Ты просто включи там свет, она и вспыхнет.

— Так ведь лампочка там, на фотке, а я здесь…

— Пока ты думаешь, что это имеет значение, лампочка не будет гореть, а ты застрянешь здесь надолго. Ну, работай, а я пойду еды подкуплю, барахла кой-какого.

— Что с квартирой будет? — неожиданно для себя спросил Гена.

— С какой… Ax, да! Все будет хорошо. Клавдия Михайловна сейчас в больнице. Упала на улице, память отшибло, ничего не помнит, документов при себе нет. На днях оклемается, через пару недель приедет племянник, продаст квартиру и увезет ее на юг. Еще вопросы есть?

— Племянник приедет? А ты тогда кто такой?

Вася тяжело вздохнул.

— Тебе тоже память отшибло. Ну, ничего, потихоньку все вспомнишь. Не исключено, что я — твой отец.

Он внимательно посмотрел на Гену, но не дождавшись ответа, пожал плечами и ушел.

Гена долго глядел ему вслед. У мужика крыша съехала. Надо же, папашка самозванный! Родителей Гена помнил хорошо: до шестого класса они жили дружно, потом отец загулял, спился вчистую, а мать бросила сына на родню и уехала в Уфу с главным инженером после того, как закрыли комбинат. Она не появилась даже на похоронах отца. Но если Вася хотел вывести его из равновесия, то он своего добился. Мысли Гены скакали, как блохи на барабане, сомнения чернильными кляксами расползались по душе. Захотелось, как в детстве, убежать на старые выработки, забиться в какую-нибудь щель, затаиться под землей в уютной полутьме, среди блесток халькопирита и никого не бояться.

Фотокарточка выпала из его пальцев, он поднял ее с грязного пола и уставился невидящими глазами на счастливое семейство, распивающее чай, беззаботное, ни о чем плохом не помышляющее.

Лампочка, естественно, не загоралась, даже когда он сосредоточился, наморщил лоб и тяжело задышал. Да и с чего загораться лампочке на фотографии, когда третий день перебои с электричеством? Эта мысль смутила его, он снова вгляделся в карточку. Мужчина в черном пиджаке держит блюдце у своей окладистой бороды, женщина в светлом платье смотрит на девушку, а мальчик, ее брат, стоит у нее за спиной и серьезно смотрит в объектив. Женщина улыбается, но у нее грустные глаза, она озабочена слухами о беспорядках среди фабричных, мужчина скрывает от нее письмо, где говорится, что ее брат скончался в госпитале из-за отравления газами, а мальчик думает о том, что задавака гимназист из дома напротив опять прогуливался в сквере с его сестрой…

Гена вздрогнул и опять выронил карточку. Откуда эти странные мысли, кто ему рассказал о семье со случайной фотографии? Он слышал о людях, которые могли дотронуться до какого-либо предмета и выложить все о людях, что к нему прикасались. Но с ним ничего подобного никогда не происходило. Хотя он порой и без миноискателя мог сказать, где стоит копать, а где ничего, кроме пары ржавых ведер, не найдешь. Это было чутье, интуиция, а здесь он словно вошел на краткий миг в эту семью.

Он вгляделся в фотографию. Лампочка не загоралась, но снова возникло странное ощущение входа в семью, сидящую за столом. Мальчик смотрит на фотокамеру, которую держит студент Горного института, готовящий сестру к экзаменам. Дома все ходят грустные, мама читает в газете списки убитых и раненых, отец подолгу молчит.

Во дворе горничная домовладельца выгуливала собачку хозяина, на скамейке сидел солдат с рукой на перевязи. Это жених горничной. Тумба перед воротами оклеена афишами, на одном плакате казак насадил на пику за раз несколько немцев. Мальчик уже во дворе. Он смотрит на плакат, и ему хочется убежать на фронт, скакать на вороном коне и лихо ворочать пикой. Он представляет, как ветер будет обдувать его лицо, когда казаки пойдут лавой на вражеские порядки, как тяжелое древко с острым наконечником ударит сверху вниз…

— Эй-эй, не увлекайся, малыш!

Окопы. Двор. Мальчик. Фотокарточка.

Возвращение в захламленную комнату произошло мгновенно, он словно перескочил на невидимой лестнице сразу через несколько ступеней. Лежать на костыле было неудобно, он вытащил его из-под себя и положил на пол.

Племянник стоял над ним и озабоченно качал головой. Его лицо с трудом можно было увидеть в полутьме. За окном стемнело, хотя, когда они перебрались сюда, только-только полдень наступил.

— Лампочка не загорелась, — виновато сказал Гена.

— Она и не могла загореться, сынок. Это я тебя в сторону немного отвлек, чтобы расслабился. А ты. я вижу, сразу начал двигаться. Не спеши, научись управлять движением. Долго ты был там?

Гена пожал плечами.

— Вроде нет. Минуты… Ну, не знаю.

— Меня здесь не было часов пять. Надо по-другому, наоборот, чтобы здесь прошли секунды, а там часы. Тогда против тебя здесь никто не устоит.

— Я… я был там на самом деле? — не веря услышанному, спросил Гена.

— Где лежал костыль, когда ты начал движение?

— Ну…

Гена осекся. Действительно, он разглядывал фотокарточку, а костыль лежал рядом на диване. Но когда раздался голос племянника, деревяшка почему-то оказалась под ним.

— Как это получается?

— Со временем поймешь. Это улитка ползет, не зная дороги, а человек умный может направить свой путь куда угодно.

— Понял! — возбужденно крикнул Гена. — Я могу в любую картинку перемещаться, а оттуда в другую и так далее. А если вообще без картинки?

— Можно и без картинки, но один я не могу. Только вдвоем. В конце концов, это ты нашел Сокровенное. Когда все вспомнишь, научи, как двигаться без привязки. Хотя ты никогда об этом не рассказываешь.

— О чем не рассказываю? — пробормотал Гена.

Не отвечая, племянник распаковал большую сумку, в которых обычно челноки перевозят свой нехитрый товар, и выгрузил на тумбочку свертки с едой, отложил в сторону пластиковый пакет с чем-то объемистым и мягким, извлек еще много всякого барахла вроде электробритвы, фонарика, плеера и батареек. Со дна он достал бухту крепкого капронового троса и две пластиковые каски.

— Теперь дело только за тобой, — сказал наконец племянник. — Думаю, через пару дней ты полностью вернешься. Тогда и с ногами не будет забот. А потом мы отыщем второй ключ, вернемся в Бехдет и разберемся кое с кем. И только после этого завершим наше маленькое дельце. Свою долю я не упущу.

Гена долго молчал. В какой-то момент ему казалось, что начал понимать. Но сейчас опять все запуталось.

— Мы с вами встречались, — осторожно спросил он, — в предыдущей жизни? Или на другой планете?

Племянник выронил банку с пивом. Крякнул, поднимая ее.

— Ты это хорошо сказал! — похвалил он. — Только мимо. Не напрягайся, все само придет. Раз уж начал двигаться, то теперь жди. Вспомнишь.

Он устроился на ворохе тряпья в углу, открыл еще пива, хлебнул и! удовлетворенно сказал:

— Что ни говори, ячменное пиво лучше просяного. Нам бы десяток таких баночек, когда мы застряли в ложной гробнице Менкаура. Помнишь, ночью ты облизывал стены…

— Ничего я не облизывал! — возмутился было Гена.

Но тут внезапно, как сон, который вспоминаешь не сразу по пробуждению, а много позже, ему привиделись темные стены, бесконечные ряды иероглифов, еле видных в дрожащем огоньке масляного светильника, испуганный человек, на котором ничего не было, кроме набедренной повязки, пытающийся разобрать надписи…

— Да, — продолжал племянник, — глупый я был тогда, грамоте плохо учился. Мой отец, а твой дед, бил меня не раз и не два за лень. Мало бил. Чуть не пропали мы с тобой.

— Он следил за нами!

Эти слова неожиданно для Гены сорвались с его языка.

— Конечно, следил, — племянник глотнул пива и удовлетворенно рыгнул. — Это же было испытание. Дед наш был лучшим искателем невидимых глазу сокровищ в Уасте. Он возглавлял Дом Плохих Хранителей. Это потом мы с тобой превзошли его деяния, да и то, если бы ты не нашел Сокровенное, наши кости лежали бы во прахе.

— Что я нашел?

— Ты меня спрашиваешь? — кротко удивился племянник. — В Гизе это было, под храмом Ипетсут. Ты полез первым, тебя засыпало песчаной ловушкой. Потом ты возник, хвала Амону, рядом со мной и увлек прочь. Научил движению, хотя только через сотню или две сотни лет мы с тобой поняли, какие дела можем свершить. Со временем даже я подучился, уму разуму набрался. Но главный у нас — ты. Без тебя мне двигаться нелегко, много ложных путей, слишком много открытых врат. А ты, было время, повадился исчезать надолго. Однажды лет четыреста я тебя искал. Ты тогда во время чумы в младенца какого-то переместился.

— Мы что, бессмертные? — хрипло спросил Гена.

— Не знаю. Если бы рассказал мне о Сокровенном…

Гена, как во сне, вдруг увидел желтые пески, опаляющее солнце и бритоголовых людей со страшными серпами в руках. Прислужники-нубийцы охотились за его дедом, великим раскапывателем гробниц. Вспышка солнечного блика на занесенном острие медного серпа, кровь, вскипающая на сухом раскаленном песке, белая стена храма, высокие ступени и маленькие фигуры жерцов, стоящих наверху, — они растворяются в кружении багряных искр…

— Когда, когда это случилось?

— Давно это было, — благодушно ответил племянник. — Да какое теперь имеет значение — когда! Будет нужда или охота — вернемся в любое место и в любое время. Ты только поторопись, чует мое сердце, не простые бандиты к нам привязались.

— Шеф и Сухой, — задумчиво пробормотал Гена.

— Харшеф и Сухмет? — переспросил племянник. — Вряд ли тогда мы бы ушли. Но на всякий случай не называй их имена вслух, пока мы не во всеоружии. Ничего, завтра отсюда переберемся в приличное место.

— Как тебя зовут на самом деле?

Ответ прозвучал на непонятном языке с прищелкивающими звуками и странными ударениями.

— Думаю, ты не понял. В переводе звучит приблизительно так: «Бастет-довольна-рождением». Имеется в виду моим рождением. Если не хочешь пока звать отцом, зови Васей. Созвучно.

— А как зовут меня?

— Вот это вспоминай сам. Однажды я тебе напомнил. Больше не хочу. Все-все, остальное — сам!

Утром они загрузили свой скарб в сумку, Вася отправился ловить машину, а Гена кое-как добрел до перекрестка. Приличное место оказалось двумя комнатами в бывшей коммуналке. Старый трехэтажный дом близ Карповки стоял в лесах. Здесь, наоборот, свет был, но отсутствовала вода. Кран с питьевой во дворе. Ремонт затянулся, пояснил Вася. Отцом назвать его у Гены язык никак не поворачивался. Иногда ему казалось, что это какой-то чудовищный розыгрыш, а как-то раз он решил, что все это крутой приход: они обкурились во время рейда или мухоморов перебрали, вот и глючит по полной программе. А когда отпустит, окажется он у палатки в лесу, а на ногах, может, рюкзак валяется, потому и кажется, что ноги перебиты…

Вася быстренько прибрал одну комнату, собрал сухие опилки в кучу, сверху набросил плед — получилось удобно. В углу валялись старые школьные учебники.

Поели, отдохнули и Вася начал показывать, как двигаться по восьми направлениям, как контролировать перемещения, если надо перескочить через одну или более ступенек, рассказал, как избегать неприятных пересечений и многое другое. Не раз и не два предостерегал от многоходовых перемещений, особенно в прошлое — затянет, заманит, потом долго надо будет выбираться. Кто заманит, спросил Гена, но Вася не ответил. Через некоторое время он куда-то сбегал и принес красивые постеры с видами заморских курортов. На Канарах они провели целый час, горячий песок и голубая вода были восхитительны, но Вася торопил, он опасался, что пока Гена не вошел в силу, есть опасность застрять. Тогда возникнут проблемы с его исцелением.

Движение от изображения к изображению было захватывающим дух приключением. Вход, скольжение, рывок, остановка, перебор, поворот, второй вход, третий… Возвращение. А как забавно было ставить отражения отражений, переходить из одного ритма времени в другой, дразнить случайных зрителей необъяснимыми появлениями и исчезновениями предметов, появляться и исчезать самим… От раза к разу у Гены получалось все лучше и лучше, отец восхищенно говорил, что еще немного — и сын превзойдет его, остался один шажок, одно ключевое воспоминание.

В памяти, действительно, одна за другой, словно «полароид» выплевывал на солнечный свет свои карточки, проявлялись интересные картинки. Ущелье, костерок, темные фигуры, хриплый голос рассказывает о сокровище гиксосов, о том, как избегать ловушек, как снимать проклятия, наложенные на сокрытом. Город, белые стены, скрип водяного колеса, илистый берег реки, отец спрашивает его, чем изображенное художником отличается от знака иероглифа. Монастырская келья, узкий стол заставлен ступками, странной посудой, невысокий человек с гладко выбритой тонзурой объясняет ему, в чем суть образного претворения веры. Равнина, покрытая стеклистой растрескавшейся пленкой, остроконечные башни вдали, слишком большая луна, нависшая над равниной, серебристые капли на одеянии крошечного собеседника, голову которого скрывает зеркальный шлем, его собственная тень, в которой Гена не узнает знакомых очертаний человеческой фигуры…

И еще одно понял Гена — ничего с собой прихватить нельзя, но зато можно на месте что угодно спрятать, зарыть, а потом придти и раскопать. По намекам Васи он догадался, что ждут их в одном храме во времена аж XIV династии сокровища немерянные. Они уже пытались неоднократно их заполучить, но почему-то неудачи преследовали с постоянством рока. Однако ему, Гене, по силам их добыть, перепрятать, а уж потом и оттянуться в полный рост с папашей родным. И еще уверял Вася, что сыну предстоят великие дела, ибо вскоре его способности достигнут высот необычайных.

А вечером, когда они расположились ко сну и лениво перебрасывались словами, дверь в помещение вдруг рухнула, слепящие лучи фонарей ударили по глазам, в комнате мгновенно возникло много людей, на них навалились и скрутили руки.

Когда Гена очухался, лампочка под потолком осветила крепких ребят в маскировочных куртках. Двое прижимали Васю за руки к полу лицом вниз, третий сидел у него на спине, не давая пошевелиться. Руки Гены были прикованы наручниками к трубе батареи. Он заметил, что постеры сорваны со стен, ни одной картинки в поле видимости нет, а обои еще не наклеены. Пятна старой штукатурки образовывали абстрактную картину, но Гена не знал, можно ли уходить через нее и куда он попадет, если рискнуть. Да и отца нехорошо оставлять.

Страха не было. Он вдруг вспомнил, что не боялся даже тогда, когда отец брал его еще маленьким в Город Мертвых, искать медные браслеты и бирюзовые подвески. Не боялся, когда песок в ловушке утащил его глубоко вниз, туда, где в багровом пламени светилось холодным светом Сокровенное. Еще немного, и он вспомнит все.

— Держите его крепче, — раздался знакомый голос.

Гена поднял голову и увидел человека, которого считал мертвым. Бандиты его звали шефом, и должен он был остаться в виде мясного фарша в его тесной комнатенке на 9-ой линии.

Шеф мельком глянул на парня, взгляд его застыл, но Гена отвел глаза.

— Кончать надо, бригадир, — сказал кто-то. — Шут предупреждал насчет гипноза. Колдуна прямо сейчас выведем, а ублюдка его…

— Сначала я с пацаном поговорю. А этого кончай здесь, только глаза ему не давай поднять.

Послышалась возня, хлопнул выстрел, второй.

«Люгер», механически подумал Гена. Может, даже его сборки. В прошлом году они нашли парочку, один приличный и собрался. Мысль, что из этого парабеллума только что стреляли в его отца настолько поразила его, что он поднял голову и открыл было рот… Но так и остался с отвисшей челюстью.

Голову отца разнесло на куски, стена была забрызгана кровью, какие-то тошнотворные розовые куски прилипли к штукатурке. Отец болен, подумал он. Надо проснуться — и тогда наступит исцеление. Проснуться… А как же кровь?

«Кровь… кровь… кровь…» запульсировало в ушах. «Не делай этого» послышался ему голос отца, но другой голос звал вниз, в темную спасительную бездну, внутрь себя, к Сокровенному, которое возместит ему бесконечную череду утрат. Когда-нибудь он успеет спасти отца.

Перед глазами замерцали багровые искры, он изо всех сил рванул наручники, но труба держала крепко. Один из убийц кинулся к нему, ногой задев стопку учебников. Книги разлетелись по полу. Учебник биологии упал прямо перед Геной и раскрылся. Короткий взгляд, и он почувствовал, как треснула и расползлась на нем одежда.

— Стреляй, стреляй! — визг ударил по ушам, но тут тишина задушила все звуки.

В двух машинах, что стояли перед домом, на всякий случай оставили по одному бойцу. В той, что стояла поодаль, сидел коренастый парень, скучал, курил и ждал, когда братва разберется с лохами. Он не верил байкам, которые травили последние дни в их бригаде о придурке, нарезавшем ломтями четверых быков. Не верил слуху о том, что менты посходили с ума и шмонают все хавиры подряд, в поисках этого придурка. Не поверил он и своим глазам, когда стена дома вдруг треснула, леса рассыпались, как спички, а большой кусок фасада бесшумно отвалился и рухнул прямо на джип, стоявший у подъезда. Он не успел даже выругаться, увидев, как из пролома на улицу метнулась тень…

Гигантский тиранозавр прыгнул на крышу автомобиля, превращая все, что было под ней, в кровавую кашу. Потом он задрал чудовищную клыкастую морду к небу, понюхал воздух и огромными прыжками унесся в сторону Гренадерского моста…

Владимир Губарев
БРИЛЛИАНТОВЫЙ ДЫМ

Что есть сокровища? Нечто, лежащее без пользы, но очень ценное, — золото, драгоценные камни, исторические реликвии, произведения искусства.

Мотив кладоискателя всегда один и тот же. Путь к легкому обогащению или славе, а часто к тому и другому. В обыденном сознании это аксиома. В свое время на археологических раскопках в Крыму мне приходилось отвечать только на два вопроса: «Много ли золота попадается?» и «Много ли нам платят?». Ни того ни другого и в помине не было, но подавляющее большинство не верило.

Так что оставим в стороне людей науки — археологов, которыми движет (пусть не всегда) тяга к расширению человеческих знаний о прошлом или настоящем.

Почему люди прячут самое ценное? Потому что боятся. Клады зарывают не от хорошей жизни. Закопанные горшки с монетами, сундуки с драгоценностями — признак переживаемой обществом смуты. Междоусобицы, гражданские войны, завоевательные походы (мало ли их было) рушили привычный уклад, заставляли людей бежать, бросив все. Вчерашние победители превращались в побежденных. Летом 1812 года свои ценности припрятывали русские, зимой того же года солдаты отступающей Великой армии Наполеона закапывали или бросали то, что не могли унести. Впрочем, первые клады в человеческой истории, конечно, не имели отношения к накопительству. Это были могилы.

Зарождение религиозных отношений привело к тому, что умершим мужчинам в могилы стали класть их любимое оружие, которое могло бы пригодиться в «краях счастливой охоты». Не удивительно, что уже в те времена находились люди, не согласные с тем, что весьма полезные вещи потеряны для общества.

По мере развития цивилизации «посмертное наследие» вождей, царей, жрецов приобретало черты того, что в наши дни принято называть сокровищами. Достаточно вспомнить гробницы фараонов, скифские курганы, набитые добычей ладьи выдающихся викингов. Но если первые фараоны — строители пирамид полагали, что и через тысячи лет к их усыпальницам будут испытывать почтение, то позднее великие завоеватели таких иллюзий не питали. Когда в 410 году в Калабрии умер король готов Алларих, его подданные нашли способ уберечь от осквернения могилу своего предводителя. Готы перегородили реку, а когда русло обнажилось, вырыли на дне огромную усыпальницу, куда опустили золотой гроб и огромное количество сокровищ, награбленных по всей Европе. Совершив положенные ритуалы, готы разрушили плотину, и река вернулась в свое русло. Всех участников похоронных работ перерезали.

Неизвестно место, где покоится в трех гробах, золотом, серебряном и железном, тело Атиллы, прозванного «Бичом Божиим», которое предали земле в Паннонии (нынешняя Венгрия) в 453 году. Естественно, живых очевидцев также не оставили. Когда умер Чингисхан, по месту захоронения «сотрясателя Вселенной» в безлюдной степи прогнали табун в 10 тысяч лошадей. И до сих пор по степям от Монголии до Каспийского моря гуляют легенды о том, что кровавый воитель со своими несметными богатствами покоится где-то рядом.

Кто ищет сокровища? Диапазон героев не столь велик. Людей, которые случайно что-то нашли, немало, вот только кладоискателями их вряд ли можно назвать. В основном это были завоеватели, воры, авантюристы, желавшие увековечить свое имя, или искатели приключений вроде Генриха Шлимана. Существует еще один тип кладоискателя, не столь романтичный, но все же распространенный, — профессионалы.

Строго говоря, кладоискательство как исторический феномен и начиналось с ограбления могил. Уже первые археологи, занимавшиеся раскопками в «Долине царей» в Египте, столкнулись со следами грабителей пирамид. Самым древним документально зафиксированным случаем такого рода стал судебный процесс времен Рамзеса IX (1142–1123 гг до н. э.), посвященный разбирательству, в ходе которого были названы даже имена грабителей: каменотес Хепи, художественный ремесленник Ирамун, крестьянин Аменемхеб, водонос Хамуас и негр-невольник Эенофер. На счету шайки было разграбление десяти царских гробниц, четырех жреческих и множества частных. Вот как сами злоумышленники описывали свое занятие: «Мы вскрывали гробы и срывали покровы, в которых они покоились… Мы нашли священную мумию царя… На шее у него было множество амулетов и золотых украшений, голова была покрыта золотой маской; священная мумия этого царя была вся покрыта золотом. Покровы мумии были внутри и снаружи вышиты золотом и серебром и выложены драгоценными камнями. С мумии фараона и его супруги сняли все ценное. Добычу поделили на восемь частей…»».

В подпольном бизнесе, развернувшемся более 3000 лет назад в Фивах, принимали участие представители практически всех слоев. Расхитители гробниц получали информацию от жрецов-предателей, а чиновники-взяточники, включая отцов города вроде «наместника западных Фив» Певеро, покрывали воров.

Фараоны, возводя свои монументальные сооружения, практически поставили указатели «копать здесь!»» для будущих искателей сокровищ.

Процесс разграбления гробниц напоминал игру в «казаки-разбойники». Защитникам религиозных идеалов приходилось многое перенимать из методов своих противников. Чем больше разлагалась система управления, тем яснее становилось, что единственный способ спасти обожествляемые мумии — опередить преступников. С грабежами боролись при помощи грабежей. Действия «спасателей» из числа жрецов и немногих честных чиновников требовали даже больше конспиративности, чем планы воровских шаек. Разведка у них должна была работать на высшем уровне. Ведь чтобы предупредить преступление, следовало добыть информацию о готовящемся святотатстве, выяснить, святилище какого фараона станет объектом их посягательства, подготовить новое убежище для усопшего царя. Мумию Рамзеса III трижды переносили с одного места на другое. Путешествовали Яхмес, Аменхотеп I, Тут-мес II и даже Рамзее Великий. Из-за нехватки надежных убежищ по нескольку царственных мумий помещали в одну гробницу. Так, Рамзеса II верховный жрец Амона сначала устроил в гробнице Сети I. Позднее обоих фараонов перепрятали в усыпальницу царицы Инхапи. В могиле Аменхотепа II оказалось в конце концов не менее тринадцати царских мумий. Вряд ли при жизни могущественные цари полагали, что найдут последнее прибежище в «братской могиле фараонов», высеченной в скале.

За долгие тысячелетия человеческой истории «могильный бизнес» не только не изжил себя, но, напротив, превратился в «профессиональный» способ обогащения. Сотни экспедиций, работающих в Африке, Латинской Америке, Азии находят огромное количество изделий из золота, серебра, драгоценных камней, а также скульптуры, культовые предметы древних цивилизаций. Оборот от нелегальной продажи частным коллекционерам находок только по Латинской Америке достигает десятков миллионов долларов в год. Естественно, что в финансировании экспедиций участвует и наркомафия. Зачастую в ряде африканских и латиноамериканских стран к кладоискательству прибегают противоборствующие группировки, чтобы раздобыть средства на военные действия против своих противников. Понятно, что найденные сокровища также реализуются на мировом «черном рынке».

По своему значению термин «кладоискатель» весьма близок к «завоевателю». Ведь не секрет, что авантюристы всех мастей отправлялись в новые земли, движимые жаждой богатств и славы. Крестоносцы в Палестине и Сирии пытали несчастных сарацин, выясняя, куда те спрятали свое достояние. Конкистадоры, разгромив империи ацтеков и инков, активно занялись поисками тех сокровищ, которые не удалось захватить с бою. Что ж, победители во все времена рассматривали достояние побежденных как свою законную добычу.

В ночь на 1 июля 1520 года, позднее названную «ночью печали», испанцы под командованием Кортеса уносили ноги из осажденного ацтеками Теночтитлана. Конкистадоры взяли с собой все, что могли унести. Ветераны не жадничали, а новички нацепили на себя все украшения, которые смогли поднять. И все-таки большую часть сокровищ Монтесумы, примерно 80 процентов, пришлось оставить во дворце. Когда Кортесу вновь удалось захватить Мехико, сокровища Монтесумы исчезли… Их судьба волновала несколько поколений кладоискателей, но до сих пор они найдены не были. Кстати, золото ацтеков так и не досталось испанскому королю: корабль с сокровищами на сумму 130 000 золотых кастальянос захватили французы.

Иногда стимулом к «кладоискательской лихорадке» становятся досужие вымыслы. Многие пытались найти сокровища, якобы спрятанные незадолго до гибели в 1870 году президентом Парагвая Лопесом. Энтузиасты восстанавливали маршрут движения последних соратников Лопеса, выявляли места, которые можно было использовать для создания тайника. Учитывалось, что Лопес, практически по пятам преследуемый противниками, не имел времени, чтобы тщательно подготовить убежище. Вот только навряд ли Лопесу после семилетней войны с Бразилией, Аргентиной и Уругваем, в которой погибло почти три четверти населения страны, было что прятать. Но кладоискатели по натуре неисправимые оптимисты и склонны верить в невероятные сказки.

Другая историческая загадка связана с судьбой «янтарной комнаты», подаренной в 1716 году прусским королем Петру I. Вывезенная немцами в 1941 году из Царского Села в Кенигсберг, она несколько лет демонстрировалась в Восточной Пруссии. Однако в конце 1944 года была подготовка к эвакуации, после чего следы ее исчезли. Возможно, «янтарная комната», наряду с другими утерянными во гремя войны шедеврами мировой культуры, до сих пор покоится в одном из тщательно обустроенных фашистами убежищ. Быть может, она затонула во время эвакуации из Кенигсберга. Правда, некоторые специалисты допускают, что «балтийское чудо» давно уже превратилось в экспонат одной из частных коллекций.

Благодаря чтению приключенчессих романов может сложиться впечатление: первое, что делали пираты, добравшись до испанских галеонов, — прятали клады. Увы, это заблуждение. Жили джентльмены удачи одним днем, и копить было не в их привычках. Один из наиболее известных предводителей берегового братства Брамон за неделю спустил в кабаках 10 тысяч ливров.

Любого знаменитого разбойника после смерти сопровождают легенды. Клад капитана Уильяма Кидда не болee чем сказка, возникшая вокруг имени незадачливого пирата. Перед тем, как Кидда повесили, «заработанные» на морских просторах 6500 фунтов были конфискованы.

С капитана Эдварда Тича по прозвищу «Черная борода», похоже, рисовал своего Флинта Роберт Льюис Стивенсон. Во всяком случае, молва приписывала этому кровожадному пирату манеру припрятывать очередной клад на островках близ северо-восточного побережья Флориды. Говорят, Тич брал в помощники несимпатичного ему матроса, которого потом убивал выстрелом в затылок и закапывал вместе с золотом… А на вопрос, куда делся его спутник, пират стандартно отвечал, что тот упал со скалы или утонул в болоте. Поскольку Тич в 1718 году потерял голову в бою с английскими моряками у мыса Гаттерас, то и забрать свои сбережения уже не смог. Так что эта часть побережья пользуется повышенной популярностью у кладоискателей-любителей. Время от времени население будоражат известия о находках. Впрочем, по мнению специалистов, находки золотых монет вовсе не обязательно указывают на пиратское происхождение. Ведь в этих местах часто терпели крушение корабли, в том числе и испанские галеоны, перевозившие сокровища Нового Света в Европу.

Не менее популярны среди кладоискателей сухопутные разбойники. По всей Волге и Приуралью наши соотечественники искали Пугачевские сокровища. На Дону — казну Стеньки Разина, зарытую по возвращении из Персидского похода. На островах Днепра, где базировались запорожцы, покоится немало кладов, оставленных ушедшими в походы и не вернувшимися казаками. Разбойничьи и казачьи клады были не столь уж значительными, во всяком случае, до пещеры из сказки про Али-бабу им далеко.

На Алтае среди старателей и промысловиков, добывавших соболя, почти 300 лет ходит легенда о «Золотой бабе» — идоле из чистого золота, святилище которого упрятано где-то в горах. Возможно, в этой легенде нашли отражение слухи о богатстве скифских курганов.

Поиск кладов во все времена был занятием для людей с крепкими нервами. Начать с того, что кладоискатель, если, конечно, он не был монархом, автоматически рассматривался властями как преступник. Ведь мало кто горел желанием немедленно передать найденное сокровище в руки властей. В России клады находились, например, в ведении воевод. И как только до них доносились сведения о найденных «сокровищах», тут же возбуждались сыскные дела. Розыск велся весьма энергично: подозреваемых и свидетелей подвергали пыткам до тех пор, пока не определялся действительный размер находки. Как правило, клады состояли из небольшого количества серебряных монет «нерусского дела, неведомо каких», которые признавались обычно «татарскими деньгами».

В средневековой Европе кладоискатель вполне мог быть репрессирован по самому факту находки. Полагалось, что клады находятся под патронажем потусторонних сил. Поэтому в тогдашней юриспруденции оговаривалось, что если сокровище обнаружено при помощи «доброго духа», нашедший мог оставить его себе. Если же это был «злой дух», ясно, что делалось это в обмен на богопротивные услуги. И кладоискатель подлежал уголовному суду со всеми соответствующими данному случаю пытками. Вот только о том, как именно отличать «доброго» духа от «злого», средневековые юристы не договорились.

Уже в советской России найти клад означало попасть под пристальное наблюдение правоохранительных органов. Конечно, счастливчику полагалось 25 процентов от стоимости находки, однако рассчитывались с ним в любом случае по фиксированным госрасценкам на драгметаллы, а значит, получал он буквально копейки. В целом же кладоискатели рассматривались как разновидность расхитителей общенародной собственности, со всеми вытекающими из УК последствиями.

Сегодня международные соглашения об охране исторических и культурных ценностей ставят кладоискателей-одиночек практически вне закона. Подобно другим преступникам, относительно спокойно они могут «работать» только в «мутной воде» стран со слабой или коррумпированной властью.

Развитие современной цивилизации ведет к тому, что все меньше остается мест, не охваченных деятельностью человека. То тут, то там при осуществлении сельскохозяйственных работ или строительстве дома находят оставленные нашими предками «на черный день» заначки. Когда разлилось искусственное Цимлянское море, на берег выбросило кувшин с монетами. Наверное, это была добыча одного из разбойников, промышлявших на Волге в XVII веке. По-прежнему будоражит воображение остров Кокос в Тихом океане, на котором якобы спрятаны «сокровища Лимы», захваченные американцем Томпсоном, а также клад Бенито Бонито, прозванного «Кровавым мечом». Хранит свои богатства остров Пинос у южной оконечности Кубы, в течение 300 лет служивший пиратской базой. Но основной мировой сокровищницей, лишь в слабой степени затронутой изысканиями, остается океан. Сокровища, погребенные в северной Атлантике, например, оценивают в 140 млн долларов. Цифра, достойная внимания.

Наверное, уместно в этой статье сказать, что поиск сокровищ никогда не был «одиночным видом спорта». Достаточно вспомнить сборы на «остров сокровищ». Джим Хоукинс добыл карту, сквайр Трелони оплатил расходы. Таким образом, любая экспедиция требовала финансирования. Так было в XVIII веке, так обстоят дела и сейчас. Бытовала старая мексиканская поговорка: «Полдела — завладеть богатством, проблема удержать его».

Поэтому подводными изысканиями на вполне деловой основе занимаются фирмы-клубы, вроде «Охотников за сокровищами инкорпорейтед» или «Клуба подводных сокровищ», страховые компании, организованные преступные группировки. В настоящее время на карту нанесены координаты 830 затонувших кораблей. Чтобы определить их местонахождение, искатели сокровищ буквально перерыли «Архивы Индии» в Севилье, проанализировали записки очевидцев и документы судовладельцев, журналы и портовую документацию отправленных грузов. Налицо огромный коллективный труд целых корпораций. Среди искателей подводных сокровищ наиболее известен профессиональный подводник бельгиец Робер Стенуи, нашедший благодаря длительной работе с документами место, где покоился груженый золотом испанский галеас «Хирона», входивший в состав «Непобедимой Армады», которая отправилась завоевывать Англию. Пожалуй, Стенуи можно считать последним среди «вольных искателей приключений». Сокровища затонувших кораблей не являются ничейными. Зачастую грузы остаются в руках потомков владельцев, например, Ост-Индской компании. И тем, кто провел работы по подъему ценностей, полагается лишь небольшой процент от стоимости груза.

Кладоискательство одиночек ушло в прошлое. Более того, профессиональное кладоискательство потихоньку превращается в часть шоу-бизнеса. Подводные экспедиции Кусто и Робера Стенуи, даже если они сопровождаются поиском сокровищ, подчинены, в первую очередь, другим задачам. Фильмы, программы, гонорары за книги позволяют не только окупать проделанную работу, но и извлекать весьма существенную прибыль. Хотя упрекать в этом их не следует. Ведь благодаря этим всемирно известным людям ученые получают возможность заниматься серьезными научными изысканиями. Кроме того, финансовый потенциал шоу-бизнеса позволяет им хоть в какой-то степени упреждать от разграбления по-настоящему ценные исторические находки.

Факты

В Корнуолле издавна добывали ценную глину, о чем свидетельствуют глубокие шрамы карьеров, уродующие мирные английские пейзажи. И вот недавно творческая группа архитекторов и садоводов задумала к 2000 году преобразить старейший из них в подлинный рай! В рамках проекта, коим руководит некий Тим Смит, возводится крупнейшая в мире теплица-климатрон, где будет представлена флора всех основных климатических зон Земли: под гигантским пластиковым покрытием — высотой 65 м и 120 м в поперечнике — комфортно разместятся даже лиственные исполины, произрастающие в непроходимых экваториальных лесах. Уже продумана хитроумная система из всевозможных лесенок и мостков, по которым и ученые, и обычные посетители смогут подняться прямо к вершинам деревьев. Кстати, зевакам, обозревающим рукотворный рай, опасаться нечего — не в пример библейскому прототипу, здесь не найдут себе пристанища ни змеи, ни любые другие представители фауны… Спонсорам же все это удовольствие обойдется примерно в 200 млн долларов. А там и до парка Юрского периода рукой подать…

Люди едят шоколад для удовольствия. Многие, правда, считают, что его сладкие свойства способствуют нарастанию глюкозы и улучшают умственные и физические свойства организма. Возможно, что все это так, однако в последнее время ученые обнаружили, что шоколад способен связывать или даже разрушать свободные радикалы — молекулы, которые сегодня обвиняют во всех смертных грехах — от развития атеросклероза до возникновения рака. Действительно, накоплено много данных о том, что свободные радикалы (закись азота и другие), образующиеся в организме в процессе естественного метаболизма, накапливаются в тканях и запускают многие неблагоприятные для организма процессы. Поэтому в современной медицине одним из актуальных направлений является разработка методов инактивации свободных радикалов. В этой связи свойства шоколада приобретают большой интерес. Не менее сенсационное открытие связано с обнаружением в шоколаде каннабиноида — компонента, содержащегося в марихуане. В шоколаде это вещество назвали анандамидом. Подобно каннабиноиду марихуаны, анандамид через кровь поступает в головной мозг, где связывается с соответствующими рецепторами и вызывает у человека легкое чувство эйфории. Такое же вещество найдено и в красном вине. Неплохой вариант для наркоманов.

В Калифорнии это делается так: самолет-разведчик NASA, кружащий над лесными массивами на высоте около 20 км, делает несколько серий фотоснимков (обычных и в инфракрасном диапазоне), которые затем через спутниковую связь и наземную станцию слежения поступают в Internet. Ну а вылетевшие к очагу загорания пожарные, подключившись к сети с помощью портативной персоналки типа «лэп-топ», имеют прекрасную возможность еще в пути внимательно изучить местность, где бушует огненная стихия. Новинка вполне оправдывает себя: так, когда в горах близ Сен-Бернардино вспыхнул пожар, местная команда его чуть было не проспала… однако в Internet пламя уже полыхало вовсю!

Нэнси Кресс
ДИКА, СВОЕВОЛЬНА, НЕ ОБУЗДАТЬ…

Впервые демон явился к ней на галерее, опоясывающей замок Хивер. Она вышла сюда, чтобы проводить Генриха. Вот он там внизу, величественный на своем огромном боевом коне, хотя ног коня и не разглядишь за пылью, поднятой лошадьми свиты. Но сам Генрих виден отчетливо: привстал в стременах, полуобернулся, шарит глазами по окнам замка, хочет убедиться — против света, — что она смотрит ему вслед. Отвергнутый поклонник, уезжая, любуется через плечо эффектом, который сам же и вызвал! Она без труда представляла себе выражение его маленьких голубых глазок, выглядывающих из-под курчавых золотисто-рыжих волос. Мрачные глаза. Пронзительные. Не ведающие пощады.

Анна Болейн не шевельнулась. Пусть себе уезжает. Она ведь и не хотела видеть его здесь, в Хивере, и не звала сюда.

Но едва она отвернулась от окна галереи, в дальнем углу мелькнула яркая вспышка. Демон!

Демон весь состоял из света, что и неудивительно: разве Сатану не называют еще и Люцифер — светоносный? Удивительнее, что демон оказался квадратным, — безупречный квадрат света, какого она никогда не встречала. Анна осенила себя крестным знамением и сделала шаг вперед. Световой квадрат полыхнул еще ярче и тут же погас.

Анна застыла, не шевелясь. Нет, она не испугалась, ее вообще было нелегко испугать. Тем не менее она вновь перекрестилась и прочла молитву. Нежелательно, если демон вздумает обосноваться в Хивере. Демоны могут оказаться опасными.

Впрочем, как и короли.

Лемберт отвлеклась от своего пульта и обратилась к Калхейну:

— Современники утверждали, что она ведьма…

— Ну и что? — откликнулся Калхейн. — В шестнадцатом веке каждую влиятельную женщину считали ведьмой.

— Нет, тут серьезнее. Ее записали в ведьмы до того, как она стала влиятельной. — Калхейн не ответил. Лемберт, выдержав паузу, добавила тихо: — Уравнения Раволи по-прежнему указывают именно на нее…

Калхейн еще помолчал и наконец выдохнул:

— Дай-ка я посмотрю.

Перейдя небольшую голую комнатку, он приблизился к пульту Лемберт. Та придала устойчивость изображению в центральном квадрате. Пульт моментально как бы вытянулся от пола до потолка колонной квадратов, сцепленных друг с другом: одни из них были вещественными, существующими в реальном времени, другие — лишь голографическими симуляциями, а третьих по сути не существовало вообще, ни во времени, ни в пространстве, хотя догадаться об этом было нельзя. В квадрате фокусировки значилось:

ОТДЕЛ ПЕРЕБРОСОК ВО ВРЕМЕНИ

ОБЪЕДИНЕННАЯ ФЕДЕРАЦИЯ ВЕРХНЕЙ СЛИБЫ,

ПЛАНЕТА ЗЕМЛЯ

В ФОКУСЕ: АННА БОЛЕЙН

ЗАМОК ХИВЕР, ГРАФСТВО КЕНТ, АНГЛИЯ, ЕВРОПА ГОД 1525, 645:89:3

КРАТКОСРОЧНОЕ РАЗРЕШЕНИЕ ЦЕРКВИ СВЯТЫХ

ЗАЛОЖНИКОВ № 4592

В рамке квадрата временного прыжка виднелось лицо молодой девушки: темные волосы чуть выбиваются из-под чепца, рука замерла возле тонкой длинной шеи — похоже, крестится.

Лемберт заметила для себя и про себя:

— Сама-то она считает себя доброй католичкой…

Калхейн вглядывался в изображение. Голова его, в связи с недавним назначением на пост начальника отдела, была выбрита до блеска. Лемберт отметила, что он принял свое назначение, как ненадежную свеже-пересаженную ткань, которой грозит отторжение, посчитала это по-своему трогательным и уточнила:

— Вероятность, согласно уравнениям Раволи, составляет 0,798. Что определенно указывает на ключевую роль…

Калхейн втянул щеки, на которых еще не высохла должностная окраска, и откликнулся:

— У того, другого, тоже ключевая. Думаю, надо посоветоваться с Бриллом.

Камеристки наконец ушли. Ушли все — священники, врачи, придворные, няньки, — ушли и забрали с собой младенца. Даже Генрих ушел — куда? Играть в карты с Гарри Норрисом? Развлекаться с новой любовницей? Неважно: главное, что ее наконец оставили в покое.

Девочка!

Перекатившись на постели, Анна замолотила кулаками по подушке. Девочка! А не наследник престола, не принц, в котором нуждалась Англия, но еще более она, Анна Болейн. Девочка… И Генрих относится к ней прохладнее с каждым днем, ей ли не чувствовать: он больше не хочет ее, не любит ее. Он бы, конечно, продолжал спать с ней — о, никаких сомнений, — если бы это обещало ему сына, но ее собственная страсть иссякала. Нет, иссякла. Страсть, которую она сама ненавидела, презирая себя за чрезмерный пыл, но и не таила ее от Генриха: раз уж такова натура, то глупо не пользоваться этим, чтобы и в Генрихе страсть полыхала снова и снова… Но ее страсть уходила, нет, ушла. Она все еще королева Англии, но уходит и власть, как Темза в час отлива, и она, Анна, не в силах предотвратить потерю власти, как не в силах остановить отлив. Единственное, что могло бы сохранить ей власть, — рождение сына. А она родила дочь. Здоровенькую, крепенькую, с рыжими кудрявыми волосиками, как у Генриха, — но дочь! Девочку, а не мальчика…

Анна вновь перевернулась на спину, превозмогая боль. Крошке Елизавете уже месяц, однако ноет по-прежнему все тело, каждая клеточка. Ноги распухли, и хотя «белоножка» не так опасна, как родильная горячка, сил отнимает не меньше. Вот уже целый месяц не удается встать с постели. Служанки, придворные дамы, музыканты приходят и уходят, а Анна лежит в лихорадке и пытается составить какой-то план… Генрих до сих пор не предпринял ничего определенного. Он даже ребенка воспринял внешне вполне спокойно: «Она, — сказал он про Елизавету, — кажется, ядреная девка. Молю Бога послать ей братика такого же крепкого здоровья…» Однако Анну не обманешь.

Ее никогда нельзя было обмануть. Она знала точно, когда Генрих впервые положил на нее глаз. Знала до оттенков, как его тянет к ней все сильнее и сильнее — она не поддавалась целых девять лет. И знала с совершенной уверенностью, в какой момент безжалостный мозг, прячущийся за голубыми глазками, принял решение: «Овчинка стоит выделки. Разведусь с Екатериной и сделаю королевой Анну». Но точно так же, — наверное, даже раньше, чем он сам отдал себе в том отчет, — она уловила минуту, когда Генрих пришел к выводу, что совершил ошибку. Цена за коронацию Анны оказалась слишком высока. Она того не стоит. Разве что принесет ему сына.

А уж если нет…

В темноте опочивальни Анна плотно зажмурилась. Это всего лишь приступ послеродовой меланхолии, и переживаниям грош цена. Она никогда ничего не боялась — пусть боится кто угодно, только не она. Когда глаза откроются поутру, ночные страхи улетучатся, потому что так надо. Она должна продолжать борьбу, должна понести снова и родить сына, должна сберечь корону. И сберечь дочь. Никто за нее этого не сделает, и другого выхода нет.

Когда Анна открыла глаза, в углу опочивальни меж занавесями вспыхнул демон — квадрат света.

При появлении ее святейшества Лемберт почтительно склонила голову.

Первосвященница отличалась высоким ростом и отсутствием дополнительных внешних органов. Глаза, руки, уши, бритая голова, ноги под серо-зеленым церемониальным одеянием — все было натуральным, как и предписано уставом Церкви святых заложников. До Лемберт доходили слухи, что до выборов на высший пост первосвященница носила роскошные лиловые глаза и мощные руки типа гамма, но затем пришлось удалить и то, и другое и восстановить все, как было дано от природы. Что и правильно: она, как верховная надзирательница за всеми заложниками в Солнечной системе, не может разгуливать с органами — продуктами высоких технологий. Сами заложники, конечно, могут, но та, кто отвечает за их духовное и материальное благополучие, обязана представать перед теми, кого навещает, в однозначно человеческом облике. Четырехрукому космопроходцу, которого держат заложником на Марсе в условиях невесомости, она должна показаться человеком не в меньшей мере, чем генетически измененному летуну с планеты Ипсу, ставшему заложником в Новой Трайенской республике. И единственный способ добиться подобной цели — воздержаться от внешних дополнений.

С дополнениями по части внутренних органов дело, разумеется, обстоит иначе.

Рядом с высокой гостьей шествовал директор Института времени Тошио Брилл. На него запрет на внешние дополнения не распространялся, и его бритую черную голову украшали золоченые сенсоры — штука, по мнению Лемберт, несколько вызывающая. И озадачивающая — ведь Брилл по натуре не склонен к вычурности. Возможно, он просто стремился подчеркнуть свое неравенство с ее святейшеством. За Бриллом следовали начальники отделов, включая Калхейна, следовали молча, не рискуя произнести ни слова, пока к ним не обратились. Калхейн явно нервничал — он был честолюбивым, как подметила Лемберт, отчасти недоумевая, отчею ей самой это вовсе не свойственно.

— Впечатляюще, — произнесла первосвященница. — По крайней мере, до сих пор — впечатляюще. С материальной стороны условия содержания заложников у вас безупречные…

— С духовной стороной, естественно, труднее, — пробормотал Брилл. — Три заложника так сильно отличны друг от друга, что даже культурологи и историки не в силах помочь… заложники прибывают сюда в большом смятении…

— Окажись на их месте мы с вами, — заметила первосвященница без улыбки, — чувствовали бы себя не лучше.

— Так точно, ваше святейшество.

— И все же теперь вы хотите добавить к ним еще и заложницу из четвертой эпохи.

— Так точно.

Первосвященница, не торопясь, осмотрела главный пульт. Лемберт не могла не отметить, что гостье никак не удается взглянуть прямо на квадрат временного прыжка, — вероятно, периферическое зрение не натренировано. А вот на квадрат статического равновесия она уставилась неотрывно и надолго. Все заезжие посетители неизменно бывают зачарованы, когда узнают, что исполинское здание подвешено меж временных потоков. Или, быть может, ее святейшество внутренне не согласна с тем, что Институт времени (как, впрочем, и другие, еще более крупные, хотя вряд ли более богатые институты) свободен от всемирного налогообложения, питающего Церковь? Если уж недвижимость выпадает из времени, то и налоговой оценке не подлежит.

— Я не могу, — объявила гостья, — дать разрешение на политическое вмешательство, пока не осмыслю дело полностью — до мельчайших подробностей. Расскажите мне все заново.

Лемберт подавила усмешку. Первосвященница безусловно не нуждалась в напоминаниях. Она давно взвесила «за» и «против», давно обсудила все со своими советниками и, надо думать, давно пришла к положительному решению. Почему бы и нет — ведь это лишь добавит ей власти. И для Брилла ее решение тоже не секрет. А если его просят объяснять снова и снова, то исключительно ради того, чтобы продемонстрировать ему свою власть. Так будет продолжаться до тех пор, пока она — она, а не он, — не сочтет демонстрацию достаточной и не выдаст бессрочное разрешение на удержание в заложниках некоей Анны Болейн из Англии, временной поток Дельта, во имя альтруистической цели предотвратить доказуемую масштабную войну.

Само собой разумеется, Брилл и виду не подал, что чувствует себя униженным.

— Ваше святейшество, эта женщина — опорная фигура. Уравнения Раволи, разработанные в прошлом веке…

— Я осведомлена об уравнениях Раволи, — перебила первосвященница и позволила себе улыбку.

— Тогда вашему святейшеству известно, что любой человек, идентифицируемый как опорная фигура, прямо ответственен за ход истории. Даже если он или она в своем временном потоке казались лишенными реального влияния. Госпожа Болейн была второй женой английского короля Генриха Восьмого. Чтобы жениться на ней, он развелся со своей первой женой, Екатериной Арагонской, а чтобы развестись, вывел всю Англию из подчинения католической церкви. Протестантизм…

— Напомните, что это такое.

Тут даже Калхейн не сдержался, бросил мельком взгляд на Лемберт в очевидном смятении. Ее святейшество изволила играть! С директором института! Зачем? С другой стороны, неужели Калхейн не догадывается, что преувеличенная серьезность чревата сползанием к напыщенности и самомнению? Может, и не догадывается.

— Протестантизм — разновидность христианства, — отвечал директор терпеливо. До сих пор, не поддаваясь на провокации, он только выигрывал. — Разновидность воинственная, как и католицизм. В 1642 году протестанты, расколовшиеся на множество ветвей, стали бороться за политическое главенство в Англии, впрочем, как и католики. К примеру, король Чарльз, спустя столетие после Генриха Восьмого, вернулся к католичеству. Но для нас существенно, что религиозные распри привели к гражданской войне. Тысячи людей умирали в сражениях, погибали от голода, были повешены и замучены в пыточных камерах, как вероотступники…

Лемберт заметила, что ее святейшество поморщилась. Вероятно, первосвященница слышала про эти страсти уже не раз — для чего же иначе нужны советники? Однако гримаса на ее лице выглядела достаточно искренней.

Брилл продолжал наседать:

— Дети, чтобы выжить, были вынуждены ловить и есть крыс. В Корнуолле мятежникам отрубали руки и ноги, на рыночных площадях ставили виселицы и вешали на них людей заживо и…

— Довольно, — прервала первосвященница. — Наша церковь, как известно, существует для поощрения святых заложников, способных предотвращать войны.

— И того же, ваше святейшество, — поспешно откликнулся Брилл, — мы добиваемся в иных временных потоках, коль скоро наш собственный уже наслаждается миром. В потоке Дельта, который едва достиг шестнадцатого столетия — вашему святейшеству известно, что потоки движутся с неравными скоростями… — Первосвященница повела рукой — отчетливый жест нетерпения. Но Брилл продолжал: —…в потоке Дельта эта Анна Болейн является опорной фигурой. Если взять ее заложницей после рождения дочери Елизаветы, которой суждено впоследствии взойти на трон и длительно сохранять мир, и до того, как Генрих издаст закон о верховенстве короны над церковью — закон, послуживший толчком к религиозным раздорам, — мы спасем тысячи жизней. Уравнения Раволи показывают, что историю можно изменить в сторону более прочного мира с вероятностью 79,8 процента, и это избиение будет действовать на протяжении двух последующих веков. Религиозные войны…

— Были и другие религиозные войны, более кровавые, чем гражданская война в Англии.

— Совершенно верно, ваше святейшество, — смиренно согласился Брилл. Для Лемберт его смирение было равнозначно унижению. — Но ведь наша наука так молода! Обследовать иные временные потоки, выбрать один из них и вычленить опорные фигуры — все это так ново и ложно… Мы делаем все, что можем. Во имя мира.

Окружающие хранили благоговейное молчание. Лемберт с трудом подавляла усмешку. Во имя мира — а на деле-то во имя изысканий как таковых, дающих и весомую финансовую поддержку, и еще более весомую академическую репутацию. А Брилл вновь перешел в наступление:

— Да, мы здесь стремимся к миру столь же последовательно, как и возглавляемая вами Церковь. Если мы получим разрешение на бессрочное изъятие Анны Болейн в качестве заложницы, то в том временном потоке будут сохранены тысячи жизней — точно так же, как Церковь охраняет мир и тем самым жизни в нашем потоке…

Первосвященница долго теребила рукав своего одеяния. Лица ее Лемберт не видела. Но когда высокая гостья подняла глаза, на лице вновь играла улыбка.

— Я порекомендую Всемирному форуму дать вам разрешение на четвертого заложника. Но учтите, директор: через два месяца я вернусь с официальным визитом, чтобы проверить ее состояние.

Лемберт с неудовольствием отметила про себя, что Брилл не сумел становиться вовремя.

— Через два месяца, ваше святейшество? Но на вашем попечении все заложники Солнечной системы…

— Через два месяца, директор! За неделю до того, как Всемирный форум соберется для рассмотрения доходной части бюджета и нового налогообложения.

— Я…

— Сейчас я желаю посетить трех заложников, которых вы уже дер-ките, исходя из задачи предотвращения войны…

Позже Калхейн в разговоре с Лемберт посетовал, что, по его мнению, Брилл обрисовал ситуацию не слишком ловко:

— Ему бы подчеркнуть, что дело не терпит отлагательств. Да оно же впрямь неотложно! Эти гниющие трупы в Корнуолле…

Его передернуло. Лемберт взглянула на него не без удивления.

— А ты, оказывается, переживаешь. И притом искренне.

Он тоже удивился:

— А ты разве не переживаешь? Иначе ты не работала бы в моем отделе…

— Да, переживаю. Но не так.

— Что значит «так»?

Она задумалась: легко ли сделать мысль ясной не только для него, но и для себя?

— Гниющие трупы… Могу себе представить. Но ведь они не из нашей истории…

— Какая разница! Они тоже были людьми…

Он поразительно искренен. Душевное напряжение пылает в нем, как кожа после возбуждающих мазей. Интересно, Калхейн когда-нибудь пользовался такими мазями? Коллеги отзываются о нем как об аскете, отдающем всю свою энергию и время работе и только работе. Женщина — соседка Калхейна — рассказывала Лемберт, что он ведет беспорочную жизнь, добровольно наложив на себя, вплоть до завершения исследований, обет воздержания. До сих пор Лемберт никогда не встречала мужчин, способных на это, и была заинтригована.

— А что потом, Калхейн? Когда с перебросками во времени будет покончено, ты примешь сан?

Он вспыхнул. Краска поднялась от щек, с момента назначения на новый пост окрашенных в голубой цвет, к бритым вискам, и там проступили розовые пятна.

— Подумываю об этом.

— А пока что исполняешь обет воздержания?

— Да. А что тут особенного?

Тон его стал агрессивным. Обет воздержания — надо же, как старомодно! Лемберт окинула взглядом его фигуру — высокий, хорошо сложенный, сильный мужчина. Дополнения? Ну, может быть, мышечные — у него красивые мышцы…

— Да нет, ничего, — оборвала она разговор, склонилась над пультом и сделала вид, что трудится, пока не услышала, что он ушел.

Демон приближался. А Анна лежала без сил на постели под балдахином. Пыталась позвать на помощь, но голос отказывался повиноваться, — да и кто бы услышал? Плотные занавеси гасят любые звуки, служанки и фрейлины удалились на ночь, кто в одиночку, а кто и с кавалером; стражники лакают эль, который Генрих выставил всему Лондону по случаю крестин Елизаветы. И его, Генриха, рядом тоже нет. Ведь >на обманула его надежды на сына.

— Уходи, — сказала она демону чуть слышно.

Он продолжал приближаться.

Ее считали ведьмой. Из-за крохотного недоразвитого шестого пальца, из-за пса по кличке Уриан, из-за того, что она ухитрилась опутать Генриха своими чарами, даже не подпуская его к себе.

Но, мелькнула мысль, если бы я и впрямь была ведьмой, я бы про-нала демона. Больше того, я удержала бы Генриха, отвратила бы его от этой малокровной Джейн Сеймур… Нет, увы, она не ведьма.

Отсюда следовало, что совладать с демоном она не в силах. Если он явился за ней, быть посему. Если Сатана, владыка лжи, решил покарать ее за то, что она украла мужа у другой женщины, а может, и за… Многое ли известно демонам?

— Это получилось против моей воли, — обратилась она к демону во вecь голос. — Я же хотела выйти совсем за другого…

Демон продолжал приближаться.

Ну и ладно, пусть забирает ее, куда хочет. Она не вскрикнет. Она никогда не кричала и не рыдала — и гордилась этим. Она не рыдала, когда ей объявили, что стать женой Гарри Перси ей не суждено. Не рыдала, когда ее отлучили от королевского двора — безоговорочно и безо всяких объяснений. Не вскрикнула она и тогда, когда узнала причину отлучения: Генрих пожелал выслать ее из Лондона, чтобы сделать своей любовницей, подальше от ревнивых глаз Екатерины. Точно так же нe кричала она и когда толпа уличных шлюх ворвалась во дворец в час ужина, требуя освобождения Нэн Буллен, которую они считали своей подругой¹. Анна спаслась от них, переплыв Темзу на утлом баркасе, и с ее уст не сорвалось ни стона. Все как один восхищались ее храбростью: Уайет, Норрис, Уэстон, сам Генрих.

Приближаясь, световой квадрат вырастал в размерах. У нее хватило времени только на то, чтобы сказать:

— Я была верной и истинной служанкой Господней, так же как и мой муж, король…

И квадрат поглотил ее.

— Войны зарождаются, — обратилась Лемберт к калейдоскопу лиц, собравшихся внизу в Зале всех времен, — задолго до того, как кто-то запустил первую ракету, произвел первый выстрел или метнул первое копье…

Она оглядела тех, кто толпился внизу. Одна из ее обязанностей как аспирантки заключалась в том, чтобы читать лекции совсем зеленой молодежи, среди которой попадались и те, кто намерен посвятить себя изучению истории. Занятия проводились неизменно в Зале всех времен, невзирая на непомерные расходы, связанные с поддержанием здесь режима статического равновесия в течение целого часа, с допуском слушателей в зал через силовое поле, с синхронной активацией всех квадратов. Позже лекцию повторят для студентов в записи — тогда, когда они окажутся в состоянии воспринимать слова. Не приходилось осуждать их за то, что нынче они, в сущности, не видят и не слышат лектора. Стены круглого зала, существующие фактически лишь в виртуальной реальности, заполнены квадратами, которых здесь в действительности нет, но которые воспроизводят сцены из настоящих войн, разразившихся когда-либо в чьей-либо истории.

Люди умирают, корчась в грязи, пораженные стрелами в живот, в шею, в пах, — сражение англичан с французами при деревне Азенкур, 1415 год.

Женщины распростерты поверх окровавленных тел своих детей — расправа англичан с сипаями в Канпуре, Индия, 1858 год.

Мухи облепили искромсанные лица героев битвы греков с персами при Марафоне — 490 год до Рождества Христова.

Фигуры с начисто сожженными лицами бредут на ощупь прочь от Хиросимы, 1945 год.

Еще фигуры — дышат как ни в чем не бывало, сидят аккуратными рядами под треснувшим куполом станции № 1, лица нетронуты, зато мозги обращены в жидкую кашицу под действием спекалина — это совсем недавно…

Лишь один слушатель повернул голову к Лемберт — юноша с широко расставленными фиалковыми глазами, в которых читалась искренняя мука. Лемберт ощутила, что благодарна ему, и начала заново:

— Войны зарождаются задолго до первой ракеты, первой пули и первого копья. В основе войн всегда лежат многие причины — экономические, политические, религиозные, культурные. Однако важным историческим открытием нашего времени является то, что если проследить каждую из этих причин до истока — по сохранившимся записям, по показаниям свидетелей, — если сопоставить все данные, с чем могут справиться только уравнения Раволи, то в конце концов придешь к ключевому, опорному моменту. К одному-единственному событию, или поступку, или личности. Это словно ветвистое дерево: тысячи тысяч развилок, чьих-то разнообразных решений, но где-то был корень, было самое первое «да» или «нет». Именно тут и кроется самое начало войны — и тут же точка, где ее можно предотвратить.

Удивительная особенность нашей работы, — перешла Лемберт к следующему тезису, — состоит в том, как часто выясняется, что опорной фигурой оказывается женщина. Да, когда война вспыхивает, ее ведут мужчины. Мужчины владеют золотом и оружием, вводят пошлины, правила судоходства и религиозные ограничения, что в последнем счете ведет к войне. Мужчины командуют другими мужчинами, теми, кто выходит на поля сражений. Но мужчины — всего-навсего мужчины. Они действуют в переломных точках истории, однако зачастую к действиям их так или иначе побуждают те, кого они любят. Женщина. Ребенок. Допустим, женщина стала тем пассивным грузом, который мужчина взвалил на себя и тем самым нарушил собственное равновесие. А значит, именно она, а не он, — та развилка, где вероятности разветвились и зародилась война…

Юноша с фиалковыми глазами смотрел на Лемберт неотрывно. Она нарочно замолкла, чтобы заставить его взглянуть на квадраты, — ведь именно за тем их всех сюда и привели, — а сама наблюдала за ним. Способный страдать и сострадать, способный почувствовать сердцем, что значит война, он может оказаться достойным кандидатом на работу в отделе, — конечно, по завершении предварительного курса. Чем-то он слегка напоминал ей Калхейна. Который сейчас, сию минуту, пользуясь правами начальника, не стал тратить драгоценное время на лекции, а предпочел провести беседу с новой заложницей.

Лемберт подавила в себе приступ зависти. Ревновать недостойно и недальновидно. Она не забыла, какое впечатление произвело на нее зрелище человеческих страданий, когда она была еще кандидатом на должность, какое влияние это зрелище оказало. Ей месяцами снились кошмарные сны. Она искренне считала тот день поворотным в своей судьбе, разделительной чертой, за которой ей никогда уже не стать прежней. Как можно быть прежней, если ей показали бездны, куда человечество сползло бы, не вмешайся Церковь святых заложников и Всемирное единение! Выжженные глазницы, расплющенные конечности, и в завершение всего генерал, восторгающийся с вершины холма: «Как мне по сердцу руки и ноги врага, взлетающие в воздух порознь!..» Это потрясало, да и должно было потрясти — зачем же иначе проводить предварительную ориентацию?

Юноша с фиалковыми глазами плакал. Лемберт поймала себя на желании спуститься с кафедры, подойти к нему, обнять за плечи и прижать его голову к себе… но почему? Из-за его способности к состраданию или фиалковых глаз?

Открыв глаза, Анна увидела склонившегося над ней Сатану.

Голова его была обрита, и он носил странные одежды безобразного сине-зеленого цвета. Щеки у него были заляпаны краской, а в одном ухе блестела и покачивалась какая-то железка. Анна осенила себя крестным знамением.

— Приветствую вас! — произнес Сатана нечеловеческим голосом.

Она попыталась сесть: если это предвестие вечных мук, негоже встречать их распластанной. Сердце поднялось к горлу. Но едва она села, зрение вернулось в норму, и она различила Князя тьмы с полной ясностью. Глаза чуть не выскочили из орбит: он выглядел совсем как человек. Накрашенный, безобразно одетый, увешанный какими-то железными коробками, — вероятно, орудиями зла, — но человек!

— Меня зовут Калхейн, — заявил он.

Человек! Мужчина! А уж она видывала мужчин: епископов, дворян, лорда-канцлера Уолси. Она одержала верх над Генрихом, владыкой Англии и Франции, Защитником веры².

— Не бойтесь, госпожа Болейн. Я хочу объяснить вам, где вы находитесь и как сюда попали.

Она заметила, что голос исходит не изо рта, хотя губы и шевелятся, а из коробочки, подвешенной на шее. Как это понимать? Может, демон поселился в коробочке? Затем она осознала еще кое-что — и уцепилась за эту мысль, как за единственно понятную.

— Не называйте меня госпожой Болейн. Обращайтесь ко мне «ваша светлость». Я же королева…³

Какой-то зайчик мелькнул в глубине его глаз, окончательно убедив ее, что перед ней смертный мужчина. Она умела разгадывать чувства мужчин по глазам. Однако как прочесть вот эти глаза? Что выражает его взгляд — жалость? Или восхищение?

Она решила встать, оттолкнуться от низкого ложа и встать. Ложе было резное, из добротного английского дуба. Стены отделаны панелями темного дерева и увешаны расшитыми шерстяными гобеленами. Сквозь мелкий переплет окон лился яркий свет, падая на резные стулья и стол, на вместительный резной сундук. На столе — несессер для письменных принадлежностей и лютня. Чуть успокоившись, Анна одернула тяжелую ночную рубашку и поднялась на ноги.

Мужчина, до того сидевший на низкой скамеечке, встал тоже и оказался выше Генриха, — а она никогда не встречала никого более рослого, чем Генрих, — и к тому же превосходно сложенным. Кто же он — солдат? Страх полыхнул заново и заставил поднести руку к гортани. Зачем он так уставился на нее, на нее и на ее горло? Может быть, он палач? Может быть, она под арестом, опоена каким-то зельем и тайно доставлена в лондонский Тауэр? Кто-то выдвинул против нее какие-то обвинения? Или Генрих настолько разочарован ею, не принесшей ему сына, что решил избавиться от нее незамедлительно?

Ступая как можно ровнее, Анна подошла к окну. Сверкало солнце — но моста Тауэр-бридж за окном не оказалось. Не оказалось и Темзы, а за ней остроконечных крыш Гринвичского дворца. Вместо них взору предстало нечто напоминающее двор, где тихо урчали какие-то исполинские железные звери. Там была и трава, а на ней молодые мужчины и женщины, совершенно нагие, подпрыгивали, махая руками, бегали на месте, потели — и улыбались, словно не отдавая себе отчета, что ничем не прикрыты. Или все они сошли с ума?

Анна ухватилась за подоконник и чуть не упала: подоконник выскользнул из рук, это оказалось не дерево, а лишь нечто похожее на дерево. Она зажмурилась и долго не открывала глаз, повторяя себе: я королева. Я так боролась за то, чтобы стать королевой. И победила, завоевала короля, свергла лорда-канцлера, бросила вызов самому папе Римскому. И уж тем паче я не обнаружу страха перед палачом в этом проклятом месте, где бы оно ни находилось…

От окна она отвернулась с гордо поднятой головой.

— Можете начать свои объяснения, мастер… как вас?..

— Калхейн.

— Мастер Калхейн, мы готовы выслушать то, что вам угодно сказать. И мы не любим ждать.

Она расправила свою рубашку, словно драпировку бального платья, и расположилась в кресле, тоже не деревянном, но украшенном резьбой, как трон.

— Значит, я заложница, — повторила Анна. — В столетии, которое еще не настало…

Лемберт, заняв позицию у окна, наблюдала за ней, совершенно очарованная. Согласно докладу Калхейна, Анна Болейн выслушала его рассказ о переброске во времени не перебивая, в полном молчании, — правда, рассказ был составлен заранее, да еще и отрепетирован раз десять, чтобы сознание шестнадцатого века могло усвоить хоть что-нибудь относительно века двадцать второго. Нет, королева Анна не впала в истерику. Не вскрикнула, не упала в обморок, не выразила недоверия. Не задала ни одного вопроса. И выслушав Калхейна до конца, спокойно и с поразительным достоинством попросила аудиенции у правителя этого царства и его министров. Что и было сделано: Тошио Брилл, следивший за происходящим по трансляции, поспешно вызвал Лемберт и еще двоих сотрудников. Опыт подсказывал, что новым заложникам поначалу легче, если они имеют дело с одним человеком, — но теперь все трое обрядились в одежды до полу, обычно используемые для академических церемоний и никогда более, и торжественно, склонив головы, вошли в поддельную комнату шестнадцатого века.

Только склонив головы. Никаких приседаний. Анне Болейн следовало с самого начала уразуметь, что реверансы вышли из моды.

Лемберт исподтишка изучала четвертую по счету заложницу, столь отличную от троих остальных. Анна не изволила хотя бы приподняться со стула, но даже сидя она поражала своей хрупкостью. Тоненькая, слабенькая на вид, с огромными темными глазищами и шелковистыми черными волосами, ниспадающими водопадом на белую ночную рубашку. Нет, по современным стандартам ее никак нельзя было назвать хорошенькой, да и по стандартам своего века она хорошенькой не была. Но она была неотразимой — спорить не приходилось.

— Я здесь узница, — сказала Анна Болейн.

Лемберт включила прибор-переводчик: слова были смутно знакомыми, но акцент столь непривычным, что их не удавалось воспринять без электронной помощи.

— Не узница, — уточнил директор. — Заложница.

— Лорд Брилл, если я не могу выйти на свободу — значит, я узница. Давайте не будем играть словами. Ведь покинуть этот замок я не могу?

— Не можете.

— Прошу вас обращаться ко мне «ваша светлость». Вы надеетесь на выкуп?

— Нет, ваша светлость. Зато благодаря вашему пребыванию здесь будут спасены тысячи людей, которые иначе погибли бы.

Не без содрогания Лемберт увидела, что Анна просто пожала плечами: очевидно, смерть тысяч людей ее нисколько не волновала. Чего и следовало ожидать: с моральной точки зрения люди того века были варварами, даже женщины. Надо бы показать это студентам. Полузаметное пожатие плеч говорило, в сущности, больше, чем все битвы, воспроизведенные в квадратах. Симпатия к похищенной женщине мгновенно ослабла, и это было почти физическое ощущение, сродни естественным отправлениям. Выходит, собственные моральные критерии Лемберт пока не пострадали.

— И как долго я должна буду здесь пробыть?

— До конца жизни, ваша светлость, — ответил Брилл напрямик.

Анна не проявила никаких внешних эмоций — ее умение владеть собой внушало благоговение.

— А это сколько, лорд Брилл?

— Никто не ведает, сколько лет отпущено судьбой, ваша светлость.

— Но если вы утверждаете, что умеете читать грядущее, то должны знать и продолжительность моей жизни.

Ее не стоит недооценивать, подумала Лемберт. Эта заложница — не чета предыдущей. Брилл ответил с той же прямотой, а значит, с уважением к разуму собеседницы, — хотя она-то сама вряд ли отдавала себе отчет, что это уважение:

— Если бы мы не перенесли вас сюда, вы встретили бы смерть 19 мая 1536 года.

— Как я умерла?

— Не имеет значения. Вы больше не частица того времени, и то, что случилось там, вас не коснется…

— Как я умерла?

Брилл не ответил. Анна Болейн поднялась и подошла к окну, волоча подол рубашки по полу. Какая же она маленькая, удивилась Лемберт. Не поворачиваясь, Анна бросила другой вопрос:

— Где находится этот замок? В Англии?

— Нет.

Прежде чем произнести «нет», Брилл обменялся взглядом с Калхейном.

— Во Франции?

— Это место вообще не на Земле, хотя сюда можно попасть из трех разных точек Земли. Это место — вне времени.

Скорее всего, она просто ничего не поняла, но и не сказала ничего, лишь продолжала смотреть в окно. Через плечо заложницы Лемберт видела площадку для физических упражнений, в настоящий момент пустую, и генераторы антиматерии, по которым ползали двое техников и робот. Интересно, как воспринимает Анна то, что видит?

— Одному Богу известно, заслуживаю ли я смерти, — произнесла она.

Лемберт не могла не заметить, что при этих словах Калхейн вздрогнул. Брилл сделал шаг вперед.

— Ваша светлость…

— Оставьте меня одну, — приказала Анна, по-прежнему не поворачиваясь.

Они подчинились. Разумеется, она будет под непрерывным наблюдением — все параметры, начиная с течения мыслей и кончая работой кишечника. Она ни о чем не узнает — но если в непокорную голову придет мысль о самоубийстве, попытка заведомо обречена на провал. Страшно и представить себе, что случилось бы, если бы ее святейшеству доложили о самоубийстве заложника из другой эпохи… Последнее, что увидела Лемберт, прежде чем дверь захлопнулась, — спину Анны Болейн, прямую, как копье. Анна так и стояла у окна без движения, не сводя глаз с генераторов антиматерии, необходимых для поддержания всего здания в статическом равновесии вне времени.

— Калхейн, встретимся через десять минут, — распорядился Брилл.

Нетрудно было догадаться, зачем понадобилась такая отсрочка: директор хотел переодеться в привычную одежду. А, вообще, Тошио Брилл вышел от Анны Болейн каким-то съежившимся, даже потерял в росте, хотя, казалось бы, ее хрупкое сложение должно бы как раз подчеркнуть его статность.

Калхейн стоял в коридоре у запертой двери Анны, как в трансе. Может, испугался, что заложница попробует взломать дверь? На Лемберт он не смотрел. Пришлось окликнуть:

— Калхейн!.. Послушай, ты там в определенный момент чуть не подпрыгнул. Когда она заявила: «Одному Богу известно, заслуживаю ли я смерти…»

— На суде, после оглашения приговора, она сказала то же самое. Почти теми же словами…

Он по-прежнему не шевелился, будто его великолепное тело лишилось всех мускулов. Лемберт произнесла наобум:

— Значит, она произвела на тебя впечатление? Несмотря на свою худобу и невзирая на несомненную напряженность ситуации…

Наконец-то Лемберт добилась, чтобы Калхейн поднял глаза, — и эти глаза сияли! Калхейн, машина для научных изысканий, что с тобой?

— По-моему, она потрясающая женщина!

Она никогда не улыбалась. И знала, что они обратили на это внимание: ей довелось подслушать их разговоры в обнесенном стенами саду. Анна Болейн никогда не улыбается. Между собой они не называли ее ни «королева Анна», ни «ее светлость», ни хотя бы «маркиза Рошфор» — титулом, который пожаловал ей Генрих, сделав ее тем самым единственной на всю Англию женщиной, имеющей право именоваться леди не только по мужу. Нет, они называли ее просто «Анна Болейн», словно она не выходила за Генриха, словно не родила принцессу Елизавету. И добавляли: она никогда не улыбается.

А чего ради ей улыбаться в этом чудовищном месте, которое не жизнь и не смерть?

Анна шила наряд из янтарного бархата, шила ловко, стежок за стежком. Обращались с ней, в общем, неплохо. Ей выделили служанку и вдоволь тканей, чтобы она могла нашить себе платьев, — она всегда была умелой портнихой, и навык не угас даже тогда, когда она получила право заказывать любые платья, какие заблагорассудится. Ей приносили книги — шрифт знакомый, латинский, хотя картинки до смешного плоские, ни намека на вязь или рельефное тиснение. Ей разрешали заходить в любые покои замка, если они не были заперты, разрешали гулять в саду. Ее почитали священной заложницей.

Как только янтарное бархатное платье было закончено, она без промедления его примерила. Ей разрешили иметь зеркало. Лютню. Писчую бумагу и гусиные перья. И вообще все, о чем бы она ни попросила. Щедростью они будто состязались с Генрихом в те первые дни его страсти, когда он разлучил ее с любимым Гарри Перси и, собственно, тоже сделал заложницей, зависящей от его воли.

Клетки могут быть разного размера. И разной формы. И, если верить мастеру Калхейну и леди Мэри Лемберт, способны располагаться в разных временах.

— Никакая я не леди, — возражала Лемберт.

Протест не имел никакого действия. Разумеется, она не леди, а простолюдинка, как и все, кто здесь есть, — и понятия у них такие извращенные, что титул леди звучит для нее оскорбительно. Анна понимала, что Лемберт недолюбливает заложницу, хотя не могла взять в толк, почему. Женщина эта казалась Анне бесполой, как, впрочем, и все они здесь, — не интересуются ничем, кроме своих книжек и машин, скачут во дворе нагими вместе с мужчинами, и те обращают на них не больше внимания, чем солдаты друг на друга, когда спят на привале. Потому-то Анне и нравилось называть Лемберт леди, что та не желала быть ею, — ведь самой Анне теперь тоже приходилось терпеть то, что ей было никак не по нраву. «Анна Болейн», подумать только! Которая никогда не улыбается…

— А я желаю, чтобы вы стали знатной дамой, — заявляла Анна. — Жалую вас титулом баронессы. Кто посмеет мне противоречить? Я королева, а короля здесь у вас нет…

И Мэри Лемберт не нашлась, что ответить, лишь смотрела на заложницу тупым взглядом простолюдинки, бесполой и к тому же дурно воспитанной.

Закрепив последний узелок, Анна обрезала кончик нити серебряными ножницами. Теперь платье было окончательно готово. Она натянула его через голову и долго мучилась с пуговицами на спине, но звать служанку не стала. Глупая девчонка не умеет даже уложить волосы. Анна расчесала их сама и придирчиво осмотрела себя в зеркале — вот зеркало, ничего не скажешь, ей дали хорошее.

Для женщины, полтора месяца назад перенесшей роды, она выглядела достаточно крепкой. Ей сообщили, что ее лечат, добавляя лекарства в пищу. Нежная смуглая кожа сохраняла неизменный оттенок, янтарный бархат выгодно оттенял цвет лица — неспроста Анна и раньше отдавала предпочтение желто-коричневым тонам. Головного убора не было, скроить его самостоятельно Анна не рискнула, и волосы свободно ниспадали на плечи. Руки оставались тонкими и изящными, невзирая на зачаточный лишний палец. Она взяла розу, принесенную мастером Калхейном, поиграла цветком, любуясь не столько им, сколько собой, и гордо вскинула голову.

Ей предстояла аудиенция у ее святейшества, женщины-понтифика. Анна знала заранее, какую просьбу выскажет.

— Она попросит, ваше святейшество, чтобы ей открыли будущее. Будущее, которое ожидало бы Анну Болейн в ее собственном временном потоке после той даты, когда мы перебросили ее заложницей в наш поток. А также будущее ее страны, Англии…

Брилл потемнел лицом. Для Лемберт было очевидно, что это объяснение ему ненавистно. Предупредить своего главного оппонента, что заложница пожалуется на то, как с ней обращаются… Ведь не кто-нибудь, а заложница! То есть одна из тех, кто стали святыми, пожертвовав личной свободой во имя всеобщего мира. Когда Туллио Амаден Койюши, будучи заложником с Марса-3 в Китайской республике, объявил представителю Церкви, курирующему его дело, что ему не предоставляют должных условий для физических упражнений, последующий межпланетный скандал стоил республике двух крайне важных торговых соглашений. Другого способа поддержать уважение к политике взятия заложников просто не нашлось. Церковь святых заложников была могущественной в силу необходимости, поскольку в Солнечной системе должен был сохраняться мир.

Брилл, естественно, сознавал это. Ее святейшество — в той же степени.

Сегодня она надела торжественное официальное одеяние, пышно украшенное сотнями крошечных зеркалец, присланных почитателями со всех миров. Голова была свежевыбрита, в ушах поблескивали роскошные синтетические драгоценности. Брилл как бы приносил ей извинения авансом, и она слушала его с усмешкой. Лемберт, хоть и стояла далеко, не могла не видеть, что Брилл, как всегда вежливый, воспринимает эту усмешку едва сдерживаясь, превозмогая душевную боль.

— Но почему, собственно, — осведомилась ее святейшество, — нельзя сообщить леди Анне Болейн ее судьбу? И судьбу ее страны?

Лемберт прекрасно понимала, что первосвященница знает ответ. Просто она желает, чтобы директор сам вынужденно произнес то, что ему неприятно.

— Это неблагоразумно, ваше святейшество. Если помните, мы однажды уже предпринимали такую попытку.

— Ах да, вы о той, другой заложнице. Конечно же, я намерена навестить ее тоже. Что, состояние королевы Елены не улучшилось?

— Нет, — лаконично отозвался Брилл.

— И не помогают ни терапевтические мозговые препараты, ни электронные методы лечения? Она по-прежнему не в себе от шока, связанного с переброской в нашу эпоху?

— Увы, ничто не помогает.

— Вы же понимаете, я позволила вам взять новую заложницу с крайней неохотой…

Тут даже Лемберт чуть не задохнулась от неожиданности. Надо же: ведь окончательные решения от первосвященницы не зависят, только Всемирный форум вправе санкционировать или запретить взятие заложников как в пространстве, так и во времени. Церковь святых заложников лишь надзирает за их благополучием и дает согласие на продление их содержания — но санкция-то идет от форума! Недостойно первосвященницы претендовать на политическую силу, которой она не обладает…

Глаза директора полыхнули яростью. Но прежде чем он успел отреагировать, открылась дверь, и Калхейн ввел Анну Болейн.

Лемберт плотно сжала губы. Женщина сшила себе платье, нелепое сооружение из янтарного бархата, настолько тугое в груди и в талии, что становилось непонятным, как она дышит. Как женщины ухитрялись проводить всю свою жизнь в подобной сбруе? Талия была стянута почти до полного исчезновения, в квадратном вырезе проступали ключицы, тонкие, как у птички. Калхейн возвышался над ней могучим утесом.

Анна приблизилась к первосвященнице, преклонила колено, подняла глаза. Лемберт даже не пыталась скрыть ухмылку: она же ищет кольцо для поцелуя! А первосвященница никогда не носила ни колец, ни иных украшений, кроме серег. Надменная маленькая заложница совершила, таким образом, ошибку, непреднамеренную, но несомненно серьезную в ее эпоху.

И Анна Болейн вышла из положения, послав ее святейшеству улыбку — первую улыбку, которой заложница удостоила кого-либо в этих стенах. Улыбка преобразила худощавое лицо, сделала его озорным, а большие темные глазищи — колодцами соблазна. На память Лемберт пришли строки, принадлежавшие двоюродному брату Анны, поэту Томасу Уайету⁴: «Дика, своевольна, не обуздать, но жизнь за нее я готов отдать…».

В своеобразной, вроде бы живой и вместе с тем отстраненной манере, какой Лемберт ни у кого больше не встречала, Анна заявила:

— По-видимому, ваше святейшество, нам случалось грезить целями, которые попросту недостижимы. Но это наша, а не ваша вина, и мы выражаем надежду, что просьба, с которой мы к вам пришли, не окажется невыполнимой…

Откровенно. И даже изящно, несмотря на промахи электронного переводчика и вопреки несуразному царственному «мы» вместо «я». Лемберт снова взглянула на Калхейна — а тот смотрел на Анну сверху вниз с откровенным обожанием, как на редкий экзотический цветок. Ну как он может? Тощее тельце, никакого мышечного тонуса, не говоря уж о дополнительных органах, заурядное личико, мушка на шее… А нынче не шестнадцатый век. Калхейн глупец!

Точно так же, как глупцом оказался Томас Уайет. И сэр Гарри Перси. И Генрих, английский король. Всех их сразила не ее красота, а странное, неуловимое обаяние.

Ее святейшество рассмеялась.

— Встаньте, ваша светлость. В наше время перед официальными лицами колен не преклоняют.

Ваша светлость! Первосвященница взяла за правило обращаться к заложникам в манере, свойственной их родному времени. Но в данном-то случае это титулование лишь затруднит привыкание заложницы к новым условиям!

А какое мне, собственно, дело, вспылила Лемберт в собственный адрес, до того, привыкнет она или не привыкнет? Да ровным счетом никакого. Меня заботит безрассудная увлеченность Калхейна — это да, но и то потому, наверное, что он отверг меня как женщину. У отвергнутых аппетит разгорается еще сильнее — в любом столетии…

— Я намерена, ваша светлость, — произнесла ее святейшество, когда Анна поднялась, — задать вам несколько вопросов. Вы вправе ответить на них любым угодным вам образом. Моя задача — убедиться, что с вами обращаются хорошо и что благородной науке предотвращения войн, которая избрала вас святой заложницей, служат достойные люди. Вам понятно, что я говорю?

— Да, понятно.

— Получаете ли вы все необходимое вам для комфорта в быту?

— Да.

— А для комфорта душевного? Выполняются ли ваши просьбы о книгах, предметах искусства и вообще просьбы любого характера? Есть ли у вас с кем общаться?

— Нет, — ответила Анна.

От Лемберт не укрылось, что Брилл буквально оцепенел. Ее святейшество переспросила:

— Нет?

— Для нашего душевного комфорта — да и для комфорта в быту, если угодно, необходимо разобраться в нашем нынешнем положении со всей возможной полнотой. Без этого ни одно разумное существо обрести душевный покой не может…

— Вам, — вмешался Брилл, — сообщили все, что касается вашей нынешней жизни. Вы же хотите другого — узнать о событиях, которые теперь, в силу вашего пребывания здесь, никогда не произойдут.

— Но ведь они произошли, лорд Брилл, иначе о них никто бы не знал. И вы тоже.

— В вашем временном потоке этих событий больше не случится.

Лемберт явственно слышала, что в голосе директора нарастает еле сдерживаемый гнев. Интересно, а первосвященница тоже слышит? Анне Болейн, разумеется, невдомек, сколь серьезные последствия может повлечь за собой обвинение со стороны ее святейшества в нарушении правил обращения с заложниками. Если Брилл честолюбив — а почему бы и нет? — подобное обвинение может поломать ему дальнейшую карьеру.

— Наше время стало теперь вашим временем, — быстро нашлась Анна. — Вы сами обратили одно в другое. Мы своего нынешнего положения не выбирали. И если ваше время стало теперь и нашим, тогда мы безусловно имеем право на знание, сопутствовавшее нашему собственному времени. — Она бросила взгляд на первосвященницу. — Во имя нашего душевного покоя.

— Ваше святейшество… — начал было Брилл.

— Нет, нет! Королева Анна права. Ее аргументы весомы. Вы выделите квалифицированного специалиста и обяжете его дать ответ на любые — подчеркиваю, любые! — вопросы относительно ее судьбы в потоке Дельта и относительно событий, ожидавших Англию в случае, если бы королева не стала священной заложницей.

Брилл нехотя кивнул.

— До свидания, ваша светлость, — произнесла ее святейшество. — Через две недели я вернусь и вновь поинтересуюсь вашим самочувствием…

Через две недели? Следующий визит сюда первосвященнице полагалось бы нанести не ранее чем через полгода. Лемберт покосилась на Калхейна, хотела оценить его реакцию на эту вопиюще нарочитую охоту за ошибками Института времени. Но Калхейн не поднимал глаз от пола, к которому Анна Болейн склонилась в очередном неуместном реверансе, и от бархатных юбок, которые улеглись вокруг нее золотым кольцом.

И опять они прислали к ней простолюдина! Простолюдин будет рассказывать ей о нынешней ее жизни и той, какую она потеряла. И не сумеет скрыть, что очарован ею. Впрочем, этого от Анны не умел скрыть никогда и никто. И она терпела даже таких нахалов от сохи, покуда они были ей полезны. Вот если мастер Калхейн осмелится на излияния, тогда незамедлительно получит нагоняй, как получил выскочка Смитон.

Пусть представители низших сословий не рассчитывают, что она станет обходиться с ними учтиво, как с благородными дворянами.

Впрочем, он вел себя достаточно скромно, несмело вошел в комнату, присел на стул с прямой спинкой. А Анна расположилась в огромном резном кресле, однако плотно скрестила руки на груди, чтобы удержать их от дрожи.

— Скажите мне, какой смертью я умерла в 1536 году.

Господи Боже! Доводилось ли кому-либо прежде выговорить столь противоестественную фразу?

— Вы были обезглавлены, — пролепетал Калхейн. — Вас обвинили в измене.

Он запнулся, покраснев. Ей все стало ясно. Применительно к королеве обвинение в измене может означать только одно.

— Он обвинил меня в прелюбодеянии. Чтобы избавиться от меня и жениться в третий раз.

— Да.

— На Джейн Сеймур?

— Да.

— Успела ли я до того принести ему сына?

— Нет.

— А Джейн Сеймур родила ему сына?

— Да. Эдуарда Шестого. Но он умер шестнадцатилетним, через несколько лет после самого Генриха.

Ну что ж, вот известие отчасти радостное, но недостаточно радостное, чтобы расплавить комок в горле. Ее обвинили в измене. И у нее так и не было сына… Нет, Генриха не просто потянуло на эту стерву Сеймур. Значит, он возненавидел ее, Анну. Прелюбодеяние…

— С кем?

Несмотря на краткость вопроса, простолюдин понял и опять покраснел.

— С пятью мужчинами, ваша светлость. Всем при дворе было ясно, что обвинения ложные, призванные главным образом прикрыть собственные грехи короля, — это признавали даже ваши враги…

— Кто эти пятеро?

— Сэр Генри Норрис. Сэр Фрэнсис Уэстон. Уильям Бретон. Марк Смитон. И… и ваш брат Джордж.

На миг ей почудилось, что ее стошнит. Каждое имя падало как удар хлыста, последнее — как топор палача. Джордж. Ее любимый брат, музыкальный, отважный, остроумный… Гарри Норрис, друг короля. Уэстон и Бретон, молодые и беспечные, но по отношению к ней неизменно почтительные и осторожные… и еще Марк Смитон, тупица, допущенный ко двору лишь потому, что неплохо играл на верджинеле⁵…

Узкие изящные руки впились в подлокотники. Однако миг слабости миновал, и она сумела вымолвить с достоинством:

— Они отрицали обвинения?

— Смитон сознался, но его вынудили под пыткой. Остальные отрицали свою и вашу вину безоговорочно. Гарри Норрис вызвался защищать вашу честь в поединке с кем угодно.

Ах, как похоже на Гарри с его старомодными принципами!

— Все они умерли тоже, — выговорила она. Это не звучало вопросом: если ее казнили за измену, то должны были казнить и их. И не только их — никто не умирает от рук палача в одиночку. — Кого убили еще?

— Быть может, — промямлил Калхейн, — лучше отложить остальные вопросы до другого случая? Для вас же лучше, ваша…

— Кого еще? Моего отца?

— Нет. Сэра Томаса Мора. Джона Фишера⁶…

— Мора? За мое…

Она не сумела выговорить «прелюбодеяние».

— Казнили потому, что он не пожелал принести клятву, признающую верховенство короля над церковью. Ведь ради вас Генрих вывел англиканскую церковь из-под власти папы и положил начало религиозным смутам…

— Ничего подобного! Еретиков в Англии всегда хватало. История не может возложить вину за это на меня!

— Их было все же гораздо меньше. — Калхейн говорил почти извиняющимся тоном. — Королева Мария, прозванная «Кровавой Мэри», жгла на кострах как еретиков всех, кто, опираясь на закон о верховенстве короны, требовал разрыва с Римом… Ваша светлость! Что с вами… Анна?

— Не прикасайтесь ко мне!..

Королева Мария… Следовательно, ее кровная дочь Елизавета была лишена наследства, а то и убита? Неужели Генрих стал таким негодяем, что убил ребенка? Своего собственного ребенка? Разве что решил… Она еле-еле прошептала:

— А что с Елизаветой?

В глазах Калхейна наконец-то засветилось понимание.

— О нет, Анна! Нет! После Эдуарда сначала правила Мария, как старшая дочь от первого брака, но когда она умерла, не оставив наследников, Елизавете исполнилось только двадцать пять. И ваша дочь стала величайшим правителем, какого когда-либо знала Англия. Ее царствование длилось сорок четыре года, и именно при ней Англия превратилась в мировую державу.

Что? Ее малышка Елизавета? Руки Анны сами собой разжались, отпустили неприглядный искусственный трон. Значит, Генрих не отрекся от дочери и не убил ее. И малышка стала величайшим правителем, какого знала страна…

— Теперь вам ясно, — сказал Калхейн, — почему нам казалось, что лучше не посвящать вас в подробности.

— Сама разберусь, лучше или не лучше.

— Извините…

Он сидел скованно, свесив руки между колен. Ну точь-в-точь как крестьянин, как тупица Смитон… Однако тут ей припомнилось, что сотворил Генрих с нею самой, и гнев вспыхнул с новой силой.

— Я стояла перед судом. Мне вменили в вину связь с пятью мужчинами… и в том числе Джорджем. И все обвинения были ложными… — Что-то чуть заметно изменилось в лице Калхейна, а она следила за ним неотрывно. — Если… а вы уверены, что обвинения были ложными, мастер Калхейн? Вы хорошо знаете историю. Возможно, вам известно…

Докончить фразу она не сумела. Вымаливать приговор истории через такого простолюдина… не бывало худшего унижения. Даже испанский посол, посмевший назвать ее «королевской наложницей», унизил ее несравнимо меньше.

Калхейн ответил, осторожно подбирая слова:

— История об этом умалчивает, ваша светлость. Как вы вели себя… вернее, как повели бы… это знаете только вы сами.

— Как должна была, так и вела… так и повела бы, — злобно отозвалась она, передразнивая его. Он смотрел на нее жалобно, как побитый щенок, как деревенщина Смитон после нагоняя. — Скажите мне лучше вот что, мастер Калхейн. Вы изменили историю в направлении, какое сочли наилучшим, так вы уверяете. Останется ли моя дочь Елизавета величайшим правителем, какого когда-либо знала Англия? Я имею в виду — в моем временном потоке? Или в своем стремлении к миру любой ценой вы изменили и ее судьбу?

— Мы не знаем. Я же объяснял вам… Мы можем наблюдать за вашим временным потоком только по мере того, как он продвигается, а на текущий момент он достиг лишь конца 1533 года. Потому-то после анализа нашей собственной истории мы решили…

— Это вы уже говорили, не повторяйтесь. Выходит, должно пройти шестьдесят лет, прежде чем вы узнаете, станет ли моя дочь великим правителем или вы помешали этому. Не говоря уж о том, что, похитив меня, вы разрушили мою собственную жизнь…

— Похитив? Вас же должны были убить! Обвинить, обезглавить…

— И вы это предотвратили. — Она вскочила в ярости, какой никогда не видывали ни Генрих, ни Уолси, ни кто бы то ни было. — А заодно отняли у меня оставшиеся три года так же безжалостно, как Генрих отнял у меня старость. И, может статься, ограбили мою дочь, как хотел ограбить ее и Генрих с помощью наследника от Сеймур. Так велика ли разница, мастер Калхейн, между ним и вами? Какое у вас право считать его негодяем, а себя святым? Он держал меня в Тауэре до дня, когда моя душа вознеслась к Господу. Вы держите меня здесь, в этом замке, который я никогда не смогу покинуть, в замке, где нет времени и, может статься, нет и Бога. Спрашивается: кто нанес мне больший ущерб? Генрих дал мне корону. Вы — все вы, и лорд Брилл в том числе, — похоронили меня заживо, да к тому же поставили под угрозу корону моей дочери, внесли в ее судьбу неопределенность, которой она без вашего вмешательства не ведала бы. Кто же оказался для нас с Елизаветой худшим врагом? И все ради чего? Во имя предотвращения войны? Взамен вы объявили войну мне, мне лично! Убирайтесь отсюда вон, убирайтесь немедленно!

— Ваша…

— Убирайтесь! Не желаю видеть вас вообще никогда! Если уж я в аду, пусть в нем будет одним демоном меньше!

Лемберт отскочила от монитора и бросилась по коридору. Калхейн вылетел из комнаты заложницы пулей, а вслед ему по двери грохнуло что-то тяжелое. Он бессильно привалился к двери снаружи, из-под краски на щеках проступила бледность. Лемберт чуть было не пожалела его. Но подавила в себе неуместный порыв и сказала тихо:

— Я же тебя предупреждала…

— Она просто дикий зверь!

— Для тебя это не новость. Тому есть много документальных свидетельств, Калхейн. Я поставила ее под круглосуточное наблюдение на случай попытки самоубийства.

— Да, да. Правильно сделала. Я… она вела себя, как дикий зверь.

Присмотревшись, Лемберт воскликнула:

— Тебя все еще тянет к ней! Даже после такого!

Это отрезвило его, он выпрямился и ответил холодно:

— Она святая заложница, Лемберт.

— Я-то помню, что заложница. А ты?

— Не оскорбляйте меня, аспирантка.

Он раздраженно отвернулся, она удержала его за рукав.

— Калхейн, не сердись. Я хотела сказать всего лишь, что шестнадцатый век был очень непохож на наш. Но дело в том…

— Думаешь, я без тебя не знаю, что непохож? Я занимался историческими исследованиями, еще когда ты училась читать. И не наставляй меня на путь истинный!

Он двинулся прочь на негнущихся ногах. Она, проглотив ярость, уставилась на запертую дверь заложницы. Из-за двери не доносилось ни звука. И, обращаясь к безмолвной двери, она докончила свою предыдущую фразу:

— …дело в том, что иные соблазны остаются неизменными из века в век.

Дверь, естественно, не ответила. Лемберт пожала плечами. Какое ей, в сущности, дело до того, что случилось и случится с Анной Болейн как в том столетии, так и в этом? И с Калхейном, коль на то пошло. Стоит ли переживать? Есть и другие мужчины. Она же не Генрих VIII, чтобы обрушить весь окружающий мир ради страсти. Какой смысл исследовать время, если ты не способна хотя бы учиться на уроках минувшего?

Она задумчиво прислонилась к двери, пробуя вспомнить имя красавца юноши, так пристально внимавшего ей на лекции, того, с фиалковыми глазами.

И не трогалась с места до минуты, когда Тошио Брилл объявил, что созывает общее собрание. Голосом, охрипшим от гнева, он сообщил сотрудникам, что ее святейшество, глава Церкви святых заложников, обратилась к Всемирному форуму с ходатайством: ввиду особо важного и деликатного характера программы переброски заложников из других временных потоков передать Институт времени под непосредственный контроль Церкви.

Надо было подумать. Это никогда не бывало лишним — и когда она отвергала пылкого Генриха, и когда он к ней охладел. Думать, главное — думать…

Ей не вернуться в Лондон, не вернуться к Елизавете. Так ее заверили. Но с чего она взяла, что все эти заверения безусловно истинны?

Анна вышла из своих апартаментов, но на лестничной площадке, откуда она обычно спускалась в сад, свернула и попробовала другую дверь. Та легко подалась, и Анна очутилась в новом для себя коридоре. Очевидно, даже сейчас никто не собирался ее останавливать. А впрочем, если бы и остановили, то что они, собственно говоря, могли ей сделать?

Из разговоров с тупицей Калхейном и нескладной великаншей, леди Мэри Лемберт, Анна твердо усвоила: они не признают ни эшафот, ни дыбу. Они, видите ли, не верят в насилие, в возмездие, в смерть. (Хотя как же это не верить в смерть? Ведь и сами они когда-нибудь умрут!) Самое большее, что они могут, — запереть ее на ключ в ее комнатах. Но женщина-понтифик вот-вот объявится снова проверить, хорошо ли с ней обращаются…

Выходит, они, по сути, бессильны.

По обе стороны коридора шли двери, в большинстве своем со смотровыми окошечками. Анна заглядывала в комнаты — то со столами и машинами, то без столов и без машин, то с людьми, обсуждающими что-то, то с кухонным оборудованием, то снова со столами и людьми. Никто ей не мешал. В самом конце коридора она натолкнулась на комнату без окошечка, тронула дверную ручку. Заперто. Но не успела она отойти или хотя бы отдернуть руку, дверь внезапно открыли изнутри.

— Ох, леди Анна!..

Неужели никто в этом проклятом месте не научится обращаться к ней как положено? Женщина, что стояла в дверях, по всей видимости, служанка, носила ту же безобразную сине-зеленую форму, что и все остальные. Может, и не служанка, а, подобно леди Мэри, подмастерье женского пола. Неинтересная личность, зато за ее спиной Анна увидела нечто совершенно неожиданное. Что-что, а встретить здесь ребенка ей и не грезилось.

Оттолкнув служанку, Анна ворвалась в комнату. Мальчик, совсем еще маленький, одетый довольно странно — в какой-то мундир. Темные глаза, кудрявые темные волосы, чудная улыбка. Возраст? Годика четыре. И вокруг него витает аура, какую не спутаешь ни с чем: Анна была готова держать пари, что малыш — королевских кровей.

— Ты кто, мой хороший?

В ответ мальчик разразился потоком слов на языке, абсолютно ей не известном. Служанка бросилась к устройству, висящему на стене, и спустя мгновение в комнате появился Калхейн.

— Простите, ваша светлость, вы заявляли, что не хотите меня больше видеть. Но Кити послала вызов, а я оказался ближе всех…

Приглядевшись к нему, Анна без промедления решила, что видит его насквозь. Он вожделеет ее. Но и гордится своей диковинной и презренной профессией, и самонадеянно уверен в правоте якобы священной миссии, которая привела ее жизнь к краху. Ее жизнь и, возможно, жизнь ее дочери. Калхейн убежден, как и лорд директор Брилл, и даже простушка леди Мэри, что все совершенное ими правильно, поскольку они уже совершили это. Ей, как никому, понятно подобное поведение: именно так вел себя кардинал Уолси, правая рука Генриха, лорд-канцлер, посоветовавший королю оторвать Анну от Гарри Перси, а затем отговаривавший монарха от женитьбы на ней. Так Уолси вел себя, пока она, слабая Анна Болейн, дочь мало кому известного Тома Болейна, не настроила Генриха против кардинала и не отправила того под суд⁷. Она, и никто другой.

Решение пришло мгновенно.

— Я была не права, мастер Калхейн. Я позволила себе вспылить. Извините меня.

Она послала ему улыбку, протянула руку и испытала удовлетворение от того, что Калхейн незамедлительно покраснел.

Сколько ему лет? Определенно не первой молодости. Но и Генрих был тоже не юноша.

— Конечно, конечно, ваша светлость, — пролепетал он. — Кити сообщила, что вы говорили с царевичем…

Она скорчила гримаску, умудрившись при этом не погасить улыбки. Бывало, она поддразнивала так Генриха. И даже Гарри Перси. Боже, как это было давно! Целую жизнь назад. Нет, целых две жизни…

— С кем?

— Царевичем.

Он показал на мальчика. Интересно, а краска на щеках Калхейна держится постоянно или ее все-таки можно смыть? Анна сказала — не спросила, а сказала с полной уверенностью:

— Он тоже заложник. Как он ни мал, а способен, по вашему мнению, предотвратить войну.

Калхейн робко кивнул, не вполне разобравшись в ее настроении. Она озадаченно посмотрела на ребенка, затем победительно — на мужчину.

— Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали мне о мальчике подробнее. На каком языке он говорит? И кто он такой?

— На русском. По рождению он был… он должен был стать императором. Но заболел ужасной болезнью. В ваше время она называлась кровоточивостью. И его мать, императрица, так переживала за него, что подпала под влияние одного святоши, и тот внушил ей ряд катастрофических решений, воспользовавшись тем, что сам император был в отсутствии на войне⁸…

— И эти дурные решения, — вставила Анна, — привели к другой войне?

— Из-за них вспыхнуло крупное восстание и пролилось много крови, неоправданно много крови.

— Значит, вы предотвращаете не только войны, но и восстания? Восстание было против монархии?

— Да. Оно… учтите, что история в своем развитии не пошла по пути монархий.

Это звучало полной бессмыслицей. Как может история повернуть против помазанников Божиих, коим предопределена власть? Корона всегда побеждает. Рано или поздно, но побеждает. Хотя и не без жертв — и если борьба долгая, то жертв, естественно, много…

Она прибегла к давней своей уловке: глаза темны и подернуты дымкой, а тело тем не менее неподвижно, холодно и недоступно. Эта уловка так привлекала Генриха, и Норриса, и Уайета, и нахального Смитона, будь он проклят!.. Она сказала:

— Повторяю, мне хотелось бы узнать побольше о маленьком заложнике и истории его страны. Вы мне расскажете?

— Да! Да…

Расшифровать его улыбку не составляло труда: он ощущал, что камень упал с души, но еще не понял, до конца ли прощен, ему не терпелось это выяснить. Знакомо, ох, как знакомо! Она позаботилась о том, чтобы не коснуться его в дверях, но пошла впереди, и достаточно близко, чтобы он вдыхал запах ее волос.

— Мастер Калхейн… на вашей дьявольской машине вы обозначены как «М. Калхейн».

— На… ах, вы про мой компьютер? Я и не догадывался…

— Да, я подсмотрела сквозь окошечко.

— Это отнюдь не дьявольская машина, ваша светлость.

Она пропустила его слова мимо ушей: какая ей разница, что это за машина! А вот тон Калхейна открыл ей кое-что. Ему было приятно успокаивать ее, утешать, подбадривать. В этом мире, где женщины делают ту же работу, что и мужчины, да еще и скачут вместе с ними на площадке безо всяких одежд, и так часто, что мужчинам лень хотя бы взглянуть на их тела, — в этом самом мире простофиле Калхейну все же приятно ее подбадривать! Она осведомилась:

— Что означает буква «М»?

— Майкл. Почему вас это заинтересовало?

Как только за ними закрылась дверь, маленький узник царских кровей залился плачем.

— Досужая фантазия, — улыбнулась Анна. — Мне подумалось: а вдруг ваше имя — Марк?..

— Какие аргументы выдвинула церковь, адресуясь к Всемирному форуму? — спросил один из старших сотрудников института.

Брилл произнес раздраженно, словно это могло служить ответом:

— Куда запропастился Маджуб?

Лемберт незамедлительно ответила:

— Он у Елены Троянской вместе с врачом. Ночью у королевы случился новый приступ…

Энцио Маджуб, на свою беду, числился главным руководителем последней из перебросок во времени. Брилл задумчиво потер себе шею. Ему бы не повредило заново побрить череп, да и краска на щеках была наложена кое-как.

— Тогда начнем, не дожидаясь Маджуба. Аргументы ее святейшества сводятся к тому, что наш институт, прежде занятый исключительно исследованиями природы времени, сделался прикладным, и главной прикладной его задачей стала переброска во времени. Мы ныне существуем ради того, чтобы брать заложников из других временных потоков, а раз так, то должны подпасть под прямой контроль Церкви святых заложников. Второй, хоть и немаловажный аргумент состоит в том, что заложники из иных эпох пока что не пользуются у нас всеми правами, предусмотренными Всемирной конвенцией 2154 года.

Лемберт обежала комнату взглядом. Кассиа Кохамбу, руководивший первой и самой успешной переброской, выпрямился с оскорбленным видом.

— Наши заложники не… На каких фактах базируются подобные обвинения?

— Формальные обвинения еще не предъявлены, — ответил Брилл. — Она жаждет вначале провести следствие. Утверждает, что из сотен потенциальных заложников, выявленных согласно уравнениям Раволи, мы сделали не самый удачный выбор и к тому же не обеспечили тем, кого отобрали, психического покоя и привилегий, предусмотренных конвенцией. Мы, мол, выбирали их, чтобы потешить свое любопытство, проявив вопиющее невнимание к их благополучию.

— Ничего себе невнимание! — взорвался Калхейн. Он вскочил на ноги, щеки под краской пылали огнем. Лемберт, как и прежде, следила за ним неотступно. — Как может ее святейшество обвинять нас в вопиющем невнимании, если без нашего вмешательства царевич Алексей постоянно мучился бы от гемофилии, королева Елена была бы похищена и изнасилована, герр Гитлер умер бы в своем бункере, а Анна Болейн погибла бы от рук палача!..

— Может, — резко ответил Брилл, — потому что царевич плачет, тоскуя по матери, леди Елена сошла с ума, а госпожа Болейн изволила заявить, что мы объявили ей личную войну…

Ну что ж, подумала Лемберт, хоть Гитлером нас не попрекают, и на том спасибо. Обвинения со стороны ее святейшества потрясли саму Лемберт не в меньшей мере, чем любого из сотрудников, но Калхейн, как всегда, не отличился хорошими манерами, да и здравый смысл ему изменил. Бриллу никогда не нравилось, если подчиненные берут на себя слишком много.

— Следственная комиссия Всемирного форума прибудет к нам через месяц. Комиссия небольшая — делегаты Соширу, Влахав и Туллио. Соберемся здесь же снова через три дня в семь часов. К этому времени каждая группа должна подготовить развернутую аргументацию в пользу своего заложника. Используйте соображения, какие вы выдвигали для получения предварительного разрешения, не забудьте математические модели, но пойдите еще дальше и всячески подчеркните выгоды, какие выпали заложникам после переброски. Вопросы есть?

Только один, решила Лемберт. И встала.

— Директор, скажите, список перечисленных вами делегатов был составлен по выбору самого Всемирного форума или по рекомендации ее святейшества? Кому они, в сущности, подотчетны?

Брилл отозвался раздраженно и строго:

— Аспирантка Лемберт, я полагаю, мы обязаны положиться на объективность делегатов Всемирного форума…

Лемберт потупилась. Выходит, ей еще многому предстоит учиться: таких вопросов вслух не задают.

А госпожа Болейн узнает о том, что здесь происходило, или не узнает?

Анна взяла мальчика за руку.

— Пойдем, Алексис. Пойдем прогуляемся…

Царевич поднял глаза. Какой он красавчик — густые кудрявые волосы и глаза лишь чуть-чуть светлее, чем у нее самой! Если бы она принесла Генриху такого мальчишку… Она отогнала эту мысль и обратилась к Алексису на примитивном русском, не прибегая к помощи коробки-переводчика, безобразно болтающейся на шее. Однако он ответил бурным словесным взрывом, за которым не уследишь, и пришлось включить проклятую коробку и подождать перевода:

— Зачем еще гулять? Мне и здесь в саду хорошо…

— Здесь действительно хорошо, — согласилась Анна. — Но я хочу показать тебе кое-что интересное.

Царевич тут же перестал возражать и поскакал рядом. Завоевать его доверие было совсем нетрудно — ну неужели никто здесь даже не задумывался, как обращаться с детьми? Смыть со щек отпугивающую краску, спеть песенку, подыгрывая на лютне — на инструменте, доступном его пониманию, в отличие от страховидных коробок без музыкантов, исторгающих чудовищные звуки, — да просто выучить несколько фраз на его родном языке? А Анне языки всегда давались легко.

Через калитку в стене, опоясывающей сад, она вывела мальчика на площадку, где жужжали машины, а обнаженные мужчины и женщины «упражнялись», по собственному их выражению, рядом на траве. Алексис глянул на дикую картину с любопытством, Анна ее полностью проигнорировала. Шурша длинными пышными юбками коричневатого шелка, она пересекла площадку и по короткой дорожке приблизилась к другой калитке, выводящей в никуда.

Однажды Генрих рассказал Анне, что Изабелла Испанская послала морскую экспедицию с целью обогнуть земной шар. От моряков требовалось найти кратчайший путь в Индию. Это им не удалось, но они и не выпали за край света, как им предрекали многие. Тогда Анна не выказала большого интереса к рассказу — ведь Изабелла была матерью Екатерины Арагонской. Однако вот он, край света, прямо перед ней.

Калитка упиралась в стену из ничего, невидимую, без запаха и вкуса — Анна пробовала даже лизнуть ее. А на ощупь стена была вполне осязаемой и слегка пощипывала. «Силовое поле», по словам Калхейна, вне привычного времени и пространства. Калитка, одна из трех в замке, вела в какое-то место на Земле по имени Верхняя Слиба, в страну, которая прежде называлась Египет.

Анна подняла Алексиса на руки. За какой-то месяц он заметно прибавил в весе — с тех пор, как она взяла за правило ежедневно навещать его, он стал лучше есть, больше играть и почти прекратил плакать, разве что по ночам.

— Смотри, Алексис, здесь калитка. Дотронься.

Мальчик послушался, но, ощутив пощипыванье, отдернул руку. Анна рассмеялась, и спустя мгновение Алексис развеселился тоже.

А вокруг завыли тревожные сирены.

— Но зачем, ваша светлость? — взмолился Калхейн. — Зачем? И ведь не в первый раз!..

— Мне захотелось проверить: а вдруг калитка не заперта? Нам обоим захотелось…

Насчет обоих — это была сознательная ложь. Однако Калхейн мог и не догадаться, что ложь. Или догадаться, но не сразу.

— Я же объяснял вам, ваша светлость, что это не калитка в обычном понимании, которую можно запереть или отпереть. Калитка активируется изменением статического равновесия.

— Так измените его. Мы с царевичем хотим выйти наружу…

Калхейн потемнел лицом: с каждым разом встречи с ней становились все мучительнее. И каждый раз он летел к ней сломя голову. Он старался как мог избегать ее, посылал вместо себя подчиненных, но в обстоятельствах чрезвычайных деться было некуда: ведь именно его лорд Брилл назначил главным ее тюремщиком. Уж это Анна выяснила доподлинно, хотя и постепенно.

— Я говорил вам, ваша светлость, что вы не можете пересечь силовое поле, точно так же, как я не мог бы поселиться в вашем Гринвичском дворце. В потоке времени за этой калиткой — в моем временном потоке — вас попросту не существует. В ту же секунду, как вы проникнете за силовое поле, вы исчезнете без следа. Вы обратитесь в прах…

Опять та же угроза — что там, то и здесь. Алексису она сказала по-русски печальным тоном:

— Он никогда нас не выпустит. Никогда, никогда!

Мальчик заплакал. Она прижала его к себе, укоризненно глядя на Калхейна, которому становилось все труднее сдерживать невольный гнев. Точно уловив момент, когда гнев мог бы выплеснуться наружу, она произнесла с притворной, хорошо подделанной тоской:

— Но ведь здесь, в чужом для нас времени, нам почти нечего делать. Как вы не понимаете этого, мастер Калхейн? Разве не то же самое случилось бы с вами, окажись вы в Англии — у меня при дворе?

На его лице отразилась война эмоций. Свободной рукой Анна легко коснулась его предплечья. Он взглянул на ее длинные изящные пальцы, на нежный шелк, соприкоснувшийся со скучной, тусклой формой, и едва не задохнулся:

— Для вас я сделаю все, что в моих силах. Все, что не запрещено правилами, ваша светлость…

Нет, ей не удалось пока добиться, чтобы он, не сдержавшись, назвал ее Анной, как в тот день, когда она швырнула ему вслед канделябр. Она отвела руку, прижала плачущего мальчугана еще плотнее и зашептала ему что-то так тихо, что Калхейн ничего не услышал. Да и не понял бы, если бы услышал. Склонившись к ней, он спросил:

— Что вы сказали ему, ваша светлость?

— Не зайдете ли вы ко мне снова вечерком? Сыграем дуэтом — я на лютне, вы на гитаре, а Алексис послушает…

Калхейн отшатнулся. По глазам было видно, что он в панике.

— Ну пожалуйста, мастер Калхейн…

Он покорно кивнул.

Лемберт следила за монитором. На экране — госпитальная палата, зарешеченные окна, низкие белые кушетки. Однако Елена Троянская, как обычно, сидит на полу в полной неподвижности. Это ее единственное повседневное времяпрепровождение, если не считать тех ужасных, хотя и недолгих, минут, когда она вдруг впадает в буйство и, пронзительно вскрикивая, рвет свои немыслимо роскошные волосы. В ее криках нельзя разобрать ни единого членораздельного звука — и так с самой первой минуты, когда ей сообщили, куда она попала и почему. Может статься, ее хрупкий мозг, и без того перенапряженный на почве романа с Парисом, теперь сломался столь бесповоротно, что она вообще уже никого не слышит. Да уж, сказала себе Лемберт, Елена — отнюдь не ровня Анне Болейн.

А Анна сидела рядом с умалишенной, накрыв своими шелковыми юбками ее белую тунику, да еще и склонившись к ней всем телом так, что их волосы спутались — стремительный темный водопад с непокорными черными кудрями Елены. Не отдавая себе в том отчета, Лемберт провела рукой по собственной бритой голове.

Что пытается госпожа Болейн втолковать королеве Елене? Шепот был таким тихим, что микрофоны не улавливали слов, а двойная копна волос скрывала движения губ. И тем не менее Лемберт была более чем уверена, что Анна говорит что-то. А Елена, недвижная, как изваяние, все-таки слушает? Да какая разница, если, с точки зрения гречанки, язык, на котором к ней обращается гостья, появится лишь через две тысячи лет!

Однако эта неугомонная Болейн навещает Елену каждый день, сразу после царевича. Конечно, она из эпохи почти столь же варварской, как эпоха Троянской войны, — возможно, это дает ей преимущество воздействия на помешанную на уровне подсознания?

Вошел Калхейн, глянул на монитор, поморщился.

— Калхейн, ты глупец, — объявила она, не повышая тона. Он не ответил. — Ты бежишь к ней, когда бы она тебя ни позвала. Ты…

Он стремительно, чуть не прыжками, пересек комнату, схватил Лемберт за плечи, оторвал от пульта, рывком поднял на ноги. На мгновение ей почудилось, что он вот-вот ударит ее, — надо же, ученые подрались друг с другом! Она даже напряглась, чтобы без промедления дать сдачи. Только он вдруг отпустил ее и даже слегка подтолкнул, вынуждая мягко плюхнуться обратно на стул. И сказал:

— По сравнению с ней ты булыжник, оплывший салом…

Лемберт уставилась на него не мигая. А он включил собственный пульт и принялся за работу, будто ничего не случилось. Что-то в ней оборвалось, подкатилось к горлу и застыло — каждый позвонок окунули в ледяную ванну. Она вновь поднялась, деревянными шагами вышла из комнаты и двинулась по коридору.

Булыжник, оплывший салом. Тяжелый, инертный и одновременно рыхлый, как улитка или слизняк. Неуклюжий, лишенный грации и привлекательности, а может, и индивидуальности, словно камни, неотличимые друг от друга. Булыжник, оплывший салом…

Анна Болейн как раз покинула палату королевы Елены. Когда Лемберт решила вернуться к монитору, она столкнулась с худышкой лицом к лицу. И, не удержав раздражение, проворчала голосом низким, как подземный гул:

— Оставьте его в покое…

Анна смерила Лемберт холодным взглядом, но кто имеется в виду, спрашивать не стала. А ту было уже не остановить:

— Вы что, не догадываетесь, что за вами наблюдают каждую минуту? Что вы не можете даже сесть на горшок без того, чтобы это не осталось в записи? Как вы надеетесь затащить его к себе в постель? Или сделать что-нибудь грязное с бедной Еленой?

Анна нарочито распахнула глаза, воскликнув:

— На горшке? Наблюдают? У меня что, нет права на уединение хотя бы в той мере, какую соблюдают даже дикие звери?..

Лемберт сжала кулаки: Анна играла! Кто-то уже сообщил ей, или она догадалась сама, о круглосуточном наблюдении. Теперь она разыгрывала спектакль — это было ясно, только непонятно, зачем. Какой-то частью сознания Лемберт объективно отметила, что впервые ощутила желание убить. Вот как, оказывается, сплетаются эмоции, которые исследователи времени постоянно наблюдают со стороны: ярость, ревность, стремление физически уничтожить соперника. Те самые эмоции, что разжигают войны.

— Лучше бы мне никогда не знать об этом! — крикнула Анна еще пронзительнее, чем прежде, и бросилась в свои апартаменты.

А Лемберт поплелась обратно на рабочее место. Булыжник, оплывший салом…

Анна лежала на траве между двумя массивными силовыми установками. Не трава, а пародия на траву: вроде и зеленая, но совсем без запаха. И никакой росы, даже по ночам. Калхейн пояснял, что траву эту, не подверженную болезням, вывели специально и что роса не выпадает в силу малой влажности воздуха. Упоминал он и о том, что ночь здесь такая же искусственная, как трава: настоящих ночей вне времени нет и быть не может. Генриха, наверное, это могло бы заинтересовать, ее же не волновало ни капельки. Но она все равно внимательно слушала и запоминала, как запоминала все, что говорил Майкл.

Она ждала не шевелясь — и дождалась: из-за нависших над головой машин выскочила одна из сотрудниц. Выскочила решительно и целеустремленно.

— Ваша светлость! Что вы здесь делаете?

Анна не удостоила ее ответом, просто поднялась и двинулась назад в замок. Значит, среди машин тоже не спрятаться: женщина точно знала, где искать беглянку.

Трио делегатов Всемирного форума вступило во владения Института времени с явной опаской. Их нельзя было не понять: для тех, кто никогда не покидал своего пространственно-временного континуума, пересечь границу силового поля и очутиться в месте, которого не существует ни в одном привычном смысле, — переживание довольно сильное. Делегаты вглядывались в почву под ногами, осматривали бытовые отсеки и задавали тс же вопросы, что и все посетители, — и лишь через несколько часов освоились настолько, чтобы действительно приступить к следствию.

Для начала им был предложен обзор осуществленных перебросок во времени, с которым выступил сам директор. Лемберт, не принимавшая участия в подготовке текста, оценила взвешенную сентиментальность рассуждений о предотвращении войн, о высоком положении заложников в своих эпохах, о глубочайшем уважении Института времени к Всемирной конвенции 2154 года и об альтруистическом расширении святого дела мира на иные временные потоки. Затем Брилл мягко перешел к рассказу о конкретных заложниках, особо нажимая на самого первого. В течение четырех лет после того, как герр Гитлер был взят заложником, национал-социалистская партия Германии практически распалась. Президент Пауль фон Гинденбург умер в положенный срок, однако его преемники придерживались умеренных взглядов и мало-помалу навели в стране порядок. Правда, экономика Германии оставалась по-прежнему слабой, то и дело вспыхивали мелкие волнения, но мировой бойни не произошло.

Лемберт прекратила вслушиваться. Делегаты безусловно знали все это и без директора. Вся Солнечная система знала, что взятие Гитлера заложником обернулось грандиозным успехом, и именно первый успех послужил Институту предпосылкой для получения последующих разрешений. Герра Гитлера содержали в изолированных апартаментах, и он проводил дни за чтением крутых боевиков, — в его время авторов этих книжек еще и на свете не было.

— Весьма впечатляюще, директор, — заявил Горо Соширу, маленький, тоненький, весь вытянутый, типичный космопроходец, созданный для невесомости, с острым умом и репутацией абсолютной неподкупности. — Можно нам теперь поговорить с самими заложниками по очереди?

— И без мониторов. Полученные нами инструкции подчеркивают это категорически, — добавила Анна Влахав.

В следственной комиссии она была старшей. Элегантная, седовласая, с явной примесью китайской крови и с нарочитым отсутствием дополнительных органов. Нельзя было не заметить, что ее левая рука непрерывно подрагивает. Она входила во Внутренний совет Всемирного форума, а некогда сама провела три года в заложницах.

— Будьте любезны, — улыбнулся Сорен Туллио.

Он был молод, красив и очень богат. И малоинтересен. Очевидно, его ввели в комиссию просто за компанию. Каких-либо оригинальных высказываний за ним не числилось, а те, что были, никак не свидетельствовали об особой преданности Церкви. Выходит, ее святейшеству не удалось повлиять на состав комиссии, а может, она и не пробовала этого делать.

— Безусловно, — ответил Брилл. — Такая возможность будет вам предоставлена. В ваше распоряжение выделен малый конференц-зал. Согласно указаниям Церкви, он превращен в святилище, где нет мониторов какого бы то ни было вида. Однако я порекомендовал бы, чтобы вы разрешили присутствие при беседе с герром Гитлером хотя бы одного охранника. Хотя решать, разумеется, вам.

— Против охранника возражений нет, — высказалась Влахав. — Герр Гитлер — отнюдь не главная наша забота.

Вот это номер, подумала Лемберт. Ну а кто забота главная, догадаться нетрудно…

Гитлера делегаты отпустили через десять минут, а пребывающую в ступоре Елену — через три: из нее не вытянули ни слова. Разговор с царевичем продолжался полчаса. Зато Анна Болейн провела в малом конференц-зале четыре часа двадцать три минуты. Вышла она спокойно и сосредоточенно, с ничего не выражающим лицом, и прошествовала в свои покои. А трио делегатов осталось сидеть поджав губы, в полном молчании. Наконец Анна Влахав, бывшая заложница, объявила Тошио Бриллу:

— В данный момент мы воздержимся от комментариев. О нашем решении вам сообщат.

Брилл прищурился, — но что он, в сущности, мог сказать?

На следующий день ему повесткой предложили предстать перед Всемирным форумом по тягчайшему из обвинений — в дурном обращении с заложниками, удерживаемыми ради сохранения мира. В качестве судей выступит Внутренний совет в полном составе. Поскольку за директором сохраняется право встретиться с обвинителями лицом к лицу, заседание будет проходить на территории Института времени.

Что же такого она им брякнула? — изумлялась Лемберт. Они ведь не поверили бы никаким бездоказательным утверждениям. Как же она, негодяйка, добилась своего?

— Похоже, — поделилась Лемберт с Калхейном, — делегаты не видят разницы между политическими заложниками из нашей эпохи и заложниками, выхваченными из призрачных параллельных миров…

— А с какой стати им углубляться в различия? — холодно отозвался Калхейн.

Идеалист! Ну и куда тебя завел твой идеализм?

В тот вечер Лемберт дежурила у мониторов. Царевич мирно спал в своей кроватке. Тогда она переключилась на покои Анны Болейн и слушала, как та играет на лютне и напевает себе под нос баллады, написанные для нее Генрихом VIII в дни, когда их страсть была юной и свежей, то есть шесть столетий назад.

Анна наносила вышивку на бархатный рукав цвета корицы. Прядями черного шелка она выводила переплетенный вензель — Г и А, Генрих и Анна. Пусть их шпионящие машины и они сами думают, что им заблагорассудится.

Дверь отворилась без стука, и появился Калхейн, даже не испросив разрешения войти. Остановился над ней, всмотрелся в ее работу, заглянул ей в лицо.

— Зачем, Анна? Зачем вы это сделали?

Она рассмеялась. Наконец-то он назвал ее просто по имени — Анна. Именно теперь, когда это, скорее всего, уже не имеет значения.

Поняв, что отвечать она не собирается, он прибег к более официальному тону.

— Вам в помощь выделен юрист. Он прибудет завтра.

Томас Кромвель⁹ был юристом, как и сэр Томас Мор. И оба погибли по воле Генриха. Сам же мастер Калхейн ей об этом и сообщил, и тем не менее он до сих пор верит, что юридическая помощь, раз она предусмотрена законом, способна принести пользу.

— Юрист первым делом просмотрит все записи. Что вы делали и что говорили, минута за минутой.

Она насмешливо улыбнулась.

— Зачем вы сообщаете мне об этом?

— Вы вправе знать…

— Ах, как вы заботитесь о моих правах! Так же как и о моей безвременной смерти… — Она затянула конец нити и срезала остаток. —

Как это у вас получается, что вы знаете все про свои машины, командуете ими и не ведаете той истины, что каждому из нас суждено умереть?

— Мы знаем об этом, — ответил Калхейн спокойно. Наконец-то его тяга к ней угасла, и она уловила перемену. Словно колодец пересох — то, что он назвал ее по имени, было последней каплей живой воды. — Просто мы стараемся предотвратить смерть, если только можем.

— В том-то и соль, что не можете! «Предотвратить смерть» — будто она то же самое, что лихорадка. Вы можете лишь отсрочить ее, мастер Калхейн, и даже не задаете себе вопроса: а стоит ли это делать?

— Я зашел к вам исключительно для того, чтобы предупредить о приходе юриста, — холодно произнес Калхейн и откланялся. — Спокойной ночи, госпожа Болейн.

— Спокойной ночи, Майкл, — ответила она и расхохоталась.

Приступ хохота продолжался и после того, как за Калхейном закрылась дверь.

Зал всех времен, рассчитанный на триста человек, был заполнен до отказа.

Лемберт припомнила свою лекцию, читанную здесь кандидатам в историки, включая того — как его звали? — с фиалковыми глазами. Тогда два десятка молодых людей жались у квадратов, виртуальных и имитированных, вглядываясь в разворачивающиеся на них ужасы, — но ни ужасов, ни самих квадратов в действительности здесь не было. Сегодня квадраты не возникали вообще, середина зала была пуста, а по всем четырем сторонам поднимались в десять рядов полированные скамьи с высокими спинками, на которых расположились члены Внутреннего совета, архиепископы, ламы и шаманы от Церкви святых заложников, а также репортеры, представляющие все крупнейшие сети новостей Солнечной системы. Ее святейшество сидела в окружении своих сторонников, делая вид, что не хочет привлекать к себе внимания. А Тошио Брилл занял отдельный стул лицом к лицу с нынешним председателем Всемирного форума, марсианином Дагаром Кренайа.

Анну Болейн провели на предназначенное ей место. Она шла с гордо поднятой головой, шурша длинными черными юбками. Лемберт припомнила, что именно черное она надела и на тот суд по обвинению в измене в 1536 году.

— Слушания начинаются, — провозгласил председатель Кренайа.

Он носил волосы до плеч, — вероятно, мода на Марсе вновь изменилась. Лемберт глянула на бритые черепа своих коллег, на длинные, свободно падающие черные волосы Анны Болейн и вдруг шепнула сидящему рядом Калхейну:

— Помяни мое слово, мы тоже вскоре отпустим патлы…

Тот посмотрел на нее, как на сумасшедшую.

А ведь и впрямь нетрудно сойти с ума, когда переживаешь любое событие дважды — сперва во время исследований и повторно наяву. Доступно ли такое суждение разуму Анны Болейн? Да, конечно, своей репликой насчет волос она, Лемберт, продемонстрировала собственное легкомыслие, — но уж куда ей до легкомыслия той же Анны, когда-то заявившей в Тауэре в канун казни: «Зато ни у кого не возникнет хлопот, когда мне будут придумывать прозвище. Останусь в истории королевой Анной Без Головы…»

Внезапно ненависть к этой женщине полыхнула в сердце Лемберт с новой силой. Она-то помнит слова, каких Анне теперь никогда не произнести, а Анна помнить не может. Но, завещав свои слова истории и передав их таким образом Лемберт, Анна Болейн их обесценила, и, может быть, именно в этом ее главное преступление, за которое ее никогда не осудят. Эти судебные слушания, столь важные для Лемберт, Брилла и Калхейна, сделались как бы переигровкой процесса, состоявшегося века назад. Все как бы известно заранее, а значит, обесценено. Анна украла у них их собственную эпоху, которую они, по-видимому, не умели толком ценить.

— Обвинения, — провозгласил Кренайа, — сводятся к тому, что Институт времени преступно нарушил основополагающие условия содержания святой заложницы Анны Болейн, которую взяли таковой ради предотвращения войны. Обвинения распадаются на три пункта, которые и будут сегодня рассмотрены. Первый: сотрудники Института сознательно умножили душевные муки заложницы, сосредоточив ее внимание на страданиях, выпавших на долю тех, кого она покинула в силу изъятия из своего времени, и на определенных аспектах ее нынешнего положения, которые вызывают эмоциональный стресс. Второй пункт: сотрудники Института вообще неправильно выбрали заложника, действительно способного предотвратить войну. И третий: сотрудники обдуманно использовали заложницу для сексуальных посягательств.

Лемберт ощутила, как все внутри сжалось и замерло. Калхейн вскочил на ноги, затем медленно опустился обратно на скамью. Лицо у него застыло, словно маска. Неужели он… Нет! Конечно, Анна ослепила его, но не до такой же степени, чтобы ради нее испортить себе карьеру. Он все-таки не Генрих — ведь и она, Лемберт, не позволила себе увлечься начальником настолько, чтобы потерять голову…

По рядам зрителей прокатился неровный шумок, будто испортилось электронное оборудование. Кренайа постучал молотком, восстанавливая порядок.

— Директор Брилл, каков ваш ответ на предъявленные обвинения?

— Обвинения ложны, председатель. Все три.

— Заслушаем показания против Института.

Анна Болейн заняла тот стул, где до нее сидел Брилл. «Она вошла, как триумфатор, и уселась с элегантностью и достоинством…» Цитата из иных времен. Лемберт впервые за много дней взяла Калхейна за руку. Рука была вялой и безвольной.

— Госпожа Болейн, — обратился к заложнице председатель: видимо, его не предупредили, что Анна требует обращения к себе как к королеве, и промашка принесла Лемберт злорадное удовольствие, — поведайте нам, почему и как ваши душевные муки умножились в силу действий сотрудников данного Института?

Анна протянула руку, и, к несказанному удивлению Лемберт, юрист заложницы подал ей лютню. На официальных слушаниях, проводимых Всемирным форумом, — лютню! Анна принялась наигрывать заунывный жалобный мотивчик. Неподвязанные черные волосы упали вперед, закрывая лицо, и хрупкое тело остро контрастировало с горечью слов:

Едва отзвучала и замерла последняя нота, Анна подняла взгляд на председателя Кренайа.

— Я написала это, милорды, в той своей прежней жизни. Мастер Калхейн из здешнего замка играл это для меня, наряду с предсмертными песнями, сочиненными моим… моим братом…

— Госпожа Болейн…

— Не беспокойтесь, я возьму себя в руки. Хотя предсмертную песню брата мне, милорды, было очень тяжело слушать. Ведь он был обвинен и приговорен из-за меня, а я его горячо любила…

Кренайа повернулся к юристу, чьи помощники потратили добрый месяц на детальный, минута за минутой, просмотр записей.

— Калхейн действительно вынуждал ее слушать эти песни?

— Да, — подтвердил юрист.

Калхейн рядом с Лемберт сидел ни жив ни мертв.

— Продолжайте, — предложил Кренайа Анне.

— Он рассказывал мне, что меня заставляли страдать, наблюдая, как умирают те, кого обвинили вместе со мной. Как меня подвели к окну прямо над плахой, как мой брат Джордж опустился на колени и положил голову, как палач занес топор…

Она запнулась дрожа. По залу пронесся ропот. Да, это и впрямь походило на жестокость. Вот только кто был тут повинен? Кто обязал Калхейна делать то, чего сам он отнюдь не хотел?

— Но худшее, милорды, — продолжала Анна, — даже не это. Мне рассказали, что я отреклась от собственного ребенка. Я подписала бумагу, подтверждающую, что я не имела права на законный брак, поскольку была ранее обручена с сэром Генри Перси, а стало быть, моя дочурка Елизавета — дитя незаконное и не имеет права на трон¹⁰. Меня истязали тем, что я предала свою дочь, лишив ее будущего. И он повторял мне это снова и снова. Я имею в виду мастера Калхейна…

Кренайа опять обратился к юристу:

— Это тоже есть в записи?

— Да.

— Но, госпожа Болейн, — заявил председатель, — переброска во времени сделала все эти события невозможными. В вашем временном потоке их больше не случится. Почему же вы утверждаете, что они умножили ваши муки?

Анна встала, шагнула вперед, остановилась. И сказала хрипло, но горячо:

— Достойный милорд, ну как вы не понимаете? Их не случится только потому, что вы забрали меня сюда. Останься я в своем времени, они лежали бы на моей совести. И смерть брата, и гибель четырех других храбрых мужчин. И объявление моей дочери незаконным ребенком. И те страдания, что я попыталась выразить в музыке… Я избежала всего этого лишь благодаря вам. Пересказывать мне события в таких подробностях — не просто сообщить мне факты, о чем я сама просила, а терзать меня деталями, будоражащими душу и сердце, — означало внушать мне, что я по натуре — исчадие ада, приносящее горе даже самым близким людям. И в том временном потоке, куда меня перенесли, я стала верить, что все-таки совершила все это. Я ощутила свою вину и глубоко переживаю ее до сих пор. Вы сделали меня виновной. Лорд председатель, вы когда-нибудь были заложником? Можете ли вообразить себе мучения, вызванные сознанием того, какое горе вы причинили своим близким? Не просто боль утраты, а смерть, кровь, лишение наследства — и все это вызвали вы сами, а теперь вам втолковывают вашу вину в мучительных подробностях снова и снова, словами и даже песнями! Понимаете ли вы, что это значит для таких, как я, которым не дано вернуться и хоть чем-то утешить пострадавших по моей вине?

В зале висела мертвая тишина. Кто, изумилась Лемберт, мог подсказать Анне Болейн, что председатель Кренайа сам был некогда святым заложником?

— Простите меня, милорды, — произнесла Анна тусклым голосом.

— Я позволила себе забыться.

— Вы вправе давать показания в любой форме, — отозвался Кренайа. Казалось, в его голосе зазвучали оттенки и полутона, каких прежде не было.

Допрос продолжался. Другой сотрудник, заявила Анна, уколол ее сообщением, что за ней следят даже на ночном горшке, — Лемберт потупилась, — и вынудил ее выкрикнуть: «Лучше бы мне никогда не знать об этом!..» С того дня, добавила она, скромность вынуждает ее ограничивать свои естественные потребности, что приводит «к отвратительным судорогам и самым неприятным ощущениям».

Затем ее спросили, почему она считает, что Институт выбрал не того заложника. Анна ответила, что ей сказал так лично лорд Брилл. Зал взорвался шумом, и Кренайа опять взялся за молоток.

— Продемонстрируйте запись, — распорядился он.

В центре зала возник квадрат, проецирующий запись сразу на три экрана.

— Милорд Брилл… неужели не нашлось никого другого, кроме меня, кого вы могли бы похитить ради предотвращения войны, до которой оставалось целых сто лет? Я имею в виду гражданскую войну в Англии.

— Математические расчеты указали именно на вас как на лучшую из возможных заложников, ваша светлость.

— Лучшую? В каком смысле лучшую, милорд? Если бы взяли самого Генриха, он не смог бы издать закон о верховенстве короны над церковью. Его исчезновение из жизни послужило бы вашим целям не хуже моего.

— Верно. Но исчезновение Генриха VIII в пору, когда его наследнице был всего месяц от роду… мы сомневались, не приведет ли это к гражданской войне само по себе. К войне между фракцией, поддерживающей Елизавету, и сторонниками королевы Екатерины, которая, не забывайте, била еще жива.

— И что, ваша драгоценная математика вам ничего тут не подсказывает?

— Вероятно, до войны все-таки не дошло бы, — ответил Брилл.

— Тем не менее вы выбрали меня, а не Генриха, и тем самым дали ему возможность обезглавить еще одну жену, мою кузину Кэтрин Ховард¹¹. Вы же сами рассказали мне об этом.

Брилл беспокойно пошевелился.

— Совершенно верно, ваша светлость.

— Тогда почему не Генрих, а я?

— Боюсь, ваша светлость не сумеет в должной мере усвоить положения теории вероятностей, а я не сумею вам их объяснить. Увы, ваша светлость.

Анна довольно долго молчала, прежде чем сказать:

— По-моему, вся ваша теория вероятностей сводится к тому, что вам показалось легче справиться с женщиной, чем с Генрихом VIII, которому никто на свете не мог противостоять ни по силе чувств, ни по характеру.

Брилл не нашел ответа. Пленка крутилась десять секунд, пятнадцать — а он все молчал…

— Мистер председатель, — воззвал Брилл сдавленным голосом, — мистер председатель…

— Вам, мистер директор, будет предоставлено время для комментариев, — отрезал Кренайа. — Госпожа Болейн, переходим к третьему обвинению — о сексуальных посягательствах.

А ведь такого термина, подумала Лемберт, в шестнадцатом веке не существовало. Тем не менее Анна поняла, о чем речь.

— Я была напугана, милорд, странностью этого замка. Я опасалась за свою жизнь. Тогда я не ведала, что женщина вправе отказать тем, в чьей власти находится, не ведала, что…

— Потому-то, — вмешался Кренайа, — сексуальный контакт с заложниками запрещен безусловно и повсеместно. Расскажите, что, по-вашему, произошло.

Не что произошло, а что, по-вашему, произошло. У Лемберт чуть-чуть отлегло от сердца.

— Мастер Калхейн просил меня встретиться с ним в закутке… в маленьком алькове под лестницей рядом с кухнями. Ночью. Я была перепугана и пошла.

— Дайте запись, — распорядился Кренайа.

Виртуальный квадрат появился вновь. Анна, в той самой ночной рубашке, в которой ее взяли заложницей, выскользнула из своих покоев, прошмыгнула по темному коридору — запись была сделана в инфракрасных лучах. Вниз по лестнице, за угол от кухонь — и в каморку, спрятанную под лестницей: лестничные марши изгибались под необычным углом, словно их встроили или перестроили после того, как было возведено здание и установлена система слежения. Анна опустилась на колени, заползла под лестницу. И исчезла с экранов.

Лемберт ахнула. Заложники из иных эпох находились под постоянным наблюдением. Таков был непреложный закон. Нарушить его не удавалось никому, однако мерзавке Болейн удалось ускользнуть из-под контроля.

— Мастер Калхейн уже ждал меня там, — сообщила Анна тускло. — И… и использовал меня дурным образом.

Зал захлестнул общий шум. Кренайа повысил голос:

— Госпожа Болейн, записи не подтверждают, что мастер Калхейн, как вы его называете, уже ждал вас. Сам он поклялся, что его там не было. Можете ли вы представить доказательства, что говорите правду?

— Да. Два соображения, милорд. Первое: как бы иначе я узнала, что именно в этом потаенном алькове нет шпионящих машин? Не я же возводила этот замок, и не я здесь хозяйка…

Лицо председателя оставалось бесстрастным.

— А второе соображение?

— Я ношу под сердцем дитя мастера Калхейна.

Общее смятение. Кренайа был вынужден опять стукнуть молотком. Когда порядок восстановился, он обратился к Бриллу:

— Вы знали об этом?

— Нет, никоим образом… заложник вправе, согласно конвенции, отказаться от внутриполостных медицинских обследований. Она казалась здоровой…

— Госпожа Болейн, вы немедленно подвергнетесь врачебному осмотру.

Она кивком подтвердила свое согласие, и Лемберт в тот же миг поняла, что мерзавка сказала правду. Анна беременна — а, стало быть, интрига ее светлости потерпела фиаско. Хотя сама Болейн о том пока не подозревает.

Лемберт взвесила новый факт, взвесила объективно и холодно, — вывод напрашивался сам собой и представлялся неоспоримым.

— Откуда мы знаем, — осведомился Кренайа, — что вы не забеременели до того, как стали заложницей?

— Прошел всего месяц с рождения дочери Елизаветы, и у меня была «белоножка». Спросите своих экспертов, способна ли женщина в таком состоянии принимать мужчин. Спросите специалиста по женщинам моего времени, леди Мэри Лемберт.

Все, кто собрался в зале, завертели головами: кого спросить, кого?

— Кого спросить? — не смолчал и Кренайа. К нему наклонился один из помощников, прошептал что-то на ухо. — Хорошо, мы внесем ее имя в список свидетелей.

— Я ношу дитя Майкла Калхейна, — повторила Анна. — Я, которая оказалась не способной подарить королю принца…

Кренайа отозвался почти беспомощно:

— Ваше последнее замечание не имеет отношения к проводимому расследованию, госпожа Болейн.

Она посмотрела на него, как на скудоумного.

Когда настала очередь Брилла давать показания, тот высыпал на присутствующих гору уравнений вероятности, — но к ответу на вопрос, кого следовало выбрать святым заложником, Генриха или Анну, не приблизился ни на шаг. Так, может статься, женщина права? Проводилось ли собрание, где обсуждались оба кандидата, подсказанных уравнениями Раволи, и прозвучала ли на собрании реплика: «Надо думать о последствиях не только для истории, но и для нашего Института…»? Была ли выдвинута базисная теория о том, что среди тех, кто влияет на ход исторических событий, всегда большой процент женщин? И не увлекся ли кто-нибудь определенным периодом настолько, что решал проблему, исходя не из уравнений, а лишь из собственной увлеченности?

Лемберт и сама не могла бы ответить определенно ни «да», ни «нет». Она же всего-навсего аспирантка. Вернее, была аспиранткой.

Вызвали Калхейна. Он категорически отрицал, что соблазнил Анну Болейн. Баллады на лютне, описание смерти ее брата и судьбы ее ребенка преследовали единственную цель — доказать: то, от чего ее спасли, хуже того, на что ее обрекли здесь. При этом Калхейн так откровенно переживал, что произвел никудышное впечатление — тратил слишком много слов и оправдывался слишком пылко.

Затем пригласили Лемберт. Самым нейтральным тоном, на какой хватило сил, она подтвердила:

— Да, мистер председатель, документы свидетельствуют, что после рождения Елизаветы у королевы Анны были осложнения — так называемая «белоножка». Теперь мы назвали бы это лимфостазом. Ноги опухают и сильно болят, и такое состояние может длиться от двух-трех недель до многих месяцев. Как долго длилась — длилась бы — болезнь госпожи Болейн, точных данных не имеется.

— Может ли женщина в подобном состоянии быть расположена к сексуальной активности?

— Расположена? Нет, безусловно нет.

— Благодарю вас, научный сотрудник Лемберт.

Как только она вернулась на свое место, судьи приступили к выборочному просмотру записей. Час за часом. Калхейн у Анны, взволнованный, уступчивый, не помнящий себя. Анна с царевичем — изгнанница, которая пытается утешить ребенка, оторванного от матери. Елена Троянская, помешанная, внушающая жалость. Брилл, вещающий по всем сетям новостей Солнечной системы, что благородная программа перебросок во времени строится в строгом соответствии со Всемирной конвенцией 2154 года. А Лемберт в часы бесконечных просмотров думала об одном, только об одном, и это было известно всем в зале, кроме Анны Болейн: то, что интриганке могло сойти с рук в эпоху Генриха, в двадцать втором веке никак не получится. Отцовство будущего ребенка может быть подтверждено или опровергнуто генетически еще в утробе матери.

Кто же отец? Марк Смитон, как бы Анна о нем ни отзывалась? Или Генрих, посетивший ее досрочно, — допустим, позже был выкидыш, оставшийся незафиксированным в хрониках? Или все-таки Томас Уайет, ее двоюродный брат и самый преданный кавалер?

Наконец судьи решили, что видели и слышали достаточно, и всем было предложено покинуть зал. Лемберт успела заметить, что Анна удалилась в сопровождении врача. Все, ее песенка спета. Гадюка Болейн просчиталась.

Всемирный форум тянул недолго, чуть менее суток, и объявил решение. Дитя святой заложницы Анны Болейн никакого отношения к Майклу Калхейну иметь не может, и вообще генотип будущего ребенка не соответствует генотипу кого бы то ни было из сотрудников Института времени. Однако Институт виновен в дурном обращении с заложницей по двум другим пунктам. Статус Института как независимой, свободной от налогов организации аннулируется. Директор Тошио Брилл от своих обязанностей освобождается, а равно начальник отдела Майкл Калхейн и сотрудница Мэри Лемберт. Руководство Институтом передается Церкви святых заложников, под прямую ответственность ее святейшества.

Лемберт вышла из здания в примыкающий к нему сад. Смеркалось. Вдалеке на скамье сидела женщина, вокруг нее широко раскинулись юбки. Опоясывающая сад стена казалась темной, фигура женщины еще темнее. Лемберт приблизилась, Анна взглянула вверх на «леди Мэри», вроде бы не удивившись.

— Калхейн уже уехал, я уезжаю завтра. Ни ему, ни мне работать здесь больше не суждено…

Анна молчала, лишь подняла взгляд еще выше. Эти огромные темные глазищи, эта тонкая шея, такая хрупкая… Лемберт сцепила руки почти до хруста, потом спросила:

— Зачем? Зачем вам понадобилось повторять все сначала? Там вы использовали короля, чтобы одолеть церковь, а теперь, в нашем временном потоке, использовали церковь, чтобы… Тогда вы, по крайней мере, отвоевали корону. А здесь зачем? Вы же не добились для себя ровным счетом ничего!

— Вы могли бы взять Генриха. Он заслужил это, я — нет.

— Но мы взяли не Генриха, а вас! — воскликнула Лемберт. — Это уже произошло. Так на что вы рассчитывали?

Вместо ответа Анна повела рукой, показывая себе за спину. Рукав завернулся, и Лемберт отчетливо увидела недоразвитый шестой палец — знак нечистой силы. Через полуосвещенный сад бежал техник, да не просто бежал — несся со всех ног.

— Сотрудница Лемберт!..

— Что случилось?

— Вас просят в здание. Всех, не только вас. Королева — не эта, другая… Королева Елена покончила с собой!..

Сад расплылся перед глазами, с грехом пополам обрел очертания.

— Как ей удалось?

— Закололась серебряными портновскими ножницами, спрятанными под туникой. Так стремительно, что наблюдатели заметили движение на мониторе, но пресечь не успели.

— Передайте, что я иду. — Лемберт повернулась к Анне. — Это вы натворили, вы!..

Анна расхохоталась. Эта леди, записал один из тюремщиков в Тауэре, находит радость в смерти. Отсмеявшись, Анна произнесла:

— Леди Мэри, любое рождение есть приговор к смерти. А ваш век изволил об этом забыть.

— Елене было еще рано умирать! И способствовать тому, чтобы Институт времени распустили, было не обязательно — его распустят так или иначе. Распустят и не восстановят. Но когда-нибудь — не знаю, когда и как, — вы будете наказаны за ваши пакости. И уж я прослежу, чтобы наказание было серьезным…

— Как же вы меня накажете? Может быть, обезглавите?

Лемберт еще раз глянула на Анну: завораживающие черные глаза, шестой пальчик, хрупкая шея… Выдавливая из себя по слову в минуту, сказала:

— Вы сами желаете себе смерти. Как желали и тогда…

— А что еще мне остается? — усмехнулась Анна Болейн. — Кроме стремления приблизить мою жизнь к той, какую я вела и к какой привыкла?

— Вы этого никогда не добьетесь. Мы здесь не убиваем.

— Тогда каким же образом, — вновь усмехнулась Анна, — вы собираетесь меня наказать? Хоть когда-нибудь?..

Лемберт не сумела найти ответ. Безмолвно отвернувшись, она зашагала к поседевшим, помрачневшим в сумерках стенам за садом, к покоям, где распростерлась другая, бездыханная королева.

Харлан Эллисон
РАЗРУШИТЕЛЬНАЯ СИЛА

Уильям Шлейхман произносил свою фамилию как «Шляйхманн», но многие из тех несчастных, которым он делал ремонт, называли его не иначе, как «Шлюхман».

Он спроектировал и построил новую ванную для гостей в доме Фреда Толливера. Толливеру было чуть за шестьдесят, он только что вышел на пенсию после долгой активной жизни студийного музыканта и имел глупость верить, что пятнадцать тысяч годовой ренты обеспечат ему комфорт. Шлейхман же наплевал на все исходные спецификации, подсунул дешевые материалы вместо полагавшихся по правилам, провел дешевые японские трубы вместо гальванизированных или труб из напряженных пластиков, срезал расходы на труд, нанимая нелегальных иммигрантов и заставляя их работать от зари до зари, — словом, нахалтурил, как только мог. Это было первой ошибкой.

И за весь этот кошмар он еще содрал с Фреда Толливера лишних девять тысяч долларов. Это была вторая ошибка.

Фред Толливер позвонил Уильяму Шлейхману. Он говорил очень мягко, чуть ли не извиняясь — настоящий джентльмен никогда не позволяет себе выразить досаду или гнев. Он ограничился вежливой просьбой к Уильяму Шлейхману: прийти и исправить работу.

Шлейхман расхохотался прямо в телефонную трубку, а потом сообщил Толливеру, что контракт выполнен до последней буквы и никакие дополнительные работы не предусмотрены. Это была третья ошибка.

Шлейхман сказал чистую правду. Инспекторов подмазали, и они приняли работу на законных основаниях согласно строительным кодексам. Формально Шлейхман был чист, и против него нельзя было выдвинуть никакого иска. С точки зрения профессиональной этики — другое дело, но это Шлейхмана волновало не более прошлогоднего снега.

Как бы там ни было, а Фред Толливер остался при своей ванной комнате для гостей, со всеми ее неровностями, швами и трещинами, пузырями винилового пола, обозначающими утечки горячей воды, и трубами, завывавшими при открывании кранов — точнее, они выли, если краны все-таки удавалось открыть.

Фред Толливер неоднократно просил Шлейхмана исправить работу. Наконец Белла, жена Уильяма Шлейхмана, часто отвечавшая на деловые звонки мужу (сэкономить пару баксов, не нанимая секретаршу, — святое дело!), перестала его соединять.

Фред Толливер мягко и вежливо попросил ее:

— Будьте добры сообщить мистеру Шлейхману (он так и произнес: «Шлейхману»), что я очень недоволен. Доведите, пожалуйста, до его сведения, что я это дело так не оставлю. Он поступил со мной ужасно. Это непорядочно и нечестно.

А она тем временем жевала резинку и любовалась ногтями. Все это она слыхала и раньше, поскольку была замужем за Шлейхманом уже несколько лет. Всегда одно и то же, каждый раз.

— Слушайте, вы, мистер Тонибар или как вас там, что вы ко мне пристали? Я тут работаю, а не командую. Могу ему передать, что вы опять звонили, и все.

— Но вы же его жена! Вы же видите, как он меня ограбил!

— Так от меня-то вы чего хотите?! Я ваши глупости слушать не обязана!

Тон у нее был скучающий, высокомерный, крайне пренебрежительный тон — как будто он был чудак, какой-то сдвинутый, требующий неизвестно чего, а не того, что ему должны. Тон подействовал, как бандерилья на уже взбешенного быка.

— Это просто жульничество!

— Ну скажу я ему, скажу! Господи, вот привязался. Все, кладу трубку.

— Я вам отплачу! Я найду управу…

Она с размаху бросила трубку, щелкнула в раздражении резинкой во рту и принялась разглядывать потолок. И даже не позаботилась передать мужу, что звонил Толливер.

И это была самая большая ошибка.

Танцуют электроны. Поют эмоции. Четыре миллиарда настроений гудят, как насекомые. Коллективный разум улья. Эмоциональный гештальт. Копятся и копятся заряды, сползая к острию в поисках самого слабого места, которое пробьет разряд. Почему здесь, а не там? Вероятность, тончайшая неоднородность. Вы, я, он или она. Каждый, всякий, любой, кто был рожден, или кто-то, чей гнев достиг в тот момент критического напряжения.

Каждый — Фред Толливер. Эмоциональный разряд масс.

Подъезжая к бензоколонке, он переключил передачу на нейтральную и заглушил мотор. Вытащив изо рта трубку, Шлейхман бросил подоспевшему служителю:

— Привет, Джин. Экстрой заправь, ладно?

— Извините, мистер Шлейхман, — у Джина был чуть опечаленный вид, — но вам я бензина продать не могу.

— Что за черт? У вас что, все кончилось?

— Нет, сэр. Вчера вечером залили баки под самую горловину. Просто я не могу продать вам бензин.

— Какого черта?!

— Фред Толливер не желает, чтобы я это делал.

Шлейхман уставился на работника заправки. Конечно, он не расслышал. На этой станции он заправлялся уже одиннадцать лет и понятия не имел, что они знают этого пролазу Толливера.

— Джин, не будь идиотом. Заправляй чертов бак!

— Простите, сэр. Для вас бензина нет.

— Да кто он тебе, этот Толливер? Родственник или что?

— Нет, сэр. Я с ним не знаком. Появись он здесь прямо сейчас, я бы его не узнал.

— Так какого же… Да я… Да ты…

Но Шлейхману не удалось убедить Джина качнуть хотя бы литр в бак своего роллса.

Как не удалось заправиться и на шести остальных заправках по той же улице. И когда бензин уже кончался, Шлейхману только и оставалось, что свернуть к тротуару.

Увы, бензин закончился как раз посреди бульвара Вентура. Подъехать к бровке тоже не удалось — движение, еще секунду назад слабое, вдруг стало таким плотным, что пальца не просунешь. Шлейхман бешено завертел головой, выискивая путь, но из потока было не выбраться.

Изрыгая ругательства, он поставил нейтральную передачу, опустил окно, чтобы взяться за руль снаружи, и вышел из замолкшей машины. Хлопнув дверью и кляня Фреда Толливера на чем свет стоит, он сделал первый шаг. Раздался мерзкий треск раздираемой ткани — пятисотдолларовый тончайшего сукна пиджак защемило замком.

Изрядный лоскут пиджака, мягкого, как взгляд лани, сшитого на заказ в Париже, самого любимого пиджака цвета опавших листьев, обвис, словно половая тряпка. Шлейхман даже всхлипнул от досады.

— Да что же это творится?! — рявкнул он так, что прохожие стали оглядываться. Это был не вопрос, а проклятие. В ответ раздался раскат грома. Лос-Анджелес лежал в тисках двухлетней засухи, но сейчас над головой громоздились черные тучи.

Шлейхман потянулся через окно, попробовал повернуть руль к тротуару, но при выключенном моторе руль с механической тягой повернуть было трудно. Он напрягся… сильнее… и что-то хрустнуло у него в паху! Ноги свела дикая боль, и Шлейхман согнулся пополам.

Перед глазами вспыхнули и поплыли круги. Он неуклюже затоптался на месте, прижав обе руки к источнику боли. Страдания выжимали мучительные стоны. Шлейхман прислонился к машине — что-то он себе явно повредил. Через несколько минут ему кое-как удалось разогнуться. Рубашка пропиталась потом, дезодорант выветрился. Справа и слева его объезжали автомобили, водители которых осыпали его ругательствами. Надо было выводить ролле с середины улицы.

Держась одной рукой за низ живота, в лохмотьях, оставшихся от пиджака, Шлейхман по плечо засунул руку в машину, схватился за руль и снова напрягся. На этот раз рулевое колесо медленно повернулось. Шлейхман приноровился, превозмогая пульсирующую в паху боль, поднажал плечом на стойку окна и попробовал сдвинуть своего бегемота. Мелькнула мысль о преимуществах легких спортивных автомобилей. Машина качнулась на сантиметр вперед — и скользнула обратно.

Едкий пот заливал глаза. Шлейхман, злясь на весь мир, толкал машину изо всех сил, насколько позволяла боль. Проклятая железяка не двигалась с места.

Все, он сдался. Нужна помощь. Помощь!

Он стоял за своей машиной посреди улицы, лохмотья пиджака трепал ветер, а запах от Шлейхмана шел такой, будто его уже год как забыли выбросить. Бедняга изо всех сил махал свободной рукой, призывая на помощь, но никто и не думал останавливаться. Над долиной прокатывался гром, а там, где лежали, страдая от жажды, Ван-Нюйс, Панорама-сити и Северный Голливуд, ветвясь, вспыхивали молнии.

Автомобили летели прямо на него и сворачивали в последний момент — как матадоры, выполняющие сложную фигуру. А некоторые даже прибавляли скорость, и водители, нависая над рулем, скалились, как бешеные звери, готовые его растерзать. Какой-то датсун прошел так близко, что своим боковым зеркалом пропахал внушительную борозду в свежем лаке вдоль всего правого борта роллса. Никто не остановился. Только какая-то толстуха высунулась из окна, пока ее муж давил на газ, и что-то злобно выкрикнула. Долетело лишь слово «Толливер».

В конце концов машину пришлось бросить посреди улицы с распахнутым, как рот голодной птицы, капотом.

До офиса оставалась миля. Надо добраться туда и позвонить в Автомобильный клуб — пусть пришлют буксир до бензоколонки и там заправят машину.

Толливер, гад! Черт бы побрал старого хрыча!

В офисе никого не было.

Это выяснилось не сразу, потому что в лифт попасть ему не удалось. Шлейхман стоял перед дверями, переходил от одних к другим, но стоило ему остановиться перед лифтом, как тот неизменно застревал на втором этаже. И только если появлялись другие пассажиры, лифт спускался, причем всегда не тот, перед которым стоял Шлейхман. Если он пытался подскочить к пришедшему лифту, дверь быстро, как будто ведомая разумной злой волей, закрывалась перед ним. Так продолжалось минут десять, пока Шлейхман не понял наконец, что происходит что-то ужасное и необъяснимое.

Пришлось идти по лестнице. (Там он поскользнулся и до крови ободрал правое колено, а каблук застрял в какой-то щели и оторвался напрочь).

Хромая, как инвалид, в болтающихся лохмотьях бывшего пиджака, держась за пах, Шлейхман добрался до одиннадцатого этажа и попытался открыть дверь.

Впервые за всю тридцатипятилетнюю историю здания она была заперта. Шлейхман ждал пятнадцать минут, пока какая-то секретарша не выскочила, будто ошпаренная, прижимая к груди кипу бумаг. Он все же успел ухватить дверь, пока пневматическая пружина ее не захлопнула. Он ворвался на этаж, словно путник, в бескрайней пустыне чудом нашедший оазис, и устремился в офис фирмы «Шлейхман констракшн корпорейшн».

Офис был пуст.

Но не заперт. Наоборот, широко распахнутые двери гостеприимно зазывали воров. Ни приемщиц, ни оценщиков, и даже Белла, его жена, которая служила секретаршей, тоже где-то болталась.

Впрочем, она хоть записку оставила. Записка гласила:

«Я от тебя ухожу. Когда ты это прочтешь, я уже побываю в банке и сниму деньги с нашего счета. Искать меня не надо. Пока».

Шлейхман сел. Он ощутил приближение чего-то, что с уверенностью назвал бы мигренью, хотя никогда в жизни мигренями не страдал. Как говорится, «Хоть стой, хоть падай».

Сомнений у Шлейхмана уже не оставалось. Он получил более чем достаточно доказательств, что мир охвачен какой-то злой и явно антишлейхмановской волей. Эта воля все время старается до него добраться… уже добралась на самом деле, и вполне упорядоченная комфортабельная жизнь превратилась в кучу мерзкого, гнусного собачьего дерьма.

И эта сила называлась Толливер.

Фред Толливер… Но каким образом?

Вопрос был риторическим. Творилось что-то необъяснимое. Никто из знакомых и незнакомых, ни Джин на бензоколонке, ни люди в автомобилях, ни Белла, ни его служащие, тем более дверца автомобиля или лифты здания вообще не знали, кто такой Толливер! Белла, положим, знала, но что ей до Толливера?

Ладно, с Беллой более или менее ясно. Значит, она все-таки не простила ему тот совершенно несерьезный эпизод с лаборанткой из Маунт-Синая. Ну и стоило из-за пустяка ломать хорошую жизнь? Черт бы побрал этого Толливера!

Шлейхман хлопнул ладонью по столу, слегка промахнулся, попал по краю и загнал в ладонь огромную занозу, а пачка телеграмм подпрыгнула и рассыпалась по столешнице и по полу.

Завывая от боли, он высасывал занозу из ладони, пока та не вышла. Одной из телеграмм обернул ладонь, пытаясь унять кровь.

А в телеграммах-то что?

Шлейхман открыл первую. «Бэнк оф Америка», Беверли-Хиллз, филиал 213, имел удовольствие известить его, что они желают потребовать назад полученные им ссуды. Все пять, пожалуйста. Открыл вторую телеграмму. Его брокер с радостью информировал, что все шестнадцать пакетов акций, на которых он играл (естественно, на разнице курсов без предварительной оплаты), резко упали за нижний край списка главных акций, и если господин Шлейхман не явится сегодня до полудня с семьюдесятью пятью тысячами долларов, его портфель будет ликвидирован. Стенные часы показывали без четверти одиннадцать (а не остановились ли они?). Открыл третье послание. Классификационный экзамен он завалил; сам Вернер Эрхард лично прислал уведомление, где тоном, который Шлейхман счел неуместно злорадным, сообщал, что Шлейхман «не обладает сколько-нибудь значительным потенциалом, который стоило бы развивать». Четвертая телеграмма. Из Маунт-Синая сообщали результат реакции Вассермана — положительная. Пятая. Налоговая инспекция с ума сходила от радости, извещая, что планирует провести аудиторскую проверку его доходов за последние пять лет и ищет в налоговом законодательстве лазейку, чтобы проверить его доходы чуть ли не со времен Бронзового века.

Там их было еще пять или шесть штук, этих депеш. Шлейхман даже не стал вскрывать конверты. Ему было абсолютно безразлично, кто там умер, и он не горел желанием узнать о последнем сообщении израильской разведки, что он, Шлейхман, есть не кто иной, как гестаповец Бруно Крутцмайер из Маутхаузена, по кличке «Мясник», лично ответственный за смерть трех тысяч цыган, профсоюзных деятелей, евреев, большевиков и демократов Веймарской республики. Не хотел он также знать, как министерство геодезических наблюдений и изучения береговой линии США с глубоким удовлетворением сообщит ему, что на том самом месте, где он сидит, сейчас разразится землетрясение и весь дом рухнет в центр Земли, в океан расплавленной магмы, в связи с чем страховка жизни мистера Шлейхмана аннулируется.

Пусть себе лежат.

Часы на стене остановились намертво.

Потому что электричество отключили.

Телефон не звонил. Шлейхман поднял трубку. Тоже глухо.

Толливер! Толливер! Как он это все устроил?

В упорядоченной Вселенной с землечерпалками, экскаваторами и армированным бетоном такое просто не может происходить.

Шлейхман сидел, мрачно мечтая о самых разных казнях, которым он подверг бы этого старого сукина сына Толливера.

Тут над ним взял звуковой барьер пролетавший «Боинг-747», и тяжелое зеркальное стекло в окне одиннадцатого этажа треснуло, зазвенело и рассыпалось по полу тысячами осколков.

Не зная ничего о всемирном резонансе эмоций, в своем доме сидел Фред Толливер, охватив руками голову, неимоверно несчастный, осознающий только боль и гнев. Рядом с ним лежала виолончель. Он сегодня хотел поиграть, но все мысли были заняты этим ужасным Шлейхманом и той кошмарной ванной, да еще страшной болью в животе, которую вызывал гнев.

Электроны резонируют. Эмоции тоже.

Можно говорить о «несчастливых местах», о тех местах, где накапливаются эмоциональные силы. Те, кто видел тюрьму изнутри, знают, как пропитывают каждый камень ее стен чувства ненависти, лишений, клаустрофобии и собственной ничтожности. Эмоции попадают в резонанс и откликаются друг другу: в политической борьбе, на футбольном матче, в драке, на рок-концерте, в линчующей толпе.

На Земле живут четыре миллиарда человек. Эти четыре миллиарда — отдельный мир, комбинация сложных систем, столь инертных в своем вековечном движении, что даже просто жить — значит, ежедневно выстаивать против неблагоприятных обстоятельств. Танцуют электроны. Поют эмоции. Четыре миллиарда, как резонирующие насекомые. Копится заряд, растет до предела поверхностного напряжения, заряд ищет выхода, ищет точку разряда: слабейшее звено, дефектное соединение, самый хрупкий элемент, Толливера, любого Толливера.

Как удар молнии — чем сильнее на Толливере заряд, тем сильнее он рвется на волю. Гонятся в сумасшедшем танце электроны от мест наивысшей концентрации туда, где их меньше всего. Боль — электродвижущая сила, обида — электрический потенциал. Электроны перепрыгивают изоляционный слой любви, дружбы, доброты и человеколюбия. Мощь разряда освобождается.

Знает ли громоотвод, что сбрасывает опасный электрический заряд? Может ли чувствовать лейденская банка? Засыпает ли вольтов столб, когда выработает весь ток? Ведомо ли точке, что через нее разрядились гнев и злость четырех миллиардов?

Фред Толливер сидел, забыв про виолончель, охваченный отчаянием, обидой обманутого, мукой бессилия перед несправедливостью, болью, пожиравшей его желудок. Молчание вопило, оно было самой сильной эмоцией во всей Вселенной. Случайность. Это могло произойти с кем угодно. Или, как сказал Честертон: «Совпадения — каламбуры Провидения».

Зазвонил телефон. Толливер не пошевелился. Телефон прозвонил снова. Толливер не двигался. В животе горела и клубилась боль. Отчаяние выжженной земли. Девять тысяч долларов дополнительной платы. Три тысячи семьсот по исходному контракту. Придется взять вторую закладную под дом. Пять месяцев работы сверх тех двух, в которые Шлейхман обещал уложиться. Семь месяцев грязи, цементной пыли и перемазанные рабочие, топающие через весь дом туда и обратно, оставляя где попало сигаретные окурки.

«Мне шестьдесят два. Господи, я ведь уже старик. Еще минуту назад я был просто человек в возрасте, и вот — я развалина. Никогда я еще не чувствовал себя таким немощным. Хорошо, что Бетси не дожила, она бы плакала. Но так нельзя, это ужасно, что он со мной сделал. Я теперь старик, бедный старик, просто без денег, и не знаю, что мне делать. Он жизнь мою разрушил, просто убил меня. Мне никогда с ним не расквитаться. И с коленями все хуже, пойдут счета от врачей, может, придется обращаться к специалистам… Страховка такого не выдержит… Господи, что же мне делать?»

Он был старым человеком, усталым пенсионером, который почему-то возомнил, что сможет устроить остаток своей жизни. Он рассчитал, что его средств как раз хватит. Но три года назад у него начались эти боли в коленях, и хотя они последние полтора года не усиливались, ему приходилось иногда просто падать, внезапно и нелепо падать: ноги вдруг начинало колоть так, будто он их обе отсидел. Он даже боялся думать об этих болях, чтобы они, не дай Бог, вернулись.

Хотя на самом деле он не верил, что если о чем-то думать, то оно тут же и произойдет. В реальном мире так не бывает. Фред Толливер не знал о танце эмоций и о резонансе электронов. Он не догадывался о шестидесятидвухлетнем громоотводе, через который разрядились ужас и боль четырех миллиардов человек, беззвучно плакавших слезами Фреда Толливера, взывая о помощи, которая не приходит никогда.

Телефон продолжал звонить.

Толливер не думал о болях в коленях, последний раз посетивших его полтора года назад. Не думал, потому что не хотел, чтобы они вернулись. Сейчас они лишь чуть слышно пульсировали, и Толливер молил, чтобы не стало хуже. Он не хотел чувствовать иголки и булавки в мышцах. Он хотел вернуть свои деньги. Он хотел, чтобы прекратилось это чавканье под полом в ванной для гостей. Он хотел, чтобы Уильям Шлейхман все исправил.

А трубку он все же снял.

— Алло?

— Это вы, мистер Толливер?

— Да, я Фред Толливер. Кто говорит?

— Ивлин Хенд. Вы так и не позвонили по поводу моей скрипки, а мне она понадобится в конце следующей недели.

Он совсем забыл. Так злился на Шлейхмана, что из головы вылетела Ивлин Хенд и ее сломанная скрипка. А ведь она ему заплатила вперед.

— Ох, простите, ради Бога, мисс Хенд! У меня тут такой ужас случился, мне построили ванную для гостей и взяли лишних девять тысяч, а она никуда не годится…

Он оборвал себя. Это все не относилось к делу. Смущенно закашлявшись, Фред Толливер продолжил:

— Мисс Хенд, я перед вами виноват, мне очень стыдно. Я пока не брался за вашу скрипку. Но я помню, что она вам нужна через неделю…

— Если считать со вчерашнего дня, мистер Толливер. Не в пятницу, а в четверг.

— Да, конечно. Четверг.

Приятная женщина эта мисс Хенд. Изящная, с тонкими пальцами и таким мягким, теплым голосом. Он даже подумал, не позвать ли ее пообедать: они могли бы ближе познакомиться. Ему нужно чье-то общество, особенно сейчас. Но, как и всегда, тихой мелодией прозвучала память о Бетси, и он ничего не сказал Ивлин Хенд.

— Вы слушаете, мистер Толливер?

— Да-да, конечно. Простите меня, я в последние дни очень замотался. Прямо сейчас займусь, вы, пожалуйста, не волнуйтесь.

— Да, я несколько волнуюсь. — Она запнулась, как будто не решаясь продолжать, но потом сделала глубокий вдох и сказала: — Я вам заплатила вперед, так как вы говорили, что вам нужны деньги на материалы…

Он не обиделся, а наоборот, очень хорошо ее понял. Ивлин Хенд сказала такое, что в других обстоятельствах было бы неуместно, но она очень переживала из-за своей скрипки и хотела, чтобы ее слова звучали твердо, но не резко.

— Сегодня же ею займусь, обещаю вам, мисс Хенд.

Инструмент был хороший. Если приступить к работе сегодня, то к сроку сделать можно, главное — не отвлекаться.

— Спасибо, мистер Толливер. — Ее голос смягчился. — Простите, что я так настойчива. Сами понимаете…

— Разумеется. Не волнуйтесь. Как только она будет готова, я вам позвоню. Я займусь ею особо, обещаю вам.

— Вы очень любезны, мистер Толливер.

Они попрощались, и он не позволил себе пригласить ее пообедать, когда скрипка будет готова. Это можно сделать позже, в свое время. Когда утрясется дело с ванной.

Эта мысль повлекла за собой беспомощную ярость и боль. Ужасный Шлейхман!..

Фред Толливер, не осознавая проходящих через него четырех миллиардов эмоций, уронил голову на руки, а электроны продолжали свой танец.

Через восемь дней Уильям Шлейхман сидел прямо на земле в грязном переулке на задворках супермаркета, построенного почти сто лет назад как роскошный кинотеатр для показа фильмов из светской жизни, и пытался отгрызть кусочек черной горбушки, добытой в мусорном баке. Он похудел до сорока килограммов, не брился неделю, одежда превратилась в лохмотья, ботинки пропали четыре дня назад возле ночлежки, глаза загноились, его донимал мучительный кашель.

Красный рубец на левой руке, где его зацепило болтом, загноился и распух.

Шлейхман был не в состоянии плакать. Слезы он уже выплакал. И знал, что спастись ему не удастся. На третий день он попытался добраться до Толливера и упросить его остановиться. Он готов был обещать ему ремонт ванной, постройку нового дома, замка, дворца, в конце концов! Только бы это прекратилось! Ради Бога!

Но добраться до Толливера не удавалось. Когда Шлейхман первый раз решил связаться со стариком, его арестовала калифорнийская дорожная полиция, где он числился в списках разыскиваемых, так как оставил машину посреди бульвара Вентура. Каким-то чудом Шлейхману удалось сбежать.

Во второй раз, когда он пробирался задворками, невесть откуда налетел питбуль и оставил его без левой штанины.

В третий раз ему даже удалось добраться до улицы, где жил Толливер, но тут его чуть не переехала тяжелая машина для перевозки легковых автомобилей. Он сбежал, опасаясь, чтобы на него с неба не упал самолет.

Тогда он понял, что исправить ничего нельзя, против него ополчились силы с колоссальной инерцией, и он обречен.

Шлейхман лег на спину, ожидая конца, но не так все было просто. Пение четырех миллиардов — симфония невообразимой сложности. Пока он лежал, в переулок забрел маньяк. Увидев Шлейхмана, маньяк вытащил из кармана опасную бритву и уже склонился над ним. Шлейхман открыл глаза, когда ржавое лезвие уже было занесено над его горлом. Охваченный спазмом ужаса, бедняга не мог шевельнуться и не слышал звука выстрела. Пуля полицейского разнесла пополам череп маньяка, на счету которого уже был десяток бродяг вроде Шлейхмана.

Он очнулся в камере полицейского участка, огляделся, увидел компанию, в которой ему отныне придется коротать время, понял, что сколько бы лет ему ни удалось прожить, они будут наполнены таким же ужасом, и начал раздирать свои лохмотья на полосы.

Когда за бродягами пришел полицейский, чтобы вести их на суд, он увидел висящего на дверной решетке Уильяма Шлейхмана с выпученными глазами и высунутым языком, похожим на почерневший лист. Не понятно только, как вышло, что никто не попытался помешать Шлейхману. На лице несчастного застыло выражение, будто в минуту смерти перед ним мелькнула вечность, полная безмерной муки.

Передатчик может направить луч, но не в силах себя исцелить. В минуту, когда умер Шлейхман, Фред Толливер — по-прежнему не ведая о том, что сотворил, — сидел у себя дома, осознав до конца, что сотворил с ним обидчик. Старик не был в состоянии оплатить счет, он вряд ли когда-нибудь сможет работать и потому неизбежно потеряет свой дом. Придется провести последние годы в каком-нибудь клоповнике. Его достаточно скромные жизненные планы потерпели крах. Даже мирно скоротать старость не получается. Только холод и одиночество.

Зазвонил телефон. Толливер вяло поднял трубку.

— Да?

После небольшой паузы раздался ледяной женский голос.

— Мистер Толливер, говорит Ивлин Хенд. Вчера я ждала целый день. У меня пропал концерт. Будьте добры вернуть мне мою скрипку, в каком бы состоянии она ни была.

У него даже не хватило сил на вежливый ответ.

— Ладно.

— Я хочу поставить вас в известность, мистер Толливер, что вы нанесли мне огромный ущерб. Вы ненадежный и плохой человек. Я хочу вас уведомить, что я этого так не оставлю. Вы выманили у меня деньги под ложным предлогом, вы загубили открывшуюся мне редкую возможность и причинили мне глубокие страдания. За это вы заплатите, если есть на свете справедливость. Я заставлю вас пожалеть о вашей подлой лжи!

— Да-да. Да, конечно, — бессознательно ответил Толливер.

Он повесил трубку и остался сидеть.

Пели эмоции, танцевали электроны, сдвинулся фокус и продолжалась симфония гнева.

Виолончель лежала у его ног. Ему не выбраться, не выпутаться. Ноги начинала сводить невыносимая боль.

Ревекка ФРУМКИНА, _{доктор филологических наук}
«Я НИКОМУ НЕ ЖЕЛАЮ ЗЛА»

Много лет назад мы с Агнессой сидели за одной партой в школе около площади Маяковского. В этой же школе она провела еще долгие годы, но уже у доски, преподавая литературу. Жила Агнесса рядом со школой, в громадном старом доме на Тверской. В нем могло бы поместиться население небольшого поселка, поэтому неудивительно, что соседями Агнессы были вначале наши соученицы, позже — ее ученики, а потом уже и родители бывших учеников.

Когда в конце 60-х дом начали расселять, Агнессе предложили квартирку без телефона в Узком. Она отказалась — ведь это означало бы потерять целый мир, а не только уйти из своей школы. Комната в двухкомнатной квартире с телефоном в соседнем доме представлялась неплохим выходом из положения, тем более, что соседкой должна была стать Инга, знакомая «девочка» из того же дома. У Инги были свои причины согласиться на жизнь в коммуналке: она одна растила Аню, желанного, но позднего ребенка, и полностью зависела от своего могущественного Института, находившегося в Центре.

Соседи виделись мало. Инга была геологом и много месяцев проводила в экспедициях. Агнесса ездила с учениками в дальние турпоходы. Анька — вяловатая беленькая девочка — была то в летнем лагере, то в лесной школе, к 8 марта дарила «тете Агнессе» забавные рисунки и ловко перешивала себе мамины платья. Шли годы, началась перестройка, Анька — уже не беленькая девочка, а рыжеволосая и весьма миловидная девица, — без чьей-либо помощи и как-то мимоходом поступила не куда-нибудь, а в архитектурный. Агнесса перешла в школе на полставки, а Инга поклялась, что едет в экспедицию в последний раз, во что никто не поверил. Домой она вернулась на носилках и без перспективы встать.

Казалось бы, случившееся не могло так уж близко коснуться Агнессы — все же они были только соседками. Агнесса жалела Ингу и Аньку и помогала, чем могла, но ей и в голову не могло прийти, что ее собственная жизнь может как-то измениться.

По-настоящему ситуацию увидела лишь Анька. Осознав, что ее мать обречена на жизнь в инвалидной коляске, она, как архитектор, быстро поняла и то, что в России даже лучшая коляска не въедет ни в туалет, ни в лифт, ни на тротуар. И тогда Анька вспомнила, что ее бабушка (которую она уже не застала в живых) была еврейкой, а значит, Инга тоже могла считаться еврейкой и имела право на израильское гражданство. Остальное было делом техники.

Как каждая коренная москвичка, Инга не мыслила себя без Консерватории и Тверского бульвара, но отныне от всей Москвы ей остались только дереве и кусок неба. И уж совсем невыносимой была перспектива стать камнем на шее дочери. Анька же видела себя дипломированным архитектором и вовсе не собиралась мести в Иерусалиме улицы. Поэтому в Израиль, где уже было обеспечено место в санатории-пансионате, Инга уехала одна. Агнесса и Анька остались в квартире вдвоем.

С неделю Анька ходила зареванная, потом успокоилась. Как-то вечером Агнесса застала на кухне Аньку в обществе скромного молодого человека. Они пили чай, а потом ушли в комнату. Агнесса легла спать, а они все что-то тихо обсуждали, шуршали, ходили по квартире. И тут Агнесса впервые подумала о том, что теперь, когда Инга далеко, любой парень может остаться здесь за стеной хоть на месяц, хоть навсегда. Эта банальная мысль оказалась настолько тягостной, что уснула Агнесса на рассвете. Назавтра, презирая себя, Агнесса спросила Аньку, кто к ней приходил. Анька пожала плечами.

Однажды утром тот же молодой человек явился опять, и они вместе с Анькой буквально распотрошили всю комнату. Агнесса пыталась уговорить себя, что это уже не комната Инги, но напрасно. Когда молодые люди вытащили на улицу старый письменный стол (такой же, как ее собственный — других ведь не продавали), то у Агнессы появилось чувство, что она вчуже присутствует на собственных похоронах. Это было ужасно. Теперь почти каждый день Анька выносила на помойку что-нибудь из довольно убогого скарба — то вытертый коврик, то старые занавески, то какие-то пыльные папки и книги. И всякий раз Агнесса думала о том, что однажды Анька вот так же будет выносить вещи из ее собственной комнаты, хотя, по правде сказать, для таких мыслей не было никаких оснований. И именно потому, что для них не было оснований, эти мысли становились неотвязными.

Анька, Аня, Анна Михайловна Беленькая, энергичная молодая женщина, раздражала Агнессу всем — молодостью, быстротой движений, какой-то уклончивой уверенностью в себе.

По-моему, испытываемое Агнессой постоянное и беспричинное раздражение заслуживало уже какого-то другого имени — оно не исчезало ни тогда, когда Анька пропадала на работе, ни тогда, когда Агнесса гостила у нас на даче.

Выходило, что Анька «сплавила» мать — но куда девалась прежде свойственная Агнессе трезвость оценок? Анька все время что-то покупала в дом — то коврик в прихожую, то зеркало в ванную. Последней такой покупкой была новая кухонная плита с духовкой и грилем, но это тоже было дурно, потому что очень дорого. Получалось, что Анька стала главным, что мешало Агнессе жить — при том, что чуть ли не двадцать лет Агнесса ее почти не замечала.

Самое время было мне взглянуть на все это собственными глазами. И хотя Агнесса почему-то перестала звать к себе в гости, на праздник я к ней напросилась. Аньку я застать не надеялась, однако же она была дома. Обстановка праздника давала мне возможность заглянуть к ней без особого повода. Я постучалась, вошла — и остолбенела. Залитая солнцем комната была практически пуста и выглядела неожиданно большой. Молодая женщина с рыжей гривой, безжалостно собранной в «конский хвост», одетая во что-то черное в обтяжку, сидела за подрамником. «Здравствуйте, Аня», — сказала я и, надеясь хотя бы на краткую светскую беседу, поинтересовалась, над чем она работает. Она лаконично ответила, что у нее срочный заказ. Я удалилась, пожелав ей удачи, с четким ощущением нереальности происходящего.

Покуда мы с Агнессой пили чай с куличами, к чувству нереальности от увиденного добавилось чувство полного абсурда от услышанного. В любых поступках Аньки — а Агнесса наблюдала ее только в быту — мне предлагалось видеть второй, третий и четвертый смыслы. Насколько я могла понять, главная «вина» Аньки заключалась в том, что она была другая. Она спала на полу в спальном мешке, ее платья висели в пластиковом футляре на стене, всякие принадлежности для работы она держала в картонных ящиках из-под бананов и в пластиковых корзинках из-под пива. Зато ее шкафчик в ванной был набит дорогой косметикой и прочими неизвестными нашему поколению «штучками», а в кухне с некоторых пор красовалась довольно дорогая кофеварка.

— Она все время что-то покупает, — говорила Агнесса. — Это ужасно! И откуда у нее такие деньги? Вообще мне надоело ее лицемерие — «тетя Агнесса…» — я ей не тетя!

Тут я не нашлась, что ответить. Я тоже чувствовала, что Аня — другая. Но мне казалось, что Агнесса более всех психологически подготовлена к этому ощущению инаковости следующих за нами поколений. Разновозрастные ученики и соседи годами толклись у Агнессы дома, знакомили со своими избранниками и избранницами, изливали душу, приносили цветы и книги, а потом, как водится, уходили, одни — надолго, иные — навсегда. Агнесса принимала этот круговорот как естественную часть судьбы учителя, примиряясь с неизбежными потерями.

Теперь рядом со мной в облике старинной подруги оказался совершенно иной персонаж. Даже внешне Агнесса как-то изменилась — не то, чтобы она постарела, но исчезла так красившая ее смешливость. Еще бы: смешливость плохо уживается с ненавистью — наконец я поняла, как следовало именовать владевшее Агнессой чувство.

Честно говоря, я испугалась. Ненависть эта была тем более ужасна, что не имела сколько-нибудь внятной причины. Агнесса была достаточно тонким человеком, чтобы в глубине души понимать, что Аня заслуживает, по крайней мере, понимания и сочувствия: в двадцать с небольшим лет она вынуждена была принять крайне трудное решение. Все, чем Аня располагала, — это комната и профессия архитектора, в сегодняшних российских условиях сугубо мужская.

Я думаю, что если бы Аня попросила Агнессу о помощи, то есть обнаружила бы свою зависимость и незащищенность, то Агнесса немедленно бы бросилась ей навстречу. Но Аня справлялась, и потому Агнесса завидовала, и чем больше завидовала, тем больше ненавидела — не только Аню, но прежде всего себя за эти недостойные эмоции.

Ненависть всегда саморазрушительна. Как ни парадоксально, ненависть уничтожает не объект, на который направлена, а самого «носителя». Мне случалось испытывать приступы ненависти, которые про себя я называла «белый гнев», — в эти моменты вокруг меня все как бы начинало светиться. Поняв, что в этот миг я теряю контроль над собой, я однажды попыталась последовательно проанализировать, кто (или что) такие приступы вызывает. Оказалось, что источником моей ненависти почти всегда является чувство унижения. Но ведь унизить меня может только равный и притом намеренно. Если задуматься, это, скорее, редкое сочетание: друзья и коллеги обычно не имеют столь дурных намерений, а если говорят или пишут нечто обидное, то чаще по неведению. Что до чиновников любого уровня или лиц случайных, каковыми оказываются, например, представители сферы услуг, то ведь они потому и хамят, что втайне считают себя ниже.

Так я научилась прогнозировать ситуации, которые могли бы вызвать у меня «белый гнев» — и все же я стараюсь их избегать, потому что боюсь себя.

Есть однако и другой род ненависти. Эта ненависть порождается чувством униженности от собственного бессилия. Эта ненависть страшнее всего — она накрывает мир черным покрывалом, не оставляя в нем места для островков света и правоты. Такова бывает ненависть «обиженных судьбой». Я поставила это выражение в кавычки, потому что людей, полагающих себя обиженными судьбой (и оттого агрессивных), много больше, чем тех, у кого для этого есть действительные основания. В этой связи мне вспоминается одна поразившая меня история.

Таня М., дочь известного московского врача, родилась горбатой, и, как следствие, у нее развилась болезнь легких. Тем не менее она была очень светлым человеком — до поры. Я не знаю, когда и в какой связи она решила во что бы то ни стало родить ребенка. Проведя несколько месяцев в клинике, она вышла оттуда с маленьким Мишкой. Когда Мишке было три года, Таня покончила с собой. Следователь вызвал ее ближайшую подругу и показал приобщенный к делу дневник. Там было написано, что ребенок отнимает у нее последние силы и не приносит ей никакого удовлетворения. Таниных душевных сил хватило на то, чтобы обратить агрессию на саму себя.

Чаще же ненависть от собственного бессилия изливается на ближайшее окружение. Такова ненависть, порождаемая ревностью и завистью. Как только Анна Каренина осознает, что, будучи невенчанной женой Вронского, навсегда заперта в золотой клетке, она начинает завидовать мужской свободе Вронского и ненавидеть его именно в силу разницы в их положении, которое бессильна изменить.

Тяжелее всего переживается униженность бессилием в семьях и вообще в так называемых «малых группах», где люди вообще-то не имеют друг к другу особых претензий, но то, что они так или иначе связаны, может быть источником как силы, так и уязвимости.

Принято считать, что униженность бессилием и провоцируемая ею ненависть — удел слабых. Этот стереотип справедлив лишь отчасти, потому что ахиллесова пята у каждого своя. Главный редактор одного известного журнала, давний мой знакомый по прозвищу «Бум», долго пытался остаться при своих идеалах. Более молодые сотрудники Бума совсем иначе понимали жизненный успех и потому с некоторых пор стали халтурить и искать заработков на стороне, бестрепетно рассматривая журнал как «крышу». Это не мешало им искренне любить Бума — всегдашнего покровителя их прежних экстравагантных начинаний. И какая же ненависть была им ответом — я и не подозревала, что Бум на такое способен. Гром «свыше», то есть от чужих, будь то хоть администрация самого Президента, не уязвил бы Бума так, как это смог сделать безобидный компьютерщик Митя, который теперь за доллары где-то верстал роскошные рекламные проспекты.

Когда я увидела, что редакционное чаепитие — ритуал, на котором держится любое наше учреждение, — происходит без Бума, я поняла, что Буму надо уходить, и поскорее, пока он не схлопотал инфаркт. Но ведь уйдя, он унес бы с собой и свою ненависть — ее не оставишь, как пальто на вешалке! И тут Буму повезло: его «втравили» в некое новое издательское дело. Бум уехал в Германию, оставив свою ненависть вместе с пожелтевшими гранками пылиться в прежнем кабинете.

Бывает ли ненависть продуктивной? Я думаю, что нет. Да и вообще в обыденной жизни, как бы тяжела она ни была, не так много причин для подлинной ненависти. Другое дело — неприязнь, в том числе малопонятная и часто вовсе беспричинная. Но даже стойкая неприязнь — чувство довольно-таки поверхностное. И от нас самих зависит не обратить эту неприязнь в ненависть.

Ненависть захватывает нас целиком и забирает всю нашу энергию — нельзя ведь слегка ненавидеть. В таком случае, стоит ли тратить столько энергии на ненависть к соседской собаке? К случайно толкнувшему вас в метро человеку, которого вы никогда больше не увидите? К женщине в норковой шубе до пят, которая, скорее всего, все детство проходила в штопаных колготках и не выстроила себе иного идеала счастья, чем всего-навсего не самый удобный в наших условиях вид верхней одежды? Да и откуда нам знать, счастлива ли она? Много лет назад у меня была шуба из искусственного меха, выделанного под серо-голубую норку. Однажды я ехала в метро в состоянии крайней подавленности и поймала на себе откровенно завистливый взгляд какой-то молодой женщины. Она-то видела только шубу, а вовсе не ее владелицу!

Но как же слова Тиля Уленшпигеля «Пепел Клааса стучит в мое сердце», призывающие помнить и ненавидеть? Но то война…

А потом наши выжженные ненавистью сердца будут возвращать к жизни другие люди — те, кто сумеет нас полюбить. И это будут только те, в чье сердце не стучит ничей пепел.

Факты

Перспективная телевизионная система разработана Sanio Electric Со. и Nippon Television Network Corp. за весьма короткий срок: о совместных намерениях компании объявили в январе 1996-го, а в марте 1997-го уже продемонстрировали избранной публике эффектные возможности своей уникальной технологии, рассчитанной на передачу трехмерного изображения. Правда, чтобы оценить их в полной мере, владельцу телеприемника придется прикупить особый декодер и по паре спецочков для каждого члена семьи. Правда, о широком коммерческом внедрении системы речь пока и не идет.

Сообщения о том, что стерео-ТВ вот-вот ворвется в наши дома, регулярно появляются в течение последних 20 лет. Но какой-то барьер мешает осуществить этот рывок. Вполне вероятно, что это барьер психологический. Объемные фигуры, бегающие, прыгающие и стреляющие в вашей уютной комнате, — это уж слишком!

Новые свойства знаменитого аспирина были открыты недавно американскими исследователями. Если до сих пор он успешно использовался как жаропонижающее и болеутоляющее, то теперь препарат сумеет помочь в борьбе против рака. Ученые из университета штата Огайо обследовали 511 пациентов, больных раком молочной железы, и 1534 здоровых женщин. Было установлено, что среди женщин, которые в течение 5 лет регулярно принимали по таблетке аспирина (0,5 г), по меньшей мере, три раза в неделю, риск заболеваемости рака молочной железы снижался на 30 %. Такая же динамика была обнаружена и по отношению к раку толстой кишки. Интересно, что подобными свойствами обладает аналог аспирина — ибупрофен, а также другие нестероидные противоспалительные препараты. Эпидемиолог Карин Мишель и ее коллеги из Национального института рака США считают описанные исследования обнадеживающими и многообещающими.

Знаменитый английский политик и писатель XIX в. Бенджамин Дизраэли любил повторять: «Не читайте исторических книг — только биографические; биография — это подлинная жизнь». Что ж, ровно через 99 лет после его кончины пользователи Internet получили возможность всласть порыться во «Всемирном биографическом архиве», который включает в себя более 8,5 млн жизнеописаний 4,5 млн выдающихся людей, оставивших заметный след в мировой истории. Найти информацию об интересующей вас персоне можно по имени (разночтения в транскрипции полностью учтены), по датам рождения и смерти, роду занятий и местопроживанию искомого деятеля. Ну а благодарить за сию гигантскую работу следует известное мюнхенское издательство K.G.Zauer Verlag. Интересно, а когда компьютерные мистификаторы догадаются внедрить в архив биографии виртуальных знаменитостей?

Джин Вулф
ЗИККУРАТ

В половине второго пошел снег. Эмери Бейнбридж немного постоял на крыльце хижины, а потом вернулся к дневнику.

«13.38. Сильный снегопад, бесшумный, как крыло филина. По радио объявили, что если у вас нет привода на все четыре колеса, то лучше остаться дома. А значит, Брука не будет».

Он положил шариковую ручку, красную, словно губная помада, потом посмотрел на нее. Этой ручкой… Ему следует вычеркнуть «Брук» и написать «Джен».

— Ну, и черт с ним, — в пустой хижине голос Эмери прозвучал слишком громко. — Что написал, то и написал. Quod scripsi¹², что бы это ни значило.

«Вот что бывает, когда долго живешь один, — сказал он себе. — Предполагается, что ты должен отдохнуть и успокоиться. А ты начинаешь разговаривать сам с собой».

— Как какой-то псих, — добавил Эмери вслух.

Приедет Джен и привезет Брука. И Эйлин с Элайной. «На сегодняшний день Эйлин и Элайна такие же мои дети, как и Брук», — твердо сказал он себе.

Если Джен не сможет выбраться завтра, то через несколько дней уж наверняка, должны же власти округа когда-нибудь расчистить проселочные дороги. Весьма вероятно, что ее следует ждать, как и планировалось. У Джен была такая черта характера — не то чтобы упрямство или решительность, а некая вера в собственную правоту; раз уж она считает, что Эмери должен подписать бумаги, значит, ее линкольн сможет преодолеть любые препятствия не хуже джипа.

Брук, конечно, будет только рад. Когда ему было девять, он попытался пересечь Атлантику на пенополистироловом динозавре; мальчик все дальше и дальше удалялся от берега, пока девушка-спасатель не бросилась за ним вдогонку на маленьком катамаране и не привезла его обратно, оставив динозавра плавать в море.

«Вот что происходит повсюду, — подумал Эмери, — мальчиков и мужчин привозят на берег женщины, хотя на протяжении тысяч лет именно мужская отвага помогала человечеству выжить».

Он надел двойную красную куртку в клетку, самую теплую шапку и вынес на крыльцо кресло, чтобы посидеть и полюбоваться на снег.

И вдруг Эмери понял, что дело тут не в… Он забыл слово, которое использовал ранее. Дело тут не в том, чем обладают мужчины. А в том, чем обладают женщины. Или думают, что обладают. Вероятнее всего, этого качества нет ни у кого.

Он представил себе Джен, пристально вглядывающуюся в метель, с перекошенным лицом. Она направляет линкольн в снег, через первый холм. На ее лице появляется выражение мрачного триумфа, когда машина переваливает через вершину. Джен в легких туфельках может оказаться в трудном положении в этой безмолвной глуши. Возможно, эта черта ее характера вовсе не вера в собственную непогрешимость, а мужество или нечто очень близкое к нему по значимости, некий вид экзистенциального безрассудства. Маленькие розовощекие девицы частенько заставляют вас думать: истинно все, что вам хочется, — если только вы будете с достаточным пылом стоять на своем.

За ним наблюдали.

— Господи, да это же тот самый койот, — громко проговорил Эмери и по тембру собственного голоса понял, что лжет.

Это были глаза человека. Эмери прищурился, вглядываясь вдаль сквозь падающий снег, снял очки, рассеянно протер стекла носовым платком и снова посмотрел.

По другую сторону маленькой долины вздымался высокий холм с крутыми склонами, поросшими соснами. Вершину венчали обдуваемые свирепыми ветрами бледно-желтые камни. Где-то там прятался наблюдатель. Молчаливый и внимательный, он следил за Эмери сквозь густые ветви сосен.

— Спускайтесь! — позвал он. — Хотите кофе?

Ответа не последовало.

— Вы заблудились? Вам следует обогреться, заходите в гости!

Эмери казалось, что его слова тонут в снежном безмолвии. Он кричал довольно громко, но не был уверен, что его услышали. Тогда Эмери встал и помахал рукой:

— Идите сюда!

За соснами возникла бесцветная вспышка. Она была такой быстрой и слабой, что Эмери засомневался: видел ли он ее на самом деле. Кто-то подавал сигналы зеркалом — только вот небо над заснеженными склонами давно приобрело тусклый свинцовый оттенок, и солнце невозможно было разглядеть.

— Спускайтесь! — снова позвал он, но наблюдатель исчез.

«Деревенские жители с подозрением относятся к чужакам», — подумал Эмери.

Впрочем, он прекрасно знал, что в радиусе десяти миль не было никаких деревенских жителей: пара охотничьих домиков и несколько хижин, вроде его собственной; сейчас, когда сезон охоты на оленей закончился, здесь никто не жил.

Он сошел с крыльца. Снег доходил ему до колен и с каждой минутой валил все сильнее и сильнее. Поросший соснами склон холма был уже практически не виден.

Поленница под южным карнизом (когда Эмери приехал сюда, она казалась весьма внушительной) заметно уменьшилась. Пришла пора заняться заготовкой дров. Пожалуй, он уже упустил момент. Завтра нужно взять бензопилу, топор, кувалду и клинья, а может, и джип, если на нем можно будет добраться до места, и притащить бревна.

Он отбросил мысли о дровах. Скоро приедет Джен и привезет Брука, который останется с Эмери. И близняшки поживут у него несколько дней, если дорогу совсем завалит снегом.

Койот поднялся по ступенькам заднего крыльца!

Через пару секунд Эмери сообразил, что ухмыляется, как дурак, поэтому стер улыбку с лица и заставил себя внимательно изучить ступеньки.

Следов найти не удалось. Вероятно, койот все съел еще до того, как повалил снег, потому что миска была вылизана дочиста. Придет время, и очень скоро, когда Эмери коснется желтовато-серой головы, койот оближет ему пальцы, а потом уснет перед маленьким камином.

Довольный, он подергал ручку задней двери, но потом вспомнил, что запер ее вчера вечером. Точнее, он запер обе двери — им двигал какой-то непонятный ужас.

«Медведи», — подумал он, пытаясь убедить себя, что, в отличие от Джен, не подвержен иррациональным страхам.

Здесь они и в самом деле водились. По большей части это были маленькие черные медведи. Но попадались и крупные звери, забывшие страх перед человеком, готовые бродить где угодно и нередко нападавшие на людей. На них охотились каждый год осенью, когда они нагуливали сало для долгой спячки. Приходила зима, медведи устраивались в пещерах, дуплах больших деревьев и густых зарослях кустарника. Тихонько посапывая, они лежали неподвижно, как снег, и видели медвежьи сны о далеких временах, когда проселочные дороги снова зарастут деревьями, а ружья рассыплются в прах.

И все же Эмери чего-то боялся.

Он вернулся к переднему крыльцу, взял кресло и тут заметил на потертой спинке черное пятно, которого раньше не было. Оно оставило след на пальце, но Эмери легко соскреб его лезвием небольшого перочинного ножа.

Пожав плечами, он занес кресло в дом. В кладовой было полно ирландской тушенки; сегодня он приготовит ее на обед, а потом намажет соусом ломоть хлеба и оставит его для койота на том же месте, на ступеньках заднего крыльца. Нельзя (так говорят знающие люди) каждый день понемногу переставлять миску. Это будет слишком быстро и страшно для любого дикого существа. Можно перемещать угощение не чаще одного раза в неделю; миска койота мелкими шажками уже пропутешествовала от самого берега ручья, где Эмери в первый раз увидел зверя, до ступеней заднего крыльца.

Джен, Брук и близняшки наверняка отпугнут койота. Жаль, конечно, но тут ничего не поделаешь; может, его не кормить, пока Джен и близняшки не уедут.

Эмери вряд ли смог бы объяснить, как он понял, что за ним кто-то следит — он был просто в этом уверен, точно так же он не сомневался, что Джен удастся разозлить его и изменить реальность в соответствии с собственными желаниями.

Эмери взял метлу и подмел хижину. Пока он был уверен, что она приедет, его совершенно не волновало, как выглядит дом, но теперь, когда приезд Джен стал проблематичным, он понял, что этот вопрос начал его сильно беспокоить.

Джен займет вторую нижнюю койку, близняшки лягут вместе на верхней (можно не сомневаться, что будет много визга, воплей и хохота), а Брук залезет на верхнюю койку, которая расположена над кроватью Эмери.

Так впервые наступит неизбежное и окончательное размежевание: Сибберлинги займут и всегда будут занимать одну часть хижины, а Бейнбриджи — другую; мальчики здесь, девочки — там. Судебное разбирательство затянется на годы, потребуются десятки тысяч долларов, но результат будет достигнут именно такой.

Мальчики здесь.

Девочки там, все дальше и дальше. Когда он качал и целовал Эйлин и Элайну, когда покупал подарки на Рождество и день рождения, сидел на глупых торжественных собраниях с довольными учителями, он никогда не чувствовал себя отцом близняшек. А теперь ситуация изменилась. Эл Сибберлинг наделил девочек красотой и смуглой кожей, а потом исчез. Он, Эмери Бейнбридж, подобрал их, как заброшенных и забытых кукол, после того как Джен оказалась по уши в долгах. Называл себя их отцом и знал, что лжет.

И речи не могло идти о том, чтобы спать вместе с Джен, как бы долго она здесь ни оставалась. Именно поэтому она и взяла с собой близнецов — Эмери сразу все понял, как только она сообщила ему об этом.

Он постелил чистые простыни на койку Джен, а сверху положил стеганое одеяло и три толстых шерстяных пледа.

Провожая Джен домой после спектаклей или танцев, он научился прислушиваться к их голосам; тишина означала, что он может вернуться и навестить постель Джен после того, как отвезет домой няню. Сейчас Джен боялась, что он захочет поторговаться — его подпись на бумагах в обмен на дополнительные удовольствия, еще одна маленькая порция любви перед тем, как они расстанутся навсегда. И хотя она хотела, чтобы Эмери все подписал, ее желание было не настолько сильным. Девочки там, мальчики здесь. Неужели он стал таким отталкивающим?

Он поменял наволочку на подушке Джен.

К этому моменту она наверное нашла себе кого-нибудь из деловой части города — и будет сохранять ему верность, как он сохранял верность Джен, пока в глазах закона являлся мужем Памелы.

Мысль о глазах напомнила ему о наблюдателе с холма.

«14.12. Кто-то забрался на холм за ручьем. У него имеется сигнальное устройство».

«Создается впечатление, что я потихоньку схожу с ума, — подумал Эмери. — Что если Джен тоже увидит вспышки?» Впрочем, в это он не верил.

С колпачка красной ручки ему улыбался лев, и Эмери подошел к окну, чтобы в сером свете дня прочитать надпись: «Отель красного льва. Сан-Хосе». Превосходный отель. Если у него хватит духу написать письмо Джен и Бруку, он воспользуется именно этой ручкой.

«14.15. Койот съел все, что я ему оставил, похоже, сразу после завтрака. Сегодня я оставлю еще. А завтра чуть приоткрою заднюю дверь.

Пожалуй, поднимусь на холм, осмотрю окрестности».

Он не догадывался о своих намерениях, пока не написал этих слов.

Склон холма показался ему слишком крутым, ноги скользили по снегу. Отяжелевшие ветви сосен низко свисали, а когда Эмери задевал их, распрямлялись, сердито швыряя ему в лицо пригоршни снега. Большую часть следов, оставленных невидимым наблюдателем, должно быть, уже засыпал свежевыпавший снег, однако под соснами наверняка можно будет что-нибудь обнаружить.

Эмери почти добрался до скалистой вершины, когда нашел первый след, но и он был сильно припорошен снегом. Он встал на колени и подул на снежинки — ему иногда удавалось таким способом расчистить следы зверей. Здесь кто-то прошел в очень необычном ботинке с подковкой, напоминающей раздвоенное копыто лося. Он измерил его ладонью — получилось, что весь отпечаток помещается между мизинцем и вытянутым большим пальцем. Маленькая нога, размер шестой, не больше.

Мальчик.

Рядом Эмери нашел еще один след, меньше первого. А чуть дальше — неясный отпечаток, который мог быть оставлен рукой в перчатке. Здесь мальчик сидел на корточках с зеркальцем или фонариком.

Эмери снова опустился на колени и отвел в сторону ветви сосны, загораживающие хижину. Две маленькие темные фигурки поднялись на крыльцо, он едва мог их разглядеть сквозь падающий снег. Первый держал в руках его топор, второй — его ружье.

Он вскочил на ноги и принялся размахивать зажженным фонарем.

— Эй, вы там!

Тот, что держал ружье, поднял его и, не целясь, выстрелил. Все произошло так быстро, что Эмери даже не успел пригнуться. Грохот выстрела, несмотря на снег, гулким эхом прокатился по склону.

Эмери попытался отскочить в сторону, поскользнулся и упал в мягкий снег.

«Слишком поздно, — сказал он себе. — Надо же, чтобы такое случилось со мной. — А потом добавил: — Лучше уж не подниматься, вдруг снова начнут стрелять».

Воздух напоминал охлажденное вино. Снег, пушистый и чистый, был невозможно прекрасным. Чуть отодвинув рукав, Эмери посмотрел на часы, он решил подождать десять минут — чтобы максимально исключить риск.

В хижину явно забрались грабители. Пока он лазил по холму, подонки его обчистили. А выстрелили, скорее всего, для того, чтобы успеть убежать. Эмери мысленно провел инвентаризацию. Кроме ружья, там нечего было взять — еда и кое-какие инструменты. Но они могут попытаться угнать джип, если смогут завести, что сделать совсем нетрудно.

Все наличные находились в бумажнике, который лежал в кармане охотничьих штанов. Часы — дешевые спортивные часы, которые не представляли никакой ценности, — были у него на запястье. Чековая книжка осталась в ящике стола; мерзавцы могут забрать ее и попытаться подделать чеки. Их почти наверняка поймают, когда они попробуют получить по ним деньги.

Эмери еще раз приподнял ветви. Грабителей нигде не было видно, дверь хижины осталась приоткрытой, джип, как и прежде, стоял возле северной стены, его красная крыша четко выделялась на фоне снега.

Он бросил взгляд на часы. Прошла минута, может быть, полторы.

У них должен быть автомобиль с приводом на все четыре колеса, если они не хотят застрять на какой-нибудь проселочной дороге. Эмери не слышал, как заработал мотор, значит, его не глушили. Но не могли же грабители отъехать совершенно бесшумно.

А может, они оставили машину где-нибудь неподалеку, а сами пришли к хижине пешком? Теперь ему стало казаться, что у них и вовсе не было автомобиля. Двое мальчишек разбили лагерь в лесу, уверенные, что он не сумеет найти их палатку. Кажется, за ночевку в лесу зимой дается какой-то скаутский значок. Сам он никогда не был скаутом, но что-то про это слышал.

Он осторожно отпустил ветви.

Ружье не слишком большая потеря, но о его краже следует сообщить шерифу. Он не собирался стрелять — наоборот, беспокоился, как бы близняшки не добрались до оружия и не сотворили какую-нибудь глупость, хотя обе уже не раз стреляли по консервным банкам — еще до того, как он и Джен решили разойтись.

Теперь, лишившись ружья, он не мог…

Ни одна из них не проявила к ружью особого интереса. Когда Эмери показал им, как нужно стрелять, естественное любопытство — которое и было причиной стольких несчастных случаев — должно было подтолкнуть их к какому-нибудь неразумному поступку. Чтобы доставить Эмери удовольствие, девочки научились обращаться с ружьем, однако как только он перестал их уговаривать, сразу потеряли к нему всякий интерес.

Прошло четыре минуты, может быть, пять. Он еще раз приподнял ветви и услышал приглушенный рокот двигателя. Джип или какой-то другой автомобиль приближался к хижине, а вовсе не уезжал. Неужели воры возвращаются обратно? На грузовичке, чтобы вывезти из хижины все его вещи?

Большой черный линкольн Джен показался на вершине соседнего холма и начал медленно съезжать вниз по склону. Машина остановилась, двери распахнулись, и трое детей выскочили наружу. Джен, не торопясь, вылезла из линкольна, аккуратно закрыла дверь, высокая и стройная, с изумительными золотыми волосами под голубой норковой шляпкой без полей.

В левой руке она держала черный чемоданчик «дипломат», который, скорее всего, принадлежал Эмери.

Брук уже стоял на крыльце. Эмери поднялся на ноги и предупреждающе закричал, но было уже поздно; Брук вошел в хижину, за ним последовали близняшки. Джен огляделась по сторонам и помахала рукой, и сердце у Эмери отчаянно сжалось.

К тому времени, когда Эмери добрался до хижины, он решил никому не говорить о том, что грабители в него стреляли. Вероятно, ружье перезарядили, и гильза упала куда-то в снег. Впрочем, ее вполне могли и не заметить, а если Брук или близняшки ее найдут, он скажет, что отгонял какого-нибудь зверя.

— Привет, — сказала Джен, когда он вошел. — Ты оставил дверь открытой. Здесь ужасно холодно. — Она устроилась в кресле возле горящего камина.

— Я не оставлял. — Он уселся в соседнее кресло, стараясь говорить небрежно. — Меня ограбили.

— В самом деле? Когда?

— Четверть часа назад. Ты не видела на дороге машину?

Джен покачала головой.

Значит, они пришли пешком; дорога кончалась у озера. Вслух он сказал:

— Это не имеет значения. Они забрали топор и ружье. — Вспомнив про чековую книжку, Эмери заглянул в ящик маленького столика.

Чековая книжка лежала на месте; он взял ее и засунул во внутренний карман куртки.

— Это было твое старое охотничье ружье?

— Да, тридцатого калибра.

— Тогда тебе следует купить новое ружье и как следует закрывать дверь. Я…

— Я думал, ты появишься только завтра, — перебил ее Эмери.

Мысль о другом ружье внушала ему ужас.

— Я и собиралась. Но по телевизору сообщили, что приближается большая метель, и я решила приехать на день раньше — иначе пришлось бы ждать целую неделю, так, во всяком случае, они утверждают. Я предупредила доктора Гиббонса, что Эйлин вернется в следующий вторник, и мы уехали. Это не должно занять много времени. — Она открыла чемоданчик, лежавший у нее на коленях. — А сейчас…

— Где дети?

— Пошли за дровами. Через пару минут вернутся.

Словно в подтверждение слов Джен, раздались удары кувалды.

— Ты считаешь, что им нужно при этом присутствовать? — отважился спросить он.

— Эмери, они знают. Даже если бы я и хотела, то вряд ли смогла от них все скрыть. Что я должна была отвечать, когда они спрашивали, почему ты не приходишь домой?

— Могла бы сказать, что я охочусь на оленей.

— Ну этим можно заниматься несколько дней, в крайнем случае, неделю. Ты ведь ушел в августе, помнишь? Знаешь, я ничего не стала от них скрывать и рассказала правду. — Она выжидательно замолчала.

— Не хочешь спросить, как они к этому отнеслись?

Он покачал головой.

— Девочки огорчились. А Брук, я думаю, был просто счастлив. Он сможет некоторое время пожить здесь с тобой и все такое.

— Я записал его в Калвер, — сказал Эмери. — Занятия начинаются с февраля.

— Уверена, что все это к лучшему. А теперь послушай, потому что нам нужно возвращаться. Вот письмо от твоего…

— Вы не собираетесь здесь переночевать? Остаться до завтра?

— До завтра? Конечно, нет. Нам нужно уехать до того, как начнется настоящая пурга. Ты меня все время перебиваешь. Ты это делаешь постоянно. Наверное, уже слишком поздно просить тебя попытаться избавиться от этой дурной привычки.

Он кивнул.

— Я постелил для тебя постель.

— Там может спать Брук. А сейчас…

Задняя дверь распахнулась, и в хижину вошел Брук.

— Я показал им, как ты колешь дрова, и Лайна сумела расколоть одно полено. Правда, Лайна?

— Правда. — У него за спиной стояла Элайна с несколькими поленьями в руках.

— Совсем неподходящее занятие для леди, — вмешалась Джен.

— Но это же здорово, что девочка ее возраста может поднять кувалду — я бы не поверил, что она справится. Брук тебе помогал?

Элайна покачала головой.

— А я не захотела, — добродетельно заявила Эйлин.

— Вот, возьми, — Джен сунула в руки Эмери конверт, — это письмо от твоего адвоката. Оно запечатано, видишь? Я его не читала. Поэтому не теряй времени и ознакомься с его содержанием.

— Однако ты знаешь, что там написано, — мрачно проговорил Эмери, — или думаешь, что знаешь.

— Да, он сказал мне, что собирается написать.

— В противном случае ты не стала бы так спешить. — Эмери достал перочинный нож и вскрыл конверт. — Хочешь рассказать мне?

Джен покачала головой, и ее лицо перекосила та самая уродливая гримаса, о которой Эмери совсем недавно вспоминал.

Брук сложил на полу принесенные дрова и спросил:

— Могу я посмотреть?

— Ты можешь почитать мне вслух, — предложил Эмери. — Мои очки запотели. — Он достал чистый носовой платок и протер стекла. — Только не все подряд. Просто расскажи, о чем там говорится.

— Эмери, ты это делаешь, чтобы посчитаться со мной! — нервничая, сказала Джен.

Он покачал головой.

— Наши адвокаты спорят о наследстве Брука.

Брук уставился на него.

— Я потерял компанию, — сказал ему Эмери. — В основном, речь идет о деньгах и акциях, которые я получу в качестве утешительного приза. Ты мой единственный ребенок, скорее всего, других у меня уже не будет. Давай, читай. Что там написано?

Брук развернул письмо. Эмери вдруг показалось, что сейчас, когда в хижине находится пять человек, здесь стало даже тише, чем в те долгие месяцы, когда он жил один.

— Ты должен понимать, что все совершенно законно, Брук, — заявила Джен. — Они купили контрольный пакет акций, и теперь наша компания стала частью синдиката. Вот и все, что произошло.

Жесткая, похожая на пергамент бумага, зашуршала в руках Брука. Неожиданно Элайна прошептала:

— Мне очень жаль, папа.

Эмери улыбнулся ей.

— Я все еще здесь, милая.

Брук посмотрел на Эмери, потом на Джен и снова на отца.

— Здесь написано, что это лучшее, чего мистер Глакман смог для тебя добиться, и он считает, что тебе следует соглашаться.

— У тебя остается эта хижина, джип и все личные вещи, естественно, — вмешалась Джен. — Я верну обручальное кольцо…

— Можешь оставить его себе, — сказал Эмери.

— Нет, я хочу быть до конца честной. Я всегда пыталась быть честной, даже когда ты не приходил на встречи с адвокатами. Я верну кольцо, но сохраню все твои подарки, включая машину.

Эмери кивнул.

— От алиментов я отказываюсь. Естественно, Брук будет жить с тобой, а Эйлин и Элайна со мной. Мой адвокат говорит, что мы сможем заставить отца платить за их содержание.

Эмери снова кивнул.

— И я получаю дом. Все остальное поделим поровну. Речь идет об акциях, деньгах на моем и твоем личных счетах и на общем счете. — У нее в руках появились другие бумаги. — Я знаю, ты захочешь все прочитать, но там написано примерно то же самое. Можешь поехать со мной в Войлстаун на джипе. Там есть нотариус, который засвидетельствует твою подпись.

— Когда мы поженились, я уже был владельцем компании.

— Однако теперь ты ее лишился. Мы не обсуждаем твою компанию. Она не имеет к этому никакого отношения.

Он взял телефон — случайно выбранный способ отвлечься, — чтобы дождаться, когда боль перестанет быть такой острой.

— Надеюсь, ты меня извинишь? Наш разговор может затянуться, а мне нужно сообщить об ограблении. — Эмери набрал номер телефона шерифа.

Брук положил письмо Фила Глакмана на стол так, чтобы его было удобно читать.

— Ну, дозвонился? — нетерпеливо поинтересовалась Джен. — На проводах намерзло много льда. Брук заметил, когда мы сюда ехали.

— Думаю, да. Телефон вроде бы работает.

— Наверное, из-за пурги много несчастных случаев, — сказал Брук.

Близняшки с беспокойством переглянулись, и Элайна подошла к окну, чтобы посмотреть на снегопад.

— Я должна тебя предупредить, — заявила Джен, — если ты не подпишешь — это война. Мы провели долгие часы…

— Офис шерифа Рона Уилбера, — донесся из телефонной трубки визгливый голос.

— Меня зовут Эмери Бейнбридж. Я живу в хижине возле шоссе номер пять в пяти милях от озера.

Тонкий голосок пролепетал что-то невнятное.

— Повторите, пожалуйста, я не понял.

— Может быть, стоит попробовать по радиотелефону из машины, — предложила Джен.

— Что случилось, мистер Бейнбридж?

— В мое отсутствие была ограблена хижина. — Эмери не мог рассказать о том, что в него стреляли, чтобы об этом не узнали Джен и дети; он решил, что это не столь уж принципиально. — Взяли ружье и топор. У меня создалось впечатление, что все остальное на месте.

— Может быть, вы просто забыли, куда их положили?

Пришло время рассказать о мальчишке на холме. Эмери вдруг осознал, что не может этого сделать.

— Вы меня слышите, мистер Бейнбридж? — до Эмери донесся стук, словно в офисе шерифа играли в крикет.

— Очень плохо, — ответил он. — Нет, я все прекрасно помню. Кто-то забрался в дом, пока меня не было — кроме всего прочего, они оставили дверь открытой. — Он описал топор и ружье, сказал, что не помнит серийного номера, а потом повторил по буквам свою фамилию.

— Мы не можем никого послать к вам, мистер Бейнбридж. Мне очень жаль.

Женщина. Только сейчас Эмери сообразил, что разговаривает с женщиной.

— Я просто хотел сделать сообщение, — сказал он, — на случай, если вам удастся с кем-нибудь связаться.

— Мы занесем ваш звонок в регистрационную книгу. Вы можете в любое удобное для вас время приехать и осмотреть украденные вещи, но мне кажется, что в данный момент ружей у нас нет.

— Кража произошла совсем недавно. Около трех часов или чуть позже. — Когда женщина из офиса шерифа ничего не ответила, он сказал: — Благодарю вас. — И повесил трубку.

— Ты думаешь, они вернутся сегодня ночью, папа?

— Я сильно сомневаюсь, что они вообще вернутся. — Эмери снова сел, не заметив того, что отодвинул кресло подальше от Джен. — Раз уж твои дети накололи дров и принесли их сюда, не кажется ли тебе, что они должны подбросить пару поленьев в огонь?

— А я уже положила свое в камин, — заявила Эйлин. — Правда, мамочка?

Брук взял несколько крупных поленьев и аккуратно положил в догорающий камин.

— Я основал компанию за много лет до того, как мы поженились, — сказал Эмери, обращаясь к Джен. — И потерял над ней контроль, когда развелся с матерью Брука. Мне пришлось отдать ей половину акций, а она их продала.

— Это не имеет…

— Акции, о разделе которых говоришь ты, — половина пакета, оставшегося после моего развода. Большая часть денег на моем личном счете была переведена со счета компании до того, как она окончательно вышла из-под моего контроля. Можешь сохранить все, что осталось на твоем личном счете, мне не нужны твои деньги.

— Ты так добр, Эмери! Ты просто необыкновенно добр!

— Тебя беспокоит снег, и я думаю, тут ты совершенно права. Если ты с девочками останешься, пока погода не переменится, я буду рад. Может быть, мы сумеем договориться.

Джен покачала головой, и на мгновение Эмери позволил себе полюбоваться ее чистой кожей и четкими линиями профиля.

— Дом стоит в десять раз больше, чем эта хижина, — неожиданно вмешался Брук.

«Мальчики здесь, — подумал Эмери, — девочки там».

— Оставь себе дом, Джен. Я не собираюсь возражать — во всяком случае, не сейчас. Но этот вопрос может возникнуть позже, если ты заупрямишься. Я готов расплатиться наличными… — И тут Эмери понял, что вовсе не хочет таким образом решать данную проблему.

— Мы как раз сейчас это обсуждаем. Фил Глакман представляет твои интересы! Он предложил такой вариант, да ты и сам согласен. Значит, вопрос решен.

Эмери наклонился вперед и протянул руки к взметнувшемуся пламени.

— Если вопрос решен, то тебе не нужна моя подпись. Возвращайся в город.

— О, Господи! Могла бы сообразить, что нет никакого смысла сюда приезжать.

— Я говорю о наличных в том смысле, что хочу положить деньги на счет близняшек. Это будет щедрое соглашение, ты сохранишь дом, машину, деньги и личные вещи. На это я готов пойти — ни больше ни меньше. В противном случае, нам придется встретиться в суде.

— Мы обо всем договорились с твоим адвокатом!

Она сунула бумаги Эмери в руки, и ему страшно захотелось швырнуть их в огонь. Однако он заставил себя говорить спокойно.

— Я знаю, что так оно и было, и не сомневаюсь, что ты действовала из самых лучших побуждений. Мы с ним тоже все подробно обсудили. Я хотел посмотреть, до чего Фил Глакман сумеет с тобой договориться. Откровенно говоря, я был практически уверен, что он сможет составить соглашение, которое меня устроит. К сожалению, Фил меня разочаровал.

— Снег пошел еще сильнее, — сообщила Элайна.

— Он не… — Эмери напрягся. — Ты ничего не слышала?

— Ни одного разумного слова! И не собираюсь больше тебя слушать!

Это было похоже на выстрел, но, скорее всего, где-то, не выдержав тяжести снега, сломалась большая ветка.

— Я немного отвлекся, — признался Эмери. — Однако могу четко сформулировать три своих основных заявления. Во-первых, я не подпишу твои бумаги. Ни здесь, ни в Войлстауне, ни в городе. Нигде. Можешь их забрать.

— Это абсолютно нечестно!

— Во-вторых, я не поеду в город и не стану с вами торговаться. Это дело Фила.

— Мистер Высокая Технология, ведущий полную лишений жизнь в глуши.

Эмери покачал головой.

— Я никогда не отвечал за технические решения в компании, Джен. На меня работало полдюжины специалистов, которые часто знали об оборудовании гораздо больше, чем я.

— И вдобавок скромный. Надеюсь, ты понимаешь, что я тоже кое-что скажу, когда ты закончишь.

— В-третьих, я хотел бы предпринять еще одну попытку — если ты согласишься. — Он немного помолчал. — Я понимаю, жить со мной нелегко. Но и ты тоже не сахар. Но я готов попытаться — по-настоя-щему — если ты мне позволишь.

— Похоже, ты считаешь себя великим любовником, не так ли?

— В первый раз ты выходила замуж за великого любовника, — сказал Эмери.

Джен вскипела. Он видел, как она стиснула зубы и сделала три глубоких вдоха, чтобы заставить себя говорить спокойно.

— Эмери, ты заявил, что если я не соглашусь на твои предложения, дело будет слушаться в открытом суде. Если дойдет до этого, то все твои знакомые и коллеги узнают про то, что ты приставал к моим девочкам.

Не веря своим ушам, Эмери с изумлением уставился на Джен.

— Ты полагаешь, я на это не решусь? Ты не веришь, что я подвергну их такому страшному испытанию? Да, мне бы не хотелось, но…

— Это же ложь!

— Твой драгоценный Фил Глакман допрашивал их в моем присутствии. Мой адвокат тоже был при этом. Позвони Глакману прямо сейчас и спроси, что он думает.

Эмери посмотрел на близняшек; обе опустили глаза.

— Может быть, тебе интересно, какое решение примет судья, когда об этом узнает? Сейчас немало женщин-судей. Хочешь рискнуть?

— Да, — теперь он говорил совсем медленно. — Да, Джен. Хочу.

— Это тебя разорит!

— А я уже и так разорен. — Он встал. — Вот чего ты никак не хочешь понять. Я думаю, тебе следует уехать. Тебе и близнецам.

Она легко вскочила на ноги, Эмери позавидовал ее энергии.

— Ты сумел основать одну компанию. Сможешь начать все заново, но только не после такого судебного разбирательства.

— Мне очень жаль, что до этого дошло, — только и смог выговорить он. — Я не хотел, а иначе… — У Эмери перехватило горло, и он вдруг очень остро почувствовал, что его главный враг — собственные инстинкты.

Каким будет на вкус холодный, смазанный маслом, стальной ствол во рту? Он сможет срезать в лесу палку или даже воспользоваться красной ручкой, чтобы спустить курок.

— Собирайтесь, девочки, мы уезжаем. До свидания, Брук.

Брук что-то пробормотал.

На короткое мгновение пальцы Элайны коснулись руки Эмери. Потом она ушла, и дверь хижины захлопнулась у нее за спиной.

— Не теряй самообладания, — сказал Брук. — Она давно к этому шла.

— Я знаю, — ответил Эмери. — Как и я. Мы оба получим по заслугам. Меня не слишком волнует, что будет со мной, но ее мне ужасно жаль.

— Эй! — услышал он голос Джен из-за двери. Видимо, она обращалась к одной из близняшек.

— Я считаю, что ты вел себя достойно, — сказал Брук.

Эмери выдавил улыбку.

— Это другое дело. Я должен был показать тебе, как делаются подобные вещи, однако у меня ничего не вышло. Неужели ты не заметил, что я позволил ей уехать — по сути дела, подтолкнул к этому — прежде чем она согласилась на мои требования? Я должен был удерживать ее здесь до тех пор, пока мы не договорились бы, а вместо этого я практически выставил ее за дверь. Так не побеждают, так терпят поражение.

— Ты думаешь, шериф сможет вернуть твое ружье?

— Надеюсь, что нет. — Эмери снял куртку и повесил ее на гвоздь, вбитый у двери. Чтобы успокоить Брука, он добавил: — Я люблю стрелять, но убивать животных мне никогда не нравилось.

Снаружи донесся приглушенный крик Джен.

Эмери первым выскочил наружу, но на крыльце его чуть не сбил с ног Брук. За хрупкими перилами крыльца, почти скрытый пеленой падающего снега, стоял черный линкольн с поднятым капотом. Джен лежала на снегу и пронзительно кричала. Одна из близняшек боролась с маленькой темной фигуркой, другой нигде не было видно.

Брук бросился к машине. Проваливаясь по щиколотку в снег, Эмери последовал за ним и увидел еще двух чужаков: один стоял у капота, другой — с ружьем — выбирался из машины; свет, льющийся из кабины, казался призрачным в сгущающихся сумерках. На мгновение перед Эмери возникло гладкое смуглое лицо.

Затем раздался выстрел. Малорослый злоумышленник остервенело дергал за спусковой крючок. Брук попытался схватить ружье, но поскользнулся и упал в снег. Девочка, борющаяся с чужаком, закричала от боли и ярости.

А потом нападавшие обратились в бегство — они неуклюже пробирались по снегу, доходившему им до колен, но не останавливались, удаляясь все дальше и дальше в темноту. Один из них повернулся, отчаянно сражаясь с затвором ружья, словно это была непослушная собака, а потом побежал дальше.

Эмери встал на колени рядом с Джен.

— С тобой все в порядке?

Она трясла головой и рыдала, как ребенок.

Близняшка обняла Эмери и, задыхаясь, проговорила:

— Она ударила меня, она ударила меня.

Он попытался успокоить сразу обеих, обнимая каждую за плечи.

Позднее Брук накинул ему на плечи куртку, и Эмери понял, как сильно замерз. Он встал, поднял близняшку и помог Джен.

— Нам лучше вернуться в дом.

— Нет!

Он потащил Джен за собой, у него за спиной Брук захлопнул дверцу линкольна.

К тому моменту, когда они добрались до хижины, Джен снова принялась рыдать. Эмери усадил ее в кресло, где она сидела всего несколько минут назад.

— Послушай! Послушай, даже если ты не можешь перестать реветь. Одна из близняшек пропала. Ты знаешь, где она?

Продолжая рыдать, Джен покачала головой.

— Там была девушка, в капюшоне. Она ударила маму, а Эйлин убежала, — сказала Элайна. — Они сделали больно мне. Ударили по руке.

— Поморщившись, она отодвинула рукав.

Эмери повернулся к Бруку.

— А что произошло с тобой?

— Получил в живот, — с мрачной улыбкой ответил Брук. — У него было ружье. То самое, которое он у тебя украл?

— Наверное.

— Ну, я успел схватиться за ствол и попытался отвести его в сторону, чтобы этот гад не выстрелил. Кажется, он ударил меня прикладом. Я упал и не мог вздохнуть.

Эмери кивнул.

— Со мной такое уже случалось — один раз, когда я был еще совсем маленьким. Мы играли в футбол. Я упал, а мальчишка лягнул меня.

Перед глазами Эмери возник Брук, сквозь снег бросившийся к маленькой фигурке с наведенным ружьем. От ужаса Эмери почувствовал слабость.

— Ах ты, чертов дурачок, — пробормотал он. — Они же могли тебя убить! — Его голос прозвучал зло, хотя самому Эмери казалось, что он не рассердился.

— Да, пожалуй, ты прав.

Джен на несколько секунд перестала плакать и сказала:

— Эмери, не будь таким злым.

— А как насчет тебя — ведь это ты заставила девочек заявить, что я к ним приставал?

— Но это же правда!

— Он пытался выстрелить в меня, — проговорил Брук. — Я его видел. Мне казалось, что ружье стоит на предохранителе. Я надеялся добраться до него, пока он сообразит, как это делается.

— У этого ружья нет предохранителя, нужно просто взвести курок и, пожалуйста, — стреляй! Очевидно, он хотел перезарядить. механически продолжал объяснять Эмери, — а для этого необходимо передернуть затвор — в моем ружье следующий патрон не подается автоматически. Выскакивает стреляная гильза и все. Боюсь, он скоро разберется, что к чему.

— А что будет с Эйлин? — жалобно проговорила Джен. — Разве ты не собираешься ее искать?

— Элайна, ты показала в сторону озера, когда я спросил, куда побежала твоя сестра. Ты в этом уверена?

Элайна заколебалась.

— Могу я выглянуть в окно?

— Конечно. Давай.

Она подошла к окну, встала на цыпочки и осторожно посмотрела наружу.

— Я никогда не говорила, что ты нас трогал, — едва слышно прошептала Элайна; при этом она не сводила глаз с падающего снега.

— Спасибо, Элайна, — быстро и почти так же тихо ответил Эмери.

— Ты хорошая девочка, и я горжусь тобой. Очень горжусь. Но ты меня внимательно слушаешь?

— Да, папа.

— То, что ты скажешь маме, — он посмотрел на Джен, но она снимала пальто и за что-то отчитывала Брука, — не имеет значения. Если тебе нужно соврать, чтобы она тебя не наказала, продолжай в том же духе. Кивай и говори «да». То, как ты станешь себя вести с адвокатами, важно, но не очень. Они сами все время врут, поэтому и не могут жаловаться, если другие станут делать то же самое. Но когда ты попадешь в суд и принесешь клятву, ты должна сказать правду. Правду и ничего больше. Ты меня понимаешь?

Элайна повернула к нему лицо и серьезно кивнула.

— Не для меня, потому что моя жизнь уже почти закончена. Не для Бога, мы не в состоянии по-настоящему оскорбить его. А из-за того, что твоя жизнь будет отравлена на многие годы, может быть, навсегда.

Когда Господь говорит, что мы не должны лгать и воровать, он делает это вовсе не потому, что подобные вещи ему вредят. Ты и я можем обидеть Бога не больше, чем пара муравьев вон ту гору. Он делает это по той же причине, по которой мама и я просим тебя не играть с огнем: мы знаем, что огонь — опасная штука, и ты можешь испытать страшную боль, а мы этого не хотим.

А теперь скажи, в какую сторону побежала Эйлин?

— Туда, — снова показала Элайна. — Перед капотом стояла леди, которая туда заглядывала, она и попыталась схватить Эйлин, но той удалось вырваться.

— Ты сказала… а, ладно, не имеет значения. — Эмери отошел от окна. — Мне нужно идти за ней.

— Я пойду с тобой, — заявил Брук.

— Нет, не пойдешь. Тебе следует заняться рукой Элайны. — Эмери надел куртку. Перчатки лежали в кармане, а теплая шапка висела на крючке у входа. — Здесь полно еды. Приготовь что-нибудь для троих

— может быть, Элайна и ее мать тебе помогут. Сделай кофе. Когда я вернусь, он мне совсем не помешает.

Ручей и холм совершенно скрыла белая пелена снега.

«Было бы разумно развернуть машину, прежде чем ставить ее перед домом, — подумал Эмери. — Но Джен, как и следовало ожидать, этого делать не стала».

Он прищурился, пытаясь разглядеть линкольн сквозь падающий снег. Капот так и остался открытым. Чужаки, которые ограбили хижину, вероятно, хотели вынуть аккумулятор и все остальное или собирались завести двигатель и угнать автомобиль туда, где можно было бы спокойно снять с него все ценное. Их, вроде бы, было трое — по меньшей мере, трое, а может, и больше.

Добравшись до линкольна, он заглянул под крышку капота. Аккумулятор остался на месте, все остальное — тоже. Джен, которая не преминула отчитать его за то, что он не запер дверь хижины, должна была закрыть машину на ключ. Впрочем, она редко так поступала даже в городе, а кто станет беспокоиться о ворах, когда надвигается пурга?

Эмери захлопнул крышку капота. Джен вообще часто оставляла ключи в машине. Если это так, он мог бы сейчас развернуть линкольн — пока снег окончательно все не засыпал. Он помедлил возле машины несколько секунд, представив, как прячется за деревом испуганная и замерзшая Эйлин. Однако девочка не могла уйти далеко, вполне возможно, что она вернется к хижине, когда услышит, как заработал двигатель.

Как Эмери и предполагал, ключи оказались на месте. Двигатель заработал, и Эмери с удовольствием, уже в который раз, осмотрел роскошный салон линкольна. Вскоре теплый воздух из обогревателя подул ему в лицо. Потом тяжелая машина медленно двинулась вперед. Элайна была уверена, что сестра побежала к озеру, а ему, чтобы развернуться, все равно нужно было ехать в ту сторону.

Эмери включил фары.

Эйлин может прибежать, как только заметит машину матери. Или он встретится с ней на дороге, если у девочки хватит здравого смысла не сходить с нее. В этом случае она сразу заберется внутрь и быстро согреется.

Линкольн с приводом на передние колеса и мощным двигателем пока успешно справлялся со снегом. Со скоростью примерно две мили в час Эмери преодолел пологий подъем и начал медленный спуск к озеру.

Эйлин побежала по этой дороге в сторону озера, но куда направились чужаки? Эмери отчетливо представил себе, как они спешат поскорее убраться подальше от хижины. В сторону города или нет? В любом случае, снег уже занес их следы.

Впрочем, действительно ли они спасались бегством? Может, пустились в погоню за Эйлин? Хорошо, что…

Он отвел глаза от засыпанной снегом дороги и посмотрел на ключи. Двери не были закрыты, ключи остались в зажигании. Если грабители хотели обобрать машину, почему они просто на ней не уехали?

Он остановился, включил габаритные огни и трижды посигналил. Эйлин вполне могла добраться до этого места — примерно три четверти мили от хижины. Вряд ли она ушла дальше; с другой стороны, крепкий одиннадцатилетний ребенок в состоянии покрыть достаточно большое расстояние, да и бегала она быстро. Не зная, что делать дальше, Эмери вышел из машины, не выключив огней и зажигания.

— Эйлин! Эйлин, милая!

Она сказала Филу Глакману, что он, Эмери Бейнбридж, ее приемный отец, приставал к ней с гнусными намерениями. Он где-то читал, что маленьких детей можно убедить в том, что подобные вещи имели место, в то время как на самом деле ничего не было и в помине. А как насчет умного одиннадцатилетнего ребенка?

Он сложил ладони рупором.

— Эйлин! Эйлин!

Эмери забрался обратно в машину и стряхнул снег с очков, пока тот не успел растаять. Сначала он собирался искать девочку пешком — идти вдоль дороги и звать Эйлин. Возможно, так и следовало поступить.

Он неуверенно включил первую передачу, и линкольн со скоростью пешехода двинулся вперед. Через минуту еще раз подал сигнал.

Да, теперь Эмери был уверен: он слышал выстрел, когда они с Джен спорили. Грабитель пробовал свое новое ружье, экспериментировал с ним.

Он трижды коротко посигналил.

В обойме семь патронов, но он не помнил, была ли она полной. Предположим худший вариант. Один раз они выстрелили в Эмери, когда тот стоял на холме, второй раз в лесу, чтобы испытать ружье. Осталось пять. Достаточно, чтобы убить его, Джен, Брука и близняшек, если, конечно, Эйлин еще жива. Вполне возможно, что этот тип с ружьем сидит сейчас в лесу и ждет, когда тяжелый линкольн подползет поближе.

Ладно, пусть себе стреляет. Пусть стреляет в него сейчас, пока он сидит за рулем. Он может промахнуться — все-таки Эмери скрывает тонированное ветровое стекло автомобиля. Чужак с ружьем все равно не сделает ему ничего хуже того, что он сам собирался с собой сделать, а если промахнется, то кто-нибудь — Джен или Брук, Эйлин или Элайна — получит дополнительный шанс остаться в живых. И помянет его добрым словом.

Массивный линкольн медленно проехал мимо темного, холодного дома ближайшего соседа Эмери. На плоской крыше машины уже образовалась островерхая шапка снега.

Он остановился и вылез из машины, жалея, что не взял с собой фонарь. Ему показалось, что снег нигде не потревожен, если не считать широкой борозды, которую оставил за собой тяжелый автомобиль.

Эмери решил доехать до озера; дальше ему все равно не пробраться. Там были смотровая площадка и стоянка для десяти или двенадцати машин. Подходящее место, чтобы развернуться. Впрочем, дорога, по которой он сейчас ехал, мало для этого пригодна: снега намело дюймов восемнадцать, а на обочине — не меньше трех футов.

Сбив снег с башмаков и стряхнув его с куртки и штанов, Эмери снова забрался в машину, снял шапку, протер очки и направил линкольн к следующему сугробу.

Выйдя из хижины, Джен и близняшки, вероятно, увидели грабителей, которые в это время поднимали крышку капота. Джен закричала на них — он слышал ее голос — и направилась к линкольну, чтобы отогнать воров, близняшки последовали за ней. Что Джен им сказала, и что они ей ответили? Он решил расспросить ее, когда вернется обратно в хижину. Кто-то сбил Джен с ног, Эмери попытался вспомнить — были ли у нее на лице синяки, и пришел к выводу, что лицо не пострадало.

Линкольн перевалил через сугроб. Здесь, где дорога проходила в ста футах от озера Призраков, снег закружился в воздухе еще сильнее. Эмери пытался рассмотреть хоть что-нибудь сквозь заснеженные деревья, но ничего не смог разглядеть.

Когда один из чужаков ударил Джен, Эйлин убежала; а Элайна на него напала. Эйлин действовала разумно, а Элайна глупо, однако он восхищался Элайной. Мир был бы лучше, если бы в нем обитало побольше глупых Элайн и поменьше разумных Эйлин.

Элайна сказала странную фразу о напавшем: «Там была девушка в капюшоне. Она ударила маму, а Эйлин убежала».

Ну, может быть, и не совсем так, но близко. У девушки был капюшон или под пальто надета фуфайка с капюшоном черного или коричневого цвета.

На мгновение ему показалось, что в следующем сугробе линкольн застрянет. Эмери дал задний ход и попробовал еще раз. Он вернется назад по своей собственной колее, если, конечно, сумеет развернуться.

Неожиданно из-за деревьев показались две темные фигуры и остановились там, где кончалась полоса снега, освещенная фарами. Между ними стоял перепуганный ребенок, ростом грабители лишь немногим превосходили девочку. Один из них помахал рукой, показывая на девочку.

Эмери резко затормозил, и линкольн слегка занесло. Тот же грабитель сделал еще один жест — Эмери разглядел под капюшоном смуглое юное лицо и понял, что это действительно девушка.

Он вышел из машины и обнаружил, что на него направлено ружье.

— Папа, папа… — простонала Эйлин.

Преступница с юным лицом подтолкнула девочку к нему, а потом постучала рукой по бамперу линкольна и заговорила на незнакомом Эмери языке.

Эмери кивнул.

— Вы вернете ее мне, если я отдам вам автомобиль.

Девушка, не понимая, смотрела на него.

Эмери опустился на колени в снег и обнял Эйлин, после чего показал, что они могут забирать линкольн.

Грабительницы кивнули.

— Придется идти пешком, — сказал он Эйлин. — Думаю, немногим больше двух миль. Мы не заблудимся, если постараемся держаться дороги.

Она ничего не сказала, продолжая плакать.

Эмери встал, даже не пытаясь отряхнуть снег с колен.

— Ключи остались внутри.

Если они его и поняли, то виду не подали.

— Двигатель работает, вы просто не слышите.

Ледяной ветер развевал черные волосы Эйлин. Эмери попытался вспомнить, как близняшки были одеты, когда выходили из остановившегося перед хижиной линкольна. Он не сомневался, что на обеих были белые вязаные шапочки. Шапочка Эйлин исчезла. Эмери протянул руку к собственной голове и обнаружил, что оставил шапку в машине; он повернулся к линкольну, чтобы забрать ее, и застыл на месте, заметив, что девушка подняла ружье к плечу.

Она сделала выразительный жест в ту сторону, откуда он приехал.

— Я только хотел взять шапку, — объяснил Эмери.

Она снова поднесла ружье к плечу, но прицеливаться не стала. Эмери сделал шаг назад и сказал:

— Пошли, Эйлин.

Вторая преступница достала нечто, больше напоминающее инструмент, чем оружие, толстый изогнутый металлический прут, раздвоенный на конце.

— Я не хочу с вами драться. — Он сделал еще шаг назад и показал на голову Эйлин. — Разрешите мне взять шапку и отдать ее девочке.

Выстрел прозвучал так неожиданно, что Эмери даже не успел испугаться. Что-то яростно дернуло его за куртку.

Он бросился к стрелявшей, но поскользнулся и упал. Она опустила ружье и передернула затвор почти так же быстро, как сделал бы он сам, а потом снова навела его на Эмери.

— Нет, нет! — Он поднял вверх руки. — Мы уходим, клянусь.

Он начал отползать назад, не поднимаясь на ноги, боковым зрением наблюдая за Эйлин, которая с застывшим от ужаса лицом смотрела на него.

Когда Эмери оказался в десяти ярдах от линкольна, он поднялся на ноги и позвал:

— Эйлин, иди сюда. Нам пора домой.

Она смотрела на злодеек, пока одна из них не махнула рукой, и лишь после этого медленно двинулась к Эмери.

У него возникло ощущение, что правый бок сильно обожгло раскаленным железом. «Интересно, насколько серьезно ранение», — вяло подумал он.

Взяв Эйлин за руку, он повернулся спиной к машине, и они зашагали обратно по колее, оставленной линкольном. Эмери шел и ждал выстрела в спину.

— Папа?

Он боялся говорить, но все-таки ответил:

— Что такое?

— Ты не мог бы меня понести?

— Нет. — Эмери понимал, что должен объяснить, но был в состоянии думать только о направленном ему в спину ружье. — Нам нужно идти. Ты уже большая девочка. Пошли, милая.

— Я хочу домой.

— И я тоже, милая. Мы туда и направляемся. Идем, здесь не так уж и далеко. — Эмери рискнул бросить быстрый взгляд на озеро, на этот раз он увидел далекий отблеск льда, залитого голубоватым светом. Больше для себя, чем для испуганного ребенка пробормотал: — Кто-то плавает на катере.

Никто — во всяком случае, ни один человек в здравом уме — не станет спускать катер на воду в такое время года. Все лодки давно на берегу, где благополучно дожидаются весны.

Эмери снял очки, сунул их в карман куртки и посмотрел назад. Линкольн Джен уже скрылся бы в темноте, если бы не мигающий красный свет габаритных огней. Пока он смотрел, огни погасли.

— Они грабят машину, — сказал он Эйлин. — Только что сняли генератор или аккумулятор.

Она ничего не ответила, и он снова зашагал в сторону дома, подняв повыше воротник, чтобы хоть немного прикрыть уши. Ветер дул слева; а справа он чувствовал тепло сочащейся крови, постепенно пропитывающей одежду. Слабое кровотечение, так ему казалось, — значит, он получил легкое ранение и обязательно выживет. Это была мягкая охотничья пуля, но она пролетела совсем небольшое расстояние, поэтому не успела заметно расшириться — скорее всего, она лишь немногим превышала тридцатый калибр, когда вошла ему в бок.

Следовательно, жизнь будет продолжаться, по крайней мере, еще некоторое время. Возможно, у него возникнет искушение отдать свое тело озеру — пройти по тонкому льду, пока он не подломится под ним, и его жизнь, начавшаяся в околоплодных водах, закончится в ледяной воде озера. Или лечь на снег, истечь кровью и замерзнуть. Однако он не может оставить здесь Эйлин, хотя она прекрасно и сама найдет дорогу до хижины — если будет просто идти по дороге вперед.

— Смотри, — сказала Эйлин, — вон видно дом.

Она отпустила его руку, чтобы показать, и Эмери понял, что так и не надел перчаток, которые остались лежать в карманах.

— Он закрыт на зиму, милая. У тебя есть перчатки?

— Я не знаю.

Он заставил себя быть терпеливым.

— Послушай, если у тебя есть перчатки или рукавички, надень их.

— Эйлин, напомнил себе Эмери, была лучшей ученицей класса, ее сочинениями мог бы похвастаться студент колледжа, да и математикой она овладела с удивительной легкостью.

— Наверное, эти леди взяли и не вернули их мне.

— Тогда надень мои. — Он протянул Эйлин свои перчатки.

— У тебя руки замерзнут.

— Одну я могу положить в карман, видишь? А другой буду держать твою руку, так что одна перчатка согреет нас обоих.

Может, им удастся забраться в темную хижину соседей, неважно, закрыта она или нет.

— Я попробую взломать замок, — сказал он. — Там должны быть дрова и спички, может быть, даже есть телефон.

Однако двери были массивными, а замок надежным; окна закрывали ставни, как и в его хижине.

— Здесь часто залезают в дома, — сказал Эмери, — с тех пор, как заасфальтировали дорогу. Люди приезжают к озеру и видят эти домики.

— Еще далеко?

— Не очень. Может быть, миля. — Он вспомнил свои предположения. — Ты далеко убежала, милая?

— Нет, кажется, не очень.

— Я так и думал.

Эмери снова обратил внимание на дорогу. Стало еще темнее, приближалась ночь, снег почти засыпал оставленную линкольном колею, и ее было практически невозможно различить. Приподняв рукав, Эмери взглянул на часы: было почти шесть.

— Мне они не понравились, — сказала Эйлин, — эти леди.

— Меня бы удивило, если бы было иначе.

— Они забрали мою одежду. Я сказала, что сниму сама, но они не обращали на мои слова никакого внимания, а сами не понимали, как это сделать. Просто тянули и тянули, пока не сорвали.

— Прямо здесь? В снегу? — Эмери был потрясен.

— В зиккурате, но там тоже было холодно.

Он заметил сугроб, который с таким трудом преодолел линкольн, и повел к нему Эйлин.

— Что ты сказала? Зиккурат?

— Угу. Еще далеко?

— Нет, — ответил он.

— Я могу посидеть здесь, а ты вернешься за мной на джипе.

— Нет, — повторил Эмери. — Пошли. Если идти быстрее, то можно согреться.

— Я правда устала. Они почти ничего не давали мне есть. Только кусочек хлеба.

Он рассеянно кивнул, сосредоточившись на быстрой ходьбе, к тому же ему приходилось тянуть девочку за собой. Эмери тоже устал — был практически на пределе. Что он напишет об этом в своем дневнике? Чтобы отвлечься от усталости и обжигающей боли в правом боку, Эмери попытался придумать несколько первых предложений.

— Я легла в постель, но было так холодно. Особенно у меня замерзли ноги, и я никак не могла согреться. А потом, кажется, я немного поспала.

Эмери посмотрел на нее сверху вниз, но было слишком темно, чтобы различить выражение ее лица.

— Эти женщины отвели тебя в зиккурат.

— Не совсем так, папа. Когда-то был такой храм в Вавилоне. А этот похож на картинку из книги.

— Они тебя поймали, — упрямо продолжал он, — отвели туда и раздели?

Если она и кивнула, Эмери этого не заметил.

— Да или нет?

— Да, папа.

— И они накормили тебя, ты немножко поспала или попыталась поспать. А потом они тебя одели и привели назад к озеру. Ты хочешь, чтобы я в это поверил?

— А еще они показывали мне разные картинки, но я не очень понимала, что на них нарисовано.

— Эйлин, тебя не было часа два. Даже, наверное, меньше.

Эмери думал, что девочка уже больше не может плакать, но она вдруг разрыдалась, негромко, но с таким несчастным видом, что у него сжалось сердце.

— Не плачь, милая, — сказал он и поднял ее на руки, не обращая внимания на разгоревшуюся с новой силой боль в боку.

Ветер, целый день усиливавшийся, рвал одежду, над призрачными деревьями появилась мрачная луна.

— Не плачь, — повторил он.

Спотыкаясь, Эмери брел вперед, положив Эйлин на левое плечо, отчаянно опасаясь, что снова поскользнется и упадет. Ее синтетические зимние сапожки, как и утепленные штаны, и полы курточки, совершенно обледенели.

Он не знал, как долго шел, казалось — целые мили, но вот впереди, среди мрака, заблестела далекая звезда.

— Посмотри, — сказал он и остановился, а потом повернулся кругом, чтобы его дочь тоже могла увидеть золотистый свет. — Это наша хижина. Мы доберемся до нее.

Вскоре к ним, проваливаясь в глубоком снегу, подбежал с фонариком Брук. Эмери поставил Эйлин на ноги, и они втроем, спотыкаясь, вошли в теплую хижину, где Джен, встав на колени, прижала к себе Эйлин. Мать смеялась и плакала, а Элайна прыгала и танцевала вокруг, без конца спрашивая:

— Она потерялась, папа? Она заблудилась в лесу?

Брук поставил тарелку с горячей нарезанной солониной на колени Эмери, а потом принес кружку дымящегося кофе.

— Спасибо, — Эмери удовлетворенно вздохнул. — Большое спасибо, сын. — У него так замерзло лицо, что некоторое время он не мог раскрыть рот, чтобы отхлебнуть горячего кофе.

— Машина застряла?

Эмери покачал головой.

— Я все сделал, как ты сказал, Лайна помогала, а Джен обещала помыть посуду. Если она не станет, я и сам справлюсь. — Брук называл ее мамой, пока она была замужем за отцом. Теперь все было кончено, если не по закону, то по сути.

Эмери с благодарностью ухватился за эти мысли, чтобы не думать о странных вещах, которые рассказала ему Эйлин.

— Я могу поджарить тебе хлеба на камине, — предложил Брук. — Намазать кусочки кетчупом. Я люблю кетчуп.

— Вилка, — сказал Эмери, поднося чашку к губам.

— Ой, сейчас.

— Она потерялась? — не унимаясь тараторила Элайна. — Могу спорить, что да!

— Я не собираюсь об этом говорить, — Эмери принял решение. — Эйлин расскажет сама, если захочет.

Джен посмотрела на него.

— Я позвонила шерифу. Нашла его номер рядом с телефоном.

Эмери кивнул.

— Они сказали, что ничего не могут сделать, пока не пройдет двадцать четыре часа. Видимо, таков закон. Они — эта женщина, с которой я говорила, — предложили послать на поиски наших друзей и соседей. Я сказала, что ты уже отправился ее искать. Может быть, следует позвонить и сказать, что все в порядке.

Он покачал головой и взял протянутую Бруком вилку.

— Вы пришли обратно пешком?

— От самого озера, — ответила Эйлин.

Она сняла сапожки, штаны и колготки и, сидя на полу, терла ноги.

— А где моя машина?

— Я поменял ее на Эйлин.

Джен округлившимися глазами посмотрела на дочь.

— Ты поменял линкольн на Эйлин?

Эмери только кивнул — его рот был набит солониной.

— Ты самый вредный человек на свете! — Если бы Джен стояла, она бы топнула ногой.

— Так оно и было, мама. Он сказал, что они могут взять машину, если отдадут меня, но они все равно выстрелили в него, и он упал.

— Все в порядке, — вмешался Эмери. — Нужно посмотреть. Кровотечение практически прекратилось, я думаю, рана сквозная, кость не задета. — Поставив тарелку на стол, он расстегнул куртку. — Если бы пуля попала в кишечник, то солонина вывалилась бы наружу, а мне пришел бы конец.

— Они в тебя стреляли? — Джен уставилась на его залитую кровью рубашку.

Эмери кивнул, наслаждаясь моментом и демонстративно откашлялся, изо всех сил стараясь не показать, что ему больно.

— Мне придется раздеться, снять майку, штаны. Может быть, даже трусы. Думаю, тебе следует сказать девочкам, чтобы они отвернулись.

Близняшки захихикали.

— Смотрите на огонь, — сказал Джен. — Он ранен. Вы ведь не хотите смутить Эмери, не так ли?

Брук принес аптечку.

— Тут все засохло, — он осторожно потянул за пояс штанов Эмери.

— Придется разрезать.

— Оторви, — сказал Эмери. — Я собираюсь постирать штаны и еще их поносить. Мне они нужны. — Он расстегнул пояс и молнию.

— Как раз над ремнем, — сказал Брук. — На дюйм с половиной пониже, и пуля попала бы в ремень.

Джен щелкнула пальцами.

— Масло! Масло поможет смягчить запекшуюся кровь. Масло Уэссона. У тебя есть?

Брук показал на шкафчик, висящий над раковиной.

— Там должна быть бутылка оливкового масла, — сказал Эмери.

— Лин подглядывает, — пожаловался Брук.

— Сделай это еще раз, юная леди, — заявила Джен, обращаясь к Эйлин, — и получишь пощечину!

— Эмери, — добавила Джен немного погодя, — это же просто смешно. Тебе давно следовало сделать здесь две комнаты.

— Хижина рассчитана на четверых мужчин, — объяснил Эмери, — на группу охотников или рыбаков. Вы, женщины, всегда настаиваете на том, чтобы вас взяли с собой, а потом жалуетесь на неудобства.

Джен полила оливковое масло на рану и осторожно растерла это место пальцами.

— Я хотела, чтобы ты подписал документы.

— Прислала бы бумаги по почте. В субботу я бы их получил и сразу же отослал тебе обратно.

— Она не могла отправить по почте меня, — вмешался Брук. — Ты собираешься искать машину? В багажнике остались мои вещи.

Эмери пожал плечами.

— Я думаю, они возьмут все самое ценное. Может, удастся получить то, что останется. Возможно, они не станут заглядывать в багажник.

— Нет, они туда обязательно залезут.

— А как мы теперь попадем домой? — поинтересовалась Джен.

— Я отвезу вас в город на джипе. Там ходят автобусы. Если автобусы отменили из-за пурги, переночуете в мотеле. Если я не ошибаюсь, в городе имеется два мотеля. Вполне возможно, что найдется и третий.

— Он потер подбородок. — Тебе в любом случае придется так поступить, если только ты не передумаешь и не решишь остаться здесь. Последний автобус, как мне кажется, отходит в пять.

Брук осматривал рану Эмери.

— Пуля прошла по касательной, оставила глубокий след. Возможно, задела какие-то мышцы, но внутренние органы не повреждены.

Эмери заставил себя посмотреть вниз.

— Пропахала по жиру, ты хочешь сказать. Мне бы следовало сбросить фунтов двадцать, тогда бы она промахнулась.

— Девушка?

Эмери кивнул.

— Теперь понятно, почему ты нас всех так ненавидишь, — заявила Джен и рванула вниз залитые кровью брюки.

— Я не испытываю к вам ненависти. Даже сейчас, когда у меня есть все основания. Брук, дай мне, пожалуйста, кофе. Ты сделал хороший кофе, и я с удовольствием его выпью, пока ты будешь бинтовать мне бок.

Брук протянул чашку.

— Я вычистил котелок.

— Молодец. Я давно собирался это сделать.

— Папа, я делаю кофе лучше, чем Брук, — вмешалась Элайна, — но мама говорит, что я его слишком много кладу.

— Тебе нужно наложить швы, Эмери. В городе есть больница?

— Только поликлиника, сейчас она наверняка закрыта. Я получал и худшие ранения, но обходился без швов.

Брук налил воды в кастрюлю.

— Почему они стреляли в тебя, папа?

Эмери собрался ответить, но потом передумал и только покачал головой.

— Если ты в состоянии довезти нас до города на джипе, то с тем же успехом сможешь доставить и до дому, — сказала Джен.

Поставив воду греться на плиту, Брук издал воинственный клич.

— У тебя есть деньги, вы с Бруком можете переночевать в отеле, а утром вернетесь сюда.

— В наши планы это не входит, — возразил Эмери.

— А почему?

— Я не должен объяснять и не буду.

Джен сверкнула глазами.

— Нет, должен.

— Из этого ничего хорошего не получится, — ответил он, а сам подумал: «Интересно, что хуже — женщина, которая так и не научилась получать то, что хочет, или та, которая знает, как это делается?»

— Ты ведь сам предложил, чтобы мы попробовали все исправить. А после этого так себя ведешь.

— Я пытаюсь смягчить ситуацию.

— Тогда и действуй в соответствии со своими словами!

— Ты хочешь, чтобы я за тобой ухаживал, в то время как ты разводишься со мной. Видимо, «дружеский» развод предполагает такое поведение. — Джен промолчала, и Эмери добавил: — Тебе не кажется, что вода уже достаточно нагрелась, Брук?

— Нет, еще совсем холодная.

— Я не должен ничего объяснять, — продолжал Эмери, — но я это сделаю. Во-первых, Брук и близняшки будут друг другу мешать на заднем сиденьи джипа — там слишком мало места для троих. Даже короткая дорога до ближайшего городка будет тяжелой. Если же мы поедем до вашего дома, они разорвут друг друга на маленькие кусочки.

— Я могу остаться здесь, папа, — вмешался Брук, — со мной все будет в порядке.

Эмери покачал головой.

— Да и мы с тобой, Джен, друг друга не пощадим. Во-вторых, я думаю, что женщины, которые стреляли в меня, вернутся, как только закончится пурга. Если здесь никого не будет, они взломают замок и сожгут хижину. У меня нет другого дома, и я намерен его защищать.

— Конечно, — сказал Брук. — Разреши мне остаться. Я присмотрю за домом, пока тебя не будет.

— Нет, — возразил Эмери, — это слишком опасно.

Потом он снова повернулся к Джен.

— В третьих, я этого не сделаю потому, что у меня нет ни малейшего желания. Если…

— Но ведь ты отдал этим людям мою машину.

— Да. Чтобы вернуть Эйлин. И поступлю точно так же еще раз, если потребуется.

Эйлин через плечо посмотрела на Эмери.

— Я хочу есть. Могу я взять твое мясо?

— У нас есть еще, Лин, — предложил Брук. — Ты сказала, что не будешь, но я тебе оставил…

— Я ничего не ела со вчерашнего дня, если не считать маленького кусочка хлеба.

— Эйлин, — начала Джен, — ты прекрасно знаешь…

Эмери перебил ее.

— С того момента, как они поймали тебя, милая, прошло всего два часа. Помнишь? Мы говорили об этом на обратном пути.

— Я была там и спала в той штуке…

— Эйлин, помолчи! — резко оборвала ее Джен. — Я же велела тебе сюда не смотреть.

— Это же всего лишь папа в трусах. Я его много раз таким видела.

— Отвернись!

Стараясь взвешивать каждое слово, Эмери проговорил:

— Твоя мама хочет, чтобы ты успокоилась. Это не приказ, она дала тебе хороший совет.

Брук принес тарелку с солониной и вилку.

— А хлеб будешь?

— Конечно. И молока или чего-нибудь еще.

— Молока нет.

— Тогда воды, — слегка повысив голос, Эйлин добавила: — Я бы встала и взяла сама, но мама мне не разрешает.

— Видишь, Эмери, на что ты их настраиваешь? — спросила Джен.

Он серьезно кивнул.

Брук промыл рану и перевязал ее, использовав столько хирургического пластыря, что Эмери стало страшно при мысли о том, что повязку когда-нибудь придется снимать.

— Может, я стану врачом, — задумчиво проговорил Брук. — Хорошие деньги, и мне нравится.

— Ты и так уже многое умеешь, — с благодарностью сказал Эмери. Он сбросил ботинки, высыпал содержимое карманов на стол и засунул штаны в мешок с грязным бельем, за ними последовала и рубашка. — Хочешь оказать мне услугу, Брук? Выложи из моей тарелки мясо в жестяную миску и поставь ее на заднем крыльце.

— Ты в состоянии вести машину, Эмери? Забудем о наших ссорах. Ты ведь не хочешь, чтобы кого-нибудь из нас убили. Я знаю, что не хочешь.

Он кивнул, застегивая свежую рубашку.

— Я сяду за руль и доеду до города, а ты поведешь джип обратно, если сможешь, — настаивала Джен.

— Ты обязательно угодишь в канаву, — ответил Эмери. — Если я почувствую себя плохо, то…

Брук захлопнул за собой дверь, в руках у него была белка.

— Смотрите! Она лежала на крыльце. — Маленькое тельце замерзло, серый мех припорошило снегом.

— Бедняжка! — Джен подошла к белке, чтобы осмотреть ее. — Она, наверное, искала что-нибудь поесть и замерзла. Ты их прикармливал, Эмери?

— Это подарок одного моего приятеля, — ответил он. У него перехватило горло, и он едва мог говорить. — Ты не поймешь.

Джип завелся сразу. Выруливая на дорогу, Эмери размышлял о том, почему смуглолицые налетчицы, завладевшие линкольном Джен, не смогли разобраться в простой защелке, фиксирующей крышку капота джипа, когда ограбили его хижину. Теперь он пожалел, что, когда они возвращались по заснеженной дороге в хижину, не спросил у Эйлин, сколько женщин она видела.

— Здесь дует, — заметила Джен. — Тебе следует купить настоящую машину, Эмери.

Дорога была видна лишь как просвет между деревьями. Он выбрался на нее, и все четыре колеса погрузились в девственно чистый снег. Эмери ехал на второй передаче, лишь слегка нажимая на газ. Множество снежинок плясало в свете фар.

— Милая, — сказал он, обращаясь к Эйлин, — твои сапожки, да и штаны тоже, были покрыты льдом. Ты забрела в озеро?

— Они меня заставили, папа, — ответила девочка.

Только темные стволы деревьев определяли край дороги. Люди в… Эмери поискал подходящее слово и остановился на летательном аппарате.

Для летательного аппарата замерзшее озеро могло выглядеть, как посадочная площадка для вертолета, или что-то в этом роде. А черную воду посредине они могли принять за очищенный участок асфальта.

В особенности, если пилот не знаком с лесами и озерами.

— Эмери, ты не обращаешь внимания на мои прямые вопросы. Именно эта твоя черта меня особенно раздражает.

— Не понимаю почему — обычно так мужчины говорят о женщинах, — кротко возразил он.

— Просто женщины тактичны, а мужчины грубы.

— Наверное, ты права. Так о чем ты меня спрашивала?

— Дело не в этом. Проблема заключается в том, что ты игнорируешь меня до тех пор, пока я не повышаю голос.

Похоже, заявление носило риторический характер, и Эмери промолчал. На какой высоте надо находиться и с какой скоростью перемещаться, чтобы замерзшее озеро показалось посадочной площадкой?

— И с девочками то же самое, — с горечью добавила Джен, — они ведут себя точно так же. И Брук.

— Это должно было навести тебя на размышления.

— А вот грубить совсем не обязательно!

Одна из близняшек заявила:

— Она хочет узнать, сколько еще ехать до города, папа.

Эмери решил, что это Элайна.

— А ты как хочешь, милая?

— Побыстрее!

Это сказала другая — вероятно, Эйлин.

— Ну, — ответил он, пожав плечами, — мы и приедем побыстрее.

— Только не пытайся шутить, — предупредила Джен.

— Я стараюсь быть тактичным. Если бы не это, мне бы пришлось сказать, что до города двадцать две мили, а мы тащимся со скоростью пятнадцать миль в час. Если и дальше ничего не изменится, дорога займет у нас полтора часа.

Джен повернулась лицом к близняшкам.

— Никогда не выходите замуж за инженера, девочки. Меня об этом никто не предупреждал, но вам я говорю! Так что потом не жалуйтесь, что вы ничего не знали.

— Ты уже про… — начала одна из близняшек.

— Только тогда это был не инженер, — перебила другая, — а теннисист. Ты посчитал в уме, папа? Я тоже, только у меня больше ушло времени. Один и четыре десятых и еще две трети — то есть ноль целых, шесть, шесть, семь. Правильно?

— Понятия не имею. Пятнадцать меньше, чем двадцать два, значит, час уже есть. Осталось еще семь, а семь практически половина от пятнадцати. Почти все настоящие вычисления вне школы похожи на это, милая.

— Потому что точность не имеет значения?

Эмери покачал головой.

— Потому что исходные данные сами по себе не слишком точны. До города около двадцати двух миль — по спидометру джипа. А на самом деле… — Тут что-то бросилось в глаза Эмери, и он замолчал.

— В чем дело, папа? — донесся голос Брука с заднего сиденья.

Казалось, его совсем зажали.

Эмери посмотрел в зеркало заднего вида, но ничего не мог разобрать, все тонуло в размытой белизне снега.

— Там был знак, что на нем написано?

— Только не говори мне, что ты заблудился, Эмери.

— Я не заблудился. Так что там было написано, Брук?

— Не знаю, все залеплено снегом.

— Мне кажется, это был исторический указатель. Я хочу остановиться там на обратном пути.

— Ладно, я напомню.

— Тебе не придется, я и сам не забуду.

Одна из близняшек спросила:

— А что там произошло?

Эмери промолчал.

— Раньше была деревушка, — ответил Брук, — первая в этой части штата. Здесь делали остановку караваны крытых повозок. И однажды, когда прибыл очередной караван, оказалось, что жители исчезли. Бревенчатые домики и все вещи остались, а люди куда-то подевались.

— Гамельнский крысолов, — предположила одна из близняшек.

— Но он увел за собой только крыс и детей. А этот забрал всех.

— По-моему, ничего особенно таинственного тут не произошло. Раннее поселение? Их всех прикончили индейцы, — заключила Джен.

— Индейцы сняли бы с них скальпы, а тела оставили, — возразила другая близняшка. — К тому же, мама, они бы забрали вещи.

— Ну, ладно, их украли феи. Эмери, этот холм кажется таким крутым! Ты уверен, что правильно выбрал дорогу?

— Здесь нет другой дороги. Холмы, покрытые снегом, всегда кажутся более крутыми. — А когда Джен ничего не ответила, он добавил: — Черт возьми, они действительно крутые.

— Почему никто не расчищает дорогу?

— Все снегоочистительные машины сейчас работают на главном шоссе штата, — объяснил ей Эмери. — Не беспокойся, нам осталось преодолеть всего три холма.

Они высадили Джен и близняшек перед гостиницей «Рамада», и Брук через спинку перебрался на переднее сиденье.

— Я рад, что мы остались одни. Наверное, мне не следовало этого говорить… она меня не обижала, обращалась со мной хорошо — но я все равно рад, что они решили уехать.

Эмери кивнул.

— Ты мог развернуться вон там, — Брук показал на U-образную дорогу, ведущую к мотелю. — Мы поедем в город?

Эмери снова кивнул.

— Скажешь, зачем? Вдруг я смогу оказаться полезным.

— Чтобы купить еще два ружья. На Мэйн-стрит есть специальный охотничий магазин. Заглянем сначала туда. Чтобы купить пистолет, нужно ждать пять дней. Но мы можем приобрести дробовики или охотничьи ружья и забрать их с собой, они нам пригодятся, когда мы вернемся в хижину.

— Одно ружье и один дробовик, — решил Брук. — А ты что себе выберешь, па?

Эмери не ответил. Все магазины, мимо которых они проезжали, казалось, были закрыты, свет нигде не горел. Оставив мотор работать, он вышел из джипа и принялся колотить в дверь лавки, где продавали охотничьи товары, но никто оттуда не вышел.

Брук выключил радио, когда он вернулся в машину.

— Буря усиливается. Говорят, ее эпицентр еще сюда не добрался.

Эмери кивнул.

— Ты это знал, да?

— Я слышал прогноз немного раньше. Нас ждут два или три дня отвратительной погоды.

Магазин, в котором торговали оружием, тоже был закрыт. Значит, им не удастся купить ружье, чтобы разобраться с женщиной, стрелявшей в него, к тому же нельзя будет свести счеты с жизнью. Эмери с деланно веселым видом пожал плечами и снова забрался в джип.

— Придется довольствоваться тем, что у нас есть, верно? — спросил Брук.

— Молоток и охотничий нож против украденного у меня ружья тридцатого калибра? — Эмери сердито покачал головой. — Мы не станем вступать с ними ни в какое сражение. Если они снова к нам заявятся, сделаем все, что они потребуют, не задавая никаких вопросов и не протестуя. Если им что-нибудь понравится — скорее всего, это будет наш джип — мы его отдадим.

— Если только я не смогу отнять у них твое ружье.

— Когда ты попытался сделать это, — взглянув на него, сказал Эмери, — она еще не умела с ним обращаться. А вот в меня та женщина стреляла, уже успев разобраться, как устроено ружье. В следующий раз у нее получится лучше. Ты понял, что я имею в виду?

— Я должен соблюдать осторожность, — кивнув, ответил Брук.

— Тебе придется соблюдать крайнюю осторожность, — уточнил Эмери, — потому что, в противном случае, ты умрешь. Когда она в меня выстрелила, я находился в десяти футах — или даже чуть дальше — от нее, причем я отступал. Она все равно нажала на курок и попала.

— Я понял.

— Перевязывая мою рану, — продолжал Эмери, — ты сказал, что если бы она нацелилась на несколько дюймов ниже, то угодила бы прямо в ремень. А если бы та женщина стреляла на пару дюймов левее, она бы меня убила. Такая мысль тебе в голову не приходила?

— Конечно, приходила. Я просто не хотел тебе этого говорить. — Брук показал на небольшое здание с темными окнами. — Последний магазин. Пластинки Ротшильда и компакт-диски. Помнишь, когда мы ездили в город, ты несколько раз меня тут высаживал?

Эмери, все внимание которого было сосредоточено на заснеженной дороге и собственных мыслях, даже не кивнул в ответ.

— Эти девицы, видимо, решили пожить на природе. А может быть, устроились в чьей-нибудь хижине неподалеку, — рассуждал Брук. — Если бы нам удалось найти, где они расположились, можно было бы раздобыть оружие, когда магазины снова откроются, а потом заставить их отдать нам наши вещи.

— Пока городские власти не расчистят дороги, мы с тобой больше никуда не поедем, — проворчал Эмери.

— У нас сейчас неплохо получается.

— Это главная магистраль штата. За последние несколько часов ее наверняка уже почистили. А вот дорогой к нашей хижине вряд ли кто-нибудь занимался, ты не забыл, с каким трудом мы оттуда выбрались?

— Я бы хотел взглянуть на ту, другую машину, может быть, они все-таки оставили что-нибудь из моих вещей.

— Ладно, если сможем добраться до хижины, съездим туда. Но уж потом оставим джип в покое, пока дороги не будут приведены в порядок.

— Это и в самом деле были какие-то девицы? Я думал, что вы с Лин морочили Джен голову.

— Двое из нападавших определенно были женского пола. — Эмери внимательно разглядывал дорогу. — Та, что стреляла в меня, и с ней еще одна. Была и третья, такого же роста.

Брук кивнул, словно соглашаясь с самим собой.

— Видимо, невозможно предсказать, что придет девицам в голову и что они станут делать в следующий момент.

— На самом деле, трудно предсказать, что станет делать человек, чья психология отличается от твоей собственной. Впрочем, как только ты начинаешь понимать, что ценят женщины, ты почти всегда оказываешься прав — ну, скажем, семь раз из десяти. — Эмери фыркнул. — Неплохо звучит из уст мужчины, который разводится во второй раз? Мои рассуждения напоминают тебе выводы высококлассного специалиста?

— Ясное дело. А что ценят женщины?

— Разные женщины ценят разное, иногда они меняют свои пристрастия. Знаешь, каждый раз приходится разбираться заново. И небольшого опыта хватает, чтобы понять малознакомую женщину. Нужно только слушать, что она говорит, и особенно обращать внимание на то, о чем умалчивает. Если честно — это относится и к мужчинам тоже. К счастью, понять мужчин проще, если ты сам мужчина.

— Папа, а ты не возражаешь, если я переброшу мяч на твое поле? Я ведь не просто так задаю вопросы.

— Валяй.

— А что ценит Джен?

— Прежде всего, видимость богатства. Она спокойно относится к самим деньгам, но ей нравится то впечатление, которое производит на людей ее роскошная машина, норковая шубка… ну, и тому подобное. Кажется, я пропустил поворот.

— Да вряд ли, мы же едем очень медленно.

— У меня тоже есть сомнения — трудно представить, что это произошло, но все-таки я немного беспокоюсь.

— Знаешь, Брук, деньги обладают своеобразным очарованием, поэзией, что ли? Женщины просто обожают объяснять нам, как мало денег мы зарабатываем. Но настоящей, загадочной сути денег им понять не дано — редко кто из женщин ее на самом деле чувствует. Думаю, одна из дюжины… или еще меньше. Ты собираешься спросить меня, почему я женился на Джен? Ты для этого задаешь свои вопросы?

— Хм-м, а зачем ты это сделал?

— Потому что мне было одиноко, и я влюбился. А еще, оглядываясь назад, я отчетливо понимаю, что просто хотел доказать себе: я могу сделать женщину счастливой. Я знал, что могу сделать счастливой Джен, и был совершенно прав. Однако прошло немного времени — в особенности после того, как я потерял компанию — и мне расхотелось тратить на это силы.

— А она тебя тоже любила? Или ты только думал, что любила?

— Понимаешь, Брук, женщины любят не совсем так, как мужчины, — вздохнув, ответил Эмери. — Я уже говорил тебе, что у нас с ними разная психология, и это самое главное. Мужчины похожи на собак. А женщины — кошки, они любят в зависимости от обстоятельств. Например: я тебя люблю. Если бы ты попытался меня убить…

— Никогда в жизни этого не сделаю!

— Я хочу сконструировать пример экстремальной ситуации, — терпеливо объяснил ему Эмери, — представим, что я решил тебя прикончить. Ты бы стал со мной драться. Если бы смог, даже убил меня, защищая свою жизнь. Но все равно не перестал меня любить… после того, как все это закончилось бы; сейчас тебе может показаться, что это невозможно, но так оно и происходит.

Брук задумчиво кивнул.

— Когда полюбишь женщину, ты будешь любить ее только так. А вот они любят, пока у тебя есть хорошая работа, пока ты не приводишь домой друзей и тому подобное. Не стоит винить их за это, поскольку они так устроены, такова их природа — ведь и ты не умеешь любить по-другому. Для женщин любовь все равно что волшебные чары, которые можно разрушить, сорвав цветок или выбросив кольцо в море. Любовь — это магия, и потому они частенько говорят о ней словами, вычитанными в книжках волшебных сказок.

— Мы приближаемся к повороту, — Брук показал пальцем в темноту. — Он должен быть где-то здесь.

— Еще около полумили. Давай, твоя подача.

— А та неизвестная женщина, что в тебя выстрелила, почему она так поступила?

— Почему некто, решивший ограбить кого-то другого, стреляет в него?

— Чтобы не осталось свидетелей?

— Вор нажимает на курок не для того, чтобы запугать свидетеля, а чтобы он замолчал навсегда, — покачав головой, проговорил Эмери. — Она выстрелила, попала, но потом отпустила меня. Я был в сознании, мог идти и говорить. И дать показания шерифу, описать, как они выглядели. Однако она меня отпустила. Почему?

— Ну, папа, ты же там был, а не я. Ты-то что по этому поводу думаешь?

— Ты становишься похожим на меня, рассуждаешь, как я. — Эмери сбросил скорость с десяти миль в час до шести, он пытался отыскать поворот налево.

— Я знаю.

— Думаю, дело в том, что она была напугана. Она меня боялась и еще не была уверена в том, что сможет нажать на курок. А выстрелив, доказала себе, что это не так, а я сумел продемонстрировать — своими действиями, поскольку она не понимала ни единого слова из того, что я говорил, — ей не следует меня опасаться.

Дорогу, ведущую к хижине, завалило снегом, его было так много, что они пробирались вперед, сражаясь за каждый новый фут. Осторожность и черепашья скорость вскоре стали чисто автоматическими, и Эмери принялся размышлять совсем о другом. Во-первых, ему вспомнилось круглое лицо возле мушки ружья, наведенного прямо на него. Большие черные глаза и крошечный рот, решительно сжатые губы, маленький, немного плоский нос.

Тонкие, изящные руки: оружие в них казалось огромным, значит, та, что держала его, была не крупнее близняшек. Эмери не мог вспомнить, заметил ли он волосы, но они наверняка были черными — с таким-то лицом! Прямые или вьющиеся? Она не китаянка и не японка, скорее всего, светлокожая афро-американка, причем небольшого роста. Среди ее предков наверняка были как белые, так и негры, да еще кто-то с востока. Вполне возможно, она родилась на Филиппинах. Впрочем, может быть все, что угодно.

Черные, как смоль, волосы, какими представил их себе Эмери, прикрывал такой же черный капюшон.

— Девчушки-печенюшки, — вслух сказал он.

— Что?

— Девчушки-печенюшки. Разве не так называют маленьких девчонок, которые продают шоколадное печенье с орехами?

— Так. Это девочки-скауты, совсем маленькие. Лин и Лайна тоже были печенюшками.

— Точно, я помню. — Эмери кивнул.

Только, на самом деле, он имел в виду английских брауни¹³, маленьких и темноволосых, — видимо, и лица у них были особого коричневатого оттенка — озорных, иногда вредных и злопамятных, но всегда готовых помогать вам за еду и одежду. В этих волшебных существах было столько женского, что их именем назвали общественную организацию для маленьких девочек — и звучало это совсем не смешно или дико, как если бы, например, кому-нибудь пришло в голову назвать девчонок гномами.

Украли феи, так говорила Джен про жителей деревни, стоявшей тут в сороковых годах девятнадцатого века… Эмери попытался вспомнить поточнее, когда это произошло, но у него ничего не вышло.

Дело в том, что брауни не только продавали свой труд за необходимые им товары. Они частенько и приворовывали. Например, просто обожали выдоить корову, утречком, пока хозяин спит. А еще могли утащить ребенка из колыбели. Иногда заманивали детей в места, где время шло по-другому: быстрее, или, наоборот, медленнее. Эйлин, которая отсутствовала не больше двух часов, считала, что провела со странными женщинами целый день — ее будто бы отвели в зиккурат, показали множество непонятных картинок, потом она спала, по крайней мере, пыталась заснуть, шла по озеру, где сияли синие огни.

Где находится волшебная страна?

— Почему ты остановился?

— Потому что хочу выйти и кое на что посмотреть. А ты побудь здесь.

Держа в руке фонарик, Эмери закрыл дверцу джипа. Через некоторое время — вероятно, к завтрашнему утру — по снегу можно будет ходить. Сейчас же он был легким, как пух, и Эмери с каждым шагом проваливался все глубже.

Исторический указатель, засыпанный белым снегом, казался больше, чем был на самом деле. Эмери подумал, что стоит почистить бронзовую табличку и прочитать надпись, однако точная дата и обстоятельства, изложенные каким-то историком, которого гораздо больше занимало правдоподобие, а не правда, его не интересовали.

Он прошел мимо, по лужайке, которая весной зарастет травой и цветами, не забыв напомнить себе, что где-то на краю должна быть канава, там, где забор из колючей проволоки отгораживал ранчо, и пожалел, что у него нет палки, тогда он мог бы не беспокоиться о том, куда ставит ноги. Тело — если он и в самом деле его видел — должно быть засыпано снегом, оно наверняка превратилось в небольшой белый холмик.

Когда Эмери забрался в канаву, снег уже доходил ему до пояса. Руками в перчатках он нащупал колючую проволоку, а потом прикрытый белоснежным покрывалом столбик из рожкового дерева, за который он ухватился и вылез из канавы, разбрызгивая снег, словно диковинный красно-клетчатый дельфин.

Койот лежал там, где его и заметил Эмери, когда ехал в город. Он замерз совсем, как та белка, которую он принес в подарок своему новому другу, на морде застыли удивление и боль. На обратном пути Эмери чуть не застрял в канаве, даже в какой-то момент решил, что придется звать на помощь Брука, но потом все-таки выбрался к джипу и положил тело койота на пол за передними сиденьями.

— Это же дохлый койот, — сказал Брук.

Эмери кивнул, снова уселся за руль и включил зажигание.

— Цианидовое ружье, — сказал он.

— А зачем он тебе?

— Еще не знаю. Я пока не решил.

Брук удивленно на него посмотрел, а потом пожал плечами.

— Надеюсь, у тебя не пошла снова кровь — после всех этих упражнений.

— Может быть, я его похороню. Или набью чем-нибудь и поставлю в доме. В том магазине охотничьих товаров есть таксидермист. Им сделать чучело пара пустяков. И возьмут за работу наверняка не больше сотни.

— Это же не ты его убил, — запротестовал Брук.

— Нет, я, — ответил Эмери.

Они посмотрели на хижину сквозь пелену падающего снега и решили, что с тех пор, как уехали, ничего не изменилось. Эмери не остановился, а заставить джип двигаться вперед по засыпанным снегом берегам еще медленнее было бы просто невозможно. Казалось, что ослепительно белый мир за ветровым стеклом окаймлен черной рамой. Разглядывая эту чистую страницу, Эмери попытался представить себе страну, откуда прибыли те хрупкие смуглые девушки, страну, пославшую летательный аппарат (если зиккурат в озере действительно является летательным аппаратом или чем-нибудь вроде того), команда которого состояла из девушек, похожих друг на друга, как сестры. Страну, где нет мужчин или где мужчин ненавидят и боятся.

Какой показалась им Джен, высокая, почти на фут выше них? Светлокожая, с золотистыми волосами? А что они могли подумать про Эйлин и Элайну, двух девчонок такого же роста, как и они сами, темноволосых и одинаковых, словно две капли воды? Одна от них убежала, зато вторая стала драться; поведение и той, и другой должно было поразить странных женщин. Видимо, они потерпели катастрофу, оказались в дикой заснеженной пустыне, где завывает ветер и нестерпимо холодно, — страшные, варварские места, населенные опасными существами.

— Нужно было остановиться возле хижины, — сказал Брук. — А завтра утром, когда будет светло, сходили бы к машине и посмотрели, как там поживают мои вещи.

— Завтра мы туда уже вряд ли доберемся, — покачав головой, ответил Эмери. — Будет слишком много снега.

— Могли бы попробовать.

Поведение Брука, по всей видимости, подтвердило самые худшие опасения этих странных особ, как, впрочем, и поведение самого Эмери, и, хотя у них было ружье, увидев его, они поспешили спастись бегством. Когда в его отсутствие женщины забрались в пустую незапертую хижину и обыскали ее, то сообразили, что ружье — это оружие. Эмери ушел из хижины, его заинтересовала необычная вспышка на холме, на другом берегу реки…

— Еще далеко, папа? — Брук снова принялся вглядываться в черную ночь, расцвеченную мечущимися белыми звездами, он надеялся увидеть линкольн Джен.

— По-моему, не очень, — ответил Эмери, а потом добавил извиняющимся тоном: — Мы еле тащимся.

Вспышка на холме оставила темное пятно — неглубокий ожог — на спинке его кресла. Может, это был лазер — лазерное оружие? Неужели они в него стреляли? Лазерный луч, который всего лишь опалил спинку кресла, вряд ли убьет человека — это уж точно, — а вот ослепить может, если попадет в глаза. А если это было не оружие, а какой-нибудь лазерный инструмент, который они попытались использовать вместо оружия? Эмери вспомнил, как при помощи лазерных лучей делались надписи на стали в той компании, которую он оставил, чтобы основать свою собственную.

— В той хижине, кажется, никто не живет, — заметил Брук.

Эмери покачал головой.

— Она пустует с начала ноября. Кроме нас и этих женщин, здесь никого нет.

— Как ты думаешь, что они пытаются сделать?

— Уехать. — Эмери надеялся, что по его тону Брук поймет: отец не в настроении разговаривать.

— Они могли воспользоваться линкольном. Горючего там сколько хочешь. Я следил за показаниями приборов, потому что она никогда этого не делает.

— Они не умеют водить машину. В противном случае, угнали бы ее в первый раз, когда Джен оставила ключи. Кроме того, линкольн вряд ли в состоянии доставить их туда, куда им нужно.

— Папа…

— Слушай, давай сделаем перерыв. Перестань задавать вопросы. Когда я сам в этом разберусь, то тебе все объясню.

— Ты, наверное, ужасно устал. Не надо было сюда ехать, все равно моих вещей там нет. Уж можно не сомневаться.

Может быть, Брук прав, и он действительно устал? Эмери обдумал эту мысль и пришел к выводу, что так оно и есть. Сражение со снегом на лужайке возле исторического указателя отняло у него те немногие силы, что еще оставались после потери крови и тяжелой дороги домой вместе с Эйлин. Впрочем, теперь казалось, что снега там было не так уж и много. Сейчас его поддерживало нечто, что остается, когда сил уже нет. Может, упрямство или отчаяние.

— Твой дедушка любил рассказывать одну историю, — проговорил он, обращаясь к Бруку, — про зайца, койота и сойку. Ты ее от меня никогда не слышал?

— Нет, — Брук заулыбался, радуясь, что Эмери на него больше не сердится.

— Сойка всегда кричит, предупреждая других животных о приближении койота. Ты об этом знаешь?

— Хм-м.

— Так вот, на мескитовом дереве сидела сойка, а в тенечке спал заяц. Сойка заметила койота, который хотел напасть на зайца, и предупредила того об опасности. Койот прыгнул, но заяц бросился бежать, миновал мескитовое дерево и повернул налево, а койот помчался вдогонку.

Сойка чувствовала себя немного виноватой из-за того, что не заметила койота раньше, поэтому она крикнула зайцу: «С тобой все в порядке? Тебе удастся от него убежать?» А заяц ответил ей: «Да, удастся!»

Они обежали мескитовое дерево восемь, а может быть, десять раз, и сойке вдруг показалось, что койот нагоняет зайца с каждым новым кругом. Тогда она всерьез заволновалась и крикнула с дерева: «А ты уверен, что тебе удастся от него убежать?» Заяц ответил: «Мне удастся!» Еще несколько кругов… Койот уже практически схватил зайца за хвост. К этому моменту сойка уже места себе не находила от беспокойства и прокричала: «Заяц, а откуда ты знаешь, что тебе удастся от него убежать?» В ответ она услышала: «Проклятие, я должен это сделать!»

— Ты хочешь сказать, что ты вроде того зайца, верно? — спросил Брук.

— Точно. — Эмери поставил машину на ручной тормоз. — Я должен это сделать и сделаю!

— А почему мы остановились?

— Потому что приехали. — Он выбрался наружу.

— Я не вижу никакой машины.

— Увидишь через пару минут. Принеси фонарик.

Им пришлось взобраться на сугроб, прежде чем они отыскали линкольн, который был практически весь засыпан снегом, причем капот так и остался поднятым. Эмери вытащил ключи зажигания и отдал их Бруку.

— На, проверь багажник. Они могли не заметить отверстия для ключа.

Он прислонился к машине, и через минуту услышал, как Брук крикнул:

— Все на месте! Мои вещи здесь!

— Я тебе помогу. — Эмери заставил себя сделать шаг.

— Да тут всего несколько небольших сумок. Я и сам справлюсь.

Брук быстро захлопнул крышку багажника, чтобы Эмери не заметил, что он там оставил. Наверное, стереоприемник. Может быть, телевизор. Эмери ненавидел телевизоры.

— Тебе отдать ключи?

— Оставь у себя.

— Наверное, придется вызвать буксир, когда дороги расчистят. Они отсюда немало всего забрали. — Брук стоял перед капотом линкольна и светил фонариком туда, где находился мотор.

— Уж можно не сомневаться, — согласился Эмери и направился обратно к джипу.

Когда на следующее утро Эмери проснулся, бекон уже жарился, а кофе стоял на маленькой газовой плитке. Он сел на кровати и понял, что левая часть тела затекла и ужасно болит.

— Брук?

Никакого ответа.

В хижине было холодно, несмотря на синие язычки пламени и приятные запахи. Он натянул шерстяную рубашку, сунул ноги в брюки, брошенные на полу возле кровати, и встал. Его сапоги остались под маленьким столиком, а рядом с ними он нашел вчерашние носки. Носки бросил в мешок с грязным бельем, разыскал чистую пару, тщательно зашнуровал и завязал ботинки.

Кофе был готов. Эмери выключил горелку и переложил бекон на старую щербатую зеленую тарелку, которой, видимо, намеревался воспользоваться Брук. Бекон по-прежнему пах просто восхитительно; Эмери чувствовал, что должен съесть хотя бы маленький кусочек, но у него совсем не было аппетита.

Может, Брук отправился к линкольну, чтобы принести то, что не взял вчера? Вряд ли, ведь он оставил еду на плитке. Прежде чем пускаться в путь, он бы выключил огонь под кофейником, выпил чашку кофе и съел половину бекона с хлебом и маслом.

Тостера у Эмери не было, но вчера вечером Брук жарил хлеб на огне камина. Сейчас он почти погас, осталось лишь несколько тлеющих угольков. Значит, Брук проснулся, поставил на плитку кофе и бекон и вышел за дровами.

Господи, подумал Эмери, ты мне ничего не должен, мне это прекрасно известно. Но я прошу тебя!

Темнокожие похитительницы Эйлин, по всей видимости, вели ее назад, когда встретили Эмери. Они вполне могли забрать с собой и Брука. Если это так, они вернут его через пару дней.

Эмери вдруг понял, что не сводит глаз с тарелки, на которой лежит бекон. Он оставил ее на столе, надел свою красную клетчатую куртку и другую шапку. Может быть, его самая теплая шапка — та, что женщины не позволили ему забрать, — так и лежит на переднем сиденьи линкольна Джен? Он забыл посмотреть.

За ночь намело такие сугробы, что они доходили до подоконников, но сегодня утром снегопад был уже не столь сильным. Эмери увидел дорожку, протоптанную Бруком: от маленького крыльца она уходила на юг, к поленнице, сложенной под навесом, а затем назад — их было совсем немного. Брук что-то заметил или, скорее всего, услышал шум, доносившийся с той стороны, где они оставили джип. Эмери было невыносимо трудно заставить себя спуститься с крыльца, пройти по следам, оставленным ногами Брука на чистом, белом снегу.

Брук лежал, растянувшись возле переднего бампера, в руке он все еще сжимал полено. Кровь вокруг его головы, попытался успокоить себя Эмери, могла вытечь из поверхностной раны. Вполне возможно, что Брук жив, просто потерял сознание. Наклонившись, чтобы взглянуть повнимательнее, Эмери сразу понял, что это не так.

Кроме ружья, женщины забрали еще и топор; он-то и стал орудием страшного убийства.

Мертвый койот так и остался лежать за передним сиденьем разграбленного джипа. Он отнес его труп к южной стене хижины; собрал около полудюжины палок, оставшихся там с осени, и соорудил грубые носилки. Потом сделал носилки побольше для своего сына, положил на них еще не остывшее тело и накрыл его чистой простыней, которую закрепил несколькими поленьями. Нужно позвонить шерифу, если телефон работает. Вполне возможно, что шериф обвинит Эмери в убийстве Брука.

Оказавшись внутри хижины, после минутного колебания он закрыл все двери на засовы. В календаре, повешенном еще в прошлом году, имелся только один телефон похоронного бюро в Войлстауне.

— Вы дозвонились до Похоронного бюро Мертона. В данный момент мы не в состоянии вам помочь…

Эмери подождал, когда раздастся сигнал, а потом быстро проговорил:

— Это Эмери Бейнбридж. — Они смогут найти его адрес и телефон в городском справочнике. — Умер мой сын. Я хочу, чтобы вы взяли на себя организацию похорон. Свяжитесь со мной, как только сможете.

Пару секунд он молчал, словно в память о Бруке, а потом снова начал набирать номер. Эмери звонил шерифу.

— Кабинет шерифа Рона Уилбера.

— Это снова Эмери Бейнбридж. Убит мой сын Брук.

— Ваш адрес?

— Пять ноль ноль север, двадцать шесть семьдесят семь запад — это на Дороге Е-Е, примерно в пяти милях от озера Призраков.

— Как это произошло, мистер Бейнбридж?

Его так и подмывало сказать, что преступление совершила одна из женщин, она стояла с его собственным топором в руке, прижавшись к стене, и ждала, когда Брук завернет за угол; следы на снегу говорили именно об этом, но если Эмери поделится с шерифом своими догадками, следователь обязательно решит, что это он убил своего сына.

— Я думаю, его ударили по голове моим топором, — ответил он. — Вчера украли мой топор и ружье.

— Да, я помню. Не трогайте тело, мы пришлем к вам кого-нибудь, как только сможем.

— Я уже его передвинул. Когда…

— В таком случае, больше не трогайте его. И вообще ни к чему не прикасайтесь.

— А когда вы кого-нибудь пришлете?

Он, скорее, почувствовал, чем услышал, как она вздохнула.

— Сегодня к вечеру, Эмери. Я постараюсь послать к вам кого-нибудь из помощников шерифа.

Если бы она не лгала, подумал Эмери, то назвала бы его «мистер Бейнбридж». Он поблагодарил и повесил трубку, а потом откинулся на спинку стула, поглядывая то на телефон, то на свой дневник. Уже давно пора приняться за дневник, столько всего следует туда записать. В машине Джен был радиотелефон. Интересно, забрали они его или нет? Эмери не обратил внимания.

Он снова снял трубку, но потом положил ее на место, так и не набрав номера.

Его черные спортивные часы лежали под кроватью. Он достал их и посмотрел на число и время.

«09:17. Вчера приехала Джен, вместе с Бруком и близняшками. Три маленькие смуглые женщины в капюшонах пытались раздеть ее машину. Возникла потасовка между ними и Джен с детьми».

Он уставился на свою ручку. Она была точно такого же цвета, что и кровь Брука на снегу.

«Эйлин убежала. Я отправился на машине Джен на поиски, и мне удалось обменять линкольн на Эйлин. Одна из женщин меня подстрелила. Английского они не понимают».

Красная ручка замерла в неподвижности.

Его компьютер дома… Эмери тут же поправил себя: его компьютер в доме Джен был снабжен программой, которая проверяла орфографические ошибки; у этой ручки такой программы не было, однако Эмери показалось, что он услышал сигнал тревоги. А может быть, необычные женщины все-таки знают английский? Во время своих путешествий в другие страны он встречал людей, чей английский понять было практически невозможно. Он попытался вспомнить, что говорили женщины и что говорил он сам — ничего путного у него не вышло.

И тем не менее какой-то удаленный уголок его подсознания не желал согласиться с предыдущими выводами, Эмери подозревал, что на самом деле женщины обращались к нему на английском, только на ка-ком-то странном диалекте.

Whan that Aprille with his shoures soote

The droghte of March hath pierced to the roote.

Он выучил эти строчки еще в школе — сколько лет назад? Нет, нет, гораздо раньше, более шестисот лет назад, — великий поэт написал их на красивом, певучем диалекте, который поначалу казался таким же чужим, как и немецкий язык. «Когда дыхание Апреля прогонит Марта холода».¹⁴

Ведь язык продолжает меняться, развиваться.

Эмери взял телефонную трубку, не сомневаясь ни секунды, что еще не забыл номер телефона в машине Джен. Набрал его.

Одинокий, печальный сигнал, где-то далеко. В засыпанном снегом черном линкольне? А может такой телефон работать, если в машине нет аккумулятора? Существуют же переносные телефоны, которые носят в портфеле. Так что, вполне возможно, что телефон работает. Если бы женщины разобрали его на детали, он получил бы специально записанное на пленку сообщение, в котором говорится, что номер отключен.

Он считал гудки, потом сбился, и в этот самый момент кто-то взял трубку.

— Алло, — сказал Эмери. — Алло. — Даже ему самому это показалось ужасно глупо.

Никто ему не ответил. Очень старательно выговаривая все звуки, он произнес:

— Я тот самый человек, чьего сына вы убили, я приду к вам и прикончу вас всех. Если вы хотите мне что-нибудь объяснить, советую сделать это сейчас, пока я еще даю вам такую возможность.

Молчание.

— Отлично. Звоните, если возникнет желание. — Он назвал свой номер, медленно и внятно произнес все цифры, а потом добавил: — Только я не собираюсь долго тут оставаться.

«А если они говорят на таком диалекте английского, которого я не знаю? Мне следовало написать, что я ранен не серьезно. Брук перевязал мою рану. К доктору я не обращался. Может быть, это следовало сделать».

Эмери пощупал повязку и обнаружил, что она стала жесткой от засохшей крови. Если сейчас начать менять ее, придется потратить много времени. Значит, этого делать нельзя. Кроме того, вполне возможно, что от перевязки станет только хуже.

«Мы с Бруком отвезли Джен и близняшек в город. Прежде чем я проснулся сегодня утром, женщины убили Брука на улице».

На берегу реки росло несколько молоденьких ив. Эмери направился прямо к ним, срезал охотничьим ножом шесть штук и вернулся с ними в хижину.

Связав их шпагатом, он изготовил лыжи, после чего крепко-на-крепко привязал их к ботинкам.

Он был уже в восьми или десяти ярдах от хижины — шел по снегу, почти не проваливаясь, — когда до него донесся едва слышный телефонный звонок. Эмери вернулся в хижину, оставив на крыльце кувалду, которую прихватил с собой.

— Мистер Бейнбридж? Это Ральф Мертон. — Голос Ральфа Мертона был глухим и печальным. — Позвольте выразить свои глубочайшие соболезнования вам и вашим близким.

Эмери вздохнул и уселся на стул, с трудом пристроив на полу ноги с привязанными к ним лыжами.

— Да, мистер Мертон. Я вам благодарен за то, что вы мне перезвонили. Я не был уверен, что вы зайдете сегодня в свою контору.

— К сожалению, я говорю не из своего офиса, мистер Бейнбридж. У меня имеется… ну… устройство, которое позволяет мне звонить в похоронное бюро и узнавать о том, какие сообщения поступили в мое отсутствие. Могу ли я вас спросить — ваш сын находился на излечении у какого-нибудь доктора?

— Нет, Брук был совершенно здоров, насколько мне известно.

— Доктор не осматривал вашего сына?

— Никто не видел его, кроме меня. — Помолчав несколько мгновений, Эмери добавил: — И еще женщина, которая его убила. Я думаю, с ней вместе была еще одна женщина, в этом случае получается, что и она его тоже видела. Впрочем, думаю, это не имеет значения.

Ральф Мертон откашлялся.

— Доктор должен осмотреть тело вашего сына и выдать свидетельство о смерти, только тогда мы сможем приступить к исполнению наших обязанностей, мистер Бейнбридж.

— Да, конечно, я забыл.

— Если у вас имеется семейный врач…

— Нет, не имеется, — ответил Эмери.

— В этом случае, — в голосе Ральфа Мертона появились более человеческие нотки, — я могу позвонить доктору Ормонду. Это молодой человек, очень подвижный и активный. Не сомневаюсь, что он приедет к вам, как только сможет выбраться.

— Благодарю вас, — ответил Эмери. — Я вам очень признателен.

В хижине все еще пахло кофе и беконом — правда, теперь едва заметно. Наверное, неразумно отправляться в путь на пустой желудок, и уж, конечно, вряд ли будет правильным оставить кофеварку на маленьком огне на плитке, как он собирался сначала сделать. Эмери выключил горелку, достал чистую кружку, налил кофе, сделал несколько глотков и заставил себя съесть два куска бекона. Еще три, положенные между двумя ломтиками ржаного хлеба, он засунул в карман куртки.

Кувалда дожидалась его там, где он ее и оставил; он запер дверь и снова пустился в путь — по своим собственным следам. Когда хижина почти скрылась из вида, ему показалось, что он услышал новый телефонный звонок. Наверное, это доктор Ормонд. Эмери пожал плечами и двинулся вперед по заснеженной дороге.

Дверь соседнего дома выглядела весьма внушительно; изучив ее внимательно, Эмери прошел к черному ходу. Сугробы намело почти до самого засова, на котором висел замок. Расставив ноги пошире — насколько это было возможно в необычных лыжах, Эмери размахнулся кувалдой, словно это была клюшка для гольфа, и изо всех сил ударил по засову. Только на третий раз винты раскачались, и дверь распахнулась внутрь.

Перешагнув через порог и бросив один-единственный взгляд на развороченную дверь, Эмери подумал, что не знает ни имени владельца домика, ни того, как он выглядит. Он бы чувствовал себя намного лучше, если бы имел возможность извиниться и объяснить, почему вломился в чужой дом, если бы смог заплатить за нанесенный ущерб, — впрочем, никакие объяснения и уж тем более извинения не понадобятся, если ему удастся сделать то, что он задумал. Ведь он решил судить преступников судом Линча, а закон, который ведет себя невероятно благородно и чрезвычайно учтиво по отношению к убийцам, презирает и уничтожает тех, кто оказывает им сопротивление или мстит.

Конечно, может оказаться, что внутри нет никакого оружия. В этом случае, убийцы Брука расправятся и с ним, прежде чем он хоть что-нибудь предпримет. Они могут это сделать, даже если…

Он не успел додумать эту мысль, потому что заметил сейф для хранения оружия: стальной шкаф с секретным замком, выкрашенный под дерево. Полдюжины ударов кувалдой хватило для того, чтобы сорвать ручку. Еще несколько пробили насквозь стальную дверцу, теперь Эмери смог просунуть в отверстие молоток, который ему удалось найти в ящике с инструментами.

Где-то внутри сейфа что-то щелкнуло, и Эмери подумал, что приятнее звука уже не слышал давно. Он перехватил молоток, еще раз ударил, и дверь открылась.

В сейфе он нашел дробовик двенадцатого калибра, духовое ружье восемнадцатого калибра и карабин с оптическим прицелом; в одном из ящиков обнаружил патроны нужных калибров и отдельно три коробки патронов для карабина.

Эмери взял карабин и повесил его на плечо; ствол показался ему коротковатым — владелец хижины, вероятно, был на пару дюймов ниже Эмери — но когда он взял его в руки, у него возникло ощущение, будто карабин был сделан для него по специальному заказу. Затвор легко открылся, и Эмери увидел пустой патронник.

Он зарядил пять патронов и положил горсть в карман куртки. Подумав о том, что женщины тоже смогут вооружиться в этой хижине, стоит им обнаружить сломанный замок, он выбросил патроны для дробовика в снег.

Из густой сосновой рощи на берегу озера Эмери, насколько позволял серый утренний свет и падающий снег, прекрасно видел сооружение, которое Эйлин назвала зиккурат: нагромождение кубических модулей, поднимающихся к вершине и напоминающих заснеженные террасы.

Конечно же, это не артефакт; возможно, летательный аппарат. Скорее всего, космическая станция. Ближе к нижней части — точнее, ближе ко льду, ее окружавшему — модули были заметно деформированы и помяты.

Быстро поднявшись на ноги, Эмери неуклюже ступил на лед, который порывы ветра очистили от снега. Когда женщины вели Эйлин из зиккурата назад на дорогу, они шли по воде — в том месте, где зиккурат сломал лед, осталась стоять открытая полынья. Но там оказалось достаточно мелко, так что Эйлин не составило никакого труда пройти.

Эмери не заметил никаких окон, зато в некоторых модулях имелись круглые двери или люки. Если женщины охраняют свой корабль, они прикончат его прямо сейчас, когда он, едва передвигая ноги, медленно подбирается к их крепости; но для того, чтобы это сделать, им придется открыть один из люков, и уж он постарается выстрелить первым. Он еще раз проверил предохранитель карабина. Он был снят, а карабин полностью заряжен. Эмери стянул с правой руки перчатку и засунул ее в карман поверх запасных патронов и бутерброда.

Справа он заметил, как следы маленьких ног в ботинках на толстой подошве уходили куда-то в сторону от зиккурата, они были еще совсем свежими, их даже не засыпало снегом. Тогда он повернул к ним, чтобы рассмотреть получше, и увидел, что они ведут от круглого люка, нижняя часть которого нависла надо льдом не больше, чем на дюйм. Он был закрыт на простую задвижку, достаточно большую, чтобы Эмери смог с ней справиться левой рукой в перчатке.

Его лица коснулась волна тепла, когда он открыл люк и вошел в зиккурат. У них было отопление, какое-то приспособление, обеспечивающее их теплом, оно все еще работало, хотя Эйлин жаловалась, что ей было холодно. Значит, обитательницы зиккурата смогли починить источник тепла, который вышел из строя во время катастрофы. Вполне возможно, что они воспользовались для этого тем, что забрали из линкольна Джен.

Эмери чисто автоматически закрыл за собой люк и увидел другой, точно такой же; за ним горел призрачный голубой свет и темнела вода. Вот вам и объяснение, откуда появился лед на сапожках и брюках Эйлин; она, конечно же, шла по озеру, только здесь, внутри зиккурата, где вода не достигала и фута глубиной.

Усевшись возле люка в переходном шлюзе — так решил Эмери, — он расшнуровал ботинки и сбросил их вместе с импровизированными лыжами, а потом связал шнурки. Пожалуй, стоит оставить ботинки и лыжи здесь, в шлюзе, но без них ему придется навсегда остаться в зиккурате. Это Эмери совершенно не устраивало: он не мог рисковать. Он снял носки и засунул их внутрь ботинок, закатал штанины брюк и, держа в левой руке ботинки, а в правой — карабин, босиком ступил в темную воду.

На стенах и потолке модуля не видно было просвета между циферблатами и непонятными приспособлениями, из воды выступал угол какого-то скособоченного шкафа — видимо, внутри тоже были инструменты и приборы; Эмери остановился, чтобы осмотреть нечто, напоминающее самые обычные часы, хотя стрелка мерцала, исчезала и снова появлялась. Очевидно, это была лишенная массы проекция. Первая цифра напоминала ноль, написанный весьма необычно, а вот последняя — Эмери прищурился — может быть, триста, хотя ему еще ни разу не доводилось видеть такую тройку. Стоило сдвинуть маленький рычажок у основания влево, как цифры стали объемными и выпуклыми, а стрелка потемнела. Теперь казалось, что она сделана из какого-то очень прочного вещества.

Откуда-то сверху донесся едва слышный шум, точно кто-то в верхнем модуле уронил небольшой предмет. Эмери быстро огляделся по сторонам. Открытый люк на противоположной стене помятого модуля вел во внутренний отсек, который, должно быть, погрузился в воду не так сильно. Эмери вошел внутрь, а «часы», которые он изучал, последовали за ним. Они скользили по металлической поверхности стены, словно хоккейная шайба, ловко минуя все остальные приборы, встречавшиеся на пути. Это продолжалось до тех пор, пока Эмери не поймал «часы» и не передвинул рычажок вправо.

Лестница, расположенная прямо посередине нового модуля, так и манила забраться наверх, что Эмери и сделал. Впрочем, это упражнение далось ему с трудом: сапоги, которые он повесил на шею, а потом закинул за спину, чуть не задушили его, а карабин, зажатый в правой руке, ужасно мешал. Лестница, сделанная из какого-то белого металла, подозрительно гнулась под его весом.

Следующий отсек, в котором он оказался, почти совсем не пострадал, но здесь оказалось холоднее, чем в нижнем; Эмери отчетливо слышал, как гудел за металлическими стенами ветер, хотя ему так и не удалось заметить ни окон, ни амбразур, сквозь которые можно было бы увидеть снежную бурю, гуляющую над озером.

— Поразительно, — пробормотал он тихонько. — Как страшно, наверное, было малышке Эйлин!

Он положил сапоги и карабин на пол, достал нож и соскреб немного металла с верхней ступеньки лестницы. В том месте, где ее коснулась острая сталь, поверхность засверкала, а по краям осталась тусклой. У Эмери возникла догадка, но он отложил решение этого вопроса на потом. Кусок большего размера, который ему удалось отковырять от пола, похоже, был из того же самого материала. Эмери расстегнул куртку и положил оба образца в карман рубашки.

У одной стены стоял какой-то прямоугольный предмет. Глядя на него, Эмери решил, что он похож на верстак, покрытый белым пластиком. На нем лежали два предмета причудливой формы; Эмери прошел к верстаку, переступая по дороге через ящики неизвестного назначения, на некоторых были экраны весьма необычной формы.

Как только Эмери прикоснулся к довольно большому предмету, который взял с верстака, тот мгновенно изменил форму — возникли гладкие челюсти, внутренние поверхности которых были похожи на параболы. Тут же раскрылся другой предмет, поменьше, и глазам Эмери предстала сложная диаграмма. По ней беспорядочно забегали зеленые и оранжевые точки. Помучившись некоторое время, Эмери все-таки сумел снова закрыть эту диковинную штуку и отправил ее в нагрудный карман куртки, а следом за ней еще несколько небольших заинтересовавших его предметов, обнаруженных во вместительных подвесных отделениях верстака.

Вдруг без всякого предупреждения всю поверхность верстака заняло лицо разъяренной великанши, помещение наполнил ее сердитый голос. У нее за спиной зазвенели, завыли сирены и гонги — гротескная и одновременно благозвучная музыка. Чуть больше секунды Эмери слушал, не в силах пошевелиться, словно его околдовали эти неземные звуки.

Когда он обернулся, оказалось, что женщина с высоко поднятым над головой топором стоит в пяти футах у него за спиной. Она попыталась нанести удар, Эмери бросился к ней, однако рукоять топора все-таки опустилась ему на плечо. Сцепившись, они катались по наклонному полу — женщина отбивалась, царапалась и кусалась, словно фурия, а он, сначала одной рукой, а потом и обеими, пытался ухватиться за ручку топора.

Отобрав его у женщины, Эмери неловко замахнулся, попал плоской частью по локтю, фурия же так вцепилась ему в щеку зубами, точно пыталась разорвать лицо врага в клочья. Выпустив из рук топор, Эмери резким движением ткнул пальцами ей в глаза, и она выплюнула его щеку, вскочила на ноги, бросилась в сторону…

И исчезла.

Потрясенный неожиданностью и неистовой жестокостью схватки, оглушенный диким воем, доносившимся со стороны верстака, Эмери сел и принялся оглядываться. Топор, который украли у него женщины, лежал рядом; коричневое пятно на сверкающем лезвии, очевидно, было засохшей кровью Брука. Его собственная из прокушенной щеки капала на неровный металлический пол. Сапоги и карабин так и остались там, где он их положил.

Очень медленно Эмери поднялся на ноги, наклонился, чтобы поднять топор, но потом решил не брать его — руки и без того были заняты, а карабин гораздо более надежное оружие, к тому же этот топор убил Брука.

Нет, Брука убили женщины. А топор — всего лишь топор и не более того: отличный кусок стали, надетый на деревянную палку, вырезанную из древесины пекана. Эмери купил его в скобяной лавке в городе за тридцать или сорок долларов — обвинять его в смерти Брука все равно что пинать ногой камень, о который споткнулся на дороге. Глупо!

Эмери поднял топор, вытер лезвие о рукав куртки, так что теперь крови Брука почти не было видно. Карабин гораздо более надежное оружие, но если оставить здесь топор, женщины обязательно его найдут и снова попытаются пустить в ход. А вот если Эмери заберет его отсюда, может быть, удастся прорубить во льду дыру и бросить топор на дно озера; впрочем, швырнуть его с самой верхней ступеньки лестницы прямо в темную воду тоже, наверное, неплохо. Возможно, очень скоро та женщина, что несколько секунд назад пыталась убить Эмери, вернется, чтобы довести дело до конца.

Верстак продолжал пронзительно выть и грохотать. Чувствуя себя ужасно глупо, Эмери мысленно приказал ему замолчать, а когда тот не послушался, принялся рубить огромное женское визжащее лицо и успокоился только, когда наступила тишина. Может быть, этот предмет обладает еще и дополнительной функцией — обучает того, кто на нем работает? Или развлекает, чтобы не было скучно делать то, что на нем полагается делать?

Эмери положил на верстак топор и, отыскав в кармане платок, прижал к щеке.

Затем он отнес топор к люку в полу, чтобы сбросить вниз, и увидел, что в нижнем отсеке, в воде, плавает тело мертвой женщины — лицом вниз.

Когда он уходил, следы, оставшиеся от его импровизированных лыж, были такими же четкими, словно он прошел здесь всего несколько минут назад, и это несмотря на то, что валил сильный снег. Сам зиккурат, засыпанный снегом, стал похож на скалу, выросшую прямо изо льда. Если бы Эмери захотелось кому-нибудь его показать, он сказал бы: «Видишь вон ту скалу? На самом деле она пустая, а внутри ее много диковинных комнат, освещенных голубым сиянием, там живут миниатюрные смуглые женщины, которые обязательно попытаются тебя убить». Его не посчитали бы обманщиком, просто решили бы, что он спятил или перебрал спиртного. В течение многих веков мужчины и женщины в Англии и Ирландии, которых никто не желал слушать, рассказывали о маленьком народце с темной кожей, живущем в горных пещерах, где время подчиняется иным законам; хотя в Африке, где все жители чернокожие, говорили, что у представителей этого странного народа кожа белая.

Эмери вспомнил, как пару лет назад что-то читал про представителей светлокожей африканской расы, и попытался отыскать в памяти ее название. Юмбо, жители гор, частенько спускались в долины, чтобы поживиться кукурузой. Эйлин сказала, что женщины дали ей лишь немного хлеба. Может быть, у них плохо с едой, или они экономят припасы, сообразив, что им придется задержаться здесь надолго.

Если бы капот линкольна не был поднят, Эмери его ни за что бы не нашел. Просто принял за очередной сугроб. Обе двери были закрыты (видимо, он сделал это чисто автоматически вчера вечером), а ключи по-прежнему оставались у Брука в кармане куртки. Прикладом карабина Эмери разбил окно и взял свою самую теплую шапку. Брук забрал из машины не все вещи, телевизор и переносной компьютер так и лежат в багажнике, придется выстрелить в замок, чтобы все это достать, а он и так сильно нагружен добычей, собранной в зиккурате.

Проходя мимо хижины, дверь в которую он взломал, Эмери подумал, что неплохо было бы проверить, на месте ли дробовик и ружье. Потом отказался от этой мысли.

В его собственной хижине было темно. Эмери попытался вспомнить, оставил ли он свет, и вообще включал ли его утром. Он сделал запись в дневнике — коротко и бездарно зафиксировал в нем смерть Брука — значит, наверняка включал настольную лампу. Однако ему никак не удавалось вспомнить, выключил он ее или нет.

Станут ли женщины стрелять из окна, прямо через стекло и решетку? Или сначала высунут дуло — в качестве предупреждения? В той, другой хижине наверняка есть запасные патроны, в каком-нибудь ящике или шкафу, или в кармане старого забытого плаща, что висит на гвозде у двери.

Эмери показалось, что его собственная передняя дверь выглядит точно так же, как он ее оставил: никаких следов на белом снегу, да и блестящий автоматический замок явно в порядке — никто его не трогал. А вдруг эти свирепые особы умеют открывать замки? Эмери обошел хижину с северной стороны, мимо джипа и того места, где умер Брук, чтобы не пришлось смотреть на его тело. Брука уже наверняка занесло снегом. Теперь парню не суждено отправиться в Калвер, не суждено воспользоваться связями отца в НАСА. Брук умер, а вместе с ним умерли и все мечты. О чем он скорбит: о мечтах или о Бруке?

Задняя дверь выглядела так же, как и передняя, — и никаких следов. Наверняка он чисто автоматически выключил настольную лампу, когда закончил писать дневник. Все так поступают.

Эмери открыл замок, зашел внутрь, поставил карабин в угол и выложил содержимое карманов на стол. Вот «часы», которые последовали за ним прямо по металлической стене, какой-то прибор с диаграммой, размеры которой превышают габариты самого прибора. Овальная карточка, похожая на книгу, страницы которой переворачиваются каждый раз, когда рука приближается к ее поверхности; что-то вроде осьминога с керамической сферической сердцевиной — источник света не больше круглого шарика из детской игры. А вот семисторонний куб; бусины, самостоятельно передвигающиеся по нитке, — конечно же, это не бусы, а что тогда? И тарелка, на которой небольшие предметы словно тают, а потом и вовсе исчезают из вида. Ну и, конечно, патроны для карабина, чековая книжка, ключи, платок, складной нож и тошнотворный на вид бутерброд.

С отвращением поглядев на него, Эмери понял, что проголодался. Тогда он включил газовую горелку под кофейником и уселся, чтобы обдумать все, что с ним произошло. Как следует поступить сначала: поесть или заняться щекой? А может быть, разжечь огонь?

Самое разумное — последнее. Значит, придется выйти за дровами и постараться не смотреть на Брука. Эта мысль была невыносима.

Точное, подробное описание зиккурата наверняка окажется бесценным через несколько лет, его можно начать, пока готовится еда и кофе. Эмери открыл банку с ирландской тушенкой, выложил содержимое в чистую кастрюльку, зажег газ, а потом снова уселся и включил маленькую настольную лампу.

Темно.

Он удивленно посмотрел на лампу, прикрутил лампочку и еще два раза нажал на кнопку. А потом фыркнул. Теперь понятно, почему в хижине было темно! Либо лампочка перегорела в его отсутствие, либо снегопад где-то повредил провода.

Эмери поднялся и дернул за шнур, проверяя, загорится ли верхний свет. Ничего.

Как там говорится в старой песенке? Что-то про южные провода, которые не выдерживают, если на севере начинает идти снег.

Эмери нашел одну из керосиновых ламп, которыми пользовался до того, как провели электричество, налил в нее керосин и зажег.

Если электрические провода порваны, следовательно, почти наверняка не работает и телефон — Эмери поднес трубку к уху и услышал ровный гудок. Работники телефонных компаний, напомнил он себе, всегда немного лучше следят за своим оборудованием, чем те, кто отвечает за электричество.

Теперь следует заняться щекой, а для этого придется принести воду из реки — как раньше — или растопить снег. Он наполнил чайник чистым снегом из сугроба позади хижины. Смыв засохшую кровь, обнаружил следы зубов и синяк. Можно подхватить черт знает что от укуса человека — у людей такие же грязные рты, как и у обезьян. Очень осторожно Эмери обработал царапины йодом, потом промыл щеку перекисью водорода и приложил маленький кусок бинта, обратив внимание на то, что запас средств, необходимых для первой помощи, сильно уменьшился после того, как Брук перевязал ему рану на боку.

Та фурия, что укусила Эмери и попыталась убить его собственным топором… может быть, это она раскроила Бруку голову? Очень похоже, что так оно и есть, если только женщины не поменялись оружием.

В таком случае, Брук отомщен. А шериф пусть сам разбирается с тем, что тут произошло. Некоторое время Эмери обдумывал, стоит ли показать представителю шерифа зиккурат.

Помешивая тушенку, решил, что она недостаточно горячая, а ему хотелось разогреть ее как следует, а потом съесть, обмакивая в соус хлеб.

Он и сам еще не совсем отогрелся и даже не снял куртки. Пришло время заняться дровами. А потом он разденется и не станет выходить из хижины, пока не успокоится погода, не будут расчищены дороги и не приедет кто-нибудь от шерифа, доктор… как там его зовут? Ормонд, кажется. И владелец похоронного бюро.

На улице, оказавшись у южной стены хижины, Эмери заставил себя посмотреть на то место, где он оставил Брука. С виду — всего лишь еще один снежный сугроб, отличающийся от остальных могил только тем, что он был белым и гладким; койот лежал у головы Брука, прикрывавший его тело сугроб не казался больше или меньше. Почему-то от этой мысли Эмери стало легче. Брук был бы в восторге от ручного койота. Впрочем, им пришлось бы довольно скоро расстаться — дней через пять или шесть, может быть, даже раньше. Плохо. Эмери набрал побольше дров и отнес их в хижину.

Сначала газеты полить керосином. Затем щепки, и только когда они хорошо разгорятся, можно положить дрова. Эмери поставил канистру с керосином перед камином и опустился на колени, чтобы смять и уложить газеты получше.

На мягком пепле он заметил отпечатки ног.

Он встал с колен, нашел фонарик и еще раз внимательно изучил следы.

Никаких сомнений, хотя, с точки зрения Эмери, они могли быть и четче; смазанные и посыпанные чем-то черным отпечатки. Он взял крошку и растер ее между пальцами. Сажа, естественно.

Две пары сапог с рифленой подошвой, обе пары небольшие, впрочем, одна чуть меньше другой, и на ней не так стоптаны каблуки.

Они спустились по трубе. Эмери снова выпрямился и огляделся по сторонам. Вроде бы ничего не пропало.

Женщины забрались на крышу (джип, припаркованный у северной стены хижины, оказался очень кстати), а дальше проникли внутрь через трубу. Ему не удалось бы, да и Бруку тоже, а вот близняшкам не составило бы никакого труда. Женщины были не крупнее Эйлин и Элайны. Ему бы следовало обратить внимание на следы, но их замело снегом, да и он наверняка бы решил, что женщины оставили их утром, когда убили Брука. В любом случае, он искал свежие отпечатки ног только возле дверей.

Зачем, в таком случае, женщины забрались в дом через трубу, когда все уехали? Тот, кто в состоянии манипулировать приборами, которые он видел внутри зиккурата, без проблем сумеет справиться с дверями и откроет замки изнутри. Спуститься вниз по трубе для женщин ростом с близняшек раз плюнуть, но вот вернуться назад тем же путем, даже если есть веревка, намного труднее. Зачем же мучиться, если можно просто взять и выйти из дома?

Эмери положил на пепел в два раза больше газет, чем намеревался раньше, а потом щедро полил все керосином. Что сделать сначала: зажечь огонь или взять в руки карабин?

Второе показалось ему надежнее. Он снял карабин с предохранителя, засунул его под мышку, чиркнул спичкой и бросил ее в камин.

Крошечный язычок желтого пламени за несколько секунд превратился в ревущее пламя. Раздался металлический щелчок, а потом что-то черное свалилось в огонь и с яростью разъяренной кошки метнулось к нему.

— Стой! — Эмери навел на нее дуло карабина. — Стой, или я буду стрелять!

Неизвестно откуда появившаяся рука схватила его за щиколотку. Он с силой лягнул ногой, высвободился, и вторая женщина выбралась из-под кровати, на которой спал Брук, — той самой, что он приготовил для Джен. Не очень ловко он ударил прикладом по плечу налетчицу, выскочившую из трубы, попытался попасть ногой по колену, но промахнулся.

— Убирайтесь отсюда! Обе убирайтесь, а то, клянусь Богом…

Они бросились на него почти одновременно: та, что повыше, немного впереди, другая, размахивая украденным ружьем. Им почти удалось вырвать у него из рук карабин; Эмери даже несколько мгновений сражался за него, но выстрел, прозвучавший в маленькой хижине, оглушил Эмери и положил конец драке.

Неожиданно он обнаружил, что смотрит в перепачканное сажей смуглое лицо; оно сморщилось, совсем как газеты в огне, глаза сузились, а рот перекосила гримаса боли.

Вторая женщина за спиной первой закричала и отвернулась, выпустила ружье и прижала ладонь к бедру. Между пальцев сочилась кровь.

Ее напарница — она была более высокой — сделала шаг к Эмери: вероятно, чисто инстинктивно, чтобы не упасть. А в следующую секунду повалилась вперед, сморщенным лицом на старые доски, которыми был покрыт пол в хижине, и замерла неподвижно.

Другая опустилась на колени, она все еще пыталась остановить кровь. Затем взглянула на Эмери, и в ее глазах он увидел смесь отчаянья и безмолвной мольбы.

— Я не стану тебя убивать, — сказал он.

Он все еще держал в руке карабин, пуля из которого ранила женщину. Эмери отбросил оружие в сторону.

— Вот почему я перестал охотиться на оленей, — проговорил он, почти спокойно. — Я ранил самца и шел за ним шесть миль, а когда отыскал его, он посмотрел на меня, как ты сейчас.

Большие пластиковые мешки для отходов, в которых он носил мусор на помойку, лежали под раковиной. Он сдвинул в сторону покрывало, одеяла, простыню и положил два мешка на кровать, где когда-то спал Брук, а потом на руках отнес туда женщину.

— Ты в меня стреляла, а теперь я ранил тебя. Это не входило в мои намерения.

Охотничьим ножом он разрезал испачканную в саже ткань. Кожа с внешней стороны бедра осталась нетронутой, но Эмери удалось нащупать жесткие очертания пули под ней.

— Я собираюсь сделать надрез и вытащить пулю, — сказал он. — Это совсем нетрудно, только нужно сначала простерилизовать нож и кусачки.

Эмери отдал своей незваной гостье остатки бинта, чтобы она приложила его к ране и попытался наполнить водой из-под крана свою самую большую кастрюлю.

— Забыл, что помпа не работает, — сообщил он ей грустно и пошел на улицу за снегом.

— Прежде чем вытащить пулю, я промою рану и забинтую ее, — сказал Эмери очень медленно, стараясь как можно четче произносить слова, когда снова вернулся в дом и закрыл за собой дверь. Он надеялся, что она понимает хотя бы часть слов. — Сначала необходимо как следует нагреть воду, чтобы не занести в рану какую-нибудь инфекцию. — Он поставил кастрюлю со снегом на плиту и выключил конфорку, на которой стояла тушенка.

— Так, давай посмотрим, что тут у нас произошло. — Он опустился на колени возле той, что лежала на полу, и принялся изучать окровавленную неровную дыру на спине ее куртки, потом вытер пальцы. Потребовалось усилие воли, чтобы перевернуть ее, но Эмери сделал это, стараясь не смотреть в лицо. Отверстие, оставленное пулей, было совсем крошечным, почти незаметным.

После этого он снова поднялся на ноги и сказал раненой, что лежала на кровати:

— Я положу побольше щепок в огонь. Тебе нужно согреться. Холод может убить тебя. — Отругав себя за несообразительность, Эмери накрыл раненую простыней, одеялом, а после еще и покрывалом. — Ты не умрешь. Ты боишься умереть?

Ему казалось, что если он будет, не переставая, с ней разговаривать, она в конце концов начнет его понимать; ведь именно таким образом дети постигают речь.

— Я тебя не убью, да и рана на ноге не опасна, по крайней мере, я так думаю.

Она что-то сказала и попыталась улыбнуться. Эмери навалил щепок поверх горящих газет. Вода в огромной кастрюле была едва теплой, а вот жаркое согрелось как следует. Он положил немного мяса в тарелку и протянул женщине вместе с ложкой; она села и начала есть, не вынимая левой руки из-под одеяла, видимо, прижимала бинт к ране на ноге.

В телефонном справочнике Войлстауна нашелся номер доктора Ормонда, и Эмери набрал его.

— Алло.

— Доктор Ормонд? Это Эмери Бейнбридж.

— Понятно. Мне о вас говорил Ральф Мертон. Я постараюсь выбраться к вам, как только это будет возможно.

— Я звоню вам по другому поводу, доктор. Боюсь, у нас тут произошел несчастный случай. С огнестрельным оружием.

Эмери услышал, как на другом конце провода доктор Ормонд тяжело вздохнул.

— Кто-то пострадал? Серьезное ранение?

— Мы оба. Впрочем, думаю, не страшно. Заряженное ружье — мое, охотничье — стояло у стены. Мы страшно нервничали, надеюсь, вы понимаете. Не могу сказать, что сейчас мы успокоились. Кто-то — эти люди — простите меня… — У него вдруг перехватило дыхание — ведь Брук умер. И осознание этого чудовищного факта заставило Эмери забыть, что он собирался наврать дальше.

— Я знаю, погиб ваш сын, мистер Бейнбридж. Ральф мне сказал. Его убили?

— Да, топором. Моим собственным. Вы увидите. Извините, доктор, я привык держать себя в руках.

— Ничего страшного, мистер Бейнбридж, это совершенно естественная реакция. Вы можете не рассказывать мне про то, что произошло с вашим ружьем, если не хотите. Я же врач, а не полицейский.

— Ружье упало и выстрелило, — сказал Эмери. — Пуля задела мой бок — не думаю, что серьезно, — и попала… — Бросив взгляд на свою гостью, Эмери принялся копаться в памяти в поисках подходящего имени. — Попала Тамар в ногу. Она студентка, приехала к нам по обмену и остановилась у нас. — Тамар была сестрой Соломона, а копи царя Соломона находились где-то в районе Африканского Рога¹⁵. — Она из Адена. И, к сожалению, почти не говорит по-английски. Я знаком с принципами оказания первой помощи и делаю все, что могу, но все-таки решил на всякий случай позвонить вам.

— Она в сознании?

— Да. В данный момент сидит и ест жаркое. Пуля находится во внешней части бедра, она не вышла. Мне кажется, кость не задета.

— Это произошло недавно?

— Минут десять назад.

— Не давайте ей больше еды, ее может вырвать. А вот воду, пожалуйста. Внутренних ранений нет? Никакие органы не повреждены?

— Нет, я же сказал — только бедро. Примерно восемь дюймов над коленом.

— В таком случае, дайте ей воды, пусть пьет столько, сколько захочет. Она потеряла много крови?

Эмери посмотрел на мертвую женщину. Придется ведь как-то объяснить ее кровь на полу.

— Трудно определить точно, думаю, около пинты. Может быть, немного больше.

— Понятно, — сказал Ормонд с облегчением. — Если бы она была в больнице, я бы сделал ей переливание крови, мистер Бейнбридж, но, возможно, в этом и нет никакой необходимости. По крайней мере, острой необходимости. Сколько примерно она весит?

Эмери попытался вспомнить, какое усилие приложил, когда поднял женщину на руки.

— Девяносто или сто фунтов, мне кажется.

Ормонд тяжело вздохнул.

— Маленькая. Рост?

— Да, очень миниатюрная. Моя жена называет ее малышкой. — Ложь давалась Эмери легко, слова вылетали сами, словно помимо его воли. — Думаю, роста в ней около пяти футов. Очень хрупкая.

— А как насчет вас, мистер Бейнбридж? Вы потеряли много крови?

— В половину меньше, чем она.

— Понятно. Вопрос в том, повреждены ли какие-нибудь внутренние органы…

— Нет, если только они не расположены ближе к поверхности, чем я себе представляю, доктор. Это всего лишь царапина. Я сидел, а Тамар стояла. Пуля задела меня и вошла ей в ногу.

— На вашем месте, мистер Бейнбридж, я бы некоторое время постарался не есть и не пить. Вы не ели с тех пор, как это произошло?

— Нет, — солгал Эмери.

— Хорошо. Подождите немного. Вы сможете позвонить мне через два часа?

— Конечно. Спасибо, доктор.

— Я буду здесь, если только меня срочно не вызовут куда-нибудь. Тогда к телефону подойдет моя жена. Вы уже поставили в известность полицию?

— Нет. Это же несчастный случай, полиция тут ни при чем.

— Я обязан сообщать обо всех огнестрельных ранениях, которые мне приходится лечить. Может, вы хотите позвонить им первым?

— Хорошо. Я расскажу о том, что у нас случилось офицеру, который приедет, чтобы разобраться в смерти моего сына.

— Это ваше дело. Но я должен связаться с полицией. Хотите еще о чем-нибудь меня спросить?

— Пожалуй, нет.

— У вас есть антибиотики? Хотя бы несколько капсул.

— Не думаю.

— Послушайте, если что-нибудь найдете, и у вас возникнут сомнения, сразу позвоните мне. Жду вашего звонка через два часа.

— Ладно. Спасибо, доктор. — Эмери повесил трубку.

Вода на плите уже кипела. Он выключил газ, обратив внимание на то, что снега была полная кастрюля, а воды оказалось даже меньше четверти.

— Как только она немного остынет, я промою твою рану и как следует ее перевяжу, — сказал он.

Его гостья робко улыбнулась.

— Ты из Адена. По-моему, это в Йемене. Тебя зовут Тамар. Можешь произнести «Тамар»? — Эмери говорил очень медленно, выговаривая каждый звук. — Та-мар. Ну-ка повтори.

— Тей-маар, — она снова улыбнулась, уже не так испуганно.

— Отлично! Думаю, ты должна говорить на арабском, но у меня тут есть кое-какие книги, и если мне удастся раскопать для тебя какой-нибудь более редкий язык, будет совсем неплохо — слишком многие знают арабский. Жаль, что ты не можешь мне сказать, — Эмери заколебался, но потом все-таки договорил: — откуда ты на самом деле. Или когда вы прибыли. Потому что это не дает мне покоя. Безумие, верно?

Она кивнула, хотя он был уверен, что не поняла ни слова.

— Вы были в космосе в той штуке. Которая похожа на зиккурат. — Эмери положил несколько поленьев в огонь. — Об этом я тоже все время думаю, как еще объяснить ваше появление? И сколько вас было в команде?

Чувствуя, что она не понимает, Эмери показал на мертвую, потом на нее и поднял три пальца. — Столько? Трое? Подожди минутку.

Он нашел в своем дневнике чистую страницу и нарисовал зиккурат, а рядом три палочки.

— Столько вас было?

Женщина покачала головой и свободной рукой коснулась раненой ноги.

— Ах, да, конечно, тебе нужны обе руки.

Он тщательно промыл рану на бедре женщины горячей водой и наложил повязку, которую сделал из чистой нижней рубашки и остатков пластыря.

— А теперь достанем пулю. Я считаю, что это просто необходимо, тебе так будет лучше — ведь в рану могли попасть волокна ткани или еще какая-нибудь грязь.

Он разорвал упаковку с разовым лезвием для бритья, и у него в руках оказался очень острый хирургический инструмент.

— Я собирался проделать эту операцию при помощи складного ножа, — объяснил он, помогая женщине перевернуться на живот, — но лезвие для бритья лучше.

Он отрезал остатки штанины.

— Тебе будет больно. К сожалению, мне нечего тебе дать.

Два неглубоких надреза — и Эмери увидел пулю от карабина. Он вытащил кусачки из горячей воды при помощи вилки, захватил ими смятую головку пули и вытащил ее. Женщина вцепилась зубами в подушку, но даже не вскрикнула от боли.

— Вот она. — Он поднял пулю так, чтобы его гостья смогла ее рассмотреть. — Она прошла сквозь грудь твоей приятельницы и, думаю, задела сердце. А потом, видимо, ударившись о ребро, изменила направление и полетела вниз. Если бы этого не произошло, она вообще в тебя не попала бы. А могла и убить. Не шевелись, пожалуйста. — Он положил руку женщине на спину и почувствовал, как она сжалась от его прикосновения. — Я хочу вытереть кровь и рассмотреть рану с фонариком. Если пуля и раскрошилась, то не сильно. Но если это так, нужно вытащить кусочки, да и все остальное, чего там быть не должно. — Не в силах остановиться, он добавил: — Ты боишься, верно? Вы все боялись. Меня и Брука. Наверное, вы боитесь мужчин.

Он обнаружил в ране волокна, которые, по всей вероятности, попали из порванных брюк, и по очереди вытащил их, потом разорвал на полоски еще одну нижнюю рубашку, а из того, что от нее осталось, сделал подушечку и приложил к новой ране на бедре, а потом перевязал.

— До того, как появился пластырь, мы поступали именно так, — сказал он, затягивая последний узел. — Обвязывали раненую ногу или какое-нибудь другое место тряпками. Вот почему это называется перевязка. Если с тобой что-нибудь случалось, на больное место наматывали бинты… все в порядке, теперь можешь повернуться.

Он помог ей лечь на спину.

К этому времени огонь уже разгорелся вовсю. Эмери достал из кармана кусочки металла и показал женщине, а потом махнул рукой в сторону камина.

Женщина быстро покачала головой.

— Это как понимать — они будут гореть или, наоборот, нет? — Он ухмыльнулся. — Думаю, ты имела в виду, что они отлично горят. Давай посмотрим.

Он бросил самый маленький кусочек, который соскреб с лестницы, в пламя. Через несколько секунд возникла ослепительная вспышка, а потом повалил белый дым.

— Магний. Так я и думал.

Эмери придвинул стул к кровати, на которой лежала женщина, и сел.

— Магний прочный и очень легкий, но зато горючий. Используется для вспышки при фотографировании. Ваш зиккурат, посадочный модуль или космическая станция, — или уж и не знаю, что он такое, — сгорит, как факел, причем пламя будет таким горячим, что от вашего корабля не останется ничего. Завтра утром я его сожгу. Это будет ужасная потеря, и мне страшно не хочется его уничтожать, но я так решил. Ты не понимаешь ни единого слова из того, что я тебе говорю, правда, Тамар?

Эмери снова вытащил дневник и нарисовал огонь и дымящийся зиккурат.

Она с задумчивым видом посмотрела на рисунок, а потом кивнула.

— Я рад, что ты не стала устраивать истерики, — сказал ей Эмери.

— Я боялся этого, но, может быть, вы получили приказ как можно меньше вмешиваться в нашу жизнь.

Потом он достал из-под раковины еще один мешок для мусора. Мешок был достаточно большим, чтобы туда поместилась мертвая женщина.

— Я должен сделать это, пока труп не закоченел, — объяснил он раненой. — Это произойдет через час или два. Да и вообще, будет лучше, если мы не станем на нее смотреть.

Тамар сделала какой-то быстрый жест, смысла которого Эмери не понял, а потом закрыла глаза и сложила руки.

— Завтра, прежде чем утихнет непогода, я отнесу ее назад на вашу космическую станцию и сожгу. Все вместе. — Сейчас он говорил для себя, надеясь, что туман в голове хоть немного рассеется. — Наверное, это преступление, но придется мне его совершить. Иногда возникает ситуация, когда ты просто должен поступить так, а не иначе. — Он взял в руки карабин и продолжал: — Его нужно почистить. Я оставлю его в той, другой хижине, когда пойду к озеру, а пулю выброшу. Шерифу скажу, что мое ружье явилось причиной несчастного случая, в результате которого мы с тобой пострадали. Если в этом возникнет необходимость, поведаю им, что ты меня укусила за щеку, когда я занимался твоей раной. Впрочем, я все равно не смогу некоторое время бриться, так что, когда они прибудут, борода скроет все следы.

Она показала рукой на его дневник и ручку, и, получив их, нарисовала — довольно похоже — третью женщину.

— Умерла, — ответил Эмери. — Она тоже умерла. Я засунул пальцы ей в глаза — потому что она хотела меня убить, — и она убежала. Видимо, свалилась в дыру в полу. Воды там было совсем немного, значит, она довольно сильно ударилась. Думаю, она утонула.

Тамар показала на мешок для мусора, в котором лежала ее погибшая подруга, потом уверенно изобразила ее на листке бумаге, а в конце перечеркнула свой рисунок.

Эмери перечеркнул женщину из зиккурата и вернул дневник и ручку Тамар.

— Боюсь, тебе придется остаться здесь навсегда, если только твои соплеменники не пришлют за тобой кого-нибудь. Не думаю, что такая перспектива тебя радует — многим из нас она тоже не доставляет особого удовольствия, — но тебе придется постараться приспособиться. Мы все так делаем.

Неожиданно Тамар пришла в возбуждение и, показав на крошечное изображение льва на ручке Эмери, вдруг запела, размахивая ручкой, словно это была дирижерская палочка. Ему понадобилось несколько минут, чтобы сообразить: она напевала «Боже, храни королеву».

Позже, когда Тамар уснула, Эмери позвонил одному знакомому физику-экспериментатору.

— Дэвид, — тихо проговорил он, — помнишь своего старого босса? Эмери Бейнбриджа?

Дэвид помнил.

— Я хочу тебе кое-что показать. Но только не скажу, где я это взял. Дело конфиденциальное — сверхсекретное. Придется тебе с этим смириться. Ты никогда не получишь ответов на некоторые свои вопросы. Согласен?

Он был согласен.

— Это маленькая тарелка. Очень похожа на пепельницу. — На столе среди кучи самых разных предметов Эмери заметил монетку и взял ее. — Я кладу на нее цент. Слушай.

Раздался характерный звон.

— Через некоторое время она исчезнет, Дэвид. В данный момент монетка покрылась каким-то налетом, точно побывала на улице в мороз, а потом оттаяла.

Эмери придвинул тарелку поближе к керосиновой лампе.

— А теперь цент стал похож на серебряный. Мне кажется, вся медь исчезла, а я вижу цинк, который под медью. Лицо Линкольна уже почти невозможно различить.

Дэвид что-то сказал.

— Я уже попробовал. Даже если перевернуть тарелку и потрясти, цент — или любой другой предмет — не падает, а я не собираюсь трогать его руками и пытаться оторвать.

Трескучий голос в трубке звучал громче, чем голос Эмери.

— Жаль, что ты не видишь, Дэвид. Монетка уже стала не больше карандашного грифеля и очень быстро уменьшается. Подожди… Вот исчезла совсем. Я думаю, тарелка растапливает атомы или молекулы, причем каким-то холодным методом. Единственное объяснение, которое приходит мне в голову. Наверное, это можно проверить, проанализировав образцы воздуха над тарелкой, только у меня здесь нет необходимого оборудования.

Дэвид, я намерен организовать новую компанию. У меня очень мало денег, и я не хочу привлекать чужой капитал. Придется воспользоваться только тем, что у меня есть, и еше, может быть, удастся получить ссуду под мою подпись. Я знаю, у тебя сейчас хорошая работа. Тебе наверняка платят вполовину меньше того, что ты на самом деле стоишь, но и это, можно не сомневаться, немало. Но если согласишься сотрудничать со мной, я дам тебе десять процентов.

Естественно, ты можешь обдумать мое предложение. Я и не надеялся, что ты сразу согласишься. Я свяжусь с тобой… скажем, через неделю. Идет?

Дэвид долго что-то говорил.

— Да, здесь. Кстати, у меня нет света. Благодарение Богу, телефон еще работает. Я тут застрял — у себя в хижине — скорее всего, дня на три или четыре. А потом приеду в город, там и поговорим.

Конечно, ты сможешь на нее взглянуть. Подержишь в руках, посмотришь, как она действует, только я не отдам ее тебе в лабораторию. Надеюсь, ты меня правильно понимаешь.

Последний, сердитый вопрос.

— Нет, Дэвид, эту тарелку я приобрел в лавке волшебника, — весело ответил Эмери. — Пожалуй, я могу предположить, откуда она на самом деле появилась, но не стану этого делать. Сверхсекретность. Не забыл? Технология, намного опередившая нашу. Мы похожи на средневекового механика, случайно обнаружившего бумагорезку. Вполне может случиться, что нам не удастся сделать еще одну бумагорезку, но зато мы много чего узнаем благодаря той, что у нас есть.

Повесив трубку, Эмери снова придвинул стул к кровати. Тамар лежала на спине, рот и глаза у нее были закрыты, а вой ветра за стенами бревенчатой хижины не заглушал тихого, ровного дыхания.

— Джен захочет вернуться, — сказал ей Эмери шепотом. — Она бросится мне на шею и попробует помириться — через две недели или месяц, — как только узнает про новую компанию. Нужно оформить все бумаги по разводу до того, как новость до нее доберется. Они согласятся на небольшие уступки в вопросах раздела собственности, когда она вернется в город, и тогда я все подпишу. Ты мне нужна, Тамар, а я тебе.

Тонкие смуглые пальцы сжали его руку, хотя Тамар и спала.

— Ты учишься мне доверять, не правда ли? Можешь меня не бояться. Я тебя не обижу.

Эмери вдруг замолчал. Койот ему доверял; и поэтому не боялся запаха человека и цианидового ружья. Первым делом нужно будет объяснить Тамар — хорошо объяснить, — что не всем мужчинам можно доверять, что на свете живет множество таких, которые с радостью ограбят, изнасилуют или убьют ее.

— Интересно, Тамар, как у вас там получаются дети? В вашем будущем? Асексуально? Я думаю, при помощи искусственного осеменения, причем женщины имеют право выбора. Пройдет некоторое время, и ты мне все расскажешь. — Он задумался. — Нас ждет такое же будущее? Мы будем жить так же, как вы? Или вы стали другими, когда потерпели аварию? А может быть, когда убили Брука? Даже если это и так, мы с тобой, воспользовавшись новой технологией, кое-что изменим. Давай, попробуем.

Тамар вздохнула и улыбнулась во сне — так показалось Эмери. Он наклонился, чтобы поцеловать ее, чуть коснулся губами губ.

— Наверное, весь ужас вашего положения заключался в том, что вы не смогли заставить зиккурат снова взлететь. Поскольку, свалившись в озеро и убив моего сына, вы уничтожили то будущее, из которого прилетели?

В кино, подумал Эмери, герои просто входят в машину времени и исчезают, чтобы появиться в том же месте на Земле — только в прошлом или будущем, так, словно Коперника никогда и не было на свете. В реальности же, Земля движется в солнечной системе, а солнечная система движется в галактике, а галактика — во Вселенной. На самом деле, чтобы совершить временной скачок, нужно суметь прыгнуть сквозь пространство и время.

Где-то на дне озера все еще работает — до определенной степени — устройство, делающее возможными такие скачки. И хотя совершить новый прыжок невозможно, оно по-прежнему влияет на скорость, с которой проходит время, — осуществляет его хронометраж, если угодно. Эмери казалось, что он провел внутри зиккурата несколько часов, а снаружи прошло несколько минут; вряд ли он ошибся, потому что следы от его лыж по-прежнему оставались четкими, когда он вышел на лед озера. А Эйлин считала, что ее продержали в зиккурате полдня, в то время как ее не было всего два часа.

Завтра он сожжет зиккурат. Это необходимо сделать, если он не хочет лишиться всего, что там взял, и быть обвиненным в убийстве женщины, которую засунул в мешок для мусора. Это необходимо сделать, если он хочет сохранить для себя Тамар.

А вдруг устройство, влияющее на время и лежащее кто знает на какой глубине на дне озера останется в целости и сохранности и будет продолжать функционировать. А вдруг рыбаки, оказавшись на озере Призраков, обратят внимание на то, что солнце неподвижно стоит на небе, а время уходит? Может быть, это устройство уже давно погребено в этом озере, и именно оно виновато в том, что озеро так называется? Эмери решил, что купит всю собственность, расположенную на его берегах, — когда позволят доходы от новой компании.

— Мы построим новый дом, — сказал он спящей Тамар, — большой, у самого озера. И станем в нем жить, ты и я, долго-долго. И у нас будут дети.

Очень мягко и осторожно пальцы Тамар сжали его руку.

Вл. Гаков
МАСТЕР-ОТДЕЛОЧНИК

Вопреки всем неписаным жанровым правилам, я начну данный литературный портрет с разговора о конкретной, только что прочитанной вами повести — «Зиккурат». Почти уверен: не у одного меня она вызвала вопросы.

Начинается как «классическая» психологическая проза, сделанная на высоком уровне, затем переходит в триллер, а заканчивается… А заканчивается повесть столь неожиданно и непредсказуемо — сколько вариантов провертелось в мозгу в процессе чтения, а ни один не подтвердился! — что впору перечитать ее заново. Ничего не пропустили?

Любителю традиционной научной фантастики, воспитанному в гносеологической чистоте и ясности (мир и человек рациональны и в конечном счете познаваемы, в каких бы странных и смутных обликах они порой ни представали!), повесть Джина Вулфа, не сомневаюсь, покажется смутной, зыбкой и тревожно-необъяснимой. Для тех же, кто, напротив, ищет в фантастике абсурдный «стеб» на тему абсурдного (как им кажется) мира, мистическую заумь, психологические, а чаще патопсихологические изыски и выверты, «Зиккурат», боюсь, предстанет слишком уж ясной и патетически-старомодной историей любви и ненависти, потери и обретения. Словом, покажется тем, чем занималась литература, пока ее не стали называть модернистской, а затем и с частичкой «пост»…

Ну и, наконец, не позавидуешь любителям фантастических «стрелялок» и «гонялок» по Вселенной. Хотя в повести формально присутствует сюжет — и не сказать, что вялый и пресный: похищение, схватки, таинственные «ведьмы» со своим звездолетом или времялетом — действие, основной драматический конфликт завязывается не вокруг героя, а внутри него.

Хотя в одном, мне кажется, сойдутся все читатели без исключения. Эту повесть трудно забыть. Она шокирует, задает вопросы, умело скрывая авторские подсказки, возбуждает, провоцирует, бередит душу и заставляет не почувствовать даже, а поверить на слово автору, когда он утверждает, что основание невысокого на глазок айсберга спрятано глубоко в темной толще вод.

Темна вода во облацех, темна душа в человецех. Вулф это прекрасно знает, не строя иллюзий, — и понимает, что это же знаем и мы все. А потому принципиально не желает ничего упрощать — вот и стремится включить все, что подсказало ему воображение и подсознание, в одну небольшую повесть.

В ней воистину чего только нет. Сугубо научно-фантастическая история первого контакта, вот только никогда нам не узнать, откуда прибыли «гости», похоже, это неизвестно и автору). И изощренная, не без «вывертов», притча на тему потемок души человеческой: одна из женщин убила сына героя, а он у ее же подруги надеется найти душевный отклик, близость, любовь!.. И безукоризненный психологический портрет, невероятный, но предельно точный и убедительный: типичный аутсайдер, спрятавшийся в глуши от враждебного мира, бесконечно одинокий среди своих близких и, несмотря на пролитую кровь, упрямо и сдержанно строящий свой мостик взаимопонимания с чужаками.

И еще одна история — тоже, на первый взгляд, невероятная и труднопредсказуемая, но, если вчитаться, предельно точная и, по-видимому, «безальтернативная». История мучительного, но неотвратимого внутреннего прозрения человека при встрече с Неизвестным. Что бы первым делом сделал читатель, воспитанный на традиционной научной фантастике, если бы повстречал в лесу странных «пришелиц» — из космоса ли, из будущего, не суть важно? Куда бы понесся звонить — во всех смыслах? А теперь оцените выбор героя, вызревший внутри него, да так незаметно, что поначалу даже не очень-то понимаешь смысл его действий!..

Зиккуратами назывались аккадские культовые строения. Храмы…

Взорвать святилище, чтобы не допустить его осквернения, и заставить себя полюбить ближнего (на самом деле очень далекого «ближнего»), от рук которого, вполне возможно, погиб твой собственный сын. Убившего не по злобе, а из-за отсутствия понимания, из-за страха, — но все-таки…

Вам это ни о чем не говорит?..

Не забудем еще и о прошлом героя, которое нам предлагает угадать автор в его диалогах. Жена готова уничтожить мужа только за то, что он оказался неудачником; да еще подбивает дочек наводить на отчима грязный поклеп в суде, и те соглашаются — даже без особого нажима… Потянешься тут к ведьмам, не то что к гостьям из иных миров!

И все это мягко, без педалирования и излишнего разжевывания уместилось в небольшой повести. Для подобных трюков нужен, согласитесь, немалый талант.

Так кто же он такой — этот Джин Вулф? На вопросы гипотетической анкеты — «вероисповедание», «партийность» и все такое прочее — пусть он ответит сам.

«Я — католик, если искать в этом слове истинный смысл понятия «братство». Хотя сознаю, что подобное утверждение вряд ли донесет даже самую малость того, что я сам думаю о своей вере… Да, я верую в Господа, в божественную сущность Христа и посмертную жизнь души…

Но, как всякий мыслящий человек, я тем не менее не перестаю искать, вырабатывать собственную веру.

Что касается моих политических взглядов, то я типичный maverick¹⁶. По ряду вопросов мои мысли находятся в трогательном единстве с крайне левыми, в других вопросах я солидаризируюсь с крайне правыми; а оставшиеся проблемы объединяют меня с крайними центристами. Знаю точно, что не доверяю любой концентрации власти в одних руках, будь то власть политическая или экономическая. Я последовательный защитник окружающей среды. И убежден, что мы существа гораздо более «высшие», чем привыкли думать о себе, и что животные гораздо ближе к нам, чем мы полагали до сих пор».

Вот такой он человек… Совсем как его книги — яркий, мудреный, хитрее и одновременно искреннее, чем хочет показаться на людях.

Джин Родман Вулф родился 7 мая 1931 года. Единственный сын процветающего бруклинского ресторатора и владельца магазина, он так и не стал истинным нью-йоркцем. Примечательно, что первые детские впечатления, которые сохранила память будущего писателя, менее всего ассоциируются с железобетонным мегаполисом: двухлетний малыш мчится босиком по зеленой траве… Нет, конечно, и в Бруклине можно при желании отыскать островки незагаженной природы, но все же эти «воспоминания о будущем» — из какой-то иной жизни. Только вот из какой?

Знойный, пропахший нефтью Техас, где мальчик провел детство и юность? Там-то девственной природы хоть отбавляй, однако насчет зеленой травки напряженно. Или в Корее, где как раз зелени-то в избытке, но досталась она солдату-новобранцу Вулфу все больше военная, опасная для жизни? Скорее всего, память «напомнила» ему о тихих и мирных сельских штатах Огайо и Айове и еще, конечно, Иллинойсе, где он прочно обоснуется спустя четыре десятилетия.

Однако все по порядку. Из других нью-йоркских воспоминаний Вулфа — Всемирная выставка 1939 года, которая прошла под девизом «Я видел будущее». Кажется, на той выставке побывал едва ли не каждый американский фантаст, успевший к тому времени родиться на свет; не она ли направила их мысли по особому вектору?

А затем началась чехарда переездов с места на место, что в Америке никого не удивляет: Иллинойс, Массачусетс, Айова, Огайо… В конце концов семья надолго осела в одном из крупнейших городов Техаса — Хьюстоне. Мальчику как раз пошел одиннадцатый год, и в Хьюстоне он застрял на неполных полтора десятилетия. На вопрос критика Джоан Гордон, написавшей книгу о Вулфе, писатель о своих детских годах выразился коротко и ясно: «Вырос в Техасе, по сущности своей — техасец и аутсайдер».

В ту пору Хьюстон еще не был национальным центром нефти и космоса, поэтому будущий писатель-фантаст вряд ли увидел в смене житейских декораций что-то особо символичное и пророческое. Когда ему исполнилось восемнадцать, он окончил школу и поступил в известный на весь штат университет (расположен он в городке, название которого говорит само за себя — Колледж-Стейшн). Начало учебы ознаменовалось для Джина Вулфа и первыми литературными опытами: едва поступив на первый курс, он тут же принялся сочинять короткие смешные скетчи для студенческого юмористического журнала.

Спустя три года Вулф бросил занятия. Несмотря на то, что в раннем детстве он перенес полиомиелит, здоровье юноши оказалось в полном порядке, и недоучившегося студента тут же «забрили» в армию. А тогда как раз — ну и невезение! — шла война в Корее, и в апреле 1953 года новобранца отправили прямехонько в зону боевых действий, где ему довелось понюхать пороху. Однако и счастье Вулфа не дремало. Провоевать будущему писателю было отпущено всего три месяца, поскольку уже в июле было подписано соглашение о прекращении огня. Тем не менее Джин Вулф числится ветераном войны по праву: за храбрость он был награжден боевой медалью.

После демобилизации экс-солдат решил продолжить учебу. Он сменил несколько университетов в разных городах страны и наконец закончил инженерный факультет в родном Хьюстонском университете.

В том же году, 1956-м, Вулф женился — на Розмари Дитш, с которой познакомился еще в четырехлетием возрасте, когда жил с родителями в Пеории, штат Иллинойс. Тогда их совместные игры на свежем воздухе мало что сулили в будущем, потому что семья Вулфов вскоре переехала в другой город; однако ж вот как бывает — спустя два десятка лет молодые люди встретились снова, чтобы уже никогда не расставаться. Четверо детей — два сына и две дочери — тому порукой…

Получив диплом инженера, молодой человек поступил на работу в цинциннатское отделение небезызвестной фирмы «Проктор энд Гэмбл» — той самой, «качеству которой можно доверять». Вулф трудился у них почти 16 лет и за эти годы стал автором, по крайней мере, одного практичного изобретения, известного сегодня всей жующей Америке: разновидность картофельных чипсов (Pringle’s) имеет запоминающуюся форму благодаря машинке для резки, сконструированной писателем-фантастом Вулфом. Как он сам мрачно предрекает, «еще неизвестно, что проживет дольше — мои книги или чипсы Pringle’s»…

С 1972 года он оставил работу в фирме и стал редактировать издававшийся в Бэррингтоне (штат Иллинойс) торговый журнал «Plant Engineering», название которого, скорее всего, переводится как «Заводское оборудование».

В Бэррингтоне он живет, насколько мне известно, и по сей день. Уже следующий год принес Вулфу первую литературную премию — «Небьюла» — за повесть «Смерть доктора Острова»; а роман «Пятая голова Цербера» в том же 1973-м был включен в номинацию на «Хьюго». Единственное, что смазало радость от литературных успехов, было известие о смерти отца. Мать пережила мужа на четыре года.

Писать, причем не только фантастику, Вулф начал еще работая в «Проктор энд Гэмбл». Как он сам вспоминал, первоначальным стимулом была острая нехватка денег на покупку мебели для новой квартирки… Первой профессиональной публикацией Вулфа стал рассказ «Мертвец» для журнала «Сэр», и в том же 1966 году увидел свет первый научно-фантастический рассказ — «Горы как мышь».

А с 1984 года он окончательно расстался с журналом, со всеми другими внелитературными затеями, чтобы полностью посвятить себя делу, в котором, оказывается, преуспел больше всего, — литературному труду.

«Не думаю, что литература — удачное поле для развития философских взглядов, — говорил Вулф в одном из интервью, — если только не понимать под «философией» нечто, что определяет действия персонажа».

Герои и сюжеты Вулфа, если не впрямую, так завуалированно, но обязательно имеют точки соприкосновения с его собственным жизненным опытом. Дети, выросшие в изоляции, и взрослые, «лишенные корней» в виде нормального детства, одиночки, вроде героя «Зиккурата», или люди, попавшие в бесчеловечную машину правил и запретов.

Все критики, писавшие о Вулфе, в один голос утверждают, что он не из тех писателей, чье творчество легко поддается аннотированию, но зато по его произведениям любо-дорого писать диссертации. Итак, его творчество можно разделить на три неравные части. Первая — это добротное коммерческое «развлечение», часто с юмором и тонкой словесной игрой; вторая — произведения «социологические»; и третья — «психологические». Последние две группы составляют произведения серьезные, не побоюсь этого слова — элитарные.

И публиковаться Вулф начал в серии элитарной, а в свои годы и авангардной — в антологиях «Орбита», собираемых и редактируемых Даймоном Найтом. Именно в них Вулф заявил о себе как о тонком стилисте, эрудите и смелом экспериментаторе в области формы.

Успех пришел к нему с первыми опубликованными повестями и рассказами, из которых выделяется утонченной символикой цикл-триптих: «Остров доктора Смерти и другие рассказы» (1970), «Смерть доктора Острова» (1973), завоевавший премию «Небьюла», и «Доктор Острова Смерти» (1978). Эти повести вместе с четвертой, «Смерть острова Доктор» (1983), составили сборник «Архипелаг Вулфа» (1983). Герой первых двух — психически травмированный мальчик, изолированный от окружающих и постепенно привыкающий к новому, специально созданному для него окружению (любимый мотив Вулфа, которому в детстве самому пришлось помотаться по стране и который лишь изредка проводил время с родителями). В третьей повести разбуженный после анабиоза заключенный узнает, что обрел бессмертие.

Многие рассказы Вулфа вошли в ежегодники «Лучшего…». В «Civis Laputus Sum» (1975) развивается тема романа Брэдбери «451° по Фаренгейту». В новелле под длинным и откровенно издевательским названием — «Как я проиграл вторую мировую войну и помог остановить немецкое вторжение» (1973) — построена очередная альтернативная история. Наконец, в рассказах «Женщина, любившая кентавра Фолуса» (1979) и «Женщина, любившая единорога» (1980) дается квазирациональное объяснение мифических существ: они всего лишь результат генной инженерии. Эти и другие произведения короткой формы составили сборники Вулфа, в частности: «Книга Дней Джина Вулфа» (1981), «Библиоманы: двадцать персонажей, ожидающих свои книги» (1984).

А повесть «Пятая голова Цербера» (1972), к которой — следуя диктату издателя — писатель специально сочинил две других, «Рассказ, сочинение Джона В. Марша» и «ВРТ», послужила основой первой значительной книги Вулфа, названной точно так же — «Пятая голова Цербера» (1972). В ней сложным (даже несколько манерным) образом соединены многие научно-фантастические и общефилософские темы и проблемы.

Герой первой повести, Номер Пятый, растет в необычной семье на далекой планете, где обосновалась земная колония. Необычность ее в том, что и брат Номера Пятого, и тетка, и дед, и сам центральный персонаж, суть клоны некоего прадеда, чей мозг был «заключен» в электронную схему компьютера-наставника. Поколение за поколением клоны повторяют себя, не допуская ни малейшего отступления от первоначального плана. И поскольку семья не способна изменяться, словно застыла во времени, она претерпевает неизбежную стагнацию…

Вторая и третья новеллы, на мой вкус, уступают первой — они утонченны, изящны, рафинированны и… ни о чем! К концу книги мы словно «вспоминаем о будущем» писателя, чьи главные книги — тетралогию о

Земле Нового Солнца — критика не случайно сравнила со стилем барокко. То есть предельная шлифовка и изящество деталей, богатство, помпезность которого уместна во дворце… А вот в открывающей книгу повести — какая-то, если уместно продолжить аналогию с архитектурными стилями, величавая строгость и подлинная страсть готики и Возрождения. А кроме того — нечто, не относящееся к стилю, к антуражу: живая, пульсирующая мысль и обнаженное человеческое сердце.

Думал ли Вулф, что спустя четверть века этические проблемы клонирования (пока еще теоретические, покуда дело не зашло дальше клонирования овец и свиней!) захлестнут вовсе не страницы научно-фантастических романов, но первые полосы весьма респектабельных газет?

Творчество писателя разнообразно. В нем встретишь и просто фэнтези — роман «Дьявол в лесу» (1976); и произведения «исторической» фэнтези — дилогию, построенную на античном материале: «Солдат тумана» (1986) и «Солдат Ареты» (1989), и сборник рассказов в жанрах фэнтези и «ужасов» — «Этажи старого отеля» (1989), который был награжден Всемирной премией фэнтези. Но, наверное, самая неожиданная в более чем пестрой коллекции трофеев Вулфа — премия имени Райслинга за 1978 год. Она присуждается за достижения в научно-фантастической поэзии (кто такой Райслинг, полагаю, подробно объяснять не нужно — помните хайнлайновские «Зеленые холмы Земли»?). Но, на мой вкус, лучший Вулф остался там — в 1970-х, в сборниках «Орбита». В его рассказах и повестях — в том числе и новых (взять хотя бы тот же «Зиккурат»!), оказавшихся слишком сложными для массового читателя фантастики.

Однако не только массовый читатель, но и многие критики думают иначе. Потому что главный рыночный успех пришел к Вулфу после публикации в 1980 году романа «Тень пыточных дел мастера», открывшего серию «Книга Нового Солнца». В последующие три года писатель с завидной регулярностью выдавал продолжения: «Клешня Миротворца» (1981), «Меч ликтора» (1982), «Замок автарка» (1983); а четырьмя годами позже издал пятую книгу, содержащую как бы «дополнительный материал по теме» — «Урт под Новым Солнцем» (1987). Эти книги не только сделали Вулфа писателем-бестселлеристом, но и принесли ему внушительный урожай премий — первый роман завоевал Всемирную премию фэнтези и Британскую премию научной фантастики, второй — «Небьюлу» и премию журнала «Локус», третий — Британскую премию фэнтези и еще одну премию «Локуса», четвертый — Мемориальную премию имени Джона Кэмпбелла.

Научно-фантастическая эпопея, удачно «замаскированная» под фэнтези, развертывается на некоей планете Урт, освещаемой старым, затухающим светилом. И цивилизация на Урте — древняя, «загнивающая» и «декадентская», давно забывшая достижения технического прогресса (место которого закономерно заняла магия). Только ожидание второго пришествия местного мессии — Миротворца, способного заново зажечь Солнце, — дает обитателям планеты импульс к жизни. Словом, этот мир — достойный наследник всех подобных Старых Миров фантастики, от Берроуза до Муркока и Вэнса. И неизмеримо превосходящий их в богатстве деталей и глубине.

Продолжая уже упоминавшееся сравнение, нас вводят в пышный, подавляющий роскошью отделки дворец. После более чем скромных, но обжитых квартирок он действительно поражает воображение, но и вызывает некий дискомфорт: слишком много всего наворочено! Это музей, а не жилье человека.

Хотя нельзя сказать, что в мире Вулфа отсутствуют люди. Скорее, наоборот — романы сильны не столько антуражем, сколько яркими запоминающимися образами. Конкретно — одним.

Мы знакомимся с юношей-сиротой Северианом, имя которого вызывает в памяти дополнительные ассоциации с картинами заката некогда великих земных империй — Рима, Византии… Став подмастерьем в Гильдии мастеров заплечных дел, Севериан попадает в город Нессус на севере планеты, ко двору всесильного правителя-автарка, затем становится мастером своего нешуточного ремесла, ради женщины предает его, отправляется в изгнание, испытывает множество приключений и, победив в войне, возвращается в Нессус и в результате всех перипетий сам становится автарком.

Если бы этим исчерпывался сюжет — оставаться бы пенталогии Вулфа очередным научно-фантастическим (или «фэнтезийным» — кому как нравится) сериалом и только. Однако и писатель не так прост, да и герой его — совсем не традиционный претендент на корону. Севериан — это новое воплощение легендарного Миротворца и хорошо помнит, что ему суждено в его новой жизни. Как сказал критик, «это одновременно и Христос, и Аполлон; он воскрешает мертвых, у него при себе дюжина талисманов Высшей Власти; он творит чудеса, даже оставаясь палачом. Он промежуточная ступень между Уртом и некими высшими силами, задача которых — то ли помочь населению умирающего мира, то ли использовать его в своих целях, то ли все вместе». В финале Севериан не просто воцаряется на троне: он-таки зажигает Новое Солнце над планетой (можно добавить, что он еще и Прометей!) — «белую дыру», которая даст его соплеменникам новый импульс к жизни.

Да, кстати, где же все-таки расположен этот загадочный, неблагополучный и колоритный мир? Забыть который невозможно — он властно завладевает нашим подсознанием и все время что-то обещает: раскрытие какой-то тайны, прозрение… Только в последних книгах серии автор милостиво и как бы ненароком обращает внимание читателя на название, которое правильнее по-английски следовало бы произносить как «Эрт» (Urth). Да, это наша Земля (Earth), только отнесенная в невообразимо далекое будущее!

Можно по-разному относиться к творению Вулфа. Для меня, повторяю, слишком много внимания уделено внутренней отделке его фантастического «дворца» — и слишком много деталей, за пестротой которых упускаешь главное. Но и поклонников у такого «НФ барокко», как оказалось, хватает — вероятно, потому, что уж слишком редко фантастика балует качеством отделки… Как бы то ни было, сравнения с мирами Херберта и Толкина (я бы добавил и Урсулу Ле Гуин) писатель заслужил по праву.

Он доказал, насколько современная научная фантастика может не стесняться своего имени. Насколько ей по плечу выступить в амплуа современной «просто» литературы. Другое дело, что современная «просто» литература — модернистская и постмодернистская — тоже, если задуматься, занимается по большей мере отделочными работами, вместо того, чтобы строить Здание…

БИБЛИОГРАФИЯ ДЖИНА ВУЛФА

(Книжные издания)

1. «Операция «АРЕС» («Operation ARES», 1970).

2. «Пятая голова Цербера» («The Fifth Head of Cerberus». 1972).

3. «Мир» («Peace». 1975).

4. «Дьявол в лесу» («The Devil in a Forest», 1976).

5. Сб. «Остров доктора Смерти и другие paссказы» («The Island of Dr.Death and Other Stories». 1980).

6. «Тень пыточных дел мастера» («The Shadow of the Torturer». 1980).

7. «Клешня Миротворца» (The Clair of the Conciliator», 1981).

8. Сб. «Книга Дней Джина Вулфа» («Gene Wolfe's Book of Days», 1981).

9. «Меч ликтора» («The Sword of the Lictor». 1982).

10. «Замок автарка» («The Citadel of the Autarch». 1983).

11. Сб. «Аpxипелаг Вулфа» («The Wolfe Archipelago». 1983).

12. Сб. «Библиоманы: двадцать персонажей. ожидающих свои книги» («Bibliomen. Tirenty Chaharacters Waiting for a Book». 1984).

13 Сб. «Книгa Hoвoгo Солнца. тома 1 и 2» («The Book of the new Sun. Volumes I and II». 1983)

14. Сб. «План(етарная) инженерия» («Plan(e)l Engineering». 1984)

15. «Свободные живут свободно» («Free Live Free». 1985).

16. Cб. «Книгa Hoвoгo Солнца, тома 3 и 4» («The Book of the new Sun. Volumes III and IV». 1985).

17. «Солдат тумана» («Soldier of the Mist». 1986).

18. «Урт nod Новым Солнцем» («The Urth of the new Sun». 1987).

19. «Двери существуют» («There Are Doors». 1988).

20. «Cолдaт Ареты» («Soldier of Arete». 1989).

21. Сб. «Виды, которым грозит вымирание» («Endangered Species». 1989).

22. Сб. «Этажи cтapoгo отеля» («Storeys from the Old Hotel». 1989).

23. «Вид на замок» («Castleview». 1990).

24. «Герой как оборотень» («The Hero as Wertrolf». 1991).

25. «Старушка. чьи сережки напоминают Солнце» («The Old Woman Whose Holling Pin is the Sun». 1991).

26. (6. «Молодой Вулф» («The Young Wolfe», 1992).

27. «Ночная сторона Долгого Солнца» («Nightside the Long Sun». 1993).

28. «Озеро Долгого Солнца» («Lake of the Long Sun», 1993).

29. Сб. «Литания Долгого Солнца» («Litany of the Long Sun». 1993).

30. «Кальде Долгого Солнца» («Саlde of the Long Sun». 1993).

31. «Исход с Долгого Солнца» («Expdus from the Long Sun». 1996).

Игорь Лебединский
ЗЕЛЕНАЯ ПАЛОЧКА

Пролетели еще полгода, в течение которых жюри не уставало вскрывать присланные конверты и читать ваши произведения. Занятие это, признаемся, хотя и трудоемкое, но приятное, ведь таким образом мы имеем возможность поближе познакомиться со своим читателем и составить его, так сказать, коллективный портрет. Он, кстати, совпадает с теми объективными чертами, которые прорисовываются в анкетах «Если». Читатель наш молод, образован, любит и знает фантастику, в частности, журнал «Если», а книжек прочел столько, что следующий шаг — сесть и написать самому — представляется ему логическим продолжением бесконечной любви к предмету.

А еще наш читатель самолюбив. Испытывая, конечно, некоторые сомнения в своих способностях (а кто из молодых авторов их не испытывал!), он все же внутренне убежден, что может написать не хуже того, что видит в журналах и книгах. Как-то один молодой человек так и заявил: «Я могу написать не хуже, чем ваши авторы!» — и привел пару названий не самых удачных рассказов. Наверное, он был прав: начитанный, грамотный человек, взявшись за перо, может написать не хуже «проходного» рассказа известного фантаста. Столь откровенное заявление нам пришлось услышать единожды, но, думается, подобную мысль держит в голове немалое число конкурсантов. Берясь за перо, вы, дорогие участники конкурса, вольно или, скорее, невольно пытаетесь создать нечто подобное уже неоднократно читанному и виденному. Явных заимствований немного — вы люди добросовестные и на чужое не посягаете. Но в тысячах книг современной фантастики растворены сотни дежурных сюжетов, стандартных приемов и героев на одно лицо. Этот колоссальный коктейль размешивается, взбалтывается и разливается на порции, каждая из которых по вкусу «не хуже» целого.

Друзья, давайте не будем клонировать посредственность, давайте писать лучше, то есть свое. Жюри конкурса ценит прежде всего нетривиальные идеи и, конечно, литературные способности автора (конкурс-то для начинающих писателей!)

И еще. Многие из вас просят дать рецензию на присланный рассказ. Для этого, учитывая обилие поступающих рукописей, нам придется прекратить выпуск журнала. Или пригласить целый штат литературных консультантов, чей немалый труд необходимо оплачивать. Такой возможности в «Если» нет, о чем мы и оповещаем вас на титульной странице журнала.

Сегодня мы хотим поздравить победителя, которым стал москвич Игорь Лебединский. Вышли в финал, но немного недотянули до победы Марина Тимофеева из Санкт-Петербурга и Виталий Яценко из Одессы.

Пожелаем им творческих успехов. А также благодарим всех, кто прислал свои работы.

Конкурс продолжается.

Жюри

Крики раздались именно в тот момент, когда я уныло созерцал процесс бесконечной рекурсии. Функция с тупым упрямством продолжала вызывать сама себя, не обращая никакого внимания на все мои невнятные «jcxz» и прочую страховочную ерунду. Голова стека вот-вот должна была залезть в «code», и тогда программе настанет конец. Вот тут-то улица и наполнилась криками.

— Зеленая Палочка! Зеленая Палочка!

Звук раздавался со всех сторон, прокатывался вверх и вниз по Шоссейной, дробясь в слепых переулках.

Вялость в мышцах. Плох сон, когда нужно убегать от поезда или преследовать вора, а сил нет. Это был не сон, это было куда хуже. Зеленая Палочка!

Однажды мне показалось, что я нашел Зеленую Палочку. С тем же самым бессилием я долго смотрел на нее, схоронившуюся в куче сухих листьев, обмирая и чуть не падая, прежде чем в мои легкие не прорвался долгожданный воздух. И завопил, пугая деловитых воробьев: «Зеленая Палочка! Зеленая Палочка!».

Однако подхватившие мой вопль прохожие быстро углядели, что моя находка — это никакая не Зеленая Палочка, а самая заурядная зеленая палочка. Против всех ожиданий, разобравшись, они не стали на радостях меня бить — наоборот, обнимали друг друга и меня, целовались, один мужик дал мне хлебнуть водки из складного стаканчика. Чудаки. Я бы убил на месте того, кто прикалывается насчет Зеленой Палочки.

— Не может быть, — негромко произнес я. — Это не она. Это что-то другое. Обломок пластиковой трубки. Артефакт иной цивилизации. Просто деревяшка, выкрашенная в зеленый цвет. Сейчас начнут смеяться, обнимать друг друга, целоваться, потертые мужики наполнят свои складные стаканчики популярной водкой «Три богатыря»…

Но не начали. Я знал, что не начнут.

Итак, на улице кричали, а я сидел дома. По правилам, мне тоже полагалось вопить, но кто меня тут услышит? Разве что кот, но котам, по слухам, нет никакого резона бояться Зеленой Палочки.

— Лумумба! — позвал я.

Лумумба подошел, неся хвост вопросительным знаком.

— Мумбик! — начал я. — Мне предстоит уйти. Еда, питье — где обычно. Если дня через три не вернусь — можешь уходить. Дверь будет приоткрыта.

Лумумба хрипло мяукнул и отправился на кухню.

Забота придает сил — даже когда этим силам взяться вроде бы совсем неоткуда. Для укрепления духа необходимо иметь рядом кого-нибудь беспомощного, алчущего заботы и внимания. Я положил в тарелку пять добрых рыбин, наполнил водой до краев две глубокие миски. На три дня хватит.

Занятый этими немудреными делами, я немножко успокоился — насколько вообще можно успокоиться, когда Зеленая Палочка где-то рядом. На моей памяти Зеленую Палочку объявляли четыре раза, и лишь однажды она успела проснуться. В самый первый раз.

Хотя тогда не кричали. Или все же кричали, но уже после. Скорее, даже во время. Тогда, восемь лет назад, Соглядатаи проворонили Зеленую Палочку. Почему-то все считали, что она где-то в Буркина-Фасо или даже в Новой Зеландии. Одним словом, далеко. И когда зеленый клочковатый туман объял высотное здание, когда воздух наполнился невыносимо высоким визгом и отвратительным покашливанием, кричать было уже поздно. А все равно ведь кричали. Я гулял неподалеку; на мое счастье и чье-то горе, Зеленая Палочка выкопалась и проснулась в густонаселенном районе и легко собрала кворум без меня.

После, когда Зеленая Палочка снова заснула, ее посадили на реактивный истребитель и под строгим конвоем отправили в Японию; и хотя это вызвало локальный конфликт с применением тактического термоядерного оружия, Зеленая Палочка несколько лет на континенте не объявлялась. Япония — хорошая, обильно заселенная страна…

Поведение людей, когда рядом Зеленая Палочка, иногда бывает очень интересным. Жаль лишь, что никто за ними в это время не наблюдает — не до того. Мне это, кстати, хорошо знакомо — хотя моя зеленая палочка оказалась ненастоящей, но реакция-то была самой натуральной! Людей разрывало на части; им явно хотелось бежать сразу во все стороны, безумно вопя: «Зеленая Палочка! Зеленая Палочка!», и в то же время удерживало на месте какое-то болезненное любопытство. Мало кому удается увидеть спящую Зеленую Палочку, хотя туман и смерть повидали многие. Я в том числе.

Крики под окном все нарастали, сливаясь в трудноразличимый гул. И совсем близко прозвучали женские голоса:

— Несет! Несет! Зеленая Палочка!

Я прильнул к окну. И правда — народ на улице перестал совершать броуновское движение и довольно организованно прилип к стенам домов, словно это могло спасти. И тут со стороны монастыря появился Соглядатай с Зеленой Палочкой.

Он бежал мягкой трусцой, и его объемистый живот колыхался в такт шагам. В беспомощно вытянутой руке он нес страшный предмет — и даже с девятого этажа ударил мне в глаза ядовитый зеленый цвет.

Соглядатай боялся опоздать — и боялся торопиться. Известно: если уронить Зеленую Палочку или хотя бы неловко тряхнуть, она может проснуться раньше времени. И тогда никто, кого я вижу на улице, не переживет следующего получаса. Даже я. И, пожалуй, еще потребуются жители пяти-шести соседних кварталов, чтобы унять голод Зеленой Палочки.

Добежав до прорехи между домами, ведущей вниз, к реке, Соглядатай перевел дух, постоял пару минут, тяжело дыша и хватаясь за грудь, затем свернул. Ему предстоял долгий мучительный спуск по склону холма. Хорошо бы ему не споткнуться.

Может показаться странным, что вместо того, чтобы бежать сломя голову, я торчал у окна и предавался отвлеченным рассуждениям и туманным воспоминаниям. И вовсе тут нет ничего странного — все инструкторы по выживанию сходились во мнении, что прежде, чем куда-то бежать, необходимо уточнить направление перемещения Зеленой Палочки. И тогда уже делать ноги с максимальной скоростью в противоположную сторону. К тому же у моей позиции было еще одно преимущество. Известно, что в условиях средней полосы, и тем более осенью, Зеленая Палочка предпочитает хватать людей внизу, доползая до верхних этажей лишь после того, как на земле и под землей кончится пища. Да, жителям подземных этажей не позавидуешь. Хотя — это я тоже знал — если пищи не хватает, Зеленая Палочка не побрезгует и девятым этажом.

Однако теперь, когда я обнаружил, что Зеленую Палочку несут строго на запад, в сторону реки, пришла пора действовать. Как-то незаметно я успел обуться и одеться — и выскользнул за дверь, оставив небольшую щель для Лумумбы. Мародеров при Зеленой Палочке можно не бояться: в худшем случае, придется стереть с ковра несколько липких пятен. В том, что на этот раз Зеленая Палочка проснется, я почему-то не сомневался. Станция совсем недалеко отсюда. Очевидно, пока я буду ждать лифта, ее уже принесут. А ведь когда-то я там служил…

Служить на станции Зеленой Палочки — вовсе не такое рискованное занятие, как кажется подросткам и их мамам. Элементарный подсчет: Зеленая Палочка одна, а мир населен густо. Особенно теперь, когда Саутгемптон окончательно слился с Глазго, а Мурманск плавно переходит во Владивосток. При этом станции Зеленой Палочки понатыканы гуще пивных ларьков. По крайней мере, в нашей стране.

Тогда у меня была служебная машина. Собственно, ради машины там и служат. Все средства передвижения давно конфискованы в Фонд Зеленой Палочки. Помню, как пассажиры автобусов взирали на меня с нескрываемым отвращением. Напрасно я оттуда ушел.

Тем временем я выбрался на улицу. Она уже опустела; лишь несколько ранних пьяниц недоуменно глазели по сторонам, поминутно спрашивая друг друга: «Ты видел, куда ее понесли? Ты видел?». Какой-то бодрый инвалид на тележке проехался по моим ногам, хрипя на ходу что-то про Зеленую Палочку, хотя в этом уже не было необходимости. Очевидно, он очень уважал законы.

Успею ли я добежать хотя бы до железной дороги? Нет, даже если успею — бесполезно. Хотя бы до кольцевой… Но лучше — еще дальше. За пределы города… Жаль лишь, что город не имеет пределов. А если имеет, то временные.

Я пристроился за инвалидом и через пару минут обогнал его. Орать на бегу — глупее не придумаешь, но меня имел право задержать любой патруль, так что я выкрикнул несколько раз известную фразу и, разумеется, сбил дыхание. Ну кому надо меня задерживать? Самоубийцам?

Услышав сзади знакомый рокот, я обернулся. Со стороны Нагатина заходил на посадку вертолет. Не успеет, подумал я, хотя мне очень хотелось, чтобы он успел. Но он редко успевает.

И в этот момент Зеленая Палочка проснулась.

Я рухнул на землю, обхватив ладонями голову. Так оно всегда бывает. Первыми отказывают ноги. На меня наехал проклятый инвалид и, грязно выругавшись, свалился рядом. Тележка проехала еще пару метров на боку и тоже рухнула. С запада раздался приглушенный взрыв. Вертолет.

Обреченность. Зачем бежать? Зачем кричать? Зачем все? Так говорила Зеленая Палочка. Говорила, от нее никто еще не убегал. Рано или поздно она меня поймает. От смерти нет лекарства. Ее не сразишь в честном поединке. Ее можно лишь избегать — но до времени. Она медлительна, но она не забывает ничего и никого.

Так она говорила. Я слышал это второй раз, но тогда, восемь лет назад, я был еще ребенком и не придавал большого значения мыслям-об-разам, неожиданно вспыхивавшим в моем сознании. Атавистический страх, с пещерных времен требующий бежать от Зеленой Палочки, был сильнее. Тогда. Я полз слепой гусеницей, не зная еще, что все это ни к чему, что от Зеленой Палочки не уползти, не убежать, не уплыть и даже не улететь — вот и уполз. Хотя, возможно, тогда она просто насытилась крупной добычей…

Так или иначе, на этот раз ползти я не стал. Скорее всего, она наберет свои пять — семь тысяч и без нас с инвалидом. Скорее всего. Я открыл глаза, приподнял голову и взглянул назад.

Зеленый туман клубился и пучился, пытаясь насытить ненасытное. Улицы, дома, деревья, люди — все растаяло, не оставив ни малейшего намека на существование. Улицы, дома, деревья вернутся неизменные. От людей останется несколько капель вязкой бесцветной жидкости. А как же я?

Из тумана доносилось задумчивое бормотание и покашливание. Тишина, приличествующая истинной трагедии, то и дело разрывалась истошными криками обреченных. Как-то раз популярный патологоанатом утверждал с экрана телевизора, что смерть от Зеленой Палочки абсолютно безболезненна, и кричат люди прежде всего от страха. Хотел бы я в это верить.

Туман все приближался — неспешно, как и подобает. Хотя какой, к черту, туман? Какой туман, хотел бы я знать, способен проникнуть сквозь любые стены и окна, сквозь сталь и дерево, сквозь фарфор и пластик? Но это выглядело, как туман. Поэтому — пусть.

Ноги меня все еще не слушались. Рядом пыхтел и чертыхался неуемный инвалид, он извивался коротким червем и подтягивался на руках, пытаясь добраться до своей тележки. Вот какой жизнеспособный тип!

Наконец, когда до меня оставалось несколько десятков метров, туман перестал расширяться. Кажется, мне повезло. Я приготовился к прыжку.

Так и есть. Моментально, без всяких предварительных намеков, зеленый туман исчез, обнажив непривычно пустую улицу. Там и сям виднелись небольшие лужицы известного происхождения. Не тратя драгоценного времени на философские раздумья о бренности плоти, я бросился вперед — на поиски Зеленой Палочки. Нужно опередить судьбу.

Нужно спешить. Зеленая Палочка может закопаться — она всегда закапывается, чтобы без помех заняться пищеварением. Тогда мне ее не разыскать. К Зеленой Палочке могут подоспеть другие охотники. Зеленая Палочка интересует многих. Террористов, например. Военных. Фанатиков. И не имеет никакого значения, кем именно назначен приз за находку.

По официальной версии, всемирно известный ученый Татищев, профессор антропофагии Московского института Зеленой Палочки, доказал, что если поймать Зеленую Палочку в течение трех часов после насыщения и рассечь точно вдоль, то она может умереть. Правда, может и не умереть, и тогда обе ее половинки заживут самостоятельной жизнью. Вероятность ему определить не удалось. Однако всем известно, что Татищев носит звание генерал-лейтенанта, а в институте его лет десять никто не видел. Но все это меня не касается. Главное — приз.

Инвалид ловко наладил свою тележку и припустил за мной. Он тоже жаждал приза. Боже, ему-то зачем? Вид у него был такой, что хотелось запомнить его месторасположение и в начале сентября прийти за опятами.

Поскользнувшись в луже, я кубарем скатился со склона. Приятного мало, зато быстро. Еще метров триста — и все.

Посреди бывшего футбольного поля, служившего вертолетной площадкой, дымились искореженные обломки. Насчет вертолета я угадал. А рядом, на набережной, возле серой громады плотины, возвышалась станция Зеленой Палочки.

И никого вокруг.

Скрип инвалидной тележки звучал все отчетливей, и я перевел мозг в режим «турбо». Здесь Зеленой Палочки, как мы изволим наблюдать, нет. Запах… Должен быть запах…

Есть запах!

Из полуоткрытой двери слабо тянуло ароматом июньской грозы. Задыхаясь от счастья, я бросился туда. И сразу же увидел Зеленую Палочку.

На пороге станции поблескивала, беспечно играя с солнечными лучами, одинокая лужица. А в самой середине лужицы лежала Зеленая Палочка.

Странно, откуда взялась эта глупость — «ядовито-зеленый цвет»? Недоумевая, я смотрел на Зеленую Палочку. Она действительно была зеленая. Не такая, как пожухлые городские растения, и даже не такая, как синтетическая новогодняя елка. Она была по-настоящему зеленая.

Не испытывая ни малейшего страха, я подошел к луже и бережно, как котенка, взял в руки Зеленую Палочку. Сейчас — и еще примерно сутки — она практически безопасна. Бывало, конечно, когда Зеленая Палочка пробуждалась в тот же день. Но все эти события описаны в монографии Л. Картера «Случаи аномального поведения Зеленой Палочки» и являлись огромной редкостью. Самое большее, на что она сейчас способна — это слабые попытки закопаться. Однако простым постукиванием по торцам можно с легкостью пресечь эти поползновения.

Словно услышав мои мысли, Зеленая Палочка шевельнулась и томно вздохнула. Моментально припомнив инструкции, я внимательно оглядел Зеленую Палочку, нашел на одном из торцов надпись «Зеленая Палочка» — черным по зеленому — и легонько постучал по нему ногтем указательного пальца. Зеленая Палочка вздохнула еще раз и затихла. Считается, что после этой процедуры она погружается в неглубокий сон, полный сюрреалистических видений.

Я зашел внутрь в поисках телефона. В тот же миг сухо скрипнули колеса, и на порог станции вкатился инвалид. Едва он меня увидел, как глаза его безнадежно потухли. Крушение мечты.

— Извините, папаша, — буркнул я, прижимая драгоценную Зеленую Палочку к сердцу.

Я почему-то испытывал перед ним неловкость.

Он ничего не ответил, лишь пристально посмотрел мне в лицо. В глазах застыло недоброе выражение.

Я снял телефонную трубку и набрал короткий номер. У меня Зеленая Палочка!

— Служба находок Зеленой Палочки слушает, — раздался усталый женский голос. И сразу же умолк.

— Алло! Алло! — крикнул я и вдруг понял, что аппарат не дышит. Что за новая подлость?..

— Хе-хе-хе! — смех.

Я резко обернулся. Инвалид уже прятал в карман небольшие бокорезы. Со стены вяло свисал провод.

— Нашел? Нашел? — издевался инвалид. — Засунь теперь ее себе куда хочешь! Хрен ты успеешь вызвать команду!

Проклятый старик говорил правду. Одно из условий, при которых присуждается приз, — это незамедлительный звонок в Службу. Как раз то, чего я не мог сделать при всем желании. Других аппаратов в здании станции нет — мне ли не знать? До дома близко, конечно, но в то же время — невообразимо далеко. За десять минут не успеть.

— Нет, лучше возьми ее домой и положи под подушку! — не унимался инвалид.

Потом, перехватив мой взгляд, круто развернулся и выкатился наружу. Я замахнулся на него Зеленой Палочкой, но передумал. Меня охватило тупое отчаяние. Скрип колес удалялся.

Можно ли с этим жить? Можно ли жить, вечно помня, что несколько минут отделяли тебя от полного счастья? Каждый день, каждую ночь мучаться: мол, будь я чуть расторопнее… Или инвалид — инвалид-нее… Сегодня вечером я мог загадывать любое желание. Разумеется, в пределах возможностей Центробанка.

Клянусь, я не стал бы испытывать эти пределы. Домик в Якутии, в одном из мест, не затронутых урбанизацией… Каждый день, иллюстрируя богатства России и наше собственное разгильдяйство, по телевизору показывают необъятные просторы нашей Родины. Огромная, практически нетронутая территория — несколько тысяч квадратных километров, где еще нет Города. Деревья растут не стройными рядами, как это им положено, а произвольно. До недавнего времени там даже водились дикие звери…

Разумеется, застройка ведется, но не слишком быстро. Еще лет тридцать этот памятник нашей бесхозяйственности может просуществовать вполне. А большего мне и не надо…

А Зеленой Палочке там делать нечего. Она там просто зачахнет от голода. Был случай — каким-то образом она попала в безжизненные пески Бразилии. Несколько лет мир жил спокойно. Во многих странах на радостях случился даже бэби-бум.

Итак, жизнь кончена. Меланхолично подкидывая Зеленую Палочку на ладони, я вышел на улицу. И что мне теперь делать?

Я спросил об этом Зеленую Палочку, но она притворилась куском дерева и ничего не ответила.

Я поднялся на гребень плотины, прошел мимо милицейской будки.

Кожаный стул был мокрым, на столе валялся «Макар». Застрелиться он хотел, что ли? Не успел…

По Зеленой Палочке пробежала еле ощутимая дрожь. Вздрогнул и я. Навстречу мне по плотине брела толстая пожилая тетка.

— Что, все уже? — спросила она.

Как будто сама не видит.

— Все, — эхом откликнулся я, поигрывая Зеленой Палочкой. Женщина оцепенела на секунду, затем пожала плечами и прошла мимо. Я посмотрел на Зеленую Палочку. Теперь она точь-в-точь походила на «зеленые палочки» из магазина предметов для розыгрышей. По-моему, это глупо. Глупее даже, чем пластиковое дерьмо.

Я оглянулся. Женщина все шла и шла, ее огромный зад колыхался не в такт шагам. Мне вдруг захотелось ее съесть — и я съел, выплюнув излишек жидкости.

В затылке стрельнуло, я встряхнул головой. Все было по-прежнему. Женщина колыхалась дальше по плотине.

— Это ты? — укоризненно спросил я Зеленую Палочку.

Она слабо дернулась в моей руке.

По-научному это зовется Синдромом Зеленой Палочки. Совершенно безвредное, но крайне обременительное расстройство восприятия. Оно может возникнуть у каждого, кто когда-то держал в руках Зеленую Палочку.

Постояв некоторое время на плотине, я направился домой. Люди уже возвращались; отовсюду слышался оживленный гомон. Наверное, приступили к дележу освободившейся площади. Время от времени у меня появлялось желание кого-нибудь съесть, и я не отказывал себе в этом маленьком удовольствии. Прохожие хохотали и показывали на меня пальцем.

Незаметно наступил вечер. В «новостях» передали, что Зеленая Палочка обнаружена храбрыми Соглядатаями и отправлена далеко-далеко. Они всегда так говорят. Затем показали Якутскую Пустошь (все места, где нет людей, они называют пустыней). Листва тамошних деревьев была одного цвета с Зеленой Палочкой.

— Новость дня! — с мрачным удовлетворением произнес ведущий.

Я замер. Ведущий мужественно держал паузу.

— Сегодня, около 14.30, было заключено соглашение между правительством России и транснациональной корпорацией «Урбан-Инвест», которое уже сейчас называют Контрактом Века. Согласно этому соглашению, России будет выделен многомиллиардный целевой кредит на освоение и застройку так называемой Якутской Пустоши. По оценкам экспертов, в ближайшие пять — семь лет будут освоены, по меньшей мере, 20 тысяч квадратных километров пустынных земель! Жильем будут обеспечены более ста миллионов граждан, вынужденных ютиться в подземных склепах…

Более ста миллионов!.. Вот так-то. А вы говорите — Зеленая Палочка…

Ведущий продолжал вдохновенно бубнить о тучных нивах, взошедших там, где ранее торчал бессмысленный камыш, о миллионах осчастливленных граждан, о том, что Человек, его Права и Свободы являются наивысшей ценностью, о рекордном росте народонаселения, еще Бог знает о чем… Мне захотелось его съесть, но он был слишком далеко.

Я посмотрел на Зеленую Палочку. Она лежала на письменном столе и тяжело, с присвистом, дышала. Эта новость ее доконает.

Зеленая Палочка вздрогнула под моей ладонью. Обмякла…

— Я сейчас, — сказал я и рванулся прямо на кухню, сбив с ног Лумумбу. Среди ножей, вилок и прочих столовых приборов я без труда обнаружил маленький, но увесистый разделочный топорик.

На ватных ногах я вернулся в комнату. Лумумба успел скатить Зеленую Палочку со стола и самозабвенно с нею играл.

Я отобрал у него Зеленую Палочку. Запер кота на кухне, невзирая на свирепый блеск его желтых глаз.

Зеленая Палочка проснулась было, но я попросил ее отключиться. Для ее же блага. Ничуть не щадя паркета, я принялся за работу.

…Полгода минуло с того дня. Все свои скудные сбережения я вложил в садовый инвентарь — горшки, удобрения, особые лампы… Я забросил работу, не посещаю присутственных мест. Живу я теперь на кухне — вся комната уставлена горшками. Я посадил все кусочки Зеленой Палочки, даже самые крошечные. Почти все они дали всходы.

В мире на все лады обсуждается исчезновение Зеленой Палочки. Выслушивая самые несуразные предположения, я смеюсь.

Освоение Якутии ведется не так быстро, как мы боялись. Но все же ведется. Надеюсь, мы не опоздаем — вчера я заметил, что на двух растениях, стоящих ближе к обогревателю, образовались зеленые бутоны.

Но иногда, по ночам, мне приходят в голову странные мысли: а если всю Якутскую Пустошь засеять Зеленой Палочкой, не будет ли ее безумный отпрыск выращивать Человека?

Евгений Харитонов
МЫ ЖИЛИ ПО СОСЕДСТВУ…

В отличие от западноевропейской НФ, фантастика стран Восточной Европы волей политического «случая» оказалась расколотой на два социально-идеологических этапа (помимо обязательных исторических и стилевых периодов): это, собственно, довоенная фантастика, никак политически и эстетически не выделявшаяся из общеевропейской культуры, и фантастика, возникшая в период социалистических преобразований, что повлекло за собой деление на НФ соцстран и НФ капстран. Разница действительно существовала. Приходится признать, что послевоенная восточноевропейская фантастика почти не выдвинула заметных фигур международной значимости, исключая разве что некоторых авторов масштаба С. Лема. Во многом причиной тому известная идеологизированность, а местами несамостоятельность, присущая фантастическим культурам Восточной Европы на раннем этапе современного развития. Хотя, конечно, это никоим образом не должно умалять бесспорных достижений «социалистических» авторов.

Надо отметить еще и тот факт, что представление фантастики Европы в подобных обзорах неизбежно окажется мозаичным и фрагментарным. Согласитесь, невозможно в объем очерка вместить все перипетии историографии литературы, равно как более или менее подробно рассмотреть творчество какого-то отдельного писателя. Но — начнем.

По старшинству и обилию основоположников жанра чешская литература несомненно лидирует в восточноевропейском «союзе фантастов». Еще в 1623 г. из-под пера знаменитого чешского ученого и педагога Яна Амоса Каменского вышел роман «Лабиринт света и рай сердца». Эта сатирическая утопия о городе-мире и по сей день является одной из вершин чешской литературы. Но что касается собственно фантастики, то «вакансия Каменского» оставалась незаполненной очень долго — вплоть до первой половины XIX столетия. Предысторию чешской НФ можно условно поделить на три периода. Первый из них приходится приблизительно на 1850–1860 гг., когда — не без влияния идей немецкого и русского романтизма — в чешской литературе стали появляться произведения, в которых преобладала атмосфера загадочного, мистического; появились и научно-фантастические мотивы, например, в произведениях Яна Хибла («Поучительные и короткие истории о страшном»), Вацлава Крамериуса («Таинственные приключения»), Йозефа Колара («Создатели ада»).

В 1870-х гг. в Чехии стали активно издавать переводную фантастику, в том числе книги Жюль Верна, Эдгара По, что не могло не отразиться и на внутреннем литературном процессе. 1870–1914 гг. — время становления собственно научно-фантастических традиций в чешской литературе. Конечно, молодой жанр не избежал «трудностей роста». Однако наряду с многочисленными книгами откровенно подражательного характера «под Жюль Верна», в эти годы появляются поистине жемчужины ранней НФ. Следует признать, что высшие достижения в этой области принадлежат, как правило, авторам, не очень-то принимавшим во внимание законы научной фантастики, использующим фантастические мотивы как способ прикрытия сатирической направленности своих произведений. Два имени особенно выделяются в этот период. Во-первых, Сватоплук Чех, прославившийся циклом сатирических «путевых очерков» о путешествиях мещанина Матея Броучека в XV век и на Луну (1888); во-вторых, известный журналист и писатель Якуб Арбес, которому принадлежит идея создания целого жанра — «пражское романето», нечто среднее между романом и повестью, для которого обязателен фантастический элемент (напомним, что в те годы деления на собственно фантастику и нефантастику еще не существовало). Его научно-фантастические повести «Дьявол на дыбе» (1866), «Святой Ксаверий» (1873) и в особенности «Мозг Ньютона» (1877) считаются яркими образцами чешской НФ, во многом определившими самобытные черты НФ в чешской литературе.

С началом XX века в Чехии уже вовсю печатаются НФ-романы чешских и переводных авторов — далеко не равноценных и по уровню литературного мастерства, и по части сюжетной изобретательности. Чешская фантастика еще не выработала своих традиций, она часто неумело и по-детски наивно и бессистемно перенимала опыт зарубежных авторов, пытаясь в то же время удержаться в русле каких-то национальных традиций. На волне популярности жанра в литературу просочилось немало авторов, принципиально далеких от литературного круга. И только случай возвел их на пьедестал пионеров жанра. Пример тому — довольно заурядный писатель, трактирщик по основному роду занятий Карел Глоух, создатель двух авантюрно-фантастических сочинений «Удивительное путешествие Иржичка» (1907) и «Заколдованная земля» (1910), которого, однако, историки жанра единодушно именуют «чешским Жюль Верном». И в то же время в разряд «забытых авторов» волей все того же случая попал действительно талантливый писатель Метод Суходолски, чей роман «Русские на Марсе» (1909) представляет немалый интерес и сегодня (кстати говоря, в этом произведении предпринята одна из ранних и серьезных разработок темы Контакта).

Первая четверть XX века насыщена грандиозными историческими переменами, сказавшимися и на идеологических трансформациях литературы: кошмар первой мировой войны, «низвержение» трехсотлетнего владычества Габсбургов, обретение политической независимости и, наконец, создание в 1918 г. нового государства — Чехословакии. Период с 1914 по 1936 г. без преувеличения можно назвать «Золотым Веком» в чешской фантастике, когда она выбивается в авангард фантастики европейской. Грандиозными именами отмечено это время: Карел Чапек, Иржи Гаусман, Карел Конрад, наконец, знаменитые «пражские немцы» Франц Кафка и Густав Мейринк… «Волной утопизма» назвал этот период видный чешский критик А.М.Пиша. Впрочем, на деле мы чаще сталкиваемся с примерами «антиутопизма». В 20-е гг. социальная фантастика становится едва ли не главенствующим жанром в чешской литературе. Велико искушение остановиться подробнее на этом периоде, но — увы! — рамки журнального обзора вынуждают ограничиться упоминанием наиболее значительных фигур и книг: «Война с саламандрами» и «Кракатит» К. Чапека, «Дом в 1000 этажей» Яна Вайсса и «Дикие рассказы» Иржи Гаусмана, «Властитель мира» Эмиля Вахека и «Средиземное зеркало» Карела Конрада, «Плотина» Марии Майеровой…

Новый — современный — этап в истории чешской НФ начинается сразу же после второй мировой войны. В 1946–1960 гг. формируется «обновленный вариант» чешской НФ — как литературы страны, идущей политическим курсом социализма. Трансформация идеологических взглядов внутри страны неизбежно влияет на изменение творческой идеологии НФ (вперед — к светлому Будущему!). Однако первые послевоенные годы в чешской фантастике выглядели плачевно. Выходившие в это время книги страдали идеологизированностью, равно как излишней технологической направленностью. Популярные в 40-х — начале 50-х приключенческие романы о науке, созданные Рудольфом Фаукнером и Ченеком Гароусом («Гималайский туннель», 1946; «Урал — Уран 235», 1947), произведения известного ученого Франтишека Бегоунека («Акция «Z», 1956; «Робинзоны космоса», 1958) и Владимира Бабулы (трилогия «Сигналы из космоса», «Планета трех солнц», «Друзья из Гадониши», 1956–1963) можно было бы обвинить с высоты сегодняшнего дня в банальности сюжетной интриги, психологической недостоверности образов… Но не стоит забывать, что книги эти создавались в нелегких для страны условиях послевоенной обстановки. Авторы сделали доброе дело, пытаясь возродить жанр.

Что до «наследников Чапека», то они все-таки появились. В конце 50-х на литературном небосклоне вспыхнули две яркие «звезды», чей свет во многом определил дальнейшее развитие современной чешской НФ. Это Йозеф Несвадба и Людвиг Соучек. Несвадба обратил на себя внимание в 1958 г. сборником рассказов «Смерть Тарзана». Уже здесь определились творческие интересы писателя, который акцентировал внимание прежде всего на проблемах этического и психологического характера, связанных с достижениями НТР. Репутацию «законодателя мод» закрепили вышедшие в начале 60-х сборники «Мозг Эйнштейна» (1960), «Экспедиция в противоположную сторону» (1962). Творчеству Несвадбы свойственно по-чапековски бескомпромиссное сатирическое мышление, психологизм и яркая образность. К слову сказать, Й. Несвадба стал первым фантастом «соцлагеря», чьи произведения стали переводить в США и других странах. Однако уже к концу 60-х писатель неожиданно отходит от НФ, обратившись к традиционной прозе, в которой незначительные фантастические элементы служат для психологических и психиатрических (Несвадба — врач-психиатр по основной специальности) исследований души человека. Впрочем, в первой половине 1980 годов после почти двадцатилетнего «молчания» Й. Несвадба вернулся в НФ.

Литературная карьера Людвига Соучека, начавшаяся довольно поздно (когда писателю исполнилось 35 лет), оказалась на редкость бурной и плодотворной. За десять лет он успел создать целую библиотеку ярких произведений. Дебютировал он в 1964 г. романом «Путь слепых птиц», за которым последовали роман «Укротители дьяволов» (1965), сборники «Братья черной планеты» (1969), «В интересах Галактики» (1973) и изданные посмертно романы «Безумцы из Гептериды» (1980) и «Боги Атлантиды» (1983). Его перу также принадлежат работы по искусству и эссе о прошлом нашей планеты.

К этому поколению относятся и два других самобытных автора — Ярослав Зыка и Вацлав Кайдош, также исповедовавшие интеллектуальное направление в фантастике.

Однако в начале 70-х интерес к НФ в Чехословакии резко снижается. Читатели отдают предпочтение детективу, критики поговаривают о кризисе жанра. «Даже такая классика жанра, как «Патруль времени» американского писателя П. Андерсона, оставалась лежать на прилавках книжных магазинов», — вспоминает в одном из своих эссе историк жанра и фантаст Ондржей Нефф. Ситуация постепенно меняется лишь во второй половине 1970-х, когда в литературу приходит новая гвардия авторов — так называемая «Третья Волна», взявшая курс на «сближение НФ с Большой Литературой». Предтечей новых веяний стала Яна Моравцова. Свой сборник «Клуб безошибочных» (1973) она построила таким образом, что рассказы научно-фантастического характера перекликались с малой прозой иных жанров — как две стороны одной медали, как два способа исследования мира и человека. Подобная драматургия сборника была воспринята критикой как «случайность», но вышедший в 1983 г. следующий сборник писательницы — «Клуб ошибающихся» — подтвердил, что речь идет о совершенно определенной концепции: НФ и так называемая Большая Литература едины. По тому же пути пошел и Любомир Махачек в своем раннем сборнике «Песок на зубах» (1979).

В ряду наиболее ярких имен «Третьей Волны» следует назвать одного из несомненных лидеров чешской НФ 70-80-х Ярослава Вейса («Эксперимент для третьей планеты», 1976; «Шкатулка Пандоры», 1979; «Море времени», 1985), Зденека Вольны («Воскресенье на продажу», 1980; «Золотая ловушка, полная времени», 1983), Карела Блажека (романы «Падение», 1979; «Самый лучший век», 1982), Ладислава Салая, Людмилу Фрейову. В эти же годы успешно дебютируют авторы, завоевавшие имя в реалистической прозе — Отакар Халоупка, Ота Дуб, Алексей Плудек и Владимир Парал. Однако по влиянию на читателей и коллег самое заметное место в «Третьей Волне» чешской НФ 80-90-х занимает Ондржей Нефф, дебютировавший в фантастике в начале 80-х. Нефф известен также как неутомимый пропагандист и историк жанра, автор нескольких критических книг (а не так давно, в 1995 г., под его редакцией вышла первая в Чехии литературная энциклопедия фантастики), оказавших значительную роль в продвижении НФ Чехии и Словакии за пределы страны. Нефф сегодня является весьма популярным автором не только на родине, но и далеко за ее пределами. Ему удалось объединить в своих произведениях чапековские иронию и склонность к литературным парадоксам и аллюзиям с «западной» динамичностью, непредсказуемостью сюжетной интриги. Иными словами, Нефф сблизил в своем творчестве две традиции — чешской классической литературы и западной прозы.

В последние годы в Чехии выходит НФ-журнал «Икар», вокруг которого сформировалось молодое поколение фантастов. Но время для серьезного разговора о них еще не наступило.

Предыстория венгерской НФ имеет немало общего с чешской. И дело не просто в тесных связях по линии австро-венгерской «родословной». И в Чехии, и в Венгрии фантастика возникла практически в одно время, их ранняя история богата громкими именами, да и почти синхронное развитие «генеральных» идей роднит эти две державы.

История венгерской НФ насчитывает около двухсот лет. Еще в XVIII веке — не без влияния французской прозы — в венгерской литературе появляются образцы просветительской утопии, фантасмагории, романы о путешествиях в неведомые страны. Первым же заметным произведением ранней художественной фантастики следует назвать сатирический «антифеодальный» роман-фантасмагорию Дёрдя Вешшеньеи «Путешествие Тарименеша» (1804).

С началом так называемого Периода Реформ в первые десятилетия XIX века происходит становление оригинальной венгерской литературы, бурно развивается книгоиздательская деятельность. Вектор читательского интереса смещается в сторону научно-популярной литературы, что, естественно, оказывает влияние и на литературу художественную. Это, в свою очередь, вызвало в 1830–1840 гг. мощный всплеск произведений с фантастическими сюжетами, посвященных, как правило, чудесным изобретениям. Но в этот период, пожалуй, только два произведения заслуживают внимания, хотя бы потому, что обе повести являют собой едва ли не самые ранние в мировой фантастике образцы именно научно-фантастических космических экспедиций. Это, во-первых, произведение Ференца Нея с незамысловатым названием «Путешествие на Луну» (1836). Ней отправляет воздушный корабль со своими героями на Луну, где путешественники обнаруживают высокотехнологическое общество. Повесть по тем временам содержала немало фантастических идей: транспорт, приводимый в движение при помощи магнетизма, искусственный дождь, управление погодой, законсервированный в хрустальных трубках солнечный свет… Вышедшая десятилетием позже повесть Миклоша Йоши-ки «Последние дни» (1847) и вовсе поражает обилием новаций, разместившихся всего на двух десятках страниц. Но еще больше поражает подчеркнутое равнодушие историков жанра к этому образцу ранней НФ. А ведь в данном случае мы имеем дело с первой в мировой литературе экспедицией на планету иной звездной системы и первым образчиком «космической оперы» — жанра, получившего свое развитие только в XX веке. Ну а россыпь фантастических идей — подводные лодки, самолеты, гибкое стекло, телепатия — просто изумляет.

И все-таки основоположником национальной НФ является писатель, чей вклад в историю венгерской литературы трудно переоценить. Это знаменитый писатель-романтик Мор Йокаи (1825–1904). Еще в 1846 г., когда писателю исполнился всего 21 год, он издал фантастико-приключенческий роман о гибели Атлантиды «Океания». Десятилетие спустя автор вернулся к этой теме в рассказе «Город и зверь» (1858). Классикой венгерской НФ стали и другие его романы: утопия «Черные алмазы» (1870), сатирический роман «До самого Северного полюса» (1876), герой которого переносится в будущее с помощью анабиоза, утопическая робинзонада «Там, где деньги — ничто» (1904), классический роман ужасов «Сказанное мертвой головой» (1904). Но главным достижением Йокаи в НФ остается, конечно же, потрясающий своим размахом, глобальностью идей и философской мысли трехтомный «Роман о грядущем столетии» (1872) — эпическое полотно о будущем, в котором дана внушительная панорама технических и социальных преобразований.

Влияние Мора Йокаи было настолько сильно, что вполне естественным стало появление в конце прошлого — начале нынешнего столетий целого ряда подражателей. Расцвет в начале XX века промышленности и науки в Венгрии сопровождался новым взлетом НФ-литературы. В 1900 годы переводятся на венгерский язык книги

Жюль Верна, Уэллса, Жулавского, Лассвица, да и венгерские авторы с азартом осваивают новый жанр. В первой четверти XX в. многие писатели сгруппировались вокруг журнала «Нюгат», который регулярно публиковал фантастические произведения. На страницах этого журнала появились первые жанровые опыты таких видных венгерских авторов, как Михай Бабич, Золтан Амбруша, Иштван Сомахази, Лайош Биро, Виктор Челноки, Дюла Уй, Геза Чат, Дежё Костолани. За внешне незамысловатыми приключенческими сюжетами о неведомых странах и планетах легко угадывалась едкая сатира, высмеивающая дряхлеющую Австро-Венгерскую монархию.

Рядом с М. Йокаи венгерские исследователи единодушно ставят одного из лучших сатириков начала XX в. Фридьеша Каринти (1887–1938). Каринти провозгласил себя последователем Свифта. Действительно, повести «Путешествие в Фа-ре-ми-до» (1916) и «Капиллария» (1922) являют собой своеобразное продолжение свифтовских «Путешествий Гулливера». В первой из повестей Каринти отправляет Гулливера на иную планету, где существует разумная неорганическая жизнь (после «Ксипехузов» Рони-старшего это первое упоминание неорганической расы); а вторая повесть затрагивает и вовсе табуированную тему фантастики — секс. В ярких сатирических тонах Каринти описал «сексуальную политику» обитателей некоего подводного мира. Обе повести принесли известность писателю далеко за пределами родины (переведены они и на русский язык). Но не меньшего внимания заслуживают и другие произведения великого сатирика: роман «Легенда о тысячеликой душе» (1913), рассказы «Письма в космос», «Сын своего века» и вольная интерпретация Данте — «Небесный репортаж».

После первой мировой войны и подавления недолго существовавшей Венгерской советской республики, в стране воцарился режим Хорти. В эти межвоенные годы в Венгрии усиленно насаждался особый род литературы — так называемая «оборонная фантастика» (потоки произведений такого рода заполнили в 30-е гг. и рынок СССР), где на фоне блистающих разнообразием приключений пропагандировались идеи шовинизма и национализма вперемешку с умопомрачительными техницистскими теориями.

Впрочем, немногим авторам удавалось проповедовать иные ценности. В 1933 г. Михай Бабич пишет проникнутую духом горького разочарования антиутопию о «вечной войне» — «Пилот Эльза, или Совершенное общество». Другие авторы облекали свои страхи и разочарования в апокалиптические картины будущего. Самым ярким произведением той поры венгерский знаток фантастики и писатель Петер Куцка называет роман Шандора Сатмари «Казахония». «Шандор Сатмари, — пишет Куцка в одном из своих эссе, — писатель «одной книги», но этой единственной книге была уготована судьба славная и необычная». Подобно Каринти, Сатмар продолжает свифтовские традиции. И вполне понятно, что роман этот в то время не увидел свет. Напечатать его удалось только в середине второй мировой войны, воспользовавшись оплошностью цензуры.

Освобождение страны в 1945 г. создало новую ситуацию и новые условия для развития НФ. И все же, бросая беглый взгляд на раннюю послевоенную НФ-продукцию 40 — 50-х гг., приходишь к невеселым выводам. Ни одна из стран социалистического содружества не миновала печально известной теории «ближнего прицела», предписанной литературными функционерами всему «соцлагерю». Однако, если в нашей стране за-силие такого рода сочинений было явлением идеологического порядка, то в других странах Восточной Европы экспансия фантастики ближнего прицела связана с усилившимся влиянием советской НФ, которая очень много переводилась на языки соседей.

Началом взлета новой венгерской НФ стала антология «Тревога в Солнечной системе», составленная в начале 1960-х Петером Куцкой.

В эти годы сформировалось первое поколение писателей-энтузиастов: Эрвин Дертян, Дюла Фекете, Енэ Сентивани, Петер Жолдош, Золтан Чернаи, Петер Куцка, Миклош Ренесаги, Ласло Немеш, Клара Фехер, Дежё Кемень, чуть позже к этой плеяде присоединились Дю-ла Хернади, Бела Балаж. В фантастике удачно дебютирует писатель-реалист Лайош Мештерхази, а его глубоко философские фантастические притчи «Великолепная рыбалка» и «Загадка Прометея» — едва ли не лучшее достижение венгерской фантастики нового времени.

Впрочем, в 60-х главной оставалась по-прежнему научно-техническая гипотеза, а персонажам отводилась роль авторских рупоров.

В эту пору наибольшей популярностью пользовалась приключенческая фантастика, а на ведущие позиции вышли два автора. Петер Жолдош дебютировал в 1963 г. романом «Возвращение викинга», и основная тема его творчества в 60-е — космос, инопланетная жизнь, приключения космонавтов будущего. Недаром его именовали «самым космическим писателем Венгрии». Однако уже к концу 60-х творчество Жолдоша приобрело глубину и психологизм, хотя по-прежнему оставалось в русле космической фантастики. Жолдош обращался к социальной тематике; ей посвящены лучшие романы автора — «Сверхзадача» (1970) и «Контрапункт» (1973). Кстати, именно эти романы позволили критикам титуловать писателя «венгерским С. Лемом».

Другой автор, завоевавший большую популярность, Дежё Кемень. Он первым в венгерской литературе попытался соединить НФ и криминальный роман, явившись тем самым основоположником фантастического детектива в венгерской литературе. Этот жанр стал развивать в 80-х гг. один из самых популярных венгерских «детективщиков» Л. Ласло Лёринц.

Одну из ведущих ролей в венгерской НФ 60-70-х играл и Золтан Чернаи, немало сделавший и в отношении пропаганды национальной НФ.

И все-таки самым значительным фантастическим произведением венгерской литературы 60-х бесспорно стал «кафкианский» роман-антиутопия «Господин Г.А. в X.» (1964), вышедший из под пера писателя-нефантаста Тибора Дереи. Мрачная, почти сюрреалистическая фантасмагория о разлагающемся обществе будущего имела шумный успех. К слову сказать, французский исследователь Пьер Версен в своем знаменитом труде «Энциклопедия утопий и научной фантастики» называет роман Дереи эпохальным произведением. Качественно новую ситуацию в венгерской НФ создало появление в 1972 г. специализированного издания — альманаха «Галактика» (с 1986 г. — ежемесячный журнал), который возглавил критик и писатель Петер Куцка. С первых же номеров журнала наметилась направленность на поддержку молодых перспективных авторов.

Фантастика 70-х значительно расширила жанровые и тематические границы НФ-прозы. Именно в эти годы появились произведения экспериментального характера. Во всей полноте раскрылся талант парадоксалиста Дюлы Хернади, экспериментирующего в области художественной формы (роман-притча «Крепость», 1971; роман «Джек-Потрошитель», 1978; сб. новелл «Врата логики», 1974). Линию абсурдистской и гротесковой фантастики активно развивал Иштван Немет. На литературной арене появилась целая плеяда молодых «гуманитариев»: Петер Сентмихай Сабо, Виола Пап, Эндре Дараж, Георг Гера, Карой Тамко Ширато.

Значительную роль в «гуманитаризации» венгерской НФ сыграл и тот немаловажный факт, что в 70-е заметное место в фантастике начинают занимать писатели, формально являющиеся представителями Большой Литературы — психологист Лайош Мештерхази, сюрреалист Эрвин Лазар и другие.

Сегодня ситуацию в венгерской фантастике можно назвать вполне благополучной, но языковой барьер по-прежнему мешает ей выйти к читателям других стран.

НФ-новости

Итоги века

----------------

подвели английские читатели. В высшей степени представительный опрос, затеянный крупнейшей английской книготорговой фирмой «Уотерстоун», дал поразительные результаты. Бальзам пролился на сердца любителей фантастики и еще в большей степени — на критиков и пропагандистов этого жанра. Двадцать пять тысяч (!) респондентов-читателей составили списки любимых книг, выпущенных на протяжении XX столетия. Причем, учтите, опрос проводился среди «обычных» читателей, отнюдь не поклонников НФ. И тем не менее среди 5000 названных более трети «титулов» в первой сотне в той или иной мере принадлежит фантастике.

Мало того, что эту сотню возглавляет эпопея Толкина «Властелин Колец», но и 2-е, и 3-е места заняли книги опять-таки наших: «1984» и «Звероферма» Джорджа Оруэлла. Но это только начало…

Далее следуют: «Повелитель мух» Уильяма Голдинга (13-е место), «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли (15-е), «Ветер в ивах» Кеннета Грэма (16-е), на 19-м — снова Толкин с «Хоббитом», далее — «Лев, колдунья и платяной шкаф» Клайва Стэплза Льюиса (21-е), «Руководство для путешествующих по Галактике автостопом» Дугласа Адамса (24-е), «Дети полуночи» Салмана Рушди (25-е), «Заводной апельсин» Энтони Берджесса (27-е), «Фабрика ос» Йэна Бэнкса (32-е), «Чарли и шоколадная фабрика» Роальда Даля (34-е), «Одержимость» А.С. Байт-та (37-е), «Уотершипский холм» другого Адамса — Ричарда (40-е), «Дюна» Фрэнка Херберта (51-е), «Духи» Патрика Сасскинда (53-е), трилогия о Горменгасте Мер-вина Пика (55-е), «История служанки» Маргарет Этвуд (58-е), «Маг» Джона Фаулза (60-е) и… вот уж неожиданность— в Англии! — на 63-м месте «Мастер и Маргарита» Булгакова! Замыкают первую сотню «Бойня № 25» Курта Воннегута (67-е место), «Оно» Стивена Кинга (71-е), его же «Противостояние» (73-е), «Джеймс и гигантский персик» Роальда Даля (80-е), «2001: космическая одиссея» Артура Кларка (87-е) и, наконец, «Парк юрского периода» Майкла Крайтона (92-е).

Великолепный подарок любителям фантастики

----------------

подготовило издательство «Полярис» при участии АО «Титул». Собрание сочинений Урсулы Ле Гуин в новых и выверенных переводах займет достойное место на наших книжных полках рядом с иными, ставшими уже традиционными «Мирами». Первые два тома, посвященные «земноморскому» циклу Ле Гуин, должны выйти в свет уже в июне — июле.

Энциклопедию фэнтези

----------------

неутомимого английского фантастоведа Джона Клюта, написанную в соавторстве с Джоном Грантом, выпустило английское издательство «Орбит», а месяцем позже — американское «Сент-Мартин’с Пресс». Клют начинал свою деятельность всего лишь как один из авторов, привлеченных Питером Николлсом в 1979 году для работы над первым изданием фундаментальной «Энциклопедии научной фантастики». Второе, почти втрое разбухшее, издание в 1993-м Клют уже подписал на правах соавтора. Причем, в алфавите ли дело или в реальном вкладе соавторов, но, как бы то ни было, фамилия Клюта красуется на обложке первой… Английский исследователь на сем не успокоился. В 1995 году выходит его «Иллюстрированная энциклопедия» (на самом деле иллюстрированный альбом, популярная «история в картинках») в компании с одноименным CD-ROMom. И вот, наконец, долгожданный том — компаньон знаменитой «клютовской» энциклопедии. На сей раз она является путеводителем по обширной территории Страны Фэнтези. Так что всем уважающим себя знатокам и специалистам пора освобождать на книжных полках солидное место (не говоря уже о том, что срочно изыскивать 75 долларов). Можно держать пари, что в следующем году Клют займется аналогичной разборкой на собственных книжных полках, подыскивая место для очередной массивной статуэтки «Хьюго» — она ему гарантирована…

Удачный дебют

----------------

Михаила Тырина в рубрике «Альтернативная реальность» журнала «Если» (см. рассказ «Малые возможности» в № 7 1996 г.) споспешествовал появлению нового имени в лоне российской фантастики. Молодой автор был замечен одним московским издательством, и в этом году выходит первая книга М. Тырина.

Разборки на дорогах

----------------

стоили здоровья некоторым американским фантастам. То в автокатастрофу попал Барри Молзберг — отделался легко, подлечился; а теперь пришло сообщение, что и Кэрол Эмшуиллер была сбита машиной и со сломанной ногой находится в больнице.

Пиратов на рею!

----------------

Таково было единодушное мнение большинства писателей, узнавших, что их тексты каким-то образом попали на «левый» CD, выпущенный лихими ребятами в Киеве. Самостийность — штука хорошая, но надо и совесть иметь!

Титула «Великий Мастер»

----------------

удостоен на состоявшемся в апреле очередном ежегодном «Небьюла-банкете», где собираются члены Американской ассоциации писателей-фантастов, писатель Джек Вэнс. Автор хорошо известен российским любителям фантастики, в том числе и читателям журнала «Если», поскольку не раз публиковался на его страницах.

Новый роман

----------------

известного писателя Бориса Штерна «Эфиоп» выйдет в ближайшее время в одном московском издательстве. Отдельные фрагменты романа публиковались ранее. Полный объем превышает 30 авторских листов.

Последняя книга

----------------

известного критика и литературоведа Всеволода Ревича ждет своего издателя. В. Ревич работал над книгой очерков по истории отечественной фантастики до последнего своего дня и завершил ее незадолго до кончины.

Очередной «Интерпресскон»

----------------

состоялся в мае в одном из пансионатов под Санкт-Петербургом. Эта восьмая, ставшая уже традиционной, встреча писателей, издателей, критиков, реализаторов и просто любителей фантастики собрала более ста человек. Были представлены практически все крупные издательства, выпускающие фантастику.

Работа «Интерпресскона» имела весьма разносторонний и порой неформальный характер. Доклады и выступления касались как вопросов классификации драконов и борьбы с ними, так и проблем авторского права и борьбы с «пиратами»; диспуты о путях развития современной фантастики перемежались с конференциями спонсоров, а выступления лауреатов премий — с семинарами по книжной торговле… Самое ценное, отмечают участники практически всех прошедших конвентов, — это прямое общение между всеми, кто в той или иной форме занимается фантастикой. Издатели знакомятся с новыми именами, авторы и литагенты ведут переговоры с заинтересованными лицами, словом, это, скорее, не отдых, а работа.

Кульминацией конвента является вручение премий «Бронзовая улитка» и «Интерпресскон».

«Бронзовую улитку», одну из самых престижных литературных премий, вручает Б.Н. Стругацкий. «Улиток» всего четыре — за роман, повесть, рассказ и критико-литературоведческую работу.

Итак, премии получили:

В. Рыбаков, Санкт-Петербург, за роман «Дерни за веревочку»;

Б. Штерн, Киев, за повесть «Да здравствует Нинель!»;

Н. Ютанов, Санкт-Петербург, за рассказ «Аманжол»;

Э. Геворкян, Москва, за эссе «Бойцы терракотовой гвардии».

Количество номинаций по премии «Интерпресскон» в этом году было увеличено. Добавились такие позиции, как «Издательства» и «Художники».

По номинации «Крупная форма» премию получил А. Громов, Москва, за роман «Мягкая посадка».

По номинации «Средняя форма» — М. Успенский, Красноярск, повесть «Змеиное молоко».

По номинации «Малая форма» — Е. Лукин, Волгоград, рассказ «Словесники».

По номинации «Критика. Публицистика. Литературоведение» — Е. Харитонов, Москва, за эссе «Миры Г.Л. Олди».

По номинации «Художники» премию получила за совокупность работ Я. Ашмарина из Санкт-Петербурга.

По номинации «Издательства» — «АСТ», Москва.

Следует отметить, что два произведения, получившие столь высокие награды, были опубликованы в журнале «Если». Это «Бойцы терракотовой гвардии» Э. Геворкяна (№№ 7–8 за 1996 г.) и «Словесники» Е. Лукина (№ 7 за 1996 г.).

Судя по первым впечатлениям, которые разделили, кстати, многие участники конвента, в том числе и маститые писатели, имеет место своеобразное «засилье» больших форм. Так, по романам пришлось выбирать из тридцати наименований, тогда как в первоначальном списке номинационной комиссии их было аж шестьдесят! Это рассматривается как следствие коммерционализации литературы, а значит, издательской ориентации на так называемые «кирпичи». Вместе с тем отмечалась определенная усталость от многотомных сериалов, фэнтезийных поделок и так называемой «альтернативки». Говорилось и о том, что литературное имя сейчас можно сделать не на «раскрученных» романах (мода приходит и уходит), а на произведениях средних и малых форм¹⁷.

Рецензии

Кир БУЛЫЧЕВ

ГАЛАКТИЧЕСКАЯ ПОЛИЦИЯ: ЗЕРКАЛО ЗЛА

Москва: Локид, 1997. — 445 с.

(Серия «Современная российская фантастика»). 16 000. экз. (п)

----------------

Необыкновенные приключения Коры Орват — агента Интерпола продолжаются (четвертая книга серии «Галактическая полиция») в романе Кира Булычева «Зеркало Зла». На этот раз Кора отправляется в свое собственное прошлое — в бессознательную генетическую память своей прапрабабушки.

Оказавшись в гуще политических интриг, юная девушка подвергается смертельной опасности, однако демонстрирует чудеса силы духа и самообладания. Даже сам комиссар Интерпола Милодар, не отличающийся особой чувствительностью, проникается симпатией к героине. Кора Орват наконец-то удостаивается высшей похвалы из уст своего сурового начальника.

Сюжет насыщен самыми удивительными приключениями — тут и пираты, напавшие на корабль, и плен, и неизбежная любовь, и удивительные встречи в Ост-Индии…

Но самая привлекательная черта творчества Кира Булычева в том, что, несмотря на обилие фантастических деталей сюжета, главными действующими лицами остаются все-таки живые люди, их взаимоотношения в этих фантастических обстоятельствах; даже отъявленные злодеи в иные моменты проявляют себя по-человечески. Так что тут нет чисто абстрактных фигур — как положительных, так и отрицательных, и общий гуманистический пафос романов поэтому вполне уместен: действительно, к чему реки крови, скальпы врагов, когда можно просто навести порядок, помочь хорошим людям, попавшим в беду, и удалиться с чувством выполненного долга.

Сегодня, когда экраны и прилавки полны так называемой «чернухи», нагнетающей тоску и безысходность, добрые сказки Кира Булычева с хорошим концом, в которых обязательно торжествует справедливость, являются достойным аргументом в извечной борьбе между добром и злом в наших душах.

_{Фарида Майленова}

К.У. ДЖЕТТЕР

БЕГУЩИЙ ПО ЛЕЗВИЮ-2

Москва: Армада, 1997. - 379 с. Пеp. с англ. В. Козина, М. Ростовецкой.

(Серия «Фантастический боевик»). Тираж не указан.(п)

----------------

Как известно, оригинального художественного произведения с названием «Бегущий по лезвию» в нашей реальности не существует. Фильм с таким названием был создан по великому (не побоимся этого слова) роману Ф.К. Дика «Снятся ли андроидам электроовцы?». Джеттер, которого ряд издателей называет продолжателем дела Ф. Дика, осмелился написать продолжение. К фильму или к роману? Для читателя вопрос ясен уже из названия. Кстати, хотелось бы прояснить, что означают инициалы «К.У.» и почему «Jeter» в русском переводе вдруг удвоил букву «т»?

Однако мелкие придирки рецензента не должны влиять на мнение читателя, просто обязанного прочитать этот роман.

Дело в том, что «продолжение» любого культового произведения вызывает изначальную ревность и предубеждение поклонников первоисточника. И лишь потом строгий критик понимает, что зря искал крамолу: роман-продолжение у загадочного «К.У.» получился лихой. Интрига с шестым репликантом круто замешана на суицидальных мотивах деятельности блейдраннеров. Все время ожидаешь, что вот-вот наконец выяснится, как все это было «на самом деле», но до самого финала читателя держат в напряжении. Трогательная история Сары Тирелл с неожиданным счастливым концом на фоне всеобщего неблагополучия просто берет за душу. От ряда эпизодов, описывающих душевные метания персонажей, не отказался бы и сам Филип К. Дик.

И все же сила этого романа сконцентрирована не в его художественных достоинствах, а в исключительной кинематографичности. Действие, композиция, диалоги выстроены так, что даже лишенный воображения читатель может как бы «увидеть картинку».

Странным было бы другое решение. «Бегущий по лезвию-2» изначально создавался как основа для будущего фильма. Хорошо это или плохо? Наверное, так нельзя ставить вопрос. Другое дело, что Ф. Дик, по кирпичику выстраивая свое неуютное мироздание, скорее всего, видел иные картины.

_{Олег Добров}

Гарри ТЕРТЛДАВ

БИТВА В КОСМОСЕ

Смоленск: Русич, 1997. Пер. с англ. Г. Ильинского

(Серия «Сокровищница боевой фантастики и приключений»). 11 000 экз. (п)

----------------

Странное ощущение возникает по прочтении этой книги. Как будто тебе в шоколадной обертке подсунули мыло. В лучшем случае. Первое впечатление — это какой-то розыгрыш издательства или переводчика, имеющий целью проверить читателя на выносливость. Роман, судя по выходным данным, вышел в США в 1990-м году. Экспозиция: на четвертую, следующую от Земли, планету Солнечной системы летят два космических корабля. Один американский — «Афина», второй — советский, естественно, «Циолковский». Экспедиции направились на эту планету, потому что космические аппараты «Викинг-1» и «Викинг-2» обнаружили следы живых и вроде бы даже разумных существ. Не будем обращать внимания на имена советских исследователей — Валерий Брюсов, Шота Руставели и т. д. Игнорируем даже то, что целью полета является не Марс, как вы сейчас подумали, а какая-то Минерва! Три спутника вместо двух марсианских и еще кое-какие несущественные отличия тоже забудем. Для чего это придумал автор — непонятно. В финале ничего не разъясняется. Минерва эта представляет из себя типичную страну третьего мира с враждующими кланами, корабли садятся на территориях разных кланов, торговля оружием, поддержка терроризма и так далее…

Роман можно воспринять как блестящую пародию на сотни фантастических поделок, если бы не объем и безадресность. Странно, ведь Turtledove известен как серьезный и оригинальный писатель. Ко всему еще настораживают некоторые особенности перевода, заставляющие подозревать не только автора или издательство, но и переводчика в розыгрыше читателей. Рецензент честно признается, что не понял, в чем заключается прикол. Поэтому он рекомендует прочитать книгу всем, кому она попадется на глаза. Возможно, вам повезет больше. Да и мне будет не так обидно…

_{Павел Лачев}

Уильям МОРРИС

ВОДЫ ДИВНЫХ ОСТРОВОВ

Москва: Терра, 1996. - 352 с.

(Серия «Готический роман»). Тираж не указан.(п)

----------------

«В пору повального увлечения фэнтези Толкин становится ее пророком…» Наверное, с помощью такой фразы можно было бы описать чувства многочисленных поклонников этого, бесспорно, превосходного писателя. Безусловно, заслуги Толкина в развитии фэнтези неоспоримы, но, как писал Киплинг, «прежде Евы была Лилит». Иными словами, Толкин — вовсе не первопроходец, и основоположником фэнтези надо считать не его, а другого английского писателя, Уильяма Морриса. До недавнего времени Моррис (1834–1896) проходил у нас по ведомству скорее общественно-политическому, нежели литературному. Один из крупнейших деятелей социалистического движения в Англии в последней четверти прошлого столетия, основатель (вместе с дочерью Маркса) «социалистической лиги», автор коммунистической утопии «Вести ниоткуда» — это, в первую очередь. А художник, дизайнер, декоратор — только во вторую. Но был еще один Моррис — автор семи объемистых романов, которые легли в фундамент фэнтези XX века: «История Дома сынов Волка и других кланов Чети», «Корни горы», «Повесть о Сверкающей Долине», «Лес за пределами мира», «Колодец на краю света», «Воды Дивных Островов», «Разлучающий поток». «Септиология» Морриса — явление небывалое в истории английской и мировой фантастической литературы. В определенной степени эти романы можно назвать историческими, но действие их происходит не в реально существовавшем средневековье, а в вымышленной действительности, созданной Моррисом как бы на стыке подлинного и воображаемого. Моррис строил свои фантастические миры, используя богатейшую европейскую культурную традицию: ирландские саги, древнеисландская литература, французский героический эпос, «Артуровский цикл», готический роман. Переплетение, по словам одного английского критика, исторического и фантастического, естественного и сверхъестественного позволяет писателю создавать «самодостаточную реальность, необходимую ему для этического и эстетического моделирования».

Наверное, можно поспорить с тем, что первой книгой цикла переведен роман «Воды Дивных Островов» — мне кажется, что лучше было бы начать с «Повести о Сверкающей Долине». Но начало положено — впервые у нас издан один из крупнейших мастеров жанра. Теперь у отечественного книгоиздания перед читателем осталось два долга: книги Джорджа Макдональда и лорда Дансени, с которыми пока знакомы практически только читатели «Если» — да и то лишь по рассказам…

_{Владимир Гопман}

Конни УИЛЛИС

НЕРАЗВЕДАННАЯ ТЕРРИТОРИЯ

Москва: АСТ, 1997. - 544 с. Пер. с англ.

(Серия «Координаты чудес») 10 000 экз. (п)

----------------

Сборник повестей и рассказов известной американской писательницы Конни Уиллис — редкое и приятное событие для наших любителей фантастики. Надо сказать, что эта книга стоит особняком среди половодья романов, как отечественных, так и переводных. Создается впечатление, что многие наши издатели делают ставку только на так называемые «кирпичи». Возможно, вкусы читателей сформировали такую издательскую политику. Но рано или поздно возникает некая монотонность, и читателю хочется иных ритмов, иных объемов. Хорошо, если к этому времени мастера слова не забудут, как работать с малыми формами.

Конни Уиллис это не угрожает. Прекрасное владение сюжетом, тонкий психологизм — всего лишь некоторые из компонентов ее литературного мастерства.

Вот, скажем, повесть «Пожарная охрана». Казалось бы, из такой темы, как путешествие в прошлое, в фантастике выжато все досуха. Ан нет! Героическая оборона Лондона от воздушных налетов во время войны для Уиллис не повод к изобретению хитроумных сюжетных ходов. Уважение к своей истории, к ее ключевым моментам характерно для писательницы. Повесть «Гостиница» — трогательное повествование о семействе, заблудившемся во времени и пространстве. Плотник со своей беременной женой попадают в посткатастрофическую Америку, в школу, где идет репетиция к рождественскому представлению. Там, где любитель дешевых трюков построил бы композицию произведения на аффектирующем парадоксе, Уиллис следует литературной традиции. И выигрывает.

Уиллис не чужды и сатирические ноты. Так, в рассказе «Много шуму» она поиздевалась над политической гиперкорректностью американцев, которые готовы оставить в школьной программе от «Гамлета» всего несколько строк, лишь бы не обидеть кого ненароком.

_{Олег Добров}

Блэйн ЛИ ПАРДУ

ОПЕРАЦИЯ «ГОРЕЦ»

Москва: Армада, 1997. — 432 с. Пер с англ. И. Гаврилова

(Серия «Боевые роботы»). Тираж не указан.(п)

----------------

Почти двадцать книг уже вышло в серии «Боевые роботы», а это вполне демонстрирует живучесть издательского проекта. Поначалу скептикам казалось, что серия обречена на быстрое умирание. Однако новый, кажется, восемнадцатый эпизод долгой космической войны «всех против всех» свидетельствует об обратном. Разумеется, тонкому ценителю фантастики такие книги не по вкусу, но подростки, увлеченные компьютерными баталиями, с удовольствием познакомятся с новыми подвигами водителей боевых роботов. Все эти «Громовержцы», «Беркуты», «Крабы» и другие ходящие железки неумолимой поступью громыхают по пыльным тропинкам далеких планет четвертого тысячелетия. Весьма неуютного, надо сказать, — с нашей точки зрения. Просторы космоса поделены между враждующими кланами. Далекие потомки шотландских горцев ведут борьбу против превосходящих сил противника. Много пальбы из тяжелых орудий, много доблести и немало коварства. Финал неоднозначен, сразу и не поймешь, кому сочувствовать.

Такая литература не войдет в сокровищницу художественного слова. Но полагать ее вредной и ненужной, как это делают иногда строгие ревнители нравов, не имеет смысла. В конце концов любой подросток, прочитав книги этой серии как своего рода приложение к компьютерной игре, получает, как ни странно, начатки сведений о военной стратегии и тактике, учится оперативному мышлению не только на уровне рефлексов, но и вполне осознанно. Подавляется ли при этом врожденная агрессивность или, наоборот, возбуждаются низменные страсти — решать не авторам этих произведений. Они лишь выполняют заказ издателей.

_{Денис Незалежный}

Андрей ЛАЗАРЧУК

Михаил УСПЕНСКИЙ

ПОСМОТРИ В ГЛАЗА ЧУДОВИЩ

Москва — Санкт-Петербург: АСТ — Terra Fantastica, 1997. — 640 с.

(Серия «Вертикаль»). 10 000 (п)

----------------

Нет никаких сомнений: роман написан блистательно. У авторов великолепный язык, правда, в значительной мере заимствованный у Алексея Толстого, но не следует забывать, что и патриархи нашей фантастики, Аркадий и Борис Стругацкие, выросли из той же школы. В романе потрясающий антураж, своей роскошью выгодно отличающийся от худосочных творений большинства фантастов. Фактура произведения близка к запредельной: кажется невозможным втиснуть что-либо еще в плотно набитый текст. И все это профессионально сплавлено в единый сюжет. У романа есть все, чтобы просиять на небосклоне литературы. Достижения российских фантастов последних лет блекнут в зареве этого фейерверка. Уверен, что любители фантастики проглотят этот роман, не разжевывая. Уверен, что роман этот будет осыпан всеми почестями, нужными и ненужными, какие только в фантастике существуют. И я уверен, что если бы такое произведение написал любой другой автор звездолетно-гравилетной, например, или фэнтезийно-драконной периферии, то можно было бы трубить в фанфары и поздравлять «умного, честного, доброго, талантливого, порядочного и ранимого» (как простодушно выразился, подразумевая, вероятно, самого себя, один из терпеливо несущих «бремя учеников») с тем, что по крайней мере в одной шестой части суши этой скромной самооценки, а именно в части «талантливый», у него все в порядке.

Однако с Лазарчука и Успенского спрос особый.

Гений — это не намерение, гений — это результат. Мало взять героем произведения знаменитого поэта «Серебряного века», не расстрелянного, оказывается, Петроградской ЧК, а за мощные деньги выкупленного у нее некоей таинственной организацией, поэта, который обрел бессмертие и на протяжении уже восьмидесяти лет борется со злом, надвигающимся на человечество. Мало запустить на орбиты вокруг него Маяковского, Ахматову, Булгакова, Якова Брюса (сподвижника Петра I), рейхсфюрера Гиммлера, таинственного фон Зеботтендорфа, Марлен Дитрих, Агату Кристи, Каббалу, общество Туле и прочее. Мало прогарцевать от Иерусалима до Антарктиды, где в секретных убежищах прячутся жаждущие реванша нацисты, — завернув по пути на Мадагаскар, в Соединенные Штаты и демократическую Россию. Мало процитировать Лао Цзы, Плутарха, Василия Аксенова, Джеймса Бонда, Конана Киммерийского и прочих мудрецов. Потому что рано или поздно возникнет убийственный в своей простоте вопрос: зачем все это? А затем, объясняют авторы, чтобы победить неких ящеров, стремящихся сожрать человечество. Хохма? Для хохмы шестисот страниц многовато. Да и ящеры, оказывается, давно протухли и реальной угрозы не представляют. Стоило огород городить?

Это не экзистенциальное зло, художественно персонифицированное в гротеске, и не карнавал, являющийся, в интерпретации Бахтина, изнанкой трагедии, не арлекинада призраков-масок, вытанцовывающих судьбу в театре Вселенной. Это то, хуже чего, по-моему, быть не может, — это просто фантастика. В романе отсутствует смысл: откровение, вносимое автором в мир, им создаваемый. Тухлые ящеры на откровение явно не тянут. И потому исторический хоровод оборачивается бессмысленным топтанием по векам и странам, плясками на могиле поэта, кстати сказать, действительно расстрелянного большевиками. Еще можно было бы понять призвание Великой Тени на Армагеддон — метафорический или реальный, но тревожить прах, рассеянный в красной тьме, чтобы поэт, как зомби, в угоду любителям острого сюжета шмалял бы из пистоля по недодинозавренным аксолотлям? — как хотите, в этом что-то не то. Авторам «Посмотри в глаза чудовищ» нечего сказать. Форма романа больше его содержания, язык богаче сюжета, «эпопейное» повествование лишь драпирует карликовую идею. Это извержение вулкана без магмы. Симфонический оркестр на четыреста человек, играющий польку-бабочку. У благополучно забытого ныне патриарха советской фантастики один из романов носил символическое название «Клокочущая пустота». Не стоит ли завести приз его имени?

Мне понятно желание авторов написать коммерческое произведение. Рынок есть рынок, и писатель вынужден подчиняться его законам. Однако законы эти автор устанавливает себе сам. Не имеет смысла, свистя изо всех сил, бежать за ушедшим поездом. Это не наш поезд, и он везет не туда. Станция «Большой гонорар» — не по той ветке. К рынку мы уже опоздали, и — это лучшее, что мы могли сделать. Потому что рынок — это рынок, а литература — это литература.

_{Андрей Столяров}

Personalia

Один из ярких представителей нового поколения американской фантастики — причем, какой угодно: «твердой» НФ, «ужасной», «высоколитературной», а также фэнтези, мистификаций, «паропанка» и прочее. Джеймс Блэйлок одинаково уверенно чувствует себя на всех сопредельных территориях Страны Фантазии. Тому свидетельством хотя бы две высшие — и уж куда как полярные! — награды, полученные им в 1986 году: Премия имени Филипа К. Дика и Всемирная премия фэнтези…

Блэйлок — типичный «калифорнийский фрукт». Он родился в 1950 году в пригороде Лос-Анджелеса Лонг-Биче, окончил Калифорнийский университет в Фуллертоне, после чего где только и кем только ни работал: продавал «собачье питание», строил дома, преподавал язык и литературу в колледже. Был другом Филипа Дика. В фантастике Блэйлок дебютировал рассказом «Красная планета» (1977) и к 1995 году был автором дюжины книг. Среди его самых известных романов — «Гомункулус» (1986), «Страна грез» (1987), «Бумажный стаканчик Грааля» (1991), «Машина лорда Кельвина» (1992). Вместе с Тимом Пауэрсом Блэйлок считается одним из признанных лидеров «паропанка».

Биография писателя и его творческий путь достаточно подробно изложены в литературном очерке, опубликованном в этом номере. А сейчас предоставим слово самому автору.

Рассказывая, как он пишет, Джин Вулф признается, что никогда на бумаге сразу не получается то, что уже полностью сложилось в голове: «Каждое утро, перед тем как идти на работу (интервью было опубликовано до того, как Вулф окончательно расстался с журналом «Plant Engineering» — Вл. Г.), я обычно час посвящаю перу и еще час-два — каждый вечер. По субботам и воскресеньям — четыре часа… Обычно я пишу длинный кусок от начала до конца, не останавливаясь, затем начинаю переписывать его — снова с начала до конца, потом опять переписываю и опять… Ни одна моя опубликованная вещь не имела менее трех черновых вариантов, многие переписывались четырежды, а некоторые и больше. Я правлю, как сумасшедший, и только потом начинаю задумываться, а есть ли вообще необходимость в правке? Тогда я прерываю это занятие и отсылаю рукопись издателю. Как минимум, неделю «отхожу» и только после этого принимаюсь за следующую вещь».

_{(Из интервью журналу «SF Review», 1981 г.)}

Родился в 1960 г. в Уфе, в настоящее время живет в Санкт-Петербурге. По образованию геолог, кандидат наук. Первая публикация автора — науч-но-популярная книжка для детей «Рассказы о земных недрах» (1985). В конце 80-х опубликовал несколько историко-приключенческих повестей и рассказов в молодежных изданиях; одно из произведений — повесть «Потомки викингов» — переведено на немецкий и польский языки. Но затем прекратил литературную деятельность и занялся наукой. К прозе вернулся в прошлом году, посчитав наиболее перспективным жанром фантастику. Рассказ «Исцеление» — первая публикация автора после долгого молчания. Сейчас А. Зарубин работает над большим произведением в жанре НФ-детектива.

Нэнси Кресс, ныне одна из ярких новых звезд американской «мягкой» (иначе говоря, гуманитарной) научной фантастики, родилась в 1948 году, а первый рассказ — «Блуждающие на Земле» — опубликовала в 1976-м. Начинала литературную карьеру как автор ироничной фэнтези, и только выход в 1988 году романа «Чуждый свет» ознаменовал появление на американской сцене нового значительного фантаста. Это весьма грустный и обескураживающий взгляд на человечество глазами иной цивилизации, взгляд, резко контрастирующий с точкой зрения, которая десятилетиями доминировала в американской science fiction: мы-де умны, прекрасны, эволюционно приспособлены лучше других, а значит, призваны нести свое «бремя цивилизованного землянина» в иные галактики…

Затем последовали «Роза мозга» (1990) и повесть «Бродяги в Испании» (1991), принесшая Кресс вторую премию «Небьюла» (первую она получила в 1985 году за рассказ «Из всех этих ярких звезд»). В повести речь идет о группе детей, генетических «суперменах», которую собрали и обучили в тайне от остального мира «нормальных». Одноименный роман вышел в 1993-м, а годом позже — продолжение, «Бродяги и выборщики».

Родился в 1973 г. в Москве, где живет и сейчас. Фантастику пишет, по собственному выражению, сколько себя помнит. Однако выбрать в качестве профессии гуманитарную стезю не рискнул и поступил в Московский энергетический институт, который заканчивает в этом году. Параллельно занимается журналистикой, а свои художественные произведения к публикации не предлагал до тех пор, пока не узнал о конкурсе «Альтернативная реальность». Любимые писатели — Булгаков, Ремарк, Шекли, Гашек.

(См. биобиблиографическую справку в № 9, 1994 г.)

«В восемнадцать лет он обещал стать выдающимся фэном. В возрасте Христа он обещает стать выдающимся писателем. Да уже и не обещает — стал им.

Когда он был фэном, то отличался излишней артикуляцией, невероятными амбициями и агрессивностью. Когда стал профессиональным писателем, то сохранил все эти качества, прибавив к ним еще два, без которых литература существовать не может, — артистизм и художественное чутье. Прочитайте его рассказы, романы, статьи и критические рецензии. Возможно, вы не согласитесь со всем, что он пишет, или не согласитесь с тем, как он об этом пишет. Но вы не откажете ему в художественности — в той странной смеси эмоций и возбуждения, идущих рука об руку с глубоким убеждением и жизненным опытом. Независимо от того, какую именно грамматическую форму Эллисон выбирает для конкретного рассказа, он всегда говорит от первого лица».

_{(Роберт Блох. Из антологии «Опасные видения».)}

Видеодром

НОВОСТИ СО СЪЕМОЧНОЙ ПЛОЩАДКИ

*********************************************************************************************

Наверное, самой интересной новостью для тех, кто еще верен литературной фантастике, станет сообщение о готовящейся к съемкам во Франции новой экранизации классического фантастического романа. Даже более чем классического — ведь речь идет о «20 000 лье под водой» Жюль Верна. Впрочем, если Кристоф Ганц — режиссер нового фильма с рабочим названием «Капитан Немо» — сдержит свои обещания, то мы увидим довольно необычную версию романа. Действие фильма начнет разворачиваться в самом конце путешествия трех французов на «Наутилусе», а завершится незадолго до событий, описываемых в «Таинственном острове».

Объявлено, что продюсерам лента обойдется в 40 миллионов долларов, что для европейского фильма колоссальная сумма.

Обещаны грандиозные спецэффекты. Правда, есть и плохие новости: судя по всему основой сюжета станут не подводные приключения Немо и не его война с англичанами. Большую часть фильма предполагается отдать под душераздирающую историю любви Немо и таинственной незнакомки. Знал бы об этом Верн…

***

Продолжает набирать силу и столь привычный зрителям процесс превращения удачных кинофильмов в телесериалы, а сериалов — в кинофильмы. И пока еще идут переговоры о том, кто будет делать киноверсию «Х-Files», кинокомпания «New Line Cinema» уже начала работу над кино-постановкой «Затерянных в космосе» («Lost in Space») — одного из первых культовых фантастических телесериалов. Снимать его будет Стивен Хопкинс, а главные роли достанутся Уильяму Харту, Гэри Олдману и Мими Роджерс. Пока продюсеры и сценарист Акива Голдман воздерживаются от точных ответов о том, какие из известных всей Америке приключений профессора Робинсона войдут в киноверсию, а какие останутся на будущее. Но уже объявлено, что бюджет «Потерянных» составит около 70 миллионов долларов, и львиная доля этих денег уйдет на оплату труда компьютерных мастеров из студии «Shepperton» в Лондоне. Кстати, первоначально планировалось поручить эту работу компании Джорджа Лукаса — «Industrial Light and Magic». Однако Лукас не смог гарантировать выполнение заказа, поскольку полностью загрузил подчиненных работой над новыми сериями «Звездных войн».

***

Заманчиво выглядят обещания создателей фильма «10~я планета» («10th Planet»), которые обязуются порадовать зрителей «настоящей драмой характеров на фоне космических пустынь». Герои этой ленты, которая должна выйти на экраны в начале 1998 г ода, из-за внезапно разразившейся войны оказались отрезанными от поставок продовольствия с Земли (точное место действия пока неизвестно). Сперва они друг друга сильно побьют, а потом проявят чудеса героизма, засеют пшеницу и найдут город инопланетян. Видимо, у продюсеров все деньги ушли на сценарий и ничего не осталось на актеров или режиссера. Поэтому-то их имена и неизвестны публике

***

Известные актеры Том Круз и Эмилио Эстевес объявили о начале работы над своим совместным фильмом «Прыгающие во времени» («Timejumpers»). Будущая картина должна стать очередным боевиком о путешествиях полицейских из будущего в прошлое. Два брата (их-то и сыграют Круз и Эстевес) будут постоянно отправляться в прошлое, чтобы заснять на пленку преступников, совершивших те или иные злодеяния. Полицейские будущего не имеют права предотвращать преступления и задерживаться в прошлом более чем на 30 минут. В конце концов один из братьев не выдерживает и останавливает маньяка. Тут-то все и завертелось… Довольно стандартный сюжет могут спасти спецэффекты, которые разрабатывает та же команда, что и в последнем боевике Круза — «Невыполнимое задание». Хотя опыт учит, что красочные взрывы не всегда «вытаскивают» фильмы с плохим сценарием.

***

Еще одна новость из Голливуда вызвала необычайное оживление в среде поклонников Айзека Азимова. Руководство новой студии «Dreaworks», созданной, как известно, при непосредственном участии Стивена Спилберга, объявило о приобретении прав на экранизацию цикла романов «Основание». Правда, пока еще не ясно, увидим мы телесериал или цикл кинофильмов. Равно как не определена и дата начала съемок. Дело в том, что сама студия «Dreaworks» еще только строится, а Спилберг активно сотрудничает с другими компаниями. Но уже объявлено, что снимать первые фильмы об Основании предложено Питеру Хайамсу («Патруль времени») и Джо Джонстону («Джуманджи»). Оба постановщика уже дали предварительное согласие, оговорив, правда, возможность отказа в том случае, если Лукас позовет их делать новые серии «Звездных войн».

***

Продолжает поражать своей работоспособностью и самый высокооплачиваемый литератор Северной Америки Майк Крайтон. Мировую славу он получил после того, как один за другим были экранизованы 18 его романов, самый известный из которых — «Парк Юрского периода». И пока Спилберг снимал продолжение «Парка» (опять же по мотивам новой книги Крайтона), сам писатель переработал в сценарий свой старый роман «Сфера» («Sphere»). Десять лет назад эту книгу разругали критики, несмотря на миллионные тиражи. А в Голливуде отказывались ее экранизировать из-за сходства сюжета с «Бездной» Джеймса Камерона: в «Сфере» исследователи океанских глубин обнаруживают под водой корабль пришельцев и вступают в контакт с не слишком дружелюбным инопланетным разумом. Но после того, как Крайтон несколько изменил сюжет, добавив пару «боевых» сцен (схватка людей и пришельцев в подводной лодке, например, или эпизод с открытием кингстонов, дабы погубить врагов), «Сферу» запустили в производство. Премьера фильма ожидается зимой 1997-98 гг. В главной роли фанатика-подводника — Дастин Хоффман.

***

Для российских кинозрителей есть две новости — приятная и не очень. Приятно узнать, что в новом фильме «Вирус» («Virus») присутствует российский космический корабль, оснащенный по последнему слову техники. Но. к сожалению, именно этот звездолет избрали своей целью недобрые инопланетяне. И. естественно, уничтожили весь экипаж. Отважная героиня Джейми Ли Кертис начинает расследование и выясняет, что. с точки зрения инопланетян, человечество — вирус, которым больна Вселенная. Чем закончится эта увлекательная история — страшный секрет.

«Вирус» будет ставить Джон Бруно, прежде работавший над спецэффектами в «Бездне» Камерона. Поэтому зрелищность картины гарантирована. Да и сценарий, похоже, на этот раз интересен.

Арсений ИВАНОВ