«Если», 1995 № 07
Сергей Казменко
МНЕ ЗДЕСЬ НЕ НРАВИТСЯ!
— Мне здесь не нравится, — сказал он голосом, полным уныния.
— Почему? — старательно удивился я. — По-моему, городок у нас неплохой.
С улицы донесся звук выстрела, и он вздрогнул, плеснув пива себе на брюки. Я сделал вид, что ничего не заметил, и, повернувшись к стоящему за стойкой Клемпу, спросил:
— Адвокат Кабриди еще не заходил?
— Нет, Гайт. Я слышал, его утром застрелили. Ты разве не знаешь?
— Неужели? — я изобразил некоторое удивление. — А кто?
— Говорят, ребята Макирра. Всадили в него с десяток пуль, пока он садился в свой кар.
— Говорил я ему, что не стоит с ними связываться, — сказал я и, повернувшись к Лиммелю, добавил вполголоса: — Не повезло вам, приятель. Через Кабриди можно было бы сбыть ваши камешки.
Вид у Лиммеля был никудышный. Даже в полумраке бросались в глаза бледность его лица и затравленный взгляд. С ним можно было кончать, но я не торопил события. Я слишком устал за этот проклятый день, мне не хотелось трогаться с места, хотелось расслабиться и еще немного посидеть в прохладе, потягивая казенное пиво и дымя казенными сигарами. И мне доставляло какое-то мстительное удовольствие наблюдать, как на бледном лице Лиммеля временами появлялась заискивающая полуулыбка, когда он ловил на себе мой взгляд.
— Да, Гайт, чуть не забыл, — сказал мне Клемп доверительным шепотом. Я и не заметил, как он подошел сзади. — Тут забегал паренек от Яглафа. Они ищут какого-то типа в белом плаще. Просили свистнуть, если объявится.
Клемп умеет шептать так, что слышно на другом конце города. Бедняга Лиммель окаменел и стал медленно погружаться под стол.
— Да вроде я видел какого-то чудака в белом плаще, — поспешил сказать я. — Часа два назад он садился в кар напротив лавки Литса.
— Интересно, на что он надеялся. По дороге на Патинку Яглаф всегда был хозяином.
— Спасибо, что вы меня не выдали, — одними губами сказал Лиммель, когда Клемп вернулся к себе за стойку.
— Не стоит, приятель. Просто я не очень люблю Яглафа. Как стал его племянник шефом полиции, так все этому мяснику с рук сходит.
— Ну у вас тут и порядки, — Лиммель тяжело вздохнул. — Ну как можно так жить? На улице показаться боязно.
— Порядки как порядки, — буркнул я. — Не хуже, чем в других местах.
Порядки ему наши, вишь, не нравятся, со злобой подумал я. Ну и сидел бы тогда дома. И слово-то какое выбрал — боязно. Вот-вот в штаны со страху наложит, а туда же — боязно ему. Сказал бы еще «небезопасно».
— Нет, я просто не понимаю, — вдруг быстро заговорил он. — Ну как вообще можно так жить? С утра до вечера пальба, убийства, насилие, перестрелки…
— Ночью еще хуже, — флегматично вставил я.
— …полиция преступников покрывает, убитый лежит прямо на улице и все проходят мимо…
— Приедут из морга, заберут. Это их забота.
— Но я же не смогу здесь жить! — воскликнул он и закрыл лицо ладонями. Я не стал его разубеждать. Он был совершенно прав. Он здесь жить не сможет, это совершенно точно.
А ведь сперва он показался мне стоящим человеком.
Когда рано утром я вышел на него у заброшенных складов, то поначалу даже подумал, что он и сам, без моей помощи способен выкрутиться. Его белый плащ был вымазан в грязи, руки покрыты ссадинами, он сильно хромал на правую ногу, но в глазах его я не заметил ни малейшего следа паники. Это меня и обмануло. И только полчаса назад, когда, сидя напротив меня в этом погребке, он снова попытался сглотнуть таблетку, я понял, в чем дело. Хуже нет, когда человек переходит на такие средства. Значит, он не верит в себя и готов на любой поступок, чтобы только избавиться от давящего чувства страха. Нет, он конечно не сможет здесь жить. Просто потому, что такие люди здесь не нужны.
В склады его загнали ребята Яглафа. Я поставил свой кар у ворот и, приоткрыв одну створку — они там с незапамятных времен не запирались вошел во двор. Солнце еще не встало, но уже совсем рассвело, и я сразу заметил его в проходе между строениями, что идут параллельно Шестой улице. Но вида не подал. В таких делах никогда не следует проявлять инициативу у него могло быть оружие.
Я пересек двор, достал из кучи старых досок, что лежала у стены, отделявшей двор от пустыря, лопату и банку для червей и начал копать. Земля там жирная, потому что раньше у стены был разбит цветник, и даже сейчас среди зарослей лебеды и иван-чая можно наткнуться на чахлый тюльпан или нарцисс — но только по весне, пока сорняки еще не пошли в рост. А червям что цветы, что лебеда — все едино, и довольно быстро я накопал их изрядное количество. А этот тип в плаще все не выходил.
Наконец, мне это надоело. Я спрятал лопату, взял банку в правую руку — если надо, я и с левой стреляю неплохо, но обычно этот народ чувствует себя спокойнее, когда правая рука чем-то занята — и насвистывая двинулся к воротам. Бедные червяки, сколько я вас накопал под этой стеной, и все недосуг выпустить вас обратно, когда минует надобность.
По сторонам я не смотрел. Если он не выйдет сейчас, значит вообще не выйдет, и придется действовать другими методами. Но он своего шанса не упустил.
— Извините, — услышал я сзади неуверенный голос. — Я, кажется, заблудился.
Я медленно повернулся и впервые как следует разглядел его. Он был среднего роста, на вид довольно щуплый, и, к счастью, ничего не держал в руках. Не люблю я, когда они что-то держат. И белый плащ его не показался мне таким уж чудным, хотя здесь, конечно, так не одеваются. А акцент — что ж, смешно было бы, если бы он говорил без акцента.
— Эт-то точно, — сказал я. — Как вы сюда попали?
— Я… я перелез через ту стену, — он говорил неуверенно, но спокойно. Это и ввело меня в заблуждение. Если бы он разговаривал, как сейчас, дрожащим от страха голосом, я не стал бы терять на него времени. Видите ли, в меня стреляли… некоторым образом, — добавил он несуразную фразу.
— По-моему, в вас стреляли самым натуральным образом. Я слышал выстрелы со стороны Патинки.
— Это там? — спросил он, кивнув в сторону дальнего угла двора.
— Ну конечно. Как вы там оказались?
— Это довольно трудно объяснить. Я не понимаю, почему в меня стреляли.
— Ваш плащ, — сказал я флегматично.
— Что?
— У вас плащ белого цвета. А вы забрели на рассвете на землю Яглафа чего же удивляться? Сами виноваты.
— Но я же не знал… Послушайте, если я нарушил какой-то закон, я готов понести наказание или уплатить штраф. Зачем же меня убивать?
Очень нужен здесь его штраф. А наказание — если всех их наказывать, то работать некому будет.
— Вы приезжий? — спросил я.
— Да.
— По говору чувствуется. У нас так не говорят, — и я повернулся, чтобы уйти.
— Н-но послушайте, — сказал он мне в спину. — Что же мне делать? Я не знаю, куда мне идти, чтобы… чтобы в меня хотя бы не стреляли.
Я снова повернулся, медленно оглядел его с головы до ног.
— Прежде всего, снимите этот плащ. В нем вы все равно далеко не уйдете.
Он стал быстро расстегивать пуговицы. Под плащом оказался свитер и нечто вроде брюк. В сумерках можно было пройти мимо и не заметить ничего странного. Но не днем. Поймав мой взгляд, он неуверенно опустил глаза.
— А другой одежды у вас нет? — спросил я.
— Н-нет.
— Н-да, вам не позавидуешь. В городе в этом не покажешься, а здесь ребята Яглафа вас скоро найдут.
Он начинал мне нравиться. Немногие способны выслушать такое и остаться спокойными. Он был озабочен — но не испуган, нет. Кто ж знал, что это из-за таблеток?
— Что же мне делать? — снова спросил он.
— Слушайте, а как вообще вас сюда занесло?
— Это долгая история. Может, вы мне поможете?
— Вообще-то я собирался на рыбалку…
— Я заплачу, — быстро сказал он.
— Дело не в деньгах. Мне не хотелось бы портить отношения с Яглафом. А вас я не знаю.
— Я не сделал этому Яглафу ничего плохого.
— Но вы ходили по его земле, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал я. Но уже решил помочь ему. Ведь бывает, что среди таких оказываются стоящие люди.
— Спасибо. Я не останусь в долгу.
— Надеюсь, — сказал я флегматично. Тут как раз очень кстати со стороны Патинки раздался выстрел. — Не будем терять времени. Мой кар стоит у ворот. Сейчас я выйду, раскрою дверь. Как только я свистну, прыгайте внутрь и ложитесь на пол. Дверь я закрою сам.
Он молча кивнул, и я протиснулся в щель между створками ворот. Солнце, выкатившись из-за Монта, уже жарило вовсю, и страшно было подумать, что ждет нас днем. И это на такой высоте… Представляю, каково сейчас внизу, в долине.
Вокруг не было ни души, но я не спешил. Обошел кар, пнул ногой по левому переднему колесу, потом открыл дверь и забрался внутрь. Банку с червями поставил под сиденье и конечно сразу забыл о ней. Потом раскрыл заднюю дверь и еще раз огляделся по сторонам. Было по-прежнему пусто, и я негромко свистнул.
Только по тому, как мой кар качнулся и слегка осел на задние колеса, я понял, что пассажир уже внутри — разглядеть его прыжок я не успел. Я закрыл дверь и завел мотор. Еще не поздно было от него избавиться высадить его у поворота на Стрейт, а ребята Яглафа погнали бы его в нужном направлении. Никто не осудил бы меня за это. Но что-то меня удержало. И вот результат — усталый и злой я сидел в погребке у Клемпа, сосал кружка за кружкой казенное пиво и смотрел, как этот таблеточник все больше раскисает от страха. Эх, знать бы утром, чем все это кончится.
— Можете подниматься, — сказал я, проехав километра два.
В зеркало я увидел, как он осторожно сел и, стараясь особенно не высовываться, огляделся по сторонам.
Он не выглядел испуганным, и это заставило меня решиться окончательно. Поворот на Стрейт я проехал не останавливаясь, свернул вскоре налево и выехал через мост на Третью. Здесь было уже довольно людно, открылись маленькие кафе, взад и вперед сновали кары самых последних моделей. Он осмелел, вовсю смотрел по сторонам, пытался, наверное, разобрать вывески — скорее всего, безуспешно. Напротив Пинг-Понг Холла я свернул направо и чертыхнулся, едва не переехав покойника, лежащего в луже крови у самого тротуара. Мой пассажир побледнел, но не сказал ни слова, и я, объехав труп по противоположной полосе, спросил:
— Как вас зовут?
— Лиммель. Ян Лиммель, — ответил он, как мне показалось, упавшим голосом.
— Странное имя. Вы издалека?
— Да.
Он не счел нужным пояснять, а я не стал выспрашивать. Пусть лучше молчит, чем врет.
— Вы мне чем-то нравитесь, Лиммель, — сказал я. — И я хотел бы вам помочь. Но город наш невелик, а вас, как я понял, ищут.
— Я не хотел бы, чтобы у вас были из-за меня неприятности, — сказал он после паузы. — Я благодарен вам уже за то, что вы для меня сделали. Можете высадить меня, где вам удобнее.
Свою партию он разыгрывал очень точно, и это мне все больше нравилось.
— Высаживать вас в таком виде? Сначала нужно добыть хотя бы нормальную одежду. Денег у вас, конечно, нет?
— Н-нет. Но у меня есть вот это, — он протянул руку, и я увидел на ладони горсть сверкающих разноцветных камешков. Обычная история, все они тащат с собой эти камешки.
— Ого, — сказал я. — Однако, приятель, сбыть их будет нелегко. Спрячьте их пока что подальше.
Интересно, за каких идиотов они нас там держат? Камешки, конечно, красивые, и от настоящих мало чем отличаются. Только вот стоят по шесть монет за горсть. Того, что он показал, хватило бы от силы на пару кружек пива. Но говорить ему это я не стал. Дело не в камешках и не в деньгах. Дело в человеке.
Одежду ему мы добыли в трущобах на Холме. Там Лиммель держался неплохо и даже съездил по челюсти какому-то типу, который наставил на меня пушку в переулке, так что обошлось без стрельбы. В каре он переоделся и стал совсем похож на человека. Но отпускать его я, конечно, не собирался, да он и не стремился меня покинуть. Мы двинулись с ним на Полигон в поисках подходящего убежища и людей, которые могли бы приобрести его камешки. Ничего у нас, конечно, не вышло, да и не в том была моя цель, но держался он неплохо, и ближе к полудню я привез его в кабачок Клемпа, чтобы перекусить и решить окончательно, что с ним делать дальше. И вот тут я увидел, как он достал из кармана трубку с таблетками, и едва успел поймать его за руку. И стало мне совсем тошно, и в душе уютно устроилось ощущение гадливой жалости, которое — я знал это по опыту — нелегко будет потом прогнать оттуда. Я сидел, потягивая помаленьку казенное пиво, и наблюдал, как Лиммель прямо на глазах превращается в трусливого червяка. Полдня было потрачено понапрасну, а впереди было еще черт знает сколько работы, чтобы от него избавиться, и от одной мысли об этом я готов был завыть. Наверное, еще полчаса, и я бы не выдержал и натворил каких-нибудь глупостей. Но этого не случилось, потому что Лиммель вдруг начал говорить — торопясь, сбиваясь, понимая, что мое к нему отношение вдруг резко переменилось, чувствуя, видимо, что вот-вот готов я бросить его на произвол судьбы. И этот его рассказ — нелепый и жалкий, как нелеп и жалок был сам Лиммель — вдруг породил в моей душе самому мне непонятное сострадание к этому человеку, сострадание, которого он, конечно же, не заслуживал.
— Я должен сказать вам правду, — начал он. — Только не считайте меня сумасшедшим. А впрочем, как вам угодно, и пусть меня даже отправят туда, где вы держите своих сумасшедших.
— Вы это серьезно, приятель? — спросил я его. — У нас туда возят вперед ногами.
Он съежился, услышав это, а мне самому стало противно от собственной мелочной жестокости. Впрочем, мое замечание его не остановило. С полминуты он помолчал, нервно сцепляя и расцепляя пальцы, а потом его понесло. Ну и историю я услышал…
— В-вы м-можете мне не верить, — заикаясь, заговорил он, — н-но я прибыл из более далеких мест, чем в-вы думаете. — Потом он немного помолчал и вдруг выпалил с видом человека, который убежден, что ему все равно не поверят: — Я — п-путешественник во времени.
И я ему конечно же не поверил. Эдак и я могу обернуться простыней и бродить ночью по улицам, заявляя, что я — призрак хромого Гугона. Так я ему и сказал. Его это, впрочем, не остановило, и он принялся объяснять мне, как именно осуществляются путешествия во времени. Мир, как он утверждал, гораздо сложнее, чем думают наши ученые. Он, правда, не знаком с их трудами, но уже одно то, что я считал путешествия во времени невозможными, позволяло ему свысока смотреть на нашу науку. И хотя сам он в темпоральной физике, как он называл это, не разбирался, он пользовался ее достижениями и рассуждал поэтому с позиций высшего знания.
Так вот, если верить Лиммелю, путешествия во времени — вещь вполне реальная, причем путешествовать теоретически можно в любом направлении. Однако первые же эксперименты показали, что при перемещении в будущее возникают какие-то пока непонятные возмущения темпорального поля, приводящие к разрушению машины времени уже на первых секундах перемещения. Путешествия же в прошлое оказались настолько просты, что машины времени для их осуществления доступны практически любому жителю того мира, откуда прибыл к нам Лиммель. Только вернуться назад в свой мир оказалось практически невозможно. И совсем не потому, что путешественник как-то застревает в прошлом. Наоборот, в прошлом невозможно задержаться сверх промежутка времени, определяемого величиной полученного темпорального импульса, по истечении которого путешественника неизбежно выбрасывает обратно в то время, из которого он отправился — но уже в совершенно иной мир, в котором все совершенное им в прошлом произошло в действительности и оказало влияние на историю. Самым поразительным в его рассказе было утверждение, что своим появлением в прошлом человек не меняет того мира, из которого он отправился путешествовать. Он просто перескакивает в некий параллельный мир, порожденный, быть может, исключительно его собственным вмешательством в прошлое.
— Быть может, — сказал он с какой-то затаенной гордостью. — Мир, в котором вы живете, родился благодаря моему вмешательству в его историю.
— Ну уж это вы, приятель, пожалуй, загнули, — я похлопал его по плечу. Выпитое пиво слегка шумело в голове, усталость постепенно отступала, и я слушал его треп уже вполне доброжелательно. Что, впрочем, не изменило моей решимости от него избавиться.
— Вы мне не верите? — спросил он.
— Конечно не верю. Вот если бы вы на моих глазах выпорхнули из небытия на своей машине времени — где, кстати, вы ее держите? — тогда, может, и поверил бы.
И тут он вдруг зарыдал. Честное слово, так прямо по-настоящему взял и зарыдал. Уронил голову на руки и давай почти беззвучно трястись, размазывая слезы и сопли по рукаву. Уж лучше бы глотал и дальше свои таблетки, чем так позориться.
Надолго его, конечно, не хватило. Минут через пять, слышу, начал он что-то бормотать себе под нос, но прислушиваться мне было не интересно. Я закурив новую казенную сигару, подозвал Клемпа и заказал ему еще пару кружек. Ну и бутербродов, конечно. Эх, испорчу я себе окончательно желудок таким питанием.
Клемп, видимо, прочитал мои мысли, и вместо бутербродов принес две порции сосисок с жареной картошкой. Раньше в его заведении о такой роскоши не приходилось и мечтать, но я не стал спрашивать, откуда все это взялось, а молча принялся за еду. Если дела пойдут так и дальше, я еще обо всем успею его расспросить. Я уже приканчивал свою порцию, когда бормотание Лиммеля стало отчетливее, и можно было разобрать без конца повторяемый им риторический вопрос:
— …и почему я такой несчастный?…и почему я такой несчастный?
Бывают же на свете зануды.
— А по-моему, так вы счастливчик, — не выдержал я наконец. — Столько, наверное, всего повидать успели. Как там, в прошлом нашем, интересно было?
— Что? — он непонимающим взглядом уставился на меня.
— Вы поешьте, приятель, и сразу полегчает.
Я кивнул на тарелку. Видно, голод сильнее всякого расстройства. Он даже переспрашивать не стал и вмиг умял всю порцию. Так, будто не ел дня три или четыре. Хотя, кто его знает, может, он и вправду давно ничего не ел?
— Ну так как там, в прошлом-то нашем жилось? — снова спросил я, когда он кончил есть.
— Глаза бы мои на это прошлое не глядели.
— А все-таки?
— Да какая вам разница? Будто я туда что-то разглядывать отправился. И зачем только я ввязался в это дело?
— Вам что, сильно здесь не по нутру? — я постарался удивиться.
— Мне здесь не нравится.
— Сами виноваты. Это же из-за вашего вмешательства наш мир стал таким, каким вы его видите, — я усмехнулся, показывая, что по-прежнему не верю его рассказу.
— Но что же мне делать?
— Да отправляйтесь снова в прошлое — только и делов.
И вот тут он мне выдал. Вот тут он меня наповал сразил.
— Если б я мог… — сказал он и всхлипнул.
— Что, кто-то угнал вашу машину? — я боялся поверить мелькнувшей в голове догадке.
— Ее нельзя угнать… Да вы не поймете.
Я с удовольствием съездил бы ему по зубам за эти слова, но сдержался. Пока. Скоро я перестану сдерживаться, потому что не нанимался выслушивать такие сентенции от всяких таблеточников.
— Вы что, боитесь вернуться к своей машине? — спросил я напрямик.
— Да не в этом дело, — он досадливо махнул рукой. — Не в этом дело… Если бы все было так просто… У меня… Ну как бы это вам объяснить? У меня сел темпоральный аккумулятор. И теперь я навеки заточен в вашем мире. Это была моя пятая, последняя попытка — и снова неудача.
Он опять закрыл лицо руками и зарыдал. После порции сосисок с картошкой сил у него на это было достаточно. А я сидел и мысленно чертыхался. Вот ведь угораздило этого Лиммеля! И самое обидное — в конце квартала.
— И чего вас понесло путешествовать? — я не мог скрыть досады.
— Да вам не понять, — не переставая рыдать, ответил он.
— Вот что, приятель, — сказал я веско, чтобы до него дошло, — если вы и дальше думаете продолжать в том же духе, то я сейчас встану и уйду, и выпутывайтесь тогда сами. И так плетете всякую чушь, а чуть что — сразу «вам не понять».
— Извините, Гайт, — это мигом привело его в чувство.
— То-то же. Так вы помните мой вопрос?
— Да. Мне было плохо. Там, откуда я прибыл, мне было очень плохо. И я решил поправить свои дела таким вот образом. Думал, мне повезет в другом мире. Год копил деньги на машину и аккумулятор. Думал, найду приличный мир, продам свои камешки и заживу себе безбедно. У нас ведь их научились синтезировать и продают совсем недорого.
Я не стал говорить ему, что у нас такими камешками разве что дороги не мостят. Просвещать его на сей счет я не собирался.
— И многие у вас там так вот убегают?
— Многие. Рабочих мест не хватает, жизнь дорога… Правительство специально финансировало программу по разработке дешевых машин времени, чтобы избавляться от лишних людей.
— Ну и дураки же вы там, однако, — заметил я. — Если из путешествия в прошлое все равно нет возврата, дешевле всего было бы отправлять всех желающих переселиться в лучший мир туда, — я поднял глаза к потолку. — Кто проверит? Просто удивительно, что ваши правители до этого не додумались. Я бы, во всяком случае, ни за что не стал бы переселяться туда, откуда нет возврата.
— Так были же возвращения.
— Здрассьте. Вы же только что говорили, что вернуться нельзя.
— Нельзя при единичном прыжке. Но если прыгать много раз, то может сработать закон компенсации. Да вы все равно… — начал было он, но вовремя спохватился и попытался объяснить мне действие этого закона. Разбирался он в этом деле плохо, и я понял одно — некоторым из первопроходцев все же удалось вернуться, и только после всесторонней проверки идея массового переселения овладела неудачниками типа Лиммеля.
— И вы, значит, использовали все пять попыток? — спросил я его, чтобы прервать объяснения. — Пять раз побывали в прошлом?
— Да. Это был кошмар, но его можно пережить. Тем более, что темпорального импульса хватает всего на полчаса. Главное — успеть оставить в прошлом заметный след. Во время первого прыжка я не сообразил, как это сделать, и в результате очутился в мире, очень похожем на тот, который покинул. Ну а потом я стал попросту устраивать в этой местности лесные пожары. Не знаю уж, сколько раз место, где стоит ваш город, выгорало из-за меня, — не без гордости сказал он.
— Да не больше четырех, приятель, — тоже мне, сочинитель эпоса. «Не знаю уж, сколько раз…»
— Ну да, конечно, — поправился он. — Четыре раза. Но вы знаете, второй раз я вернулся из прыжка ночью. Может, тот мир был бы хорош, но я испугался — кругом лес, ни огонька, да еще гроза собиралась. И я прыгнул в третий раз. Там было то же самое, но уже светало, и в том мире я пробыл почти сутки, пытаясь найти хоть кого-то. Наверное, это был вымерший мир, и я отправился в прошлое в четвертый раз. А в следующем мире оказался концлагерь, и я едва успел уйти. Не понимаю я этого, не понимаю! Ведь для прыжков специально выбираются курортные места — кому потребовалось устраивать здесь концлагерь? Разве мало места внизу, на равнине?
Он замолчал, утомившись, видимо, от разговора. Потом заметил перед собой кружку и присосался к пиву. Он еще вспомнит наше пиво в своих странствиях, подумал я. Вряд ли ему удастся отведать такого пива в будущем. Я поставил свою кружку на стол. Пора было кончать.
— Так вам, значит, у нас не нравится? — спросил я.
— Нет, — ответил он обреченно. — Мне здесь не выжить.
— Может, я смогу вам помочь. Как он выглядит, этот ваш аккумулятор?
— Ну такая коробочка красная с ладонь величиной. Сверху на ней три клеммы, а сбоку надпись вот такая.
Он изобразил что-то похожее на надпись на запотевшей пивной кружке. Разобрать что-либо мне не удалось, но такую коробочку я определенно видел. И не очень давно. Об этом я ему и сказал.
— Где?! — он чуть с места не вскочил.
— Мне показывала ее вдова Кургеля. Тут у нас ухлопали какого-то странного типа с полгода назад, и кто-то из ее отпрысков — те еще ребятки вырастут, скажу я вам — нашел эту штуковину неподалеку и принес домой. Она побоялась, что это взрывчатка, показала мне.
— И… И что дальше?
— Я сказал, что не похоже, на том мы и расстались.
— Это был аккумулятор, — сказал Лиммель убежденно. — Это мог быть только аккумулятор. Куда она его задевала?
— Откуда ж мне знать? Валяется где-нибудь среди хлама, если не выбросила.
При этих словах он даже затрясся.
— Я должен его получить.
— Спокойнее, приятель. Это будет совсем не просто.
— Помогите мне. Я не останусь в долгу, мне есть чем заплатить.
Он, конечно, имел в виду свои камешки.
— Я могу показать вам дом…
— Вы не можете меня так бросить. Я не справлюсь без вас. Прошу вас, во имя человечности прошу, — он даже руку к сердцу прижал.
Тьфу ты черт, прицепится же такой! Мне вдруг стало так противно, что я готов был тут же сам отправиться к вдове, взять у нее этот проклятый аккумулятор, и пусть Лиммель катится с глаз долой. Но делать так, конечно, не следовало, и я взял себя в руки.
— Не знаю прямо, что и делать, — сказал я задумчиво. — Мне там появляться небезопасно. Если вдова проговорится, что я был у нее…
— А если вдову… того?..
— Дельная мысль, — сказал я. Дать бы ему хорошенько. — А если вас… того?
— З-зачем?..
Отвечать я не стал. Подозвал Клемпа, расплатился казенными бумажками, встал.
— Ладно, приятель, уговорили. Едем.
Он двинулся за мной неуверенно, не совсем, видимо, понимая мои намерения. А я не спешил развеять его сомнения. Я спокойно сел в свой кар, завел мотор и открыл для него дверь. Я знал, что он сядет, деваться ему все равно было некуда. Но он все же помедлил у входа, пока очередной выстрел за углом — там старик Орлинский держит тир — не заставил его плюхнуться на сиденье рядом со мной. Я настолько устал, настолько мне все осточертело, что нашу поездку ко вдове и переговоры с ней провел уже совершенно спустя рукава. Но Лиммель был слишком запуган, чтобы что-то заметить. Аккумулятор обошелся ему в три камешка — цена просто смехотворная, но что с него было взять? Я довез его до ворот склада, где мы повстречались утром, и заглушил мотор.
— Ну отсюда, надеюсь, вы сами найдете дорогу, — спросил я без какой-либо надежды на положительный ответ. И оказался, конечно, прав.
Сопротивление было бесполезно — он боялся Яглафа и не мог идти один. Хорошо, что жара уже спала, и дул легкий ветерок.
Машина времени была спрятана в кустах. Она совсем не впечатляла, и до последнего момента трудно было поверить, что эта штука заработает. Это было просто сиденье, похожее на велосипедное, установленное на треноге. Из-под сиденья выдавалась вперед штанга с какими-то индикаторами и рукояткой, за которую, видимо, следовало держаться. Лиммель откинул сиденье, достал оттуда использованный аккумулятор и вставил полученный от вдовы. Затем поставил сиденье на место и взгромоздился на него. Все это можно было бы проделать раза в два быстрее, но у него дрожали руки, и он поминутно оглядывался на каждый шорох, а когда неподалеку раздался выстрел, он вообще чуть не упал в обморок. Но вот, наконец, все было готово, и он, даже не попрощавшись, даже не взглянув на меня, нажал какую-то кнопку.
И произошло чудо. Вокруг его машины образовался как бы мыльный пузырь диаметром около двух метров, сначала почти невидимый, но быстро начавший мутнеть. Прошло не более десятка секунд, как передо мной оказался шар бледно-голубого цвета. Потом раздался резкий хлопок, и шар исчез. Только воздух, заполняя опустевшее вдруг пространство, ударил в спину — и все. Лишь вмятины от треноги на том месте, где еще минуту назад стояла машина времени, говорили о том, что все это мне не привиделось.
Я вытер рукавом пот со лба, перевел дух. Из-за кустов вышел, засовывая пистолет в карман, Яглаф.
— Что ты так долго с ним копался?
— Тьфу! — слов, чтобы ответить, я не нашел. Потом, помолчав, сказал: — Стоящим человеком он мне сперва показался. Таблеточник недобитый!
— Этот показался стоящим? Ты теряешь чутье, старина. Видел бы ты, как он от нас удирал поутру.
Я еще раз сплюнул на то место, где исчез Лиммель, и мы не спеша пошли к дороге. В руке у меня было два камешка — плата Лиммеля за мою помощь. Мы с ним были квиты — моя помощь требовалась ему не больше, чем мне — эти камни. Я хотел было забросить их подальше в кусты, но почему-то положил в карман.
— Третий за эту неделю, — задумчиво сказал Яглаф, усаживаясь в кар рядом со мной. — Если так пойдет дальше, отдел снова придется расширять.
— А на какие шиши? — я не заводил мотора. Мне никуда не хотелось ехать. Даже домой. Все вдруг стало мне невыносимо противно, и противнее всего — работа, которой я здесь занимался. Раньше было легче, раньше я видел в ней хоть какой-то смысл. Но теперь, когда раз за разом мы засекали лишь никчемных людишек типа Лиммеля, когда основной нашей целью стало просто избавление от них, возможно более быстрое и дешевое, но при этом гуманное, только гуманное — теперь все, что мы делали, представлялось мне гнусной и никчемной игрой.
— Не пускать же все на самотек, — подумав, сказал Яглаф. — Деваться некуда, деньги найдутся.
— Эт-то точно, — ответил я.
Действительно, не пускать же все на самотек. Если этому Лиммелю и всем другим никчемным людишкам вроде него дать понять, как мы тут живем на самом деле, если позволить им оставаться, то ничего хорошего из этого не получится. Они бегут от трудностей в своем мире, ожидая, что где-то в одном из параллельных миров их ожидает райская и беспечная жизнь, что они могут где-то найти свое место. Чушь! Таким, как Лиммель, не может быть места ни в одном из миров. Такие, как он, нигде не нужны. А те, кто нам действительно оказался бы нужен, очень редко бегут в другие миры. За последний год я встретил среди беглецов лишь одного достойного человека. А остальные… Остальные бежали, даже не попытавшись хоть что-то понять в том спектакле, что мы перед ними разыгрывали. Было время, когда я играл свою роль в этом спектакле с воодушевлением, когда я верил, что помогаю этим людям определиться, стать лучше, попытаться найти себя в следующем мире на их пути. Но это время прошло. И я не знаю, во что верю сегодня. Я только чувствую, что ложь — даже из самых лучших побуждений — всегда отвратительна.
Хотя бы на часок забыть обо всем этом, подумал я. Хотя бы на часок. Вот сейчас заехать в управление, доложить о результатах, дать отбой по отделу — и домой. Я тронул кар и не спеша поехал к центру.
— Твои ребята неплохо поработали сегодня, — сказал я Яглафу. — Мне понравился тот, в луже крови.
— Стажер, ты его не знаешь. Студент, подрабатывает. Отлежал свое и побежал на лекции.
— Натурально было сделано. Лиммель так побледнел, что я испугался не упал бы в обморок.
— Интересно, что он о нас сейчас думает?
— А мне вот совсем не интересно, — буркнул я. — Мне другое интересно — где мы еще аккумуляторы добывать будем. Ведь конец квартала, это последний был, — я остановил кар перед управлением.
— Да брось ты расстраиваться заранее, — сказал Яглаф, выходя.
Мы поднялись наверх. Он пошел переодеваться, а я завернул к шефу. Дагман встретил меня в дверях.
— Извини, Гайт, — сказал он, и сердце у меня упало. — Я понимаю, ты устал. Но дело такое, что больше некому, — и он развел руками.
Я молчал.
Я все понимал, но молчал.
Я понимал, что больше некому, что никто не справится с этим лучше меня, что это надо сделать, что все равно это придется сделать, но я молчал.
— Не обижайся, Гайт, — снова заговорил шеф. — Я сам не уйду из управления, пока ты не закончишь операцию. Даю тебе честное слово. Мы все будем на посту. Но кроме тебя это сделать некому, ты же знаешь. Его засекли полчаса назад, и патрульные погнали его к Полигону. Действуй, как сочтешь нужным. Если хочешь — надевай мундир и устраивай на него облаву, гони его назад к машине. Пусть убирается восвояси. Полчаса, от силы час и работа сделана. Но сделать ее необходимо, Гайт.
От силы час! Черта с два — час! А если там вдруг прибыл настоящий, стоящий человек — что, так и заставить его убираться восвояси? Не поговорив, не поняв? От силы час! Если так, то какой вообще смысл во всем, что мы делаем? И достойно ли то, что мы защищаем, такой защиты? Куда гуманнее было бы тогда вооружиться автоматами и расстреливать безо всякого разбирательства всех, кто к нам прибывает. Нет, сегодня мне до дома не добраться, сегодня мне не забыть о своей проклятой работе. Опять придется сидеть в погребке у Клемпа, пить казенное пиво, курить казенные сигары, расплачиваться казенными деньгами, врать и слушать вранье.
Я молча повернулся и вышел.
До чего же мне все это надоело, думал я, шагая по коридору управления. Ну разве за этим я прибыл сюда, разве в этом мое жизненное предназначение? И разве затем мы, жертвуя собой, испытывали первые машины времени, чтобы прожженные политиканы взялись решать с их помощью демографические проблемы, направляя отверженных странствовать из мира в мир? Разве об этом мы мечтали, когда один за другим уходили в параллельные миры без надежды на возвращение?
Нет, в конце концов я не выдержу. Я достану из подвала свою старую машину времени, я утащу со склада несколько аккумуляторов и отправлюсь как можно дальше отсюда.
Мне здесь не нравится.
Павел Волков
ОДИН И ДРУГИЕ
Обретение человеком самого себя — проблема, решаемая от века каждым.
Есть много умных книг, авторы которых надеялись своим опытом облегчить задачу идущим вслед. Человек эпохи НТР не слишком склонен к самокопанию, он легко поддается соблазнам переустройства мира, который ему «не нравится», или, как герой С. Казменко, отправляется в путешествие во времени в поисках мира, ему подходящего.
Похоже, такого не сыскать. Тогда можно просто устроить гигантский пожар в знак протеста, тогда можно стрелять в человека только потому, что носит он плащ белого цвета.
Как узнаваемы реалии нашего сегодняшнего бытия, где агрессия, нетерпимость стали нормой, а общечеловеческие ценности подменяются формулами-программами разных культов, групп, банд?
Об этом размышляет автор.
ЛЮДИ КУЛЬТА
Обретение человеком самого себя — проблема, решаемая от века каждым.
Есть много умных книг, авторы которых надеялись своим опытом облегчить задачу идущим вслед. Человек эпохи НТР не слишком склонен к самокопанию, он легко поддается соблазнам переустройства мира, который ему «не нравится», или, как герой С. Казменко, отправляется в путешествие во времени в поисках мира, ему подходящего.
Похоже, такого не сыскать. Тогда можно просто устроить гигантский пожар в знак протеста, тогда можно стрелять в человека только потому, что носит он плащ белого цвета.
Как узнаваемы реалии нашего сегодняшнего бытия, где агрессия, нетерпимость стали нормой, а общечеловеческие ценности подменяются формулами-программами разных культов, групп, банд?
Об этом размышляет автор.
Попробую дать духовно-психологический портрет явления, так как названия и внешние формы культов постоянно меняются, а суть остается. Люди культа делятся на вождей и ведомых. Они нужны друг другу. Вожди деструктивных культов обычно — люди, рвущиеся к власти, психически больные или ловкие мошенники. Нередко вождь объединяет в себе все эти три характеристики.
Неудивителен расцвет культов в XIX–XX веках, так как на смену авторитетам церкви и монархам пришла власть манипулятивных систем. Былую органическую вписанность человека в жизнь сменяет духовная изоляция в «кибернетическом» обществе, называемая свободой и частным интересом. Расчет вытесняет все остальное, желание покорять естество распространилось и на человеческую природу. Успех манипуляций выявил пластично-пластилиновую податливость человеческой психики. Эффективность культов высветила идолопоклонническую сущность современной жизни.
Как правило, культ строится по типу пирамиды с лидером на вершине и иерархией контроля сверху вниз. Если смотреть с вершины, то пирамида прозрачна, и все, что делается на ее разных уровнях, хорошо просматривается. Если смотреть снизу, то реального положения дел не увидишь, тебе умело покажут лишь парадный вид. Культ приносит живую личность последователей в жертву своим целям, забирая душу в плен и насилуя ее, разрушая человеческие связи с миром. Всеми правдами и неправдами нужно заманить человека и наглухо захлопнуть за ним дверь. Прямое принуждение примитивно и неэффективно, так как может породить лишь подчинение и затаенный протест. Культ же целенаправленно прививает человеку чувства и мысли, заставляя действовать так, как если бы они были его собственные. От лечебного внушения это отличается лишь тем, что делается без просьбы клиента и во главу угла ставятся цели организации. Человек изменяется незаметно для самого себя. При этом от живого древа человеческого многообразия отсекается все лишнее, остаток обтесывается, и остается столб, быть может, крепко стоящий, но не способный принести плодов, свойственных первоначальной природе дерева. Главным деструктивным началом является не столько доктрина, которая в некоторых моментах может звучать благородно-гуманистически, сколько закулисная практика. Почерк прост: прельстить и опустошить, затянуть и оградить. На место пустоты внедряется своя программа, заставляющая поклоняться чему-то конечному как бесконечному. Истинная религия создается не людьми, культ — всегда рукотворен. Религия помогает раскрытию человеческой индивидуальности, культу нужны «солдаты».
Что же за люди, как правило, рекрутируются культами?
Психбольные летят, как пчелы на мед, на мистическую неортодоксальность, и если бред лидера как-то созвучен их собственному, то проблем с вовлечением в культ обычно не возникает. Также в зону действия культа случайно попадают и по механизмам конформизма остаются в организации люди внушаемые. Особенно это относится к истерически-экзальтированным типам, привлекаемым бумом массовой истерии, что нередко возникает вокруг культа. Иная категория — слабые духом. Не в силах долго стоять на холодном ветру Вселенского одиночества, свойственного депрессивной душе, они, как бездомные собаки, ищут любого хозяина и любой дом. Люди, готовые от жизненных ран на самоубийство, ищут защищающую крепость, и даже если за ее стенами окажется трудно, они не вернутся обратно в мир, причинивший им сильную боль. Особая категория — авторитарные личности с садомазохистским характером (по Э. Фромму), которым необходимо быть в системе власти, боготворить и пресмыкаться. У них слабо выражены чувство собственного «я», ощущение другого человека как самоценности. Им не нужно свободы, им нужна убедительная иллюзия существования собственной личности, которую они обретают, либо господствуя над кем-то, либо подчиняясь кому-то. Не имея подлинной близости с людьми и даже боясь ее, они навязчиво стремятся к ее суррогату. В их личностях нередко просвечивает смесь нарочитого благоговения и отчетливо ощутимой агрессивности. Иерархия культа подходит им как нельзя лучше. Наконец, на свете немало примитивноватых, схематично устроенных людей, чуждых тонкой духовности. Такой «механизированный» человек тянется к формуле, дающей чувство овладения реальностью. Культ предоставляет ему такую формулу-программу. Кроме всего прочего, программа четко объясняет и негативное отношение большинства людей к идеологии данного культа и его причину. Остается лишь следовать программе с постоянством и твердолобым упорством, как раз свойственными «механизированному» человеку.
В переходные периоды целые когорты населения оказываются в ущемленном положении, чувствуют себя «за бортом». Вместе с воинственным желанием восстановления справедливости рождается зависть к удачливым, а из зависти — агрессия. Она находит выход в культах, которые, как правило, противопоставляют себя существующему режиму. В сетях культа могут оказаться молодые люди с благородной устремленностью к лучшему светлому миру.
Культовая доктрина нередко выступает как некое новое слово по отношению к устоявшимся традициям, и в душах молодых радикалов срабатывает логика: старые идеи существуют давно, а мир все во зле лежит, чтобы действенно изменить его, нужно что-то новое. Культ подхватывает революционную устремленность горячих душ и трансформирует ее в свое движение.
Итак, существуют предрасположенные к культу, но их еще надо умело обработать. В этих целях устраиваются пышные презентации, где уже обращенные свидетельствуют об этом счастливом моменте их жизни, а слушающие начинают надеяться, что и с ними произойдет столь же чудесное превращение. Есть и более тонкие приемы. Найти болевые точки человека и играть на страхе, что станет еще хуже, если он отвергнет предлагаемый путь. Если шаг сделан, обращенного интенсивно «обкладывают» культовой пропагандой, перекрывая ему живую связь с окружающим миром. Контролируется все, начиная от формы одежды и заканчивая чувствами. Трудно противостоять натиску этого контроля новичку в обществе фанатично и одинаково думающих людей. У него ломается импульс противостояния, воля ослабевает, он плывет в потоке группового давления, тем более что и думать некогда: его загружают работой, ритуалами, нередко ограничивают сон. Быстро внедряются идеологические клише, четкие и логически законченные, цель которых — остановить спонтанный поток размышления, удерживая его в клешнях стереотипных метафор. Новичку объясняют, что любое желание противоречить концепции лидера идет от собственной греховности. Критике и уходу из организации оправданий нет.
Неофит подвергается также гипнотическим воздействиям. С ним всегда говорят убеждающим тоном, многократно, ритмически, монотонно-навязчиво внушая ему идеологические клише. Его пытаются эмоционально вовлечь собственными разгоряченными эмоциями и групповым давлением, применяются психотехники. Например, подвергают сеансам, очищающим сознание с помощью особых форм дыхания, медитации, психоанализа, а затем загружают своей программой. Неофиту дают приятное ощущение принадлежности к кругу избранных, элите, а затем заставляют принести клятву-обещание верности общему делу. Важным фактором является сама атмосфера в культе, отношение к лидеру как непогрешимому, уникальному авторитету, стоящему выше любых противоречий. Идет постоянное запугивание страшными последствиями предательства и необычайно много обещается за преданность. Главная задача одна — вырвать человека из прежней укорененности в живой почве жизни и укоренить его в бетоне культа. Происходит постепенная подмена общечеловеческой этики культовой.
Служители культа обычно говорят, что они счастливы. Однако можно говорить одно и думать иное. В этих людях не чувствуется живой радости, глубинного спокойствия. Счастье по плану безжизненно и формально. Неискушенного наблюдателя может обмануть театральность, подчеркнутая демонстративность их радости, но опытный глаз видит «наклеенность» улыбок, нарочитость праздника. Им нужно регулярно собираться вместе и «накачивать» себя экзальтацией, иначе обнажится бедность внутренней жизни. Достаточно увидеть в журналах культов красочную сусальность изображения совершенной жизни, чтобы стало ясно, что речь идет о плакате, а не о реальности. Люди, которым под гипнозом внушили, что им хорошо, вынуждены думать и чувствовать, что так и есть. Иначе все здание их жизни с культовым основанием зашатается.
Не всегда легко провести грань между деструктивной и недеструктивной организацией. Грубая деструкция, опасная, как нож, очевидна своими разрушительными последствиями, порой криминальными, и общественность должна быть информирована об этом. Мягкая деструкция, действие которой подобно наждачной бумаге, выражается лишь в несуразности концепций или механистически-формальном подходе[1] к человеку и, понятно, не может подвергаться полицейским мерам воздействия. Отмечу, что некоторые, глубоко религиозные люди считают все несовпадающее с их личным мирочувствием — от дьявола (т. е. деструктивным), но разумней пользоваться светским критерием, основанным на соблюдении прав человека.
Всем стилем своей духовной жизни противостоит человеку культа человек вопроса. Он преодолевает сложности бытия, ожидая рождения своей индивидуальности, не поддается искушению использовать готовые ответы. Он ждет, что мир сам что-то о себе скажет. И мир ему говорит. Человек вопроса — это духовный странник, на пути которого неизбежны перекрестки выбора.
Выбор есть отсекание всех вариантов во имя одного. Это всегда и потеря, и страх пойти по одному пути, не изведав другие. Терять трудно, а поскольку у любого варианта есть свои защитники, то трудно вдвойне. Как во всем этом разобраться? Человек вопроса застревает на перепутье, пытаясь слушать всех одинаково добросовестно и, в конце концов, приходит к выводу: прийти к единому видению мира людям не удается. Что же получается, абсолютной истины нет? Тогда мир превращается в плоскую человеческую игру с относительностями, за которой нет цельности. Человеку вопроса остаются две возможности. Первая — стать аутсайдером, наблюдателем происходящего вокруг и самому не строить Вавилонской башни, ибо известно, что не достичь ей небес. Либо принимать парадокс существования современного человека: со всей серьезностью искать абсолютную истину, зная, что ее не найдешь. Подобно астроному, строящему телескоп в надежде увидеть заветную звезду, зная, что на это может уйти вся жизнь, а звезда так и не отыщется. Но все равно он продолжает строительство, так как астроном не может существовать без поиска звезд. В этом сизифовом труде есть резон, потому что единственная гарантия найти свой смысл состоит в том, чтобы «брать выше» и искать смысл абсолютный.
Человек вопроса не берет ничего на веру и не отвергает ничего просто так. Он способен выносить незнание и про все спрашивать: что это? Он одинаково внимательно слушает всех, не останавливая вопрошание на полпути, а доводя его до конца. Проходя стадии бедолаги, ученика и первопроходца, он становится автором. Ему свойственно умение опираться на меняющееся тонкое кружево гипотез, вместо того чтобы сидеть за крепкими стенами жесткого мировоззрения. Вообще, желание иметь мировоззрение разрушительно для него, потому что истоки его энергетики лежат в живом контакте с реальностью. На всем пути он предстоит неведомому пока ему самому замыслу, контакт с которым хранит его интуиция и который он не может не творить. Он всегда в пути, а если нашел пристанище, то ничего катастрофического не случилось, просто больше нет человека вопроса. Рождается иное качество — мудрость. Человек вопроса есть процесс утверждения связи с миром, а мудрец — человек, в котором эта связь утвердилась.
Человек вопроса свидетельствует, что можно жить, не зная ответов. Чем же он живет? Каждый раз находимой заново связью с миром, людьми и Высшим началом, и той радостью, которой сопровождается эта встреча. Человек вопроса на шаг впереди куль-туры. Люди культа — на шаг сзади.
«…мы выбираем следующий мир в согласии с тем, чему мы научились в этом. Если мы не научились ничему, следующий мир окажется таким же, как этот, и нам придется снова преодолевать те же преграды с теми же свинцовыми гирями на лапах».
Герберт Уэллс
СТАДО ОСЛОВ
Предлагаемый вниманию читателей рассказ Г. Уэллса в советское время не публиковался. Почему цензура не допускала его к печати, остается загадкой. Может быть, потому, что усматривала в нем некие аллюзии из нашей политической действительности? Но иронические наблюдения мастера, естественно, шире любых сиюминутных реалий, в том числе и продиктованных его временем. По мнению исследователей творчества Уэллса, данное произведение относится к лучшим сатирическим страницам обширного литературного наследия автора. По просьбе редакции рассказ перевел известный литературовед, автор вышедшего в издательстве «Книга» труда «Герберт Уэллс» Ю. Кагарлицкий.
1
Предлагаемый вниманию читателей рассказ Г. Уэллса в советское время не публиковался. Почему цензура не допускала его к печати, остается загадкой. Может быть, потому, что усматривала в нем некие аллюзии из нашей политической действительности? Но иронические наблюдения мастера, естественно, шире любых сиюминутных реалий, в том числе и продиктованных его временем. По мнению исследователей творчества Уэллса, данное произведение относится к лучшим сатирическим страницам обширного литературного наследия автора. По просьбе редакции рассказ перевел известный литературовед, автор вышедшего в издательстве «Книга» труда «Герберт Уэллс» Ю. Кагарлицкий.
Жил-был на свете писатель, вкушавший славу и довольство на своей вилле на южном побережье Англии. Он писал рассказы, которые всем нравились, старался никого не обидеть и всем угодить, и уважение к нему росло день ото дня. И в брак он вступил отнюдь не случайно, женой его стала девушка, писавшая от случая к случаю очень грамотные стихи, причем он ухаживал за ней должный срок и с должной галантностью. У него была маленькая дочка, чьи смешные словечки он всем повторял, и это только прибавляло ему популярности, так что самые заметные люди. приглашали его отобедать с ними. Он был депутатом парламента, ждал, что за свои литературные заслуги вот-вот получит рыцарское звание и начнет именоваться «сэром», а там, глядишь, и Нобелевская премия, приобщающая к бессмертию. И все же, несмотря на такое преуспеяние, он, как подобает истинному англичанину, оставался человеком скромным. Он не забывал, что писателю надлежит быть мужественным и простым. Курил трубку, а не дорогие сигары, которые были ему вполне по карману. С людьми, которые меньше преуспели и не заняли подобного положения в обществе, держался запросто. Любил поговорить, например, со своим садовником. Ездил всегда третьим классом, что давало возможность узнавать людей, которые потом возникали на страницах его романов. Во время далеких прогулок, останавливаясь в гостиницах, он тоже встречал самых разных людей. Много работая, он заботился и о своем физическом состоянии, тем более, что ему грозила полнота. Особенно явной она была в одном очень заметном месте, так что «экватор» у писателя превышал все допустимые размеры. Но это было единственное, что его беспокоило. Он мечтал вернуть стройность, играл в теннис и в любую погоду, даже в дождь, предпринимал прогулку на час, а то и больше.
И вот этот представитель эдвардианской литературы, — а следует заметить, что наша история начинается в дни правления доброго короля Эдуарда, — этот самый человек, чьим успехам в жизни можно было только позавидовать, пал жертвой невообразимых обстоятельств и кончил куда как плохо.
Я ведь еще не все рассказал. Порой, чаще всего по утрам, во время бритья, ему приходила в голову неприятная мысль, что жить, как живет он, в полном довольстве, на прекрасной вилле, в окружении славы, и писать хорошим стилем книги, полные добродушия, никому не обидные, но привлекающие всеобщее внимание, оказывается довольно утомительно, что человеку с бессмертной душой требуется кое-что еще. Наверное, так давала о себе знать его печень, которой, как прочими внутренними органами, писателя снабдил Господь Бог.
Зима на морском берегу укрепляет здоровье, но радости от нее куда меньше, чем от летних месяцев, и бывали дни, когда наш писатель, отправляясь на привычную, необходимую ему самому прогулку, буквально заставлял себя выйти из дому. Юго-западный ветер обдувал его виллу, завывал в трубах, потоки дождя хлестали по окнам, и автору грозило, едва он ступит за порог, вымокнуть с ног до головы. А из окна он наблюдал серые волны, которые под напором ветра одна за другой накатывали на берег, превращая его в полосу мыльной пены. Но он, как подобает мужчине, превозмогая себя, надевал калоши, непромокаемую шляпу, брал в руки самую свою большую вересковую трубку и погружался во всю эту сырость, зная, что еще лучше он будет писать после чая.
Да, в такой именно день он вышел на улицу. Он решительно двинулся вперед вдоль прибрежных россыпей гравия, зарослей тамариска и бирючины, поставив себе целью миновать порт, подняться на восточную скалу и только потом повернуть назад, где его ждут домашний уют, тепло, жена, чай и тосты с маслом.
По Дороге, примерно в полумиле от дома, он увидел странного человека, который все старался с ним поравняться. Человек был грязен, выглядел несчастным, одет он был в засаленный темно-синий костюм, какие носили кочегары-индийцы судов европейской компании, вдобавок он заметно прихрамывал.
Когда они поравнялись, у писателя мелькнула мысль, как он далек от мира, из которого пришел этот человек, и что это дрожащее от холода существо таит в себе немало «местного колорита», который пригодился бы для одного из его популярных романов. Почему бы не отведать при случае из этого источника? Киплинг, к примеру, оттуда черпал многое и весьма успешно. Писатель заметил, что незнакомец ускорил шаг, намереваясь, видимо, его обогнать, и зашагал помедленнее.
Тот попросил не огонька, а протянул руку за целой коробкой спичек. Говорил он на очень хорошем английском.
Писатель окинул взглядом своего случайного спутника и похлопал себя по карманам. Ему никогда еще не приходилось видеть лицо, выражавшее столько отчаяния. В лице не было ничего располагающего: крючковатый нос, нависшие брови, глубокие глазницы, темные, близко посаженные, налитые кровью глаза, узкий рот, небритый подбородок. И все же что-то в нем вызывало жалость, как при виде загнанного животного. У писателя мелькнула мысль: а если вместо того чтобы продолжить свой путь по этой дурной погоде и думать о чем попало, взять и пригласить этого человека к себе домой, в теплый сухой кабинет, угостить его выпивкой, покурить с ним и хорошенько его тем временем «выпотрошить»?
— Чертовски холодная погода! — крикнул он, придав тону сердечность.
— Чертовски? Это сильно сказано! — откликнулся странный кочегар.
— Адская холодюга! — сказал автор еще настойчивее.
— Ну до ада здесь далеко! — возразил кочегар, и в голосе его прозвучала неподдельная грусть.
Писатель снова похлопал себя по карманам.
— Вы чертовски промерзли. Послушайте, дружище. Пошлем эту прогулку ко всем чертям. Хотите выпить горячего грога?
Действие переносится в кабинет писателя. Горит веселый огонь, перед ним сидит кочегар, его ноги на каминной решетке, куда капает вода, от синего костюма идет пар, а писатель суетливо движется по комнате, давая указания слуге, как приготовить горячий грог. Думает он не столько о госте, сколько о самом себе. Кочегар же, скорее всего, никогда не был в подобном доме, его поражает обилие книг, уют, всевозможные удобства, приятный человек, который проявляет о нем столько заботы. Автор же ни на минуту не забывает, что кочегар — всего лишь случайное лицо, которое ему предстоит разглядеть во всех деталях и получше описать. И он изо всех сил старается показать себя радушным хозяином, хотя в какой-то момент забывает о принятой роли, — уж слишком странно ведет себя объект наблюдения. Какой-то чудной кочегар, на других не похожий.
Он не просто берет из рук хозяина бокал с горячим питьем, но и объясняет, какой грог пришелся бы ему больше по вкусу.
— Не составит ли вам труда добавить сюда, ну, скажем, красного перца? Я попробовал с ним разок-другой, мне понравилось.
— А вам худо не станет?
Что за народ, эти кочегары! Автор позвонил в колокольчик и попросил принести красного перца.
Когда же он обернулся к огню, то решил, что у него обман зрения. Гость чуть ли не влез в камин. Его черные ручищи держали по раскаленному угольку, вынутому из пламени. Встретив взгляд автора, он виновато отпрянул и поспешно убрал руки от угольев.
Потом они сели покурить. Автор достал одну из своих сигар. Сам он, мы помним, предпочитал трубку, но гостям всегда предлагал сигары. Но тут хозяин обнаружил что-то уж совсем необычное и, отойдя в угол комнаты, стал с помощью небольшого овального зеркальца наблюдать за курильщиком. Вот что он увидел.
Гость, украдкой глянув на него, перевернул сигару, взял ее зажженной частью в рот, хорошенько затянулся и выпустил из носа целый сноп искр. Его освещенное пламенем лицо выражало при этом дьявольское удовольствие. Потом он поспешно перевернул сигару, взял ее в рот как положено и обернулся, чтобы посмотреть на автора.
Автор тоже повернулся к гостю. Он был решительно настроен на откровенный разговор.
— Почему вы курите сигару с другого конца?
Кочегар понял, что на сей раз попался.
— Это фокус такой, — вывернулся он. — Вы не возражаете, если я еще раз попробую? Я не знал, что вы заметили.
— Да курите себе, как вам нравится, — снисходительно заметил писатель и подошел поближе.
Кочегар повторил трюк. Точь-в-точь так на сельской ярмарке выступал пожиратель огня.
— Ах, как хорошо! — проговорил кочегар в совершенном блаженстве. А затем с горящей сигарой, по-прежнему зажатой в уголке рта, он повернулся к огню и принялся голыми руками ворочать пылающие угли, чтобы получше приладить один к другому. Он хватал пышущие огнем раскаленные добела куски, словно это был всего-навсего колотый сахар. Автор, глядя на него, потерял дар речи.
— Да, — пробормотал он наконец, — вы, кочегары, люди выносливые.
Кочегар выронил из рук пылающий кусок угля.
— Совсем забылся, — сказал он и сел чуть подальше.
— А вам не кажется, что это уже чересчур? — спросил автор, разглядывая гостя. — Или это тоже какой-то фокус?
— Да, мы там люди закаленные, — помялся гость и скромно умолк при виде слуги, принесшего красный перец.
— А вот теперь самое время выпить, — сказал автор, размешивая острое питье, которое он каких-нибудь десять минут назад счел бы смертельным ядом. Когда он кончил, кочегар нагнулся над бокалом и добавил еще красного перца.
— Все же я никак не пойму, как вам удалось не обжечься об уголь, — сказал автор, когда кочегар выпил до дна. Тот глянул на бокал, проверил, не осталось ли там чего, и покачал головой.
— Не горит! — констатировал он, ставя бокал на стол. — Можно еще немного? Если вы не против, только виски и перец. И хорошо бы поджечь.
В то время, когда автор наливал в бокал до краев эту невообразимую жидкость, кочегар поднял руку к своим нечесаным черным волосам и почесал в затылке. При этом он лукаво взглянул на ошеломленного собеседника. По обе стороны высокого лба кочегара показались коротенькие, странного вида наросты, а уши… уши у него были заостренные!
— А-а-а… — только и вымолвил автор, у которого глаза полезли на лоб.
— А-а-а… — повторил кочегар.
— Так вы не…
— Я не… Я черт. Несчастный, бесприютный, пропащий черт.
И с жестом беспредельного отчаяния мнимый кочегар, закрыв лицо руками, залился слезами.
— Один вы отнеслись ко мне по-человечески, — рыдал он. — А теперь вы прогоните меня на этот проклятый холод… А у вас так тепло! И выпить дают! А теперь снова эти мучения! Что за жизнь!
К чести писателя, должен отметить, что он мгновенно превозмог свой страх, быстро обошел вокруг стола и потрепал кочегара по его грязному плечу.
— Да успокойся ты! Успокойся! Прости мне мою грубость. Выпей еще, если тебе это так понравилось. Пей сколько хочешь. И не думай, что я тебя, такого несчастного, выгоню из дому в эдакую погоду. Набери, если хочешь, полон рот перцу и приди в себя.
Бедняга черт расчувствовался вконец. Крупные слезы оросили его чумазое лицо.
Самые удивительные вещи случаются как-то сами собой, так что не успеваешь и подумать, до чего все это странно, и описанное происшествие не было исключением из общего правила. Автор принялся утешать своего черта, словно случайно встретившегося на дороге обиженного ребенка, а черт, словно иначе и быть не могло, рассказал о своих горестях и пережитых неприятностях.
Он был чертом слабохарактерным, без настоящей цели в жизни, совершенно подавленным трудностями, выпавшими на его долю, сломленным встреченными им грубостью и жестокостью; и все это было неприятным открытием для нашего автора, который до той поры имел совершенно неверное, хотя и очень распространенное представление о том, что черту не пристало быть несчастным и ходить с разбитым сердцем.
В результате настойчивых расспросов автору удалось узнать, что его гость был изгнан из страны, где царило тепло, было множество развлечений; и понадобился еще не один бокал виски с перцем, чтобы беспорядочные, прерываемые рыданиями, слова этого бедного существа вылились в связный и во всех деталях понятный рассказ.
Мало-помалу выяснилось, что его гость принадлежит к одной из низших категорий обитателей ада и что он пас там каких-то злобных, не известных автору существ, именуемых «дьяволовы дикие ослы», и присматривал за ними, пока они щипали травку на берегах Стикса. Он добавил, что существа эти были своевольны, способны на любые пакости, и добиться от них послушания можно было только определенным набором слов. Такого рода, что черт-кочегар не решался даже их повторить. Обращаться этими словами можно только к диким ослам — иначе тебе грозят неописуемые мучения. Даже произнести их про себя страшно. И он дал автору понять, что поэтому не удается согнать диких ослов с их пастбища на Елисейских полях — выговаривать всю эту пакость противно. Стадо ослов только и ждет того, кто сумеет произнести их.
Рассказывая, бедняга создал перед глазами автора картину жизни инферналий, которая не могла не затронуть чувств человека, хоть сколько-то к чему-нибудь подобному расположенного. Это было подобно идиллиям Теокрита, разыгранным в свете пламени; черти гоняли грешников по огненным дорожкам и между делом сплетничали о них, развалясь на горящих живых изгородях, наслаждаясь бодрящим ветерком, который нес в себе аромат серы, и посматривая на гарпий, фурий и ведьм, кружащихся в отсветах огня на подземном небе. А время от времени наступал настоящий праздник, и после завтрака все резвились вокруг кратеров серы, собирая серные цветы и ловя на удочку души ростовщиков, издателей, агентов по продаже недвижимости и земельных участков. Развлечение получалось превосходное, поскольку грешники и сами мечтали попасться на крючок и прямо-таки тянулись к наживке, дрались из-за нее и пытались всячески исхитриться, чтобы обойти правила и установления, согласно которым им было положено в тот же миг вернуться в огненное озеро.
В выходные дни наш черт прогуливался по серным дюнам, где росли помела для ведьм и дул горячий ветер; отсюда путь лежал прямо к пристани, откуда начиналась Большая Дорога, застроенная от Поворота Страданий до здания Нового Страшного Суда магазинами и банками, и можно было в свое удовольствие разглядывать толпы грешников, прибывающих на пароходах Объединенной Хароновой компании. Наблюдать за прибытием пароходов там так же любят, как и здесь, в Фолкстоне. Чуть ли не каждый день появляются какие-нибудь знаменитости; поскольку же черти всегда в курсе дел, происходящих на земной поверхности, ибо наши газеты прямым путем поступают в ад — а куда бы еще? — приход каждого парохода вызывает бурю оваций. Приветственные крики и шиканье порой удается услышать даже на пастбище диких ослов. И это как раз послужило причиной несчастья, случившегося с нашим чертом.
Дело в том, что он всегда интересовался успехами преподобного мистера Гладстона…
В это время он пас ослов. Он знал, чем ему грозит малейшее упущение и какое наказание его ждет. Но, когда он уловил шум голосов, услышал громкие крики со стороны огненной дороги и до его ушей долетели слова: «Наконец-то Гладстон!» и заметил, что его ослы мирно пасутся на лужайке, искушение оказалось слишком велико. Он побежал на пристань. Он увидел великого англичанина, который с неохотой высаживался на берег. Он среди прочих закричал: «Речь, речь, мы ждем речь!» Он услышал всегда ласкавшее его слух обещание гомруля, который должен был уничтожить последние остатки небесных установлений
А между тем, как известно было из древнего пророчества, дикие ослы разбежались кто куда.
Наш автор сидел и слушал этот удивительный рассказ, ни одно слово которого не породило у него и тени сомнения. А за его окном, по которому хлестал дождь, шли в родной порт вытянувшиеся в цепочку маленькие рыболовные суда.
Дикие ослы разбежались…
Они разбежались по всему свету. А что до нашего бедного пастуха, то его вызвало начальство, допросило, долго позорило и вынесло свой приговор. Ему велено было отправиться на землю, сыскать там диких ослов, произнести над ними тот самый набор проклятий, которые не положено было повторять ни при каком другом случае, и вернуть животных в преисподнюю. Или же посыпать солью каждому из них на хвост. Неважно, кому и сколько. И он должен был одного за другим доставить их обратно в места обитания, загоняя на паром для скота колдовством и проклятиями. А пока он не переловит их всех до единого и не отправит куда полагается, он не имеет права вернуться в родные края, где так тепло и уютно. Это и было наказание, к которому его приговорили. Его запихнули в шрапнельный снаряд и выстрелили в звездное небо. Когда черт немного пришел в себя и собрался с духом, то пошел бродить по свету.
Но он не нашел ни одного дикого осла и вскоре оставил всякую надежду.
Он больше не рассчитывал на успех, потому что освободившиеся дикие ослы приобрели невероятные способности. Они приняли человеческое обличье; вся разница между ними и обычными человеческими существами состояла лишь в том, что, как говорилось в печатной инструкции, полученной пастухом, «они ведут себя по обычаю диких ослов».
— Ну и как это истолковать? — спросил он у автора.
Он и сам знает, что в году есть одна ночь, ее называют Вальпургиевой, когда дикие ослы обретают свое обличье, все как один становятся черными, брыкаются и кричат по-ослиному. Им так полагается. Но когда они чувствуют, что на них такое находит, они, само собой, от всех куда-нибудь прячутся.
Подобно всем слабым людям, наш черт-кочегар был целиком сосредоточен на себе. Он только и говорил о своих бедах, трудностях, о проявленной к нему несправедливости, а о том, что больше всего интересовало нашего автора — об особенностях диких ослов, — упоминал между прочим и довольно Невразумительно. Твердя о своих неприятностях, он порядком надоел автору.
Наш черт пребывал в постоянной неуверенности. Совершенно не зная природы человека, он в каждом подозревал дикого осла.
— Однажды я попробовал, — признался он, — произнести свое заклинание. То, о котором я говорил.
— Ну и что?
— А это оказался сэр Эдвард Карсон!
— Правда?
— Ну я и вляпался…
— Худо пришлось?
— Лучше и не вспоминать. Он оказался политическим деятелем, адвокатом… Но откуда мне было знать?
После этой неудачи бедолага оставил свои попытки. Черт жил отныне сегодняшним днем и старался хоть чем-то скрасить свое земное существование. Но вообще-то он этот мир ненавидел. Здесь всюду сквозняки, холод, сырость…
— Я просто понять не могу, — говорил он, — почему люди предпочитают жить здесь, а не в преисподней. Если б только они попали в наши края!
Он и на земле искал местечко, где было бы тепло и сухо. Одно время ему доставляло особое удовольствие наблюдать, как загружают шахтную печь, но затем это впечатление было вытеснено другим — видом электрического вентилятора. В период этих исканий ему попалась на глаза статья, где очень красноречиво описывалась жара, царившая на берегах Индийского океана, и тогда ему пришла в голову мысль устроиться кочегаром на судно, ходящее в Индию; эта поездка дала бы ему возможность вкусить настоящую радость. Осуществить этот план удалось не сразу: мешала его природная неприспособленность, но под конец, претерпев множество разочарований и испытав все прелести лондонского декабря, которые выпадают на долю бездомного бродяги, он устроился на отплывавшее в Индию судно, но тут сломался гребной винт, и его высадили в Фолкстоне. И вот он здесь!
Он помолчал.
— Ну а как насчет диких ослов? — спросил автор.
В темных глазах черта стояли скорбь и безнадежность.
— От них много зла? — спросил автор.
— Передать невозможно! — отозвался черт, и в голосе его звучало уныние.
— Но в конце-то концов ты их переловишь?
— Как знать, — сказал кочегар. Видно, ему и подумать об этом было тошно.
Сегодня дух романтических приключений можно сыскать в самом неожиданном месте, а я уже оповестил читателя, что нашему толстеющему автору то и дело становилось как-то не по себе. Отнюдь не первый год в нем тлел назойливый огонек, готовый разгореться ярким пламенем. И вот это случилось. Нашего писателя охватило беспокойство, он почувствовал прилив энергии, в нем проснулась жажда деятельности.
Он склонился над чертом, который совсем пал духом.
— Послушай, парень, — быстро заговорил он. — Возьми себя в руки. Пора приниматься за дело. Эти проклятые ослы могут бог весть сколько зла натворить. А ты увиливаешь от своих обязанностей.
И далее — в том же духе. Чтобы тот почувствовал.
— Так если б кто-нибудь был при мне! Тут ведь нужен человек понимающий!
Автор отхлебнул виски и почувствовал всю ответственность момента. Он забегал по комнате, размахивая руками. Сами знаете, как человек возбуждается, когда его охватывают подобные чувства. «Мы должны начать с определенного места, — заявил он. — С Лондона, например».
Не прошло и двух часов, как они, автор и черт, уже отправились выполнять свой долг. Потеплее оделись: автор надел пальто и поделился своим двойным егерским бельем с чертом; они горели желанием сыскать дьяволовых диких ослов и отправить их назад, в преисподнюю, ну а в том, что это удастся сделать в самое короткое время, автор — если говорить о нем одном — нисколько не сомневался. Стоило бы посмотреть на его фигуру с завернутым в промасленную бумагу биноклем под мышкой, на добрый запас соли, захваченный на случай, если черта с его лексиконом непечатных слов не окажется рядом. Так они и вышли в дорогу. А думал автор, что, когда они выловят диких ослов и расправятся с ними, он тотчас вернется в дорогую его сердцу виллу, к своей милой женушке, к своей маленькой дочке, которая говорит такие забавные вещи, к своей популярности, к своему еще более возросшему престижу и станет опять тем самым человеком, каким был раньше. Он не подозревал, что тот, кто несет в себе черта и отправился в свой рыцарский выезд, пошел по пути, из которого нет возврата.
ЗАВТРА
Мозаичный телескоп
Если вместо одного крупного зеркала использовать несколько мелких, рассредоточенных друг от друга, то с помощью такого мозаичного наземного телескопа можно разглядеть многие детали Вселенной, что недоступны даже космическому «Хабблу». Оказывается, современная оптика позволяет, смешивая свет, поступающий от малых телескопов, получить такую разрешающую способность, какую дало бы одно сверхгигантское зеркало (как известно, физические свойства стекла ограничивают его максимальный диаметр примерно 6 метрами).
Так, недавно вошедший в строй британский COAST может «разглядеть» объект, составляющий всего 5 см в поперечнике на расстоянии 1 тыс. км, что впятеро превышает возможности «Хаббла».
При этом кембриджская система, образованная из четырех 40-сантиметровых зеркал, отстоящих на 10 м. друг от друга, обошлась в полторы тысячи раз дешевле прославленного космического телескопа.
Правда, подобные системы охватывают лишь небольшой участок неба (что, конечно, вполне может быть скомпенсировано их количеством) и пригодны для наблюдений лишь за достаточно яркими объектами.
Однако и среди них загадок хоть отбавляй.
В Шанхайском институте цитологии Академии наук КНР методами генной инженерии создан искусственный гормон роста человека. По заявлению китайских ученых, в принципе после специального курса лечения любой коротышка сможет прибавить в росте до 10 см в год… Однако жаждущим подрасти не стоит торопиться покупать билет в Китай, ибо экспериментальная проверка открытия еще не завершена.
Житель Нью-Йорка Рик Адлер, склонный к техническому творчеству и запатентовавший несколько улучшающих быт приспособлений, на сей раз усовершенствовал обычный английский дверной замок, добавив к нему единственный, зато хитроумный рычажок. Поворачивая его, замок можно перенастроить под несколько совершенно разных ключей, и это, несомненно, порадовало бы рядовых квартиросъемщиков, не будь у производителей замков собственных корыстных интересов. Ни один из крупных промышленников не пожелал иметь дела с изобретателем, по простоте душевной полагавшим, что его полезная выдумка (удостоенная очередного патента) огорчит лишь специалистов по квартирным кражам.
Возможно, в самом недалеком будущем осуществится давно лелеемая фантастами мечта: управлять приборами и механизмами, не шевельнув и пальцем! Во всяком случае, германским ученым из Института медицинской психологии в Тюбингене удалось разработать оригинальную методику распознавания ограниченного набора мысленных команд посредством прикрепленных к голове человека электродов, улавливающих некоторые изменения его мозговой деятельности. В ближайших планах значится создание мыслеуправляемых протезов и инвалидных колясок.
Кроме того, недавно начат эксперимент по мысленному же пилотированию сверхзвуковых истребителей (пока что — на тренажерах).
Нью-Йоркская компания Acclaim Entertainment, крупный производитель видеоигр, объявила об альянсе с широко известной кинокомпанией Warner Bros Studious с целью разработки спецэффектов для очередного фильма («Batman Forever»), посвященного благородным похождениям популярного супермена. Используя оригинальную технологию, видеокомпания разработала методику «цифровых манекенов», чья манера двигаться будет в совершенстве имитировать движения живых актеров. Процесс начинается с того, что актер выполняет определенное действие (например, прыжок) перед 16 специальными камерами, разработанными фирмой Texas Instruments, которые со скоростью 100 кадров в секунду фиксируют работу его мышц. Полученные данные обрабатываются с помощью компьютерной программы, представляющей собой, по словам президента видеокомпании Роберта Холмса, плод 20-летних изысканий биомедиков. «Исполнитель роли прыгает всего на три фута, но мы с нашей программой создаем затем абсолютную иллюзию прыжка на 30 футов! — поясняет он. — Все движения и сокращения мышц будут идеально соответствовать этому».
Что интересно, цифровой манекен можно совместить со сканированным изображением другого актера или, скажем, инопланетного существа, и эти персонажи приобретут убедительную пластику «оригинала». Но, пожалуй, самое главное, что программа, рассчитывающая движения синтезированного изображения, с таким же успехом может управлять движениями вполне материального робота-андроида.
Медики из Стэнфордского университета разработали более эффективную и одновременно более дешевую технологию идентификации вируса иммунодефицита человека (ВИЧ). Ранее для этого требовались радиоактивные материалы и дорогостоящие суперкомпьютеры, а сама процедура длилась несколько недель. Ныне исследователи спаривают нить ДНК неизвестного типа ВИЧ с нитью ДНК заранее известного типа этого вируса и полученную в результате гибридную молекулу «прогоняют» сквозь слой специального геля, воздействуя на нее электрическими импульсами. Замерив скорость прохождения гибрида через гель, ученые точно определяют, насколько похожи или различны две исходные нити. Причем всего за несколько часов! Авторы новой технологии рассчитывают с ее помощью создать различные виды вакцин, пригодных для борьбы со всеми семью подтипами СПИДа.
Роджер Желязны
ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ ДИКИХ
Они мчались сквозь пелену времени и пыли, под голубым, глубоким и холодным, как вода в озере, небом; над горами на западе полыхало солнце, ветер — пронизывающий, бирюзовый, внушающий тревогу западный ветер — подгонял, словно кнутом, вертлявых песчаных дьяволов. Лысые покрышки, лопнувшие рессоры, покореженные корпуса, облупившаяся краска, окна в трещинах, из выхлопных труб вырываются клубы черного, серого и белого дыма, которые шлейфом тянутся за машинами на север. А следом погоня: растопыренные огненные пальцы — вверху, впереди… Кому-то не хватало скорости, кто-то ломался, и их мгновенно уничтожали, превращали в пепел, а уцелевшие убегали…
Мердок лежал на вершине холма, изучая приближающуюся стаю в мощный полевой бинокль. В овраге у него за спиной стоял Ангел Смерти — кремового цвета, с хромированными молдингами, пуленепробиваемыми стеклами, лазерной пушкой и двумя установками для стрельбы бронебойными ракетами, — этакий сверкающий на солнце мираж, вибрирующий призрак, заброшенный в действительность.
Местность была холмистой — длинные кряжи, глубокие каньоны, в которые и загоняли беглецов. Скоро им придется выбирать: или проехать тем каньоном, за которым наблюдал Мердок, или свернуть в другой, чуть восточнее. Впрочем, они могут разделиться и двинуться сразу по обоим. Не страшно — наблюдателей на холмах хватает.
В ожидании их решения Мердок вспоминал. С того дня, когда на кладбище автомобилей была уничтожена Машина-Дьявол, прошло пятнадцать лет. Сам он отдал погоне за Дикими добрых двадцать пять и стал со временем главным авторитетом по вольным стаям: где лежбища автомобилей, как они заправляются и ремонтируются, о чем думают. Мердок знал о них практически все, за исключением того, что именно произошло в том роковом году, почему исказилась радиопрограмма и в бортовые компьютеры машин словно проник какой-то вирус. Некоторые (не все) заразились, часть выздоровела и вернулась в гаражи и на стоянки; эти автомобили, потрепанные, но по-прежнему работоспособные, с неохотой рассказывали, чем занимались на воле: ведь Дикие устраивали набеги, убивали, превращали станции техобслуживания в крепости, а торговые представительства в военные лагеря. Черный «кадиллак», к слову, возил с собой останки своего водителя, который управлял им много лет назад.
Мердок ощутил, как задрожала земля. Он опустил бинокль, в котором больше не было необходимости, и уставился в голубую дымку. Вскоре послышался шум — рев тысячи с лишним двигателей, скрежет передач, грохот и лязг: последняя стая Диких мчалась навстречу своей участи. Четверть века, с тех пор как смерть брата заставила его как следует взяться за дело, Мердок ожидал этой минуты. Сколько он прикончил машин? И не вспомнить. А теперь…
Он долго следил за Дикими — подкрадывался, догонял, прикидывал маршруты. Какое требовалось терпение, какое самообладание! Больше всего ему хотелось ликвидировать врага, что называется, на месте, но он всякий раз сдерживался, ибо знал, что наступит день, когда можно будет поквитаться со всеми разом. Правда, некоторые воспоминания запали в душу, оставили на его пути странные следы.
Мердоку припомнились схватки за главенство в тех стаях, которые он преследовал. Побежденный
— радиатор вдребезги, капот в лепешку, фары разбиты, корпус искорежен — частенько отступал в тот самый миг, когда становилось ясно, чья взяла. Новый же вожак принимался ездить кругами и громко гудеть, сообщая всем о своей победе. Проигравший, которого никто не собирался ремонтировать (вот еще — тратить на него запчасти!) порой тащился за стаей. Иногда, если ему удавалось обнаружить нечто ценное, его принимали обратно; однако чаще всего такая машина просто-напросто терялась на просторах Равнин. Однажды Мердок отправился следом за очередным изгоем, надеясь, что тот, может быть, двинется к какому-нибудь неизвестному кладбищу автомобилей. На глазах у потрясенного человека машина устремилась на вершину столовой горы, развернулась передом к обрыву: заскрежетали передачи, взревел двигатель — и она рухнула вниз, ударилась о землю и загорелась.
Но как-то раз ему довелось наблюдать схватку, в которой победитель не удовлетворился бегством побежденного. К бежевому седану, что замер на макушке невысокого холма, окруженный четырьмя или пятью спортивными машинами, приблизился голубой, с расстояния в несколько сот метров просигналил вызов, повернулся боком и двинулся по дуге. Бежевый дал гудок, тронулся с места и выполнил похожий маневр. Спортивные машины торопливо откатились в сторону.
Какое-то время противники ездили кругами, быстро сокращая разделявший их промежуток. Наконец бежевый ударил — врезался в переднее левое крыло голубого; натужно взревели двигатели, оба автомобиля пошли юзом, потом расцепились, и все началось по новой: они подкрадывались друг к другу, тормозили, поворачивали, отступали и вновь бросались вперед.
После второго удара голубой седан остался без задней левой фары, вдобавок ему оторвало бампер. Однако он мгновенно развернулся и с ходу ударил бежевого в бок, едва не раскроив врагу корпус, а затем, не дожидаясь, пока соперник оправится, атаковал снова. Бежевый поспешно переключился на обратную передачу. Он знал все трюки и уловки, но не мог ничего поделать — голубой двигался гораздо быстрее, нанося удар за ударом. Внутри бежевого что-то задребезжало, однако он продолжал обороняться; в лучах солнца, что пробивались сквозь облако поднятой колесами пыли, его корпус отливал золотом. Смяв голубому правый бок, бежевый засигналил и, повернув, покатил прочь.
Но голубой не пожелал прекращать битву. Из-под его задних колес полетел гравий; непрерывно и громко гудя, он ринулся на противника и ударил в то же место, что и раньше. Бежевый внезапно перестал сигналить, развернулся и прибавил скорость, рассчитывая спастись бегством.
Помедлив всего лишь секунду, голубой устремился в погоню и врезался бежевому в багажник, а затем ударил еще раз. Потекло масло. Голубой заложил крутой вираж и нанес третий удар. Бежевый остановился: из-под капота вырывался пар. Голубой откатился назад и вновь врезался уже не способному двигаться противнику в левый бок. Бежевого оторвало от земли и швырнуло на обрывистый склон холма. Он закувыркался, на мгновение замер, а потом взорвался топливный бак.
Голубой седан притормозил и поднял антенну, на которой находилось с полдюжины датчиков — этакий тотемный столб, поблескивающий в лучах солнца среди клубов дыма. Некоторое время спустя антенна вместе с датчиками исчезла в своем гнезде, автомобиль дал громкий гудок и отправился собирать попрятавшиеся спортивные машины.
Мердок засунул бинокль в футляр. Стая Диких приближалась к повороту. На таком расстоянии их можно было разглядеть невооруженным глазом. Да, жалкое зрелище. А ведь как красивы были прежде лучшие из них! Когда-то запчастей хватало с избытком, Дикие с помощью манипуляторов совершенствовали свой облик и модифицировали «начинку» и постепенно, прекрасные и смертоносные, далеко обогнали любой автомобиль, когда-либо сходивший с заводского конвейера.
Разумеется, все машины-разведчики были вооружены. Неоднократно предпринимались попытки «приручить» Диких. Настигнув небольшую стаю, разведчики отделяли лучших, а остальных уничтожали, после чего перегоняли пленников на станции техобслуживания. Впрочем, затея оказалась пустой тратой времени. Даже полное перепрограммирование не гарантировало, что бывшие Дикие забудут свое прошлое. Один из них вел себя вполне пристойно чуть ли не целый год, а потом, очутившись в «пробке», прикончил водителя и рванул к холмам. Иными словами, чтобы добиться успеха, следовало заменить бортовые компьютеры, но овчинка не стоила выделки, поскольку компьютер был дороже самого автомобиля.
Нет, возможным в конечном итоге был лишь один выход: догнать и уничтожить. Этому принципу истово следовал Мердок. Хотя, по правде говоря, он даже восхищался ловкостью и дерзостью вожаков стай. Число Диких неуклонно уменьшалось, но о тех, кто уцелел, ходили легенды. Порой Мердоку снилось, что он превратился в машину-вожака и мчится по равнинам. Почему-то в снах непременно присутствовал другой автомобиль, красного цвета.
Стая повернула. Мердока вдруг обуяла зависть: Дикие направлялись к дальнему каньону. Он подергал себя за бороду, в которой пробивалась седина, и выругался. Конечно, он вполне успеет добраться до того каньона и принять участие в сражении, но…
Минутку! Стая разделилась. Часть машин двинулась в сторону Мердока. Мердок, прихрамывая, двинулся вниз по склону холма, где ожидал Ангел Смерти. Залезая в кабину, он услышал грохот рвущихся мин.
— Несколько машин находится в следующем каньоне, — сообщил автомобиль хорошо поставленным голосом и запустил двигатель. — Я слежу за всеми.
— Поехали, — скомандовал Мердок. — Возможно, кто-то из них прорвется. — Щелкнули пряжки ремней безопасности. Автомобиль тронулся. — Подожди!
Белая машина остановилась.
— Что случилось?
— Ты движешься на север.
— Нам нужно выбраться отсюда и нагнать остальных.
— К югу есть боковые проходы. Жми туда. Я хочу опередить других.
— Это связано с риском.
— Я рисковал четверть века подряд, — засмеялся Мердок. — Поезжай на юг, иначе мы успеем к шапочному разбору.
Автомобиль послушно развернулся.
— Слышишь что-нибудь? — спросил Мердок какое-то время спустя.
— Да. Стоны тех, кто подорвался на минах, и возгласы тех, кто прорвался.
— Я так и знал! Сколько уцелело? И что они делают?
— Продолжают двигаться на юг. Их несколько дюжин.
— Пускай себе едут, — хмыкнул Мердок. — Рано или поздно им придется свернуть, и они наткнутся на нас.
— Я не уверен, что смогу противостоять целой стае. Многие из них безоружны, но другие…
— Я знаю, что делаю! — отрубил Мердок. Он прислушался к глухому грохоту разрывов. — Будь наготове. Некоторые могли свернуть в наш проход.
На панели управления вспыхнули две цепочки желтых огоньков, затем желтый цвет сменился зеленым и почти сразу красным.
— Ракетные установки в полной боевой готовности, — отрапортовал Ангел.
Мердок протянул руку и повернул переключатель. Загорелся еще один огонек — оранжевый, слегка мерцающий.
— Орудие готово к стрельбе.
Мердок щелкнул тумблером, что располагался на панели рядом с турелью.
— Беру управление на себя.
— Это приказ?
Мердок не ответил. Он посмотрел в окно, на красно-желтые скалы слева от машины, медленно погружавшиеся в тень.
— Сбрось скорость. Скоро должен появиться проход. Он будет слева.
Ангел притормозил.
— Кажется, я его засек.
— Не тот, который ближе к нам, он заканчивается тупиком. Следующий.
Продолжая замедлять ход, автомобиль прокатился мимо первого бокового ответвления — темного, резко сворачивавшего в сторону.
— Я обнаружил второй проход.
— Еще медленнее. Уничтожай все, что движется.
— Мердок схватился за турель. Ангел повернул и очутился в узком проходе. — Притуши фары. Никаких переговоров по радио.
Они ехали в густой тени. Далекие разрывы теперь не столько слышались, сколько ощущались. Вокруг возвышались скалы. Ущелье свернуло сначала вправо, потом влево. Еще один поворот — и впереди забрезжил свет.
— Остановись метра за три до конца ущелья. — Лишь секунду спустя Мердок сообразил, что отдал распоряжение шепотом.
Машина замерла.
— Не выключай двигатель.
— Понял.
Мердок подался вперед. Он разглядывал каньон, что шел перпендикулярно проходу. В воздухе висела пыль — черная внизу и сверкающая наверху, там, куда доставали лучи солнца.
— Уже проехали, — сказал он. — Скоро поймут, что уперлись в тупик, развернутся, рванут обратно, а мы их встретим. — Он поглядел влево. — Неплохое местечко для засады. Пожалуй, надо связаться с остальными. Используй скремблер.
— Откуда ты знаешь, что они вернутся? Может, затаятся и будут дожидаться нашего появления?
— Нет, — ответил Мердок. — Эти не будут. Давай связь. Пока я буду говорить, следи за стаей.
Мердок сообщил командиру левого крыла охотников, куда сЛедует отправить отряд бронированных боевых машин, и узнал, что те направляются на запад, преследуя Диких, которые свернули в другое ущелье. Командир передал отряду сообщение Мердока. Ответ гласил, что машины будут на месте через пять — десять минут. Земля под колесами Ангела по-прежнему дрожала: значит, в восточном каньоне продолжали рваться мины.
— Договорились. — Мердок отключился.
— Они уперлись в тупик, — произнес Ангел. — Разворачиваются. Я слышу их переговоры. Они начинают подозревать, что угодили в западню.
Мердок улыбнулся. Слева появилась первая из машин-охотников. Мердок поднес к губам микрофон и принялся отдавать распоряжения. Внезапно он сообразил, что до сих пор сжимает одной рукой турель.
— Они приближаются, — сказал Ангел. — Движутся в обратном направлении.
Мердок уставился в правое окно. Погоня продолжалась без малого месяц, и сегодня она должна наконец закончиться. Неожиданно он понял, что смертельно устал.
На панели управления мерцал оранжевый огонек, рядом светились два ряда красных.
— Попытайся сосчитать, сколько машин в стае.
— Тридцать две. Поправка: тридцать одна. Они увеличивают скорость. Судя по переговорам, ожидают перехвата.
— Из восточного ущелья кто-нибудь вырвался?
— Да, несколько машин.
Мердок различил гул двигателей, а вскоре увидел из своего укрытия, как из-за поворота вынырнул черный, изрядно помятый седан, у которого отсутствовали одно переднее крыло и половина крыши. Затем показались прочие — дребезжащие корпуса во вмятинах и пятнах ржавчины, окна разбиты, дверцы болтаются, капотов нет и в помине, с двигателей валит пар, из трубок течет масло… Мердоку вдруг вспомнились те красавцы, за которыми он охотился на протяжении четверти века, и у него почему-то стало тяжело на сердце.
Он не стрелял, хотя первый из стаи уже поравнялся с Ангелом. Мысли Мердока обратились к черной, сверкающей Машине-Дьяволу и к Алой Даме Дженни, на которой он когда-то выслеживал грозного противника.
Тем временем седан добрался до ответвления, в котором устроили засаду охотники.
— Пора? — спросил Ангел, когда слева блеснула вспышка ракетного залпа.
Пора!
Ангел открыл огонь. Началось избиение. Автомобили тормозили, сталкивались друг с другом… Ущелье осветилось пламенем костров, в которые превратилось с полдюжины машин… дюжина… две…
Диких уничтожали, но они отстреливались. Им удалось подбить три машины врага. Мердок израсходовал все ракеты, прошелся лазером по дымящимся обломкам, зная, что никогда не забудет этого отчаянного прорыва. Пускай нынешние Дикие со своими лысыми покрышками, дряхлыми амортизаторами и перегретыми движками мало чем напоминали величественных собратьев, которые сражались с людьми в прошлом, но их вела та же ненависть.
Внезапно Мердок развернул лазер и направил луч в глубь ущелья.
— Зачем? — поинтересовался Ангел.
— Там еще одна машина. Ты ее не засек?
— Проверяю. Ничего.
— Поезжай туда.
Машина тронулась, затем свернула вправо. В динамике раздался треск.
— Мердок, ты куда? — спросил кто-то из охранников.
— Я кое-что заметил.
— Мне некого послать с тобой. Нам нужно разобраться здесь.
— Обойдусь.
— Сколько у тебя осталось ракет?
— Хватит, — отозвался Мердок, бросив взгляд на панель, где горел один-единственный оранжевый огонек.
Новый поворот. Солнце освещало сейчас лишь гребень восточной стены ущелья.
Никого и ничего.
— Засек? — снова спросил Мердок.
— Нет. Фары включить?
— Пока не надо.
Пальба на востоке постепенно затихала. Слева в стене обозначился широкий темный провал. Ангел притормозил.
— Возможно, тупик. Свернем или поедем дальше?
— Ты кого-нибудь обнаружил?
— Нет.
— Тогда поехали вперед.
Мердок не снимал руки с турели. Ствол лазерной пушки поворачивался из стороны в сторону, нацеливаясь в темноту, где таилась угроза.
— Так не пойдет, — решил наконец Мердок. — Нужен свет. Включи-ка прожектор.
Луч света выхватил из мрака отливавшие оранжевым скалы. Нагромождение камней напоминало заросли кораллов; впечатление усиливала пыль, которая оседала, колыхаясь, словно морские волны.
Ущелье круто повернуло. Мердок рывком развернул пушку и выстрелил, срезав кусок скалы.
— Там! — воскликнул он. — Неужели не засек?
— Нет.
— Но мне же не привиделось! Проверь свои датчики. Наверное, у тебя не все в порядке!.
— Ответ отрицательный. Система обнаружения функционирует нормально, — сухо сообщил Ангел.
— Поезжай дальше, — велел Мердок, стукнув кулаком по панели. — Там кто-то был. — Прожектор осветил выжженную почву, испещренную множеством оставленных автомобильными колесами следов. — Притормози. Может, кто-то из Диких обзавелся противорадарным оборудованием? Или мне и впрямь мерещится? Не понимаю, каким образом:..
— Слева расщелина. И справа тоже.
— Сбавь скорость! Освети их прожектором.
Они очутились напротив первой расщелины. Мердок
повел стволом вслед за лучом прожектора. Прежде чем расщелина поворачивала, от нее ответвлялись два боковых прохода.
— Возможно, там кто-то есть, — размышлял вслух Мердок. — Не проверишь — не узнаешь. Ладно, посмотрим.
Расщелина справа, на которую нацелились прожектор и пушка, выглядела слишком узкой, чтобы в ней мог поместиться автомобиль. Прямая, никаких поворотов.
— Не знаю, — проговорил со вздохом Мердок, — но мы добрались почти до конца, вон за тем поворотом тупик. Ладно, поехали. Будь наготове.
Радио вновь затрещало.
— Как дела? — поинтересовался кто-то из охотников.
— Пока никак. Покручусь еще немного. — Мердок отключился.
Они свернули за последний поворот. Им открылся овальной формы амфитеатр около сотни метров длиной. Ближе к центру громоздились валуны, в стенах, у подножия которых возвышались осыпи, виднелись черные отверстия.
— Давай направо. Объедем по кругу. Тут есть, на что посмотреть.
Ангел проехал приблизительно четверть круга, когда Мердок услышал певучий гул чужого двигателя. Он повернул голову — и словно перенесся на пятнадцать лет назад.
В амфитеатр вкатился приземистый красный «свингер».
— Вперед! — крикнул Мердок. — Она вооружена! Прячься за камни!
— Кто? Где?
Мердок переключил управление на себя, схватился за руль и надавил на газ. Ангел рванулся с места в тот самый миг, когда другой автомобиль, с притушенными фарами, выстрелил из пулеметов пятидесятого калибра.
— Увидел? — осведомился Мердок, когда по броне Ангела забарабанили пули, а заднее стекло зазмеилось трещинами.
— Смутно, как через экран. Но этого вполне достаточно, можешь передать управление мне.
— Нет. С ней такие штучки не проходят. — Мердок круто вывернул руль и загнал Ангела за валуны посредине амфитеатра.
Красная машина приближалась, хотя больше не стреляла.
— Это ты, Сэм? — произнес пробившийся сквозь треск в динамике голос, которого Мердок не ожидал услышать до конца своих дней. — Я узнала тебя. Ты можешь гордиться своей машиной: мощная, быстрая, умная… — Голос был женским и ледяным, как дыхание смерти. — Но нашей встречи твой напарник не предвидел. Я блокировала его датчики, а он и не заметил.
— Дженни… — пробормотал Мердок, вдавливая педаль в пол.
— Не думал, что мы снова встретимся?
— Я постоянно вспоминал тебя, гадал, что с тобой могло случиться. Но ведь сколько времени прошло!
— Все эти годы ты охотился за нами. В тот день тебе удалось отомстить, но ты не успокоился.
— У меня не было выбора. — Во время бесзды Мердок объехал полный круг и двинулся по второму. Должно быть, Дженни уже не та, что была раньше. Если только…
Впереди сверкнула вспышка. Ангела засыпало щебнем, машина вильнула, объезжая свежевырытую яму.
— Значит, у тебя еще остались гранаты? — справился Мердок. — Ас прицелом что, нелады?
Сейчас их вновь разделяли валуны. Дженни не могла выстрелить в него из пулеметов, равно как и он в нее из пушки. — Мне некуда спешить, Сэм.
— Что происходит? — спросил Ангел.
— Он говорит! — воскликнула Дженни. — Наконец-то! Что ты ему ответишь, Сэм? Или предоставишь говорить мне?
— Там, в ущелье, — начал Мердок, — я ощутил ее присутствие. К тому же мне давно казалось, что рано или поздно мы с ней снова повстречаемся. Дженни — моя первая машина-убийца, которую я построил для охоты на Диких.
— Первая и лучшая, — прибавила Дженни.
— Однажды она отказалась подчиняться и сбежала.
— Эй, приятель, попробуй глоток свободы! Впусти в воздухозаборник углекислый газ. Зачем тебе этот паршивый водитель? Ну же, решайся.
— Хватит, Дженни. — оборвал ее Мердок. — Ты скоро окажешься у меня под прицелом. Времени на разговоры не осталось.
— Да и говорить не о чем, — откликнулась она.
— Разве? Ты моя лучшая машина. Сдавайся, Дженни. Разряди свои пулеметы, сбрось гранаты и возвращайся со мной. Я не хочу уничтожать тебя.
— Предлагаешь согласиться на лоботомию?
Теперь взрыв прогремел позади. Мердок неотвратимо приближался к противнику.
— Во всем виноват вирус в программе. Дженни, ты последняя, последняя из Диких. Тебе незачем продолжать.
— И нечего терять, — тихо ответила она.
Третий взрыв раздался совсем близко. Ангел дернулся, но скорости не сбавил. Держа одной рукой руль, Мердок другой ухватился за турель.
— Она сняла экран, — объявил Ангел.
— Может, перегорела система блокировки, — сказал Мердок, поворачивая ствол пушки.
Он надавил на газ. Ангел объезжал ямы, подпрыгивал на колдобинах, луч прожектора прыгал по скалистым стенам, превращая амфитеатр в череду призрачных образов. Расстояние между Дженни и Мердоком сокращалось. Позади взорвалась очередная граната. Выбрав момент, Мердок нажал на спусковой крючок. Луч угодил в стену и вызвал небольшой оползень.
— Это предупреждение, — произнес Мердок. — Сбрось гранаты, разряди пулеметы и возвращайся со мной к людям. Все кончено, Дженни.
— Отсюда уедет только один из нас, Сэм, — отозвалась она.
Ангел повернул. Мердок вновь нажал на крючок, но ствол подпрыгнул — колеса угодили в выбоину, — и луч лишь выжег пятно на песчаном склоне.
— Неплохая штучка, — одобрила Дженни. — Жаль, что мне ты такую не поставил.
— Тогда их еще не было.
— Тебе не позавидуешь, Сэм. Ты не можешь доверять своему автомобилю и вынужден полагаться на собственные навыки. Так что смотри не промахнись.
— Постараюсь, — сказал Мердок, в очередной раз выворачивая руль.
Внезапно взорвались сразу две гранаты, по броне Ангела застучали камни, оба окна с правого бока покрылись трещинами. Машина рыскнула в сторону — Мердока ослепила вспышка.
Стиснув руль обеими руками, он резко затормозил и, когда зрение восстановилось, заметил краем глаза сквозь пелену пыли и каменной крошки, что Дженни на полной скорости мчится к проходу.
Мердок надавил на газ и устремился следом, однако беглянка исчезла раньше, чем он успел притронуться к турели.
— Передай управление мне, а сам стреляй, — предложил Ангел.
— Нельзя. Она в любой момент может снова заблокировать твои датчики, а тогда пиши пропало.
Когда они въехали в проход, красного «свингера» нигде поблизости не обнаружилось!
— Ну? — спросил Мердок. — Что показывают твои датчики?
— Она свернула в расщелину справа. Остался тепловой след.
Мердок слегка притормозил.
— Должно быть, там она и пряталась. Можем попасть в ловушку.
— Вызови остальных, перекрой выход и жди.
— Нет!
Мердок повернул и осветил расщелину прожектором. Дженни видно не было. Впрочем, в расщелине имелось множество ответвлений. Мердок повел Ангела вперед на малой скорости, вновь положив правую руку на турель.
Боковые ответвления, все достаточно широкие, чтобы в них поместилась машина, оказались пустыми.
Проход забрал вправо. Мердок свернул — и мгновенно затормозил: впереди слева засверкали вспышки выстрелов. Прицелиться не удалось — взревел двигатель, «свингер» красной молнией выскочил из своего укрытия и пропал в другом ответвлении. Мердок бросился в погоню.
Дженни он не видел, но слышал рокот ее двигателя. Скалистый коридор стал шире. Подъехав к большому валуну, от которого начинались две балки — одна вела прямо, другая круто уходила влево, — Мердок остановил машину и задумался.
— Куда ведет след? — поинтересовался он.
— В обоих направлениях. Я не понимаю…
Красный автомобиль появился слева, стреляя из всех стволов. Ангел содрогнулся. Мердок дал залп из лазера, но не попал — Дженни скрылась в темноте.
— Она сделала круг, чтобы сбить тебя с толку. И у нее получилось, — заметил Мердок, трогаясь с места.
— Мы можем вернуться.
Мердок промолчал.
Еще дважды Дженни поджидала их в засаде, стреляла в упор, уворачивалась от лазерного луча и исчезала. Двигатель Ангела что-то застучал, на панели загорелся индикатор, свидетельствуя о том, что мотор перегревается.
— Ничего страшного, — заявил Ангел. — Я справлюсь.
— Сообщи, если что.
— Хорошо.
Ориентируясь по тепловому следу, Мердок вел машину по уводившему влево проходу, мимо каменных замков, минаретов и соборов, черных и серых, голых и усеянных пятнышками слюды, что напоминали первые капли летней грозы. Они выехали на широкий песчаный склон, достигли его подножия. Ангел было пошел юзом, но Вскоре остановился, хотя колеса продолжали вращаться.
Мердок включил фары, и вокруг, словно марионетки, заплясали диковинные тени.
— Русло реки. Кругом песок, а Дженни не видно.
Он переключил передачу, надеясь вывести автомобиль на твердую почву, но у него ничего не вышло.
— Вызови подмогу и жди, — сказал Ангел. — А если машина появится, мы уничтожим ее из пушки.
— Нет. Я должен это сделать сам. — Мердок потянулся к дверце и услышал щелчок. — Открой. Не валяй дурака: я ведь могу просто отключить тебя, вылезти и включить опять. Так что зря стараешься.
— По-моему, ты совершаешь ошибку.
— Тем более следует поторопиться.
— Хорошо. Дверь открыта. — Щелчок повторился. — Когда ты начнешь толкать, я почувствую давление. Учти, на тебя полетит песок.
— Бывало и хуже.
Мердок выбрался наружу, хромая, обошел автомобиль, завязал платком рот и нос, уперся руками и принялся толкать. Натужно заревел двигатель, завертелись колеса.
Внезапно он краешком глаза заметил справа какое-то движение. Мердок покосился в ту сторону, но толкать не перестал.
Дженни, которая пряталась в тени под выступом, нацелила на Ангела Смерти свои стволы. Похоже, она тоже застряла.
Бежать? Бесполезно. Она наверняка не промахнется.
Передохнув и собравшись с силами, Мердок передвинулся левее и вновь взялся за дело. Дженни выжидала, не понятно почему. Мердок чуть-чуть передвинулся, с немалым трудом убедив себя rie поворачиваться к ней. Теперь он стоял около левой задней фары. Кажется, появился шанс. Два быстрых шага — и он окажется за корпусом Ангела, а там уже рукой подать до кабины. Но почему она не стреляет?
Неважно. Надо попытаться.
Он притворился, будто упирается руками в борт машины, а затем одним прыжком спрятался за Ангела, рванулся к открытой дверце и вскарабкался в кабину. Пока он перемещался, Дженни словно спала, но едва Мердок захлопнул дверцу, пулеметы красного «свингера» изрыгнули пламя. Ангел Смерти вздрогнул и закачался.
— Держись! — воскликнул Ангел. Лазерная пушка развернулась вправо, из нее вырвался луч.
На глазах Мердока, который повернулся как раз вовремя, вниз рухнула огромная глыба. Сперва послышался шелест, потом раздался грохот. Дженни прекратила стрелять еще до того как на нее обрушился камень.
— Будь ты проклят, Сэм! — прозвучал из динамика знакомый голос. — И зачем ты только вылез из машины?!
Голос смолк. Красный «свингер» полностью исчез под грудой камней.
— Должно быть, она снова заблокировала мои датчики, — проговорил Ангел, — потому и смогла подкрасться незаметно. Повезло, что ты увидел ее.
— Да, — отозвался Мердок.
— Пожалуй, попробую выбраться, — сказал Ангел чуть погодя. — С твоей помощью мы немного продвинулись вперед.
Автомобиль начал раскачиваться. Мердок впервые за весь вечер увидел звезды — яркие, холодные и бесконечно далекие. Ангел выкатился на твердую почву, развернулся и проехал мимо гробницы Дженни. Мердок искоса поглядел на нее и отвернулся.
Когда они миновали лабиринт проходов и оказались в ущелье, ожило радио.
— Мердок! Мердок! Что случилось? Мы пытались отыскать тебя…
— Все в порядке, — ответил он тихо.
— Мы слышали выстрелы. Кто стрелял, ты?
— Да. Прикончил призрака и возвращаюсь.
— Мы уничтожили всех до единого.
— Хорошо. — Мердок отключился.
— Почему ты не рассказал им про красную машину? — справился Ангел.
— Заткнись и следи за дорогой.
За окнами тянулись стены ущелья. Стояла ночь, холодная и бездонная как небо; с севера задувал черный, пахнувший смертью ветер.
Владимир Губарев
В КРАЮ «ДИКИХ ГУСЕЙ»
Понятие «наемник» появилось еще в ту пору, когда первые государства начали состязаться на поле брани.
За это время оно стало символом авантюристов, продающих свою шпагу тому, кто дороже заплатит.
В отличие от своих собратьев по промыслу — пиратов, наемники не удостоились в оставленных нашими предками литературных произведениях романтического ореола.
Цивилизованные страны сегодня осуждают использование «солдат удачи», а мировое сообщество раз за разом принимает соответствующие резолюции, которые, впрочем, ни одна из держав не спешит реализовать на практике.
Понятие «наемник» появилось еще в ту пору, когда первые государства начали состязаться на поле брани.
За это время оно стало символом авантюристов, продающих свою шпагу тому, кто дороже заплатит.
В отличие от своих собратьев по промыслу — пиратов, наемники не удостоились в оставленных нашими предками литературных произведениях романтического ореола.
Цивилизованные страны сегодня осуждают использование «солдат удачи», а мировое сообщество раз за разом принимает соответствующие резолюции, которые, впрочем, ни одна из держав не спешит реализовать на практике.
История наемничества насчитывает несколько тысячелетий. Еще в Древнем Египте фараоны, чтобы поднять боеспособность собственных вооруженных сил и не отвлекать от земледелия подданных, нанимали ливийцев. В ранних обществах, пока сохранялись значительные пережитки родо-племенного строя, наемники выступали в качестве необходимого элемента складывавшегося государства. Этническая чужеродность делала их зависимыми от работодателя и пригодными для «полицейских» функций.
Возникновение классического наемничества относится уже к периоду античности. Греческих «солдат удачи» (как правило, это была тяжеловооруженная пехота) можно было встретить на службе у египетских фараонов, персидских царей и их сатрапов. Они выступали ударной силой переворотов, подавляли волнения, участвовали в боевых действиях на просторах всего Западного Средиземноморья — от Сицилии до Передней Азии.
Первый в истории наемник, оставивший воспоминания, — грек Ксенофонт. До того как он взялся за перо, в начале V века до н. э., Ксенофонт был в числе командиров 10 тысяч спартанцев, нанятых персидским царевичем Киром Младшим для участия в мятеже против собственного дяди. Однако Кир погиб в самом начале своей авантюры, и греки совершили беспрецедентный, по тем временам, переход через Персию, прорвавшись с боями на родину. Кстати, вполне возможно, что именно благодаря «Анабасису» Ксенофонта, произведению, в котором были описаны эти события, Александр Македонский уверовал в слабость персидской державы и решился начать свой знаменитый поход на восток.
Расцвет наемничества в Древней Греции был связан с кризисом полисной системы. Города-государства не могли прокормить своих свободных граждан, а колониальная экспансия ограничивалась как нехваткой материальных ресурсов, так и натиском мощных средиземноморских держав
— Персии, Карфагена и начинавшего набирать силу Рима. Сказывались и внутренние усобицы — изгнанные из своих полисов аристократы и неудавшиеся тираны вместе со своим сторонниками искали удачи на чужбине.
В античности и в раннем средневековье (особенно в период Великого переселения народов) часто практиковался «племенной наем» беспокойных соседей, которых у Рима или Византии уже не хватало сил усмирять. Готы, герулы, гепиды, славяне, помимо платы, получали статус «федератов» и номинально несли пограничную службу.
И на Руси наемники не были редкостью. По знаменитому «пути из варяг в греки» с севера на юг экспортировались не только меха, но и «солдаты удачи», продававшие свои мечи киевским князьям и византийским императорам. Да и само слово «варяг» (от «вар» — война) по своей семантике означало не племя (среди них были и славяне, и скандинавы, и балты), а принадлежность к военному сословию. Кстати, именно профессиональные наемники-варяги составляли костяк древнеславянских княжеских дружин — Олега, знаменитого воителя Святослава и Владимира Красное Солнышко. Походы запорожского гетмана Сагайдачного на Москву под знаменами королевича Владислава в разгар Смутного времени, набеги казаков на турецкие владения или экспедиция Степана Разина в Персию «за зипунами» мало отличались от наемнических кампаний времен 30-летней войны в Германии. Вербовка под знаменами известного и удачливого командира, а расчет — из награбленного добра.
В феодальной Европе на протяжении нескольких столетий институт наемничества являлся одним из основных инструментов ведения войны. Швейцарские кантоны поставляли рослых юношей для охраны королевских дворов Европы. Итальянские города, соперничавшие между собой, французы и испанцы, шведы и датчане нанимали немцев, австрийские императоры — поляков, поляки — запорожцев, турки — генуэзский флот.
Германские княжества, разделившиеся на лагери протестантов и католиков, длительное время были наиболее крупными экспортерами наемников, принимавших участие во всех войнах, начиная с Гуситских и завершая наполеоновскими. Чех Альбрехт Валленштейн в период Тридцатилетней войны собрал под знамена австрийского императора стотысячную армию наемников. Правда, поддерживать ее в дееспособном состоянии удавалось лишь путем безжалостного ограбления населения. Естественно, сразу после гибели Валленштейна в 1634 году его развалившаяся армия, словно чума, начала опустошать Германию.
Внутренняя смута всегда была благодатной почвой для «солдат удачи». На стороне самозванцев-лжедимитриев воевали поляки, украинские и русские казаки, немцы, а на стороне их противника Василия Шуйского были шведы, французы, шотландцы и опять же немцы.
Впрочем, со второй половины XVII века, и особенно при Петре Первом, в России стали уделять внимание не столько «живой силе», сколько «специалистам» — военным инженерам, артиллеристам, «батальерам». Совершенствование вооружений требовало наемников более высокой квалификации Их нанимали не столько для участия в военных действиях, сколько ради подготовки местных кадров.
К середине XIX века создание регулярных армий, основанных на всеобщей воинской обязанности, в большинстве развитых стран сняло необходимость в массовом использовании наемников. Отныне полем приложения навыков «псов войны» становились колонии и «банановые республики». Например, созданный в 1831 году специальным декретом французского короля Луи-Филиппа наемнический институт «Иностранного легиона» действовал в самых различных точках планеты. Легион рекрутировался исключительно из иностранных граждан для действий за пределами метрополии, а его контингент составляли не только искатели приключений (тогдашняя печать неплохо справлялась с пропагандированием колониальных войн), но и откровенные уголовники, скрывавшиеся от правосудия. Основное требование к «соискателю» состояло в безукоризненном здоровье, остальное не имело значения.
Кстати, завербоваться всегда можно было и под вымышленным именем, но покинуть легион до истечения срока контракта удавалось очень немногим. Собственно, дезертировать из какого-нибудь гарнизона в сердце Сахары, окруженного недружественными арабами, было равнозначно самоубийству. Сфера действий и география применения силы «Иностранного легиона» огромны — покорение Северной Африки, Индокитая, Ливан, участие в попытке посадить на мексиканский престол Максимилиана Габсбурга.
Железная дисциплина, основанная на всевластии офицеров, абсолютное бесправие рядового состава, низкое денежное содержание прикрывались поддерживавшимся вокруг легиона ореолом героики. Обыватели знали только о подвигах, да об особой униформе и белых кепи. Интересно, что в последние годы в составе этого подразделения значительно увеличилось число выходцев из стран Восточной Европы и бывшего СССР. Для многих наемников служба в «Иностранном легионе» и колониальных войсках других держав стала отправной точкой в их дальнейшей профессиональной карьере. Примечательно, что после 1945 года на рынке наемников выше всех котировались русские (как правило, из числа военнопленных, не рискнувших вернуться на родину, и власовцев) и немцы. Достоинство первых составляло пренебрежительное отношение к жизни, а вторых отличала исключительная дисциплинированность.
Двадцатый век внес еще большие коррективы. Спор о достоинствах социализма и капитализма вылился в состязание кондотьеров революции (типичный пример — латышские стрелки) и ландскнехтов контрреволюции (белочешские легионеры). Бескорыстие революционных интернационалистов не совсем соответствовало действительности. Лозунг «кто был ничем, тот станет всем» имел вполне материальное наполнение. Победители получали то, к чему стремились, — высокие должности, «революционные» привилегии, исключительное положение в обществе.
Возникшая после революции в России биполярная модель мира диктовала свою логику. СССР, а затем весь соцлагерь поддерживали антиимпериалистические движения в Азии, Африке, Америке. Естественно, Запад «отвечал взаимностью». Помимо снабжения своих режимов и группировок, каждая сторона активно использовала институт «военных специалистов» и «советников», не прибегая к прямой интервенции — в Средней Азии, Северном Китае, в Монголии. Затем подоспела гражданская война в Испании.
Позднее советские и кубинские военные советники работали в Анголе, Эфиопии, Мозамбике, Сомали, Никарагуа, Ливии, Вьетнаме, Лаосе, Сирии, Египте, Ираке. Формально эти люди оставались в штате министерства обороны своей страны и зарплату получали там же. Однако фактически они не только готовили кадры и обслуживали поставленную из СССР технику, но и планировали военные операции, участвовали в боевых действиях. Случалось, как, например, во время конфликта между двумя «социалистически ориентированными» государствами, Сомали и Эфиопией, наши спецы «консультировали» враждующие армии по обе стороны фронта.
Подобные услуги не были бесплатными. За вооружение и специалистов Ливия, Ирак и Ангола рассчитывались нефтью. И наемник получал деньги, существенно превышавшие его оклад на родине.
Впрочем, «работодателями» наемников выступают не только государства. В свое время Сесиль Родс сумел присоединить к Британской империи огромные территории в Южной Африке руками хорошо вооруженной «частной армии». Подобные вещи практикуются до сих пор и в Южной Америке, когда некоторые компании нанимают головорезов для уничтожения мешающих спокойно разрабатывать природные богатства Амазонии индейцев. Охотно прибегают к услугам профессиональных вояк и наркодельцы, оснащающие свои владения новейшими системами слежения и оружием.
На Западе технология найма отработана таким образом, чтобы обеспечить безопасность. На определенный абонентский ящик, иногда при вполне нейтральном благотворительном фонде, наемник высылает свои анкетные данные: военные специальности, которыми владеет, опыт участия в боевых действиях и т. д. Естественно, анонимно. Там же указывается способ контакта. А далее все зависит от спроса…
Крах мирового социализма привел к тому, что этно-конфессиональное равновесие, достигавшееся путем жесткого идеологического подавления, было нарушено. Вспыхнули очаги локальных войн в Хорватии, Боснии, Таджикистане, Абхазии, Грузии, Осетии, Нагорном Карабахе… Рынок наемнических услуг существенно расширился. Только на территории бывшего СССР в локальных войнах с 1990 года действовало до 30 тысяч наемников и добровольцев. До 2000 наемников принимали участие в конфликте на территории бывшей Югославии, по разные стороны национальных баррикад.
Однако, несмотря на массовый характер этого явления, с 1988 года было всего два судебных процесса, в которых фигурировали наемники. Один в Степанакерте — над сбитыми в Карабахе летчиками Чистяковым и Беличенко, второй в Баку — над группой из шести российских солдат. Примечательно, что в обоих случаях дело кончилось возвращением наемников домой. Естественно, родина в отношении этих военнослужащих дела не возбудила.
Подобная безнаказанность, вкупе с тяжелым материальным положением семей военнослужащих, приводит к тому, что предложение «рабочих рук» растет из года в год. По оценкам экспертов, не менее десяти процентов младшего и среднего офицерского состава бывшей советской армии готовы предложить свои услуги. Особым спросом пользуются и хорошо оплачиваются, вопреки устоявшемуся мнению, не десантники, прошедшие Афганистан, а специалисты по системам связи, наведения, слежения, управления, ПВО и опытные пилоты. Уже упоминавшиеся Беличенко и Чистяков получали по пять тысяч долларов в месяц. Пожалуй, для СНГ это самая высокая ставка. В Хорватии наши «дикие гуси» редко получали более 2000 немецких марок.
Наши отечественные наемники отличаются от своих западных коллег. В первую очередь это относится к способу самоорганизации. На Западе наемники, как правило, представляют собой совершенно аполитичную касту, хотя и без симпатий воспринимающую идеи коммунизма. У нас же функции вербовки осуществляют национальные спецслужбы и общественные организации определенной политической окраски: националисты, патриоты, державники. Боевики УНА-УНСО, казачьих организаций, русские фашисты набирались боевого опыта на Балканах, в Приднестровье, Карабахе, Абхазии, Чечне. Иногда они оказывались по одну сторону фронта, иногда — по разные. Впрочем, нередко вербовка осуществлялась «по знакомству»: вернулся отставной офицер с Балкан — готовый рекламный агент, да еще с армейскими связями.
Зачастую цены вербовки были откровенно демпинговыми. Случалось, «диким гусям» платили всего 100–150 долларов в месяц. Правда, принимающая сторона нередко гарантировала «добровольцам» возможность беспрепятственного вывоза трофейного оружия и захваченной в ходе боевых действий добычи.
Благодаря американскому кинематографу, воспевающему действия героев Сталлоне или Шварценеггера за пределами США, на свой страх и риск пускающихся в рискованные операции во Вьетнаме, Афганистане, Латинской Америке, возникает иллюзия того, что сильному человеку, умеющему стрелять, нет дела до каких-то там конвенций. Не случайно в среде постсоветских наемников и волонтеров прозвище «Рембо» или «Шварц» встречается почти так же часто, как «Васька» среди котов. Тем не менее, если оценивать действия того же Рембо в Афганистане, то, поскольку он не был включен в состав действовавших сил афганской оппозиции, на него не должна была распространяться международная конвенция о ведении войны. То есть в случае взятия в плен он бы рассматривался исключительно как уголовный преступник.
За время локальных войн родилось много легенд, которые кочуют из одной горячей точки в другую. Наиболее известная из них «о снайпершах из Прибалтики». В какой-то момент начинало просто казаться, что воюют только они. Конечно, отдельные «леди удачи» действительно принимали участие в боевых действиях на той или иной стороне, однако было их совсем немного. Возможно, перед нами просто отголосок финской кампании 1939–1940 годов, когда батальоны финских лыжниц наводили ужас на части Красной Армии.
Не меньше слухов и вокруг участия в постсоветских конфликтах «импортных» наемников и добровольцев. В Таджикистане пограничники любят говорить о массовом завозе афганских и арабских моджахедов. Неграмотные действия армейского руководства в Чечне также пытались списать на мусульманских наемников (одновременно закрывая глаза на скандал вокруг вербовки российских военнослужащих для участия в боевых действиях на стороне антидудаевской оппозиции). Реально иностранных граждан, добравшихся до места боевых действий, немного, к тому же, как правило, это представители той или иной этнической диаспоры: абхазы и адыги из Турции, чеченцы из Иордании, армяне из Франции и США, таджики из Афганистана. Но погоды, как правило, эти люди не делали.
Войны просто притягивают людей авантюрного склада характера, так как дают возможность попробовать свои силы в экстремальных условиях. В числе подобных искателей приключений был, например, военный министр Временного правительства Гучков, который в составе бурской армии участвовал в войне с Англией. Эрнест Хемингуэй воевал в Испании не за деньги и не из-за идеологических пристрастий. Кстати, только скоротечность «зимней войны» помешала писателю поучаствовать в советско-финской кампании (естественно, не на стороне Красной Армии).
Вообще-то добровольцы всегда были составной частью любого масштабного конфликта, революций и гражданских войн. А государства умело использовали это в своих интересах. Державы — формально нейтральные — могли влиять на исход войны, содействуя вербовке и оснащению «волонтерских» экспедиций. А при необходимости умывали руки, объявляя действия своих граждан частной инициативой.
Гаагская конвенция 1907 года запрещает на территории нейтральных государств открытие учреждений по вербовке в пользу воюющей страны (причем как добровольцев, так и наемников, поскольку разница между ними определяется с трудом). Более того, правительства нейтральных стран обязываются пресекать и наказывать подобные действия. Однако ничего подобного ни в России, ни в СНГ не происходит. Российская прокуратура, правда, в 1993 году предложила проект закона «об ответственности за вербовку, вооружение, финансирование, обучение и использование наемников», предполагавшего от 5 до 10 лет тюрьмы, да еще с конфискацией имущества. Однако отсутствие четкого правового определения понятия «наемник» сделало проект закона бессмысленным.
Первая попытка расшифровать понятие «наемник» была сделана в 1977 году в дополнительном протоколе к Женевской конвенции 1949 года «О защите жертв войны». Протокол определял режим военного плена, участь раненых и потерпевших кораблекрушение и отказывал наемникам в статусе «законно воюющих». Международное право отделило «чистых» от «нечистых», основываясь на следующих критериях: во-первых, оплата «труда» — у наемников она существенно превышает довольствие «комбатантов», законно сражающихся военнослужащих того же ранга, должности, функций; во-вторых, формальные знаки — если доброволец не входит в списочный состав регулярной части (к ним, кстати, относятся и партизанские отряды), не носит принятые знаки различия и форму, то он считается наемником. Причем наличие лишь одного из этих критериев формально освобождает от обвинения в наемничестве.
Однако реальное наемничество несомненно шире. В 1989 году Генеральная Ассамблея ООН «консенсусом» приняла конвенцию о борьбе с вербовкой, обучением, использованием и финансированием наемников как с уголовным преступлением. К сожалению, на национальном уровне мало кто признал это решение. Россия, на словах согласившись с ним, также не вступила в конвенцию.
Да, специальных законов против наемников нет ни в одной из стран мира, поскольку их перекрывают другие правовые нормы. Например, об уголовной ответственности за создание и финансирование незаконных военизированных формирований. Если действует такой закон, то не надо решать столь мучительный для нас вопрос: как отличить волонтера от наемника. Тех же, кто вроде Жириновского созывает народ для участия в боевых действиях на территории другого государства, неважно в каком качестве, можно привлекать за открытый призыв к насилию — каковым война, вне всякого сомнения, и является.
Сокращение числа «горячих точек» ведет к тому, что сфера приложения профессиональных интересов наемников сужается. Для ограниченного количества «профи» балканский котел открыл ворота на Запад. Но подавляющее число наших «диких гусей» такого выхода не имеет. Не секрет, что оказавшихся не у дел «афганцев» охотно используют многочисленные преступные группировки. Впрочем, поскольку «пес войны» должен в первую очередь уметь убивать, то удивляться росту заказных убийств не приходится.
«Все последующие шесть лет он существовал как профессиональный наемник, часто вне закона, в лучшем случае считаясь наемным солдатом, а в худшем — наемным убийцей.
Беда в том, что раз уж ты стал наемником, пути назад нет. И не потому, что ты потерял возможность вернуться в бизнес; в крайнем случае можно сменить имя; человеку без больших запросов всегда можно было пойти водителем грузовика, охранником или вообще работать руками, если дела пойдут хуже некуда. Проблема заключалась в том, что после такой жизни просто невозможно отсиживаться в конторе, подчиняясь приказам какого-нибудь прыща в темно-сером пиджачке и, глядя в окно, вспоминать просторы буша, пальмы, гнущиеся под морским ветром, слышать в ушах натужную ругань мужчин, перетаскивающих джип через каменистый брод, снова ощущать запах пота, медный вкус страха во рту перед атакой и дикую животную радость, когда после боя остаешься в живых. Вспоминать все это и возвращаться к бухгалтерским книгам и клавишам компьютера было невыносимо».
ЗАВТРА
Машина для выявления аллергенов
Квебекские ученые Ив Клутье и Жан-Люк Мало создали аппарат, способный диагностировать дыхательные аллергии, вызываемые различными видами пыли. Недавно он стал применяться в одном из парижских госпиталей. SAGAS (автоматизированная системе порождения твердых аэрозолей) позволяет пациенту вдохнуть точное количество пылеобразного вещества и одновременно регистрирует количество вдыхаемого и выдыхаемого воздухе.
Этим изобретением уже заинтересовались фармакологические компании.
Они собираются использовать его для проверки на наличие аллергенов в составе порошков, применяемых в производстве медикаментов.
«Продукты — кандидаты на исследование столь многочисленны, что мы уже буквально потонули в заявках», — говорит один из создателей аппарата.
Подобные машины второго поколения будут также выявлять аллергены, содержащиеся в веществах в капельном состоянии и газах, часто встречающихся в промышленности; ведь известно, что каждый четвертый случай производственной астмы вызван парами изоцианатов, широко используемых при синтезе различных пластических материалов.
Пробный вариант машины нового поколения уже начал работу в Монреале.
Керри Эмануэл из Массачусетского технологического институте (США) считает, что гигантский астероид диаметром более 10 км, упавший 65 миллионов лет назад на полуостров Юкатан (Мексике), мог вызвать катастрофический сверхураган (со скоростью до 300 м/с). При падении этого небесного тела, которое пришлось на мелководье, образовался кратер примерно 50 км в поперечнике, погребенный сейчас под километровым слоем известняке. Его температура оказалась очень высокой из-за выделения при столкновении огромного количестве энергии, и заполнившая кратер вода сильно нагрелась, резко понизив атмосферное давление, что создало эффект огромного пылесоса, и в стратосферу оказались засосаны гигантские массы водяных паров и пыли. Ученые предостерегают, что и в будущем сверхураганы способны влиять на всю планету, поднимая в стратосферу различные веществе, где те могут оставаться многие годы.
В результате вполне вероятно глобальное изменение климата. Под воздействием ультрафиолетового излучения Солнца из капелек воды в стратосфере начнут образовываться радикалы гидроксила, которые вместе с хлором, содержащимся в морской воде, поднятой сверхураганом, могут разрушить озоновый слой. В итоге ультрафиолетовое излучение начнет убивать живые организмы на суше и в верхних слоях океана. Возможно, и динозавры погибли по этой причине.
С помощью космического телескопа «Хаббл» астрономам удалось стать свидетелями столкновения галактик. Как подчеркивается в заявлении НАСА, переданные на Землю изображения позволят лучше понять механизм зарождения и формирования звезд, обусловленный гигантским космическим катаклизмом.
На представленной НАСА фотографии отчетливо виден кругообразный след в центре галактики, образовавшийся в результате ее соударения с галактикой меньших размеров. Катаклизм породил своего рода колоссальные «Космические цунами» в районе столкновения, которые начали распространяться по Вселенной, становясь причиной зарождения миллиардов звезд.
Каждый день сотни нефтеналивных танкеров очищают свои емкости в морях всего мира. Такую порочную практику могло бы пресечь введение специального маркера нефтяных продуктов.
В объединении Isotag (Техас) утверждают, что разработали такой препарат. Речь идет о химическом составе (разумеется, он представляет собой промышленный секрет), в котором некоторые атомы водороде замещаются дейтерием. Вещество добавляется в грузовой отсек танкера в момент его загрузки. Таким образом каждое нефтяное пятно вскоре окажется «подписано» ответственным за его появление судном.
Российские ученые из Физикоэнергетического института (г. Обнинск) заканчивают разработку оптического квантового усилителя с ядерной накачкой, способного за 40 — 100 мкс выработать энергию, сравнимую с той, какую за это же время дает вся мировая ядерная энергетике.
Принцип действия новинки следующий: энергия ядерного распада на усилителе сразу преобразуется в световое излучение, благодаря чему можно создать один мощный лазерный луч в компактной установке. Ее коэффициент полезного действия в несколько раз выше, чем у аналогичной, разработанной в США в Ливерморской лаборатории.
Специалисты считают, что самая перспективная область применения оптического квантового усилителя — создание лазерных термоядерных установок импульсного действия. Они могут быть использованы на термоядерных электростанциях, в космических ядерно-энергетических комплексах, в фотонных ракетных двигателях.
Оказывается, в крови змеи Notochis scutatis, обитающей в Австралии, содержится превосходное противоядие. Это, вне всяких сомнений, позволяет ей не оказаться самой первой собственной жертвой.
По утверждению Кевина Броади из Сиднейского технологического университете, протеин, содержащийся в крови змеи и названный Notechis Scutatie Inhibitor, или NSI, эффективен и против яда пяти других видов змей, опасных не менее, чем кобра или гадюка. Если это свойство препарата из змеиной крови, испытанного на мышах, подтвердится и для человека,
NSI сможет стать основой для производстве сыворотки-противоядия широкого применения, которая с успехом заменит существующие сегодня препараты.
Мюррей Лейнстер
ПЛАНЕТА НЕВЕДОМЫХ ДЕРЕВЬЕВ
Коммуникатор ожил как раз в тот момент, когда небо на востоке этой, пока еще безымянной планеты начало светлеть. Венворт отбросил одеяло и, скатившись с узкой койки, нажал на кнопку, а затем сердито заговорил:
— Алло! Что случилось?.. Говорите громче, плохо слышно… Ага… Нет, у нас все в порядке. Ну что, собственно, с нами может произойти? Почему я не доложил вовремя? Мы с Хайнсом выполняли приказ и пытались найти конец этой проклятой плантации скит-деревьев. Мы целый день летели на восток и пересекли два временных пояса. Здесь у нас рассвет еще только начинается… — он зевнул. — Да, мы посадили флайер на какой-то штуке, напоминающей дамбу, и пошли спать… Хайнс говорит, что он собирается создать скульптурное изображение существ, посадивших скит-деревья — глаз, выглядывающий из-за дерева-ствола… Нет! Черт подери, нет! Мы сфотографировали несколько сотен тысяч квадратных миль скит-деревьев, растущих ровными рядами, а также дамбы, каналы и целую ирригационную систему, но даже и намека на живых существ не видели… Нет городов, нет домов, нет руин, нет ничего…
— Слушай, Макрай, у меня появилась теория насчет того, что случилось с обитателями этой планеты, — он опять зевнул. — М-да. Я думаю, они построили великолепную цивилизацию, а потом нашли снарка… С-Н-А-Р-К-А! Да. И снарк оказался буджумом.[2] — Венворт перевел дух. — Поэтому они потихоньку смылись отсюда.
Он усмехнулся, когда на него из коммуникатора полились потоки ругани. Потом Макрай отключился, у него хватало своих проблем на базовом корабле Института Космических Исследований, прозванном почему-то «Галопирующей коровой».
Венворт с удовольствием потянулся и посмотрел в иллюминатор флайера. В коммуникаторе по-прежнему что-то шумело — довольно-таки странное явление для аппаратуры такого класса. Но прежде чем Венворт успел поразмыслить об этом, он заметил какое-то движение в сером предрассветном воздухе. Он наклонился вперед и затаил дыхание.
Не шевелясь, Венворт наблюдал за объектом, который двигался как-то странно, пока не скрылся из виду. И только тогда астронавт перевел дух.
Тут раздался голос Хайнса:
— Что слышно с «Галопирующей коровы»?
Венворт глотнул воздуху и посмотрел туда, где скрылось странное существо. Потом очень спокойно ответил:
— Макрай беспокоился, что мы долго не докладывали о результатах наших поисков. Там, где сейчас находится корабль, солнце взошло уже два часа назад.
Светало. На севере — если, конечно, считать, что солнце встает на востоке — невысокая, но крутая горная гряда начиналась сразу за дамбой, где они вчера посадили флайер. Существо, или механизм, скрылось где-то в горах.
Хайнс, зевая, подошел к столу.
— Я чувствую, — сказал он и снова зевнул, — что сегодня будет отличный день. Как бы я хотел хоть немного повозиться с куском глины. Я бы мог даже сделать твой бюст, Венворт, за неимением более привлекательной модели.
— Посматривай в иллюминатор, — посоветовал Венворт, — и накрывай на стол.
Коммуникатор со странным постоянством продолжал выдавать статические помехи, которых вообще не могло быть на планете, где явно не сохранилось никаких обитателей, а все признаки цивилизации бесследно исчезли. Но в то же самое время Венворта не покидало ощущение, что за ними постоянно кто-то наблюдает. Полнейший бред, конечно.
Хайнс разломил прохладный апельсин. За несколько минут кухонный комбайн успел не только разогреть завтрак, но и разморозить фрукты.
— У меня было странное видение, Хайнс, — осторожно начал Венворт. — Как ты считаешь, я похож на сумасшедшего?
— Пожалуй, нет, — ответил Хайнс. — Хотя ты не только не женат, но даже и не помолвлен. В то время как мое психическое состояние остается нормальным только благодаря тому, что я собираюсь жениться сразу по возвращении на Землю. Я уже сообщал тебе об этом?
Венворт проигнорировал самонадеянное заявление Хайнса.
— Что-то здесь произошло, — произнес он задумчиво. — Вот послушай, мы впервые обнаружили скит-деревья на Цетисе Альфа-3. Они росли ровными рядами многие и многие мили. Деревья были посажены кем-то, кто знал, что он делает и зачем. Мы обнаружили дамбы, каналы — целую ирригационную систему. Мы нашли места, где земля была ухожена и обработана и где росли самые разнообразные деревья и цветы. Это было похоже на городские парки, только самих городов — домов или хотя бы развалин — мы не нашли нигде. Мы пришли к выводу, что совсем недавно на планете жили представители высокоразвитой цивилизации, но нам так и не удалось увидеть ни кусочка обработанного камня или металла, которые подтвердили бы наши гипотезы. Цивилизация существовала, а потом исчезла, и вместе с ней исчезло все. Все, кроме растительности. Ну что ты молчишь?
— Так я еще должен поддерживать беседу с сумасшедшим? — весело ответил Хайнс.
Венворт не принял шутки.
— Макрай лезет на стены, — со вздохом сказал он, — потому что у него ничего нет, кроме фотографий. Ты, конечно, вылепил замечательный образец плода скит-дерева, но нам удалось заморозить несколько настоящих. Потом мы отправились в другую солнечную систему. И на одной из планет мы снова наткнулись на скит-деревья, высаженные идеально ровными бесконечными рядами, а также дамбы, каналы, парки. Макрай ужасно разочарован. Какая-то негуманоидная раса растворилась в глубинах космоса. Так? Хайнс взял чашку кофе.
— Умозаключение, — подтвердил он, — сделанное единодушно всей командой «Галопирующей коровы».
Венворт нервно выглянул в иллюминатор флайера.
— Мы полетели дальше. На девяти планетах в семи солнечных системах мы нашли плантации скит-деревьев, в длину достигающие шестисот — семисот миль и идущие, между прочим, по дугам большого круга[3], — дамбы и ирригационные системы. Тот, кто посадил скит-деревья, владел искусством межзвездных путешествий, потому что некоторые из этих планет находятся в двухстах световых годах друг от друга. Однако нам нигде не удалось найти ни одного артефакта расы, которая оставила такие странные следы. Или существо — чудовищное существо — сумело выработать инстинкты, которые побуждали его сооружать дамбы и выкапывать каналы, как это делают бобры или некоторые виды муравьев и термитов? Может быть, мы приняли некий инстинкт за проявление разума?
Хайнс заморгал.
— Семь солнечных систем. Двести световых лет. Некие существа, зародившиеся, очевидно, на одной планете, смогли перенестись на двести световых лет… Бред!
— Я кое-что видел, — сказал Венворт. Он сделал глубокий вздох. — Я не буду рассказывать тебе, на что оно было похоже, — я и сам в это не верю! Но я хочу сначала разобраться в том, что здесь происходит, а уж потом докладывать Макраю. Послушай!
Веиворт показал на коммуникатор, в котором что-то странно и однообразно потрескивало. Хайнс насторожился.
— Что такое?.. Здесь просто не может быть никаких помех!
— Да, но должна же быть причина их возникновения. Может быть, я видел туземца. Так или иначе, я собираюсь выйти наружу и поискать его следы.
— Один? А почему бы нам не пойти вместе? Венворт покачал головой.
— Я возьму ручной огнемет, хотя мне, наверное, больше пригодились бы кроссовки для бега по пересеченной местности. Если хочешь, можешь прикрывать меня с воздуха. Только давай без дурацкого геройства, Хайнс!
Хайнс присвистнул.
— Давай сначала посмотрим сверху, из флайера, — предложил он. — Мы можем поискать следы в телескоп. Если мы увидим Бармаглота[4] или что-нибудь подобное, то смоемся отсюда подальше.
Венворт облизнул губы.
— Наверное, это разумно, — согласился он.
Пока Хайнс убирал остатки завтрака в дезинтегратор, Венворт уселся в кресло пилота, отключил систему оповещения, которая должна была разбудить их, если бы ночью какое-нибудь живое существо подошло к флайеру ближе, чем на сто ярдов, и запустил двигатели. Через тридцать секунд флайер легко поднялся в воздух и завис на высоте четырехсот футов. Венворт взял радиопеленг на место посадки, никаких других удобных ориентиров для ориентации флайера он найти не смог.
Скит-деревья начинались там, где земля выравнивалась, и уходили за линию горизонта. Они представляли собой группу узких и хрупких стержней, которые поднимались вертикально вверх на восемьдесят футов, затем начинали ветвиться, причем на ветвях висело множество плодов. Каждая группа образовывала геометрически идеальный круг диаметром в шестьдесят футов. Расстояние между соседними группами всегда составляло ровно девяносто два фута.
Флайер завис в воздухе, и Венворт через окуляры мощного телескопа стал рассматривать поверхность под ними. Он смотрел не отрываясь, тщательно изучая каждый фут между группами скит-деревьев. Никакого результата. Никаких следов того странного существа, в которое и сам до конца не верил.
— Я думаю, — с неохотой промолвил Венворт, — нам придется спуститься вниз. Хотя, может быть, я действительно свихнулся.
Хайнс кротко сказал:
— Кстати, о сумасшедших, вон тот город — видение или нет?
Венворт, взглянув в указанном направлении, подпрыгнул в своем кресле. Далеко-далеко впереди, у самого горизонта, поднимались ввысь силуэты зданий. Без сомнения, это был город, но ведь они буквально обшарили девять планет и не нашли ни единого доказательства существования расы, посадившей скит-деревья. Венворт мог разглядеть отдельные башенки, соединенные неким подобием воздушных дорог.
— Это, — сказал Венворт, — важнейшее открытие, тут нет никаких сомнений!
Флайер понес их к далекому городу.
— Бери управление на себя, — приказал он Хайнсу, — а я свяжусь с Макраем. Он завопит от радости.
Нажав кнопку вызова, Венворт услышал голос Макрая. Венворт доложил обстановку и навел крошечный телевизионный сканер на огромные конструкции, возвышающиеся у далекого горизонта. Победный рев Макрая перекрыл шум моторов.
— «Галопирующая корова», — сказал Венворт Хайнсу, — летит сюда. Макрай сообщил наши координаты всем разведывательным партиям. Они спускаются в атмосферу, Макрай хочет увидеть город собственными глазами.
— Какой город? — спросил Хайнс странным голосом.
Венворт не поверил своим глазам: ровные ряды скит-деревьев, уходящие за горизонт. Города как не бывало. Венворт не мог отвести глаз от экрана.
Куда делся этот проклятый город?
Венворт включил сверхзвуковой локатор и радар. Поиски были тщетными.
— Он там был! — метался Венворт. — Мы вернемся назад и начнем сначала!
Он повел флайер по крутой дуге назад к горам, к тому месту, где они останавливались на ночлег. Вдруг коммуникатор разразился пулеметной очередью статических помех. Венворт, сам не зная почему, бросил короткий взгляд назад — город вновь появился на горизонте!
Венворт резко развернул флайер и понесся к зданиям. Целую минуту они ясно видели город, а статические помехи стрекотали в коммуникаторе. Потом шум прекратился, и город исчез.
Они снова резко повернули: внизу под ними опять лежал монотонный ландшафт.
— Макрай появится здесь, — как-то весело сказал Хайнс, — увидит эту пустыню и поймет наконец, что мы свихнулись. Он даст команду возвращаться домой, и тогда…
— И тогда ты сможешь жениться! — рявкнул Венворт. — Хватит! До меня дошло! Поворачиваем обратно к горам…
Они еще раз развернули флайер и помчались к месту ночной стоянки. В десяти милях от него, на высоте пяти тысяч футов коммуникатор снова ожил. Венворт сбросил дымовую шашку и развернул флайер так резко, что центробежная сила чуть не вышвырнула его из кресла. Перед их глазами высился все тот же таинственный город. Флайер с ревом мчался вперед, а помехи не прекращались ни на мгновение. Одна минута. Две. Веиворт выпустил еще одну дымовую шашку. Первая уже упала на землю, и от нее поднимался столб дыма. Вскоре, упав на землю, задымилась вторая. Через десять миль Венворт сбросил третью. Шашки будут гореть час и дадут ему точное направление на исчезнувший город.
Однако на этот раз город не исчез. Он вырастал перед их глазами: они уже могли рассмотреть множество подробностей…
Город был единым целым: конструкция огромной сложности, но смоделированная так гармонично, что ни одна деталь не могла существовать без другой. Этаж за этажом, стройные башенки, соединенные широкими, парящими в воздухе дорогами, — все это являло собой гармонию удивительной, чуждой красоты. Город поднимался на высоту десяти тысяч футов от скит-деревьев, стоящих у его основания.
— Они строили высокие здания, — мрачно заметил Венворт, — чтобы занимать поменьше земли, где могли бы сажать свои чертовы деревья. Я хочу приземлиться где-нибудь поближе к городу, Хайнс.
Вскоре Венворт плавно посадил флайер в ста ярдах от ближайшей башни. Казалось, башня была сделана из цельного металла, без единого шва. Стены украшал сложный, изысканный орнамент. Но самым поразительным было полное отсутствие движения. Даже за стеклами многочисленных, необычайной формы окон не было никаких признаков жизни. И когда флайер мягко опустился между двумя группами скит-деревьев и Венворт выключил двигатели, а потом и коммуникатор, наступила тишина.
Город, где могли бы жить миллионы людей, возвышался совсем рядом, застыв в молчаливой неподвижности.
— И тогда принц вошел в замок, — раздраженно произнес Венворт, — поцеловал спящую красавицу, и она открыла глаза. Потом они поженились и жили долго и счастливо. Идешь, Хайнс?
— Иду, — отозвался Хайнс. — Но я никого целовать не буду — я помолвлен!
Венворт вылез из флайера. Ни разу, ни на одной из планет, где росли эти деревья, не встретили они ни одного опасного животного. Существа, посадившие скит-деревья, уничтожили всю опасную фауну. Это — один из немногих фактов, не вызывавших сомнений. Тем не менее, прежде чем отправиться в город, Венворт засунул ручной огнемет за пояс.
Вдруг он застыл, как вкопанный: какое-то странное мерцание заслоняло город. Перед путниками в одно мгновение выросла сплошная металлическая стена. Сверкающий, гладкий, без единого шва металл, идеальная цилиндрическая поверхность. Стена поднималась футов на сто. Венворт и Хайнс оказались внутри цилиндра — вместе с несколькими группами скит-деревьев — диаметром в двести ярдов.
— Ну, и откуда, черт возьми-, эта штука взялась? — задыхаясь спросил Венворт.
В довершение ко всему, наступила полная темнота. Хайнс, который еще не успел вылезти из флайера, нажал кнопку экстренных посадочных огней. Два луча прорезали тьму, отразились от полированной поверхности и заметались по кругу, отражаясь снова и снова. Венворт поднял глаза. Сверху была плоская металлическая крыша. Венворт яростно закричал:
— Все это ерунда! Этого не может быть!
Он решительно направился к стене. Его фигура отбрасывала сразу две громадные тени. Пока он шел, на стенах гигантского металлического цилиндра плясали блики света и тени.
Подойдя к стене, Венворт достал огнемет и постучал рукояткой по металлу. Раздался глухой лязг. Тогда он отошел от нее на пять шагов, поднял огнемет и нажал на спуск. Пламя ударило в стену и отразилось целым фейерверком искр. Он снова подошел к стене: на ней не осталось ни единой отметины, более того, металл даже не нагрелся.
Хайнс некстати пошутил:
— В чем дело, Венворт? Красавица не желает просыпаться?
Венворт вернулся к флайеру и, забравшись на борт, включил коммуникатор на полную мощность: шум помех чуть не оглушил его. Он нажал кнопку вызова. Потом еще и еще. Ничего. Он выключил коммуникатор. Наступила пугающая мертвая тишина.
— Ну? — спросил Хайнс.
— Хотя это и невозможно, — ответил Венворт, — я все понял. Стена не настоящая.
— Значит, мы можем пролететь сквозь нее?
— Мы разобьемся! — с отчаянием сказал Венворт. — Она материальна!
— Не настоящая, но материальна? — спросил Хайнс. — М-да, немного странно. Когда я вернусь на Землю и стану счастливым семьянином, то постараюсь придумать более правдоподобную историю для своей жены на случай позднего возвращения домой.
Венворт только взглянул на приятеля. Лоб Хайнса покрылся испариной.
— Что зто такое?
— Откуда я знаю? — вздохнул Венворт. — Однако тут есть какая-то система: город исчезает и снова появляется — и, похоже, он абсолютно пуст. Теперь эта консервная банка, в которой мы оказались. Нигде нет механизмов, способных воздвигнуть такие огромные стены. И крышу. Как ее опустили? В одно мгновение ничего не стало, а в следующее — мы в клетке. Как будто что-то материализовалось из пустоты. И город — такой же трюк! Может быть, это и есть секрет цивилизации, которую мы разыскиваем?!
Его голос гулким эхом отразился от металлических стен.
— И в чем же их секрет?
— В материализации предметов! Они производят некую синтезированную материю! Делают… ну, скажем, силовые поля, которые выглядят и ведут себя, как материя. Конечно! Если ты можешь сгенерировать здание, зачем его строить? Мы способны создать магнитное поле с помощью катушки индуктивности и электрического тока. Оно настолько же реально, как и кирпич. Просто оно другое! Мы можем получать изображение на экране. Оно такое же реальное, как и картина, написанная красками. Но оно другое! Предположим, мы можем создать нечто вроде магнитного поля, имеющее форму и цвет. Почему оно не способно быть материальным? Когда знаешь принцип, это несложно. Зачем тогда строить города? Нужно лишь расчистить для них место, сгенерировать их и дальше поддерживать столько, сколько потребуется, расходуя лишь энергию! Можно создать силовые поля в форме машин, которые выкопают каналы и построят дамбы…
Венворт говорил все громче. Отзвуки его слов метались между металлическими стенами и потолком. Наконец он замолчал. Хайнс спокойно сказал:
— Значит, у нас не появится никаких артефактов. Когда они покинут город, он будет стерт с лица планеты, словно изображение на экране кинотеатра после окончания фильма. Но Венворт, если кто-то обладает этим принципом и если он захватил неких излишне любопытных чужаков из космоса и посадил их в клетку, то что он будет делать дальше? — Хайнс немного помолчал. — Другими словами: что теперь будет с нами?
Венворт сжал зубы.
— Садись в кресло пилота — скомандовал он, — и держи палец на кнопке вертикального взлета. Когда увидишь свет, жми на кнопку, чтобы мы могли выскочить отсюда! Боюсь, что нам приготовлено что-то посерьезнее обычной клетки. Могу тебя заверить, они такими возможностями обладают!
Молчание. Голос Хайнса:
— И какими же?
— Сегодня утром я видел одну такую штуку, — мрачно пояснил Венворт. — Мне даже думать' о ней не хочется. Если они попробуют использовать ее против нас после того как клетка откроется… Держи палец на кнопке! Эта штука была больше, чем «Галопирующая корова»! Я должен попытаться предупредить Макрая.
Венворт устроился рядом с коммуникатором. Каждые десять минут он пытался связаться с главным кораблем. И каждый раз тишину вспарывал оглушительный вой помех, сквозь который ничего нельзя было разобрать. Флайер стоял на земле, освещенный многократно отраженным светом двух прожекторов. Внутри гигантского цилиндра оказались четыре группы скит-деревьев, которые делили свое заключение с флайером и людьми.
Тишина. Неподвижность… Каждые десять минут Венворт продолжал вызывать «Галопирующую корову».
Прошло полтора часа, когда они наконец услышали ответ:
— …лло! — донесся сквозь помехи искаженный голос Макрая. — Внизу… никаких следов… нигде…
— Возьмите на нас пеленг! — закричал Венворт. — Вы меня слышите?
— О чем вы …рите, мы вас прекрасно слы… — донеслось из коммуникатора. — Продолжайте… говорить…
Венворт заморгал. На «Галопирующей корове» их слышат без каких бы то ни было помех! А он почти оглох! Теперь все встало на свои места. Все!
— Я продолжаю связь! — закричал он. — Постарайтесь определить наше местонахождение. Но не пытайтесь оказать нам помощь. Держитесь того места, где расположена пятидесятифутовая насыпь на северном отроге горной гряды. Как только вы скажетесь там, то сразу услышите статические помехи! Двигайтесь вдоль линии помех к горам, и тогда наверняка перед вами предстанут те, кто посадил скит-деревья, а также артефакты, какие только ваша душа пожелает! Однако не исключено, что вам придется применить оружие…
Он вздохнул.
— Я начал понимать, что происходит, — продолжал Венворт уже намного спокойнее. — Они создали цивилизацию, основанную не на строительстве объектов, а на их генерировании. Если вы хотите иметь силовое поле определенной формы, вам нужно его соответственно сгенерировать. Их города и машины созданы не из вещества, однако они материальны. Это силовые поля! Генераторы расположены где-то на расстоянии, и они наводят силовые поля там, где потребуется. Они проецируют материальные объекты, даже целые города так, как мы проецируем изображение на экране. Вот почему нам не удавалось найти артефактов! Мы искали города, а не генераторы силовых полей. Ищите луч статических помех, уходящий в горы…
Свет! С ослепляющей неожиданностью атомного взрыва появился свет. Венворт на мгновение увидел солнечные лучи, упавшие на тонкие, хрупкие стволы скит-деревьев, и почувствовал, как ускорение вертикального взлета вжимает его в кресло. Флайер взмыл ввысь, используя всю мощность двигателей, и Венворт увидел «Галопирующую корову», неуклюже продирающуюся сквозь атмосферу на высоте десяти тысяч футов, милях в двенадцати от них.
Они услышали голос Макрая, который доносился до них без малейших помех.
— Какого дьявола? — кипел он. — Мы видели нечто, похожее на большую металлическую цистерну, и оно исчезло, а вы вылетели оттуда, как пробка из бутылки шампанского …
— Я думаю, будет лучше, — мрачно сказал Венворт, — если вы полетите вслед за мной. По-видимому, те, кто сажал скит-деревья, не хотят, чтобы мы находились здесь. По чистой случайности мне удалось узнать, где они скрываются. Они заманили нас сюда, спроецировав город. Мы полетели посмотреть на него — а он исчез. Я играл с ними в прятки до тех пор, пока они не изменили тактику и город перестал исчезать. Может быть, они рассчитывали, что мы приземлимся на крыше какого-нибудь здания, выйдем из флайера, и тогда город исчезнет, а мы рухнем вниз с высоты в одну или две мили. Но мы приземлились рядом с городом, и они в один миг возвели вокруг нас тюрьму. Я не знаю, что они намеревались делать дальше, но тут появились вы, и они уничтожили нашу тюрьму, чтобы вам не удалось изучить ее. А теперь мы отправимся поговорить с ними!
Флайер помчался назад к дамбе, где утром, еще перед восходом солнца, Венворт видел то, о чем даже теперь, в свете дня, ему не хотелось вспоминать. Тем временем «Галопирующая корова» развернулась с грацией животного, в честь которого ее окрестили. До участия в экспедиции она была грузовым кораблем на маршруте Земля — Плутон: очень надежная машина, но не слишком удобная в управлении.
Флайер нырнул к горам. Он летел зигзагами — Венворт внимательнейшим образом осматривал каждый квадратный дюйм почвы… «Галопирующая корова» тащилась вслед за ними.
Ничего. Абсолютно никаких следов. Поиски продолжались. В коммуникаторе раздался голос Макрая:
— Они затихли. Мы приземлимся, разобьем лагерь и отправим в разные стороны разведывательные отряды.
Венворт что-то сердито проворчал. Он ни на минуту не прекращал поисков: дальше и дальше в горы, снова и снова внимательно осматривая землю. Вдруг в коммуникаторе что-то зашумело: крики, невнятные возгласы с борта «Галопирующей коровы». Затем неожиданно раздались воющие удары — стреляла электронная пушка, строчила с панической частотой. Послышался страшный хруст — и все смолкло.
Флайер сделал короткий поворот, и Хайнс с Венвортом побледнели. Венворт даже закричал от ярости.
«Галопирующая корова» опустилась на грунт. Ее грузовые люки были открыты. Именно в этот момент чудовище атаковало корабль с безжалостной дикой свирепостью. Оно было больше, чем «Галопирующая корова»: его высота достигала ста футов. У него был бронированный корпус и огромные мощные челюсти с невиданными зубами: многократно увеличенное воплощение кошмара. Чудовище, наверное, материализовалось из пустоты. Пока Венворт, скованный ужасом, смотрел вниз, исполинские челюсти сомкнулись на корпусе корабля и перекусили могучие пластины берилли-евой стали. Центральная балка, на которой крепился корпус, оказала некоторое сопротивление. Однако со страшным лязгом чудовище вырвало и ее. Теперь его огромные лапы кромсали корабль на части.
Члены команды выскакивали наружу и в ужасе разбегались кто куда. Монстр пока не преследовал беглецов: он, видно, решил покончить с кораблем. Кому-то удалось выстрелить из гранатомета прямо в оскаленную пасть, но гигант даже не заметил этого.
Венворт теперь сам управлял флайером. Он вел его вниз, пока, наконец, не услышал шум статических помех в коммуникаторе. Раз или два флайер делал попытки выскочить из луча, но Венворт упорно возвращал его обратно.
— Там! — хрипел он, задыхаясь от ярости. — Там, на склоне горы! Там дыра — вход в пещеру! Луч исходит оттуда!
Венворт бросил флайер в сторону отверстия и у самого входа затормозил всеми двигателями. Выскочив из флайера, он, не теряя ни минуты, вбежал в пещеру, держа перед собой ручной огнемет.
Внутри пещеры что-то ослепительно вспыхнуло. Из бело-голубого пламени короткого замыкания возникла гигантская дуга, которая через мгновение бесследно исчезла. Дым окутал пещеру, но сквозь завесу Венворт разглядел маленькую, медленно ползущую фигурку. Существо споткнулось, упало, задергалось и замерло. Венворт, сжимая огнемет, ждал появления новых врагов.
Но больше никто не появился. Дым медленно рассеивался. Вскоре Венворт смог разглядеть, что на полу лежит космический скафандр необычной конструкции, что существо в скафандре — негуманоид, и оно мертво. Затем его глазам предстал почти стандартный генератор жесткого излучения, соединенный толстым кабелем со сканирующим устройством. Еще он увидел модель города, в который они с Хайнсом пытались попасть. Модель была сделана с невероятной точностью: все детали были проработаны до мельчайших подробностей. Однако сейчас сканирующая система фокусировалась на металлическом объекте, который представлял собой миниатюрную модель чудовища с лапами, челюстями и броней. Она была длиной около двух футов и, видимо, могла управляться на расстоянии. Огромное существо, повторяющее все движения этой хитрой маленькой игрушки могло рыть каналы и собирать урожай с вершин скит-деревьев. Могло оно и разорвать на части огромный космический корабль, как фокстерьер разрывает крысу…
Тут оказалось еще очень много всего. Но хозяин в пещере был один, и ему приходилось носить скафандр даже у себя дома. Теперь он погиб.
Хайнс позвал из флайера:
— Венворт! Что произошло? Ты жив? Венворт быстро вышел из пещеры. Он хотел узнать, сильно ли пострадала «Галопирующая корова».
Зрелище, представшее его глазам, было ужасным. От корабля остался только каркас. Двигатели не очень пострадали, но вся внешняя оболочка была сорвана, помята и во многих местах пробита насквозь. Не оставалось ни малейшей надежды на починку корабля в полевых условиях.
— Похоже, к свадьбе меня не дождутся. — На этот раз Хайнс не улыбнулся.
Но меньше чем через месяц «Галопирующая корова» летела домой. И именно Хайнс, правда, невольно, сделал это возможным. Изучение проектора материи позволило понять принцип его действия, и Хайнс, предприняв отчаянную попытку пошутить, предложил вылепить фигурку последнего обитателя планеты и спроецировать ее на высоте двух миль над плантациями скит-деревьев. Но ему поручили смоделировать нечто совсем иное.
«Галопирующая корова» уже почти достигла исследованной части галактики. Еще две недели — и они будут у форпоста земной цивилизации, на Ригеле. Длинная скелетообразная башня была построена из исковерканных остатков старого корабля. Заработало сканирующее устройство, и генератор материи спроецировал вокруг башни оболочку, смоделированную Хайнсом.
— Подумать только, — говорил Хайнс, блаженно улыбаясь. Он сидел в специальной каюте, где находилось сканирующее устройство и генератор материи, поддерживавший силовое поле вокруг корабля, — две недели, и мы на Ригеле! Два месяца, и мы дома! Два месяца и еще один день, и я женатый человек!
Венворт смотрел на маленький движущийся объект, на котором был сфокусирован сканер.
— Ты странный парень, Хайнс, — сказал он. — У меня такое впечатление, что в твоей голове не бывает мрачных мыслей. Ты знаешь, что погубило эту цивилизацию?
— Снарк? Или буджум? — невинно спросил Хайнс. — Расскажи мне.
— Биологи решили эту задачу, — ответил Венворт. — Чума. Последний бедняга, оставшийся в живых, носил скафандр, чтобы защититься от микробов. Похоже, один из земных кораблей потерпел катастрофу в их звездной системе. Их исследователи нашли его и посадили на поверхность одной из планет. Они узнали много нового, но на борту корабля оказались микробы разных болезней, от которых у них не было иммунитета, от насморка, например. В их телах инкубационный период составил шесть месяцев, и все это время заболевший оставался заразным. Они слишком поздно узнали об этом и не успели установить карантин. Ничего удивительного, что бедняга хотел убить нас! Ведь мы уничтожили целую цивилизацию!
— Очень жаль! — посочувствовал Хайнс. Но тут он взглянул на маленькую движущуюся модель нового корпуса «Галопирующей коровы». — Ты знаешь, — сказал он беспечно, — мне это нравится! Может быть, я и не самый лучший скульптор в мире, но когда мы приземлимся, я определенно стану самым знаменитым!
И он поклонился маленькому движущемуся объекту, у которого были длинный хвост с кисточкой, вытянутая шея и изогнутые рога. Его ноги сгибались и разгибались, сгибались и разгибались.
Корабль теперь уже полностью соответствовал своему имени, когда мерным галопом несся сквозь пустоту космоса к Земле.
Владимир Шмагин
ПИТОМНИК
Представляем нашим читателям победителя конкурса на лучшее фантастическое произведение «Альтернативная реальность». В состязании приняли участие 25 начинающих авторов. По мнению жюри — членов Московского клуба любителей фантастики, которые оценивали присланные рукописи, а затем лучшие из них предложили на рассмотрение редакции «Если», состав участников на этот раз оказался сильнее, чем в предыдущем полугодии. Это заставило КЛФ рекомендовать журналу сразу четырех финалистов: В. Шмагина (г. Октябринск, Башкортостан), Ю. Соколова, А. Тарасова, А. Лебедева (все — Москва). Редакция признала победителем конкурса тот рассказ, литературная идея которого показалась ей наиболее оригинальной.
Конкурс «Альтернативная реальность» продолжается. Напоминаем, что участвовать в нем могут только начинающие авторы, не имеющие книжных публикаций. Материалы просим присылать в адрес редакции «Если», однако оценивать их будут по-прежнему члены Московского КЛФ.
Объем произведений не должен превышать тридцати машинописных страниц. Рукописи не рецензируются и не возвращаются. Рассказ очередного победителя конкурса будет опубликован в первом номере будущего года.
Игорь
Представляем нашим читателям победителя конкурса на лучшее фантастическое произведение «Альтернативная реальность». В состязании приняли участие 25 начинающих авторов. По мнению жюри — членов Московского клуба любителей фантастики, которые оценивали присланные рукописи, а затем лучшие из них предложили на рассмотрение редакции «Если», состав участников на этот раз оказался сильнее, чем в предыдущем полугодии. Это заставило КЛФ рекомендовать журналу сразу четырех финалистов: В. Шмагина (г. Октябринск, Башкортостан), Ю. Соколова, А. Тарасова, А. Лебедева (все — Москва). Редакция признала победителем конкурса тот рассказ, литературная идея которого показалась ей наиболее оригинальной.
Конкурс «Альтернативная реальность» продолжается. Напоминаем, что участвовать в нем могут только начинающие авторы, не имеющие книжных публикаций. Материалы просим присылать в адрес редакции «Если», однако оценивать их будут по-прежнему члены Московского КЛФ.
Объем произведений не должен превышать тридцати машинописных страниц. Рукописи не рецензируются и не возвращаются. Рассказ очередного победителя конкурса будет опубликован в первом номере будущего года.
Проснулся он рано. Расслабленно лежал, приоткрыв глаза и дремотно изучая грязно-белый потолок; словом, утро как утро… Внезапно он напрягся, еще не осознав, что происходит. Почти машинально поднял руку и коснулся пыльной и шершавой поверхности. Повернулся набок — кровати под ним не было. Он висел в воздухе под самым потолком.
Он посмотрел вниз. Кровать оказалась там, где всегда. Наташка спала тихо и спокойно, как ребенок.
Он вдруг решил, что если Наташка сейчас проснется, то жутко перепугается, и плавно опустился вниз. Это оказалось очень просто: тело было послушным и легким, как во время полетов во сне, и только в голове перестукивались тяжелые свинцовые кубики…
Он размышлял. В последние годы это стало его любимым занятием. Он анализировал свою долгую жизнь, просматривал, как на экране, все свои победы и поражения, ошибки и озарения…
Все было не так уж плохо: развитие в доноре заняло всего лишь двенадцать воплощений. Потом стажировка — сам просил, чтобы ему разрешили стажироваться в различных районах Системы и заниматься разнообразными делами. Впрочем, большинство стажеров так и поступало.
После этого ему предложили поработать арагелом в одном из новых участков Системы. Он с удовольствием взялся за работу первым помощником Наместника. Не каждому молодому Разуму доверяли такой ответственный пост. И уже через два оборота Системы его самого назначили Наместником, а прежнего направили на другой участок.
Когда он перешел работать в Центральный Совет, то вначале растерялся, пораженный масштабом новых задач. Разум, даже и просвещенный, сохраняет способность изумляться. Но работа в ЦС его просто потрясла: какие могучие Разумы, какие проблемы, какие смелые и рискованные решения!.. Не один оборот сделала Система, пока Пиллей освоился на этой работе.
Он хорошо помнил беседы со своим Наставником:
— Ты не должен отвлекаться на абстрактные проблемы, когда включен в Кольцо Совета, — говорил Наставник.
— Но нельзя же все время работать в жестких рамках!
— Подожди, пока тебя введут в Тороид Совета, там и выяснится, насколько развито у тебя абстрактное мышление. Именно там решаются глобальные научные и социальные проблемы. Кольцо Совета — административно-управляющий орган, наблюдающий за порядком. А порядок может измениться только после решения Большого Совета. Но не забудь, в последний раз Большой Совет собирался, когда я еще был в доноре. Тогда все Разумы Системы соединились в Единый Разум, который стремился решить проблему управления Временем. До сих пор мы не имеем власти над ним, хотя давно уже зажигаем и гасим звезды, расширяем нашу Систему, раскрутив ее, чтобы возникающие Разумы нашего класса могли осваивать все новые и новые просторы Вселенной. Но Большой Совет потерпел неудачу — Время не покорилось. Никто не может заглянуть вперед или вернуться назад. Мы живем вечно, задавая себе вечный вопрос: зачем?
— Наставник, я думаю, будь мы смертны, этот вопрос не так бы нас тревожил.
— Возможно, ты прав, Пиллей. Не знаю.
Пиллей заслужил звание Мудрого. И ушел из Центрального Совета.
Начиналась закладка нового Питомника для Разумов, причем закладывался Питомник нового типа.
Вообще-то биологические Питомники уже были, но этот планировался на углеродно-кислородной основе. Пиллей сам вызвался возглавить Проект и начал работу в отдаленном, заброшенном, тихом секторе Системы. Для Питомников всегда выбирали такие места, чтобы они никому не мешали и чтобы им никто не мешал.
Пиллей раскрылся в огромное облако, вобрав в себя окружающие звезды, планеты, всю материю, из которой мог творить. Именно творить. Потому что Питомник — это не просто звезды и планеты, это не обычная станция для перекачки материи (черная дыра), это не радиобуй-квазар, для которого требуется лишь грамотный инженерный расчет — здесь необходимо вдохновение.
Облако у Пиллея получилось хорошее: равномерное распределение материи, ровное свечение. Он сконцентрировался в центре и начал скручиваться в спираль, создавая, виток за витком, нужные структуры и тщательно укладывая их. Затем «пружина» была отпущена, и спираль начала раскручиваться с заданной скоростью, перемещаясь в нужном направлении.
Пиллею оставалось лишь наблюдать за тем, как формируется его Питомник, который потом доноры назовут Млечным Путем.
У него было много времени.
Солнечный луч медленно сползал по стене, потом по шкафу, добрался до стула с наброшенной на него одеждой — в воздухе зарябили пылинки…
Игорь лежал на спине и размышлял. Он вообще любил такие минуты, да что минуты — бывало и часы проходили, а он мысленно перескакивал с одной проблемы на другую, с «глобальных» вопросов на мелкие заботы сегодняшнего дня, расставляя их в только ему одному понятном порядке.
Он часто думал о Времени. Очень любил читать фантастику на эту тему. Размышлять о времени очень занятно. Столько непонятного в этом четвертом измерении…
Будильник заверещал и напомнил, что настало время для завтрака и дневных забот. Сегодня намечался поход по магазинам — серьезный удар по кошельку, далеко превышающий возможности его зарплаты. Тут уж не до сна. И о Вечности не помечтаешь.
Но по магазинам пройтись не пришлось. Остановилось рядом такси. Подошли двое, как в кино, сказали несколько слов — он сел и поехал. Оторопевшей Наталье только успел сказать, что сам все купит.
Спутники молчали; Игорь тоже. Ему не давала покоя мысль о том, как они узнали о его утреннем левитировании. Он тихонько начал приподниматься над сиденьем… Получилось! Но сосед слева сказал:
— Не время. Шофер оглянулся:
— Чего?
— Нет-нет, все в порядке, — ответил тот, который сидел справа. Они ехали по знакомым улицам, потом свернули в какой-то переулок, выехали в другой квартал и остановились перед гаражным кооперативом. Таксист развернулся и отбыл.
Внутри бокса стоял старенький «Москвич», а сбоку дверь не дверь, люк не люк, но что-то бронированно-тяжелое. Дверь открылась, и вышел невысокий, коренастый Тип с ежиком рыжих волос, сразу же напомнивший Игорю артиста Джигарханяна.
— Заходи, — бросил Тип, — а вы, ребята, отдыхайте. Завтра я с вами свяжусь.
Игорь пробрался через дверной проем в соседний гараж. Мелькнула мысль, что так вот и угоняют машины — взламывая боковые стенки гаражей. В соседнем гараже машины не было, и оказался он много меньше; стены и потолок были облицованы досками, под которыми чувствовался еще толстый слой какой-то обшивки. Игоря кольнуло ощущение, будто забрался он в огромный сейф. Тип закрыл люк и слегка притушил яркий свет.
— Располагайся. — Он довольно гостеприимно кивнул в сторону дивана у стены.
— Жена будет беспокоиться, — автоматически произнес Игорь.
— Уладим. — Тип уже сидел в глубоком кресле. — Ты, главное, не волнуйся. Расслабься.
Игорь послушно лег, укрывшись каким-то старым пледом — и тут же стал проваливаться в сон, именно сон, а не дурной кошмар, который мучил его в последнее время. Сон наползал на него, как мягкое и пушистое одеяло, укрывая от обид и невзгод, от диких видений и злобных людей, словно детская полуденная дрема — домашняя, уютная, ласковая…
Времени было много. Даже слишком много. Время было всюду: на плоскости и в пространстве, в тепле и холоде, в дохленьком слабеньком излучении и во взрыве сверхновой — везде оно, Время, торчало, как маленькая заноза, которую и не видно, и не ухватить и которая все же не дает забыть о себе.
Как и все разумы, Пиллей и в одиночку был способен на многое. В его Питомнике появлялись существа, чья материальная природа определяла частую сменяемость особей. Пиллей пришел к выводу, что им, обладай они собственным разумом, было бы проще воспринимать Время как отрезок в пространстве от рождения до ухода.
А ему и ему подобным, появившимся нa свет, не ведавшим смерти, отсчитывающим годы по вращению Системы, эта неопределенность не давала покоя: куда они идут, что дальше, где финиш, есть ли он вообще, а если есть, что их в конце ожидает.
Эти мысли донимали Пиллея, когда он совершал перемещения через большие участки Системы. Вычислив траекторию, он концентрировался, отключившись от внешних воздействий, и мчался по курсу маленьким сверхплотным шариком, пронзая планеты, звезды, Систему — иногда казалось, что он летит сквозь Время. Это было как сон, Пиллей парил и кувыркался во Времени, прорезая мглу, уносился дальше и дальше в черную и глубокую, пугающую и зовущую бездну Времени.
Приближаясь к заданной точке своего перемещения, он постепенно принимал обычную форму, внешние факторы роем врывались в его сознание, и абстрактные мысли уходили, уступая поискам конкретных сиюминутных решений.
Он любил свой Питомник и гордился им. Коэффициент рождаемости Разумов в его Питомнике значительно выше, чем в других биологических Питомниках и куда больше, чем в небиологических. Удачное сочетание углеродно-кислородной среды с теми жестко ограниченными условиями их существования, которые удалось обеспечить, дали хорошие результаты. Конечно, не все вначале шло гладко: были и ошибки, и переделки — работы хватало.
Когда спираль Галактики раскрутилась, Пиллей долго выбирал, где будет начало Питомника. От расположения в центре он отказался сразу, решив, что там лучше находиться ему самому, чтобы наблюдать за всем сущим. Пусть Разумы развиваются на периферии: у них будет больше честолюбия, они обретут независимость суждений, да и жесткие внешние условия сделают их более приспособленными к любым изменениям среды.
Девять планет вокруг желтой звезды — это девять вариантов исходной точки, девять вариантов внешних условий. А с учетом некоторых больших планетарных спутников более двадцати вариантов рассмотрел Пиллей, прежде чем начал свой биологический эксперимент. Практически он использовал только четыре варианта — и из них лишь один оказался удачным. Его Величество Случай вместе с расчетом Пиллея позволили создать новую форму жизни питающих доноров: странная штука — углерод и кислород плюс очень узкий спектр частот излучений, температур и давлений — никто и не предполагал, что такое возможно!
В кратчайшее время на третьей планете Пиллею удалось синтезировать начальные биологические тела, из которых позже можно будет получить полноценные гибриды для выведения питающих доноров. Это была большая удача.
Иногда Пиллей, приняв подобающую форму, опускался на еще пустынные, но уже начавшие обрастать биомассой берега океанов, наблюдая, как удивительно быстро и активно размножаются эти прадоноры, как тут же погибают, дав пищу другим поколениям. Он ждал, когда биомассы будет достаточно для старта Питомника. Он ждал. У него было много времени.
Проснулся Игорь быстро и четко, будто и не спал вовсе. Голова была удивительно легкой и ясной.
— Так всегда происходит, когда спишь за экраном и на тебя не действует Контрольное Поле, — сказал Тип из своего кресла, — вот еще одно преимущество этого «сейфа».
Тип встал и включил свет — они сидели в том же гараже.
— Если можешь, не перебивай, — попросил Тип.
— Вопросов у тебя будет много, но сначала выслушай. Внутри твоего тела, твоего мозга живет другое существо — Разум. Да, понятно, разум есть у каждого человека, но здесь речь не о функции мозга, а о некоем зачаточном существе. Он занесен в твое тело извне, потому что не может на начальной стадии развития существовать без жесткой оболочки. Собственно говоря, сейчас я и разговариваю с Разумом, а не с человеком, и ты это поймешь!
Что-то произошло. Этот тихий бред нельзя было воспринимать всерьез. Но Игорь вдруг почувствовал, что близок к пониманию какой-то непостижимой истины.
А Тип продолжал:
— Наша Земля — это Питомник для Разумов, которые развиваются долго, очень долго, сменяя тела, переходя из одного существа в другое, пока доходят до человека, да и там не одно поколение требуется для созревания Разума. Уровень «готовности» оценивает Контрольное Поле, окружающее Землю. Оно регулярно тестирует каждый Разум, особенно усердно проверяя Разумы, заканчивающие цикл развития. Поэтому тебя мучили кошмары — Поле готовило тебя к переходу.
Если бы ты не прошел все тесты, Поле отправило бы тебя по второму кругу, такое часто бывает, причем начать второй круг можно с животного или человека, или дерева, или камня — это зависит от результатов тестирования. Иные попадают в отбраковку: несчастных замораживают, как в девятом круге Дантового ада.
И когда созревает Разум, — это праздник души для него и для Наместника и трагедия для потомков и родственников человеческого тела — носителя Разума.
Да-да, за всем следит Наместник. Работа такая, что не каждый Разум справится. Хотя, конечно, рутина. Если, разумеется, Контрольное Поле хорошо настроено.
— Послушай, Тип, — спросил Игорь, — а ты-то почему здесь? Если я правильно понял, тебе давно пора покинуть и Землю… и тело.
— Я не одинок. Нас немного… но мы есть. И мы хотим, чтобы ты был с нами, или хотя бы помог нам.
— Не понял.
— Как нет двух одинаковых людей, так не встретишь двух подобных Разумов. В этом суть развития. Копировать Разумы можно, иногда так и делали, для этого Питомники не нужны. Но для развития Системы нужны индивидуальности, Разумы с оригинальным типом мышления. Они рождаются и здесь, на Земле.
Не знаю, когда впервые появился Разум, который не захотел уйти в межзвездную пустыню. Взмывая к звездам в свой первый полет, они сразу понимали — это не их мир. Они возвращались на Землю — пороговый срок для тела, — чтобы вновь пошли биологические часы.
Но им не повезло. Наместник жестоко поступил с ними. Контрольное Поле блокировало для них переход в другое тело — и Разумы навсегда остались в своем последнем пристанище.
Некоторые вернулись на Землю слишком поздно, тело было настолько разрушено, что восстановить его не удалось. Эти Разумы остались неприкаянными: без оболочки, без общения, без цели и смысла носятся они между Землей и кромкой Поля.
Только сейчас нам удалась попытка противодействовать Наместнику. Мы воспользовались его ошибкой. Планета создавалась как правильный многоугольник, чтобы потом по граням вести контроль за развитием и перемещением организмов. Каждая грань имеет различную структуру Контрольного Поля. Мы обнаружили на стыках многогранников точки, где под мощной защитой можно укрыться от Контрольного Поля и от Наместника. Одна из этих точек здесь, на глубине в семьдесят пять метров.
Если сейчас ты выйдешь из гаража, твое тело тут же погибнет, а ты встретишься с Наместником. Мы почти случайно обнаружили твое созревание раньше Наместника и вовремя перехватили тебя. Правда, это мне кажется, что вовремя. Ты, может быть, решишь по-другому.
Ты нужен нам. Разумов с планеты уходит все меньше и меньше, и перехват нам удается не часто. Многие из тех, кто начинал эту работу, ушли в свой последний полет вместе с телами. Мы же не можем постоянно жить в этих подземельях, а если появляемся на поверхности — рискуем получить блок, и перевоплощение становится невозможным.
— Послушай, а чего вы добиваетесь, в чем смысл вашего сопротивления?
— Среди нас были разные люди. Да, я говорю люди: мы считаем себя людьми. Были те, которые хотели стать императорами, были те, кто хотел стать миссионером и управлять народами с помощью религии.
Кстати, со вторыми Наместник либеральничает: в Северном Китае и на Тибете они основали буддизм, ламаизм и подобные им религии. Каждое перевоплощение им разрешает Наместник — все идет под его контролем. Зачем это ему — не знаю.
Разные были люди, эти возвращенцы. Были художники и поэты, только после возвращения они уже ничего не писали: ни стихов, ни картин. Ужас грядущего ухода сковывал полет фантазии и мысли. Трудно ждать вдохновения от обреченных.
— А кто ты сам, Тип?
— Я не могу лгать тебе, Игорь. Скорее, первое, если тебе нужна классификация. Только вот еще какая штука. В Системе сейчас построены новые Питомники, весьма продуктивные, и Наместник всерьез думает о закрытии нашего Питомника. Земли.
Мне не известно, что здесь организуют потом: квазарную станцию или котел сверхновой. Знаю точно: не будет ни Земли, ни Солнца, ни Млечного Пути, побродить по которому вы мечтали с Наташей — ее Разуму еще далеко до полета. Ничего не будет. А я хочу, чтобы было!
— Слушай, Тип, давай уточним: ты говоришь «мы», ты говоришь «я» — сколько же вас?
— Спрашиваешь, сколько? И ты еще не понял? Я один. Да еще двое несчастных, которые уже пять лет как заблокированы и ни во что не верят…
Через какое-то время Пиллей пришел к выводу, что, кроме Времени, есть еще одна загадочная и непонятная штука: биологическая жизнь. По заданной программе биомасса должна была расти, модифицируясь в приемлемые организмы. Пиллей был по натуре философом. Поэтому он довольно спокойно воспринимал факты развития биомассы, которые не укладывались в его программу. С самого начала рост биомассы был быстрым и прогрессирующим, но позже началось такое, чего Пиллей никак не ожидал.
Вся суша и вода заполнились бегающей, ползающей, летающей и плавающей тварью, на каждом клочке поверхности что-нибудь да росло — и все это так отчаянно развивалось и безнадежно дралось за свой кусочек жизни, будто они собирались жить вечно. Но в общем схема работала. Однажды Пиллею даже пришла мысль, что Питомник созрел: на планете появились гиганты с гордо поднятой головой, вознесенной над всем остальным сонмом растущих и жующих. Мозг у них был маловат, особенно по отношению к их массе, да и не очень сложен, но Пиллей уже долго ждал и очень хотел попробовать запустить личинку Разума в одного из колоссов.
Все же он решил провести еще один эксперимент на приспособляемость гигантов к изменению внешних условий. Пиллей только слегка наклонил планетную ось, и как же велико было его разочарование! Мало того, что моментально пропали гиганты — вся шустрая биомасса приказала долго жить: коэффициент приспособляемости оказался близким к нулю. И он снова ждал. Осознав свою ошибку (он создал тепличные условия), Пиллей обратился к иным биоформам.
Но даже в более суровых внешних условиях биомасса снова начала развиваться, постоянно меняя форму, вырабатывая новые виды. Пиллей наблюдал теперь только за развитием высших классов — ждал, когда можно будет приниматься за конкретную работу. Он давно решил, что последним, «выпускающим» донором будет животное — растения слишком зависимы от внешних факторов. Животное должно быть средних размеров (Пиллей хорошо помнил тех вымерших гигантов), в меру активным и агрессивным, иметь достаточно большой мозг, быстро приспосабливаться к различным условиям обитания.
Когда отбор среди животного мира был закончен, Пиллей не решился сам начинать великий опыт: он подключил некоторых своих друзей из Тороида Совета. Коллеги, согласившись с его выбором, все же посоветовали ввести небольшие искусственные изменения: увеличить мозг, удалить волосяной покров, для того чтобы доноры отличались от других существ своего класса, немного увеличить рост и изменить пропорции тела.
Кроме того, — и это очень важно — нужно было изменить генетический код, чтобы существа, которым предстояло стать донорами, могли спариваться только с подобными себе, таким образом наследственно закреплялись основные положительные признаки доноров.
Остальное было делом техники. Трижды Пиллей обрабатывал направленным излучением всю планету. Через сто оборотов планеты вокруг светила Пиллей уже имел приличные колонии доноров. Чтобы было удобнее наблюдать за развитием донорских колоний в различных климатических зонах, он ввел поправку на пигментацию кожи, разделив ее на четыре условные группы: белую, желтую, красную и черную.
Пиллей ожидал прибытия первого транспорта с личинками-зародышами Разумов, которым было суждено из бестелесных, слабо защищенных субстанций стать Властелинами Системы. Кто знает, может быть, именно им удастся решить проблемы Времени. Родители всегда надеются, что их дети будут умнее и счастливее, чем они. Пиллей ждал транспорт. До его прибытия было еще много времени.
Постепенно Тип успокоился, но руки его продолжали дрожать.
— Чем я могу тебе помочь? — спросил Игорь.
— Нужен контакт, прямой контакт с Наместником. Я на него пойти не могу — меня он сразу заблокирует или даже разрушит. Ты можешь. Он тебя не знает. Он будет говорить с тобой. Правда, он не захочет отпустить тебя обратно, но в этом я помогу — у меня есть кое-что в запасе.
— Ты хочешь убедить Наместника продолжать работу Питомника?
— Нет, это бессмысленно. Есть другая идея. Дело в том, что за много-много поколений изменились сами люди. Их мозг, обширный и емкий, был разработан Наместником так, чтобы удобно и легко было разместить в нем личинку и чтобы был резерв для развития Разума. Но до сих пор мы не освоили и пятой части мозга. Но ведь и остальная часть не бездействовала. Мозг стал развиваться автономно. Наместник об этом знает. Человечество, как ни парадоксально, продолжит свое развитие, даже если Разумы будут изъяты.
— Теперь понял. Ты считаешь, что Наместник должен оставить Землю в покое.
— Для этого мне нужен ты. Он тебя не убьет, ведь ты почти созревший Разум. У меня есть аппаратура, фильтры, программа — нужно только твое согласие.
— Ну что ж, давай попробуем.
По крутой винтовой лестнице они спустились вниз, Игорь прикинул: метров на двенадцать. Здесь было тихо и тепло. Не жарко и не душно, слегка пахло чем-то пряным, сладким — патокой, что ли. В помещении стоял стол, похожий на операционный, большую часть комнаты занимал мощный компьютер. Он включился, и сухой, слегка шепелявый голос произнес:
— Здорово, мужики.
— Привет, — ответил Игорь и сел на стул.
— Извини, что я тебе о нем сразу не рассказал. — Тип прошел к компьютеру и подрегулировал звук.
— Это Василий, хороший парень. Когда он совсем собрался уходить, не имея возможности для перевоплощения в человека, я его в кота хотел запустить, а он пожелал — в этот железный сундук. Но с котом мне было бы веселее.
…Нет, Игорь даже не вздрогнул, не закричал. Удар, который он получил, был настолько силен, что не оставлял сил ни на крик, ни на вздрагивание. Если бы не защитная система Типа, через шесть минут его телу можно было бы поставить сразу три диагноза: мощный инсульт, обширный инфаркт и скоротечная чахотка. Но за тело боролись Тип и Василий.
А Игорь вспомнил свои прошлые сны и кошмары с отчаянной грустью, как о чем-то хорошем и теплом. Только сейчас он понял, что такое настоящий кошмар. Сейчас его Разум, да что «его Разум» — это же он сам, его самого разрывало на части, на куски, вытягивало, скручивая и сминая, отделяя, отрывая, отдирая от тела, от мозга, от него самого, к которому он так привык за многие годы.
У человека можно украсть или отнять все — вещи, жену, родину, — но нельзя лишить его воспоминаний: вкуса молока и хлеба, встреч с друзьями, схваток с врагами. Отнимите у человека память — и вы убьете его.
— Только удержись первые секунды, — предупреждал Василий, — дальше будет легче. Если Наставнику не удастся тебя сразу изолировать, он поймет, что наткнулся на блок, и не будет зря расходовать энергию.
Только удержаться… удержаться… удержаться — тикало в голове.
— А за что ты так упорно держишься? — раздался тяжелый, бесстрастный голос.
— За жизнь!
— Какую «жизнь»? Ты не видел настоящей жизни, малыш. Ты даже не совершил первого полета в Системе, а толкуешь о какой-то жизни.
— Я говорю о том, что знаю!
— Ничего ты не знаешь…
На Земле сменилось множество поколений. Сейчас Пиллей размышлял и анализировал. Нет, нигде он не допустил серьезной ошибки. Может быть, при введении личинки нужно было блокировать свободные участки мозга донора? Но как бы зто сказалось на развитии Разумов? Нет, зто не было ошибкой!
Пиллей ни о чем не жалел. Он искал решение. И был уверен, что найдет его. Даже последнее собрание Кольца не выбило его из колеи.
— Эти Древние… Старики, давно забывшие выход из Центрального Совета к чему-то живому и не вылетавшие в районы Системы, где нет трансляторных линий перемещения и контакта! И эти мастодонты от науки и управления пытались учить меня управлять моим Питомником!
Пиллей уже давно не разделял себя и Питомник. Это был верный признак — пора менять работу. И все же, что делать с Питомником?
Успокаиваясь, он понимал, что напрасно винит Древних. Они очень грамотно обследовали Питомник, запустив под Контрольное Поле зондирующие дискокапсулы. И программа дискокапсул была превосходно сделана. Начав со сбора образцов минеральных и органических соединений, они добрались даже до социальной и психологической основы совместной парно-половой жизни доноров, отметив в отчете увеличение количества разводов. По мнению экспертов, Пиллей ошибся и здесь, вовремя не скорректировав поведение доноров, что привело к уменьшению рождаемости и ухудшению воспитания подрастающих доноров — из этого следовал категорический вывод: развитие Разумов замедлилось вследствие нравственного дискомфорта. Они нашли еще кучу причин, почему из Питомника уменьшился выход Разумов.
За помощью и советом к Пиллею никто не обращался. Точно по программе дискокапсулы носились в атмосфере, создавая свечения, шумы, нарушая магнитные поля, делая анализы структуры биоорганизмов, организуя похищения и пристрастные допросы доноров. Вся информация, минуя Пиллея, уходила в Центральный Совет.
До поры до времени Пиллей не обращал внимания на эту возню, которая именовалась «Чрезвычайное комплексное обследование Питомника БА-001 с целью выяснения причин падения его продуктивности и выработка рекомендаций по совершенствованию работы Питомника».
Ни черта не поняли эти Древние, хотя получили информацию едва ли не большую, чем сам Пиллей. Когда его подключили к Кольцу Совета — он им так все и выложил…
— Ты слишком засиделся в провинции, — изрек председатель, — совсем одичал.
— А может, в его словах есть доля истины, — вступил в разговор Шаран, один из Древних. — Послушай-ка, Пиллей, ты веришь, что доноры обладают своим собственным сознанием. Я не буду употреблять твой термин — «своим разумом» — это, пойми, звучит нелепо. Давай поговорим о возможном наличии собственного сознания. В этих терминах будет проще объясняться.
— Согласен, — уверенно отвечал Пиллей, — только сознание не вполне собственное. Это, скорее, «наведенное» сознание. Впервые я заметил влияние Разума на доноров, когда среди людей — так я их привык называть — очень широко распространились легенды о полетах, левитации. Этому способствовали, конечно, те дефективные Разумы, которые уходили в полет вместе с телом донора, Икар, например. С ними я боролся известными вам методами. Но не в них главное. Видимо, обширный донорский мозг начал формировать свое подсознание с этого яркого образа. Полет они воспринимают как вершину возможностей своего тела, ведь все их мысли связаны со своей оболочкой, поэтому и «наведенное» сознание началось с мечты о полете.
Пиллей выступал долго, но его никто не перебивал. Он рассказал о том, как люди восторженно и с благоговением относились к малейшим проявлениям Разума, особенно если он был дефективным и пытался остаться на Земле в человеческом теле. Религия также не была запрограммирована для доноров — носителей Разума. Это их собственное изобретение.
Пиллей сначала пытался бороться с этим, старался глушить зачатки самосознания при помощи, излучений Контрольного Поля и даже организовывал публичные массовые расправы с донорами, которые пытались мыслить сами. Это не помогало. Самосознание уходило в глубину, в подсознание, таилось, и при этом почему-то резко падали темпы развития Разумов.
— Вы требовали от меня количественных показателей. Я отменил всякое вмешательство. И Питомник работал все лучше и лучше.
А ночью, когда Разум должен был сосредоточиться и очистить поступившую за день информацию от внешних раздражителей и Контрольного Поля, вот здесь подсознание подключалось к нему и пыталось снять хотя бы поверхностную информацию с Разума. Я блокировал это вмешательство только на последнем круге развития Разума, причем все Разумы потом жаловались на кошмарные сны в это время: подсознание доноров пыталось разрушить блоки. Иногда это ему частично удавалось. Я был вынужден аварийно переводить Разум в другое тело, оставляя иногда этот покинутый разрушенный экземпляр в живых, чтобы его дебильный облик отпугивал других. Но и это не помогало.
Пиллей на некоторое время замолчал. Молчало и Кольцо.
— Я проводил и другие эксперименты. Но самопознание все-таки развивалось. Дошло до того, «что оно начало влиять на Разумы, которые, еще не созрев, начинали больше думать о своем теле, а не о, ментальном развитии. Это было явное влияние подсознания. Когда эти явления начинали принимать массовый характер, я проводил чистки, уничтожая доноров болезнями, войнами, стихиями, а их Разумы переводил на начальный круг развития, одушевляя камни, деревья и т. д.
Хуже всего, что доноры научились передавать по наследству те частицы знания, которые сумели извлечь из Разумов. Их дети сейчас и говорить, и читать начинают раньше, чем прежде. Один из доноров даже заявил однажды с присущим людям цинизмом: «Мы стоим на плечах гигантов, поэтому нам легче дотянуться до звезд».
— Мы можем принять решение, что Пиллей ошибся. — Шаран говорил медленно и негромко, так что все невольно прислушивались. — Ошибся, когда увеличил размер донорского мозга. Такой емкий мозг не требуется для развития Разумов. Но я бы уточнил: сегодняшних Разумов. Пиллей смотрел вперед — он закладывал донорскую схему с учетом прогрессирующего развития самих Разумов, и не его вина, что этого развития не случилось. Но досмотрите отчет. Где работают, на каких участках определяются молодые питомцы Пиллея?
В отчете сказано, что все они превосходят выпускников других Питомников по активности, приспособляемости, творческому анализу, умению принимать правильные решения в экстремальных условиях. Они превосходят своих братьев, вышедших из Питомников того же типа, которые были заложены позднее, с учетом опыта Питомника Пиллея, где был резко ограничен размер мозга доноров и уменьшены отличия доноров от прадоноров.
Да и активность самих доноров у Пиллея гораздо выше. Пусть они занимаются бессмысленным и даже вредным делом: строят, копают, стреляют, запускают ракеты, — но эта их активность положительно влияет на Разумы. Этот вывод также следует из нашего отчета.
Ситуация, как мы видим, парадоксальная. Ущербны не доноры — мы сами не готовы использовать ТАКИХ доноров. Уже много оборотов Системы мы не вносим изменений в формирование зачатков Разума, наши личинки стабильно и неизменно рассылаются из ЦС по единой программе.
— Стабильность личинок есть стабильность Разумов, залог расширения Системы, основа нашего движения. Вы желаете опровергнуть эту доктрину? — недовольно вмешался Председатель. — Не забывайте: для изменения программы формирования личинок нужно решение Большого Совета.
— Я пока не предлагаю изменить программу личинок — нужна тщательная подготовка. Но нам этого не избежать. Мы почти везде ушли сейчас от малоподвижных небиологических доноров — значит, активизация программы личинок назрела. Думаю, что нужно поручить подготовку таких изменений Тороиду Совета.
Но сегодня — я вынужден это признать — подобный опыт просто опасен! Если Питомник будет продолжать свою работу, то не исключен вариант, что доноры, имея достаточно развитое и, заметьте, очень агрессивное подсознание, будут активно влиять на Разумы, причем с неясными последствиями. К тому же случаев отказа от выхода из тела у формирующихся Разумов становится все больше.
Вы только представьте, что будет, если мы получим целый Питомник дефективных телесных созданий, в которых Разум сольется с подсознанием. Это же возврат к тому, что мы имеем за пределами Системы и с чем много лет боремся.
— Вы сгущаете краски, досточтимый, — воскликнул Пиллей, догадавшись, к чему клонит Шаран.
— Нет, я просто довожу до конца логический ряд, в который хорошо вписываются отчет дискокапсул и ваш доклад. Дальнейшее существование Питомника БА-001 становится опасным для Системы. Ставлю вопрос о его аннулировании.
Это было поражение. Члены Кольца оказались не готовы к подобному решению: такого просто не бывало. Но получить внутри Системы очаг того самого Хаоса, который они столько времени оттесняли за пределы Системы… И Пиллей, лучше других понимая опасность, молчал.
Решение Кольца было жестким. Все вопросы по аннулированию Питомника должен готовить он, Пиллей. Впрочем, может, это и к лучшему. Слишком он засиделся здесь, в провинции. Даже на него начали влиять эти шустрые доноры: то мысли, то слова приходят оттуда — пора кончать.
Он готовил Питомник к ликвидации. Не прекращая текущей работы, он ввел в Контрольное Поле дополнительную программу — нужно проанализировать состояние всех личинок, развивающихся в Питомнике, чтобы решить, как поступить с каждой из них. Времени хватит.
— Я не хочу напрасно расходовать энергию на пустую борьбу, тем более, для тебя это небезопасно, — произнес голос. — По данным Контрольного Поля, у тебя очень высокий потенциал, малыш, поэтому я готов повозиться с тобой. Соверши свой Первый Полет. Потом поговорим. Обещаю дать тебе возможность встретиться с этими двумя, если ты этого захочешь. Ну же, лети!
Это оказалось очень легко. Игорь сначала медленно, потом все быстрее и быстрее поднимался ввысь. Он коснулся кромки Контрольного Поля, прошел сквозь окно в силовом поясе Поля — и дальше ввысь. Он чувствовал себя наивным и радостным и не стеснялся своих чувств, понимая, что это пройдет, он тоже будет мудрым и сосредоточенным и со светлой печалью вспомнит время своей юности.
Его встречали братья — Разумы Вселенной, — они занимали собой обширные участки пространства. Игорь легко вступал с ними в контакт, они с готовностью передавали ему свой опыт, знания, ту бесценную информацию, которой он так жаждал.
В этом, пожалуй, и состоит истинный смысл Первого Полета. Если исключить юношескую романтику, то именно знакомство с Системой, своим миром, получение первичной информации для становления Разума — вот главная цель полета каждого Разума после созревания и выхода из Питомника. Это потом Разумы идут на дифферен-стажировки.
Первый Полет, как праздник, — у всех одинаковый. Заданная траектория полета круто развернулась у границы Системы, и Игорь на обратном пути, когда первые впечатления слегка отступили, вспомнил о тех, кто остался там, на планете, в подземном убежище. Он возвращался к Питомнику. Пути в Контрольном Поле не было. Сделать «окно» не проблема. Игорь имел уже достаточный запас энергии, но решил не торопить события. Расположившись у верхней кромки Поля, он искал контакт с Наместником.
— Все, Тип, отключай, не расходуй зря энергию, — сказал Василий. Экран монитора погас, но контрольный светодиод горел ярко — питание они отключить не решились.
Прошло уже трое суток после того как Игорь, внезапно оторвавшись от тела, ушел в полет. Трое суток Тип почти не спал и не ел, надеясь на чудо, на возвращение Игоря. Но чудес, как известно, не бывает.
Когда появились первые признаки необратимых биологических изменений в теле Игоря, Тип понял, что возврата Разума в это тело не будет.
Тип чувствовал себя опустошенным. Сколько еще лет ждать подобного случая? И будет ли следующая попытка удачной? Не закроют ли Питомник раньше, чем он найдет выход?
Тип спустился в подпол, к Машине. Он с самого начала называл ее с большой буквы: Машина. Позже, когда Василий делал расчеты, а Тип возился с первой моделирующей схемой, они уже вместе звали ее Машиной.
В последнее время он почти не заходил к ней. Только иногда заменял отдельные элементы схемы.
Вот и сейчас Тип сел за пульт: пощелкал выключателями — прошли контрольно-проверочные тесты, на дисплее появилась надпись: «Проверьте указатель маршрута». Тип посмотрел. Там стояла лишь одна дата: миллион лет до нашей эры. Так назывался один английский фильм, который Тип смотрел в детстве. Фильм был яркий, с красивыми женщинами, жуткими чудовищами. И на пульте он набрал его название.
Он и сейчас подтвердил эту дату. На дисплее появилась надпись: «Дайте команду на запуск». Типу показалось, что дисплей и сам очень хочет этой команды, жалобно взывая: «Ну дай же, наконец, команду на запуск!»
Тип представил, как плавно Машина скользнет по оси времени, как будет легко парить на нисходящих временных потоках, стремительно прорезая мглу, дальше и дальше в черную и глубокую, пугающую и зовущую бездну Времени.
Он не спеша протянул руку и один за другим выключил тумблеры контроля, проверки, питания.
Потом выключил свет и сидел молча, и как-то незаметно задремал, и спал долго и спокойно, будто решил уже все свои проблемы и вопросы.
Наместника в ближней сфере не оказалось. Игорь вытягивал свои рецепторы в разных направлениях — безуспешно. Никого не было рядом. В своем первом полете он видел участки Системы, где Разумы обитали так плотно, что постоянно вынуждены были контактировать, обмениваясь информацией, мыслями, чувствами. Они составляли конгломерат Разумов, мыслящих в едином и практически безошибочном стиле, составляя некое подобие Сверхразума. Они даже гордились этим симбиозом. Но Игорь уже знал, что ничего сверхразумного они никогда не совершат. Это были колонии обычных обывательских Разумов, занимавших, как правило, самые безопасные и освоенные участки Системы, где существование не требовало принятия одтрых решений, где все было веками отработано и налажено.
Талантливые и гениальные Разумы жили в некотором отдалении от таких конгломератов, контактируя для решения своих проблем с себе подобными только при необходимости, иногда даже перемещаясь в другие участки Системы.
Ну а здесь была глухая провинция. Только фанатики, как Пиллей, могли работать в таких условиях, годами лишенные общения с себе подобными.
Он еще издали услышал малыша. Тот неумело, но настойчиво раскидывал рецепторы и ждал его, Наместника.
— Ну рассказывай, до чего ты дошел в своих рассуждениях, — спросил он Игоря, едва только достиг расстояния, достаточного для контакта.
— Что будет с Питомником, Наместник? — в свою очередь спросил Игорь.
— Будущего у этого Питомника нет.
— Тогда отпусти меня.
— У тебя ничего не получится.
— Я обещал им. А ты обещал мне.
— Хорошо. Я всегда выполнял свои ббещания. Пойдем вместе.
И Пиллей, а вместе с ним Игорь, начали концентрироваться, принимая удобную форму. Оба молчали. Лишь раз Пиллей чертыхнулся, когда они проходили защитную оболочку бункера.
Тип проснулся не сразу. Сначала ему показалось, что он умер, и два архангела пришли забрать его душу.
Он с трудом разлепил глаза. Две фигуры в креслах напротив дивана, где он сейчас проводил большую часть времени, переглянулись, и Тип услышал голос Игоря:
— Вот я и вернулся. Знакомься: это Пиллей, Наместник. Он согласился встретиться с тобой и Василием.
Тип покрутил головой и засмеялся:
— Слышь, Василий, ты опять прав. Наша с тобой защита для них ничего не значит.
— Я всегда прав.
— Давайте к делу, — сказал Пиллей. — Мне трудно общаться с вами, поскольку ваша дефективность мешает пониманию. Вы не можете полностью воспринять информацию, пока не покинете своих материальных оболочек. Но я попробую. Вас интересует судьба Питомника. Вы понимаете, что в таком виде он существовать не может. Однако ни один Разум не погибнет. Кольцо Совета приняло решение: все Разумы, запущенные недавно или направленные по второму кругу развития (не достигших высокого уровня развития мы изымаем сразу и заселяем ими резервный Питомник), будут отправлены в карантин, в Питомник на кремне-органической основе. По результатам карантина эксперты рассортируют Разумы. Созревшие отправятся в Полет, а дефективных придется изолировать в условиях сверхнизких температур, пока мы не найдем способа их регенерации.
— А что же будет с Землей? — выдохнул Игорь.
— Это уже чисто техническая проблема. После снятия Контрольного Поля разрушится озоновый слой. — Я немного увеличу активность Солнца, временно сместив спектр излучения в сторону ультрафиолетового диапазона. По моим расчетам, в живых останутся часть простейших организмов и некоторые виды насекомых. Этого вполне достаточно, чтобы через какое-то время вновь возродить нужный объем биомассы и заложить здесь новый Питомник с учетом тех особенностей развития, которые мы уже знаем.
— Куда же вы надумали приспособить нас с Типом? — раздался голос компьютера.
— Вас придется блокировать и изолировать вместе с другими дефективными. Я обещаю: как только будет отработан метод регенерации, мы включим вас в первую группу.
— Именно этого я от вас и ожидал, самодовольные кретины! — начал ругаться компьютер.
Тип встал, отключил звук:
— У Василия портится характер.
— Не имеет значения, — спокойно сказал Пиллей. — Насколько я понимаю, у вас есть какие-то предложения. Я слушаю.
— Для этого придется спуститься в подпол.
Машина сверкала, как новенький «мерседес». Тип с гордостью обошел ее.
— Вы лучше моего знаете, что много раз Разумы Системы пытались решить проблему управления Временем. Я ведь тоже Разум, пусть, по-вашему, и дефективный. Действительно, человеческий мозг оказывает мощное воздействие на Разумы — может быть, в этом и есть какая-то опасность. Но ведь любое изменение таит в себе опасность. Разум — структура цельная, непротиворечивая. А у человека обнаружился вечный оппонент — его подсознание.
— Это моя ошибка. Слишком поздно поставил блок, когда он уже не мог помочь. — Пиллей досадливо поморщился.
— Ошибка ли?.. В моем с Василием случае — это решение проблемы. Машина работает, я в этом уверен, хотя не проехал на ней ни секунды пути. Мешает Поле, потому что его волновая природа сродни структуре временных полей.
Чтобы двигаться на машине, нужно либо снять Поле, либо вынести Машину за его пределы. И хотя Машина способна двигаться пока только в одном направлении — назад по временной оси, — она это может!
Создание Машины — результат сотрудничества. Взаимодействие Разума и человеческого сознания. Представляете, какие перспективы сулит подобный симбиоз?
Ты, Пиллей, был у колыбели этого Разума — неужели тебе хочется стоять у его гроба? Дайте ему возможность развиваться, развиваться самостоятельно. Это же было миллионы лет назад, когда ты, изымая Разум из донора, получал доноров-дебилов. А сейчас люди могут вполне обходиться без Разумов. Дебилов, конечно, много, только причина другая: нарушение работы собственного биологического подсознания, биологического разума — и ты об этом прекрасно знаешь, регулярно переселяя Разумы из дебильных доноров в биологически нормальные.
Возьмите эту Машину Времени. Это подходящий выкуп от биологического разума Земли за свое право на существование!
Он молчал. Он вспоминал свои долгие размышления о Времени, свои юношеские наивные грезы — как он мечтал о полетах во Времени! И, конечно, никогда не представлял себе возможность полета в виде такой грубой, осязаемой и тяжелой материи. Нет, он не сомневался. Эта Машина работает. Смущало, более того — вызывало отторжение само сознание того, что ему, Бесконечному и Вечному, для осуществления своей Бесконечной и Вечной мечты нужно вступить в прямой контакт с конкретным и ужасающе примитивным объектом.
Пиллей уже понял, как работает этот агрегат. Неясно только, как реализовать этот принцип за счет комбинации полей — похоже, что это невозможно!
Но без этой чертовщины принцип распадался на отдельные известные законы — и полета во Времени не получалось.
«Может, в этом и есть наша ошибка, что раз и навсегда уверовав в силу духа, мы давным-давно ушли от грубой материи, оставив там только наших растущих малышей. Этот Тип явно хочет доказать (или уже доказал), что материя может дать Разумам новые возможности, только на более высоком уровне, на следующем витке развития. Или все это чушь? Не следует торопиться с выводами. Надо не спеша проанализировать этот машинный принцип — наверняка он доступен Разуму и без костыля материи. Но это потом».
Тут только Пиллей заметил, что все ждут его ответа.
— Ну, что же. Делать вам тут нечего. Собирайте вещи, сколько проблем с этими телесными! Мы с Игорем уходим сейчас, а за вами я пришлю дискокапсулу. Будем собирать Большой Совет.
Конечно, вам интересно знать подробности: как Тип и Василий покинули Землю, как проходил Большой Совет, как была принята новая концепция перспективного субматериального развития Разумов, какие страсти разгорелись по вопросу сохранения Питомника БА-001, как изменился состав Кольца Совета, как Шаран стал его Председателем… но по причинам, от меня не зависящим, я не могу всего рассказать.
Но главное мне разрешено сообщить. Да, конечно, Питомник БА-001, нашу планету Земля, было решено сохранить. Контрольное Поле получило увеличенный радиус и изменило свои функции. После изъятия личинок Разумов оно стало только защитным полем для людей и информационно-контрольным для Кольца Совета. Кроме обычных дискокапсул, установлены дополнительные сканеры. Поток подробной информации о самостоятельном развитии людей постоянно обрабатывается в Кольце и Тороиде.
В числе контролирующих работу Питомника оказался Игорь. И хотя пока еще он просто стажер, к его мнению прислушиваются.
Когда вернутся Пиллей, Тип и Василий, не знает никто. После завершения работ по изъятию, сортировке и размещению Разумов из Питомника Пиллей возглавил первую экспедицию по оси Времени. Пиллей ушел с Типом и Василием в прошлое. Программу они наметили большую и длительную. Никто не знает и того, что их там ждет. Это только в фантастических романах путешествия во времени, как переход из одной киностудии в другую: с другими декорациями и временами года.
Что будет с первопроходцами — кто знает? Какими они вернутся, что в них изменится, что они расскажут об увиденном? Можно лишь надеяться и ждать. У нас еще много времени…
Наталья спала тихо и спокойно, как ребенок. И проснулась за пять минут до будильника. Она иногда даже удивлялась, как это у нее хватило сил пережить жуткую трагедию. Только сейчас, через четыре года, она почти успокоилась, привыкла обходиться без Игоря, все решать сама. И Алешка подрастал. Глаза и нос у Алешки натальины, а вот взгляд — будто изнутри маленького человечка смотрит внимательно и заботливо ее так рано ушедший любимый…
— Мама, я снова сегодня во сне летал, — Алешка протопал босыми пятками по полу и забрался под мамино плечо.
— Это хорошо, сынок, значит, ты у меня растешь и умнеешь.
Алешка прищурил глаз и смотрел, как солнечный луч медленно сползал по стене. У него впереди была еще целая жизнь…
Наталия Сафронова
СЛОН ИЗ МУХИ ПОКА НЕ НУЖЕН
Вот уж в чем невозможно упрекнуть начинающих писателей, так это в мелкотемье. Автор, как вы сами убедились, способен дать ясные ответы практически на все смутные вопросы эволюции — от загадочной гибели динозавров до таинственного феномена НЛО. Единственное, что остается «за кадром»: каким образом Наставник осуществляет свои биотехнологические эксперименты на «кислородноуглеродных» объектах.
Впрочем, не дело фантастов углубляться в технические детали. На то существуют ученые, которые занимаются примерно тем же самым, что и Пиллей, но, по счастью, с меньшим успехом. Пока…
ПЕРВЫЕ «НАСТАВНИКИ»
Вот уж в чем невозможно упрекнуть начинающих писателей, так это в мелкотемье. Автор, как вы сами убедились, способен дать ясные ответы практически на все смутные вопросы эволюции — от загадочной гибели динозавров до таинственного феномена НЛО. Единственное, что остается «за кадром»: каким образом Наставник осуществляет свои биотехнологические эксперименты на «кислородноуглеродных» объектах.
Впрочем, не дело фантастов углубляться в технические детали. На то существуют ученые, которые занимаются примерно тем же самым, что и Пиллей, но, по счастью, с меньшим успехом. Пока…
В 50-е годы была разгадана тайна наследственности, определена структура ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты), которая является носителем генетической информации. Две спирали ДНК первыми в мире «увидели» Уотсон и Крик, за что были удостоены Нобелевской премии. По принципу цепной реакции решение одной задачи выдвигало новые. Изучается химический состав ДНК, последовательность ее составляющих (нуклеотидов). Выяснена взаимосвязь гена и структуры, им кодируемой. Примерно через десять лет после открытия спиралей ДНК Ниренберг расшифровывает генетический код, оказывающийся универсальным для всех видов — от бактерий до высших организмов, то есть и человека. Тут же является желание потягаться с «создателем» и попробовать сотворить если не мир, то по крайней мере живую клетку. Как это происходит в природе, кажется ясным.
Первый искусственный ген создает Корана с сотрудниками (США), что в качестве научной сенсации держится недолго. Гены синтезируются один за другим в ряде лабораторий, причем уже с четким прикладным прицелом. Это первый, Корана, мог позволить себе искусство ради искусства: собрать ген, описать, рассказать, как «это делается». Продолжателей интересует ген уже как основа определенной программы — для создания, например, веществ белковой природы. К тому времени и клетка, и ген уже основательно «обжиты» исследователями. С помощью методик генной инженерии они умеют выделить из природного источника или сконструировать любой ген (взяв, например, в банке генов фрагменты любых ДНК разной протяженности). Этот ген может кодировать белок с любым набором аминокислот. С помощью соответствующих ферментов — режущих и склеивающих — в строение гена возможно внести поправки, скроив его даже из фрагментов ДНК различных генов, и получить, как говорят биотехнологи, рекомбинантную молекулу. Она будет нести в себе свойства разных микроорганизмов. Наконец, снабдив ген особыми регуляторными сигналами, заставить его работать в клетках бактерий или дрожжевых, получая таким образом нужный белок.
Пока фантасты искали темы, в лабораториях прошел мозговой штурм, позволивший оформиться еще одному важному направлению научно-технического прогресса — биотехнологическому. А участники мозгового штурма из многих областей физико-химической биологии составили целый клуб Нобелевских лауреатов.
Вокруг самого термина «биотехнология» до сих пор не окончены споры. Есть различные периодизации развития БТ. Например, такая, где годом рождения направления считается 1796-й, когда Дженнер впервые применил свою противооспенную вакцину. Логика такой классификации ведет дальше к Пастеру, его антитоксической сыворотке, вакцинации против холеры и бешенства. Затем следует открытие антител дифтерии Берингом и, наконец, этап, предшествующий манипуляциям вокруг гена, он связан с теорией Эрлиха (антиген — антитело), автор которой тоже стал в свое время Нобелевским лауреатом.
Отечественная школа биотехнологов склонна к более широкой трактовке термина. Под биотехнологией профессор В. А. Быков понимает (цитирую дословно): использование биопроцессов и биообъектов для целенаправленного воздействия на окружающую среду и человека, а также в интересах получения полезных для людей продуктов. Пожалуй, звучит скучновато и нуждается в расшифровке (что за процессы, что за объекты?), но по сути верно. Думаю, что с этим согласился бы и курирующий ряд программ по БТ в рамках ЮНЕСКО Альбер Сассон, который зарождение биотехнологии относит к… VI веку до н. э. Уже тогда, как свидетельствуют найденные при раскопках Древнего Вавилона письмена, люди умели варить пиво. А сбраживание с помощью микроорганизмов (точно так же, как виноделие или выпечка хлеба) есть процесс биотехнологический. Наши предки владели им в совершенстве: шумеры три века спустя после вавилонян, если верить историкам, знали не менее двух десятков сортов того же пива.
Пожалуй, едва ли не первой заявила свои права на продукцию биотехнологии медицина. И сегодня она продолжает настаивать на своем приоритете: до 65 процентов всех веществ, получаемых биотехническим путем, — медицинского назначения. Чтобы понять смысл этих процентов, приведем некоторые цифры. Продукция биотехнологии, производимая ежегодно, оценивается примерно в 50 миллиардов долларов. К 2000 году цифра возрастет до 85 — 100 миллиардов.
Почти одновременно в лабораториях США и Дании начались работы по созданию с помощью биотехнологии инсулина. Американские исследователи синтезировали ген человеческого инсулина для дальнейшего производства гормона а бактериальных клетках (кишечной палочки). Датские ученые шли несколько иным путем, разработав метод превращения инсулина свиньи в человеческий. Синтез гормона должен был происходить в генетически сконструированных штаммах дрожжей.
Сегодня фирмы этих стран— «Эли Лилли» (США) и «Ново индастри» (Дания) являются основными производителями инсулина в мире. Биотехнология позволила выпускать препарат в невиданных ранее масштабах и сделать его в самом деле «человеческим», не вызывающим разных неприятных последствий при применении, особенно длительном, как это случалось при использовании животного инсулина. К тому же производство не зависит от поставок сырья с боен и его качества.
В специально сконструированных клетках бактерий был синтезирован и гормон роста человека (соматотропин), недостаток которого в организме приводит к гипофизарной карликовости. Частота этой патологии достаточно велика — один случай на 5000 человек среди детей западных стран. Биотехнология дает выход препарата в больших количествах. Применяемые при этом методы генной инженерии позволяют достичь высокой степени биохимической очистки гормона.
Большие надежды связывали медики с интерфероном, белком, который выделяется клетками животных и человека при попадании в организм вирусов. Это своего рода первая оборона против вирусной атаки. Интерферон оказывает усиливающее действие на иммунитет и подавляет размножение аномальных клеток, с чем связывают противоопухолевое действие препарата. Он также был получен генно-инженерным путем учеными Швеции, США, Франции, Израиля. Другое дело, что полностью надежды на чудодейственность интерферона не оправдались.
Особый интерес вызывала генотехника у создателей вакцин. Их не устраивала чистота применяемых классических бактериальных и вирусных вакцин, дающих нередко вредные побочные эффекты. Одновременно разрабатывались вакцины против гепатита, бешенства, сифилиса, полиомиелита и ряда болезней, поражающих не только человека, но и домашних животных.
Своеобразный подход к «получению полезных людям продуктов» демонстрируют отечественные специалисты, применяя биотехнологические методы для получения лекарственных препаратов из растительного и природного сырья. По мнению генерального директора НПО «ВИЛАР» В. А. Быкова, биологически активные соединения, которые можно использовать в медицине, содержатся в той или иной форме и в разных количествах во всех растениях. Вообще растительный мир Земли — огромная биомасса (5 х 1012 тонн), которая дается в руки человеку без каких-либо усилий с его стороны и затрат. На фотосинтез работает только солнце.
Сейчас учеными Центра биологических структур создана система биохимических тестов для поиска растений с определенной фармакологической активностью. Система может стать универсальной, а пока скрининг, так сказать, тематичен: психотропное, кардиологическое, противовоспалительное, антимикробное действие. Подготовив достаточное количество биомассы, получив культуры клеток, можно с помощью биотехнологии регулировать продуктивность растений, проводить целенаправленный биосинтез нужных человеку соединений. Оказывается, используя культуру клеток части растения— корневища, соцветий, листьев и т. д. — особенно богатой биологически активными веществами, можно как бы наращивать только эту, интересующую нас часть.
Вероятно, направление биотехнологии, о котором рассказано, не может вызывать возражений, опасений. Лекарства, вакцины… Мир увлечен ими, несмотря на массовые аллергии, несмотря на появление новой нозологической формы — лекарственная болезнь. Однако начало работ на уровне гена, генома человека сразу же насторожило общественность. Начались публичные дебаты по поводу исследований ДНК, которые в некоторых странах привели к временному мораторию на такие работы или к принятию различных запретительных мер, заставивших ряд ученых вообще отказаться от экспериментов в геноме. Но выпущенный на волю джинн, как известно, в бутылку никогда не вернется. Многие исследования продолжали проводить тайно, а биотехнология становилась одной из наиболее притягательных зон научного шпионажа.
К 70-м годам стало ясно, что БТ претендует на роль технологии универсальной, подобно компьютерной. Фантасты несколько оживились: к антигероям-роботам прибавились «рекомбинантные» монстры, вроде тех, которых вывел на своем острове доктор Моро, — полулюди-полузвери. Герберт Уэллс предвосхитил за несколько десятилетий опасения будущих сторонников «технологического консерватизма» и представителей новейших биоэтических движений. Тем не менее работа шла.
БТ стала широко применяться в животноводстве, дополняя методы классической селекции. Искусственное оплодотворение, особенно после появления методики сохранения спермы в жидком азоте, сразу же дало возможность резко увеличить потомство. Один бык мог стать «отцом» 50 тысяч телят. В естественных условиях эта цифра в 1000 — 500 раз меньше. Следующий этап — трансплантация эмбрионов, продлевающая репродуктивный период элитных коров. И, наконец, микрохирургические операции с эмбрионом (специальный разрез под микроскопом), в результате которых животное производит на свет несколько однояйцевых близнецоа. Из одного эмбриона овцы, например, «выкроилось» четыре ягненка.
Конечно, этические запреты не слишком сдерживали селекционеров, когда они попытались вывести химер — живых существ, в организме которых присутствуют клетки с разными генетическими программами. Были получены внутривидовые химеры с клетками кролика, козы, овцы. Однако барьеры вида перешагнуть труднее: пока удалось получить химеру родственных животных — овцы и козы.
Клонирование животных, или бесполое размножение, перспектива которого для живых существ так волнует автора «Питомника», пока остается на уровне лабораторного эксперимента на рыбах, амфибиях, мышах. А теленок из пробирки на свет все же явился. Это случилось в 1986 году в США. «Пробирка» — это значит, что все стадии создания эмбриона— от слияния половых клеток до трансплантации оплодотворенной яйцеклетки в матку животного — проходят в строго заданных и контролируемых лабораторных условиях. Пока такие рождения не становятся массовыми из-за проблемы с подбором сред для культивирования.
Понятно, что изложенные подходы теоретически применимы к человеку, поэтому мы и уделили им внимание. Однако несмотря на дискуссии и протесты, подходы нашли и практическое применение. Искусственное оплодотворение ин витро — метод сегодня достаточно стандартный, он применяется в клиниках многих государств. Сдерживающим фактором может служить дороговизна процедуры.
Любопытный факт. Первый ребенок «из пробирки» появился на свет почти на восемь лет раньше, чем американский теленок. Это девочка по имени Луиза, родившаяся в 1978 году в английском городе Олдхем. Со временем таких детей родилось более сотни. Увенчалась успехом и вторая попытка матери Луизы и ее докторов из Олдхемской больницы: в семье Браунов родилась еще одна девочка «из пробирки».
Ученые имеют возможность работать с яйцеклетками человека. Естественно, возникает вопрос: не захочется ли пойти дальше? Не просто дать начало другой жизни, а попытаться изменить будущий организм введением чужих генов или, разделив яйцеклетку, получить несколько человеческих копий? Пока ученые не считают для себя это возможным по этическим соображениям. Однако теоретически клонирование человека, как и вообще млекопитающих, вполне возможно. Еще до рождения Луизы Браун в американской печати обсуждалось сообщение обозревателя газеты «Нью-Йорк пост» Дэвида Рорвика «Ребенок, рожденный без матери, — первый человеческий клон». До сих пор точно не известно, было ли это мистификацией, хотя тогда выступили с опровержением крупные специалисты. Журнал «Science» подробно изложил суть. В 1973 году один миллионер, имя которого не может быть названо по его желанию, заказал за очень большой гонорар собственную генетическую копию. Она была сделана за пределами США: в яйцеклетку, извлеченную из яичника, было пересажено ядро из клетоk этого человека. Приводились все детали операции, культивирования и трансплантации эмбриона. Ребенок якобы родился в 1976 году и живет инкогнито с отцом и приемной матерью.
Как было сказано, джинн на свободе. Несмотря на продолжающиеся в обществе дискуссии, биотехнология — фундаментальная и прикладная — расцветает под щедрым дождем субсидий. Помимо всего прочего, это и весьма доходная, перспективная отрасль экономики развитых стран, что весьма серьезный аргумент не в пользу «технологического консерватизма». Этологи сетуют по поводу «эрозии ценностей науки». Имеется в виду массовый отток ученых в промышленные лаборатории, что наносит ущерб университетскому образованию. Социологи говорят о приоритете экономической выгоды перед социальной пользой.
Есть и более резкие суждения: биотехнология — социальное оружие. Не случайно во времена еще не столь давние правительство США установило жесткий контроль за экспортом продукции и главное— идей биотехнологии, исходя из того, что процессы и продукты БТ «могут использоваться в странах, враждебных Западу, как потенциал для биологической войны». Так что слово «оружие» может иметь в данном контексте совершенно прямой смысл.
Тем не менее развитые страны идут по пути ослабления регламентаций в отношении БТ. Многие положения относительно запретов на использование рекомбинантных ДНК, которые были предложены известной Асиломарской конференцией (США), давно забыты. Американский Национальный институт здравоохранения рассматривает сегодня разработки в области БТ как одно из главных направлений. Ежегодно два миллиарда долларов идет из бюджета института на исследования по молекулярной биологии и БТ. Значительные суммы выделяются непосредственно на совершенствования генотехники: сама эта отрасль чрезвычайно науко- и технологически емка. НИЗ поддерживает десять компьютеризированных баз данных по культурам клеток, мутантным клеткам человека, ДНК, банки генов и нуклеиновых кислот.
И, разумеется, некоторых ученых не оставляет мечта об усовершенствовании рода человеческого. В той же американской печати обсуждался известный проект «тиражирования» Нобелевских лауреатов, когда предлагалось создать нечто вроде банка спермы выдающихся личностей. Далее — понятно: искусственное оплодотворение самых достойных, физически и психически здоровых «матрон» и увеличение в популяции числа гениев.
На новом витке возрождаются тенденции евгеники, связь которой с генетикой считается многими учеными традиционной. Снова делается соблазнительной мысль о некой сверхнауке, способной управлять процессом эволюции. Для этого существуют операции «позитивные» — тоже искусственное оплодотворение — и операции, увы, «негативные». Скажем, стерилизация неполноценных. Критерии неполноценности? Их будут, видимо, устанавливать самые полноценные.
Характерно, что автором евгенической утопии выступал Нобелевский лауреат, один из создателей теории наследственности Г. Дж. Меллер (США). Процесс позитивный должен, по Меллеру, служить возрастанию в обществе числа личностей с высокими «ценностными признаками». Таковыми можно считать интеллигентность, кооперативность (способность действовать сообща в интересах общественного блага), чтобы альтруистический потенциал человечества возрастал. Наконец, член столь совершенного общества должен обладать физическим и психическим здоровьем. Тогда в мире не будет насилия, нужды, страдания.
Пока в мире всего этого много. Контроль за рождаемостью, стерилизация умственно отсталых и неимущих существенно изменить положения не могут. Хорошо, что БТ имеет в запасе и другие «позитивные» операции. Умеет она, например, крахмал из любого растения с помощью ферментов превратить в глюкозу или фруктозу. Словом, получить сахар, не заставляя человека выращивать сахарную свеклу или сахарный тростник. Под силу БТ повысить продуктивность ферм и полей, защитить зерновые от холода с помощью микроорганизмов или, используя их, обезопасить отходы самых вредных производств. Словом, хватит работы для поддержания жизни, какая есть, повышения ее качества.
А новые формы жизни, которые наука уже в состоянии создать сегодня, да послужат они благу живущих. Других — не надо.
Собранье музык, дрожь небесных пятен,
Влеченье влажной живности на пир -
Безумствовали! Был невероятен,
Как Вифлеемский плод, невероятен
Был в гениальном подлиннике мир!
Грег Бир
БЕССМЕРТИЕ[5]
РИТА*
Перед тем как иллюзорное родосское солнце выжгло последние клочки воспоминаний о плене, Рита спросила юношу:
— А где мои друзья?
— В безопасности.
Она хотела расспросить подробнее, но не смогла. Кое-куда путь мыслям был заказан. С тоской сознавая поддельность этого места, она заставила себя подумать: «Я не свободна». В душу закрался страх. По телу пробежала дрожь. Софе ни словом не обмолвилась об этих ужасах…
«Кто меня захватил?»
Она не могла взять в толк, как же это получается. Как она может где-то быть — и одновременно не быть? Или это причудливый сон? Что бы это ни было, оно явилось из ее разума, но больше не принадлежало и не подчинялось ей.
Она ходила по каменному дому, где когда-то жила Патрикия. Ощущала босыми ступнями холодок плит. Осматривала комнату за комнатой, догадываясь, что этим людям хочется узнать о софе побольше. Но Рита постарается ничего не сказать. И не показать. На воспоминания о бабушке она повесила замок. Сколько он провисит? Ведь они, по всей видимости, очень сильны.
Она решила не обращать внимания на юношу. Ведь он недоговаривал, отвечая ей. И нельзя было разобраться, где в его словах правда, а где ложь.
Перед глазами вдруг все поплыло. Библиотечная комната Патрикии исчезла. Когда полегчало, Рита увидела вокруг себя на полу Вещи. Ключ лежал в деревянном футляре.
— Это устройство для выхода из Пути в иные миры. Воспользовавшись им у этих Врат, ты привлекла наше внимание.
Рита оглянулась. За ее спиной стоял юноша. Его лицо по-прежнему оставалось неразличимым.
— Где ты его взяла? — спросил он.
— Ты же знаешь.
— А где его взяла твоя бабушка?
Рита закрыла глаза, но Ключ так и остался лежать перед мысленным взором, а вопрос — звучать в ушах.
— Мы не собираемся тебя мучить, — сказал юноша. — Но без подробной информации не сможем переместить тебя, куда пожелаешь.
— Я хочу домой, — тихо произнесла она. — В настоящий дом.
— Не ты изготовила устройство. И не бабушка. Твой мир такими не пользуется. Нам нужно знать, как оно к вам попало. Может, у тебя уже были контакты с Путем? Когда-то в прошлом?
— У бабушки. Я же тебе говорила.
— Да. Мы верим.
— Зачем тогда все время переспрашивать? — Она повернулась к юноше, ярость снова затуманила ей взор. Казалось, всякий раз, когда она выходила из себя, они узнавали что-то новое. Но разве она пытается по-настоящему скрывать? Можно ли что-то утаить от тех, кто способен внушить, что ты на Родосе, когда ты вовсе не на Родосе? «О боги! Умру сейчас от страха!»
— Тебе незачем бояться.
Вдруг юношеское лицо обрело четкость, будто с него сошла тень… нет: покров неведения. Правильные черты, черные глаза и волосы, слабая поросль бородки. Он мог бы сойти за одного из ее приятелей.
— Я принял этот облик, поскольку решил, что так тебе будет легче.
— Вы что, не люди?
— Нет. В отличие от вас, людей, мы способны принимать различные формы. Мы все объединены, но… — Он ухмыльнулся: — Мы разные. Так что прошу любить и жаловать меня в этом самом приятном для тебя обличье. Во всяком случае, пока.
Видимо, они сменили тактику или научились лгать еще убедительней. Рита отвернулась от юноши и артефактов.
— Дай мне побыть одной, пожалуйста. Отпусти домой.
— К сожалению, не могу. Твой дом сейчас претерпевает усовершенствования.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Теперь твоя планета под нашей опекой. Пожалуй, пришло время оставить эту иллюзию и узнать нас получше. Ты готова?
— Я…
— Позволь объяснить. Это вроде сна наяву, с его помощью наши ученые пытаются облегчить тебе переход в новую жизнь. Я начальник исследовательской службы и только что прибыл сюда для беседы с тобой. До этого ты разговаривала с моим подчиненным. Я лучше знаю ваш народ. В этом иллюзорном состоянии ты провела несколько лет вашего времени. Поскольку нанести нам ущерб ты не способна и поскольку сведений, полученных от тебя, пока достаточно, в иллюзии нет необходимости, и я решил, что можно позволить тебе проснуться. Когда будешь готова, ты проснешься, и тогда окружающая тебя обстановка будет настоящей. Понимаешь?
— Ничего я этого не хочу, — сказала она. Несколько лет? А ведь кажется, будто она отключилась всего на мгновение. Леденящим темным щупальцем в мыслях зазмеилось отчаяние.
Ощущение холода сгинуло, зато пошли приступы легкой боли. Растаяли иллюзии Родоса и дома Патрикии. Она открыла глаза и обнаружила, что лежит на твердой и теплой поверхности в квадрате света, который имел оттенок раскаленного угля и понемногу мерк. Кожа саднила, как расцарапанная. Рита взглянула на свои руки — красные, будто в солнечных ожогах.
За пределами светового квадрата виднелся темный человеческий силуэт. А кругом владычествовала тьма цвета маслины — цвета сна до его начала или после конца. Рите было дурно.
— Я больна, — прошептала она.
— Это пройдет, — пообещал силуэт.
— Ты ярт? — Рита попробовала сесть. До сего момента она не решалась произнести этот вопрос вслух — боялась ответа. Сейчас, охваченная безнадежностью, она смотрела на силуэт.
— Я пытался решить, что означает это слово. Возможно, это мы, но ведь ты никогда не встречалась с яртами. Бабушка тоже. Вы о яртах знаете только понаслышке. Мы такого слова не употребляем. Вероятно, народ твоей бабушки не способен выговорить нашего самоназвания или перенял этот термин у иных, нечеловеческих рас. Как бы то ни было, я могу дать утвердительный ответ.
— Мне говорили, что вы воюете против людей.
Фигура в тени предпочла уклониться от признания.
— Нас много, мы разные и способны менять свою форму по желанию. Не только форму, но и функцию.
Рите полегчало, если не физически, то душевно. Отчаяние разжало хватку; вместе с яркостью сияния (уже коричного цвета) умерилось странное чувство жаркого холода. В маслиновом сумраке загорались новые огни, тусклые, уютные.
— Я на Земле?
— В том явлении, которое вы называете Путем.
Дыхание сорвалось, и она с трудом подавила стон. Слова незнакомца означали для нее все и ничего. Можно ли верить этим существам?
— А мои друзья живы?
— Они здесь, рядом с тобой.
Увертка, решила она. И спросила заново:
— Они живы?
Силуэт шагнул вперед, появилось лицо в мягком нимбе. Рита съежилась, очень резко ощутив, что это не сон и не иллюзия. Лицо было волевым, но не слишком выразительным. Чистая кожа, узкие глаза. Не из тех, что в толпе привлекают к себе внимание. Ни богоподобное, ни чудовищно ужасное. Незнакомец носил куртку и брюки — как солдаты, с которыми Рита путешествовала несколько лет назад, если ей не солгали.
— Хочешь с ними поговорить?
— Да. — Она задышала чаще. Провела ладонью по своему лицу — никаких перемен. Перемены? Почему она их страшится? Потому что пленившее ее существо выглядит как человек?
— Со всеми? — спросил ярт.
Секунду она глядела вниз, шевеля губами. Потом вымолвила:
— С Деметриосом и Оресиасом.
— Дай нам, пожалуйста, немного времени. Мы выполним обещание.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
— Не чаяла снова тебя увидеть, — холодными синими и зелеными пиктами сообщила Рам Кикура.
Ольми многозначительно улыбнулся и вслед за Мирским и Корженовским прошел в конференц-зал для телесных, зарезервированный под «Проект «Содружество» Рам Кикуры. Дизайн подражал земной обстановке, точнее — интерьеру промышленного офиса середины двадцатого века: аскетичные стулья из металла и дерева, длинный деревянный стол, голые стены цвета обглоданной кости, и лишь на одной — панель дисплея.
— Извините за примитивизм.
— Ничего, навевает воспоминания. — Ланье ощутил холодок между Кикурой и Ольми. Похоже, Ольми относился к этому спокойно; впрочем, Ланье ни разу не видел его раздраженным. — В таких кабинетах я провел немало долгих часов.
— Наши земные гости все еще в городской памяти, — сказала Рам Кикура. — Мы силимся отдалить неизбежное фиаско. Карен подойдет минут через пять. Я от нее слышала, что в последние два дня набрало силу несколько нечистоплотных группировок. Нексус решил открыть Путь, да? — Она старалась не смотреть Ольми в глаза.
Корженовский стоял с недоуменным видом, ощупывая стул.
— Да, — ответил он, мгновенно выйдя из задумчивости. — Нексус принял решение и ставит его на голосование перед Гекзамоном. Но участвовать в референдуме будут только объекты и Пух Чертополоха.
— Видно, они затеяли оживить законы Возрождения. Давно надо было вымарать их из сводов. — Горечи и злости в голосе Рам Кикуры звучало больше, чем в день ее первой встречи с Ланье. На ней тоже сказались возраст и Возрождение, хотя за сорок лет ее внешность и стиль почти не изменились.
Ольми, упругой львиной поступью расхаживавший вокруг стола, замер и спросил:
— Ты уже знаешь историю господина Мирского?
Рам Кикура кивнула.
— Постольку, поскольку она затрагивает и меня. Это ужасно!
От удивления у Мирского округлились глаза.
— Ужасно?
— Чудовищная грязь. Чудовищное святотатство. Я родилась и выросла в Пути, и все-таки… — Казалось, она вот-вот начнет плеваться. — Открывать Путь и держать открытым не просто глупо. Это подло!
— Ну не будем впадать в крайности, — ровным тоном предложил Корженовский.
— Простите, господин Корженовский, — вмешался Мирский, — но мне непонятно, почему она назвала мою историю ужасной.
— Если верить вам, то Путь, как удав, душит нашу Вселенную.
— Неточное сравнение. Он осложняет, даже, возможно, сводит на нет проект, разработанный нашими далекими потомками. Но эти существа вовсе не считают Путь ужасным. Изумительным явлением — пожалуй. Чтобы такое крошечное сообщество, как вы, путешествующее среди миров и при этом замкнутое в царстве материи, за столь недолгий срок добилось столь многого… Беспрецедентно. В других вселенных тоже встречаются сооружения наподобие Пути, но никто их не строил на раннем этапе развития общества. Путь для наших потомков — все равно что египетские пирамиды для нас. Или Стоунхендж. Была бы возможность, они бы его сберегли как памятник первобытного гения. Но увы. Его необходимо демонтировать особым образом, и начать можно только отсюда.
В конференц-зале появилась Карен, направилась к мужу, поцеловала, пусть и мимолетно. Словно хотела этим сказать: забудем на время семейные проблемы.
— А что если ярты только и ждут, когда мы сунемся за порог? — спросил Ольми.
Корженовский поморщился.
— Меня уже несколько ночей мучает этот кошмар. Я отправил в городскую память дублей, они наблюдают за всеми заседаниями комиссии. Если мне прикажут, я приму участие в обороне Гекзамона…
— А чем мы будем обороняться? — поинтересовалась Карен.
— Как правило, информация такого рода хранится в строжайшей тайне, — ответил Корженовский. — Но даже строжайшие тайны становятся явью, когда власти предержащие находят это целесообразным. На Пухе Чертополоха складировано оружие невероятной мощи. Использовать его в чисто оборонительных целях слишком невыгодно, поскольку оно бесполезно в крепостях Пути, но ни один стратег не бросит оружие, зная, что однажды оно может пригодиться. Поэтому оно хранится в пещерах астероида. Старое, но исправное и смертоносное.
Прикрыв нос и рот молитвенно сложенными ладонями, Рам Кикура покачала головой и прошептала:
— О Звезда, Рок и Пневма! Я не знала. Народу говорили…
— Все политики лгут, — напомнил Мирский, — когда видят в этом выгоду. Как раз народ-то и вынуждает их к этому.
Ланье побледнел.
— Оружие?
— В залах Пуха Чертополоха хранятся остатки оружия последней Яртской войны, — уклончиво ответил Ольми.
— Все это время? — спросил Ланье. — С первой нашей высадки?
Ольми и Корженовский кивнули. Рам Кикура с мрачной усмешкой следила за реакцией Ланье.
— А если бы мы его…. — Он не договорил фразы.
— Погибель все равно случилась, — отмахнулся Корженовский: он терпеть не мог, когда ему расставляли логические ловушки. — Даже если Путь под яртами, можно, на худой конец, захватить плацдарм.
— Если только они не овладели новыми технологиями, — мрачно заметила Рам Кикура.
— Верно. Как бы то ни было, Нексус обратился ко мне за содействием. Отказать не могу, как ученый я слишком долго пользовался исключительными привилегиями. Наша проблема в другом: как повлиять на общественное мнение Гекзамона…
— В обход Нексуса, — подала идею Рам Кикура. — Напрямик обратиться ко всем гражданам, в том числе к землянам.
— Без Земли за открытие выскажется подавляющее большинство, — задумчиво произнес Ланье. — Мы смоделировали… вернее, господин Ольми смоделировал социологический опрос.
— А почему — без Земли? — спросила Карен. — Она что, слишком дикая?
— Слишком провинциальная, к тому же ей хватает своих забот, — ответил Корженовский. — Все это, конечно, так, но в процедурном отношении они хватили через край и тем самым дали нам козыри. Можно почетче обрисовать угрозу яртского нашествия. Можно использовать сам факт существования оружия, настроив mens publica против Нексуса. Госпожа Рам Кикура подозревает, что по части техники ярты впереди, — вот вам еще один весомый контраргумент. Думаю, еще до выхода обращения мы его блокируем в судебных инстанциях. Довод следующий: ни одна из территорий Гекзамона не может быть лишена избирательных прав.
Мирский опустился на стул, сцепил руки перед грудью и поднял их над головой.
— Тут надо действовать тонко, — сказал он. — Надеюсь, Гарри хорошо это понимает.
Карен посмотрела на мужа. Ланье решил посостязаться с русским в фамильярности.
— Павел утверждает, что Путь необходимо демонтировать.
— А если не получится? — спросила Рам Кикура.
— Получится, — заверил Мирский. — Не мытьем, так катаньем. Правда, я не предвидел таких сложностей. Если я уйду ни с чем, последствия будут весьма трагичными.
— Это угроза? — вскинулась Рам Кикура.
— Нет. Уверенность.
— И насколько трагичными будут последствия?
— Не знаю. Я не учитываю всех вероятностей. Да мне это, наверное, и не по плечу при моих сегодняшних способностях.
— Слишком много неясностей, — грустно произнес Корженовский. — Господин Мирский, скоро ваша история станет достоянием гласности… Как вы думаете, сколько наших сограждан поверят вам, а сколько заподозрит уловку ортодоксальных надеритов, мечтающих навсегда привязать нас к Матери-Земле?
— Я могу быть красноречивее, чем сейчас. — Русский разомкнул руки и потянулся. — Не верите? — Вопросительно подняв густые брови, он окинул собеседников взглядом.
Карен, не присутствовавшая на его допросе в зале Нексуса, промолчала. Корженовский, Ольми и Ланье тотчас сказали, что верят.
Рам Кикура неохотно кивнула.
— Нужен стратегический план, — сказал Ланье.
— Мы можем придумать что-нибудь путное и подговорить несогласных сенаторов и телепредов, чтобы они брались за дело. А Рам Кикура пускай действует через суд. Двойной удар.
— Пожалуй, мне лучше начать на Земле, — возразила Рам Кикура. — Через несколько дней состоится сессия Совета Земного Гекзамона. Нам все равно надо отчитываться о результатах конференции, и, если под этим предлогом мы с Карен улетим на планету, Нексус не всполошится. Насколько все это конфиденциально?
— Абсолютно, — сказал Корженовский. — До выхода обращения мы обязаны молчать.
— Это тоже не совсем законно, — размышляла Рам Кикура. — Фракция неогешелей в Нексусе откровенно наглеет. Удивляюсь, почему Фаррен Сайлиом идет у них на поводу.
— Для него важнее всего сохранить правительство, иначе все достанется оппозиции, — объяснил Ланье.
Рам Кикура изобразила сложный символ — Ланье не смог его прочесть. Тогда она произнесла:
— Я не уверена, что стоит упоминать об оружии. Это против закона об охране государства, а я не очень хорошо в нем разбираюсь.
— Когда я жил в другом теле и обладал гигантским разумом, мне казалось, что все здравомыслящие люди должны со мной согласиться. — Мирский грустно покачал головой. — До чего же я отвык быть человеком!
ПУТЬ
Перед Ритой возник прозрачный грустный Деметриос. Девушка побледнела от ужаса — ничего подобного она не ожидала и только сейчас поняла: никакие боги ей здесь не помогут. Если боги и способны добраться сюда, то лишь недобрые, и помощи от них ждать нечего.
— Мы храним матрицу его разума, — объяснил поводырь. — Тело тоже упаковано. Сейчас он им не пользуется, и процесс мышления идет не в мозгу, а в иной среде. Раньше и ты в ней находилась. — Стоя рядом с Ритой, он изучал ее лицо, ловил реакции. — Ты расстроена?
— Да.
— Желаешь, чтобы я закончил показ?
— Да! Да! — Она попятилась и вдруг истерически зарыдала. Деметриос простер в мольбе руки и исчез, не сумев выговорить ни слова.
В своем беспредельном узилище Рита опустилась на мягкий пол и спрятала лицо в ладонях. В душе истаяли последние крохи самообладания. Сквозь истерику и ужас пришло осознание полнейшей уязвимости: тюремщики способны ввергнуть ее обратно в фантазию, в сон, и она будет счастлива и послушна, и ответит на любые вопросы, лишь бы ее не переселили из места, так похожего на родной дом, в какое-нибудь царство кошмара.
— Не надо бояться, — сказал, наклонясь над ней, поводырь. — У тебя была возможность поговорить с твоим другом, а не с образом, созданным нами. Его мышление не пострадало и не изменилось. Он обитает в уютной иллюзии, как и ты, прежде чем вернуться в собственное тело.
Поводырь стойко ждал, не говоря более ни слова. Гнев улегся, Рита взяла себя в руки. Сколько длилось молчание, она не знала — чувство времени словно атрофировалось.
— Оресиас и остальные тоже мертвы? — выдавила она.
— Смерть у нас — понятие неоднозначное, — ответил поводырь. — Кое-кто активно существует в иллюзиях, другие же пассивны, как в глубоком сне. Никто не умер.
— А я, если захочу, смогу с кем-нибудь из них поговорить?
— Да. Все они доступны. Правда, в некоторых случаях ждать придется дольше.
Надо бы еще раз попытаться, решила она, хоть и сомневалась, что выдержит.
— А нельзя ли сделать так, чтобы Деметриос выглядел реальнее? Он такой жуткий… Точь-в-точь покойник. Или призрак.
Улыбаясь, ее собеседник несколько раз повторил слово «призрак», будто смаковал его звучание.
— Можно сделать его столь же осязаемым, как мы с тобой, но все равно это будет иллюзия. Желаешь?
— Да! Да!
Снова возник Деметриос — более вещественный, но ничуть не менее жалкий. Рита встала, приблизилась к нему и наклонилась вперед, прижимая к бедрам стиснутые кулачки. Ее все еще трясло.
— Ты кто? — проговорила она сквозь зубы.
— Деметриос — механикос и дидаскалос Александрейского Мусейона, — был ответ. — А ты Рита Васкайза? Мы умерли? — Так могла бы говорить тень — тоскливым, дрожащим голосом. У Риты стучали зубы, и она ничего не могла с этим поделать.
— Н-не д-думаю, — ответила она. — Мы в плену у демонов. Нет. — Она зажмурилась, стараясь вообразить, как в такой ситуации действовала бы Патрикия. — Кажется… кажется, они не демоны, но и не люди. У них очень совершенные машины.
Деметриос попытался приблизиться к ней; выглядело это так, будто он ступал по очень скользкому льду.
— Не могу дотянуться, — сказал он. — Мне бы полагалось бояться, но я не боюсь. Может быть, только я один умер?
Рита покачала головой.
— Не знаю. Он утверждает, что ты жив. Что мы — во сне.
— Он? Кто?
— Один из тех, кто взял нас в плен.
— А остальные мертвы?
— Он говорит, живы.
— Что мы можем сделать?
Не отрывая взгляда от Риты, поводырь беспечно произнес:
— Ничего. Побег невозможен. С вами обращаются уважительно и не причиняют никакого вреда.
— Слыхал? — спросила Рита Деметриоса, судорожно ткнув пальцем в поводыря. Хотелось ударить по-настоящему, но она понимала: бесполезно.
— Да, — тонким голоском ответил Деметриос. — Наверное, мы открыли не тот проход.
— По его словам, на Гее прошли годы.
Деметриос посмотрел по сторонам, щурясь, точно вглядывался в дым.
— А кажется, всего лишь несколько часов… А он может нас вернуть на настоящую Гею?
— Можете? — спросила Рита.
— Возможность существует, — не очень уверенно ответил поводырь. — Но почему вы хотите вернуться? Это уже не тот мир, к которому вы привыкли.
Деметриос промолчал. У Риты засосало под ложечкой — бабушкиных рассказов и собственных инстинктов вполне хватило, чтобы вообразить ужасную картину. Это ярты. Ярты — хищники. Об этом Патрикия узнала от народов Пути.
«На моей совести — гибель родного мира». Руки девушки, будто клешни, поднялись и сомкнулись у подбородка.
— Деметриос, мне так страшно! Этот… народ кажется таким равнодушным! Ему нужны только знания.
— Совсем напротив, — возразил поводырь. — Мы весьма чувствительны и очень заинтересованы в вашем благополучии. С того момента как мы взяли под опеку твою планету, потери ее населения были крайне незначительны. Огромное количество твоих соотечественников находится в хранилищах. Мы ничего не выбрасываем. Мы бережем каждую мысль. Для этого у нас есть ученые, и мы спасаем все, что только возможно.
— О чем вы говорите? — вмешался Деметриос.
— Желаешь, чтобы я объяснил твоему спутнику? — спросил поводырь.
Видимо, он следовал какому-то протоколу. Рита озадаченно кивнула.
— Наши долг и цель — изучать и беречь вселенные, добиваясь распространения нашего разума, лучшего и способнейшего из всех, и сбора всевозможных сведений. Мы не жестоки. Само это слово и понятие я заимствовал из вашего языка. Причинять боль и разрушать расточительно. Расточительно также допускать формирование разумов, способных когда-нибудь оказать нам сопротивление. Куда бы мы ни пришли, мы собираем и накапливаем, изучаем и бережем. Но сопротивления не допускаем.
Деметриос воспринял это хладнокровно, хоть и с недоумением на лице. Ему не довелось слушать рассказы Патрикии. Он знал лишь то, что Рита успела сообщить ему в степи перед нападением киргизских конников.
— Я бы, все-таки хотела увидеть родину, — твердо произнесла Рита, — и чтобы со мной были Деметриос и Оресиас. И Джамаль Атта.
— Твою просьбу можно выполнить лишь отчасти. Джамаль Атта успел покончить с собой, прежде чем попал к нам. Боюсь, его психика сохранилась недостаточно полно, чтобы нормально управлять восстановленным телом.
— Я должна увидеть родину. — Рита решила во что бы то ни стало настоять на своем: казалось, если этого не сделать, ее с головой затянет в водоворот ужаса. Стоит лишь заплакать и закрыть лицо руками, и она сломается окончательно, превратится в жалкого червя перед этим чудовищем-яртом и бледным Деметриосом.
— Мы доставим тебя туда. Желаешь наблюдать процесс транспортировки или лучше перенестись мгновенно?
Деметриос не отрывал от нее глаз. Что он ей пытался внушить, Рита не догадывалась. Но оба понимали: чем-то она важна для этих существ.
— Хочу видеть все, — ответила она.
— Возможно, ты найдешь это сложным для восприятия. Желаешь, чтобы я сопровождал и рассказывал, или позволишь снабдить твои психику и память механическим гидом?
— Пожалуйста, — сказала она, понизив голос почти до хриплого шепота, — иди с нами.
Осталась лишь одна надежда: ярты — лжецы. Если же нет, лучше всего наложить на себя руки. Да, она умрет. Во что бы то ни стало. Но в глубине сознания зрела уверенность, что ярты этого не допустят. На их взгляд, это расточительство.
ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Среди товарищей Ольми становилось легче — обстоятельства не так давили на психику. И все-таки неплохо побыть одному хотя бы несколько часов. Он с грустью вспоминал безлюдный лес в Четвертом Зале.
Он не вернулся в свою квартиру в городе Пух Чертополоха, предпочтя гостиничный номер под куполом Нексуса. Любой, кто затеял бы шпионить за ним, только зря потратил бы время: Ольми был уверен, что содержимое его имплантов вне досягаемости.
По сообщениям дубля, психообмен проходил гладко. Если так будет продолжаться и дальше, то, через несколько часов можно пропустить за барьеры новые сведения.
Ярт не скупился на информацию. Ее было уже не «переварить» — в имплантах почти не осталось места для ускоренной обработки данных. Чтобы накапливать, сортировать и интерпретировать факты, а также обеспечивать связь между яртом и дублем через многочисленные барьеры, имплантам приходилось работать почти на пределе мощности. Процесс обработки данных тормозился все ощутимей, его темп снижался до обычного человеческого. Но это давало и некоторую пользу: имплантам, действующим с высокими скоростями, порой недоставало перекрестных связей более естественного мышления.
Ольми закрыл глаза и окунулся в философию яртов. Ярты были прирожденными завоевателями и по этой части обогнали даже людей. В ситуациях, когда людей вполне устраивала торговля, ярты добивались полного и безоговорочного подчинения. Делить власть с неяртами они соглашались только при отсутствии выбора. Например, они торговали с тальзитцами еще до того, как люди заняли первые несколько миллиардов километров Пути: видимо, ярты усвоили, что завоевать увертливых тальзитцев практически невозможно. Ничего удивительного: раса тальзитцев была гораздо древнее и таинственнее яртов и определенно намного превосходила их в развитии.
Но откуда в этих существах столько жадности — вот вопрос. Чем объяснить стремление подчинить себе все на свете?
Командование выполняет приказ древнего командования собирать и хранить, чтобы командование потомков смогло выполнить свою последнюю задачу. Тогда исполнители и все остальные получат отдых, при этом каждый из нас станет самим собой — свободным от задачи, расслабленным образом напряженных материй, являющимся нашим мышлением и бытием. Почему люди не преследуют этой цели?
Ольми попытался разгадать этот отрывок — он выглядел безусловно ключевым. Налет официальности наводил на мысль, что в него вкраплены цитаты из некоего этического или полурелигиозного философского труда, или литературного сочинения.
Особенно интриговало «командование потомков» — в этом термине звучали обертоны эволюции яртов, их преображения и перехода в иную плоскость существования. Как ни странно, ощущался тут и намек, что ярты и иные существа могли бы сотрудничать на равных и делить между собой ответственность. У Ольми возникла мысль о каком-нибудь грандиозном мероприятии, которое предстоит осуществить «командованию потомков», мероприятии, для которого мало сил и способностей отдельной расы.
«Собирать и хранить». Этот посыл-образ заставил Ольми встрепенуться. Он решил копнуть глубже и стал слой за слоем вскрывать сложную инструкцию. Ярты — коллекционеры. Более того, они преобразуют собранное, чтобы предохранить от саморазрушения захваченные ими вещи, существа, культуры и планеты. Для них природа — процесс разложения и потери. Самый лучший выход — захватить все и вся, остановить разложение и потерю, упаковать, перевязать шелковой ленточкой и отдать «командованию потомков».
У Ольми возникло смешанное чувство приязни и отвращения. В истоке алчности яртов лежал не эгоизм, а некая глубинная общность интересов, казалось бы, немыслимая для столь разнообразной и многоплановой культуры, никак не совпадающая с интересами прогресса и благополучия. Ярты видели себя всего лишь средством для достижения трансцендентности, верили, что смогут отдохнуть только по завершении миссии, когда законсервированные галактики в подарочной упаковке (что за маниакальная идея!) попадут в руки какой-то туманной организации. И тогда агенты-исполнители получат награду: их самих «соберут и сохранят». А вот как обойдется с подарком «командование потомков»?
На эту тему ярт не размышлял. Как бы ни был усовершенствован исполнитель, ему не полагалось обсуждать приказы.
Ольми обнаружил перечень запрещенных командованием действий и «бездействий». В борьбе за свою полную сохранность ярт имел право уничтожить противника (как, например, уничтожались вооруженные силы людей в войне за Путь), но это же действие, не оправданное крайней необходимостью, считалось смертным грехом. Однако в психологии яртов не крылось даже намека на жестокость. Они не ведали ни радости победы, ни чувства хорошо исполненного долга, ни упоения при виде побежденного врага. В идеале ярту полагалось знать лишь стремление к трансцендентной цели, а удовлетворение он испытает после того, как отдаст потомкам свое наследство.
Яртам удалось гармонично совместить войну с философией, соединив противоречия в тугом узле необходимости и отбросив такое излишество, как кровожадность. Люди никогда не решали парадоксы морали с подобной хирургической точностью, не обуздывали свои недостатки столь сурово.
В сведениях от ярта на самом деле присутствовал элемент пропаганды, и довольно существенный. Никаких фактов из истории яртов Ольми не обнаружил, видимо, их и не содержалось в посыле. Ярт попросту раскрыл ему идеалы, не желая проиллюстрировать, насколько строго им следуют.
Ольми отвлекся от философии и наскоро ознакомился с ролью Пути в планах яртов.
Когда ярты впервые проникли в Путь через проложенные наугад пробные Врата, они очень быстро разгадали принципы, на которых базировалось это чудо. Вообразив себя творцами этой бесконечной трубообразной Вселенной (какой логике они тогда следовали, Ольми не понял), они постулировали вывод: Путь — это инструмент, дарованный им командованием потомков, чтобы они, современные ярты, содействовали достижению конечной цели. Ничего лучше, чем Путь, для этого создать было невозможно; через Врата ярты могли попасть в любую точку Вселенной, даже в иные вселенные, буде сыщется способ. По Пути можно добраться до конца времен. Ольми не нашел в памяти ярта сведений о таких походах, как и об экспедициях наподобие гешельской после Разлучения. Вероятно, ярты сочли их прерогативой командования потомков, либо решили с ними повременить до своей первостепенной задачи.
Да, лучшего инструмента, чем Путь, для них не существовало. Он позволял «упаковать и перевязать ленточкой» космос в рекордно короткий срок.
Перед Ольми на миг появился образ: статичная, полностью управляемая Вселенная, все виды энергии под контролем, все тайны разоблачены, законсервированы и поданы на блюде командованию потомков.
Логическое заключение… При всей его мрачности оно подарило Ольми утешительную мысль: его одинокая борьба с яртом не напрасна. Эта раса — гибель в чистом виде. Яртам неведомы радость и печаль, наслаждения и муки, они просто делают свое дело, как вирусы или машины.
Такое упрощение здесь не годилось, и Ольми это сознавал. Но в глубине души зрело отвращение. Перед ним стоял враг, которого он начинал понимать и одновременно ненавидеть.
Пришел сигнал от дубля — новая порция данных ждала размещения в имплантах и обработки.
Ольми разлепил веки. После такой глубокой медитаций не сразу сориентируешься в реальности. Машинально приняв от дубля информационный заряд, он поместил его на хранение и расчистил канал для нового.
ПУТЬ
Они возвращались на Гею. Пристальное внимание ярта, не отстававшего от Риты ни на шаг, утомило ее в самом начале путешествия. Все вокруг было незнакомым и непостижимым. Масштабы перемен повергали в ужас.
Прежде всего Риту забрали из зала, вернее, тесной комнатушки, где-то неподалеку от придуманной ею пещеры, и переместили в овальный защитный пузырь. Там Рита и поводырь стояли на ровной платформе площадью пять на пять локтей, черной, как сажа, и обнесенной перилами.
Пузырь был изготовлен из необычайно тонкого стекла… а может, мыльной пленки? Рита не бралась гадать, какие чудеса подвластны ее тюремщикам.
— Где мои друзья? — С образом Деметриоса она рассталась, когда перенеслась сюда.
— Они перемещаются гораздо быстрее, чем мы. Твое желание, не в обиду будь сказано, весьма энергоемко. Я не могу расходовать энергию сверх выделенной мне квоты.
Пузырь неподвижно висел в черной пустоте. Впереди, на краю мрака, увеличивался треугольник яркого белого света. Когда его сторона достигла длины ритиной руки, рост прекратился. Несколько мгновений ничего не происходило. Поводырь безмолвствовал, не сводя глаз с треугольника.
Рита дрожала. Ее душа, точно крошечный зверек, затравленно металась, надеясь, что вот-вот какое-нибудь волшебство разорвет покров этой кошмарной реальности и подарит вожделенную лазейку. Но тело бездействовало. Наконец, сбросив оцепенение, Рита повернулась кругом и увидела непрозрачную стену, покрытую чем-то, напоминающим масляную пленку на черной воде: золотые и серебряные блестки в радужных каемках. Стена уходила ввысь, в тенистый мрак. Тишина леденила разум, чтобы не закричать от страха, пришлось тихо обратиться к поводырю:
— Я не знаю твоего имени.
Тот — весь внимание — повернулся, и Рита вдруг устыдилась столь неоправданного интереса к врагу. Стыд усугубился при открытии, что она не в силах ненавидеть стоящего рядом, поскольку не знает толком, кто это. Чтобы выяснить побольше, надо задавать вопросы, а любопытство может быть расценено как признак слабости.
— Желаешь, чтобы я выбрал себе имя? — благодушно осведомился поводырь.
— А разве у тебя его нет?
— Мои сослуживцы обращаются ко мне по-разному. Но пока я в этой форме, только ты меня видишь и можешь ко мне обращаться. Поэтому сейчас у меня нет имени.
Его напускная простота вновь пробудила в Рите злость.
— Выбери имя, пожалуйста.
— Хорошо, пусть будет Кимон. Устраивает?
Кимоном звали ее третьего школьного педагога — симпатичного толстяка, неторопливого, ласкового, но требовательного. Девчонкой она была к нему неравнодушна. Стало быть, поводырь решил на этом сыграть. «А может, ему вовсе не нужны шитые белыми нитками уловки?»
— Нет, — ответила она. — Это имя не для тебя.
— Тогда какое предпочитаешь?
— Я буду звать тебя Тифоном.
По Гесиоду, так звалось чудовищное, невероятно свирепое исчадие Геи (вот аналогия с человеческим обликом поводыря) и Тартара, побежденное Зевсом и замкнутое во мраке недр. Да, такое имя не позволит уснуть ее бдительности.
Поводырь кивнул.
— Пусть будет Тифон.
Пузырь внезапно понесся прочь от стены. Однако Рита не ощущала движения и никак не могла прикинуть скорость. Окрестную тьму заполнили радуги, рожденные, казалось, в подсознании. Подняв голову, Рита увидела мириады слабых параллельных лучей, которые расходились от треугольника и упирались в стену. Треугольник ширился и разгорался; очевидно, Рита и Тифон приближались к чему- то… К чему?
Она зачарованно взирала, пока все кругом не залило белым светом, сверкающей перламутровой люминесценцией, которая почти без остатка растапливала мысли, успокаивала и вызывала благоговение. В облачении из такого света не стыдно ходить и божеству. «По- настоящему я в этих богов не верю, — подумала она. — Но все равно они во мне. Афина и Астарта, Изида и Сет, Серапис и Зевс… а теперь еще и Тифон».
Внезапно ее окутал свет, а чернота позади обернулась зияющей дырой. Или стеной. Тотчас возвратилась способность ориентироваться, и Рита обнаружила, что вырвалась из треугольной призмы в окружающий бассейн пурпурного свечения. Она оглянулась: позади отступала черная треугольная пасть с тонкой каймой мрачного красного цвета, такой изящной и насыщенной оттенками, что трудно описать словами. Казалось, этот цвет заключает в себе и безмятежное достоинство, и пульсирующую жизнь, и грозную, беспощадную силу.
— Где я? — с трудом проговорила, вернее, прошептала она.
— За нами — корабль. Мы в вакууме, в шахте, заполненной светящимися газами, и очень быстро спускаемся по ней. Сейчас прибудем на место.
Рита все еще плохо представляла, где они. Желудок стянуло в узел. «Худо, — подумала она, — когда на тебя сразу валится целая лавина необычного. А как повела бы себя софе, увидев столько незнакомых вещей?»
А ведь когда-то и Гея была для Ритиной бабушки чужой и незнакомой.
Сияние становилось все ярче. Они вылетели из оконечности трубы перламутрового света. Внизу лежало нечто невероятное, сложное, как огромная географическая карта: бледно-зеленый фон, паутина белых и коричневых линий; вдоль них через одинаковые интервалы расставлены пирамиды из дисков с закругленными краями.
Вновь она перестала ориентироваться в пространстве; точнее, способность видеть и понимать осталась, пропало только чувство пропорций.
Рита и Тифон стояли на поверхности чего-то длинного и цилиндрического, вроде гигантской трубы. Поверхность цилиндра стелилась, словно критский текстиль, в чьем узоре светло-зеленый цвет чередуется с коричневым и белым, или словно… Она уже не находила сравнений.
Теперь Рита понимала, где она. Патрикия описывала нечто похожее, правда, не упоминала об узорах и красках. Над пузырем широкой лентой тянулась основательно потускневшая плазменная труба и виднелась непостижимая область пространства под названием щель, или сердцевина. Быть может, призма двигалась по щели, как корабли Гекзамона.
Она видела Путь.
ГАВАЙСКИЕ ОСТРОВА
Каникулы Земного Сената были в самом разгаре, его члены рассеялись по Тихоокеанскому Кольцу. Но один весьма влиятельный сенатор остался в Гонолулу, и Гарри Ланье попросил его о встрече.
Вместе с Ланье на Землю прилетели Сули Рам Кикура и Карен. Прилетели с целью саботажа.
Роберта Канадзаву, старшего сенатора от Тихоокеанских Наций, Ланье знал больше полувека; познакомились они еще молодыми флотскими офицерами. Канадзава пошел в подводники, а Ланье в летчики, и пути их разошлись до Возрождения, точнее, до одного из пленарных заседаний Нексуса на Пухе Чертополоха. Потом они встречались через каждые несколько лет вплоть до отставки Ланье. Он очень уважал Канадзаву, который пережил Погибель на субмарине ВМФ США, затем в Калифорнии восстанавливал гражданскую власть, а двадцать лет назад был избран в Сенат.
Во время Погибели военные объекты НАТО и России подверглись методичным бомбардировкам, но то ли из-за просчета русских стратегов, то ли из-за небрежности ракетчиков на Пирл- Харбор упали всего две боеголовки. Остальные базы на островах перенесли не более одного взрыва, а то и вовсе остались нетронуты. Город Гонолулу сильно пострадал от удара по Перл-Харбору, но все же не был стерт с лица Земли.
После Разлучения, когда гекзамоновские исследователи — и Ланье в их числе — выбирали на Земле плацдармы, Гавайские острова предложили свою территорию для начала Возрождения в средней части Тихого океана. Там применялось сравнительно «чистое» оружие, и через пять лет радиационный фон спал настолько, что не мог серьезно препятствовать технике и медицине Гекзамона.
За десять лет на Оаху воскресли знаменитые пышные джунгли и зеленые саванны. Активная деятельность Гекзамона и широкая трансокеанская торговля Новой Зеландии, Северной Австралии, Японии и Индокитая вызвали бурное восстановление городов.
Так как средства связи и коммуникации Гекзамона несказанно облегчали Правительству Возрождения выбор места для столицы, оно решило обосноваться на Оаху, в границах старого Гонолулу. В этом выборе сквозил намек на власть и привилегированность, но наблюдатели от Нексуса предпочли не вмешиваться, ибо знали, что очень немногие земляне согласны бескорыстно участвовать в такой малоприятной процедуре, как Возрождение.
Канадзава жил в длинном доме из дерева и камня в миле от пляжа Вайкики, чей кварцевый песок война превратила в стеклянную корку. Провожаемые шелестом пальмовых листьев, овеваемые сырым и теплым южным бризом, Карен, Гарри и Рам Кикура шагали по пемзовой тропе.
— Господин Ланье, мы рады снова видеть вас вместе с вашими друзьями, — сообщил автоматический страж голосом Канадзавы, но на высоких тонах. — Пожалуйста, входите. Извините за беспорядок. Сенатор занят изучением законопроекта о торговле, который будет обсуждаться на ближайшем заседании.
Они поднялись по каменным ступенькам на веранду.
Из своего кабинета вышел улыбающийся Канадзава в сине-белом хлопковом кимоно и шлепанцах-таби.
— Гарри, Карен! Какая встреча! А вы, если не ошибаюсь, адвокат Земли и моя бывшая коллега госпожа Сули Рам Кикура? — Он протянул руку, и Рам Кикура пожала ее, отвесив легкий поклон. — Признаюсь, мне сейчас не только отрадно, но и тревожно. Ведь вы неспроста решили нанести этот визит. В Нексусе происходит что-то серьезное? Я угадал?
Он отвёл их на заднюю веранду и заказал механическому слуге напитки.
— Есть основания полагать, что старотуземцам на сей раз не позволят голосовать, — сказал Ланье.
Выражение лица сенатора не изменилось, но в голосе зазвенел металл.
— Это еще почему?
— На основании законов о Возрождении. Мы недостаточно подготовлены, чтобы решать судьбу метрополии.
Канадзава кивнул.
— Одиннадцать лет эти законы не трогали, но они все еще в силе. Нас это касается?
— По-моему, это касается всех, — сказал Ланье. — Но история, прямо скажу, довольно длинная.
— Я знаю, что не зря потрачу время, если услышу ее.
Ланье начал говорить.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Корженовский пересек терминал Шестого Зала и остановился около Мирского под прозрачным сводом. Аватара — на взгляд Корженовского, такое обозначение было наиболее подходящим — неподвижно смотрел в дальний конец зала, на стену, покрытую ковром механизмов.
— Это великолепно, — промолвил Мирский. — Впечатляющие достижения. — Он улыбнулся Инженеру: — Сколько времени вам еще нужно, чтобы поставить диагноз?
— Три дня. В зале полным-полно дублей. Все самое важное, похоже, в исправности.
— А оружие?
Корженовский вглядывался куда-то вверх, сквозь стекло, уже испятнанное нечеткими узорами дождя, той самой воды, что веками очищала и охлаждала механизмы Шестого Зала.
— Его изготавливал не я. И очень мало о нем знаю. Но, думаю, оно тоже готово к бою. Почти всю свою историю Гекзамон полагался на машины, без них ему было бы не выжить. Мы уважаем свои творения и строим на совесть. Этого требует инстинкт.
— Долго еще до открытия? — спросил Мирский.
— График не менялся. Две недели, максимум месяц, если Ланье и Рам Кикура не сорвут обращение и голосование.
— А если дадут приказ, вы его выполните? Откроете Путь?
— Выполню, — ответил Корженовский. — Ведь то будет воля рока, верно?
Мирский рассмеялся, и Корженовский впервые услыхал в голосе аватары не совсем человеческий тембр. Или показалось? Как бы то ни было, ему стало не по себе.
— Да, воля рока, — сказал Мирский. — Мне доводилось встречать богоподобных существ, так ведь и им рок частенько смешивает карты.
ЗЕМНОЙ ГЕКЗАМОН, ОСЬ ЕВКЛИДА
Чтобы попасть в городскую память Оси Евклида, времени потребовалось немного. Ольми предпочел контакт через самозапись и поместил в матричный буфер свою полную копию. Теперь оставалось только ждать, когда ее пропустят в центральные ясли. Со стороны казалось, он дремлет; в действительности же три импланта напряженно трудились.
Кроме Корженовского, единственным существом мужского пола, к которому Ольми испытывал родственные чувства, был Тапи, его сын. В яслях городской памяти воспитывалось немало детей, с одними он познакомился как репетитор, с другими — как член совета попечителей. Немногие из них дотягивали до квалификационного уровня Тапи, и Ольми был убежден, что его точка зрения объективна. Меньше чем за пять лет обучения в городской памяти ребенок набрал объем знаний, редкий для яслей. Вряд ли у него могли возникнуть проблемы с инкарнацией. Впрочем, экзамены ему предстояли нелегкие.
Семь лет назад, спустя два года после официального ухода Ольми в отставку, они с Рам Кикурой подали прошение о создании Тапи. В то время грызня между населением орбитальных объектов и старотуземцами Земли как будто поумерилась, Возрождение вроде бы шло по плану, и обоим казалось, что они вполне успеют спроектировать и вырастить ребенка. Они полностью спрогнозировали личность мальчика, отвергнув как слабоструктурированное формирование психики — метод ортодоксальных надеритов, так и принцип естественного деторождения.
Они обратились за помощью к знаменитейшим трактатам по философии и психологии, а для создания неродительских аспектов воспользовались классическими шаблонами психодизайна, которые Ольми (а точнее, его ищейка) обнаружил в незакаталогированных книгах библиотеки Третьего Зала Пуха Чертополоха. За восемь дней (почти год ускоренного времени), проведенных в городской памяти, они вместе со своими дублями скомпоновали наследуемую внешность, составили объемистые блоки родительских воспоминаний для внедрения в детское сознание на определенных стадиях его формирования, с превеликой осторожностью подогнали все это под шаблоны и сотворили личность, которую им хотелось назвать Тапи, в честь Тапи Сэлинджера, прозаика двадцать второго века, чьими книгами оба зачитывались.
Они соорудили несколько псевдожилищ, чтобы Тапи мог почти самостоятельно расти в разных исторических эпохах. Пластичность ментальной реальности была одним из чудес городской памяти; мощности большинства библиотек Гекзамона и матричная память позволяли в считанные мгновения смоделировать любую среду обитания. Исторический опыт — как документальный, так и переданный в ощущениях величайших ученых и художников Гекзамона — был доступен для Тапи, и он рос на нем как на дрожжах…
Загрузочный буфер получил разрешение, и оригинал психики Ольми подключился непосредственно к яслям городской памяти. Тапи ждал отца. Созданный им самим образ молодого человека вполне соответствовал родительской программе: задуманные Ольми глаза и губы, нос и высокие скулы Рам Кикуры — красивый парень. Последовали объятия — электрический контакт физической и психической сущностей, близость, которая в городской памяти считалась ритуальной.
Городская память позволяла обойтись без пиктографии и речи, но этим редко пользовались. Прямое общение разумов было трудной процедурой, отнимало много времени и применялось только для точной передачи информации.
— Папа, я рад, что ты пришел, — сказал Тапи. — Твоим дублям я порядком надоел.
— Вряд ли. — Ольми улыбнулся.
— Замучил их тестами. Пытаюсь выяснить, адекватны ли они тебе.
— Ну и?
— Адекватны. Но я их раздражаю…
— С дублями надо повежливее. Ты же знаешь, они и наябедничать могут.
— Ты заглянул в их память?
— Нет. Хотел увидеть тебя собственными глазами.
— И что скажешь?
— Отлично. Ты получил одобрение совета?
— Предварительное.
— Получишь. — Ольми не покривил душой.
— Как ты думаешь, Путь откроют?
Ольми ответил ментальным эквивалентом скептической гримасы.
— Знаешь, сынок, давай оставим политику в покое. Лучше обучи меня всему, что сам узнал.
— С удовольствием, папа. — Воодушевление Тапи электризовало.
— И что же ты выяснил?
Тапи изобразил прерывистую, зубчатую кривую.
— Много разрывов. Ситуация весьма напряженная. Гекзамон уже не то счастливое общество, каким, я думаю, был раньше, в Пути. Сегодняшнюю неудовлетворенность я сопоставил с психологическими профилями ностальгии по предыдущим стадиям жизни в естественно сформировавшемся гомоморфизме. По принципу «малое — модель большого». Алгоритмы показывают, что Гекзамон стремится к возврату на Путь.
— То есть «все хотят возвратиться в утробу»?
Помедлив, Тапи неохотно согласился:
— Я бы не стал утверждать так категорично…
— Мне кажется, ты отлично потрудился. Это не просто родительский комплимент.
— Думаешь, прогноз верен?
— В определенной степени.
— Я… Возможно, это глупо, но я тоже считаю, что тут скрыт большой прогностический потенциал. Так что предварительную профессию я уже выбрал. Буду изучать оборону Гекзамона.
— Наверное, ты прав на все сто. Но, если поступишь на эту службу, тебе придется подавлять свой петушиный норов. Самая трудная дорога в лидеры — через Силы Обороны.
— Да, папа, я знаю.
— В ближайшее время я буду очень занят и не смогу навещать тебя чаще.
— Ты снова помогаешь Силам Обороны?
— Нет, это личное. Но мы, наверное, будем встречаться еще реже, чем в последние годы. Хочу, чтобы ты знал: я тобой горжусь и люблю смотреть, как ты растешь и взрослеешь. Мы с мамой исключительно довольны таким сыном.
— Гордость зеркальных отражений, — произнес Тапи с оттенком самоуничижения.
— Отнюдь. Ты гораздо сложнее и совершеннее, чем любой из нас. Ты — лучшее от обоих родителей. Мои редкие визиты — вовсе не признак неодобрения. Это не от меня зависит.
Через шесть часов Ольми покинул Ось Евклида. В шаттле, что летел к Пуху Чертополоха, кроме него было всего двое пассажиров. Беседовать не тянуло, да и спутники были слишком поглощены своими мыслями, чтобы обращать на Ольми внимание.
ГАВАЙИ
Канадзава и Ланье сидели на передней веранде и любовались закатом. Солнце тонуло в океане за пальмовым берегом; склоны Барбер-Пойнта опаляло пламя, не столь испепеляющее, как то, которое полыхало в дни Погибели на мысу и на авиабазе ВМФ США. Свежеокрашенный штакетник отделял владения сенатора от японского кладбища, на котором Карен и Рам Кикура рассматривали украшенные резьбой базальтовые обелиски в форме пагод и крестов.
— Вот чего не хватает Осеграду, — заметил Ланье.
— Чего?
— Погостов.
— А тут их в избытке. Там, наверху, не мешало бы кое-что изменить. Между нами крепкие связи, но мы очень плохо понимаем друг друга. Если бы я чуть легче переносил космические полеты… Вообще-то летать мне доводилось, когда мы с тобой встречались в последний раз. И то под транквилизаторами.
Ланье сочувственно улыбнулся.
— Гарри, ты с ними работал… черт, встретился одним из первых. Кому, как не тебе, знать, что ими движет.
— Я только догадываюсь.
— Почему они ни с того ни с сего стали относиться к нам, как к бедным родственникам? Разве не понимают, что оскорбляют этим все человечество?
— Но ведь мы и есть бедные родственники, сенатор.
— Не такие уж наивные и недалекие, как им кажется. Можем еще до завтрака обмозговать много странных вещей.
— По-моему, точнее будет так: «поверить до завтрака в шесть невозможных вещей».
— Невозможные вещи! Чтобы человек вернулся из царства мертвых, или откуда-то из этих мест, — да разве такое возможно?!
— Возрожденных у нас хватает, — возразил Ланье. — Мирский гораздо загадочней…
— Оповещать землян не имеет смысла, — задумчиво проговорил Канадзава. — Ни к чему хорошему это не приведет, только усилится злость. Не любим мы своих спасителей, вот в чем беда. Не любим, потому что у нас украли детство.
— Сенатор, боюсь, я не совсем понимаю.
— Строители Пуха Чертополоха пережили Погибель и создали новую цивилизацию. Изобрели свои собственные чудеса, отправились в полет на корабле-астероиде. Мы о таком и мечтать не смели. Потом они вернулись, точно соскучившиеся по детям родители, и давай задаривать нас всякими диковинками, даже не спрашивая, хочется нам того или нет. Не позволили наделать собственных ошибок… Короче, встретив добрых самаритян с астероида, мои избиратели растерялись и приняли их за ангелов. Гость с орбитальных объектов и нынче птица редкая; его уважают и боятся. Нас бросили на Земле, будто каких-нибудь олухов из провинции.
— Может, как раз такая встряска и необходима, чтобы разбудить в людях энтузиазм.
— Не поймут, Гарри, — проворчал Канадзава. — Для них это сказки. Мифы. А в политике сказки и мифы до добра не доводят.
На следующее утро Ланье отправился гулять по берегу. Вскоре он заметил Рам Кикуру — высокая и стройная, она шагала навстречу, а над ней кружили чайки.
— Канадзава хочет собрать всех земных сенаторов и телепредов, — проговорила женщина, — которые через меня попытаются заблокировать решение mens publica. Вероятно, придется настаивать на том, что в этом случае законы Возрождения неприменимы.
— Выиграешь? — спросил Ланье.
— Вряд ли. Гекзамон уже не тот, что прежде.
— Кажется, президент отдался воле волн, — сказал Ланье. — А на словах он горячий противник открытия Пути.
— Так и есть, но что он может поделать, если весь Нексус — за? Когда корабль попадает в беду, капитан без рассуждений отправляет за борт все лишнее… Боюсь, у президента не дрогнет рука, если понадобится, оттолкнуть Землю, чтобы спасти остатки Гекзамона.
— Но ведь ярты…
— Один раз мы их отогнали, а ведь тогда тоже не готовились к войне, — перебила Рам Кикура.
— Похоже, ты этим гордишься. Что, переменила взгляды?
Она отрицательно покачала головой.
— Адвокат должен знать настроение противника.
Интересно, подумалось вдруг Ланье, почему Мирского так удивил отказ Нексуса.
— Какие шансы, что большинство проголосует против? — спросил он.
— Никаких, если в референдуме не будет участвовать Земля.
— В таком случае, почему мы здесь торчим? Я думал, от нас кое-что зависит…
Рам Кикура кивнула.
— Зависит. Мы будем путаться у них под ногами и тянуть время. Прилив уже начался, верно?
Насколько мог судить Ланье, был отлив, но он понял, что она имеет в виду.
— А что мы скажем в Орегоне? — спросил он.
— То же, что и здесь.
Они вернулись в дом. Ланье размышлял. Огонек юношеского энтузиазма угас, пришло разочарование, а еще понимание того, что можно было бы заупрямиться и драться до конца, несмотря на всю безнадежность положения. Почему-то эта мысль прибавила ему бодрости и уверенности.
Кроме того, он подозревал, что Мирский (или существа на краю времени) куда могущественнее, чем Гекзамон.
Пока Карен и Рам Кикура что-то выясняли с Канадзавой, Ланье перенес в челнок самые легкие сумки. Когда он вошел в люк, автопилот выдал красный пикт.
— Нельзя ли по-английски? — осведомился Ланье, испытывая необъяснимое раздражение.
— Полет откладывается, — сообщил автопилот. — Мы останемся здесь до прибытия полиции орбитальных объектов.
Ланье широко раскрыл глаза.
— Полиция орбитальных объектов? Не земная?
Автопилот не отозвался. В шаттле померк свет. Белый интерьер окрасился в нейтральную синеву.
— Эй, ты что, вырубился? — спросил Ланье. Ответа не последовало. Сжимая и разжимая кулаки, багровея от гнева, Ланье вглядывался в сумрачный салон челнока. Наконец вышел наружу и едва не столкнулся с Карен.
— Похоже, нас задерживают, — сказал он. Из дома появились Рам Кикура и Канадзава.
— Осложнения? — спросил сенатор.
— Сюда летят орбитальные полицейские.
У Канадзавы окаменело лицо.
— Это очень серьезно. Гарри, откуда ты…
Карен смотрела в сторону моря, над поверхностью которого вдруг возникли три корабля, ослепительно-белые на фоне сероватых утренних облаков. Они заложили вираж и, сбрасывая скорость и высоту, приблизились к дому. Воздушные волны разметали гравий и грязь на подъездной дорожке и дворе сенаторского дома.
— Господин Ланье! — окликнул усиленный динамиком голос. — Вам и вашей супруге надлежит незамедлительно вернуться в Новую Зеландию. Все старотуземцы должны возвратиться в места постоянного проживания.
— По чьему распоряжению и на основании какого закона? — крикнула Рам Кикура.
— На основании дополнений к кодексу Возрождения и по личному распоряжению президента. Будьте любезны пройти на борт вашего шаттла. Мы изменили его полетное задание.
— С вами говорит сенатор Канадзава! Требую встречи с президентом и председательствующим министром!
Ответа не последовало.
— Стойте, где стоите, — посоветовала Рам Кикура. — Мы все останемся тут. Они не посмеют применить насилие.
— Гарри, они имеют в виду всех старотуземцев? — спросила Карен. — Даже тех, кто постоянно живет на орбитальных объектах?
— Не знаю, — сказал Ланье. — Сенатор, от нас будет больше проку на нашей территории. Лишь бы обошлось без домашнего ареста… — Он повернулся к Рам Кикуре. — А ты, наверное, вернешься на Пух Чертополоха?
— Черта с два! Уж чего-чего, а этого я никак не ожидала.
— Им нелегко будет довести дело до конца, — процедила сквозь зубы Карен.
«Сомневаюсь, — подумал Ланье. — Видно, они предпочли грязную игру. И по своим правилам».
— Нельзя же стоять, точно упрямые дети, — проговорил он. — Сенатор, спасибо, что выслушали нас. Если доведется увидеться, я…
— Будьте любезны немедленно пройти на борт, — громыхнул голос.
Ланье взял жену за руку.
— До свидания, — сказал он Канадзаве и Рам Кикуре. — Желаю удачи. Расскажите Корженовскому и Ольми о том, что здесь произошло.
Рам Кикура кивнула.
Они прошли в салон шаттла. Люк медленно закрылся.
ПУТЬ, ПРЕОБРАЖЕННАЯ ГЕЯ
Вокруг сгущалась паутина параллельных зеленых линий — не то клетка, не то упряжь для пузыря. Линии прочерчивались молниеносно, и уследить за ними никак не получалось. Вскоре снизу, от далекой поверхности Пути, устремилась вверх новая стая линий; они сошлись над вершиной одной из дисковых пирамид и образовали конус. Овальный пузырь пошел на снижение. От его скорости у Риты захватило дух, но никаких иных ощущений полет по-прежнему не вызывал.
Мутило ее совсем по другой причине. Слишком много переживаний, слишком много впечатлений.
Вздрогнув, Рита отвернулась и поглядела вниз. Они порядочно снизились и приблизились к белой башне. Попытавшись на глаз определить ее размеры, девушка в конце концов решила, что башня никак не ниже Фаросского маяка и даже гораздо массивней. Но в сравнении с Путем оба этих строения выглядели сущими карликами.
Рита отважилась запрокинуть голову и посмотреть вверх. Далеко позади, огромная и четкая, висела в вышине треугольная призма, будто черный, с перламутровым отблеском кристалл плыл в подкрашенной молоком воде.
В глубине Пути словно замерцал бакен. Прищурясь, Рита вгляделась в подвижную искорку. Ее, как и призму, обрамляла каемка света, но искорка находилась гораздо дальше и быстро двигалась в их сторону. Вторая радужная призма! И идет на столкновение с первой. Девушка вскрикнула — призмы врезались друг в друга, как два встречных поезда на одной колее. На миг они слились в сплошную зеленую линию, затем вторая призма отделилась от первой, совершенно невредимой, и понеслась дальше своим курсом.
— Ты сама захотела все увидеть, — спокойно произнес поводырь. — Все мои «я», как правило, избегают пользоваться этой дорогой.
Пузырь пролетел сквозь гладкую стену башни, пересек замкнутое куполообразное пространство, где плавали в воздухе многогранники, затем одолел вторую стену. Сбросив доспех из зеленых линий, он пошел вниз по изумрудной, как листва, шахте к чему-то похожему на идеально прозрачную стеклянную линзу. Линза пропускала искаженные цвета: морскую синеву, небесную голубизну, светло-коричневые оттенки солнца и серые — облаков, словом, все привычные краски родины. На миг Рита задержала дыхание, безнадежно мечтая о том, чтобы кошмар все-таки прекратился.
— Это вход на Гею, — пояснил Тифон. — Здесь были открыты первые Врата. Вообще-то, наши Врата не такие узкие, но первые обычно бывают именно такими.
— А…
«До чего же ты щедр на сведения, от которых мне никакого проку», — подумала Рита.
Пока они спускались к поверхности линзы, цвет шахты сменился на красный, потом — резко на белый.
Пузырь вошел в линзу, пролетел насквозь. Внизу лежал облачный покров, а под ним — берег и серый океан в солнечных блестках.
Рита с трудом перевела дух.
— Где мы?
— Это твоя планета, — сказал Тифон.
— Где именно?
— Насколько я могу судить, недалеко от твоего дома. Я здесь ни разу не бывал. Ни в какой форме и ни в каком качестве.
— Я хочу… — Она подняла глаза и увидела синее небо и рассеянное сияние над головой. — Врата, через которые они только что пролетели. — Нельзя ли побывать на Родосе?
Тифон ответил после недолгих размышлений:
— Пожалуй, на это не требуется много энергии. К тому же проект близок к завершению. Скоро будут и результаты.
— О чем ты?
— О направлении исследований. Скоро ты нам поможешь.
— Все, что я знаю, знаешь и ты. — Рита чуть не заплакала — «Сил моих больше нет, когда же все это кончится?!» — и спросила дрожащим голосом: — Что вы от меня хотите?
— Надо разыскать тех, кто сделал Ключ. Наведи на их след. Нет-нет… — Увидев, что Рита готова возразить, он поднял руку. — Понимаю, в устройстве Вещей ты не разбираешься. И все же есть надежда, что твои действия — или хотя бы присутствие — привлекут внимание тех, кто, возможно, ищет Ключ. Только ты способна работать с ним. Поэтому в активной форме ты еще представляешь собой некоторую ценность.
— А что будет с моими спутниками?
— Переправим их сюда, если тебе так будет спокойнее.
— Будет, — кивнула она. — Переправьте, пожалуйста.
Тифон улыбнулся.
— Ваши формы социального умиротворения достойны всяческих похвал. Какая простота! И какая агрессивность под маской невинности! Я отправил заявку. Твои товарищи встретят нас на Родосе, если позволит энергетический бюджет.
— Я очень устала. Мы летим на Родос?
— Да.
Из ближайших облаков выстрелила зеленая молния, разветвилась перед пузырем, обхватила его многочисленными сверкающими кривыми. В этой новой клетке пузырь и полетел высоко над океаном. А в какую сторону, Рита могла лишь догадываться.
— До меня вы не изучали никого из людей? — спросила она.
— Отчего же? Я лично изучил множество обитателей этой планеты, прежде чем занялся копией твоего разума.
— Стало быть, вы все про нас знаете, — процедила сквозь зубы Рита, не пытаясь спрятать клокотавшую в груди ярость.
— Нет. Осталось еще немало тем, немало предметов для исследований. Но мне вряд ли позволят изучить тебя полностью. Хватает и других, более важных задач, и к ним привлечены все мои «я».
— Ты все твердишь про свои «я», — заметила Рита. — А я ничего не понимаю.
— Я не индивидуум. Я активно сохраняюсь…
— Как зернышко в бочке? — усмехнулась Рита.
— Как память в твоей голове, — возразил Тифон. — Я активно сохраняюсь в щели. Мы способны вызывать в щели резонансы и хранить огромные запасы знаний, в буквальном смысле миры информации. Понятно?
— Нет, — буркнула она. — Разве «я» не одно-единственное?
— Все дело в том, что с моего оригинала, моего «я», можно снять бесконечное число копий. Я могу сливаться с другими «я», которые обладают самыми разными формами и способностями. При необходимости для нас конструируют различные вспомогательные устройства: машины, корабли или, что бывает гораздо реже, тела. Я подключаюсь к работе, когда заняты все остальные мои «я».
— Твоя профессия — заботиться о чужаках?
— В известной степени. Я изучал родственных тебе существ, когда мы воевали с ними в Пути. В те времена я был индивидуальностью, имел биологическую основу и форму, близкую к природной.
Бабушка поведала Рите то немногое, что знала о Яртских войнах, но на молоденькую девушку это не произвело впечатления — так, еще один бессмысленный завиток в фантастическом узоре. Теперь осталось лишь упрекать себя, что она слушала софе не очень внимательно.
— А какая у тебя природная форма?
— Не человеческая. И потом, я давно соединился с остальными копиями. Перемешался с ними. — Он медленно покрутил вытянутым пальцем.
— Я снова ничего не поняла.
Тифон сел рядом, оперся локтями о колени и сцепил руки. «Совершенно человеческий жест, — отметила про себя Рита. — А лицо? Так ли уж оно сейчас невыразительно?»
— Если прикажут, ты меня убьешь?
— Никто не прикажет убить тебя или кого-то другого, если под убийством ты подразумеваешь уничтожение оригинала. Ваш народ назвал бы это преступлением, грехом.
Внизу стелилась сине-зеленая океанская отмель, усеянная каменными столбами, как вырубка пнями. Это место Рита видела впервые.
Но, если верить поводырю, до Родоса недалеко. Хотя для ярта слово «недалеко» может иметь совсем иной смысл, нежели для Риты. Ведь ярты умеют перемещаться с безумной скоростью, проникать сквозь Врата в мыльных пузырях, и одни боги знают, что еще.
По курсу появлялись все новые рифы. Каждый был увенчан золотой шапкой, повторявшей форму скалы, как слой краски. Никакой растительности на островках, ни единой лодки на воде, — лишь затянутая облаками и испятнанная рифами пустота.
— А можно вдохнуть воздух? — спросила Рита.
— Нет, — кратко ответил Тифон.
— Почему?
— Для тебя он уже непригоден. В нем присутствуют не видимые глазу организмы и биологические агенты. Они поднимают Гею на более высокий уровень развития.
— Значит, на ней больше никто не может жить?
Казалось, Тифон взглянул на нее с сочувствием.
— Из твоей расы — никто.
— На всей планете — никого? Ни единого человека?
— На Гее нет людей. Их сохранили для дальнейшего изучения.
Вот тут-то и нахлынула настоящая ярость. Стиснув кулаки, девушка бросилась на Тифона. Тот спокойно принимал удары, его лицо превращалось в бесформенную маску, а одежда глубоко вминалась в тело, будто Рита колотила теплое, податливое тесто.
Наконец обезображенный Тифон рухнул на платформу. Ни ссадин, ни синяков — просто ком теста…
Рита пнула напоследок неподвижное тело и вдруг ощутила в голове черную искрящуюся пустоту. Она замерла, подняв глаза к облакам, что виднелись сквозь пузырь; по щекам потекли слезы, ярость отхлынула, но руки и ноги все еще дрожали. Мало-помалу к ней вернулось самообладание.
Вдали, за морем, появилось темно-зеленое продолговатое пятно, и та часть души, которой удалось сохранить надежду, возликовала. Родос! Рита узнала бы его где угодно. Пузырь с огромной скоростью нес ее домой.
— Кажется, я растратил слишком много энергии, — подал голос Тифон.
ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Фаррен Сайлиом вошел в зал Нексуса, где почти не оставалось свободных мест, и расположился на подиуме. Ольми, Корженовский и Мирский внимательно слушали президента. Инженер сохранял бесстрастное выражение лица: он осознавал важность происходящего, но ничем не выдавал своего отношения.
Мирский тоже не выражал своих чувств, но за напускным, как полагал Ольми, равнодушием таилась угроза Гекзамону — угроза пострашнее, чем новая война с яртами. Ольми уже верил каждому слову русского, придя к выводу, что этот человек — если он человек — лгать просто-напросто не способен. У президента, очевидно, сомнения на его счет тоже рассеялись после очной ставки с Гарабедяном.
И все-таки Нексус и Фаррен Сайлиом по неодолимым политическим причинам взяли курс на открытие Пути и делали шаги, способные только разорвать ниточку между Землей и орбитальными телами, быть может, навсегда. Всем землянам, находившимся на орбитальных объектах, пришлось возвратиться на планету. Закон о чрезвычайном положении, временно забытый после Яртских войн, давал президенту исключительные полномочия. С момента введения закона в действие у президента был ровно год, чтобы выполнить свои планы. По истечении года президент, воспользовавшийся законом о ЧП, навсегда отстранялся от политической власти.
В том, что при голосовании воздержавшихся не окажется, Фаррен Сайлиом не сомневался. Если большинство в mens publica выскажется отрицательно, он подаст в отставку. Если положительно, то Шестой Зал Пуха Чертополоха будет срочно отреставрирован, оборонительные сооружения Гекзамона восстановлены, а Путь открыт месяца через четыре.
Корженовскому официально предписывалось наблюдать за исполнением воли mens publica. Отказаться Инженер не мог, однако, как показалось Ольми, свои обязанности выполнял, мягко говоря, без особого усердия. До настоящего момента он всего лишь подчинялся обстоятельствам, но теперь казалось, что он вот-вот сбросит маску, которую носил четыре десятка лет, — маску ученого, посвятившего жизнь Возрожденной Земле и Земному Гекзамону, пожертвовавшего своим гением и достижениями ради блага друзей. И скоро, наверное, уже будет неважно, сам он снимет маску или позволит сорвать ее с себя.
И все же Ольми почти не сомневался, что Корженовский будет выполнять приказы Гекзамона, и Путь откроется даже раньше, чем ожидает президент.
А как поступит Мирский, оставалось лишь догадываться. Впрочем, что толку ломать голову? Разве исповедимы пути аватары?
Тем временем в мозгу Ольми ярт «страницу за страницей» раскрывал повседневную жизнь своего народа. Ручеек информации превратился в настоящий паводок, чуть ли не сель. Ольми пока ухитрялся держаться на плаву и уже планировал совещание по реорганизации Сил Обороны.
Вскоре он, по условиям договора между дублем и психикой ярта, разрешит тому воспользоваться своими глазами и ушами. Лучше понимая друг друга, они смогут сотрудничать более продуктивно.
Конечно, тут могут таиться опасности, но едва ли они страшнее тех, которые Ольми уже пережил.
Наступило время перемен. И это еще мягко сказано.
Поступь Истории приняла размах революции. Впереди новое Разлучение.
Президент умолк, и неогешельская коалиция — подавляющее большинство Нексуса — фейерверком пиктов и аплодисментами выразила полное одобрение. Товарищи президента по фракции надеритов хранили молчание.
Корженовский повернулся к Мирскому.
— Друг мой, убеждения — убеждениями, а работа — работой.
Мирский пожал плечами и кивнул, не то прощая Инженера, не то сбрасывая со счетов.
— Время все расставит по своим местам, — произнес он ровным голосом и подмигнул Ольми.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА, ОРБИТАЛЬНЫЕ ОБЪЕКТЫ И ЗЕМЛЯ
Корженовский поднял ком белого «теста», и тот чуть слышно зашипел в его руках. «Тесто» появилось шесть лет назад, после неудачной попытки создать Врата без Пути. Провал не стал достоянием гласности, а зря — вместо Врат Инженер получил новую форму материи, совершенно инертную и не обладающую (пока) полезными свойствами. Шесть лет исследовательской работы не такой уж большой срок…
Корженовский положил ком обратно на лоток из черного камня, выпрямился и окинул лабораторию прощальным взглядом. Он расставался с ней на несколько месяцев, а быть может, и насовсем. Результаты голосования mens publica уже были подсчитаны и оглашены. Две трети избирателей — больше, чем он ожидал, — высказались за открытие и постоянную эксплуатацию Пути.
У Фаррена Сайлиома не осталось выбора.
Корженовский включил роботов-часовых и дал дублю последние инструкции. Если он не вернется в лабораторию, но придет кто-нибудь другой, дубль встретит гостя и посвятит во все дела.
По правде говоря, Корженовскому хотелось поскорее возвратиться в Шестой Зал и приступить к работе. В душе постоянно звучал слабый, но упрямый голосок: то ли откликался эхом на веление обстоятельств, то ли сам каким-то малопонятным образом будил нетерпение; неугомонный голос того, что вошло в восстановленное «я» Инженера, — голос тайны Патриции Луизы Васкьюз.
Корженовский собрал лабораторные журналы и миниатюрные инструменты — все необходимое для начала работы с Путем, — а затем приказал лаборатории закрыться наглухо.
— Стереги как следует, — велел он крестообразному часовому, удаляясь от куполов. На краю лагеря остановился и нахмурился. Странно. Разговаривать с роботами совершенно не в его привычках. К ним он относился как к обычным полезным машинам, коими они и являлись.
Инженер забрался в кабину вездехода. Впереди лежали километры песка и щебня, за ними — железнодорожная станция города Второго Зала.
Дубль Сули Рам Кикуры не жалел красноречия, добиваясь освобождения из-под домашнего ареста. Вспомогательный суд в городской памяти Оси Евклида отклонил иск под тем предлогом, что в период действия закона о ЧП только телесные представители имеют право апеллировать к суду. Это было настолько дико, что Рам Кикура даже не рассердилась. В ее душе давно выгорел гнев, осталась только тоска.
О неудаче своего посланника она узнала у себя в квартире. Открыто возражать против восстановления Пути было уже не то что опасно, а попросту неловко, бестактно, если толковать это слово шире. Право и политика Гекзамона десятки лет основывались на знании границ, за которыми лежат хаос и бедствия. Президент и председательствующий министр точно оценили умонастроения граждан орбитальных тел и делали все от них зависящее, чтобы не переступить рамки своих должностных обязанностей и при этом выполнить волю mens publica и Нексуса.
Похоже, они исполнились мрачной решимости показать всему свету крайности этого выбора, наказать Гекзамон (и даже своих идеологических сторонников) за то, что он взвалил на их плечи эту тяжкую ношу.
Рам Кикуре запретили входить в любые хранилища информации, даже не дали поговорить с Корженовским и Ольми, сухо сообщив, что те «честно выполняют свой долг, делают все, что в их силах, для выполнения чрезвычайного плана». А она не желала идти ни на какие уступки. У Рам Кикуры — свои границы, и будь она проклята, если переступит их!
Весна подарила Новой Зеландии прекрасную погоду и очаровательных ягнят. Ланье коротал время, пестуя небольшую отару черноголовых овец, Карен ему помогала, когда забывала про свои беды и опасения. Прикованная волей Гекзамона к дому и долине, она быстро сдавала. Шалили нервы, все валилось из рук.
Они жили и работали бок о бок, но в отношениях друг с другом блюли дистанцию. Азарт, разбуженный в душе Ланье Мирским, угас. Он не думал о завтрашнем дне. Будущее его почти не интересовало.
Когда-то он преклонялся перед Гекзамоном и его идеалами. В последние годы он лишь издали следил за переменами в жизни орбитальных объектов, за увеличением числа проблем, которые угрожали, подобно лавине, вот-вот похоронить под собой буквально все. Погрязнув в собственных нуждах и заботах, тот самый Гекзамон, что спасал планету, все-таки предал и Ланье, и Карен. Предал Землю. Не довел Возрождение до конца. И, наверное, уже никогда не доведет, что бы ни утверждали станции, вещающие по ночам с орбитальных тел. Больше всего Ланье бесили обтекаемые, слащавые ежесуточные сводки об успешном приближении открытия Пути. Дикторы то и дело упоминали о Возрождении — будто бы оно продолжалось.
«Я всего лишь одинокое человеческое существо, — говорил себе Ланье. — Я увядаю, как лист на дереве, и это правильно. Мне тут уже не место. Жизнь кончена. Ненавижу эти времена и не завидую тем, кому суждено родиться. Будь рядом Мирский, мы бы еще повоевали, ведь за ним наверняка стоят сила и мудрость, которых никому из нас не обрести…»
Но Мирский исчез. Уже несколько месяцев его никто не видел.
Пора спать, подумал Ланье. Лечь, уснуть, избавиться на время от болезненных раздумий. Руки уперлись в деревянные подлокотники, тело двинулось вверх… Казалось, он зацепился за что-то брюками.
Он озадаченно перегнулся через подлокотник, и тут в голове словно взорвалась бомба.
В глазах потемнело. Ланье судорожно вцепился в подлокотники, чувствуя, что не в силах выпрямиться.
В мозгу с лязгом съехались створки дверей и преградили путь во все хранилища воспоминаний. Карен… Где Карен?
Точно так же умер его отец, который был тогда еще моложе, чем Ланье сейчас. Никакой боли. Внезапный конец… И ничего не сказать на прощание. Не вымолвить даже: «О Господи!».
В темноте, что стояла перед глазами, возник радужный зев туннеля.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
В шестидесяти метрах под периметром южного колпака Седьмого Зала находились генераторы; семь шахт, очищенных силовыми полями до полного вакуума, соединяли их с аппаратурой Шестого Зала. Генераторы не имели движущихся частей, а принцип их действия не имел ничего общего с электричеством и магнитным полем; он опирался на куда более сложное явление природы — законы причинности. Еще в конце двадцатого века Патриция Луиза Васкьюз искала им математическое выражение, а Корженовский довел ее работу до конца.
Эти семь генераторов подвергали пространство-время стрессовым нагрузкам, которые отражались на Пути. Четыре десятилетия машинами не пользовались, но они сохранились в исправности; вакуумные шахты тоже были готовы к работе и свободны от материи и связанной временем энергии, этого удивительного побочного продукта взаимодействия вселенных.
Над скважиной, что вела в Седьмой Зал, возвели прозрачный защитный купол. В скважину закачали воздух, а в пузырь поместили мониторы — гигантские красные шары, сплошь усаженные серебристыми и серыми кубами, каждый величиной с человеческую голову. Эти шары летали взад и вперед по силовым линиям, беззвучно огибая своих хозяев-людей, если те оказывались на их сложном маршруте.
Неторопливо вращаясь, Корженовский плавал в воздухе там, где когда-то начинался Путь. Легкий ветерок шевелил седые пряди на голове Инженера. Корженовский разглядывал сооружение на южном колпаке Седьмого Зала: огромные черные концентрические круги, разбежавшиеся на километры от скважины, состоявшие из ускорителей виртуальных частиц и резервуаров гравитонно-стабилизированного трития. Если они и вступят в дело, то лишь после открытия Пути; ускорители можно использовать как оружие — на несколько сот километров очистить Путь от материи, обеспечить Гекзамону «плацдарм», буде таковой понадобится. Затем машины создадут силовые щиты, чтобы отвести в сторону поток дезинтегрированной материи, который создадут лучи ускорителей.
Грозное оружие, грозная оборона…
Грозный противник.
Через две недели генераторы Пути будут готовы к испытаниям. Возникнут образования заведомо нестабильной конфигурации — виртуальные вселенные с дискретными измерениями, континуумы, чья реальность немногим более, чем абстракция. Их гибель озарит ночное небо Земли, когда частицы и волны, не известные любому стабильному континууму, оставят свои следы в протестующем вакууме. — Если испытания закончатся благополучно, то недели за три Корженовский создаст торус — независимую, устойчивую, самодостаточную Вселенную. Затем он разбалансирует торус и проследит за его угасанием; картина распада позволит судить о состоянии закупоренного конца Пути и местонахождении того в суперпространстве.
Возможно, еще несколько месяцев уйдет на «выуживание» этого конца, для чего предстоит генерировать виртуальную Вселенную, сопоставимую по размерам и форме с Путем, но не бесконечную. Она будет стремиться к слиянию с Путем, к созданию моста между генераторами и их «блудным сыном».
Рамон Рита Тьемпос де Лос Анджелес…
Корженовский закрыл глаза, лоб избороздили глубокие морщины. Он не мог не знать, откуда берутся и что означают эти обрывки фраз, все чаще нарушавшие привычный ход мыслей. Когда к его дублям «подселили» ядро психики Патриции Васкьюз, чтобы объединить их и образовать личность Инженера, то вместе с этим каким-то образом перекочевали ее воспоминания и устремления. Теоретически это было мало вероятно. Но в момент записи сознания Васкьюз была крайне взволнована, а Корженовский подвергся столь необычному «дроблению», что мало походил на учебную модель буфера для перезаписи личности.
Он не противился ее вторжениям, пока они не противоречили его планам, не бередили душу. Но знал: расплата близка. Потребуется серьезная перестройка личности.
Но ведь это небезопасно… Вправе ли он рисковать собой, находясь в центре событий, направляя усилия всего Гекзамона?
Из отверстия скважины раздался голос:
— Конрад!
Корженовский поморщился, оглянулся. Ольми. Они не виделись и не говорили друг с другом уже несколько недель. Инженер раскинул руки, чтобы остановить вращение, и поплыл из центра пузыря к скважине.
Они перекинулись пиктами дружеских приветствий, затем обнялись, что при гравитации, близкой к нулевой, оказалось непросто.
— Я нарушил твой отдых. — Ольми пиктом выразил сожаление.
— Пустяки. Рад тебя видеть.
— Ты слышал?
— Что?
— У Гарри Ланье сильное кровоизлияние в мозг.
— Ах, черт! Он же не защищен… — Корженовский побледнел. — Жив?
— Еле дышит. Слава Богу, Карен была рядом и буквально через несколько секунд связалась с Крайстчерчем.
— Проклятая старотуземная гордыня! — В возгласе Корженовского прозвучал не только его гнев.
— Врачи прилетели через десять минут. Нужна реконструкция мозга. Очень уж большое омертвение.
Корженовский закрыл глаза и медленно покачал головой. Он не одобрял насильственного лечения, но сомневался, что Гекзамон смирится с выбором Ланье.
— Довели человека, — с горечью произнес он. — И мы все руку приложили…
— Да, мы виноваты, как ни крути, — кивнул Ольми. — Если Карен согласится на реконструкцию, врачи поставят Гарри на ноги. Но тут не обойтись без медицинских услуг, которые всегда были у него в черном списке.
— А Рам Кикуре ты сказал?
Ольми отрицательно качнул головой.
— Она под домашним арестом, никак с нею не связаться. Да я и сам на коротком поводке.
— Я тоже, — сказал Корженовский. — Но могу его растянуть, чтобы потолковать с влиятельными людьми.
— Неплохо бы, — улыбнулся Ольми. — Боюсь, мой политический статус на сегодняшний день весьма расплывчат.
— А что так?
— Я отказался возглавить Силы Обороны в условиях ЧП.
— И правильно сделал. А почему отказался, если не секрет?
— Секрет. — Ольми опять улыбнулся. — Потом все объясню. Сейчас рано. Между прочим, в ближайшее время со мной будет нелегко связаться. — Последнюю фразу он выстрелил пучком пиктов, видимо, она не предназначалась для чужих глаз и ушей. — Если понадобится что-нибудь мне передать, пожалуйста… — Ольми добавил еще несколько символов.
Корженовский просигналил:
— Мне без тебя будет очень тоскливо. И без Гарри, и без Рам Кикуры.
Ольми понимающе кивнул.
— Может, мы еще соберемся вместе. Если будет на то воля Звезды, Рока и Пневмы.
Он улетел обратно в скважину. И снова Корженовский одиноко плавал в пузыре, а рядом вращались машины — красные шары с серыми кубами. «Какой тут отдых?» — подумал Инженер и вернулся к работе.
ЗЕМЛЯ
Ланье цеплялся за край колодца. Стоило разжать пальцы и застыть в ожидании падения, как кто-то подхватывал его. Он не мог умереть и злился на непрошеного спасителя. Пока жил, он был вынужден терпеть кислый похмельный привкус во рту и постоянное жжение во внутренностях. Когда сознание на миг прояснялось, Ланье пытался вспомнить, кто он такой, но ничего не получалось.
Вокруг взорвался свет. Казалось, он купается в божественном сиянии. Внезапно Ланье услышал внятные фразы — первые за очень долгий, как ему мнилось, срок.
— Все, что могли, мы сделали. Без реконструкции.
Он поразмыслил над этими словами, такими знакомыми и при этом такими чужими.
— Он бы на нее не согласился.
«Карен».
— Раз так, мы больше не в силах помочь.
— А он придет в сознание?
— В известной степени, он уже в сознании. Возможно, даже слышит нас.
— А говорить может?
— Не знаю. Спросите.
— Гарри, ты слышишь?
«Да, Карен, но почему бы вам не отпустить меня на тот свет? Ведь работы не осталось…»
— Какая работа, Гарри?
«Возрождению конец».
— Возрождению… конец… Гарри, ты очень болен. Ты слышишь меня?
— Да…
— Не могу я вот так запросто дать тебе умереть. Я обратилась в Крайстчерч, в лечебный центр Гекзамона. Они сделали все, что от них зависело, но…
Он по-прежнему не видел и не мог понять, открыты его глаза или нет. Божественное сияние сменилось коричневой мглой.
— Не позволяй…
— Что?
— Не позволяй им…
— Гарри, скажи, что мне делать?
— Что за… реконструкция?
— Господин Ланье, — вмешался чужой голос, — без реконструкции вам окончательно не поправиться. Мы ввели в ваш мозг крошечных роботов. Они восстанавливают нервные клетки.
— Не надо нового тела…
— Не беспокойтесь, у вас нормальное тело… в известной степени. Поврежден мозг.
— Никаких привилегий.
— О чем это он? — спросил кто-то третий.
Ответила Карен:
— Он не желает элитарного лечения.
— Господин Ланье, это стандартная процедура. Вы имеете в виду… — голос понизился. Фраза адресовалась кому-то другому, быть может, Карен: —…что он против хранения в импланте?
— Всегда был против.
— Ничего подобного тут не потребуется. Обыкновенная медицина. Вы же раньше не отказывались от медицинской помощи, верно?
— Не отказывался. Жизнь трудна…
— Но я должен заметить, что при своевременном обращении в Крайстчерч развитие болезни было бы остановлено.
— Вы — с орбитальных тел? — медленно произнеся эти слова, Ланье открыл глаза (то есть ощутил, как разлепляются веки), но ничего не увидел.
— Я там учился. Но родился и вырос в Мельбурне.
— Ну, хорошо, — сказал Ланье. Выбирать, похоже, не приходилось.
Где-то вдалеке плакала Карен. Звуки стали тише, коричневая мгла сгустилась в черноту. Прежде чем лишиться чувств, он услышал новый голос, на сей раз с русским акцентом:
«Гарри, помощь близка. Держись, старина».
Мирский.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Когда у Ольми не осталось сомнений, что его прочат на должность командующего Силами Обороны, он решил исчезнуть. С яртом в голове забираться на такие ответственные высоты?!
После разговора с Корженовским он побывал в номере под залами Нексуса, а затем в своей старой александрийской квартире и «замел» все следы. Даже личный библиотечный канал подготовил к уничтожению, но медлил. Перед тем как обрубить все концы, надо было исполнить последний долг.
Он вызвал любимую ищейку и спросил, где находится сын.
«Пух Чертополоха», — ответила вскоре ищейка.
«Инкарнирован?»
«Благополучно рожден и уже проходит телесное обучение».
Ни Ольми, ни Рам Кикура при рождении Тапи не присутствовали. А импланты, увы, созданы не для того, чтобы избавлять от угрызений совести.
«Можно с ним связаться по внешним каналам?»
Ищейка дала ответ через несколько секунд:
«Прямой контакт невозможен. Но он открыл в банке данных тайный счет, доступный только вам и ему».
Ольми улыбнулся.
«Посмотри, что там есть».
На счету находилось одно-единственное краткое послание:
«Зачислен в состав Сил Обороны. Через несколько дней получу первое назначение. Успехов всем нам, папа».
Ольми снова и снова перечитывал записку и любовался пиктом, означающим нежность, уважение и восхищение.
«Я хочу оставить сыну письмо, — сообщил он в банк данных. — И просьбу».
Когда послание перекочевало на счет, Ольми отозвал ищейку и заблокировал терминал.
Настало время уйти туда, где его никто не потревожит. Он сложил на полу груду самых необходимых вещей, а затем переправил ее в эксплуатационный туннель возле полярной шапки, в третью квартиру казармы технического персонала.
Извещать Гекзамон о результатах исследований было рано. Судя по всему, Ольми пока не добыл ничего стратегически ценного. Он много узнал о культуре и обществе яртов, зато о науке и технологии — сущие пустяки. Это казалось вполне объяснимым: вряд ли те, кто отправлял ярта на задание, круглые дураки. И все-таки Ольми чувствовал, что ему понадобится еще несколько недель.
По правде говоря, он ушел в поиски с головой. Увидел ловушку — не яртскую, а свою собственную, — и осторожно миновал ее. Он мог бы схорониться у себя в мозгу и месяцами осмысливать поступающую от дубля информацию, а во внешний мир возвращаться только за съестными припасами и за новостями о подготовке к открытию Пути.
Никогда еще он не получал возможности изучать противника в таком близком, можно даже сказать, интимном контакте. А ведь изучать врага — все равно что рассматривать в кривом зеркале себя самого. Временами, исследуя слабые и сильные стороны пленника, Ольми видел в нем свои отрицательные черты, словно взятые взаймы. И наоборот. Ненависти к ярту он уже не испытывал. Иногда ему казалось, что он вот-вот научится понимать это существо.
Они выработали своего рода язык, мысленный «пиджин», позволявший каждому думать по образу партнера и в рамках общего словаря. Они начали обмен информацией личного свойства, безусловно, тщательно подобранной и упрощенной, но, тем не менее, дающей картину мировоззрения. Ольми поведал о своем прошлом: естественное рождение, консервативное воспитание в семье ортодоксальных надеритов, живших в городе Второго Зала, но умолчал о том, как берег дублей Корженовского, как веками вынашивал свой замысел. А от ярта узнал следующее:
«Цивилизованная планета — черная планета. Найти невозможно. Причинить ущерб невозможно. На ней (мы) укрываемся, на ней готовимся к службе в Пути. Таких планет много; на них исполнители, состоящие и не состоящие на службе, дожидаются назначения. (Я) отправился на задание с такой планеты. Она очень красива: чернота на фоне звезд. (Мне) неизвестно, что такое «естественное рождение». Насколько (я) могу судить по содержимому (моей) памяти, (нас) взяли служить рядовыми исполнителями. При подготовке (нам) дают знания, которые понадобятся для конкретного задания. При переподготовке объем знаний увеличивается. (Мы) не забываем предыдущие задания, но помещаем связанную с ними информацию в резерв, позднее она может пригодиться в экстренных ситуациях».
Ольми рассказал ярту о типичном человеческом детстве: образование, обучение, выбор первых имплантов и библиотек. Он ни словом не обмолвился о Пухе Чертополоха и тщательно проверил визуальную информацию, чтобы ярт не увидел плавных изгибов внутренних помещений звездолета-астероида. Он пытался внушить ярту, что и сам родился и вырос на планете.
Ольми надеялся со временем проникнуть в аналогичные слои памяти ярта. Ведь он, в конце концов, тюремщик: своя рука — владыка. Быть может, позднее, когда полностью уверится в собственной неуязвимости, он расскажет ярту правду, только правду и ничего, кроме правды.
Но пока они оба не спешили исповедоваться…
А за этими стенами соотечественники Ольми решительно продвигались к цели. Время от времени из своего укрытия он подключался к терминалу общественной библиотеки и при помощи ищейки знакомился с пропагандой Гекзамона, уже порядком давившей на психику. Казалось, за нагромождением болтовни Гекзамон прячется от чувства вины и снова и снова вынужден убеждать себя в собственной правоте.
Все эти увертки не очень-то утешали. Гекзамон делал грубейшие ошибки, терял лицо. Сбывались наихудшие подозрения и опасения Ольми.
Получив наказ mens publica, власти незамедлительно приступили к подготовке открытия Пути. Уже близилось к концу оборонное строительство. Через месяц, а то и раньше, астероид воссоединится с Путем. Население орбитальных объектов проявляло энтузиазм пополам с нервозностью.
Земной сенат был распущен на внеочередные каникулы. Сенаторов, телепредов и большинство территориальных администраторов фактически отстранили от политической жизни. Рам Кикуру не выпускали из-под домашнего ареста, ей даже не позволяли связаться с Осью Евклида.
Все эти новости Ольми переварил с угрюмым смирением. Он с самого начала был готов к такому повороту событий. Что поделаешь, если история решила-таки реализовать свой потенциал? Открытие Пути превратилось в идею фикс; одержимые ею не считались уже ни с чем. Ни с честью, ни с тысячелетней традицией.
Возможно, со временем Ольми станет больше уважать яртов, пуритански-прямодушную расу, чем собственный народ, запутавшийся в лицемерии и противоречиях.
ЗЕМЛЯ
— Тут был Павел Мирский? — спросил Ланье, когда Карен перевернула его на бок и осмотрела «плавающие» простыни.
Она выпрямилась.
— Нет. Тебе приснилось. — Раздражение в ее взгляде соседствовало с недоумением.
Сглотнув, он кивнул.
— Наверное. А долго я проспал?
— Это был не сон, — ответила она. — Тебя лечили. Последнюю порцию микророботов ввели в кровь два дня назад. Ты чуть не умер.
Она снова уложила его на спину.
— Прошло без малого два месяца.
— Да?..
Он слабо улыбнулся.
— Почти ничего не помню. Когда это случилось, я что, звал тебя?
— Ты вел себя так, будто хотел умереть.
— Может, и хотел, — спокойно произнес он. — Но не хотел потерять тебя.
— А я что, должна была пойти за тобой? — Карен присела рядом, на край фиолетового силового поля. — Я к этому не готова.
— Конечно.
— Ты такой старый на вид… Со стороны можно принять за моего отца.
— Спасибо.
Она взяла Ланье за подбородок, нежно повернула набок его голову и дотронулась до шишки под затылком.
— Тут у тебя временный имплант. Потом, если захочешь, можно будет вынуть. А пока ты на попечении Гекзамона.
— Выходит, они соврали. — Он поднял руку и пощупал крошечную выпуклость. «Ну вот, доигрался. Черт! И вместе с тем, на душе почему-то легче».
— Гекзамону ты нужен живым. Временным администратором Новой Зеландии и Австралии назначен сенатор Рэс Мишини. Это он приказал тебя спасти и вставить имплант, чтобы ты не доставил хлопот. Ты же герой. Кто знает, как отреагируют старотуземцы, если Гарри Ланье вдруг умрет.
— И ты допустила?
— А меня и не спрашивали. Я потом узнала. Рэс Мишини велел поставить имплант: мол, эта штука должна находиться у тебя в голове, пока не улягутся страсти.
Ланье опустил голову на поле-«простыню» и закрыл глаза.
— Худо. Что происходит? Нам не обо всем сообщают. Сдается мне, Путь вот-вот откроют. — Ланье попытался встать с кровати и не сумел, мышцы отказывались слушаться. Карен помогла мужу подняться. — Хочу поговорить с администратором. Если я настолько важен, что мне не дают умереть, может, он снизойдет хотя бы до разговора?
— Не будет он говорить ни с кем из нас. Во всяком случае, откровенно. Ложь, пошлые увертки… Гарри, меня уже бесит эта публика.
Стояло лето, однако Ланье зябко кутался в одеяло. Земля — изъязвленная, уродливая, неприкаянная и любимая — как ни в чем не бывало вершила привычный круг. «Какое это потрясение покинуть уютную, рациональную, целиком тебе подвластную жизненную среду, Путь, и, подобно ангелам, сойти в грязь и убожество прошлого».
Он поднял «блокнот» и прогнал через дисплей все записанное. Поморщился, стер несколько сумбурных абзацев и попытался вспомнить фразы, которые только что сложились в голове.
«Мы им не нужны, — написал он. — Им нужен только Камень — Пух Чертополоха. Заново открыв Путь, они вновь получат больше, чем требуется».
— Откусят больше, чем смогут прожевать, — прошептал Ланье. Его пальцы слегка дрожали.
Недавно он пришел к мысли, что пора написать обо всем пережитом. Пускай История отбросила его на обочину, никто не помешает передать жизненный опыт потомкам. Реконструкция вроде бы улучшила память, и Ланье наслаждался ясностью мышления, не испытывая при этом особых терзаний. Неважно, что он в изоляции. У него есть дело, и это дело надо закончить в срок. Возможно, его мемуары повлияют на умонастроение людей. Если, конечно, он сохранил хоть толику былого красноречия.
«Какое это потрясение — найти в прошлом великое множество людей, даже слыхом не слыхивавших о психомедицине, людей, чье сознание исковеркано, извращено, вывернуто наизнанку… — Он стер последние слова, поняв, что зашел в тупик, и решил переделать фразу: —… чье сознание уродливо, как человеческие тела в былые времена; ссохшиеся, сморщенные, безобразные карлики, они цепляются за лохмотья своих эго, лелеют пороки и болезни и панически боятся чужеземного подарка — психического здоровья, которое будто бы всех подгоняет под одну мерку. Люди слишком невежест твенны, чтобы понять: разновидностей здорового рассудка на свете не меньше, чем больного. А то и побольше. Да, новоявленный Земной Гекзамон понимал, что свободен в выборе средств управления и исправления, но все же какая сложнейшая задача стояла перед ним! Трюки, уловки, беспардонная ложь — все это было необходимо в борьбе как с разрушительными следствиями Погибели, так и с причинами этой напасти. И, подобно тому, как я выбился из сил, расчищая эти авгиевы конюшни, Гекзамону пришел срок…»
Ланье остановился. Пришел срок для чего? Для возвращения в старые, добрые времена? В мир, который родней и уютней, что бы там ни утверждали философия и традиции? Перед Разлучением судьба Гекзамона решилась в одночасье — как и ныне, перед открытием Пути. Пики на ровной кривой истории Гекзамона… Точки катастрофических переломов в стеклянной матрице…
Слишком много в ангелах человеческого, несмотря на века знакомства с тальзитом и психомедициной. Даже здоровая, разумная культура со здоровыми, разумными индивидами не способна подняться над трениями и разногласиями. Она всего лишь менее примитивна.
Карен сказала, что ее бесит эта публика. Но Ланье не разделял целиком чувств жены. Гнев и разочарование не смогли вытеснить восхищения. В конце концов Гекзамон признал очевидный факт: людей прошлого нельзя безболезненно перемешать с людьми будущего. Во всяком случае, этого не случится в ближайшие десятилетия. Тем более что ресурсов на всех не хватит.
Он озабоченно покосился на белую крапинку, летевшую к югу над зелеными холмами. Следил, пока она не скрылась за деревьями. Затем глянул на ручные часы и выкрикнул:
— Карен! Они прилетели.
Она распахнула парадную дверь и выкатила столик с растениями в горшках.
— Припасы?
— Наверное, — ответил он.
— Какая заботливость. — В ее словах больше не звучало горечи. Супруги Ланье уже привыкли к мысли, что их сбросило с карусели истории. — Может, сумеем выпытать свежие новости.
Перед хижиной, над крошечным парком с клумбами и газонами, завис шаттл. В землю уперся силовой луч, и из носового люка выбрался молодой человек в черном — неогешель. Карен и Гарри видели его впервые. Ланье переложил одеяло на подлокотник кресла и встал с «блокнотом» в руке.
— Здравствуйте, — произнес гость. В его движениях было что-то удивительно знакомое. — Я Тапи Рам Ольми. Господин Ланье?
— Здравствуйте, — отозвался Ланье. — Карен, моя жена.
Юноша улыбнулся.
— Я доставил продукты. Все, что полагается. — Он огляделся. Чувствовалось, что ему не по себе.
— Простите мою неловкость… Я — новорожденный. Всего три месяца, как сдал инкарнационные экзамены. Реальный мир красочен, что и говорить.
— Может, зайдете в дом? — пригласила Карен.
— С удовольствием. — Поднявшись на крыльцо, Тапи достал из кармана серебряный стержень длиной в ладонь и пальцем провел по светившейся на нем зеленой линии.
— Внутри следящих устройств нет, — сказал он. — Только вокруг.
— Властям безразлично, что мы говорим и делаем, — без тени недовольства произнесла Карен.
— Что ж, это хорошо. Я привез посылку от отца.
— Так вы сын Ольми и Сули Рам Кикуры? — спросил Ланье.
— Он самый. Маму содержат в глухой изоляции — боятся. Но скоро освободят. Отец прячется, но не потому, что его ловят… Честно говоря, я не знаю, в чем тут дело. Как бы то ни было, он решил, что вам не помешает яснее представить себе ситуацию. — Юноша вручил Ланье старомодные информационные кубики. — Чтобы всё это прочесть, вам, скорее всего, понадобится несколько недель. Никаких пиктов, только текст. В необходимых случаях — отцовский перевод. Я могу изложить в общих чертах.
— Присядьте, пожалуйста. — Ланье указал на кресло возле печи. Рам Ольми сел и положил руки на колени.
— Сегодня ночью Инженер сделает множество виртуальных вселенных, чтобы выловить конец Пути. Отсюда, наверное, можно будет увидеть побочные эффекты. Впечатляющая картина.
Ланье кивнул, сомневаясь, что ему хочется глазеть на чудеса.
— Оборона полностью готова. Правда, нужно испытать ее в действии, но это дело считанных дней. Я зачислен в одну из бригад испытателей.
— Желаю успеха.
— Понимаю вашу иронию, господин Ланье, — кивнул Рам Ольми. — Если все пройдет благополучно, через неделю мы состыкуемся с Путем, а еще через две будет пробное открытие. Я надеюсь присутствовать.
— Еще бы! Такое событие.
— Кроме того, у меня для вас послание от Конрада Корженовского, — прибавил юноша. — Господин Мирский исчез. Инженер просил передать следующее: «Аватара сбежал».
Ланье кивнул, затем повернулся и сказал Карен:
— Мальчику неудобно. Давай сядем.
Они сдвинули кресла. Карен предложила тоник, но Рам Ольми отказался.
— У меня слегка иное строение, чем у отца. Не такое эффективное, но тальзитские средства мне не нужны. — Он протянул руки вперед, явно гордясь новехонькой материальной оболочкой.
Ланье улыбнулся. Юноша походил на Ольми, и воспоминание оказалось приятным. А Карен, видимо, почти не коснулось это дуновение Гекзамона.
— А все-таки, почему прячется ваш отец?
— Возможно, это способ выразить протест… а если откровенно, не знаю. Мы все вам сочувствуем. В Лиге Защиты и Обороны я не знаю никого, кому по душе такое отношение к Земле.
— Вы же понимаете: это необходимые меры.
Рам Ольми устремил на Карен безмятежный и чистый взор.
— Нет, госпожа Ланье, не понимаю. По закону о чрезвычайном положении ответственность возложена на президента и Специальную Комиссию Нексуса. От них мы получаем приказы. За неподчинение этот же закон карает лишением инкарнационных прав и полной загрузкой в городскую память. То есть я возвращаюсь туда, откуда вышел.
— Как вы в это впутались? — спросил Ланье.
— Впутался? Простите…
— Как получили это задание?
— Подал рапорт. Никто не возражал. Я сообщил, что вы были друзьями отца и Инженера, и предложил доставить послание Корженовского.
— Они не под надзором?
— Нет. Отец скрывается, но он не нарушал законов. Разве можно навязать человеку должность командующего? Это же курам на смех.
— А Корженовский, стало быть, доброволец? — Карен заинтересовалась разговором.
— Мне не совсем ясны его мотивы. Иногда он поступает очень странно, но, по слухам, работа у него спорится. Специальная Комиссия не в состоянии уследить за всеми каналами связи, и астероид полнится слухами. Я очень редко вижусь с Инженером лично и даже эту просьбу услышал от дубля.
— Спасибо, что не отказались, — сказал Ланье.
— Не стоит благодарности. Мать и отец часто о вас вспоминали. Говорили, что вы лучшие из старотуземцев. Еще я хочу сказать… — Он вдруг умолк. — Пора возвращаться. Припасы выгружены. Когда все уладится, то есть когда откроют Путь, у Гекзамона появятся средства, чтобы довести до конца работу на Земле. Я этого очень жду и хочу заранее предложить свои услуги. Я готов участвовать в любом проекте, который вы согласитесь возглавить. Для меня это будет великой честью. Как и для отца с матерью.
Ланье медленно покачал головой.
— Никогда это не уладится. А если и уладится, то совсем не так, как представляется Гекзамону.
— Предупреждение Мирского? — спросил Рам Ольми.
— Возможно. И ложь, в которой Гекзамон запутывается все сильнее.
Рам Ольми вздохнул.
— Все мы слышали выступление Мирского. Однако никто не знает, как его воспринимать. Спецкомиссия уверяет, что это мистификация.
Ланье побагровел.
— Если вы — продукт разумов матери и отца, то у вас неплохие мозги. Сами-то что думаете?
— Гарри, не дави на мальчика. Он жертва обстоятельств.
— Мирский не лгал, — продолжал Ланье. — Он на самом деле тут побывал и предупредил Инженера и вашего отца. Лично я верю каждому его слову. И ваша мать верит. Это очень серьезное предупреждение.
— Так куда же он делся?
— Не знаю, — ответил Ланье.
— Интересно было бы с ним встретиться. Если бы он вернулся.
Если… А вдруг непреклонность Гекзамона не понравится кому-нибудь или чему-нибудь посильнее Мирского? Ланье медленно поднялся, стараясь не выдать раздражения.
— Спасибо, что навестили. Если кто-то спросит, как у нас дела, скажите, что все в порядке. Я поправляюсь. Принципы наши не изменились. Нисколько. Так и передайте начальству.
— Обязательно передам. Если представится случай.
— Да пребудут с вами Звезда, Рок и Пневма, — напутствовал юношу Ланье.
Супруги проводили молодого человека в передний двор, где дубли, закончив выгрузку, поплыли к своим нишам в брюхе летательного аппарата. Рам Ольми поднялся на борт; шаттл взмыл в небо, развернулся и вскоре затерялся в красках меркнущего заката.
В тот миг, стоя под разгорающимися звездами, Ланье не знал, хорошо это или плохо — быть живым. По рукам побежали мурашки, и справиться с ними никак не удавалось. «Это реальность, — напомнил он себе. — Я не сплю. Скоро Корженовский, а может, и часть Патриции Васкьюз, будут играть с призраками Вселенной».
Карен положила голову на плечо мужа.
Рано утром Ланье записал в «блокнот»:
«На северо-западе, над самым горизонтом, мы видели Пух Чертополоха — расплывчатую и неяркую точку. Ночь баловала теплом, и мои старые кости не ныли; мозг работал лучше, чем в недалеком прошлом. Рядом лежала Карен. Должно быть, таких, как мы, землян, знавших, что случится в эту ночь, можно было сосчитать по пальцам.
Как много задолжали мы целеустремленным ангелам, нашим далеким детям! В горле возник комок. Я попросту лежал и смотрел, как Пух Чертополоха градус за градусом ползет вверх. Я боялся за него. Что, если он совершает гибельную ошибку? Что, если боги Мирского решат вмешаться? Чем это кончится для нас?
От Камня разбегались прямые лучи ясного белого света. Пронизывали три четверти небосвода, уходили в глубь космоса на десятки тысяч километров. Показывали куда-то прочь от Земли. Я не догадывался, что это за явление; наверное, обычный свет, ибо лазерные и родственные им лучи видны, только когда отражаются от пыли, а в космосе пыли немного. Мы так и остались невеждами, почти дикарями. Световые полосы вдруг угасли, и секунду не было ничего, кроме звезд и Камня, который теперь сверкал поярче и висел повыше. Быть может, подумалось мне, Корженовский начертал на небосклоне грубый эскиз, а мы сумели разглядеть лишь отдельные штрихи.
А потом от пятнышка Камня через все ночное небо развернулся пышный сине-фиолетовый занавес — от горизонта до горизонта за считанные секунды. На нем алело множество заплат; понадобилось напрячь зрение, чтобы за этими неясными пятнами разглядеть луны, как две капли воды похожие друг на друга. Мы насчитали двадцать или тридцать.
Вскоре занавес расползся, как гнилой парус под напором ветра, и вот уже на его месте извиваются и пульсируют зеленые щупальца. Омерзительное зрелище вызывало тошноту, словно я стал свидетелем какого-то противоестественного, кроваво-таинственного рождения; некие силы уродовали космос, подчиняли его своей извращенной воле.
Затем все померкло и небо вновь обрело ясность и нерушимый звездный покой. Что бы там ни происходило, мы этого уже не видели».
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Сквозь купол, прикрывающий скважину на северном полюсе, Корженовский глядел сверху на Шестой Зал. Его пальцы неустанно вертели игральную кость из железо-никелевого сплава. Рядом, сложив на груди руки, витал президент, облаченный в церемониальную мантию, в головном уборе, что напоминал тиару китайского мандарина. Он прибыл с внеочередного заседания Нексуса, чтобы лично пронаблюдать за второй и третьей сериями испытаний. Сейчас они проверяли аппаратуру Шестого Зала.
Третий квадрант исторг облачко дыма, и тотчас над поврежденным блоком завис летательный аппарат.
— В чем дело? Авария? — спросил Фаррен Сайлиом.
— Пожар в трубе инерционно-радиационного контроля, — рассеянно ответил Корженовский. Его взгляд метался по важнейшим узлам Шестого Зала, по местам, где малейшее завихрение псевдопространства могло взорвать огромные участки дна долины. — Пустяк.
— А в целом все благополучно?
— Вполне, — уверил Корженовский.
— Долго еще до стыковки?
— Девять дней. — Корженовский позволил ветру медленно отнести его в сторону от президента. — Машинам нужно время, чтобы войти в нормальный ритм. Должна рассеяться петлеобразная виртуальная Вселенная. После этого выход будет свободен, и мы сможем состыковаться.
— Для нас с председательствующим министром это не очень утешительно, — плотным зарядом пиктов сообщил президент Корженовскому. — Признайтесь, вам ваше задание тоже не по душе.
«Ты сам так торопишь события, будто решил всем отомстить», — подумал Корженовский, а вслух холодно произнес:
— По крайней мере, мы возвращаемся в родную среду. К жизни, от которой вряд ли стоило отказываться, внимая дурным советам.
Столь откровенная самокритика не вызвала отклика Фаррена Сайлиома. Как ни крути, именно Корженовский был вдохновителем отказа.
Паутина стала такой густой, что было уже невозможно различить отдельные нити.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
«Что такое Павел Мирский?»
Прервав гимнастические упражнения на голом полу, Ольми молниеносно включил второй уровень защиты. Вопрос пришел открытым текстом, не от дубля и не по специальному каналу. Он не походил ни на случайную мысль, ни на блуждающее эхо мысли.
Ольми несколько минут простоял в неподвижности посреди комнаты. Его лицо ничего не выражало, но все мышцы были напряжены, а разум лихорадочно искал источник вопроса.
Проверив связи между имплантами и мозгом, Ольми понял, что повторять вопрос никто не собирается. Фраза прошла как по маслу, почти не оставив следов, а явилась она из естественной памяти. Итак, оборона сокрушена, хоть и выглядит невредимой.
Комната казалась мрачной, впору усыпальнице. Минуту-другую Ольми размышлял, не взорвать ли свое сердце и импланты, затем обнаружил, что это невозможно: перерезаны волевые связи. Теперь он умрет лишь в том случае, если ярт потревожит скрытые в имплантах «взрыватели».
А кстати, где дубль? Неужели все, даже тайные телохранители — во власти врага?
«Павел Мирский — человек наподобие тебя? Или командирован другой заинтересованной стороной?»
Ничем не оправданная надежда, что еще удастся выкрутиться, велела Ольми отключить разум. Он не имел ни малейшего представления о том, как такое могло случиться и насколько велика брешь в его защите.
«(Я) нахожу много скрытой информации, которая дает недостающие цвет и форму», — продолжал голос, очень похожий на внутренний голос Ольми. Это подсказало, что его естественные субличности, которых психологи Гекзамона называют функциональными агентами, подчинились противнику.
Ольми оказался в положении капитана корабля, в чей экипаж внезапно и необъяснимо вселились черти. На мостике пока спокойно, но стоит заглянуть в кубрики, и волосы встают дыбом.
«Ты не командование и не рядовой исполнитель. Может быть, ты представитель командного надзора во временной физической форме? Нет. (Мы) видим, что ты рядовой исполнитель, наделенный чрезвычайными полномочиями. Нет. Еще более странно. Ты присвоил себе эти полномочия».
Ольми уже понимал — яснее некуда — что допустил катастрофическую ошибку, серьезно недооценив противника. Ярт обошел все его «ловчие ямы».
«Итак, Павел Мирский. Ничего похожего на него в твоей оперативной памяти не содержится. В ассоциативной тоже. И в дополнительной, куда (нам) разрешен доступ. Павел Мирский уникален и удивителен. В чем заключается его миссия?»
У Ольми мелькнула мысль: а что, если направить ярта по этому малозначительному следу? Пока он будет там блуждать, может, Ольми сумеет вернуть власть над рассудком и покончить с собой?
Он вкратце изложил историю Мирского. Но чужак вцепился в сознание человека железной хваткой. Пока в душе Ольми крепли беспомощность и страх, в уме ярта рос холодный, раздумчивый интерес к Мирскому.
«Мирский более не принадлежит к вашему рангу и порядку. Он не человек, хоть и был им когда-то. Он вернулся к вам с посланием, но каким путем — этого ты не знаешь. Мирского ждали (мы), но он прибыл к вам. Возможно, он явился и к (нашим) соплеменникам, но сведениями об этом ты также не располагаешь.
Мирский — посол-исполнитель, направленный командованием потомков».
Ольми попробовал совладать с паникой и расслабиться. Кошмар начался внезапно и разворачивался так быстро, что прошло какое-то время, пока он сообразил: они с яртом поменялись местами. Теперь пленник — Ольми. Теперь его личность раздроблена и подвластна ярту. Наспех просканировав естественную оперативную память, он обнаружил, что она почти полностью заторможена ингибиторами. Жалкие крохи, оставшиеся от разума, с трудом осмысливали последние внятные реплики противника.
Визит Мирского не давал ярту покоя.
«(Мне) помогает твое сопротивление. С каждой попыткой оценить ситуацию (я) распространяюсь еще дальше».
«Я ощущаю твой контроль», — мысленно произнес Ольми.
«Хорошо. Ты боишься за своих соплеменников. В (мое) первоначальное задание входило нанесение ущерба, но сейчас программа изменена. Прибытие посланца командования потомков гораздо важнее нашего конфликта».
«Как ты пробрался через мою охрану?»
«Неуместное любопытство. Разве ты не взволнован прибытием гонца?»
Ольми похоронил в себе осколок личности, которому хотелось кричать.
«Да, взволнован и сбит с толку. Но все-таки, как ты прошел через мою охрану?»
«Ты не до конца разобрался в некоторых алгоритмах. Возможно, тут виноват сбой в развитии твоей расы. (Я) уже значительное число циклов контролирую ситуацию».
«Значит, ты водил меня за нос?»
«Разве неудачливый (дилетант) заслуживает лучшей участи? Ты не обладаешь рангом, которому (мы) обязаны выражать пиетет. Тем не менее, ты обращался со (мной) уважительно, и (я) согласен отплатить тем же».
Не будь сознание Ольми расколото, он бы понял, что впервые за свою долгую жизнь подвергается такому унижению. Но разум и чувства бродили порознь, точно бестелесные духи в жутком загробном мире. Они не могли не то что воссоединиться, но хотя бы двинуться навстречу друг другу.
«В ближайшее время появится возможность передать эти важные сведения командному надзору. Если окажешь содействие, (я) допущу интеграцию твоей личности, и у тебя будут все шансы стать очевидцем этого грандиозного события».
«Если ты желаешь моему народу зла, не рассчитывай на мою помощь».
«Расе, оказавшей гостеприимный прием гонцу, не будет причинено зла. Вы признаны равноправными, то есть, по нашим законам, не подлежите упаковке и хранению. Теперь вы исполнители команды потомков».
Ольми попытался все это осмыслить. Даже думать о том, что ярт подразумевает под «непричинением зла», было дьявольски рискованно… Он же для того и явился сюда, чтобы причинять зло. Сам признался.
«Что ты затеял?»
«Мы должны проникнуть в Путь. Необходимо известить командный надзор».
Ольми понимал, что выбирать ему не из чего. Он разбит наголову. Оставалось лишь гадать, где и когда ярты разгромят его народ. Или это самооправдание, недооценка собственной губительной роли?
ПРЕОБРАЖЕННАЯ ГЕЯ
Рита чувствовала себя зверем в клетке. Строить догадки не хотелось: Родос уже близко, он-то и откроет истину. Рядом с ней в замкнутом пространстве пузыря скорчилось изувеченное чудище, избитая до неузнаваемости человекоподобная кукла. Рита услышала, как за спиной у нее кукла поднимается на ноги, но не решилась оглянуться. Сжав перила до белизны в суставах пальцев, она закрыла на секунду глаза и сказала себе: «Ты ведь этого хотела».
Между тем ее силы отчасти восстановились. Она открыла рот, чтобы заговорить, и тотчас сжала губы, чтобы не вырвался наружу крик. Перегнулась через ограждение и рывком выпрямилась, вытянула руки и ноги, почти обезумев от горя, которое пока едва ощущалось, но вскоре должно было обрушиться всей своей тяжестью. Ведь все, что окружало Риту, на самом деле было Геей, ее миром, ее родиной. Уже виднелась торговая гавань и длинный перешеек, протянувшийся от крепости Камбиза почти до самого дома Патрикии. А город Родос исчез, только грязно-коричневое пятно осталось на его месте.
— Где он? — шепотом спросила Рита. Повсюду, от побережья до горной гряды, которая пересекала остров, возвышались золоченые каменные столбы.
— Что это? — выкрикнула она. — Зачем?
Тифон пробормотал что-то неразборчивое. Рита удержалась от искушения повернуться к нему. К этой твари.
Пузырь замедлил ход и свернул к мысу, где стоял дом Патрикии, окруженный изгородью из бахромчатых змей, которых Рита впервые увидела в степном лагере. Казалось невероятным, что с того момента прошло несколько лет.
Рита услышала, как подходит Тифон, и вздрогнула, словно от холода. На свете есть вещи пострашнее смерти. Например, рабство у этих чудовищ.
Она быстро вытерла лицо ладонью и повернулась к поводырю.
— Почему вы их оставили?
— Потому что они тебе нужны. — Тифон поднес руку ко лбу и выправил вмятину. Рита судорожно сглотнула.
— Мне нужен весь этот мир, — сказала она. — Отдайте. Таким, как прежде.
Тифон издал звук, похожий на кашель подавившейся собачонки. Но тут же заговорил внятно:
— Исключено. Бюджет практически исчерпан. Кроме того, твоей планете найдено эффективное применение. Она переоборудуется в автономное хранилище. В будущие циклы любой желающий сможет изучать Гею непосредственно на месте. А пока она послужит интернатом для воспитания и обучения молодежи. На вашем языке это называется святыней.
— Из моего народа кто-нибудь жив?
— Умерли очень немногие. — Тифон поправил плечо.
Рита вспомнила необыкновенную податливость его «плоти» и отвернулась, прижав ко рту кулак.
— По правде говоря, если бы мы не вмешались, жертв было бы больше. А сейчас почти все население на хранении. Это не столь уж неприятная процедура. Мои «я» подвергались ей многократно. Хранение, в отличие от смерти, не конец.
Рита лишь покачала головой. Страха она теперь почти не испытывала, но и не желала вести пустые разговоры.
— Где мои спутники? Ты обещал, что их привезут сюда.
— Они здесь. — Пузырь двинулся над увядшим садом Патрикии, апельсиновые деревья которого превратились в серые пыльные скелеты. Из-за дома появились другие пузыри. В одном находился Деметриос, в другом Люготорикс, а в третьем Оресиас. Рядом с каждым стоял конвоир. Спутник Оресиаса носил личину старухи; рядом с Люготориксом стоял рыжеволосый старик, а около Деметриоса — стройный юноша в студенческом одеянии.
Люготорикс не двигался, зажмурив глаза и скрестив руки на груди.
«То, чего он не видит, не в силах его унизить», — догадалась Рита.
Тифон хранил молчание. Пузыри медленно вплыли во двор дома Патрикии. Будто ощутив присутствие хозяйки, Люготорикс открыл глаза, и в них запылала неистовая радость. Его сломили не до конца. Деметриос лишь кивнул, не желая встречаться с ней взглядом; Оресиас, казалось, не мог даже поднять голову.
Разгром. Полный и окончательный. И отступать некуда.
Как бы в такой ситуации повела себя софе? Как бы она поступила, потеряв вторую планету, вторую родину? Неужели стала бы покорно дожидаться смерти? Ведь разгром ужасен — ужасен настолько, что просто не укладывается в голове.
И никакой надежды.
— Вы погубили целый мир, — сказала Рита.
— Нет, — возразил Тифон.
— Заткнись, — зло бросила она. — Убийца.
Поводырь, видимо, решил больше не спорить. Девушка попыталась заговорить с друзьями, но между пузырями не проходило ни звука. Тогда она резко повернулась к Тифону и заметила на искалеченной физиономии ликование. Оно тотчас исчезло, но его нельзя было спутать ни с чем. Тифон вобрал в себя достаточно «человеческого», в том числе и мимику.
И тут Рита поняла: сюда их доставили еще по одной причине. Как пленных на парад. Чтобы, глядя на них, победители испытали торжество.
Можно снова сбить Тифона с ног, но что толку? Боли он не чувствует, унизить его невозможно. Дерзкий тон тоже не дает удовлетворения. Жалкая, беспомощная, она ничего не может сделать. И все-таки делать что-то надо, а то и впрямь останется только лечь и умереть.
Но ведь и умереть не дадут. Поместят на хранение.
Когда-то люди, построившие Путь, отбросили яртов. Они снова победят, может быть, даже уничтожат этих подонков, найдут Риту и ее друзей, точнее, снимки их личностей на пластинках или в кубиках, и вернут к жизни. Но стоит ли всерьез на это рассчитывать?
Патрикия ухватилась бы за любую соломинку.
Рита оглядела Тифона — на сей раз спокойно — и, понимая умом (но не душой), что терять нечего, попросила:
— Верни нас назад.
— Тебе не нужен этот дом?
Она отрицательно покачала головой.
— Чего же ты хочешь? Умереть? — с вежливым интересом спросил Тифон.
— А что, можешь посодействовать?
— Нет. Разумеется, нет.
— Тогда просто отвези меня обратно.
— Хорошо.
Пузырь заполнился чем-то вроде студнеобразного дыма, из-под ног ушла опора…
«Отвези меня на склад, — подумала она. — И храни. Мое время еще придет».
Она бы с радостью приняла забвение, если бы знала наверняка, что никто ее больше не потревожит.
ЗЕМЛЯ; ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Ланье встал и двинулся дальше. Он взбирался по склону горы, оглядываясь на пастбища, которые осень выкрасила в желто-коричневые тона, и на разросшиеся за лето стада овец. Судьба обходилась с ним сурово, однако он не был на нее в обиде; нельзя исцелить от глупости все человечество, нельзя повернуть дышло истории. Почти всю жизнь он помогал другим, и теперь, чтобы помочь собственной душе, было необходимо избавиться от чувства долга. Пришла пора успокоиться и подготовиться к следующему шагу. И хотя врачи против воли Ланье поставили ему имплант, какая-то часть сознания радовалась продлению жизни, зная при этом, что не согласится на бессмертие. Когда придет время (пусть через десять лет, через пятьдесят), Ланье не дрогнет.
Он не настолько ценил свое «я», чтобы удлинять срок его существования более чем на столетие. Не из-за усталости или гордости, просто он был так воспитан.
«Карен, конечно, против… И все-таки впервые за эти годы мы близки. И это самое главное».
Спустя два месяца после его воскрешения, в самую ясную из ночей, они гуляли под звездами.
— Мне вроде бы уже нет до них дела. — Карен показала на горизонт, за которым прятался Пух Чертополоха.
Ланье кивнул. Он держал в руке фонарик; в нескольких метрах впереди по тропинке скользило пятно голубого света.
— Вот тут мы и встретились. — Слова эти прозвучали глуповато и неуклюже; они больше подходили неуверенному в себе юноше, чем старику.
Карен улыбнулась.
— Гарри, мы прожили вместе немало прекрасных лет. — И спросила со своей обычной прямотой: — Что сегодня для нас важнее — общее прошлое или будущее?
Он не нашелся с ответом. Как ни крути, на этом свете он оказался вопреки собственному выбору, а потому, наверное, не пристало ему мечтать о долгой жизни… Но и умирать не хотелось. Чего хотелось, он знал твердо: равенства и справедливости. А одного бессмертия недостаточно. И за свои убеждения он согласен заплатить жизнью.
— Сейчас — только мы, — сказал он.
Она сильнее сжала его руку.
— Хорошо. Мы — только сейчас.
Нет, не всегда она будет рядом. Как только Гекзамон возьмется за ум (почти наверняка в один из ближайших месяцев) она вернется к работе, и тогда их пути, вероятно, разойдутся вновь. Ему этого совсем не хотелось, но что поделаешь, если они уже не пара… Он в силах принять старость, она — нет.
Правда, еще хотелось бы повидаться со многими людьми, задать кое-какие вопросы. Что произошло с Патрицией? Где она? В родной Вселенной? Или в другой, альтернативной? Или сложила голову, пытаясь туда проникнуть?
Вокруг Земли Пух Чертополоха облетал за пять часов пятьдесят минут, и так со дня Разлучения. В некоторых странах, даже спустя десятки лет, наполненных просветительской деятельностью и социальным регулированием, люди боготворили яркую звезду Камень. Ничего странного — человек с трудом расстается с предрассудками.
Слухи о скором уходе Избавителей кое-где вызвали панику, а кое-где облегчение. Люди, обожествлявшие Пух Чертополоха и его обитателей, решили, что ангелы покидают планету из-за презрения к ее грехам. Отчасти это соответствовало действительности. Но если Земля не могла отринуть свое прошлое, то не по силам это было и Гекзамону.
И вот открытие Пути не за горами, чудеса Корженовского вершатся безукоризненно, и Специальной Комиссии Нексуса пора подумать о том, как исцелить самые кровавые раны, нанесенные взаимоотношениям Камня и Земли.
Правда, время поджимает, и не сказать, что власти готовы лезть вон из кожи. На Гекзамоне царит энтузиазм, истерия кажется невозможной, во всяком случае, крайне маловероятной. Население орбитальных тел пребывает едва ли не в наркотическом возбуждении, кичится своим могуществом; оно готово лезть хоть к черту на рога и уверено, что в конечном итоге Земля тоже не останется внакладе. Путь всем подарит процветание.
О визите Мирского почти никто не вспоминает. Кстати, куда девался так называемый «аватара»? Почему он, такой могущественный, не сорвал референдум и не вынудил Гекзамон плясать под свою дудку? Даже Корженовский мало раздумывал о Мирском. Дел у Инженера было по горло — наисрочнейших дел внутри и вовне Гекзамона; и внутренние проблемы преобладали чем дальше, тем ощутимей.
Кутаясь в мешковатый красный плащ, Инженер летал по скважине. Два дня назад с Оси Торо прибыли три длинных, изящных щелелета. Они прошли по скважинам Пуха Чертополоха и огромными черными веретенами зависли в мягком сиянии силовых лучей пообочь привычной тропы Корженовского. Корабли эти, полностью вооруженные, предназначались для защиты Гекзамона. Могли они пригодиться и для изучения Пути.
При взгляде вниз, на широкую цилиндрическую котловину Шестого Зала, у Корженовского появилось странное предчувствие — из тех, что невозможно объяснить или отринуть. Вновь и вновь от фундамента, на котором были выстроены и объединены его дубли, исходили эмоциональные импульсы. Он не противился, ибо на качестве работы эта аномалия не отражалась, а если и отражалась, то лишь благотворно, проясняя ум.
При задействованных имплантах у Ольми всегда менялся процесс сна; еще сильнее он изменился, когда ярт взял верх.
Гоморфу, оснащенному имплантами, спать необязательно. Обработка сведений, впечатлений и переживаний, а также отдых и игры натруженного подсознания происходят в часы бодрствования; с этими функциями справляются искусственные личности в имплантах. Пока естественный мозг «спит» или «дремлет», в периферийных устройствах может продолжаться напряженная работа сознания; в момент пробуждения мозгу достаточно лишь «профильтровать» содержимое имплантов, очистить их от ненужной информации.
За века эту процедуру довели до совершенства.
«Сны» Ольми яркостью не уступали реальным впечатлениям, жизни в иной Вселенной с иными (и переменчивыми) «законами»; но он при желании мог не погружаться в сон целиком. Естественному мозгу вовсе не требовалось следить за имплантами, даже знать о том, что в них происходит. Через каждые пять-шесть лет «сновидения» перекочевывали в основной имплант, где подвергались чистке и уплотнению; Ольми либо перегружал их во внешнюю персональную память, либо стирал. Чаще всего стирал, поскольку не любил переживать «сны наяву», и поступался этим правилом лишь в тех случаях, когда чувствовал, что в сновидениях может крыться решение какой-нибудь неотложной задачи.
Однако сейчас все оперативное пространство имплантов, в том числе основного, занимала психика ярта. Даже когда Ольми контролировал свой разум, он не обходился без подключения естественного «мозгового центра» — первичной психики — к подсознательной обработке данных.
У него всегда был выбор: либо естественный сон и сновидения, либо фильтрация «снов наяву». До инцидента с яртом он предпочитал второе. Грезы въяве решали множество проблем, а сознание Ольми было достаточно дисциплинированным, чтобы не отвлекаться.
Однако сейчас ярт манипулировал не только имплантами, но и первичными, оригинальными матрицами сознания и подсознания — психическими процессами в органическом мозгу. Нередко исконное сознательное «я» Ольми без предупреждения перескакивало в мир сна.
А он кишел чудовищами. В подсознании с его архетипами и стереотипами воцарил ужасающий бедлам. На уровне сознания Ольми худо-бедно держал себя в руках, но глубинное эго, беспомощное и затравленное, металось в панике. Довольно часто ярт, не нуждаясь во внимании своего пленника, выпускал его «на прогулку», вынуждая скитаться по стране кошмаров.
Сталкиваясь нос к носу со своими сновидениями, Ольми находил изъяны собственного характера, и это подавляло и без того жалкий боевой дух. Почему десятилетия, нет, века назад он не избавился от этих недостатков при помощи тальзитской или какой-нибудь другой терапии? Обладай Ольми абсолютно рациональной психикой, он бы не совершил этой катастрофической ошибки, не пустил в себя ярта… В снах то и дело возникали суицидальные позывы, а еще приходилось драться с мелкими насекомопо-добными тварями, норовившими отгрызть у него конечность или голову. Иногда он собирал в кулак всю волю и отвагу, лишь бы выжить, продержаться, пока ярт не выпустит его разум во внешний мир.
Временами появлялось чувство, что ярт измывается над ним намеренно, в отместку за свой плен. Но подтверждений этому не было, как не было и доказательств жестокости или извращенности ярта. Просто ему понадобился весь разум Ольми, чтобы сгребать отовсюду информацию или маскироваться под человеческое существо.
Даже когда сознание Ольми выходило на передний план и вроде бы управляло телом, он не мог действовать ни по плану, ни по сиюминутному побуждению, если не получал «добро» от ярта.
Мины, способные убить их обоих, ярт удачно обходил, хотя даже Ольми не знал теперь, где они расположены. За миг до капитуляции хозяина дубль ухитрился стереть самого себя (единственная промашка ярта), а только он знал местонахождение и принцип действия мин.
По всей видимости, ярт не сомневался в прочности своего положения. Он уже походил не на кукловода, а на всадника, доверяющего коню. Наступил момент, когда он впервые облек свое пожелание в форму требования, вместо того чтобы попросту принудить Ольми к действию.
«Надо поговорить с Корженовским. Мы должны воспользоваться открытием Пути».
«Сначала откроют пробный канал, — возразил Ольми. — Лучше дождаться полной стыковки. А еще лучше — совсем не появляться на публике».
Ярт поразмыслил.
«У нас с тобой (времени в обрез), не правда ли, друг-исполнитель? Надо спешить. Опасность преждевременного разоблачения не превышает риска опоздать, лавируя между твоих капканов. Открыв Путь на пробу, Корженовский может обнаружить, что его не так-то легко закрыть».
Механизмы Шестого Зала были осмотрены и проверены в действии, неисправные детали отремонтированы или заменены. В последние недели десять тысяч телесных, около семидесяти тысяч дублей и неисчислимое множество автономных и дистанционных работали не покладая рук под непосредственным руководством Корженовского. Близилось важнейшее испытание.
За считанные часы до пробной стыковки Инженер устроился на отдых в своем сферическом жилище, — прикрепленное к поверхности скважины, оно напоминало кокон. Разум и тело были на грани полного изнеможения. Даже разделение «я» на десяток дублей не облегчило бремени, которое он знавал и прежде и которому удавалось одновременно воодушевлять его и и изнурять.
Некогда люди, открывавшие Врата в Пути, полагались лишь на психологический самоконтроль. Статут церемоний в ремесле открывателей служил для напоминания о том, что растерянный или затуманенный ум не способен правильно обращаться с Ключом.
В уме Корженовского царил сумбур, однако он намеревался использовать вместо Ключа весь Шестой Зал (а в сущности, весь Пух Чертополоха) и создать нечто вроде огромных Врат.
Повиснув в трубе из спальных полей, он плотнее закутался в красный плащ и, не открывая глаз, впустил облачко тальзита — последнего, насколько он знал, настоящего тальзита в Земном Гекзамоне. Полностью успокоить и прояснить разум он не успеет, но тут уж ничего не поделаешь.
Спальная труба заполнилась дымкой, и Инженер глубоко и ровно вздохнул, впитывая легкими и кожей крошечные частицы, позволяя им проникать всюду и очищать, чинить, умиротворять.
— Господин Корженовский.
Он открыл глаза и сквозь редеющий туман тальзита увидел неподалеку мужчину. Сфера была непроницаема, за подступами к ней наблюдал монитор, — спрашивается, как сюда попал гость?
Корженовский выпрямился и отогнал ладонями последние струйки пыли.
Опять Ольми. Но как странно он выглядит: заросший, нечесаный, глаза враскос. А пахнет от него, точно от запущенного гоморфа. И еще — ощущение страха… Корженовский брезгливо наморщил нос.
— Я бы тебя пропустил, — сказал он. — Крадешься, как вор…
— Никто не знает, что я здесь.
— Зачем прятаться?
Ольми пожал плечами. Корженовский заметил, что у него нет пиктора.
— Мы с тобою старые друзья. Даже больше, чем друзья.
Корженовский поднял руку и взялся за слабый луч. Прежде они с Ольми общались непринужденно. Откуда вдруг эта натянутость?
— Ты всегда прислушивался к моему мнению, и я тебе всегда верил.
Разговор Инженеру нравился все меньше. Ольми казался выбитым из колеи, издерганным.
— Да.
— Теперь у меня к тебе необычная просьба. К тебе, а не к властям Гекзамона. Они бы вряд ли согласились. Я пока не могу все объяснить, но боюсь, что при открытии пробного канала у тебя возникнут большие проблемы.
— Дружище, я к ним готов.
— Но не к таким. Видишь ли, я собираю все сведения о яртах и нашел способ предотвратить еще более серьезные проблемы, а они появятся, когда мы откроем Путь. Даже раньше, на испытании. Я прошу отправить по пробному каналу послание.
— Яртам?
Ольми кивнул.
— Какого содержания?
— Этого я сказать не могу.
Корженовский снова поморщился.
— Как ты считаешь, Ольми, у доверия должны быть границы?
— Это необходимо. Может спасти нас всех от чудовищной бойни.
— Спасти? Что ты разузнал?
Ольми упрямо покачал головой.
— Слишком уж это подозрительно… — проворчал Инженер. — Я не смогу помочь, если ты не объяснишь толком.
— Я тебя хоть раз просил о чем-нибудь таком?
— Нет.
— Конрад, наверное, тебе это покажется примитивным и бестактным, но я прошу об услуге.
— Очень примитивно, — согласился Корженовский, подавляя желание вызвать охрану. Желание исчезло, но Инженеру стало еще больше не по себе.
— Ты должен поверить. Все это очень важно, но сейчас я ничего не могу объяснить.
Корженовский пристально смотрел на человека, которому был обязан воскрешением.
— У тебя в этом обществе исключительные привилегии, — сказал он. — И ты не кривишь душой, утверждая, что никогда ими не пользовался. Как не пользовался и мной. Где твое послание?
Ольми вручил ему информационный кубик.
— Вот. Шифр знают только ярты.
— Прямое обращение? — Мысль о предательстве Ольми казалась Инженеру абсурдной, и все-таки он был глубоко потрясен. — Предупреждение?
— Считай это мирной инициативой.
— Затеял дипломатическую игру с нашими злейшими врагами? А президент в курсе? Или хотя бы командующий Силами Обороны?
Ольми покачал головой, исполненный решимости не поддаваться на расспросы.
— Ладно, тогда у меня только один вопрос: это не сорвет открытие?
— Сейчас не в моде торжественные клятвы, но я торжественно клянусь: Путь будет открыт. Послание способно только помочь.
Корженовский принял кубик и подумал, нельзя ли как-нибудь по-быстрому расшифровать содержимое. Но зная Ольми, решил: скорее всего, нельзя.
— Отправлю при одном условии: очень скоро после этого ты все объяснишь. И заодно расскажешь, что с тобой случилось.
Ольми кивнул.
— Где тебя можно найти? — спросил Корженовский.
— Я буду на открытии пробного канала, — пообещал Ольми. — Фаррен Сайлиом пригласил.
— Неогешельские наблюдатели хотят, чтобы каждый из нас был у них на виду, — проворчал Инженер. — Скоро спрятаться от них будет негде.
— Всем нам сейчас нелегко, — сказал Ольми.
Корженовский сунул кубик под плащ и пожал Ольми руку. В следующее мгновение гость покинул тесное обиталище Инженера.
«Он передаст депешу?» — спросил ярт, когда они с Ольми выбрались из скважины.
«Да, — ответил Ольми, — чтоб тебя черти взяли».
В «голосе» ярта появилось нечто похожее на грустинку:
«Мы с тобой как братья, но не доверяем друг другу».
«Ни капельки», — согласился Ольми.
«(Я) не могу убедить тебя в важности (моего) задания».
«А ты и не пытался».
«Не знаю, что обнаружат твои соплеменники, когда откупорят Путь. Но вряд ли что-нибудь приятное».
«Они готовы ко всему».
«Непонятна причина волнения. (Я) не имею права наносить ущерб твоему народу, поскольку вы с другом отправили командованию потомков депешу. Кстати, в ней сказано, что мы с вами — не враги. Не можем быть врагами. Не должны».
ЗЕМЛЯ
В последний день своего пребывания на Земле Ланье наслаждался физическим трудом — колол дрова для кухонной печи (скорее, украшения интерьера, нежели предмета необходимости). Ставил на чурбан железный клин, от души бил по нему кувалдой, укладывал дрова в поленницу. Солидный, освященный веками ритуал.
Время от времени он заглядывал в кухню, где Карен пекла хлеб, и к полудню получил свежую краюху.
— Нынче я уже обхожусь без малюток-помощничков. — Он показал на настенный календарь, где краснела метка. К этому дню должны были раствориться последние микроскопические дистанционные лекари.
— Надо бы поговорить с Крайстчерчем насчет осмотра. — Золотисто-зеленые глаза Карен проследили за его рукой.
— А что толку? Все равно имплант не уберут. Они упрямы, а я еще упрямей! Даешь бойкот врачебной тирании Рэса Мишини!
Карен улыбнулась. Видимо, она устала спорить.
— Вкусный хлеб. — Ланье поморщился, натягивая сапоги, — пока колол дрова, он обнаружил у себя обновленные мышцы. — От одного аромата можно снова возлюбить этот мир.
— Старый английский рецепт с хунаньскими добавками. — Карен достала из печи вторую буханку. — Мама его называла Хлебом Четырех Единств. — Она положила буханку на лоток печи. — Хочешь пройтись?
Ланье кивнул.
— После такой работенки невредно размять ноги и продышаться. Не хочешь присоединиться?
— Еще четыре каравая. — Карен взяла его за руку, чмокнула в щеку и нежно, заботливо провела ладонью по седой щетине. — Ступай. Когда вернешься, будем обедать.
По короткой тропке он обогнул дом и углубился в хвойный лес, в двадцатом веке чудом избежавший вырубки под корень. Повсюду изгибались папоротники; зеленый ковер был весь в брызгах золота, падавших сверху сквозь переплетение ветвей. В кустах и кронах деревьев хлопотали пичуги.
Пройдя километра два, он ощутил слабость. Еще через несколько шагов в правой половине тела возникли оцепенение и тупой зуд. Намокло под мышками, ноги задрожали, как у больной собаки. Пришлось остановиться и опереться на альпеншток. Вскоре ноги и вовсе подломились, и он сел — даже не сел, а упал — на старый замшелый пень.
Правая сторона тела. Левое полушарие мозга. В левом полушарии было сильное кровоизлияние…
— А где же помощнички? — произнес он тонким от боли, почти детским голосом. — Что ж вы меня так подвели?
На лицо упала тень. Ланье сидел скорчившись, не мог даже поднять голову. Кое-как повернув ее, он увидел Павла Мирского, стоявшего метрах в двух, не дальше.
— Гарри. Теперь ты можешь пойти со мной?
— Не возьму в толк, почему я скис. Помощнички…
— Наверное, они неэффективны.
Сознание быстро меркло.
— Не знаю.
— Не самый лучший тип. Не тальзит. Псевдотальзит.
— Врачам виднее.
— Ничто человеческое не совершенно. — Мирский говорил очень спокойно, однако не приближался к Ланье. Даже не спрашивал, нужна ли помощь.
А Ланье уходя, не прихватил коммуникатор.
Боль почти сгинула, остался только черный туннель, лязгающие в памяти двери.
— Пора, да? Ты здесь потому, что пора?
— Ты скоро запишешься в имплант. Но ты этого не хочешь.
— Нет. Но почему — сейчас? Я не ждал…
Мирский опустился на колено и пристально поглядел на него.
— Сейчас. Ты умрешь. И можешь это сделать либо их способом — и тогда получишь новое тело, — либо по-своему. А для этого нужно пойти со мной.
— Я… не понимаю. — У Ланье заплетался язык. «Ужасно. И прежде было ужасно, и теперь… Карен…»
Мирский печально покачал головой.
— Гарри, идем. Там — приключения. Удивительные открытия. Решай скорее. Очень мало времени.
«Некрасиво».
— Вызови помощь… пожалуйста.
— Не могу. Я ведь сейчас не здесь. То есть, я здесь, но на этот раз не физически.
— Пожалуйста.
— Решай.
Ланье закрыл глаза, чтобы не видеть туннеля, но тщетно. Он уже едва сознавал, где он и что с ним происходит.
— Ладно, — согласился он даже не шепотом — мыслью. На веки легло что-то теплое, и он ощутил, как лезвие (не причиняющее боли, просто острое) входит в голову и, как кожуру с картофелины, снимает оболочку мыслей; на краткий миг исчезло само «я», но лезвие не остановилось… Затем процесс приобрел обратное направление: все возвращалось на свои места, но уже на иной основе, как будто Ланье был слоем краски, снятым со старого холста и перенесенным на новый… хотя он не ощущал этого холста, как и земли под ногами, никакой тверди, ничего, кроме «рисунка» и необъяснимой связи с Мирским, который уже не походил на себя и вообще на человека. Свет, который видел Ланье, уже не был светом, а слова, которые он слышал, не были словами…
Ланье повалился набок, круша папоротники и срывая кору с гнилого пня. Полузакрытые глаза остекленели. Правая рука согнулась, пальцы скрючились и тут же расслабились. Легкие несколько раз конвульсивно сжались и замерли. Сердце билось еще несколько минут, но и оно наконец затихло. Имплант не пустовал, но Гарри Ланье был мертв.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
В Седьмом Зале владычествовали тени. Солнце, Земля и Луна освещали другую сторону Камня, а эту — только звезды. Пустота и мрак гигантской цилиндрической котловины с ровной кромкой бросались в глаза даже на фоне космических пустоты и мрака. Из котловины давно выгребли обломки, и теперь на периметре светились лишь четыре ряда прожекторов да нечто вроде ведьминых огней — это бригады наладчиков устраняли последние недоделки.
Под колпаком, прикрывавшим скважину, находилась группа особо важных персон и гостей рангом пониже: официальные историки Гекзамона, с которыми Корженовский был довольно близко знаком; ученые и инженеры, готовые взять на себя исследование и обслуживание Пути. Присутствовали и высшие государственные лица: президент, председательствующий министр и глава администрации Пуха Чертополоха Джудит Хоффман.
А еще Ольми, который выглядел намного спокойнее и увереннее в себе.
Все они терпеливо висели на тусклых нитях силовых лучей. Как мухи, угодившие в паутину, висят в ожидании паука.
«Целое шоу, будто это настоящее открытие», — подумал Корженовский, перемещаясь в центр купола с усовершенствованным Ключом в руках. Нечто подобное уже однажды было — столетия назад, когда он открывал только что созданный Путь, по которому Гекзамону предстояло уйти в невообразимые дали…
Он все еще колебался: можно ли передавать сигнал Ольми? Можно ли допустить, чтобы дружба или даже чувство долга играли роль в событиях такого масштаба? В сравнении со столь громадной ответственностью личные отношения — ничто.
Но ведь Ольми всю жизнь трудился только на благо Гекзамона. На свете не найти человека, который отличался бы таким же бескорыстием, такой же самоотверженностью.
Инженер замер в центре ограниченного куполом пространства и медленно повернул Ключ. Аппаратура, размещенная вокруг кратера Седьмого Зала, повиновалась этому устройству. Кроме того, Кор-женовскому подчинялись все без исключения машины Шестого Зала. Позади месяцы наладки и испытаний. Руки на клавиатуре не дрожали; разум был ясен и сосредоточен, как десятки лет назад.
Пора. Вокруг умолкли голоса и погасли пикторы.
Корженовский закрыл глаза и дал Ключу волю. Вовне и внутрь Пуха Чертополоха, равно как и в разные стороны, помчались невидимые суперпространственные зонды — немногим более чем математические абстракции, на время овеществленные механизмами Шестого Зала.
Сквозь вязкие разводы полуреальностей — ближайших родичей этой Вселенной, окружавших ее со всех сторон, — сквозь многообразие пятого измерения, разделяющего огромные вселенные и ветвящегося пути развития миров, — зонды отправились на поиски некоего искусственного образования, не похожего на тщательно организованный хаос природы. Донесения о ходе поисков поступали на Ключ. Инженер видел перед собой грандиозный узор вселенных, они сближались, сплетались и разбегались, и, чем дальше уходили в пятое измерение, тем больше удалялись друг от друга.
Он испытывал чувство сродни экстазу. Часть личности, унаследованная от Патриции Васкьюз, уподобилась безмятежной поверхности океана под дождем: она поглощала сведения, но не реагировала на них, оставив Инженера наедине с необыкновенной техникой.
На какой-то миг разум Корженовского и Ключ превратились в одно целое, и Инженеру с трансцендентной четкостью открылись все тайны ограниченного разреза поперек пятого измерения. За всю жизнь ему лишь несколько раз довелось пережить такое состояние, когда вдруг становилось ясно, что теоретические выкладки о природе суперпространства не стоят ломаного гроша. Когда он знал.
И в этом невообразимом, неописуемом месте он обнаружил аномалию. Бесконечную, причудливо петляющую…
…очень похожую на червя…
состоящего из множества точек; те точки являли собой области великой путаницы, известные как «геометрические узлы». Червь диковинным образом извивался в границах Вселенной — рукотворной Вселенной, детища Корженовского, — и огненным лучом убегал в бескрайнюю необитаемую мглу — тень пограничной Вселенной, которая могла появиться в будущем, а могла и не появиться…
И в этом переплетении текучих, но вместе с тем неизменных витков — кишок, змей, протеиновых молекул, ДНК — он разыскивал некогда созданное им самим начало. Поиск мог затянуться на века, но Инженер ничуть не тревожился. Пускай за этот срок Пух Чертополоха превратится в стерильную, выстуженную скалу, пусть все мироздание провалится в тартарары — ему это было безразлично. Он видел перед собой цель, он был одержим ею.
На сей раз Корженовский изучал свое творение тщательнее, наметанным глазом. Некоторые элементы Пути, на его взгляд, заслуживали исследования в будущем: строение самых тугих и запутанных геометрических узлов, великолепные и сложнейшие извивы Пути — реакция на грандиозные пространственно-временные аномалии вмещающей Вселенной, реакция, спасающая от разрывов, которые неминуемо привели бы к гибели. Создание Корженовского походило на живое существо, ищущее безопасности и покоя.
Никакие сенсоры не разглядели бы в рисунке мироздания осмысленных линий. Ибо мироздание не было сотворено разумом. Никто не порождал эту махину. Возможно, Бог, или боги, существовали, но они явно обитали не здесь. У Инженера не было подтверждений этому, но не было и сомнений. Уверенность пришла из подсознания.
Да, Господь Всемогущий и Вездесущий в здешних измерениях не обитал… Ибо ни одно божество не заслуживало таких титулов. Ибо то, что открылось Корженовскому, не создавалось и не могло быть разрушено. Ибо это была собственная неуязвимая Тайна суперпространства; погружение в недра, недоступные математике и физике, недра, вобравшие в себя все противоречия Геделя[6].
Корженовский видел перед собой фантастическую галерею холстов, ожидающих, когда на них запечатлеют личности с развитым умом; игровую площадку для вечно эволюционирующих и вечно растущих интеллектов, способных потягаться с богами, а то и дать им фору. Миры, миры, миры — без начала и конца.
Здесь не было места для настоящей тоски или истинного, постоянного одиночества. Путь был всем сразу — настолько многообразным, что с трудом поддавался восприятию.
Почти на грани изнеможения Корженовский обнаружил то, что искал, — рукотворное начало Пути.
Он подготовил Ключ и привел в действие ускорители и прожекторы, окаймлявшие Седьмой Зал. Отраженный и искривленный свет Земли, Луны и Солнца образовал медленно вращающиеся вокруг периметра ореолы. Замерцали далекие звезды.
Он не прилагал никаких усилий, однако подтянул ближний конец Пути через огромную пустоту навстречу широко раскинутой сети прожекторных лучей. Он не думал ни о чем, кроме безграничья суперкосмоса, куда с восторгом простирал свой гений. Последствия не играли особой роли. Важнее всего был процесс.
ЗЕМЛЯ
Снова косы рассеянного света затянули ночное небо Земли; снова заплясали звезды. Карен сорвала голос, крича в испещренную огоньками тьму; Ланье ушел семь часов назад, и ей не удалось вызвать поисковую группу. Хижина была обесточена. И отказали не только электричество, но и все средства связи.
Тогда Карен снова отправилась в лес; она шагала по тропе, светя фонариком и вздрагивая от пиротехнических сполохов над головой, за покровом ветвей.
— Гарри!
Ее не оставляло чувство потери, изводила страшная мысль: она найдет мертвеца. Карен вытерла щеки тыльной стороной ладони и заморгала, чтобы стряхнуть с глаз пелену паники.
Луч фонаря пробежался по тропе. Да, она и в тот раз не ошиблась: именно здесь оборвались его следы. Как будто на этом месте его подхватила и унесла огромная птица. Карен прошла на три метра дальше, но никаких следов не обнаружила. Запрокинув к небесам лицо, она крикнула:
— Гарри!
Судя по следам, Ланье словно топтался на месте. Возле тропы из густой поросли высокого мха и папоротников торчал пень. Она уже раз шесть миновала этот пень, освещая его фонарем, но только сейчас обнаружила длинную полосу коры, отвалившуюся совсем недавно.
Карен прошла через заросли папоротников и увидела за ними крутой обрыв. Растительность на его краю была примята.
Прерывисто и хрипло дыша, спотыкаясь и оступаясь, она спустилась по склону и остановилась в нерешительности.
Затем сжала губы, наклонилась, потрогала сломанный папоротник и, преодолевая страх, обеими руками развела толстые стебли.
Над кронами деревьев кто-то исполосовал небосвод холодными мазками цвета морской волны. Они светились ярче фонарика. Сияние проникало в каждую тень…
В зарослях папоротников лежало тело.
— Гарри, — прошептала Карен. На миг возникла иллюзия, будто она падает в длинный, глубокий колодец. Женщина прикоснулась к шее мужа, но пульса не нащупала. Тогда Карен посветила фонариком в полуоткрытые глаза. Ей передался холод кожи мертвеца, по спине побежали мурашки, дыхание участилось, сделалось болезненным; из горла вырвался тонкий полукрик-полувсхлип, который мгновенно затерялся в тишине ночного леса.
Она не могла вызвать из Крайстчерча шаттл «скорой помощи». На Пухе Чертополоха шли испытания, и на Земле отказали все средства дальней связи.
Она осталась одна.
Повинуясь некоему инстинкту, Карен достала карманную аптечку, расстегнула измятый ворот покойника и перевернула того на живот.
НА ПОЛПУТИ
Ланье не ощущал тела (он вообще ничего не ощущал), зато мог видеть — не глазами, а всем своим существом, распластываясь на пути световых лучей и вылавливая изображения.
Он осознавал присутствие наставника и понимал, что это создание способно принять любой облик, даже вернуться в образ Павла Мирского. Ланье сливался с ним, видел его природу и свойства и формировал себя по его подобию, обзаводясь новыми способностями.
Не вымолвив ни слова, он задал несколько важных вопросов, унаследованных от физического ума, и получил зачатки ответов.
«Где мы?»
«Между Землей и Пухом Чертополоха».
«На Землю не похоже. Вон те пальцы света…»
«Мы видим не глазами. Глаза ты оставил на Земле».
«Да, да…» — Сквозь Ланье прошла вибрация беспокойства, и он раздраженно подумал, что скоро, наверное, научится сдерживать рудиментарные эмоции. Когда нет тела, они не просто бесполезны. Они помеха.
«Боли уже нет. Но ведь и тела нет».
«Оно ни к чему».
Ланье впитывал и осмысливал образ висящей внизу Земли. Она не походила на себя, сплошь опутанная яркими нитями; извиваясь, эти нити уходили во тьму и там исчезали.
«Что это? Их так много, что трудно разглядеть планету».
«Это все те, кого собирают, малые и большие существа. Видишь, куда идут лучи?»
«Как будто в узел стягиваются… Не разобрать».
«Так пожинают разумы. Со всеми помыслами и воспоминаниями».
«Души?»
«Не совсем. Эктоплазменных тел, или душ, не существует. Мы все — зыбкие, эфемерные, как цветы-однодневки. Уходя, мы уходим по-настоящему. А Вселенная пуста, заброшенна, бесформенна. И так будет до тех пор, пока тот, кто обладает могуществом, не решит ее воскресить, если можно так выразиться».
«И кто же это?»
«Финальный Разум».
«Нас спасут потомки?»
«На то есть причина. Наблюдение за живыми существами — дистилляция Вселенной. Информация преобразуется в опыт. Собираются все ощущения, переживания и мысли, причем не только после смерти, но и в течение всей жизни. Это точнейшие сведения; они могут подвергаться дальнейшей очистке и передаваться по самым крошечным космическим порам, связующим эту умирающую Вселенную, с той, которая будет рождена. Дистилляция равносильна передаче генетического кода — предохраняет новорожденную от Хаоса и формирует изначальный облик. Впоследствии новая Вселенная сможет развить собственный разум, и, когда состарится, этот разум обеспечит передачу опыта в той или иной форме.»
«Никто не умирает?»
«Все умирают. Но в каждом из нас есть нечто особенное, и оно будет спасено… Если не препятствовать Финальному Разуму. Теперь ты видишь, как важна моя миссия?»
Тут на Ланье нахлынули воспоминания. Картины мучений и смертей словно сыпались из альбома с трехмерными снимками. «Все умирают…» Но в начале времен Финальный Разум зажигает галактики — ему нужна энергия для попытки спасти все лучшее во всех когда-либо существовавших созданиях, не только в людях, но и в любой живой твари, которая преобразует информацию в знания, которая наблюдает, учится и познает окружающую среду, чтобы переделывать ее на свой вкус. На всех уровнях — от микроба до обитаемой Земли — ведутся сбор, сортировка…
Спасение.
Он смаковал эту идею, упивался ею, трезвел от ее истинного смысла: возможно не только восстановление тела, не только спасение любого индивида, но и слияние, трансцендентное бытие всего сущего. «Вот оно — лучшее во всех нас».
Вспомнились отец, умерший от кровоизлияния в мозг на флоридской автостоянке; мать, которую убил рак в канзасской больнице; родственники, друзья, коллеги и просто знакомые, мгновенно испепеленные в печи Погибели (на Земле до сих пор в избытке чада и гари). Все, кого он знал… Их достижения, подвиги, глупости, ошибки, мечты и мысли — все убирается, как колосья с поля. Идет по полю комбайн и отделяет пшеничные зерна от плевел и мякины смерти. И сыплются в закрома хлопотливые птахи небесные и агнцы с заливных лугов, рыбы и диковинные звери морские, насекомые и люди, люди, люди… И будь ты мудрец иль дурак — все равно тебя пожнут и спасут. Воспроизведение в форме, которую зафиксировал Финальный Разум, — что это, если не бессмертие?
И не одна Земля, но все миры этой галактики обильны жизнью, и все галактики этой Вселенной, — огромнейшие космические поля, миллиарды и миллиарды планет, в том числе невообразимо диковинные. Разве эпитета «титаническая» достаточно, чтобы описать миссию, которую взял на себя Финальный Разум? В таких масштабах судьба Земли — воистину ничто, однако Финальному Разуму достало милосердия и силы, чтобы дотянуться до нее и с поразительной аккуратностью влиять на ее историю.
Даже новой форме сознания Ланье это казалось невероятным.
«Неужели меня тоже убрали? Значит, ты этим сейчас занимаешься? Несешь меня в закрома?
«У нас разные пути и роли».
«Так кто же мы? Духи? Сгустки энергии?»
«Мы подобны струям, текущим по невидимым трубам; в этих трубах частицы материи и энергии общаются друг с другом и каждому встречному объясняют, где они и что они. Эти пути сокрыты от наших современников, но не заказаны Финальному Разуму.»
«А куда мы летим?»
«Первым делом, на Пух Чертополоха».
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
В скважине за пультом Корженовского собрались будущие свидетели испытания: президент, председательствующий министр, глава администрации Гекзамона, официальные историки, а также избранные сенаторы и телепреды.
Прямо впереди, за прозрачным колпаком, медленно расширялся, пока не соприкоснулся с выровненными краями стен открытого космосу Седьмого Зала, круг ночи. Казалось, звезды отступили вдаль; во тьме, уменьшаясь и тускнея, купались отражения Солнца, Луны и Земли.
Корженовский открыл пробный канал. В центре лишенного измерений мрака сияло пятнышко молочной белизны. Сосредоточась на Ключе, не позволяя себе отвлекаться ни на что, кроме созданной машиной абстракции, он «осязал» внутреннее пространство канала и изучал то, что находилось за его концом.
Вакуум. Почти абсолютная пустота, окружающая щель. Яркость плазменной трубы. Судя по частоте света, плазменная труба возникла в Пути.
Президент, находившийся в нескольких метрах позади Корженовского, уловил шепот Инженера:
— Вот он.
Наконец Корженовский вышел из транса лишь на секунду, чтобы пиктом отдать команду висящему рядом пульту. Таинственный сигнал Ольми пронесся по каналу и отправился дальше по Пути.
— Все в по… — Президент умолк на полуслове.
Впереди полыхнула белая точка. Корженовский ощутил, как задрожал Ключ. Дрожь промчалась по всему Пуху Чертополоха, и тот отозвался рыком; перед глазами Инженера замелькали пикты опасности — в Шестом Зале возникли неполадки.
Корженовский еще раз удостоверился, что канал проложен правильно и состыкован с Путем.
Кто-то пытался войти в него с другого конца.
Инженер снова целиком сосредоточился на Ключе. Нечто разумное и невообразимо могущественное сумело-таки протиснуться в канал и теперь не давало ему закрыться.
— Тревога! — кратким пиктом известил Инженер Фаррена Сайлиома.
Он пытался закупорить канал. Пятно света не исчезало, даже росло. Канал не закрывался. Его можно было только расширить, но вряд ли стоило. Нечто на другом конце явно вознамерилось полностью открыть Путь, воссоединить последний с Пухом Чертополоха.
Вернувшись разумом к смоделированной Ключом структуре пространства между вселенными, Инженер посмотрел на нее под множеством разных «углов зрения». Он выискивал уязвимое место (теоретически оно могло существовать), чтобы дестабилизировать канал и сплющить его вместе с тем, что в него забралось.
Но не успел. Пятно выбросило чудовищный поток энергии и угодило в колпак из силовых полей, прикрывавший выход из скважины. Колпак рассыпался на мириады искр, и в следующее мгновение все завертелось в урагане; замерцали силовые лучи, отчаянно пытаясь удержать воздух, который рвался в пустоту.
Фаррен Сайлиом ухватился за плащ Корженовского. Пламя хлестало, опаляя скалу астероида и металл обшивки скважины; вот оно изогнулось дугой над людьми, соединилось с передним щелелетом и вдребезги разнесло его нос. Корабль рывком развернулся у силового причала, ударился о сферическое жилище Корженовского и раздавил его о дымящуюся стену.
У Инженера парализовало легкие, но это было неважно. Он закрыл глаза и, пока длился растянутый имплантом миг, искал дефект, которого не могло быть (он это твердо знал), в конструкции канала.
Фаррен Сайлиом оторвался от Инженера и понесся прочь. Аварийная силовая сеть затягивала выход из скважины, лучи жарко сияли, пытаясь задержать воздух, уносящийся наружу вместе с обломками и людьми. Президент застрял в этой паутине, растопырив руки и ноги. Ольми ударился о пилон и вцепился в него изо всех сил; мимо него пролетали люди. В мерцающем коконе мчалась Джудит Хоффман, и Ольми поймал ее, хоть и обжег руку в неисправной аварийной среде, которая тотчас расширилась и обволокла его. Извиваясь, как флаг на ураганном ветру, Корженовский удерживался на месте лишь благодаря силовому полю, соединявшему Ключ с пультом. Естественное сознание угасало; он немедленно подключил вживленные процессоры и под новым «углом зрения» увидел мерцание погрешности, налет нестабильности на кривой черте канала. Имплант надрывался, интерпретируя поток данных с Ключа; дефект чадил и оставлял в мозгу острый «привкус» резиновой гари.
Ветер утихал, давление в скважине упало почти до уровня наружного вакуума, а потоки энергии, хлещущие из крошечного отверстия канала, сужались и, казалось, били прицельно. До сих пор они щадили людей, зато не давали спуску большим узлам механизмов. Но постепенно огненные извилины и петли подкрадывались к Инженеру.
Корженовский не видел, как тлеет и рассыпается край плаща, но зажмуренными глазами ощущал жар. В битву за скважину вступили новые силовые поля; устройства аварийной среды быстро образовали коконы вокруг оставшихся людей, но и их уже терзали лучи из канала. Скважина была переполнена вращающимися обломками, парализованными и мертвыми очевидцами эксперимента, агонизирующими дымовыми лентами и смерчами. Щелелет, сорванный со швартовых, кружился и медленно бился о стену, угрожая расплющить дублей, которые жались по сторонам в ожидании приказов и конца суматохи.
Корженовский пустил через Ключ всю доступную ему энергию Шестого Зала, пытаясь открыть в канале Врата, способные закрыть канал или вызвать неистовый катаклизм в самом Пути.
На мгновение возникла мысль, что угроза Мирского была не пустой, — они столкнулись с могуществом Финального Разума. Но интуиция говорила другое.
Канал расцвел красным, как распускающаяся роза; лепестки азартно хлестали и шлифовали открытый купол Седьмого Зала. Все это Инженер увидел через Ключ, а затем ощутил, что имплант перегружен: если его не изолировать, все содержимое, а заодно часть естественного разума, может стереться.
Корженовский разжал руки, но дело было уже сделано.
Роза внезапно скукожилась. Пламя угасло. Мигающее пятно света в туннеле быстро меркло. Утих яростный вой воздушной струи. Силовые поля выдержали, и где-то позади Инженера, в глубине скважины, огромные насосы уже нагнетали воздух взамен потерянного за последние несколько…
«Как долго это продолжалось?» — осведомился Корженовский у импланта.
Двадцать секунд. Всего-навсего двадцать секунд.
Ольми убедился, что Джудит Хоффман, потерявшая сознание в самом начале переполоха, не получила серьезных травм, и пиктом дал аварийной среде команду отделиться. Затем поплыл к пульту. Инженер окружился собственной аварийной средой и теперь болезненными глотками втягивал разреженный воздух.
— Что случилось? — спросил Ольми.
Ярт у него в голове предложил свою версию: «Автоматическая защита».
— Это тебя надо спросить, — сказал Корженовский. — Твой сигнал… — Он умолк и огляделся. — Сколько пропало людей? Где президент?
Ольми повернул голову к прозрачному полю, закупорившему северный выход из скважины. За ним, удаляясь от Седьмого Зала, мелькали яркие огни. Фаррена Сайлиома силовая паутина не удержала. Дистанционные уже летели на перехват.
— Он там, — сказал Ольми.
Корженовский съежился, как проколотый воздушный шар.
— Большинство погибших, наверное, неогешели, — успокаивающе произнес Ольми. — У них у всех импланты.
— Катастрофа. — Корженовский удрученно покачал головой. — Как думаешь, Мирский не об этом предупреждал?
— Думаю, нет.
— Значит, ярты постарались.
Ольми взял Корженовского за руку и мягко потянул прочь.
— Очень похоже, — тихо сказал он. — Пойдем со мной.
Ярт не пытался вмешиваться: Корженовский для него был не менее важен, чем Ольми.
— Они пытались открыть Путь целиком, — еле внятно бубнил Инженер. — Хотели застать нас врасплох. И уничтожить.
Ольми спросил у ярта, не этого ли он добивался.
«Безусловно, у командования может быть такое намерение, если оно не получило (моего) сигнала».
Из подсобных помещений, располагавшихся вдоль скважины, появились медицинские дистанционные; крики и стоны вскоре поутихли. Ольми увлекал своего наставника к люку одной из подсобок.
— Надо поговорить. Я должен кое-что объяснить.
Он не знал, по своей воле произнес эти слова или по приказу ярта. Но какая, собственно, разница?
Депеша ушла по Пути. И в канале что-то произошло, едва не уничтожив Седьмой Зал, а то и весь астероид. Можно ли делать из этого выводы? Если да, то один-единственный: авантюра Ольми принесла свой первый плод.
ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
В зале Нексуса Инженер встал перед армиллярной сферой. Председательствующий министр Дрис Сэндис (по счастливой случайности избежавший серьезных травм) занял место рядом с пустующим креслом президента.
Джудит Хоффман, вся в ссадинах и еще не отошедшая от шока, сидела на специальной трибуне для свидетелей рядом с другими очевидцами пробного открытия, которым самочувствие позволило явиться на заседание. Почти все остальные кресла пустовали. По закону о чрезвычайном положении такие ситуации находились в ведении президента или лица, временно исполняющего его обязанности, в данном случае — ПМ.
Ольми расположился по соседству с Джудит Хоффман. Ярт у него в голове был настороже, но помалкивал.
ПМ распорядился, чтобы на зал спроектировали список погибших и раненых.
— В данную минуту, — сухо доложил он, — осуществляется реинкарнация президента. Еще семеро погибло и девять серьезно покалечено, в том числе два официальных историка, два телепреда, один сенатор и глава администрации Пуха Чертополоха. Таких потерь мы не знали со времен Разлучения. К счастью, все жертвы обладали имплантами; по-видимому, они будут жить. Господин Корженовский, вы можете дать объяснение происшедшему?
Инженер взглянул на Ольми. Обещанный разговор не состоялся — медицинские дистанционные растащили их на осмотр, а встретиться снова не удалось.
— Я сделал пробный канал. Что-то помешало закрыть его и попыталось прорваться к нам.
— Что именно? У вас есть какие-нибудь предположения?
— Полагаю, оружие яртов.
Председательствующий министр открыл от изумления рот.
— Это факт? Или всего лишь догадка?
— Яртский часовой, дожидавшийся как раз такой возможности, — хмуро уточнил Корженовский. — Других причин не вижу.
ПМ спросил, какого мнения на этот счет представители Сил Обороны. Тем версия Корженовского показалась логичной, вдобавок никто не смог выдвинуть другой.
— А можно открыть новый пробный канал и узнать наверняка?
— Да, можно открыть канал где-нибудь в космосе, скажем, километрах в ста отсюда. При должном обеспечении силовыми полями и средствами охраны мы сумеем закупорить его в случае опасности. И вообще, риск обнаружения противником будет меньше.
— Насколько? — спросил председательствующий министр.
— Намного, — отозвался Корженовский. — Но я бы рекомендовал эвакуировать с Пуха Чертополоха всех, кроме технического персонала и Сил Обороны.
ПМ окинул его хмурым взглядом.
— Чертовски трудная задача.
— Это необходимо, — подал голос командующий Силами Обороны. — Если мы притязаем на территорию Пути и намерены создать плацдарм, то должны обеспечить безопасность гражданских лиц.
— Каким образом?
— Надо вывезти всех гражданских на орбитальные объекты или на Землю…
— Вы имеете в виду только телесных?
— Нет, — ответил командующий. — Мы требуем эвакуировать всех телесных, всех резидентов городской памяти, все банки данных и все культурные ценности. Поскольку, если мы потерпим поражение, придется закупорить Путь, уничтожив астероид.
Хоффман поглядела на Ольми. С ее исцарапанного лица не сходило угрюмое выражение.
— Занятный способ оправдываться, не так ли, господин Ольми? — прошептала она. — Великие дела требуют жертв.
Ольми промолчал.
— Серьезен ли ущерб, причиненный Шестому Залу? — спросил Дрис Сэндис.
— Нет, — ответил Корженовский. — Работать можно.
— Не скажу, что для меня все это было полной неожиданностью, — произнес председательствующий министр.
Повисла долгая пауза. Невысказанный упрек дошел до каждого: вы заварили кашу, не оставив президенту и ПМ выбора, — что ж, пожалуйте расхлебывать.
— Исполняя обязанности президента и подчиняясь закону о чрезвычайном положении, я объявляю эвакуацию Пуха Чертополоха. Приказываю господину Корженовскому и командованию Силами Обороны совместно подготовить план дальнейшего исследования Пути.
ЗЕМЛЯ, КРАЙСТЧЕРЧ
Бледная, изнуренная недосыпанием, Карен сидела в приемном покое крайстчерчской клиники. С того момента как она обнаружила тело мужа, прошло тридцать часов, но техники все еще не могли сказать ничего определенного насчет импланта.
Ее кресло стояло напротив окна. Снаружи, на городских улицах, было шумно; в толпе вокруг клиники хватало и граждан Земли, и людей в зеленой форме Гекзамона. Менее получаса назад им сообщили об эвакуации, и теперь Карен боялась, что посреди этой великой суматохи до ее супруга уже никому не будет дела, что Гекзамон позабыл о них обоих.
Она посмотрела на руки. Прибыв в клинику, она тщательно вымыла их в туалете, но теперь увидела, что под ногтем указательного пальца все-таки осталось пятнышко засохшей крови. Крови мужа… Она сосредоточилась на этом пятнышке и закрыла глаза.
Воспоминания не желали отступать. Вновь и вновь она разрезала кожу на его шее, копалась в ране, доставала имплант и прятала в карман, затем на громоздком «АТВ» везла тело и имплант в Твизель… И там ждала — не час и не два, — пока разойдутся тучи и шаттл доставит ее в Крайстчерч.
А бесполезное тело осталось в Твизеле.
Мысли блуждали, как неприкаянные сироты. «Мы так много лет прожили вместе, и так мало — порознь… Потом снова вернулись друг к другу… Почему же он ушел?»
Люди созданы для горя и сомнений, а не для уверенности и счастья.
Техник — не тот, которому она вручила имплант, а другой — вышел в приемный покой, огляделся и увидел ее. Она сразу обратила внимание на профессионально поджатые губы. «Беда!» У Карен полезли кверху брови, рот растерянно приоткрылся.
— Миссис Ланье?
Она едва заметно кивнула.
— Вы уверены, что имплант принадлежал вашему мужу?
У Карен округлились глаза.
— Уверена. Я сама его вынула.
Техник развел руками и повернулся к окну.
— Он мертв? — нервно спросила Карен.
— В импланте нет личности вашего мужа, миссис Ланье. Там совсем другая личность. Женского пола. Целостная. Мы не знаем, кто это, она не зарегистрирована в наших файлах, однако…
— Да вы что?
— Если это имплант вашего мужа, то я не понимаю…
Она вскочила.
— А ну отвечайте! Что случилось?
Техник быстро покачал головой. Ему явно было не по себе.
— В импланте находится молодая женщина примерно двадцати одного года. Видимо, некоторое время она была в стазисе… лет двадцать, по нашим прикидкам. Она совершенно не в курсе сегодняшних событий, и это доказывает, что ее психика записана давно. Ее индекс…
— Этого не может быть, — сказала Карен. — Где мой муж?
— Не знаю. Вам что-нибудь говорит имя Андия?
— Что?
— Андия. В идентификате женщины — это имя.
— Так звали нашу дочь. — Карен почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Придерживаясь за подлокотник кресла, женщина медленно села. — Что с моим мужем?
— Пока мы смогли лишь поверхностно изучить имплант. В нем только одна личность, и она утверждает, что ее зовут Андия. Я не знаю, что произошло с вашим мужем.
Карен изумленно покачала головой.
— Но она же пропала… Двадцать лет…
Техник беспомощно пожал плечами.
Гарри… Его заставили носить имплант. Это было невозможно, лежало за гранью надежд, мечтаний и кошмаров. Вернуть себе дочь в обмен на мужа… Что это, чудо? Или извращенный фокус?
Нет. Гарри обвел их вокруг пальца. Но он не мог этого сделать без посторонней помощи.
Она посмотрела на техника, решив любой ценой удержаться от слез. Чтобы не упасть в обморок, надо, пожалуй, встать и пройтись. Она медленно, осторожно поднялась, заставила себя успокоиться, усилием воли прогнала тошноту. Необходимо что-нибудь сказать. Продемонстрировать рациональную реакцию…
— А с ней можно поговорить?
— К сожалению, нет. Для этого нужно расширить оперативную память. Ваша дочь — гражданка Земли?
Карен проследовала за техником в регистратуру и ответила на его вопросы. Спустя некоторое время удалось найти заархивированную личную карту Андии, которую завели в клинике, когда девочке ставили имплант. Все сходилось точь-в-точь.
— Это настоящее чудо. — Видимо, техник не поверил Карен. Он ведь не сам вынимал имплант из головы ее мужа. — Я позабочусь о расследовании в соответствии с законом.
Она кивнула. Оцепенение уже распространилось по всему телу. Одной решимости держать себя в руках было мало: Карен чувствовала, как ее раздирают горе, страх, изумление и надежда.
«Я потеряла Гарри, зато нашла дочь».
Необъяснимо.
Она никогда не верила в высшие силы. Ее учили с детства, что религия может дать лишь призрачное утешение. Но сейчас она могла думать только о Мирском.
«Если Гарри с тобой… Если это ты его забрал, то, пожалуйста, позаботься о нем. — Мольба адресовалась русскому аватаре и силам, что стояли за ним. — И спасибо, что вернул мне дочь».
Целый час, пока доктора выкарабкивались из паутины законов и должностных инструкций, Карен одиноко прождала в тесном кабинете. Даже прикорнула. Когда ее разбудил возвратившийся техник, она почувствовала себя гораздо лучше. Оцепенение исчезло.
— Мы добились для Андии реинкарнации, — сообщил техник. — Она в списках, но, боюсь, вам придется подождать. Похоже, впереди горячие денечки, а то и месяцы. Пришло распоряжение подготовить клинику для работы в чрезвычайном режиме. Временно мобилизуются все шаттлы в округе, да и машины… Я могу устроить, чтобы вас отвезли домой на шаттле «скорой помощи». Но он вылетает примерно через час.
Карен махнула рукой. Дома ее никто не ждал.
— Я лучше здесь останусь. Может, пригожусь вам.
— Пожалуй, — с сомнением произнес техник. — Мы подняли досье вашей семьи… Извините, но этого требовали обстоятельства. Никто из нас не понимает, что случилось. — Он растерянно покачал головой. — Ваша дочь погибла в море. Вы никак не могли достать ее имплант вместо импланта супруга.
Она кивнула, грустно и смущённо улыбаясь.
— Вам самой не нужна помощь?
— Нужна, — ответила она через секунду. — Я бы хотела поговорить с дочерью, как только появится возможность.
— Разумеется, — сказал техник. — Советую поспать в этом кабинете. Мы вас позовем.
— Спасибо. — Она оглядела кабинет и решила лечь на операционный стол.
«Андия…»
ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Корженовский шагал по парку, носившему его имя, — знаменитый реликт вернулся полюбоваться на собственный памятник.
А на самом деле он пришел на встречу с Ольми, но на час раньше, решив заодно бросить взгляд на свое давешнее творение, которое после реинкарнации посетил только раз. В Шестом Зале и скважине делать было почти нечего; пока Силы Обороны выполняли свою задачу — эвакуацию Пуха Чертополоха, — он подготовил к открытию новый, не столь опасный канал.
В городе Пух Чертополоха парк Корженовского занимал сто акров. Безупречно ровные, прилизанные луга с крапинами цветов гармонировали с перелесками дубов, елей и более экзотических деревьев. За века, минувшие со дня Исхода, удалось сохранить от силы несколько парков, и этот был лучшим.
Корженовский проектировал его еще до своей гибели, еще до открытия Пути, совмещая рационализм с утопией, сочетая на небольшом участке миры растений, животных, насекомых и микроорганизмов. Перед собой он ставил только одно условие: жизнь всех обитателей парка должна быть естественной и неизменной. Утопия осуществилась благодаря тому, что он ограничил экологию парка несколькими усовершенствованными и изолированными друг от друга нишами.
В парке царили мир и покой.
Гулять по нему можно было в любое время года. Погода подражала земной, точнее, английской конца восемнадцатого столетия. Из любой точки парка посетитель видел только живую природу. Ее регулярно холили дистанционные-садовники; отмершая растительность перегнивала на месте. Насекомые и микроорганизмы не паразитировали на растениях, а жили в симбиозе с ними.
То был декоративный сад высочайшего уровня; разбитый даже не в евклидовом, а в гильбертовом[7] пространстве, он имел вид не животного и не геометрической фигуры, а идеального растения — воплощенные райские кущи, Эдем, каким тот мог выглядеть в воображении английского садовника и каким, несомненно, представлял его себе Корженовский.
Да, все это создал он. А кто он? Инженер — живая легенда, отголосок истории, снискавший официальное уважение и неофициальную подозрительность со стороны как неогешелей, так и надеритов? Конрад Корженовский, естественнорожденное человеческое существо, талантливейший отпрыск семьи надеритов, выдающийся математик и дизайнер? Вместилище мятущейся души Патриции Луизы Васкьюз? Да разве это важно? Кто он, как не пылинка в воздушном потоке, и кому какое дело до того, кем он был и что совершил в далеком-предалеком прошлом?
Скоро граждане Гекзамона попытаются вернуть себе утраченную вотчину. Очень возможно, что нынешние претенденты на Путь вынудят их разрушить Пух Чертополоха. Если это случится, в огненном вихре погибнет, наверное, и Конрад Корженовский.
Власть на власть, сила на силу, амбиции на амбиции…
Когда он в последний раз работал в парке? Почти забыл… У него вообще маловато подобных воспоминаний. После его гибели их собрали и заархивировали вместе с дублями…
А погиб он от рук ортодоксальных надеритов.
А еще его прокляли родители, ибо из-за него случился Исход.
Смутьян.
Да, этим словом сказано почти все.
Он вошел в круг растительного лабиринта в геометрическом центре парка. Внешняя живая изгородь, позабывшая садовые ножницы, доставала до пояса; в ее геометрии с трудом угадывались шахматный порядок, радиальные лучи и дуги. Некоторые углы представляли собой проекции трехмерных фигур, что особенно усложняло внешний лабиринт. Правда, человек, оснащенный имплантами, выбирался из него без особого труда, поскольку его память надежно фиксировала ориентиры — какие угодно и в любом количестве.
Корженовский вспомнил, как закладывал этот лабиринт, надеясь, что люди, приходящие сюда, не будут пользоваться имплантами. Большинство пользовалось. И это открыло ему кое-какие нюансы человеческой натуры. Бросать вызов обстоятельствам, испытывать свои силы по душе единицам. Прочих вполне устраивает путь наименьшего сопротивления.
Корженовский огляделся по сторонам и увидел в центре лабиринта, метрах в ста от себя, человека. Тот двинулся к выходу, а Корженовский — в обратном направлении, торопливо, как будто ему предложили состязание.
Поиски прохода отвлекали от тягостных мыслей и успокаивали. Корженовский не смотрел на человека, сосредоточенно вспоминая собственноручно начертанный план лабиринта. Но тот затерялся где-то в недрах памяти.
Когда их разделяли считанные концентрические круги внутреннего, менее сложного лабиринта, Корженовский поднял голову и посмотрел встречному прямо в глаза. На миг возникло чувство, что со дня реинкарнации минуло не сорок лет, а лишь несколько часов…
Он узнал Рая Ойю, главного открывателя Врат Бесконечного Гекзамона. Его появление было чудом сродни визиту Мирского — оба улетели вместе с владениями гешелей.
— Здравствуй. — Открыватель Врат поднял руку и указал подбородком куда-то мимо Корженовского, предупреждая, что они не одни. Инженер неохотно повернулся и увидел возле изгороди Ольми.
Его вдруг разобрал смех.
— Это что, заговор? Вы с Ольми заодно?
— Нет, не заговор, — ответил Рай Ойю. — Он ждал не меня. Однако это прекрасная возможность поговорить с вами обоими. Может быть, выйдем к господину Ольми? Лабиринт великолепен, но для приватных бесед не годится.
— Хорошо. — Инженер выговорил это слово медленно и четко.
— А ты как будто не удивлен, — сказал Рай Ойю.
— Я уже ничему не удивляюсь. — Корженовский подождал, пока к нему подойдет собеседник. Потом, шагая рядом с ним по дорожке, осведомился: — Ты, стало быть, тоже аватара? Предрекаешь конец света?
— Ничего я не предрекаю. Будете допрашивать? Выяснять, реален я или нет?
— Не будем. — Корженовский отмахнулся обеими руками. — Ты — Призрак Минувшего Рождества. Как пить дать, нашими делишками заинтересовались сами боги. — Он снова рассмеялся, негромко, устало.
— Так ты веришь, что я тот, кем выгляжу?
— Не то чтобы очень, — проговорил Корженовский. — Просто я допускаю: ты тот, кем стал Рай Ойю.
Бывший открыватель Врат выпустил одобрительный пикт. Корженовский не заметил у Ойю ни пиктографа, ни какого-либо другого проектора. Пикты появлялись ниоткуда, и одно это вызывало интерес.
— У меня к вам с Ольми просьба…
— Сдается, что мы ее уже выполнили.
— Я хочу убедить вас кое в чем очень важном.
— Я соглашался с Мирским. — Сказав это, Корженовский слегка устыдился. «Во всяком случае, часть меня соглашалась», — подумал он, а вслух сказал: — Поддерживал его.
Рай Ойю понимающе улыбнулся.
— Ты не пожалел труда, чтобы открыть Путь.
Корженовский снова махнул рукой, словно отгоняя наваждение.
— Я выполнял свой долг перед Гекзамоном.
— А других мотивов разве не было?
Инженер не ответил. У него не было других мотивов, и он не мог понять, что окрашивает его душу в тоскливые осенние тона.
— В тебе — дубликат психики очень необычной женщины. Я сам распорядился о ее копировании. Признайся, ты сейчас работаешь на нее?
— Вот, значит, как…
— Да, вот так.
— Пожалуй, в некотором роде я действительно работаю на нее. Но ее желания не противоречат моим обязанностям.
— Дубликат — это не полная личность. Если при копировании случился какой-нибудь сбой, пусть даже мотивации и базовые данные записались целиком и полностью, возникший в результате разум едва ли можно назвать целостным и надежным.
В сердце Корженовского сгущалось серое уныние.
— Меня донимали, — признался он. — Заставляли… подталкивали… — Он не смог договорить.
— Не расстраивайся. Все еще может обернуться к лучшему.
Корженовскому хотелось убраться куда-нибудь подальше, спрятаться… Да разве мог он тогда отказаться и предложить вместо себя кого-нибудь надежного, ответственного?
— Ты можешь воспользоваться ее талантами, — сказал Рай Ойю, когда они оказались за пределами лабиринта. — Теми, которые тебе достались.
Открыватель Врат поприветствовал Ольми пиктом, а тот в ответ лишь кивнул.
— Никто мне тут не удивляется, — посетовал Рай Ойю.
— Пора чудес. — Голос Ольми звучал напряженно, даже неестественно.
«Внешне спокоен, внутренне измучен, — подумал, глядя на старого друга, Корженовский. — Сейчас-то что тебя гложет, а?»
— Вы уверены друг в друге? — спросил Рай Ойю.
— Я ни в ком и ни в чем не уверен, — сказал Ольми. — Но разве у нас могут быть тайны от Финального Разума?
— Скажешь тоже… Ладно, как бы там ни было, нам определенно пора потолковать по душам.
Наверное, я выгляжу не лучше, чем Ольми, подумал Корженовский.
— Это место ничем не хуже любого другого, — сказал он. — Ни мониторов, ни дистанционных. Можно разговаривать пиктами.
— Разговор будет трудным, — начал Рай Ойю. — Вы много дров наломали, пришло время взяться за ум. Видимо, Мирскому не хватило настойчивости или хитрости. Я могу вам обоим кое-что предложить. Это разом снимет все ваши проблемы. Ваши, но не Гекзамона. Земля и Гекзамон пусть научатся жить в ладу друг с другом, им от этого никуда не деться. Ну что, согласны послушать?
— Я повинуюсь, — хрипло, натужно произнес Ольми. — Вы — от командования потомков?
— Это еще что за зверь? — спросил Инженер.
Они сели на каменные скамейки, стоящие кольцом и окруженные древовидными розами.
— Не тебя одного заставляли и подталкивали, — сказал Рай Ойю Корженовскому. — Господину Ольми пора кое-что объяснить, а потом и я выскажусь…
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Ничего подобного не бывало с Разлучения. Из пяти обитаемых Залов астероида вывезли четыре миллиона жителей Пуха Чертополоха; для этого понадобились все космические корабли с трассы Земля-Луна. Но и после того как число шаттлов всех размеров и моделей доросло до десяти тысяч, эвакуация шла медленно, поскольку у нее с лихвой хватало противников. То и дело случались конфликты между фракциями, обретшими на Пухе Чертополоха новую родину.
За последние четыре десятка лет Пух Чертополоха стал оплотом и нервным центром Гекзамона, изъяв множество функций у орбитальных владений под предлогом их уязвимости. Теперь ему пришлось возвращать эти функции, и умение Гекзамона транспортировать горы информации в очень маленьких емкостях ненамного упрощало эту задачу.
Окутанный полем-средой, Ольми стоял в скважине Первого Зала и наблюдал за шаттлами. Четыре корабля вышли из строя; бреши в потоке транспорта тотчас затянулись, а неисправные корабли отправились на ремонт во вращающиеся доки. Всего четыре из десяти тысяч… В некоторых отношениях технология Гекзамона все еще внушала почтение.
Создание, завладевшее разумом Ольми и смотревшее на все его глазами, от комментариев воздерживалось. Оно позволило рабу самостоятельно выполнять согласованный план — участвовать в эвакуации и тайно готовить кражу щелелета.
Ольми уже исповедался и очень болезненно воспринял выражение лица Корженовского. Для него различие между поражением и подчинением высшей власти успело изрядно поблекнуть…
Он сбросил часть бремени с души, но теперь на нее легла еще большая тяжесть: понимание того, что и без ярта в голове он поступал бы точно так же. Задумывал бы такие же точно планы, противился бы воле лидеров Гекзамона и mens publica.
Кое-кто обязательно сочтет его изменником, а не просто незадачливым солдатом, проигравшим неравный бой.
Корженовский закончил приготовления всего за девять часов до запланированного начала прокладки нового канала. На сей раз красной церемониальной мантии он предпочел черный комбинезон — одежду практичную и лучше подходившую для подобного мероприятия, если не сказать авантюры. Принимая от телепредов и дублей доклады о нормальной работе генераторов и прожекторов Шестого Зала, его мозг позволил себе погрузиться в воспоминания.
Он хорошо помнил годы после первого открытия, когда непредвиденные нарушения в структуре Пути четырежды сулили полную катастрофу. То были очень трудные времена, ведь Гекзамон тогда оказался перед лицом двойной опасности — яртского вторжения и капризов своего могучего и темпераментного создания.
Поначалу обе стороны соблюдали нейтралитет. Ни ярты, ни люди не знали, чего им ждать друг от друга. Попытки наладить связи с яртами встретили отпор. Атаки яртов (их вернее было бы назвать вылазками диверсантов) начались после первого кризиса стабильности Пути; были нанесены незначительные повреждения Седьмому Залу, и Корженовский опасался, что на аварии в замурованном прожекторном узле структура Пути может отреагировать опасными стрессовыми нагрузками…
В тот раз его опасения не сбылись. Но теперь стрессовая нагрузка или дисбаланс иного рода может послужить во благо — в кратчайший срок (возможно, не более двадцати четырех часов) вызвать дробление Пути. Правильно рассчитанный дисбаланс, идя в суперпространстве по всей «длине» Пути, способен скрутить его в петли, стянуть в узлы, привести к возникновению фистул и в конечном итоге к распаду. Корженовский ясно представлял себе, как должна выглядеть внутри и вовне Пути ударная волна дисбаланса.
В пространстве и времени линия Пути пересекает бесконечное число точек. Меньшую бесконечность точек она пересекает в других вселенных. Но каждое пересечение само по себе не вечно.
Срок существования любых Врат ограничен, он не может превосходить срока жизни Пути (по внутреннему времяисчислению). Число Врат, которые можно создать в Пути, огромно, но не бесконечно, и не из каждой точки можно выйти наружу.
Чтобы довести свою разрушительную работу до конца, ударной волне дисбаланса могли потребоваться годы, даже столетия. Корженовскому это виделось так: из-за волны большая часть Пути сожмется в гармошку; множество спонтанно образованных фистул — соединений между различными сегментами — закупорит длинные секции по принципу удавки, петли. Фистулы способны разрастаться и соединяться друг с другом; отсеченные ими секции будут дрейфовать в пространстве.
Когда волна дисбаланса угаснет, от Пути останется лишь хвостик с «воздушным шаром» на конце — рудиментарной Вселенной, упомянутой Мирским.
Все это труднопостижимым даже для Инженера образом сказывалось на свойствах самых далеких сегментов Пути, о чем еще до Разлучения свидетельствовал Рай Ойю. Если бы Рай Ойю или Патриция хотя бы предположили, что Путь способен радикально меняться из-за незначительных структурных нарушений, они бы нашли доказательства тому сразу за порогом Гекзамона.
Получив последний доклад, Корженовский отправился в скважину, чтобы спокойно посидеть в своей восстановленной сфере. Там он закрыл глаза и предался медитации и глубокой меланхолии, занятию не столь уж неприятному.
Он не был в долгу ни у кого — и в то же время отвечал за всех. У него не было семьи, кроме самого Гекзамона. Погибать ему уже доводилось, и смерти он не боялся. Он боялся лишь одного: наделать непоправимых ошибок.
Корженовский уже досадил существам, которые неизмеримо опередили человечество в развитии, — он создал Путь. Слава Богу, они не держат на него зла: возможно, это отличительная черта превосходящего разума. Возможно и другое: любые попытки эмоционального восприятия или логического объяснения его действий, даже визита Мирского, суть упрощения, свойственные ограниченным умам.
Сейчас Корженовский отдавал Гекзамону долг — исправлял ошибки. Хватит ли обществу проницательности и смирения, чтобы навсегда отказаться от Пути? Не захотят ли когда-нибудь люди создать новый Путь? А если захотят, сможет ли кто-нибудь остановить их?
За всю историю Пути ни он, вдоль и поперек прочесавший космос Ключом, ни открыватели Врат не обнаружили другого такого сооружения. Правда, Мирский намекнул, что в иных вселенных появлялись схожие конструкции, но то в иных вселенных.
И ни одна из этих конструкций не была копией Пути. Корженовский знал цену своим талантам, однако не считал себя уникумом. Ему не удалось найти способ создания Врат, не требующий промежуточного сооружения наподобие Пути; другие расы, возможно, преуспели в этом, чем и объясняется отсутствие аналогов.
Нельзя исключать и вмешательство заинтересованных сил, чьи посланники, Мирский и Рай Ойю, всего-навсего рядовые солдаты. Но как они могли допустить появление хотя бы одного Пути, если он для них такая препона?
Если Корженовский будет действовать по плану Рая Ойю и добьется успеха — в чем он весьма сомневается, ибо все это крайне рискованно, — то, быть может, Финальный Разум, или командование потомков, как его называет засевший у Ольми в голове ярт, даст на все вопросы исчерпывающие ответы.
Патриция Васкьюз помалкивала. План Рая Ойю учитывал и ее интересы.
ЗЕМЛЯ
Прежде чем занять новую должность в Крайстчерче, Карен удостоверилась, что с ее дочерью обращаются хорошо. В Новой Зеландии не нашлось свободного оборудования, необходимого для полного расширения личности Андии; точно так же дело обстояло на всей Земле из-за спешной эвакуации Камня. Это отдаляло реинкарнацию на несколько недель и означало также, что до тех пор Карен не сможет поговорить с дочерью. Оставалось только работать и терпеливо ждать.
Когда орбитальные объекты оказались под завязку набиты беженцами, началось обустройство лагерей на Земле, близ технологически развитых агломераций. Идеальный эвакопункт должен был располагать всем необходимым для размещения аппаратуры городской памяти и прочей передовой техники Гекзамона, необходимой гражданам для повседневного труда и быта. Как оранжерея для цветов, думала Карен, или своего рода модернизированный улей.
Она получила назначение в лагеря, расположенные вокруг Мельбурна, на должность посредника между старотуземной администрацией И эвакуационными властями с орбитальных объектов. День за днем она устраняла шероховатости, добивалась взаимопонимания и делала все от нее зависящее, чтобы землянам не наносили новых обид. Измотанная до предела, она ночевала в собственном миниатюрном жилище-пузыре и видела в снах Гарри и Андию, совсем еще малышку, а еще — Павла Мирского.
А если не спала, то плакала или просто лежала неподвижно, стиснув зубы и пытаясь разобраться в чувствах. Карен благодарила судьбу за неразбериху, царящую вокруг, за уйму дел.
Мир вновь менялся. Карен с радостью принимала вызов новизны, но какие горы могла бы она своротить, будь рядом Гарри! Какие решила бы проблемы и с какой легкостью!
К концу недели подготовку лагерей следовало закончить. Уже приземлялись шаттлы, из которых высаживались иммигранты.
В последний день недели, сразу после полудня, Карен прихватила завернутый в бумагу бутерброд и бутылку пива и взобралась на низкий, поросший кустарником холм. С вершины она увидела бывший парк. Сейчас там стояли сотни временных жилищ, спроектированных и сооруженных гекзамоновски-ми машинами, из которых самая большая напоминала размерами обычный земной грузовик. Несколько дней — и здесь возникнет вполне жизнеспособная община.
Поселок возводился на ровном участке земли подле холма. Он был построен лишь наполовину, однако уже имел некоторое сходство с городами Пуха Чертополоха. Пока все сооружения — ряды куполов и многоярусных призм, широкие прямоугольники ферм-конвейеров, большие общественные центры в виде перевернутых чаш — были полупрозрачными или белыми, но вскоре органические красители и структурные модификаторы помогут им обрести законченные формы и цвета. Интерьеры будут созданы потом, и далеко не везде появятся проекторы-декораторы; переселенцам с Камня придется отвыкать от роскоши.
«Наверняка они сочтут, что очутились среди варваров, — подумала Карен, — ведь любому нашему городу понадобится несколько веков, чтобы дорасти до технического уровня этой общины».
Но, быть может, вынужденное переселение на Землю убедит граждан Гекзамона в том, что начатое дело — Возрождение — необходимо довести до конца. Земному и Орбитальному Гекзамонам придется-таки найти общий язык.
Но так будет лишь до тех пор, пока не минует угроза Пуху Чертополоха. Потом беженцы вернутся по домам, и все пойдет, как прежде.
Впрочем, это казалось маловероятным. Что бы ни утверждали официальные источники, за эвакуационной деятельностью угадывалась рука Мирского.
Если непостижимые для нее силы по-прежнему влияют на события, то Гарри, возможно, не ушел в небытие. Пусть они с Карен больше никогда не встретятся, он все равно где-то существует.
Ветер доносил со стороны лагеря запах свежей зелени — запах растущего, оживающего города. Карен посмотрела в небо и вдруг с необъяснимой ненавистью пожелала Пуху Чертополоха гибели.
До поздней ночи, до ухода в тревожный сон она так и не поняла, в чем тут дело, а утром, когда навалились новые заботы, почти забыла об этом.
Но желание не исчезло.
«Вам придется решить, где вы останетесь. Нельзя жить одновременно в двух мирах».
ПУТЬ
В редкие минуты (чем бы они ни были — временем или иллюзией времени), когда Риту не тестировали, не допрашивали и не подвергали экспериментам, когда она почти верила, что мысли в мозгу — ее собственные, пленница пыталась вспомнить каждое слово, услышанное от бабушки. Было ясно, что Патрикии никогда не приходилось сталкиваться с яртами, и для Риты они оказались сущей загадкой. «Что они со мной делают?» Возможно, они разделили сознание и тело, поместили их в разные хранилища. Она не ощущала своего тела, вернее, ощущала, но не верила, что оно настоящее. Некоторые иллюзии были очень убедительны, но она приучилась не доверять самому явному.
«Где я?»
Вероятно, снова в Пути. Как ни страшно выглядит Гея, задача яртов еще не выполнена, — объяснили ей. Дедукция подсказывала, что существам, изучающим Риту, удобнее иметь ее тело под рукой. Тело, но не разум.
Разум может находиться где угодно.
«Кто меня тестирует? Тифон?» Откуда ей знать? Возможно, это не играло роли. Ярты казались все на одно лицо.
Подчас тесты проливали свет, если удавалось их запомнить, а в разрозненные мгновения, когда она бывала сама собой, осмыслить.
Для нее создавали разные ситуации с фантомами знакомых людей (среди них поначалу не было тех, кого она повстречала в Александрейе), и она играла свою роль всерьез, не без надежды, что ее окружает действительность. Да, часть разума целиком поддавалась иллюзии. Но другая часть, беспомощная и безвольная, все-таки таила в себе скепсис.
Много раз Рита встречала Патрикию. Много раз некоторые сцены переигрывались, при этом ее собственные воспоминания выходили на передний план, и Рите удавалось заново просмотреть их вместе с яртами.
Спустя какое-то время все изменилось. Жизнь обрела устойчивость, Рита поступила учиться в Мусейон. Тюремщики больше не вмешивались в ее иллюзорный мир.
Она ютилась в женском общежитии, торила себе стезю через социальный и политический остракизм, посещала лекции по математике и инженерному искусству и надеялась в скором времени возобновить изучение теоретической физики.
Ее дидаскалосом стал Деметриос. Он выглядел очень реальным, даже почти развеял сомнения скептичной части сознания. Впрочем, все вокруг было точь-в-точь как в жизни, так что скепсис начал постепенно выдыхаться, и со временем иллюзорным стало не настоящее, а прошлое. «Они пробили мою защиту», — такова была последняя мысль Настороженной части разума.
Александрейя обернулась реальностью, правда, местами искаженной.
О путешествии в степи Рита не помнила ничего.
Она выиграла большинство академических ристалищ. Интерес Деметриоса к ней быстро вышел за рамки внимания дидаскалоса к способной студентке. У них было что-то общее, а что именно — не удавалось определить никому.
День уходил вслед за днем, и вот наступила айгипетская зима, сухая, как любое другое время года, но довольно прохладная. Однажды они отправились на озеро Мареотис, и Деметриос, работая веслами, признался:
— Я тебя научил почти всему, что знал сам. Кроме искусства политической интриги. По этому предмету ты здорово отстаешь.
Рита не стала отрицать.
— Честность — лучшая политика, — твердо заявила она.
— Только не в Александрейе, — сказал он. — И уж тем более не для внучки Патрикии.
Вдоль подпорных стен из песчаника и гранита, тысячелетних хранителей древних границ Мареотиса, горделиво ступали белые ибисы. Рита сидела на корме и изо всех сил пыталась что-нибудь вспомнить. Голова раскалывалась от боли, заботливость дидаскалоса раздражала… Нельзя сказать, что она Рите совсем не нравилась. Просто у нее было какое-то срочное дело, вот только какое?.. Встреча с императрицей? Когда она должна состояться?
— Я все жду аудиенции у Клеопатры, — сказала девушка, абсолютно ничего не имея в виду.
Деметриос улыбнулся.
— Это насчет отца?
— Наверное. — Голова заболела еще сильнее.
— Он хочет положить на лопатки библиофилакса.
— Думаю, дело не в том… Наверное, очень трудно добиться аудиенции у императрицы.
— В этом нет ничего странного. Она очень занята.
Рита прижала ладони к щекам. Удивительное ощущение… как будто ничто обрело твердость.
— Мне надо на берег, — тихо произнесла она. — Мутит.
Кажется, именно тогда дотоле незыблемая иллюзия пошла трещинами, причем не по воле тюремщиков. Что-то надломилось в сознании Риты. Запертые в его недрах мысли и воспоминания бурлили и рвались наружу.
Прошло, как ей казалось, несколько дней. Днем она училась, а по ночам пыталась заснуть. Но сон был странным — пустота в пустоте.
Иногда в этих жутковатых снах она видела юную девушку, которая стучалась в дверь бабушкиного дома. Кто эта девушка и зачем она так настойчиво стучится к Патрикии, которой недосуг принимать у себя всех желающих? Девушка плакала и таяла от горя, но не уходила. В одну из ночей она превратилась в скелет с отвисшей челюстью, туго запеленутый в льняной саван и пахнущий травами, так и стояла, словно прислоненный кем-то к двери и забытый рулон материи. Но стук, гулкий и отчаянный, не умолкал.
Патрикия так и не вышла к девушке и не пустила ее в дом.
Зато Рите удалось в конце концов добиться приема у императрицы. В личных покоях Клеопатры она увидела Оресиаса: сидя в углу, он, как ученый древности, читал толстый свиток. На стене висел портрет Джамаля Атты в траурной рамке.
Затем рыжеволосый кельт ввел Риту в самую любимую комнату императрицы — спальню в глубине дворца, окруженную неколебимой каменной мощью, холодную и сумрачную. Там пахло ладаном и хворью. Рита рассматривала кельта, а тот не сводил с нее угрюмых глаз, в глубине которых угадывался страх.
— Я должна была бы знать твое имя, — сказала она.
— Проходи, — молвил кельт. — А имя мое забудь. Ступай к госпоже.
Императрице недужилось, это было яснее ясного. Лежа на широкой кожаной тахте, она куталась в шкуры экзотических зверей Южного континента; кругом висели золотые масляные светильники и электрические лампы. Императрица была очень дряхлой — седая, тощая, в черном старушечьем платье. Вокруг тахты в беспорядке стояли деревянные ящики с Вещами. Рита остановилась справа от спинки кровати. Императрица не сводила с девушки взгляда.
— Вы не Клеопатра, — сказала Рита.
Императрица не отозвалась.
— Мне необходимо поговорить с Клеопатрой.
Рита повернулась и увидела Люготорикса — так звали этого человека, стоявшего в дверном проеме.
— Я не там, где должна быть, — произнесла она.
— Все мы не там, где должны быть, хозяйка, — сказал кельт. — Не забывай. Я стараюсь быть сильным и помнить, но это нелегко. Не забывай!
Рита вздрогнула, но страх ощущался только на поверхности души.
Из теней вышел Тифон, целый и невредимый, такой же реальный на вид, как Люготорикс. На его лице успели появиться мудрые складки, во взгляде — опыт, понимание, даже человечность.
— Теперь тебе разрешается вспомнить, — сказал Рите поводырь.
ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Тапи Рам Ольми шагал по коридору жилого комплекса, построенного столетия назад. Апартаменты семейной триады Ольми-Секор, где ему назначил встречу отец, отыскались без особого труда. Дверь была отворена, за ней виднелся декор в стиле и вкусе прежних жильцов. Он хорошо изучил этот этап отцовской жизни. Перед самым Исходом семейной триаде пришлось покинуть Александрию — город Второго Зала. Здесь Ольми провел только три года, однако любил возвращаться сюда, как будто лишь эту квартиру считал своим домом.
Тапи еще не успел привыкнуть к стабильности мира вне городской памяти и яслей, и такая привязанность казалась ему курьезной. Но он свято верил: что бы ни делал отец, это хорошо и правильно.
Ольми стоял у единственного окна в просторной комнате справа от прихожей. Тапи молча вошел и стал ждать, когда отец заметит его.
Ольми повернулся. Тапи, крепкий и цветущий, сразу расстроился: по всей видимости, отец забросил омолодительные процедуры. Он сильно похудел и выглядел измученным. Он остановил на Тапи невидящий взгляд.
— Рад, что ты смог прийти.
— Я рад, что ты захотел меня видеть.
Ольми сделал несколько шагов вперед. Взгляд его сфокусировался, и он снова посмотрел на сына — ласково и в то же время слегка отчужденно.
— Прекрасно. — Это относилось к мелким деталям внешности, украшениям, заметным лишь тому, кто жил в собственноручно сконструированном теле. — Ты неплохо потрудился.
— Спасибо.
— Я так понял, ты передал Гарри Ланье мое послание… перед его смертью.
Тапи кивнул.
— Жаль, что не доведется послужить под его началом.
— Замечательный был человек. Обидно, что так неловко сложилась судьба двух мужчин, почти всю жизнь отдавших Гекзамону…
Тапи напряженно внимал, склонив голову набок.
— Буду счастлив, если ты кое-что передашь маме. Я ее не увижу.
— Она все еще в изоляции, — сказал Тапи. — Я тоже не смогу с ней встретиться.
— Ты все равно увидишься с ней раньше, чем я.
Тапи крепко сжал губы, но больше ничем не выдал волнения.
— Я, может быть, расстаюсь с вами насовсем. Не могу пока ничего объяснить…
— Папа, ты уже так говорил, — перебил Тапи.
— На сей раз у меня нет ни сомнений, ни другого выбора.
— Вот вернется Павел Мирский… — сказал Тапи, надеясь, что отец обратит это в шутку.
— Если удастся. — От улыбки Ольми у Тапи мороз пошел по коже.
— Папа, можно кое о чем спросить?
— Лучше не стоит.
Тапи кивнул.
— Я бы все равно не сумел ответить, — добавил Ольми.
— Могу я чем-нибудь помочь?
Ольми снова улыбнулся, на этот раз ласково, и легонько кивнул.
— Да. Твой новый пост — в Седьмом Зале?
— Да.
— Ты вот что скажи. Я сам пытался это выяснить, но безуспешно. Ваше оружие только по яртам стреляет? Или и по людям может?
— На стрельбу по людям оно не запрограммировано.
— Значит, по людям не будет палить ни при каких обстоятельствах?
— Вручную можно перепрограммировать на огонь по любой цели. Но это надо сделать заблаговременно.
— Не надо, — сказал Ольми.
— Что?
— Именно так. Не надо перепрограммировать на стрельбу по людям. Понимаю, эта просьба может повредить твоей карьере, но она единственная.
Тапи сглотнул и уперся взглядом в пол.
— Папа, я все-таки должен задать один вопрос. Ты собираешься нарушить закон. — Он протянул руку, коснулся отцовского запястья. — Ты уверен, что это послужит на благо Гекзамону?
— Да, — сказал Ольми. — Думаю, по большому счету — да.
Тапи попятился.
— Если так, не надо больше ничего говорить. Все, что смогу, я сделаю. Но если будет хоть малейший намек на… если… — На лице юноши отражались гнев и смятение.
Ольми закрыл глаза и сжал руку сына.
— Если будет хоть тень подозрения, что я лжец и предатель, перепрограммируй.
— Что-нибудь еще? — угрюмо спросил Тапи.
— Я уже благословил тебя.
— Я хоть когда-нибудь узнаю?
— Если у меня будет один-единственный шанс, я все тебе расскажу.
— Папа, ты идешь на смерть?
Ольми покачал головой.
— Не знаю.
— Что передать маме?
Ольми вручил ему блок.
— Вот это.
Тапи сунул блок в карман, шагнул к отцу и порывисто обнял его.
— Не хочу, чтобы ты уходил. Не хочу, чтобы насовсем. В тот раз я не смог этого сказать. — Он отступил, и Ольми увидел на его щеках слезы.
— Боже мой, — тихо вымолвил он. — Ты умеешь плакать.
— Разве это плохо?
Ольми коснулся слезинки пальцем и сказал:
— Нет. Я всегда жалел, что разучился.
Они вышли из квартиры, и Ольми запер дверь. В коридоре они молча кивнули друг другу и быстро зашагали в противоположные стороны.
«Твой сын очень похож на тебя», — напомнил о себе ярт.
— Даже чересчур, — сказал Ольми вслух.
СЕДЬМОЙ ЗАЛ
На этот раз скважина почти пустовала; в ней находились только Корженовский и двое наблюдателей в телесной форме — офицеры Сил Обороны. За силовым куполом стояли наготове щиты, чтобы при первом намеке на проблему сдвинуться между скважиной и туннелем. Некоторые прожекторы были оснащены аварийными предохранителями для дестабилизации канала и отвода энергии от стыка с куполом; этот способ позволял еще быстрее и надежнее разорвать связь между Путем и Пухом Чертополоха.
Но все эти меры предосторожности не позволили Корженовскому успокоиться. Чего теперь ждать от яртов? Нового штурма, только на сей раз — молниеносного, неистового и неудержимого? Все это сильно смахивало на шахматную партию с гроссмейстером… партию, где ставка — жизнь.
Если депеша Ольми и его ярта благополучно прошла, то возможен совершенно иной расклад. Но на это Корженовский совершенно не надеялся. Ведь едва открылся канал, в него ринулся поток враждебной энергии, — как тут определишь, добрался сигнал до Пути или нет? И достиг ли адресата?
Он подобрался к пульту, положил руки на Ключ, сосредоточился и окунулся в транс суперпространства, чтобы снова пережить красоту, величие и хаос поиска Пути.
На этот раз он его нашел быстрее. В сенсорной среде, смоделированной Ключом, среде, не совсем реальной и почти не доступной человеческим ощущениям, он двинулся по орбите сегмента Пути, быстро отыскал подходящие координаты для исходной точки вратоподобного туннеля. Ключ и техника Шестого Зала произвели необходимые вычисления и коррекцию.
Пух Чертополоха казался Инженеру нематериальным, чем-то вроде сна из прошлой жизни. Над куполом возникло пятно света, будто новая, не очень яркая звезда. Корженовский дал телепредам задание ввести в эту область зонд и изучить среду.
Никаких выбросов энергии. Вратоподобный канал протягивался равномерно и беспрепятственно. Из Пути, от дублей, зависших в считанных сантиметрах над устьем канала, пришла визуальная картина.
Путь на этом участке пустовал. Пустовал он и на сотни километров к северу и югу. Радарные импульсы унеслись на юг и возвратились почти с той же скоростью, чтобы сообщить: открытые Корженовским Врата находятся в тысяче километров от «пойманного» конца Пути.
Вражеских кораблей в этом направлении не обнаружилось. На севере их тоже не было, по меньшей мере, в пятистах тысячах километров.
Корженовский еще раз послал по каналу депешу ярта, выждал несколько секунд и установил передатчик на регулярный повтор. Ответа не приходило.
Но разве сама эта пустота не ответ? Тому, кто сталкивался с яртами, следует считать ее чрезвычайно вежливым приглашением.
«Теперь у нас есть плацдарм», — пиктами сообщил Корженовский офицерам Сил Обороны.
Он отозвал дистанционных и перерезал вратоподобный канал. Это предусматривалось планом: при благоприятных обстоятельствах он сам отправится вперед и попробует открыть полный канал, соединить Путь с Седьмым Залом.
Туда уже выдвигалось боевое охранение Сил Обороны.
Передохнув несколько минут и собрав волю в кулак, Корженовский приступил к новому открытию Пути.
Снова образовалось пятно света, раскинуло во все стороны лепестки, заполнило вакуум за открытым Седьмым Залом садом изящных и причудливых цветов. Затмевая и отодвигая их, статичную геометрию инженерных сооружений окутала дымка скукоженных млечных путей из полуреальных вселенных. Все ярче по краям Седьмого Зала блестела бронза — Путь заполнял собой прилегающее пространство, да так быстро, что невозможно было уследить невооруженным глазом.
Инженер не покидал своего места в центре пузыря и не отрывался от Ключа, дожидаясь последнего подтверждения успеха — удлинения главной особенности Пути, щели, чем компенсировалась роль аппендикса к состоянию пространства-времени, которую, в сущности, он играл.
Инженер точно знал, где остановится торец щели. Под силовым куполом, ровно в девятнадцати сантиметрах от Ключа.
Он ощущал ее приближение. Визуально это походило на кривое зеркало, растущее прямо перед глазами. Математические абстракции Ключа зарегистрировали огромную, динамически скованную энергию, все силы, удерживающие Путь от распада и толкающие к распаду, были стянуты в неподвижный, но готовый лопнуть в любую секунду узел. В некотором смысле щель была реальнее самого Пути, но мало кто из людей воспринимал такую реальность.
Щель раздвинула поле купола, тотчас образовавшее вокруг нее тонкое ярко-синее кольцо. На торце щели безжалостно и страшно — даже для Инженера — отразилось несколько искаженных вариантов этого мира, промелькнули образы, к счастью, едва различимые. Наконец щель остановилась, как и было рассчитано, на расстоянии ладони от Ключа.
Корженовский отпустил рукояти. Он не видел Рая Ойю, но знал о его присутствии. Из Седьмого Зала сенсорные радары Сил Обороны обшаривали внутреннее пространство Пути и не находили никаких следов яртов.
— Состыковано прочно, — сказал Инженер. — Путь открыт.
ПУТЬ
Как и все эти годы после Разлучения, Камень летал по орбите, но его северный полюс больше не смотрел на планету. Седьмой Зал стал ничем не примечательным черным кратером. Силовые поля надежно защищали стык Зала с каналом, не подпуская к тому ничего материального.
Новости обгоняли одна другую.
Открытие Пути почти не праздновалось. События располагали не к торжествам, а к трезвому осмыслению. Гекзамон получил наконец вожделенную игрушку. Но без своего сокровища он жил десятки лет, и Бог весть сколько времени прошло внутри Пути…
Для президента еще не успели изготовить новое тело. Корженовский стоял посреди квартиры Фаррена Сайлиома в шпиле самого высокого из небоскребов, которые свисали с «драпировки» Третьего Зала, как кристаллы с паутины. Пустое и гулкое пространство апартаментов лучилось белизной недекорированной среды. Президентский образ являл собой проекцию; оригинал находился в изолированной секции городской памяти Пуха Чертополоха.
— Добрый день, господин Инженер.
Корженовский поклонился изображению.
— Дело сделано, господин президент.
— Мне докладывали, да я и сам видел. Отличная работа, если верить вашим коллегам.
— Благодарю вас.
— Не могли бы вы объяснить, почему Путь свободен на таком протяжении?
Корженовский отрицательно покачал головой.
— Не могу, господин президент.
«Приходится лгать».
— Быть может, ярты прячутся в засаде?
— Мне неведомы планы яртов, господин президент.
— Полагаю, у вас все-таки есть догадки, как и у меня. Недавно ко мне в городскую память наведывались посетители. Трое.
Корженовский поднял бровь и тут же отвел взгляд. Он страшно устал и еле держался на ногах. За его спиной из пола выросло кресло. Он сел.
— Простите. Я давно не спал и не пользовался тальзитом. Это была очень утомительная работа.
— Разумеется. Кстати, в городской памяти нельзя уснуть по-настоящему, а фантазии и иллюзии всегда шиты белыми нитками. Те, с кем я встречался, не были иллюзией.
Не желая отгадывать, Корженовский демонстративно сложил руки на груди.
— Это Павел Мирский, — сказал президент, — и, что весьма странно, покойный Гарри Ланье. Рэс Мишини признался, что поставил Гарри, вопреки его желанию, имплант. Я этого не одобрил, но ничего уже не смог исправить, только гарантировал Рэсу Мишини, что выше земного сенатора ему не подняться. Как бы то ни было, в импланте не сохранилось личности Ланье. Там оказался другой человек, двадцать лет назад пропавший без вести и все это время считавшийся погибшим. Дочь Ланье. Кто мог ее найти и вернуть?
Корженовский лишь пожал плечами.
— Еще был Рай Ойю, — продолжал Фаррен Сайлиом. — Мирский и Ланье говорили очень мало, а открывателю Врат удалось меня напугать. Он напомнил о высочайшем долге, о клятве, которую мы дали когда-то: использовать Путь для всеобщего блага. И прибавил, что вы готовите дестабилизацию Пути, которая в конечном итоге уничтожит его.
— Да, — сказал Корженовский.
— Похоже, эти аватары способны гулять сами по себе. Ланье с Мирским, видимо, уже ушли. Открыватель Врат еще здесь. Он говорит, что его задача скоро будет выполнена, если только вы не передумаете.
— Да.
— Согласитесь, это никак не укладывается в рамки нашей сегодняшней политики. Мы с вами — на ключевых постах. В моей власти сорвать ваш план. Но я могу поступить иначе: отойти в сторону, даже поддержать вас.
— Да, господин президент.
— Мы больше не враждуем с яртами?
— Возможно, господин президент.
— Они не нападут на Пух Чертополоха? Они готовы уступить нам Путь, позабыв все свои амбиции?
— Я не знаю. Ярт, которого Ольми изучает… — Корженовский умолк, надеясь, что не выдал президенту того, чего толком не знал сам.
— Я в курсе. Хотя, на мой взгляд, Ольми и ярт поменялись ролями.
— Вероятно, этим и объясняется отступление яртов. Они получили известие, что люди сознательно вошли в контакт с командованием потомков. Так ярты называют Финальный Разум Мирского.
— Похожей точки зрения придерживается и Рай Ойю.
— Следовательно, они воздержатся от нападения, если наша депеша получит подтверждение или не будет опровергнута.
— Просто в голове не укладывается, что ярты способны уступить нам хоть пустяк… уж не говоря о столь драгоценной привилегии, цели всей жизни. Способен ли человек на такое великодушие?
— За последний год, господин президент, мы с вами барахтались в паутине противоречий и больше думали о Гекзамоне, чем о себе.
— Таков наш проклятый долг.
— Да, господин президент, но есть и высший долг. Вы сами это сказали.
— Известно ли вам, что может случиться с Гекзамоном, если мы заартачимся и оставим Путь открытым?
— Нет.
— Не исключено, что командование потомков, то бишь Финальный Разум, найдет способ внушить яртам, что Путь необходимо закрыть во что бы то ни стало, даже ценой уничтожения Гекзамона.
— М-да… Пожалуй, вы правы — этого нельзя исключать.
— Я бы сказал, это неизбежно. — Казалось, образ президента хочет приблизиться к Корженовскому. — Я знаю, в чем заключается наш высший долг. Мы обязаны сохранить Гекзамон, невзирая на mens publica. Сколь ни любезны аватары, сколь ни щедры на чудеса, очень сомнительно, что Гекзамон способен в одиночку выстоять против такой силы.
Корженовский опустил взгляд на свои руки.
— Я тоже так думаю.
— Значит, у меня нет выбора. Приказываю вам уничтожить Путь. Можно это сделать, не погубив Пух Чертополоха?
— Чтобы целиком уничтожить Путь и предотвратить создание нового, необходимо ликвидировать Шестой Зал. Если попробуем… — Он пиктами изобразил диверсию в Шестом Зале, влекущую за собой разделение Сил Обороны на два лагеря, гражданскую войну и разруху, невиданную даже во времена Раскола.
— Уничтожить Путь, сохранив Гекзамон целым и невредимым, невозможно. Пух Чертополоха уже готов встретить смерть…
Образ президента помрачнел и тихо произнес в пустоту:
— О Звезда, Рок и Пневма! И откуда только берутся охотники руководить людьми?! В истории Гекзамона нам суждена слава самых подлых злодеев… Да будет так! Я позабочусь, чтобы эвакуацию довели до конца. Вы предупредите Силы Обороны. Не думаю, что им надо знать все нюансы. Но они не должны поплатиться жизнью за свою доблесть.
— Я предупрежу.
— Завтра я вселюсь в новое тело. Когда вы начнете демонтаж?
— Не в ближайшие шестьдесят часов, господин президент. Все успеют эвакуироваться.
— Поручаю это дело вам, господин Корженовский. И, знаете, буду счастлив, если до конца моих дней этот кошмар не повторится.
Образ президента угас, оставив в воздухе официальный пикт: «Гекзамон благодарит вас за службу. Не смею задерживать».
В ПРОМЕЖУТКЕ
На Пухе Чертополоха они свое дело сделали и теперь перемещались по невидимым «трубопроводам» между мирами. У Ланье шалило чувство времени, но что тут странного, если он считался покойником? С другой стороны, разве покойник способен помнить и думать? Каким-то образом его разум действовал в новой форме, созданной и управляемой Мирским.
— Я сейчас мертв? — спросил Ланье.
— Да, конечно.
— А где же небытие?
— А ты предпочел бы небытие? Неужели ты настолько одряхлел?
— Нет…
— Здесь наше время истекло. Но есть из чего выбирать. Например, можно вернуться домой.
Ланье почувствовал, что ему смешно, и сказал об этом Мирскому.
— Правда, чудесно? Такая свобода! Можно вернуться, как Рай Ойю, или подыскать другой маршрут, подлиннее и потруднее.
Дрейфуя в покойном и непритязательном «между», Ланье поглощал информацию и уже начинал ощущать, как отдаляется от него реальность, которую он называл своей жизнью. Его устраивали оба варианта, но второй был заманчивее. Лишь изредка он позволял себе вообразить что-либо подобное. Абсолютная свобода, всем путешествиям путешествие и, как подчеркнул Мирский, с определенной целью.
— Финальному Разуму нужно много наблюдателей, чтобы они отовсюду докладывали о ходе дела. Мы должны докладывать постоянно.
— Разве начнем не отсюда? — поинтересовался Ланье.
— Нет. Вернемся в начало. В конце концов, наше дело сделано, и теперь мы зрители, а не актеры. Мы будем собирать информацию, но она, возможно, никак не повлияет на современный мир.
Мысли Ланье вновь обрели хрустальную прозрачность, и опять нахлынула жгучая волна эмоций: чувства долга, любви и ностальгии.
— Я еще не вырвал корни из настоящего.
Мирский признался, что он тоже. Не до конца.
— Давай простимся. Коротко и ненавязчиво, а? С самыми близкими.
— Насовсем? — спросил Ланье.
— На очень долгий срок… необязательно насовсем.
— Вот и ты затосковал.
— Это наше право. Полная свобода! С кем будем прощаться?
— Мне надо найти Карен.
— А я разыщу Гарабедяна. Ну что, через несколько секунд встречаемся и начинаем, идет?
Ланье открыл, что еще способен смеяться, и ощущение легкости отяжеляют лишь долг и ностальгия.
— Договорились, через несколько секунд. Сколько бы веков на это ни ушло.
Они помчались по трубопроводу для едва уловимого тока субатомных частиц — скрытой рециркуляции пространства-времени.
Карен и три земных сенатора шагали по улице Мельбурнского лагеря.
— Они это называют бараками, — промолвила сенатор от Южной Австралии, — а я бы назвала дворцами. Нашим людям вовек не вылечиться от зависти.
Все утро шли дебаты, и Карен быстро устала от них. День сулил муку мученическую: встречи, бестолковые споры, назойливая мысль о том, что человечество за всю свою историю так и не смогло избавиться от обезьяньего наследия.
Карен остановилась, почувствовав дрожь в коленях. Из глубины ее существа что-то поднималось… Волна любви, радости и нетерпеливого ожидания. Волна счастья — оттого, что они с мужем так много лет прожили вместе. И сделали все, что зависело от двух обыкновенных людей.
«Господи, отпусти нам грехи наши. Мы несовершенны. Но разве мало того, что мы честно выполняем свой долг?»
— Гарри… — Она осязала, она чуть ли не вдыхала его. Глаза наполнились слезами. «Не сейчас, — сказала часть ее души. — Кругом люди, держи себя в руках». Но ощущение волшебства не покидало ее, и она простерла руки к далекому солнцу.
К ней повернулась сенатор от Южной Австралии.
— Что с вами? — озабоченно спросила она.
— Я его чувствую! Это правда он! Я не одна! — Карен зажмурилась, опустила руки. — Я чувствую!
— Она недавно мужа потеряла, — объяснил остальным сенатор от Южного острова. — Бедняжка! Ей так тяжело!
Карен не слушала спутников. Она внимала знакомому голосу.
«Мы всегда шли в одной связке».
— Я тебя люблю, — прошептала она. — Не уходи. Ты здесь? Это правда? — Не открывая глаз, она вновь подняла руки, шевельнула пальцами и на кратчайшее из мгновений уловила его прикосновение.
«Сюрпризов будет еще много», — донесся слабеющий голос из немыслимой дали.
Она открыла глаза и увидела кругом изумленные лица. В ту же секунду ее затрясло.
— Мой муж, — сказала она. — Гарри.
Ее привели в скверик между дворцами-бараками и усадили на скамейку среди молодых деревьев и идеально подстриженной травы.
— Я не больна. Дайте мне просто посидеть.
На миг ей захотелось вернуться на Пух Чертополоха, в город Второго Зала, в тот незабываемый день, когда она встретила там Гарри. Вернуться в самое начало.
Карен вздрогнула всем телом и тяжело вздохнула. В голове прояснялось. Она пережила не галлюцинацию, а настоящий, очень тесный контакт. Но вряд ли кто-нибудь когда-нибудь ей поверит.
— Все хорошо. Все отлично. Мне уже лучше.
НАЧАЛО ПУТИ
Корженовский отправился в сентиментальное путешествие, чтобы дотронуться до поверхности Пути, прежде чем займется демонтажом. Путь был не только величайшим его творением, но и частью его самого. Уничтожить Путь — все равно что отрубить собственную руку.
Поднимаясь в лифте к Седьмому Залу, он активировал поле-среду и стал ждать, когда массивная дверь отъедет в сторону и явит дивную, чарующую перспективу, пришедшую, казалось, из сна без начала и конца.
Вспомнились годы, прожитые в качестве нескольких беспомощных дублей. Только первые сто и последние сорок лет жизни были настоящими; по меркам Гекзамона, он остался юным. Он был, безусловно, моложе собственного творения, в каких бы хронологических масштабах ни измерялся срок существования Пути.
Насосы откачали воздух из кабины лифта. Дверь открылась, и Корженовский заглянул в горло зверя, который проглотил его когда-то вместе с человечеством, яртами и десятками других рас, после чего возникла торговля между разными мирами, временами и даже вселенными.
Почти на десять километров окрест лежал голый неровный камень и металлический пол Седьмого Зала — серый, безжизненный, выстуженный ландшафт. Дальше — поверхность Пути, отливающая бронзой, вовсе не безжизненная. Корженовский знал: если приблизиться к ней вплотную, можно увидеть черные и красные переливы необъяснимого и неописуемого кипения, жизнедеятельности самого пространства. Щекоча, щипля и скручивая вакуум, человек вынудил того исторгнуть из себя удивительную поверхность…
Пятидесятикилометровой ширины бронзовая труба сама себя растягивала до бесконечности. Посередине проходила лента бледного сияния — увеличенная копия световодов из Залов Пуха Чертополоха. На миг у Инженера закружилась голова, как будто он и впрямь стал частью безумной геодезии, определяющей ни на что не похожее бытие Пути.
Его поджидал собственный маленький шаттл. Инженер устроился в пассажирском кресле, и кораблик полетел в семидесяти метрах над бронзовым блеском. Он пересек границу Седьмого Зала и завис километрах в тридцати от южного колпака.
Корженовский выплыл из люка и остановился в нескольких сантиметрах от обнаженной глади. Убрал из-под ног сегмент среды, скинул шлепанец и голой ступней коснулся не горячего и не холодного, обладавшего одним-единственным свойством: твердостью. С точки зрения термодинамики, поверхность Пути не вызывала интереса.
Корженовский нагнулся и потер ее ладонью, а выпрямившись, обнаружил, что Патриция Васкьюз обрела вдруг небывалую силу. Она будто заглядывала ему через плечо. «Наше общее создание, — подумал он. — Прекрасное чудовище…»
— В мире нет и не будет ничего безупречнее тебя, — сказал он Пути. — Ты создан детьми-акселератами. Мы так и не поняли, чем ты был для нас. Ты подарил нам прекрасные сны. Но сейчас мне придется убить тебя.
Он молчаливо постоял несколько минут на нереальной, безответной поверхности, затем вернулся на борт и полетел к скважине Седьмого Зала.
ПУТЬ
— Мы в плену, — сказала Рита Деметриосу, когда они катались по озеру на длинной гребной шлюпке. — Все, кроме императрицы и Джамаля Атты. Они погибли.
— Ладно, — отозвался Деметриос. — Я согласен: тут что-то не так. Но что ты подразумеваешь под пленом?
— Тесты, эксперименты. Ярты.
— Ярты? Не знаю такого слова.
Рита коснулась ладонями его лица.
— Но ведь ты чувствуешь, скажи? Мы в плену.
— Верю на слово.
— Помнишь кельта по имени Люготорикс?
С берега прилетел ибис, сел на нос лодки, раскрыл длинный клюв и изрек:
— Теперь можешь вспомнить.
«Вспомнить? Зачем?» — уныло спрашивала себя Рита, блуждая по своему прошлому. Прячась. Она была беспомощна и беззащитна. Бежать некуда, да и как убежишь на несуществующих ногах? Она повидалась с матерью; вдвоем они посидели в алебастровом доме возле Линдоса, поговорили о пустяках. Она позагорала под солнцем, вовсе не таком теплом, как настоящее, и не таком ярком. Затем отправилась в храм, чтобы провести день в одиночестве.
В лучах утреннего солнца длинная тень скользила впереди по песку и гравию. Сначала Рита следила за ней со слабым интересом, потом перестала. Тень вскидывала руки и энергично жестикулировала. Внезапно она вытянулась и устремилась через высохшие кусты и каменную ограду в мертвый фруктовый сад. Задетые ею ветви качались.
По дороге навстречу Рите шагал молодой брюнет. Он постоял рядом, поглядел, как ее тень дотягивается до горизонта острова, а после устремляется в небо, в облака. Рита косилась на него не без любопытства.
— Рита Васкайза, мы озабочены. Не надо прятаться. Если нам не удастся удержать тебя, твое «я» растворится в твоих воспоминаниях, а мы этого не желаем и будем вынуждены тебя отключить. Разве безмыслие предпочтительней?
— Да, — сказала она. — Я знаю, что делаю.
Она убежала от юноши, но в мыслях, или воспоминаниях, или где там она находилась, ее угораздило выбрать совсем не тот поворот…
Она забрела на склад всех своих кошмаров.
Прежде чем ее «отключили», Рита увидела призраки всех, кого погубила. Они летали над кровавыми морскими водами. Они размахивали ножами и безмолвно вопрошали: «Зачем ты открыла Врата?»
Она уничтожила Гею.
Но не смогла умереть сама.
Психика приколотой бабочкой лежала в коробке. Чудища-коллекционеры изучали ее, переворачивая пинцетами. Рита видела зал за залом; ярко освещенные, они занимали миллионы квадратных стадиев, и в каждом из них стояли ряды, ряды, ряды стальных шкафов, и в каждом шкафу лежали люди; дети, старики, старухи, девушки, юноши, беременные женщины, солдаты корчились на иглах, пронзивших их сердца, и Рита различала каждую судорогу, каждую деталь внешности, — ничто в ее настоящей жизни не выглядело таким реальным. «Я с вами, — вымолвила она. — Я не могу убежать от вас».
Но она убежала, хоть и не обладала физическим телом. Она прогнала свое «я» через воспоминания, промчалась по всем дорогам своего разума, терзаемая горем, страхом и совестью. Она неслась все быстрее, пока не растаяла и не потекла ручейком, который вскоре превратился в бурный поток, бездумный и все растворяющий на своем пути… Никакой тревоги, никакой тоски… Лишь ласковое тепло за миг до небытия.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Пух Чертополоха, стартовавший тринадцать веков назад (по его собственному времяисчислению), был, безусловно, величайшим из достижений человеческой расы; еще больше его прославило создание Пути. Камень заключал в себе два прекраснейших, крупнейших, но так никогда и не заселенных целиком города; в нем хранилось самое мощное оружие; он взрастил самую высокоразвитую цивилизацию; он стал философским центром, объединив все человеческие религии и синтезировав миф о Хорошем Человеке, который своими деяниями иллюстрировал пусть не во всем оправданное, но, безусловно, похвальное вселенское стремление к Прогрессу, Звезде, Року и Пневме.
Вселенная, история и человечество… Пух Чертополоха — слишком скромное и недолговечное имя для их олицетворения.
Обо всем этом Фаррен Сайлиом раздумывал у себя в апартаментах. Он еще не успел привыкнуть к новому телу. Он сожалел о напрасной трате ресурсов, но хотел закончить свои дни в физической форме.
Если Пух Чертополоха обречен, он погибнет вместе с ним. Так лучше, чем оправдываться перед гражданами.
Президент, хоть и поддался странной меланхолии (вроде той, что отражалась на лице Корженовско-го), вовсе не считал себя предателем. Напротив, по меркам космической справедливости он был героем, однако не испытывал удовлетворения. Себе он казался переключателем в цепи истории. Чаще всего такая иллюзия возникает у политиков, которые верят или надеются, что история им хоть чуть-чуть подвластна.
Он знал свое место в истории Пуха Чертополоха, но был далек от уверенности, что оно почетное. На свой страх и риск, не имея никаких полномочий, он организовал (по крайней мере, поощрил) уничтожение корабля-астероида. На то имелись очень и очень серьезные, хоть и не совсем понятные ему самому причины. «Меня убедили боги, — подумал он. — А историки редко бывали справедливы к правителям».
Его семья уже перебралась на Землю, в Юго-Восточную Азию. Двое детей, зачатых и рожденных естественным способом, согласно его надеритским убеждениям (но, разумеется, не без помощи кое-каких достижений Гекзамона), вырастут уже под влиянием Земли. Сообщество орбитальных объектов не откажет Земле в помощи и поддержке, но через век- другой неизбежно замкнется на себе, утратит жизнеспособность, и начнется долгий упадок. Так отмирает хвост ягненка, туго перетянутый бечевкой у самого туловища. «Чисто земное сравнение, — подумал Фаррен Сайлиом. — От кого я узнал про хвост ягненка? От Гарри Ланье?»
Спрашивается, кто в горячке Разлучения мог бы предвидеть такой конец?
Имея в лице Гекзамона надежную опору, Земля будет развиваться сама по себе, и кто знает, как сложится ее судьба после Возрождения?
Вокруг Пуха Чертополоха президент разместил несколько дублей, оснастив их сенсорами, чтобы во всей полноте пережить последнее мгновение, когда — и если — оно наступит… Все-таки он еще сохранял толику скепсиса. Кое-кому это могло показаться глупым.
Пух Чертополоха был всегда. По крайней мере, в жизни Фаррена Сайлиома.
В душе зашевелилась грусть, ностальгия по былым временам странствий в Пути. Все и тогда было сложным и запутанным, но все-таки постижимым. «Вот уж никогда не думал, — укорил он себя, — что буду тосковать по той жутковатой бесконечности…»
После Разлучения Гекзамон так и не обрел своего дома.
НАЧАЛО ПУТИ
Ольми коснулся зеркального торца щели, — она втягивала в себя пальцы, стоило чуть надавить, и отталкивала, если давить под другим углом. В щели не существовало сил трения. Некогда это грандиозное, беспредельно мощное образование, изменяющее пространство-время, полностью обеспечивало Гекзамон энергией.
Корженовский следил за Ольми из пузыря.
— Можешь пробраться на щелелеты?
— Во всяком случае, на один, — ответил Ольми. — Там еще должен быть мой отпечаток. — Он указал на ближайший к щели корабль — первый в колонне, стоящий в верхнем конце скважины. Обломки корабля, разбитого при нападении яртов, были убраны, его место занял следующий, а в хвост колонны пристроился щелелет из резерва. — Это на нем мы летали по Пути во время Разлучения, с Патрицией Васкьюз и Гарри Ланье. Возили послов с Тимбла и других миров. Высаживали Патрицию открывать Врата в геометрических узлах.
Они спустились по скважине к щелелету.
— Я его не узнал, — произнес Корженовский. — Они все как две капли воды…
Ольми прижал ладонь к кружку на корпусе щелелета. Раскрылась радужная диафрагма люка. Остро пахнуло чистотой, металлом, очищенным воздухом и декором, заждавшимся формирования. Свет из люка отразился в темном металле и камне скважины.
В корабле они разделились: Ольми позволил фиолетовым силовым линиям нести его к пульту управления, а Корженовский двинулся в прозрачный нос по темному и безмолвному цилиндру, испятнанному тут и там бесформенными наростами — прообразами мебели.
«Существует ли опасность неподчинения бортовых систем?» — осведомился ярт.
«Не думаю», — ответил Ольми. В свое время он получил допуск полноправного сенатора Гекзамона и расширил его благодаря связям в Силах Обороны. Насколько он знал, никто этот допуск не отменял. Корабль был обязан подчиниться любому его распоряжению. Силы Обороны не подозревали, что в их ряды затесался бродяга, хотя Ольми уже доводилось играть эту роль. И они, конечно, не ждут, что бродяга угонит по Пути щелелет…
Все пройдет как по маслу. Ведь на их стороне президент, да и бдительный Тапи (он все еще где-то на Пухе Чертополоха) подстрахует, если понадобится.
Ольми запустил руки в ниши на пульте и создал вокруг корабля мощное буксирное поле. В темной скважине на фоне скальной породы и металлического крепежа заиграла зелено-фиолетовая диффузия. В носовой части щелелета Корженовский пиктором дал куполу команду не препятствовать кораблю. Ему нужно было пройти сквозь купол и надеться на щель, — для этого существовал специальный паз, из-за которого корабль в поперечном разрезе напоминал букву U. Затем «буква U» перекрывалась сверху — корабль обжимал сердцевину Пути захватами. По приказу Ольми захваты повернутся под определенным углом, и щель потянет корабль вперед.
— Мой дубль дает сигнал перейти к последнему этапу эвакуации, — сообщил Корженовский. — Через несколько часов пойдет дисбаланс. Чем дальше мы уберемся к этому времени, тем лучше.
Ольми кивнул. Тапи должен будет покинуть Пух Чертополоха вместе со всем личным составом Сил Обороны; вместо них для наблюдения за ходом операции останутся дубли.
— Ну что, господин Инженер, жить еще не устали? — поинтересовался Ольми, пожалуй, не вовремя.
— Трудно сказать, — ответил Корженовский. — Устал от неведения.
Ольми понимающе кивнул.
— За то, чтоб узнать, кто мы. — Он поднял воображаемый кубок.
Корабль медленно двинулся вперед, сквозь купол, к бесконечной зеркальной ленте сердцевины.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Последние архивариусы и археологи отозвали из Второго и Третьего Залов, где велась съемка городов Пуха Чертополоха, сотни тысяч своих наспех сотворенных дублей. Из-за нехватки времени другие Залы остались незаснятыми.
Содержимое городской памяти и различных библиотечных центров было выбрано подчистую, но за века накопилось немало потайных банков данных, их хозяева не доверяли прямым каналам связи с библиотеками. Теперь оставалось лишь гадать, сколь много потеряет история, если эти индивидуальные банки так и не будут обнаружены и проанализированы.
Горе архивариусов не поддавалось описанию. До Разлучения у Гекзамона были века для исследования заброшенных городов, однако на него наложили запрет. А после Разлучения архивариусам казалось, что впереди у них — целая вечность…
Вместе с учеными с Пуха Чертополоха улетели войска. Осталось лишь несколько потенциальных самоубийц и любителей острых ощущений, да еще Фаррен Сайлиом, готовый расплатиться за свой выбор жизнью.
Он сидел в недекорированных апартаментах на верхнем этаже небоскреба, разглядывал город Третьего Зала, творил пиктографом художественный дизайн вокруг себя и терпеливо ждал. О том, что он здесь, не знал никто. И благо, если не узнает: ни к чему суматошные поиски в последние часы, и вообще, бестактно заступать гражданину дорогу, даже если та ведет к смерти.
Ничто не сулило Пуху Чертополоха близкой гибели. Световоды горели ровно и ярко.
ПУТЬ
— Первые минуты пойдем с ускорением один «g», — сказал Ольми Инженеру, а затем обратился к ярту: «Знаешь, где должны быть ваши?»
«На территории яртов сердцевинные станции располагаются с интервалом приблизительно пять миллионов километров. Но прежде мы встретим щелевую оборону и барьеры».
«Значит, нам не следует двигаться слишком быстро?»
«Нельзя превышать одну пятую скорости света. Это максимальная скорость для всех наших кораблей; все, что движется быстрее, уничтожается автоматически».
«Надеюсь, ты найдешь способ предупредить начальство, что мы не враги».
Ольми казалось, что он снова сам себе хозяин. Даже если это была иллюзия, ему вовсе не хотелось с ней расстаться. Он объяснил Корженовскому, как обстоит дело.
— До начала демонтажа надо пройти не меньше миллиона километров. — Инженер сопроводил свои слова пиктами расчетов. Ольми разобрал по меньшей мере три символа: ускорение развала Пути, скорость щелелета и время, необходимое для действий, которые ярт считает нужными.
Разве этого Ольми ждал последние годы?
Он подумал, что готовился к войне, а не к дурацкому бегству по Пути. И не мечтал о роли Санчо Пансы при космическом Дон Кихоте — или все-таки троянском коне? Одно хорошо: Гекзамон уже не погибнет из-за его ошибки. А собственная жизнь не столь уж высокая цена за спасение от такой беды, даже если беда возможна лишь теоретически.
Он вызвал изображение Седьмого Зала — южного колпака, постепенно уменьшавшегося за кормой. Дисплей не показывал активной обороны с дальнодействующими сенсорами и самонаводящимися полями захвата.
Корабль разгонялся до одного «g», но движения не ощущалось, щелелет был оснащен системой погашения инерции.
— Летим, — произнес Ольми.
Корженовский не мог успокоиться, снова и снова моделировал ситуацию в Шестом Зале. Некоторые центры управления должны были с минуты на минуту устроить запланированные поломки. Другие механизмы попытаются скомпенсировать неполадки, и на какое-то время им это удастся, но затем в них самих перегрузки и конструкционные недостатки приведут к необратимым разрушениям. Установки излучателей заблокируются, чтобы дубли смогли заняться ремонтом, но те не появятся, и излучатели будут вынуждены включиться вновь, спасаясь от гибели в нарастающей нестабильности Пути. Вот тут-то и выйдут из строя все механизмы Шестого Зала.
И Путь содрогнется в конвульсиях.
Как только они возникнут, Путь будет обречен. Мгновенно изменятся фундаментальные физические константы; начнется распад заключенной в Пути материи, она превратится в излучение, которого в нормальном пространстве-времени не существует. Излучение быстро трансформируется в высокую энергию, в фотоноподобные частицы; просочившись сквозь «оболочку» Пути, они проявятся в районе Пуха Чертополоха и во множестве других случайных мест в радиусе сотни тысяч световых лет от Солнца. При вхождении в нормальное пространство они приобретут свойства настоящих фотонов, мелькнут вспышками излучения Черенкова.
Корженовский покачал головой — он едва сдерживал слезы. В отличие от Ольми, у него никогда не возникало соблазна раз и навсегда избавиться от этой «слабости характера».
А сейчас горечь исходила из той части души, что досталась ему от Патриции Луизы Васкьюз. Она знала, чему сейчас предстоит погибнуть. Лучшему детищу Инженера. Его прошлому. Его будущему.
— Началось, — сказал он Ольми.
Из сумрачной кормы появился Рай Ойю, заставив Корженовского вздрогнуть.
— Твоя отвага заслуживает высшей похвалы, — торжественно произнес он.
Корженовский тяжко вздохнул и отрицательно покачал головой.
ОСЬ ЕВКЛИДА
Узница Гекзамона получила свободу. Теперь Сули Рам Кикура могла в любую минуту покинуть собственную квартиру, превращенную на время в тюрьму, и разобраться в запутанных и противоречивых событиях этих недель.
Ее не оставляла мысль, что Ольми играл во всем этом не последнюю скрипку. Вероятно, знал даже всю подноготную.
Злость и обида отступили под напором чувства долга. Прежде всего надо было удостовериться, что уничтожение Пуха Чертополоха, если оно случится, не повлечет за собой гибели орбитальных тел или Земли. Самостоятельно разобраться в технической стороне этой проблемы она не могла — не хватало опыта, и даже от имплантов, задействованных на полную мощность, проку было мало. Спасибо и на том, что открыты и не контролируются каналы связи. Она решила поговорить с Джудит Хоффман и спустя некоторое время связалась с ее земной резиденцией в Южной Африке.
Там дежурил дубль, получивший указание отвечать только избранным, в том числе Рам Кикуре. «Хоффман, — сообщил дубль, — до самого конца эвакуации оставалась на Пухе Чертополоха, а теперь возвращается на Ось Евклида. При необходимости возможен контакт, если только линии связи с моим оригиналом не заблокированы властями Гекзамона».
Рам Кикура очень не любила вмешиваться, однако на этот раз не колебалась.
— Буду весьма благодарна, если вы соедините нас.
Дубль удостоверился, что линия открыта, и в гостиной Рам Кикуры появилась Джудит Хоффман. Она сидела в белом кресле-протее шаттла и выглядела усталой и несчастной.
— Сули! — воскликнула она, но тотчас отказалась от попыток изобразить вежливую радость. — Беда! Никак не можем перейти к третьему этапу… Если и дальше так пойдет, мы все потеряем…
— Ты знаешь, что происходит?
Хоффман развела руками.
— Еще не до конца. Председательствующий министр поднял на ноги все Силы Обороны.
— Знаю. Я уже на воле.
— Новое открытие привело к катастрофе. Говорят, в Пути возникли конвульсии, но трудно поверить, что Корженовский мог этого не учесть.
— Мирский? — предположила Рам Кикура.
Хоффман обеими руками потерла шею.
— Нас предупреждали.
Цветовой фон изображения переменился. Недоуменно вскинув брови, Хоффман поглядела влево, сквозь прозрачный корпус шаттла.
— Что это? — спросила она соседей.
Рам Кикура уловила приглушенные голоса и посмотрела в окно своей квартиры, на арку тьмы за краем того, что когда-то было щелью Пути. Тьма окрасилась призрачной голубизной.
— Что-то не так, — произнесла Хоффман. — Связь…
Она растаяла под беззвучное шипение белых полос. Рам Кикура велела показать ей шаттл снаружи, но в тот же миг передумала.
— Где Пух Чертополоха? — спросила она. — Покажи.
Спроецированная красная линия мерцающей змейкой опоясала белый объект величиной с зернышко фасоли. Сияние исходило не от Пуха Чертополоха и не из его окрестностей, а отовсюду, со всех сторон космоса.
Фасолевое зернышко разгоралось на глазах.
— Увеличить, — приказала Рам Кикура, зная, что на всей Оси Евклида десятки тысяч граждан поступают точно так же. На орбитальном теле заработали все усилители и фильтры сигнала; из-за перепадов напряжения проекция в квартире Рам Кикуры то и дело исчезала.
Наконец появилось изображение Пуха Чертополоха — увеличенное и очень четкое. Корабль-астероид окружала тускло-голубая корона, северный полюс глядел в противоположном направлении от Земли и всех орбитальных объектов. А южный сиял. За ним возникали и разбегались концентрические круги из люминесцентных крапинок; свечение колец усиливалось, и вскоре они образовали сплошное гало.
На астероиде включили двигатели Бекмана, в этом Рам Кикура не сомневалась. После Разлучения ими не пользовались, и вот Пух Чертополоха снова убегает от Земли и орбитальных объектов. Умозрительная перспектива стала реальностью — Пух Чертополоха шел навстречу гибели.
Что-то подсказывало ей: Ольми — на корабле-астероиде или даже в самом Пути.
Как и Ольми, Рам Кикура не умела плакать. Она сидела в напряженном молчании и разглядывала Пух Чертополоха. Долго ли смогут удерживать астероид сенсоры Оси Евклида?
Пламя двигателей Бекмана разгоралось, засвечивая изображение. Над кратером южного полюса длинным неистовым смерчем на фоне голубизны вился след уничтоженной материи, Цвета и прочие детали сохранялись вопреки всякой логике и уже казались неестественными, как будто проектор показывал нечто далекое и прекрасное, но вряд ли существующее в действительности.
«Мне больно, — подумала Рам Кикура. — Я знаю, что ты остался там. И что мой дом, где я родилась, росла и работала, — в Пути».
Импланты умело и спокойно снимали эмоциональную перегрузку. И все-таки смотреть было тяжело. Но она не отводила взгляда.
«Это мое прошлое. И я должна видеть его кончину».
ЗЕМЛЯ
Ночной эфир сотнями тысяч выманивал людей из домов. В Мельбурне начались религиозные беспорядки, кое-где доходящие до буйства; Карен, сидевшая в шезлонге на балконе гостиницы, слышала далекий рев толпы.
Только в полночь появилось фиолетовое пламя двигателей Бекмана. Как луч прожектора, оно впилось в небо и поднялось над северо-восточным горизонтом на три ширины ладони, — это означало, что оно огромно, десятки тысяч километров в высоту. «Что это? — подумала Карен. — Неужели погребальный костер Пуха Чертополоха?»
На ней был толстый свитер, но она задрожала, не только от холодного ветра, но и от кофе, которого выпила слишком много.
«Старая развалина», — обругала она себя, допуская, что когда-нибудь займется собственным Возрождением, перестроит тело и разум, станет целостной личностью. Уже сейчас занавес опущен и на сцене меняются декорации, но кто выйдет в сияние прожекторов, новая Карен Ланье или всего лишь подновленная? Кто бы ни вышел, пусть ей повезет больше… Наверное, ей поможет Андия, но не раньше, чем они встретятся. А пока Андия так же нереальна и фантастична, как этот ночной небосклон.
Уходили минуты. Огненный столп вытягивался на глазах. «Земля повернулась, — сообразила Карен, — и Пух Чертополоха входит в поле зрения. Если он еще существует».
Гарри больше не навещал ее, и уже появилось сомнение: а не вызвано ли то переживание усталостью? Нет, возражал внутренний голос. Все было на самом деле. Гарри приходил.
И это прибавляло сил. Если те, кто стоит за Мирским, спасли ее мужа или подарили ему жизнь в ином облике, то, возможно, в конце концов все обернется к лучшему. И существование Карен, сколь бы тривиальным ни выглядело оно с точки зрения тысячелетий и световых веков, имеет какой-то смысл и стоит продолжения.
Но не до бесконечности.
Какие бы сомнения ни посещали Гарри перед его уходом, он оставил ей в наследство уверенность: старение и смерть естественны и даже необходимы, если не для всех граждан Гекзамона, то, по крайней мере, для тех старотуземцев, что не следят за медлительной эволюцией науки о продлении жизни на века.
Когда-нибудь и она позволит себе состариться и умереть. Карен улыбнулась, подумав о том, что бы сказала на это Рам Кикура.
На северо-востоке, в основании фиолетового столпа, поднималось нечто яркое, мерцающее, больше похожее на сполохи далекого фейерверка, чем на Пух Чертополоха.
Внезапно он разгорелся в слепящее солнце и залил Мельбурн летним полуденным светом. Не выпустив чашки из пальцев, Карен вскинула руку к глазам и больно ударила себя по уху. Чашка упала на бетонное крыльцо и разлетелась вдребезги. Ругаясь на английском и китайском, Карен вскочила с шезлонга и вбежала в ванную, задвинув за собой стеклянную дверь. Там, часто моргая, она посмотрела в зеркало: лицо пряталось за широким бликом с красно-зелеными переливами по краям.
Вспышка была бесшумной. В гостинице все стихло, пропали и звуки буйствующей вдалеке толпы. Как только восстановилось зрение, Карен выглянула из ванной. За окном было темно. Она осторожно вернулась на балкон, на всякий случай щурясь и держа руку у глаз, и посмотрела на горизонт. Во мгле угасал фиолетовый столп, а в нескольких градусах от его верхушки маячили останки Камня: тусклый красный дымящийся шар величиной с ноготь большого пальца.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Фаррен Сайлиом раньше ощутил, чем услышал пронзительный скрежет, пробирающийся по якорям и тросам в висячие дома. От него у президента заныли кости. Пол под ногами завибрировал.
Дубль из Шестого Зала передавал свои впечатления.
Северная скважина, ведущая в Седьмой Зал, выбрасывала фонтан огня, в котором ярко-белый цвет перемежался оттенками зеленого. Верхушка фонтана растянулась километров на тридцать вдоль оси Зала. Взгляд дубля устремился к дальнему, южному, колпаку, где фонтан разбивался на ослепительные фиолетовые и сине-зеленые кольца.
Механика Шестого Зала уже отказала. Дубль оглядел сам Зал. Казалось, дно долины прогибается, но это исключалось, иначе скрежет и тряска были бы куда страшнее. Повсюду на тысячекилометровых коврах механизмов возникали вздутия, которые плыли к оси, как мыльные пузыри. Это тоже выглядело абсурдным.
Потом звук усилился. По северному колпаку от центра к краям разбежались трещины, как по стеклянному блюду, пробитому пулей; радиальная щепа астероидной породы и металла вздыбилась и причудливо изогнулась над колпаком, не выдержавшим разницы внутренних и внешних центробежных сил. Медленно, сонно обломки посыпались на дно долины, сминаясь при ударах; бреши в колпаке засияли красным и исторгли в Зал реки расплавленной породы; петляя, дробясь на рукава и соединяясь друг с другом, они вязали великолепный кружевной воротник.
Дубль следил за всем этим считанные мгновения: взорвался колпак и по долине промчалась ударная волна чудовищной силы, смешав наблюдателя с пылью и дымом.
«Это и есть конец Пуха Чертополоха, — подумал Фаррен Сайлиом. — Скоро и я…»
В Пятом Зале другой дубль видел кривящиеся, как в волнистом зеркале, горы и ржавые реки. Здесь тоже лопнул северный колпак, но обошлось без извержения лавы… Внезапно все померкло: этот дубль тоже прекратил передачу.
В Четвертом Зале «уши президента» услышали грохот, который вырос до потенциально оглушающего уровня, а «глаза» увидели, как от тряски деревья сбрасывают ветви и как кипят озера и реки.
Шестой Зал почти наверняка был уничтожен, и это означало, что Пух Чертополоха остался без противоинерционной защиты. Если астероид подвергнется сильному рывку или толчку, города Второго и Третьего Залов развалятся, как карточные домики.
Но увидеть эту заключительную сцену истории Пуха Чертополоха Фаррену Сайлиому было не суждено. Зато он увидел собственную гибель за несколько минут до ее прихода.
ПУТЬ
Корженовский знал, что спазм уже возник и стер несколько верхних залов Пуха Чертополоха, спазм невообразимой силы, способный раскрутить астероид, как деревянную заготовку на токарном станке. В определенный момент, когда конвульсии двинутся по Пути, вращение может пойти в обратную сторону, и тогда от Пуха Чертополоха не останется и следа.
Все это он видел с горячечной отчетливостью; импланты вновь и вновь, с тошнотворной навязчивостью, создавали реалистичные сценарии гибели корабля- астероида. Чувство, близкое к чувству вины, не позволяло отвлечься, выбросить из головы картины разрушения. Это он построил Путь. Это он загнал занозу в палец бога.
Они летели без малого пять часов. Возле носа корабля плыл Рай Ойю, лицо которого выражало полнейшую безмятежность.
Щелелет слегка дрожал. Ольми заказал обзор ближайших нескольких тысяч километров пространства и увидел загадочные квадраты, плавающие примерно в километре от щели.
«Приближаемся к щелевой станции, — предупредил ярт. — Начинай торможение».
Ольми повернул зажимы в положение «задний ход», отчего щель засияла ярко-зеленым. При таком торможении до полной остановки они могли пролететь около пяти миллионов километров; можно было лишь надеяться, что ярт не ошибся, и щелевая станция окажется именно там.
— Часа через четыре будем у станции, — сказал Ольми Инженеру.
Ярт снова завладел им, включил передатчики щелелета и стал посылать сигналы на радиочастоте.
ОСЬ ЕВКЛИДА
Перед Рам Кикурой то в одну, то в другую сторону вращался Пух Чертополоха, как гигантское веретено, собирающее, отпускающее и снова наматывающее пряжу. Северная треть астероида, расплавленная, разнесенная в пыль взрывами, образовала шлейф сияющего алого тумана.
Через несколько минут Рам Кикура узнала, что шаттл Хоффман цел и невредим, просто с ней не связаться из-за вмешательства Гекзамона, которому понадобились для официальных сообщений все каналы. Гибель Пуха Чертополоха никак не отразится на Земле и орбитальных объектах, если не считать того, что после первой вспышки временно ослепли некоторые старотуземцы.
Она встала и пересекла комнату, не в силах оторвать взгляд от изображения. «Что дальше? Когда теперь…»
Тьма у Пуха Чертополоха сгустилась в гигантскую воронку. Она покачивалась, как медуза, ничем не напоминая Путь… Нет, это нечто иное, гораздо более зловещее, появилось на свет: скованная космическими силами, загнанная в форму черная дыра. Никогда еще эта Вселенная не видела подобного чудовища. На глазах у Рам Кикуры корабль-астероид понесся к отверстому зеву. Он развивал невероятную скорость…
Ужасающее напряжение сил с хирургической точностью раскололо звездолет по тонким внутренним переборкам. Гравитация растащила в стороны горизонтальные сегменты. Каждая секция заключала в себе какой-нибудь Зал. Наружу ринулись воздух, вода и камни, а ближе к северному концу — лава; их сопровождали пыль и обломки, в которые могли превратиться только внутренние горы, леса и города.
Останки Пуха Чертополоха исчезли в зияющей воронке, унеслись в никуда. Вселенная потеряла триллионы тонн вещества, и теперь придется как-то восполнять нехватку. Из многослойности суперпространства к дальним пределам этой Вселенной самопроизвольно ринутся компенсирующие потоки чистой энергии, и так до тех пор, пока ее суммарная масса не сравняется в точности с массой Пуха Чертополоха. Потоков могут быть мириады, но, возможно, ни один из них не покажется близ какой-нибудь звезды или планеты. И все-таки тысячи, а то и миллионы лет крошечные вспышки гамма-излучения будут озадачивать человеческих и нечеловеческих астрономов. Но посчастливится ли кому-нибудь из них найти разгадку?
Еще несколько минут после исчезновения астероида Рам Кикура смотрела прямо перед собой. Воронка теперь выглядела кружком из мглы, обломков и завитков пыли на фоне звезд. Вскоре она совсем закрылась, как цветок в преддверии ночи.
Путь приступил к долгому и жестокому самоубийству.
ПУТЬ
С борта станция яртов казалась просто огромным черным треугольником, пересекающим щель. Когда корабль приблизился, по краям треугольника заполыхали темные радуги. Ольми сосредоточенно трудился за пультом, а Корженовский и Рай Ойю следили за ним, зная, что в эти минуты оркестром дирижирует ярт, пытаясь своей музыкой умиротворить станционную вахту.
— Видны следы очень интенсивной деятельности, — сообщил Ольми. Корженовский прочитал пикты сенсоров щелелета: примерно в двух километрах прямо по курсу находились десятки Врат. Они лежали в одной плоскости, окружая станцию яртов. Инженер взглянул на Рая Ойю и взялся за Ключ.
— Область геометрического узла, — произнес он. — Мы почти добрались до места, где Патриция Васкьюз сама открыла Врата.
— Может быть, их наглухо заварило звездной плазмой, — предположил Ольми.
— Не исключено, что остался след, и его обнаружили ярты. Было такое?
Ольми переадресовал вопрос ярту.
— Да, они на это способны.
— Наверное, след от Врат в геометрических узлах показался им очень странным, и они решили его проверить. — Корженовский грустно покачал головой. — Вряд ли Патриция долго прожила в этом мире, и вряд ли он стал для нее родным.
«Проход к планете, населенной людьми, был бы для командного надзора в высшей степени ценен», — заявил ярт.
Ольми повернулся к Раю Ойю.
— Они могли ее найти. Нашли?
— К сожалению, на этот вопрос я не знаю ответа, — сказал Рай Ойю, — как и на великое множество других. И это очень усложняет нашу задачу…
Корженовский еще раз просканировал плоскость, в которой лежал треугольник. Четыре прохода были открыты, но особой активности вокруг них Инженер не заметил.
Впереди треугольник заслонил собой весь обзор. Инженер понял, что с кораблем произошла внезапная перемена: то ли появилась какая-то разновидность силового поля, то ли отключилась бортовая система противоинерционной защиты.
Как багор, медленно погружаемый в темный омут, щелелет вошел в треугольник станции. Задний обзор сразу заволокло кромешной мглой, как будто омут был наполнен черной краской, вбирающей в себя без остатка любой свет, любую информацию.
Ярт не высказывал предположений о том, что их ждет. С момента его пленения изменилось очень многое, даже внешний вид щелевой станции.
Рай Ойю подплыл к Корженовскому и свернулся калачиком.
— На этом участке можно найти мир Патриции. Будь у меня возможность, я бы выполнил свои обязательства. Но для этого надо скопировать ее психику.
На борту не было техники для копирования.
— Каким образом? — спросил Корженовский.
— Как-нибудь справлюсь, — улыбнулся Рай Ойю. — Закрой глаза, пожалуйста.
Открыватель Врат даже не коснулся его. Несколько секунд по голове и туловищу Инженера разбегалось тепло, затем все кончилось. Корженовский открыл глаза и не заметил никакой разницы.
— Просто копия, — тихо произнес Рай Ойю.
Прямо по курсу вдруг раскололась тьма, и они увидели сегмент Пути километров в триста длиной. Он упирался в неяркое сияние — круг диаметром не меньше пятидесяти километров, с зубчатой кромкой. Трубчатый отрезок Пути перед ним был целехонек и привычно отливал бронзой.
«Дальше нас не пустят, — предупредил ярт. — Это барьер для защиты командования».
Ольми сбросил скорость до нескольких сот километров в час.
«Встречающая делегация?» — спросил он ярта.
«Удивительно, что командование отправилось так далеко (к югу)».
Щелелет уже еле полз. Впереди все закрывал собой черный круг; из его центра к поверхности Пути устремились изящные зеленые дуги.
— Похоже, нас заметили, — произнес Ольми.
Дуги поднялись и аккуратно опутали корабль. По ним от круга двинулись десятки прозрачных сфер около полутора метров в диаметре; каждая несла в себе черное пятно, точно каплю чернил.
— Силовые линии или их аналог, — промолвил Корженовский. — Ярты смогут говорить с нами?
— Они не знают ни одного из наших языков, — ответил Ольми.
В ту же минуту пульт заговорил:
— Мы приветствуем посланников командования потомков. Просим пересесть на наше транспортное средство.
— Английский, — сухо прокомментировал Корженовский. Приветствие повторилось на испанском, затем на искаженном греческом, еще — на языке, отдаленно схожем с китайским… Потом пошла совершенная тарабарщина.
Как только пульт умолк, пузыри построились вокруг щелелета в концентрические круги.
Ольми ощутил, как ярт снова берет власть над его движениями.
Ярт послал к барьеру радиосигнал, затем отправил Ольми в прозрачный нос щелелета и велел ждать.
Одна из зеленых дуг ярко разгорелась и осветила нос корабля. Вокруг Ольми появились светящиеся шары вроде огней Святого Эльма; он задергался всем телом, как в конвульсиях. Когда Инженер преодолел половину расстояния до друга, огни погасли. Ольми повернулся к Корженовскому с благодарной улыбкой.
— Проверка, — сказал он. — Нам еще не совсем доверяют.
— Все в порядке? — спросил Корженовский.
— Пока да.
— Большой шаг вперед. — Корженовскому показалось, что Рай Ойю произнес это с насмешкой.
— Снимите корабль со щели, — пришла команда на английском.
Ольми подошел к пульту и велел щелелету отсоединиться.
— Пересядьте в ближайшую к люку сферу.
Они надели ранцы и встали возле люка. Когда тот открылся, пузырь увеличился примерно до четырех метров в диаметре и с шипением присосался к борту вокруг люка. Черное облачко у него внутри образовало платформу с перилами.
— Наш фаэтон. — Вслед за Ольми Корженовский шагнул на платформу.
Их окружило тихое шипение, в лица дунуло прохладным воздухом, слегка пахнущим влагой и сладостью, как молодое пиво. Пузырь оторвался от корабля (дыра в нем мгновенно затянулась) и понес своих пассажиров по зеленым дугам к самому центру барьера. В этом месте из-за добавочного бремени яртской информации щель была нетипичного ядовито-оранжевого цвета; на серо-черную поверхность барьера падал слабый отблеск.
Четыре зеленые дуги обхватили щелелет и потянули к стенке Пути. Не без грусти Ольми смотрел на удаляющийся корабль — единственную ниточку, связывавшую их с Гекзамоном. Судя по выражению лица Корженовского, надменно сложившего руки на груди, Инженер смирился не до конца. Он разглядывал невзрачную поверхность барьера, к которому приближался пузырь. В его глазах не было почти ничего от Патриции, как будто ее время кончилось, и она ушла куда-то в глубь разума.
Рай Ойю положил руку ему на плечо.
— В молодости, — проговорил он, — мы бы назвали это приключением.
— В молодости, — возразил Корженовский, — я больше любил приключения мысли.
Барьер поглотил их вместе с пузырем, и они вновь очутились во мраке. Ольми было бы куда спокойнее, если бы ярт не молчал. Но тот после проверки как воды в рот набрал, хотя Ольми ощущал его присутствие, как устрица чувствует в себе песчинку…
Но вот путешествие через барьер закончилось, и все, что принадлежало человечеству, осталось позади. Пузырь повис над широкой площадью цвета лиственного леса. В нескольких сотнях метров впереди площадь соприкасалась со стеной — тоже зеленой, но посветлее. Потолка, по всей видимости, не было, только бледная, невзрачная пустота.
— Сейчас вы будете говорить с командованием, — произнес бестелесный голос в пузыре.
— Превосходно! — Корженовский на миг сжал губы в тонкую прямую линию. — Давайте начнем.
Зеленая стена раздвинулась, как занавески, и пузырь вошел в проем. Только теперь Ольми почувствовал реакцию ярта. Казалось, тот изменил свою форму, перетасовал точки соприкосновения с психикой человека.
— У моего спутника-завоевателя — великий день, — сказал Ольми. — День отчета.
Они прошли по просцениуму, окаймленному двумя рядами одинаковых скульптур, этакая абстрактная хромированная версия скорпиона. Длинные хвосты (или животы?) упирались в зеленый пол, поддерживая блестящие туловища; ноги выпрямлены, клешни вскинуты в официальном салюте.
Вокруг этих фигур плавали оранжевые и зеленые светящиеся шары величиной с кулак.
— Кто это? — Корженовский указал на скульптуры.
— Не знаю, — ответил Ольми. — Что-то мой гид приумолк.
Корженовский кивнул с недовольной миной, как будто ничего другого и не ожидал.
— У них даже скульптура зловещая, — пробормотал он. — Дернула же нас нелегкая с ними связаться…
С этим Ольми мог только согласиться. Куда ушли те далекие дни, когда его обуревали чувство долга, жажда поиска и душевное смятение? Каким безмятежным видится ныне то время! Он боится не смерти, а чего-то безымянного, стоящего, быть может, по ту сторону жизни и человеческого бытия, антитезиса всего, во что он верит, но антитезиса абсолютно логичного и неоспоримого. Боится растерять все жизненные эталоны, просто поблекнуть, как вышедшая из моды идея.
Мало ему загадки Мирского и Рая Ойю… А ведь аватары не рассекли пуповину, соединяющую их с человечеством. В кого Раю Ойю необходимо превратиться, чтобы убедить яртов?
Просцениум сменился широким кругом, обрамленным полупрозрачными цилиндрическими резервуарами оттенка морской волны; высота каждого из этих цилиндров вдвое превосходила диаметр. Внутри, как флаги в тумане, вяло покачивались черные мембраны.
Прямо впереди резервуаров не было, только ровный помост в метре над полом. Над помостом плавали три явно органических создания — гладкие, длинные, весом, наверное, побольше слона; их туловища были окутаны черными покровами, различимыми даже хуже, чем «флаги» в цилиндрах. Внезапно покровы начали рассеиваться…
Командующие особи яртов были инкарнированными организмами, внешне похожими на предков. Создать такие тела могла только планета ядов, смертей и кошмаров. В глаза сразу бросалась рациональность; не возникало сомнений в том, что эти твари с черными шестовидными ногами и надежным панцирем поверх длинной конусообразной головогруди — чемпионы в борьбе за выживание. В верхней части головогрудь раздваивалась, и оба сегмента изгибались кверху, открывая глубокие параллельные щели на нижних сторонах. Облик дополняла бахрома сморщенных придатков, увенчанных грозными черными остриями клешней. «Здорово похожи на мертвого ярта из потайного зала, — подумал Ольми, — но, определенно, ушли в развитии далеко вперед. Как человек — от шимпанзе. Сколько лет пронеслось в Пути? Десятки? Миллионы?»
«Узнаешь начальство?» — осведомился Ольми у своего ярта. Тот ответил, выдержав долгую паузу:
«Насколько известно (этому исполнителю), они не принадлежали к командному составу».
— Может, они и не ярты вовсе?
«Это мои сородичи. Они великолепны. Они подвергались многочисленным улучшениям».
— Они тебя знают?
«Да, они уже опознали этого усовершенствованного исполнителя. Смиренное повиновение в их присутствии».
Что-то еще проскочило между яртами; грозное, мрачное, фанатичное, оно не укладывалось в рамки «пиджина», при помощи которого Ольми общался со своим «кукловодом». Смертоносная гордыня, что ли? Этому не было аналогов среди человеческих эмоций.
— У тебя озабоченный вид, — сказал ему Корженовский.
— Никаких сомнений. Это ярты.
— Ага — сухо вымолвил Корженовский. — Они-то нам и нужны.
Пузырь остановился в четвертом углу квадрата. Командные особи занимали три других. Влажные черные покровы растаяли без следа, и ярты подняли передние сегменты раздвоенных головогрудей. Щупальца встали дыбом, клешни застыли, соприкасаясь друг с другом самыми кончиками, как будто держали иголки для сшивания зияющих параллельных «ран».
У Ольми мороз пошел по коже, а Корженовского инстинкт самосохранения заставил попятиться.
— Ну и страшилища, — сказал он. Ольми не стал спорить, ему никогда не доводилось встречать более жутких разумных существ.
На краю платформы в пузыре с безмятежным, расслабленным выражением на лице стоял Рай Ойю.
«Наверняка во Вселенной найдутся и пострашнее, — подумал Корженовский. — Финальный Разум способен создать каких угодно монстров».
Он взглянул на Рая Ойю, а тот улыбнулся и кивнул, словно прочел мысли Инженера.
Три командующие особи растопырили сегменты головогрудей широкими буквами «V».
— Мы встретились. — Каждому в пузыре казалось, будто источник звука находится у него над правым плечом. — Это непредвиденное событие. Вы — один разум? Или множество?
— Мы индивиды, — ответил Рай Ойю.
— Кто из вас представитель командования потомков?
— Я.
— Можете дать убедительное подтверждение?
— Хлебов и рыб подавай… — проворчал вполголоса Рай Ойю. — Ну, будь по-вашему.
Он даже пальцем не пошевелил, но по телам командующих особей прошла дрожь, как будто их овеяло студеным ветром. Верхние сегменты сдвинулись почти вплотную.
— Рекомендация сочтена исчерпывающей, — произнес голос. — В чем выражается ваш план завершения?
Корженовский недоуменно нахмурился.
— Скажи им, что мы сделали и что намерены сделать, — посоветовал Рай Ойю. — Скажи, кто мы такие.
— Меня зовут Конрад Корженовский, Я изобрел Путь.
Командующие особи на это никак не отреагировали.
— Мы уже начали разрушение Пути, — сообщил человек.
— Об этом командующим особям известно, — сказал голос.
— Мы прилетели, чтобы довести дело до конца, чтобы вернуть одного из ваших и… — Корженовский запинался, выискивая слова, понятные нелюдям. — Во мне — часть психики другого человека… Он помогал конструировать Путь, и мы бы хотели поселить его на подходящей планете в геометрическом узле, который остался позади. — Он неуклюже ткнул пальцем за плечо, сомневаясь, что это направление верное. Мы надеемся отправиться потом дальше и помочь Финальному Разуму. С вами или без вас.
«Как наивно и смешно хотя бы воображать, что мы способны помочь такой громадине, как Финальный Разум…»
— В упомянутой вами области командные особи упаковали и поместили на хранение населенный людьми мир. — После этого заявления голос умолк на несколько минут. Наконец он сказал: — Командование осведомлено. Командование не создавало Путь. Есть ли у вас сведения о Патрикии Васкайзе, или Патриции Луизе Васкьюз, индивиде, человеческом посланнике в ранге рядового исполнителя или в аналогичном ранге?
Корженовский закрыл глаза, а затем облизал губы, словно хотел стереть нехороший привкус.
— Да, я ношу в себе часть этой личности. Она у вас? Вы ее нашли?
Голос полностью изменился, в нем появились типично женские интонации.
— Говорит командный надзор. У нас находится созданная методом полового размножения вторая копия индивида — человеческого посланника Патриции Луизы Васкьюз.
— Они имеют в виду внучку Патриции, — пояснил Рай Ойю. Ольми кивнул.
— Где вы ее нашли? — спросил Корженовский, обводя командующих особей недобрым взглядом.
— Где вы обнаружили эту женщину?
Голос с женскими интонациями ответил:
— Мы получили доступ к планете, на которую проник из Пути человеческий индивид — посланник Патриция Луиза Васкьюз. Планета упакована и помещена на хранение.
— А сама Патриция Васкьюз?
— Индивид Патриция Луиза Васкьюз мертва.
— Можно побеседовать с ее внучкой? — спросил Рай Ойю.
— Во время изучения этого индивида ему был причинен вред.
Инженера вдруг затрясло от страха и отчаяния, а еще от ярости, которая рвалась наружу. То был не гнев живого человека, а ярость призрака, только что потерявшего свою внучку, о существовании которой он до сего момента даже не подозревал.
— И тем не менее, мы бы хотели с ней поговорить, — настаивал Рай Ойю. — Если это возможно.
Командующие особи снова окутались черным туманом. Корженовский отвернулся. Его уже тошнило от чужеродности, непостижимости, беспечной жестокости этих существ.
«Что они сделали с планетой, которую нашла Патриция? Как она выглядела до того, как попала «на хранение»?
Рай Ойю снова дотронулся до него. Ольми подошел ближе, всем своим видом предлагая поддержку.
— Этот индивид был очень ценным, — сказал женский голос. — Ущерб ему нанесен непреднамеренно.
— Дайте нам поговорить, — потребовал Инженер надломленным голосом.
В тот же миг платформа раздалась вширь, и командующие особи оказались вдалеке, как будто люди все это время смотрели на них в бинокли, а сейчас решили эти бинокли перевернуть. Возле пузыря возникла новая сцена — интерьер дома, явно человеческой конструкции, но не похожий ни на один из домов, которые Патриция строила в Лос-Анджелесе начала двадцать первого века.
Рита вышла из мучительной вечности, едва ли страдавшей строгой линейностью и упорядоченностью времени; подлинные воспоминания водили хороводы с имитациями, первобытные бессознательные побуждения — бестелесный голод, бесцельные устремления, сексуальное вожделение, и они состязались с краткими мгновениями кристальной ясности разума, когда она вспоминала реальность и отвергала ее, возвращаясь в турбулентную вечность.
В одно из таких мгновений она подумала о себе, как о пленной героине: чтобы стать бесполезной для врагов, она убегает по непостижимым лабиринтам их храма. В другой миг поняла, что никогда не сможет выбраться из лабиринтов, что враги способны хоть до скончания века держать ее в этом состоянии, в этом царстве мертвых, страшнее которого не вообразить.
Ей было тяжелее, чем любому призраку, алчущему крови или вина, ибо она жаждала сладчайшего нектара обращенной вспять истории, второй попытки, дороги в прошлое, не такое мертвое, приколотое и засушенное, — в прошлое, которое дожидается человеческого пиршества знаний.
Она давно не ощущала присутствия Деметриоса и Оресиаса.
Затем, ни с того ни с сего, вдруг прекратилась лихорадочная беготня. По-прежнему в мыслях царил сумбур, но то, что она видела и испытывала, было идеально ясным. Она стояла в родосском доме бабушки. Рядом был Тифон, все еще не расставшийся с человеческой личиной.
Она чуть не рванулась обратно в хаос свободы, но тут вдруг заметила три человеческие фигуры, не похожие на перевоплощенных яртов. Правда, диалог был ей привычен: безголосая яртская речь в бестелесном чудовищном сне.
На этот раз она не отгородилась от нее, не укрылась в смятении воспоминаний. Она прислушалась. Речь шла о бабушке.
Неужели действительно эти трое — люди? Выходцы с Геи или…
Снова буря подхватила и закружила ее мысли.
Тайна бабушки…
Воспоминание, жгучее, настойчивое. Бабушка рассказывала, что отдала мужчине часть своего «я»… Одна из диковин Пути…
В мгновение ока из подобия бабушкиного дома она перенеслась на камни храма Афины Линдии, и случилось это не в в имитаций, а в памяти. Все казалось совершенно реальным, даже ветер теребил пряди волос, и слышалось, как среди массивных колонн кремового цвета хлопочут птицы.
Она всегда возвращалась сюда, в это воспоминание о покое и одиночестве. Как-то раз она вообразила себя Афиной в разных ипостасях: мудрой старицей, дарительницей победы, повелительницей бурь, хранительницей лесов, хозяйкой питона и сов, красавицей в шлеме из золотых монет, богиней великого и настрадавшегося града эллинов. За час юная девушка успела побыть ими всеми, не рискуя поплатиться за гордыню, ибо Афина всегда прощала такие грезы.
Афина простит и ошибку, даже если из-за нее погиб целый мир.
Рита закрыла глаза, но лишь на миг. Речь шла о Патрише — так софе иногда произносила свое имя.
— Она хранится в матричной памяти, очень похожей на нашу городскую, — пояснил Рай Ойю. — Ушла в себя и запутала все следы. Яртам до нее не добраться. Она сражается единственным оставшимся у нее оружием.
Они смотрели на неуверенно колышащийся образ внучки Патриции, заключенный в доме-воспоминании, как манекен в музейной витрине или животное в вольере зоопарка.
— Господин Ольми, какого мнения об этом ваш ярт? — спросил Корженовский.
— Огорчен возможностью потери носителя ценной информации.
— Я имею в виду «упаковку» целого мира.
— Они, как умеют, пытаются служить Финальному Разуму, — вмешался Рай Ойю. — Хотят отправить ему все накопленное. А мы должны избавить эту женщину от страданий. Настал решающий час. Ярты знают о близкой гибели Пути. Они поверили, что я посланник командования потомков; им не терпится вручить Финальному Разуму плоды своего труда. Они сделают все, что я скажу, поскольку уверены, что наступил тот момент, которого они так ждали, момент, оправдывающий все их существование. Я могу вернуть психику Патриции и сохраненную личность ее внучки в геометрический узел, — возможно, там они обретут покой…
— Почему? — Взгляд Корженовского снова стал кошачьим: казалось, его личность исчезла, осталась только Патриция Васкьюз. — Почему только их? Почему не забрать у яртов все миры?
Рай Ойю с грустью покачал головой.
— Это не в моей власти. Я делаю все, что могу… делаю, в основном, чтобы вернуть долги. Давным-давно, когда я был всего лишь открывателем Врат… — Он взволнованно ударил себя в грудь, — …я плохо обучил Патрицию Васкьюз. Мне позволено дать ей и ее внучке новый шанс… К тому же дело касается эстетического удовлетворения.
— Гарри Ланье отказался от привилегий. — Лицо Корженовского исказилось из-за борьбы разных личностей и противоположных чувств. — Почему же к нам… почему же к Патриции Васкьюз особый подход?
Рай Ойю секунду-другую поразмыслил.
— Ради моего прежнего «я». Нам не исправить всех своих ошибок. Но Инженер уже поплатился за создание Пути, Ольми пострадал за свою амбициозность и переоценку собственных сил, а Мирский рассчитался с долгами. Позвольте и мне разобраться с одной досадной оплошностью.
Взгляд Инженера смягчился.
— Хорошо, — тихо сказал он. — Отправьте их домой.
— А вы, господин Ольми, избавленный от ярта, и вы, господин Корженовский, все еще носящий в себе часть Патриции Васкыоз, куда бы хотели пойти?
— Без нее я не стал бы самим собой, — сказал Корженовский. — Думаю, она останется со мной и успокоится, зная, что ее двойник возвращается домой. Пожалуй, нам хочется дойти до конца Пути и слиться с Финальным Разумом.
Ольми ответил после колебаний:
— Это, конечно, было бы замечательно, но я не уверен, что готов. Если правда все, что о нем рассказывают, мы все там будем рано или поздно, что бы ни делали и куда бы ни шли.
— Верно, — признал Рай Ойю.
— Я думаю о том, как мало существ обо всем этом знает… Как нам все-таки повезло. Я понял, где мне хочется побывать живым и в этом теле.
— И где же? — поинтересовался Рай Ойю.
— На Тимбле, франтской планете. У меня там много друзей.
— Надеюсь, я еще успею открыть туда Врата, — сказал Рай Ойю.
— Вы, случайно, не перепутали себя с Санта Клаусом? — спросил Корженовский (а может быть, Патриция? Инженер плохо знал старые земные легенды).
Рай Ойю ответил улыбкой и повернулся к изображению комнаты и зыбкой девичьей фигурке.
— Господин Корженовский, вверяю вас радушию наших гостеприимных хозяев. Полагаю, они сочтут за честь, если вместе с ними к командованию потомков явится создатель Пути.
Рита остановила взор на седовласом человеке с лицом мудреца. Его улыбка изгоняла страх, в его облике не проглядывала свирепость Зевса; напротив, от него веяло миролюбием Диониса с его колосьями пшеницы, псами Аида, ритуальными быками и праздниками воскрешения. Старец говорил о возвращении домой.
— На Гею? — В обиталище ложных звуков ее голос прозвучал неожиданно твердо.
— А сейчас, — сказал Рай Ойю, — заключим еще один священный союз. Патриция, пребывающая во мне, согласна ли ты носить облик своей внучки, пока мы не отыщем потерянный тобою мир?
Ольми смотрел, как образ Риты мерцает, уплотняется, бледнеет и снова сгущается. Все это время молодая женщина не сводила глаз с Корженовского, а Корженовский — с нее.
— Рита, согласна ли ты поделиться собой с тенью бабушки, дать ей силы для возвращения домой?
— Да, — ответила Рита.
Она ощутила, как смешиваются их воды, подобно морским течениям, так ясно различимым у Геркулесовых Столбов, что вдаются в бескрайнюю ширь Атлантики. Увидела плотное кружево реальностей, изобилие версий Геи, и ни одна не походила в точности на ее мир. Но улыбчивый седой человек — Зевс или Дионис — предложил выбрать ту, на которой не открывали Врат ярты, куда они не вторгались. Где не было экспедиции в киргизскую степь. Больше он не предложил ничего.
Она закрыла глаза.
— Пора прощаться, — сказал второй аватара. — Оставляю господина Корженовского под опекой командующих особей.
Корженовский вручил открывателю Врат Ключ и сделал шаг назад. Пузырь раздвоился, отделив Инженера от Ольми и Рая Ойю. Ольми провожал его глазами, пока он не исчез за другим черным барьером.
Рай Ойю поднял Ключ на вытянутых руках с таким видом, будто заново привыкал к его весу и вспоминал технические характеристики.
— Господин Ольми, — произнес он, — как бы ни заблуждались эти существа, они слуги Финального Разума и заявили, что охотно доставят вас к тем Вратам, которые вы предпочтете. Сейчас они готовятся найти их и открыть, но никто не знает, сколько времени там прошло…
— В любом деле бывает элемент риска, — улыбнулся Ольми.
— Да, неопределенность питает интерес, — согласился Рай Ойю.
— Спасибо.
— Вашему визиту исключительно рады. Ярты заберут своего усовершенствованного исполнителя, как только вы изъявите желание вернуть его.
Ольми ничуть не огорчила перспектива расстаться с постоянным напоминанием о величайшей в жизни неудаче. Он кивнул, и в то же мгновение его снова окутало бледное пламя. Ярт исчез.
Несколько секунд он упивался блаженным одиночеством. Как замечательно, что он вновь стал самим собой и отправляется на Тимбл.
Он вспомнил Тапи и Рам Кикуру; подумал о других своих неудачах, не столь впечатляющих, но, наверное, столь же горьких.
— Желаю вам счастья, господин Ольми. — Рай Ойю энергично стиснул и отпустил его руку.
Пузырь снова раздвоился. Рай Ойю повернулся к командующим особям.
— Я бы хотел вернуться в геометрический узел. Нужно открыть Врата в две вселенные, очень похожие на нашу.
Его пузырь двинулся назад сквозь барьер и щелевую станцию.
Он легко держал на весу Ключ Корженовского. Пузырь раскрылся на самом дне Пути, выпуская аватару на бронзовую гладь.
Открыватель Врат сомкнул веки и зашептал ритуальную мантру, не думая о том, что в нынешней форме он вполне мог бы без этого обойтись.
— …Я возношу этот Ключ к мирам, коим несть числа; я несу Пути новый свет; я открываю Врата ради всех, кто может извлечь из этого пользу, ради всех, кто ведет за собой и кого ведут за собой, кто творит и кого сотворили, кто освещает Путь и кто создает, и кого создали, и кого согревает благословенный свет…
Близость ускоряющихся судорог заставляла бронзу меркнуть. Времени осталось в обрез, возможно, считанные часы, а ведь требовалось не только создать Врата, но и отыскать нужные миры…
Он закончил словами:
— Держитесь… я открываю новые миры.
Еще ни разу в жизни ему не случалось открывать их сразу по два. Однако он не сомневался в успехе.
Под ногами образовалась и поползла вширь круглая впадина со сверкающей каймой. В ней — видимая благодаря Ключу — закружилась первая планета, мир, альтернативный Гее Риты, ответвление, где появлялась и творила Патриция, но куда не вторгались ярты.
Рай Ойю хотел занести Врата подальше в прошлое, но вскоре оставил бесплодные попытки и сосредоточился на поиске Риты Васкайзы, никогда не встречавшей яртов и не искавшей на чужбине их Врата…
Путь лихорадочно мерцал, и Рай Ойю боялся не успеть.
ДОМ
Рита шагала по роще, куда, по словам Береники, ушел отец. Вскоре она действительно увидела Рамона: погруженный в тяжкие раздумья, он сидел под оливой, прислонясь лопатками к узловатому стволу и опустив лицо на ладони. Он только что одержал новую пиррову победу над распоясавшимся ученым советом Академейи и опять нуждался в ободрении.
— Отец, — позвала она и тотчас отпрянула, будто получила пощечину. Что-то вдруг навалилось на нее, вторглось в душу, что-то знакомое и вместе с тем совершенно чужое. Она увидела самою себя — изможденную почти до неузнаваемости, попавшую в этот мир ниоткуда… И нахлынули воспоминания: нападение врага, крушение цивилизации, а еще — что-то вроде смерти. Она закрыла глаза и прижала ладони к вискам. Хотелось кричать, но отказал голос, она лишь открывала и закрывала рот, как рыба на суше. Натиск прошлого захватил врасплох, лавина воспоминаний, казалось, вот-вот сокрушит ее разум.
Она чуть не упала, споткнувшись о корень. Пока она выпрямлялась, воспоминания отступили на задний план, укрылись — до поры.
— Рита? — Отец поднял печальные глаза. — Что с тобой?
Чтобы скрыть растерянность, она попросила извинения.
— Приболела, кажется… в Александрейе.
Девушка вернулась домой на каникулы. В настоящий дом, не в мечту или кошмар. Она скрестила руки на груди, вонзила ногти в плечи. Настоящая плоть, настоящие деревья. Настоящий отец. Все остальное — воспоминания, галлюцинации, грезы. Кошмары.
— Голова закружилась. Ничего, уже прошло. Может, это бабушка зовет.
— Хорошо, коли так. — Рамон кивнул.
— Расскажи, что тут было без меня. — Рита села перед отцом и зарыла пальцы в иссохшуюся почву. Раскрошила в ладони земляную корку.
«Со временем я во всем разберусь. Даю себе слово. Разберусь во всех этих видениях и кошмарах, которых хватило бы на десятки жизней».
Наследие софе.
Кто она сейчас?.. Чем занимается?
Путь «расползался по швам». Щелестанция скрылась из виду, не дожидаясь приближения вызванных Инженером конвульсий. Рай Ойю расстался с человеческой формой, изогнулся дугой света и сознания над двойными Вратами, разыскивая иную Землю, не испытавшую Погибели, и протягиваясь сквозь геометрический узел на несколько десятилетий вспять, до необходимого мгновения.
Даже на его нематериальную форму воздействовали сверхнапряжения в структуре Пути, которые попросту ее рассеивали. Он снова изменил свою природу, укрылся в геометрии Врат и обнаружил, что те тоже растворяются. Он сопротивлялся изо всех сил, не поддавался распаду, чтобы довести до конца не самое важное в его жизни, но последнее дело…
С продуктовой сумкой в руке Патриция Луиза Васкьюз вышла из машины своего жениха Пола. Было прохладно (зима в Калифорнии выдалась не из суровых), и умирающий закат серо-желтыми перстами ощупывал редкие облака высоко над головой.
Она пошла по мощеной дорожке к родительскому дому…
И вдруг уронила сумку на газон, широко раскинула руки, выгнула назад спину… Казалось, глаза вибрируют в глазницах.
— Патриция! — воскликнул Пол.
Она покатилась по земле, потом снова изогнулась всем телом, забилась о зеленый дерн, рыдая и выкрикивая что-то неразборчивое.
Наконец выдохлась и затихла.
— Боже мой! Боже мой! — Пол опустился рядом, положил на лоб ладонь.
— Маме ничего не говори, — прохрипела она. Горло саднило, как будто его в кровь разодрало наждаком.
— Я и не знал, что у тебя эпилепсия.
— Это не эпилепсия. Помоги встать. — Она зашарила руками по траве, собирая продукты. — Все рассыпала, надо же…
— Что случилось?
Она улыбнулась — свирепо, упоенно, ликующе — и тотчас прогнала улыбку с лица.
— Не спрашивай. Не хочу тебе лгать.
«Знать бы, где я, — подумала она. — Кто я, уже знаю».
В памяти царил туман; в нем удавалось разглядеть только лица нескольких человек, старавшихся ей помочь и добившихся своего.
Но ведь она дома, на пешеходной дорожке перед маленьким бунгало на Лонг-Бич, и это означает, что она — Патриция Луиза Васкьюз, а испуганный молодой человек, стоящий рядом на коленях, Пол, которого она почему-то оплакивала, как и всех, кого…
Она окинула взглядом зеленые улицы, неопаленные дома, небеса, чистые от дыма и огня. Ни единого следа Апокалипсиса.
— Мать так обрадуется, — прохрипела она. — Кажется, только что у меня было прозрение.
Она обвила руками шею жениха и с такой силой прижала его к себе, что он поморщился от боли.
Она запрокинула голову и бросила острый кошачий взгляд на звезды, уже засиявшие в небе.
«Камня там нет, — сказала она про себя. — И неважно, что это означает».
ЩЕЛЬ
Корженовский, все еще обуреваемый мрачными предчувствиями, дал «поместить» себя «на хранение».
Сначала период студеного небытия, затем волшебное и жуткое броуновское движение в гольфстриме накопленной яртами информации. Тысячи миров, миллиарды существ, собранные без разбору за всю историю Вселенной, отправились по щели к Финальному Разуму.
Путь скручивался в огромные витки и сверхвитки. Горел, как бесконечный бикфордов шнур. Исчезал.
А на Земле миновала пора аватар.
ТИМБЛ
Ольми не то что увидел, скорее, почувствовал, как над ним закрылись Врата. В сухом воздухе потрескивали статические разряды, из-под ног, что едва касались песка, растекался глухой стон. Затем оборвались все звуки, кроме слабого шепота ветерка.
На секунду им овладел страх: вот сейчас он откроет глаза и увидит еще один завоеванный фанатиками мир, «упакованный» и «сохраненный» для командования потомков. Нет, на Тимбл ярты не вторгались. Видно, не удосужились распечатать эти Врата. И уже никогда не придут сюда.
Он стоял под жестким, слепящим пламенем тимбл-ского солнца и улыбался до ушей. Модифицированной коже нисколько не вредила сверхдоза ультрафиолета, наоборот, это было даже приятно. Привычно. И не имело значения, сколько времени здесь прошло без Ольми. Для него Тимбл всегда был и будет родным домом.
Он стоял на вершине холма. Севернее лежала ровная мощеная площадка, не утратившая глянец полировки, несмотря на отсутствие машин Гекзамона. Именно здесь действовали главные Врата на Тимбл, — почти до самого Разлучения, когда Гекзамон двинулся по Пути назад.
Ольми повернулся и увидел блестящий синий океан. К нему по дуге снижался крошечный факел, который наткнулся вдруг на пурпурный луч. Обломки комет все еще падали на Тимбл, и защитные установки Гекзамона по-прежнему работали. Выходит, прошло не так уж много времени.
На Тимбле после закрытия Врат должно было остаться немало граждан Гекзамона, беженцев. Значит, недостаток общения с людьми ему не грозит. Но не их надо искать в первую очередь. Любому инопланетянину по прибытии на Тимбл необходимо обменяться приветствиями с франтом, только после этого он будет официально считаться гостем.
Еще на заре истории Тимбла, осыпаемого непрерывным градом смертоносных метеоритов, жители планеты развили способность перенимать воспоминания и жизненный опыт любого индивидуума, делать их всеобщим достоянием. С тех пор чуть ли не каждый коренной житель носил в себе воспоминания всех остальных, перенимая их хотя бы в общих чертах. Любой индивидуум по возвращении на родину раскрывал сознание перед соотечественниками, а они платили ему тем же.
К этому дню на Тимбле каждый взрослый франт должен был хоть что-нибудь узнать об Ольми — от тех, с кем он работал десятки лет назад. Личность растворяется, память делится на всех. Каждый взрослый — друг Ольми.
Вряд ли он этого заслуживал. Но так было.
Он пошел вниз по восточному склону, к полю, где ветер покачивал отягощенные спелыми плодами синие и желтые растения. К ближайшей деревне с обязательной ступой в центре. Мимо юношей, бесстрастно провожавших его глазами. «Слишком молоды, не узнают еще». Первого взрослого Ольми встретил возле рынка, закрытого на полуденный перерыв.
Франт был высок и жилист; лицо узкое, глаза раскосые, с плеч ниспадает церемониальная прозрачная накидка. Не вставая с широкой каменной скамьи, он несколько секунд молча рассматривал пришельца.
— Приветствую тебя, господин Ольми, — вымолвил он наконец. — Будь нашим гостем.
— С удовольствием, — сказал Ольми.
ЭПИЛОГ
— Сначала, — сообщил Мирский своему попутчику, — мы начнем сначала.
— А потом? — осведомился Ланье.
— Пройдем до конца в поисках интересного.
— А потом?
Публикуется с разрешения литературно-издательского агентства «Александрия»,
представляющего интересы автора в России
РИТА*
Перед тем как иллюзорное родосское солнце выжгло последние клочки воспоминаний о плене, Рита спросила юношу:
— А где мои друзья?
— В безопасности.
Она хотела расспросить подробнее, но не смогла. Кое-куда путь мыслям был заказан. С тоской сознавая поддельность этого места, она заставила себя подумать: «Я не свободна». В душу закрался страх. По телу пробежала дрожь. Софе ни словом не обмолвилась об этих ужасах…
«Кто меня захватил?»
Она не могла взять в толк, как же это получается. Как она может где-то быть — и одновременно не быть? Или это причудливый сон? Что бы это ни было, оно явилось из ее разума, но больше не принадлежало и не подчинялось ей.
Она ходила по каменному дому, где когда-то жила Патрикия. Ощущала босыми ступнями холодок плит. Осматривала комнату за комнатой, догадываясь, что этим людям хочется узнать о софе побольше. Но Рита постарается ничего не сказать. И не показать. На воспоминания о бабушке она повесила замок. Сколько он провисит? Ведь они, по всей видимости, очень сильны.
Она решила не обращать внимания на юношу. Ведь он недоговаривал, отвечая ей. И нельзя было разобраться, где в его словах правда, а где ложь.
Перед глазами вдруг все поплыло. Библиотечная комната Патрикии исчезла. Когда полегчало, Рита увидела вокруг себя на полу Вещи. Ключ лежал в деревянном футляре.
— Это устройство для выхода из Пути в иные миры. Воспользовавшись им у этих Врат, ты привлекла наше внимание.
Рита оглянулась. За ее спиной стоял юноша. Его лицо по-прежнему оставалось неразличимым.
— Где ты его взяла? — спросил он.
— Ты же знаешь.
— А где его взяла твоя бабушка?
Рита закрыла глаза, но Ключ так и остался лежать перед мысленным взором, а вопрос — звучать в ушах.
— Мы не собираемся тебя мучить, — сказал юноша. — Но без подробной информации не сможем переместить тебя, куда пожелаешь.
— Я хочу домой, — тихо произнесла она. — В настоящий дом.
— Не ты изготовила устройство. И не бабушка. Твой мир такими не пользуется. Нам нужно знать, как оно к вам попало. Может, у тебя уже были контакты с Путем? Когда-то в прошлом?
— У бабушки. Я же тебе говорила.
— Да. Мы верим.
— Зачем тогда все время переспрашивать? — Она повернулась к юноше, ярость снова затуманила ей взор. Казалось, всякий раз, когда она выходила из себя, они узнавали что-то новое. Но разве она пытается по-настоящему скрывать? Можно ли что-то утаить от тех, кто способен внушить, что ты на Родосе, когда ты вовсе не на Родосе? «О боги! Умру сейчас от страха!»
— Тебе незачем бояться.
Вдруг юношеское лицо обрело четкость, будто с него сошла тень… нет: покров неведения. Правильные черты, черные глаза и волосы, слабая поросль бородки. Он мог бы сойти за одного из ее приятелей.
— Я принял этот облик, поскольку решил, что так тебе будет легче.
— Вы что, не люди?
— Нет. В отличие от вас, людей, мы способны принимать различные формы. Мы все объединены, но… — Он ухмыльнулся: — Мы разные. Так что прошу любить и жаловать меня в этом самом приятном для тебя обличье. Во всяком случае, пока.
Видимо, они сменили тактику или научились лгать еще убедительней. Рита отвернулась от юноши и артефактов.
— Дай мне побыть одной, пожалуйста. Отпусти домой.
— К сожалению, не могу. Твой дом сейчас претерпевает усовершенствования.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду.
— Теперь твоя планета под нашей опекой. Пожалуй, пришло время оставить эту иллюзию и узнать нас получше. Ты готова?
— Я…
— Позволь объяснить. Это вроде сна наяву, с его помощью наши ученые пытаются облегчить тебе переход в новую жизнь. Я начальник исследовательской службы и только что прибыл сюда для беседы с тобой. До этого ты разговаривала с моим подчиненным. Я лучше знаю ваш народ. В этом иллюзорном состоянии ты провела несколько лет вашего времени. Поскольку нанести нам ущерб ты не способна и поскольку сведений, полученных от тебя, пока достаточно, в иллюзии нет необходимости, и я решил, что можно позволить тебе проснуться. Когда будешь готова, ты проснешься, и тогда окружающая тебя обстановка будет настоящей. Понимаешь?
— Ничего я этого не хочу, — сказала она. Несколько лет? А ведь кажется, будто она отключилась всего на мгновение. Леденящим темным щупальцем в мыслях зазмеилось отчаяние.
Ощущение холода сгинуло, зато пошли приступы легкой боли. Растаяли иллюзии Родоса и дома Патрикии. Она открыла глаза и обнаружила, что лежит на твердой и теплой поверхности в квадрате света, который имел оттенок раскаленного угля и понемногу мерк. Кожа саднила, как расцарапанная. Рита взглянула на свои руки — красные, будто в солнечных ожогах.
За пределами светового квадрата виднелся темный человеческий силуэт. А кругом владычествовала тьма цвета маслины — цвета сна до его начала или после конца. Рите было дурно.
— Я больна, — прошептала она.
— Это пройдет, — пообещал силуэт.
— Ты ярт? — Рита попробовала сесть. До сего момента она не решалась произнести этот вопрос вслух — боялась ответа. Сейчас, охваченная безнадежностью, она смотрела на силуэт.
— Я пытался решить, что означает это слово. Возможно, это мы, но ведь ты никогда не встречалась с яртами. Бабушка тоже. Вы о яртах знаете только понаслышке. Мы такого слова не употребляем. Вероятно, народ твоей бабушки не способен выговорить нашего самоназвания или перенял этот термин у иных, нечеловеческих рас. Как бы то ни было, я могу дать утвердительный ответ.
— Мне говорили, что вы воюете против людей.
Фигура в тени предпочла уклониться от признания.
— Нас много, мы разные и способны менять свою форму по желанию. Не только форму, но и функцию.
Рите полегчало, если не физически, то душевно. Отчаяние разжало хватку; вместе с яркостью сияния (уже коричного цвета) умерилось странное чувство жаркого холода. В маслиновом сумраке загорались новые огни, тусклые, уютные.
— Я на Земле?
— В том явлении, которое вы называете Путем.
Дыхание сорвалось, и она с трудом подавила стон. Слова незнакомца означали для нее все и ничего. Можно ли верить этим существам?
— А мои друзья живы?
— Они здесь, рядом с тобой.
Увертка, решила она. И спросила заново:
— Они живы?
Силуэт шагнул вперед, появилось лицо в мягком нимбе. Рита съежилась, очень резко ощутив, что это не сон и не иллюзия. Лицо было волевым, но не слишком выразительным. Чистая кожа, узкие глаза. Не из тех, что в толпе привлекают к себе внимание. Ни богоподобное, ни чудовищно ужасное. Незнакомец носил куртку и брюки — как солдаты, с которыми Рита путешествовала несколько лет назад, если ей не солгали.
— Хочешь с ними поговорить?
— Да. — Она задышала чаще. Провела ладонью по своему лицу — никаких перемен. Перемены? Почему она их страшится? Потому что пленившее ее существо выглядит как человек?
— Со всеми? — спросил ярт.
Секунду она глядела вниз, шевеля губами. Потом вымолвила:
— С Деметриосом и Оресиасом.
— Дай нам, пожалуйста, немного времени. Мы выполним обещание.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
— Не чаяла снова тебя увидеть, — холодными синими и зелеными пиктами сообщила Рам Кикура.
Ольми многозначительно улыбнулся и вслед за Мирским и Корженовским прошел в конференц-зал для телесных, зарезервированный под «Проект «Содружество» Рам Кикуры. Дизайн подражал земной обстановке, точнее — интерьеру промышленного офиса середины двадцатого века: аскетичные стулья из металла и дерева, длинный деревянный стол, голые стены цвета обглоданной кости, и лишь на одной — панель дисплея.
— Извините за примитивизм.
— Ничего, навевает воспоминания. — Ланье ощутил холодок между Кикурой и Ольми. Похоже, Ольми относился к этому спокойно; впрочем, Ланье ни разу не видел его раздраженным. — В таких кабинетах я провел немало долгих часов.
— Наши земные гости все еще в городской памяти, — сказала Рам Кикура. — Мы силимся отдалить неизбежное фиаско. Карен подойдет минут через пять. Я от нее слышала, что в последние два дня набрало силу несколько нечистоплотных группировок. Нексус решил открыть Путь, да? — Она старалась не смотреть Ольми в глаза.
Корженовский стоял с недоуменным видом, ощупывая стул.
— Да, — ответил он, мгновенно выйдя из задумчивости. — Нексус принял решение и ставит его на голосование перед Гекзамоном. Но участвовать в референдуме будут только объекты и Пух Чертополоха.
— Видно, они затеяли оживить законы Возрождения. Давно надо было вымарать их из сводов. — Горечи и злости в голосе Рам Кикуры звучало больше, чем в день ее первой встречи с Ланье. На ней тоже сказались возраст и Возрождение, хотя за сорок лет ее внешность и стиль почти не изменились.
Ольми, упругой львиной поступью расхаживавший вокруг стола, замер и спросил:
— Ты уже знаешь историю господина Мирского?
Рам Кикура кивнула.
— Постольку, поскольку она затрагивает и меня. Это ужасно!
От удивления у Мирского округлились глаза.
— Ужасно?
— Чудовищная грязь. Чудовищное святотатство. Я родилась и выросла в Пути, и все-таки… — Казалось, она вот-вот начнет плеваться. — Открывать Путь и держать открытым не просто глупо. Это подло!
— Ну не будем впадать в крайности, — ровным тоном предложил Корженовский.
— Простите, господин Корженовский, — вмешался Мирский, — но мне непонятно, почему она назвала мою историю ужасной.
— Если верить вам, то Путь, как удав, душит нашу Вселенную.
— Неточное сравнение. Он осложняет, даже, возможно, сводит на нет проект, разработанный нашими далекими потомками. Но эти существа вовсе не считают Путь ужасным. Изумительным явлением — пожалуй. Чтобы такое крошечное сообщество, как вы, путешествующее среди миров и при этом замкнутое в царстве материи, за столь недолгий срок добилось столь многого… Беспрецедентно. В других вселенных тоже встречаются сооружения наподобие Пути, но никто их не строил на раннем этапе развития общества. Путь для наших потомков — все равно что египетские пирамиды для нас. Или Стоунхендж. Была бы возможность, они бы его сберегли как памятник первобытного гения. Но увы. Его необходимо демонтировать особым образом, и начать можно только отсюда.
В конференц-зале появилась Карен, направилась к мужу, поцеловала, пусть и мимолетно. Словно хотела этим сказать: забудем на время семейные проблемы.
— А что если ярты только и ждут, когда мы сунемся за порог? — спросил Ольми.
Корженовский поморщился.
— Меня уже несколько ночей мучает этот кошмар. Я отправил в городскую память дублей, они наблюдают за всеми заседаниями комиссии. Если мне прикажут, я приму участие в обороне Гекзамона…
— А чем мы будем обороняться? — поинтересовалась Карен.
— Как правило, информация такого рода хранится в строжайшей тайне, — ответил Корженовский. — Но даже строжайшие тайны становятся явью, когда власти предержащие находят это целесообразным. На Пухе Чертополоха складировано оружие невероятной мощи. Использовать его в чисто оборонительных целях слишком невыгодно, поскольку оно бесполезно в крепостях Пути, но ни один стратег не бросит оружие, зная, что однажды оно может пригодиться. Поэтому оно хранится в пещерах астероида. Старое, но исправное и смертоносное.
Прикрыв нос и рот молитвенно сложенными ладонями, Рам Кикура покачала головой и прошептала:
— О Звезда, Рок и Пневма! Я не знала. Народу говорили…
— Все политики лгут, — напомнил Мирский, — когда видят в этом выгоду. Как раз народ-то и вынуждает их к этому.
Ланье побледнел.
— Оружие?
— В залах Пуха Чертополоха хранятся остатки оружия последней Яртской войны, — уклончиво ответил Ольми.
— Все это время? — спросил Ланье. — С первой нашей высадки?
Ольми и Корженовский кивнули. Рам Кикура с мрачной усмешкой следила за реакцией Ланье.
— А если бы мы его…. — Он не договорил фразы.
— Погибель все равно случилась, — отмахнулся Корженовский: он терпеть не мог, когда ему расставляли логические ловушки. — Даже если Путь под яртами, можно, на худой конец, захватить плацдарм.
— Если только они не овладели новыми технологиями, — мрачно заметила Рам Кикура.
— Верно. Как бы то ни было, Нексус обратился ко мне за содействием. Отказать не могу, как ученый я слишком долго пользовался исключительными привилегиями. Наша проблема в другом: как повлиять на общественное мнение Гекзамона…
— В обход Нексуса, — подала идею Рам Кикура. — Напрямик обратиться ко всем гражданам, в том числе к землянам.
— Без Земли за открытие выскажется подавляющее большинство, — задумчиво произнес Ланье. — Мы смоделировали… вернее, господин Ольми смоделировал социологический опрос.
— А почему — без Земли? — спросила Карен. — Она что, слишком дикая?
— Слишком провинциальная, к тому же ей хватает своих забот, — ответил Корженовский. — Все это, конечно, так, но в процедурном отношении они хватили через край и тем самым дали нам козыри. Можно почетче обрисовать угрозу яртского нашествия. Можно использовать сам факт существования оружия, настроив mens publica против Нексуса. Госпожа Рам Кикура подозревает, что по части техники ярты впереди, — вот вам еще один весомый контраргумент. Думаю, еще до выхода обращения мы его блокируем в судебных инстанциях. Довод следующий: ни одна из территорий Гекзамона не может быть лишена избирательных прав.
Мирский опустился на стул, сцепил руки перед грудью и поднял их над головой.
— Тут надо действовать тонко, — сказал он. — Надеюсь, Гарри хорошо это понимает.
Карен посмотрела на мужа. Ланье решил посостязаться с русским в фамильярности.
— Павел утверждает, что Путь необходимо демонтировать.
— А если не получится? — спросила Рам Кикура.
— Получится, — заверил Мирский. — Не мытьем, так катаньем. Правда, я не предвидел таких сложностей. Если я уйду ни с чем, последствия будут весьма трагичными.
— Это угроза? — вскинулась Рам Кикура.
— Нет. Уверенность.
— И насколько трагичными будут последствия?
— Не знаю. Я не учитываю всех вероятностей. Да мне это, наверное, и не по плечу при моих сегодняшних способностях.
— Слишком много неясностей, — грустно произнес Корженовский. — Господин Мирский, скоро ваша история станет достоянием гласности… Как вы думаете, сколько наших сограждан поверят вам, а сколько заподозрит уловку ортодоксальных надеритов, мечтающих навсегда привязать нас к Матери-Земле?
— Я могу быть красноречивее, чем сейчас. — Русский разомкнул руки и потянулся. — Не верите? — Вопросительно подняв густые брови, он окинул собеседников взглядом.
Карен, не присутствовавшая на его допросе в зале Нексуса, промолчала. Корженовский, Ольми и Ланье тотчас сказали, что верят.
Рам Кикура неохотно кивнула.
— Нужен стратегический план, — сказал Ланье.
— Мы можем придумать что-нибудь путное и подговорить несогласных сенаторов и телепредов, чтобы они брались за дело. А Рам Кикура пускай действует через суд. Двойной удар.
— Пожалуй, мне лучше начать на Земле, — возразила Рам Кикура. — Через несколько дней состоится сессия Совета Земного Гекзамона. Нам все равно надо отчитываться о результатах конференции, и, если под этим предлогом мы с Карен улетим на планету, Нексус не всполошится. Насколько все это конфиденциально?
— Абсолютно, — сказал Корженовский. — До выхода обращения мы обязаны молчать.
— Это тоже не совсем законно, — размышляла Рам Кикура. — Фракция неогешелей в Нексусе откровенно наглеет. Удивляюсь, почему Фаррен Сайлиом идет у них на поводу.
— Для него важнее всего сохранить правительство, иначе все достанется оппозиции, — объяснил Ланье.
Рам Кикура изобразила сложный символ — Ланье не смог его прочесть. Тогда она произнесла:
— Я не уверена, что стоит упоминать об оружии. Это против закона об охране государства, а я не очень хорошо в нем разбираюсь.
— Когда я жил в другом теле и обладал гигантским разумом, мне казалось, что все здравомыслящие люди должны со мной согласиться. — Мирский грустно покачал головой. — До чего же я отвык быть человеком!
ПУТЬ
Перед Ритой возник прозрачный грустный Деметриос. Девушка побледнела от ужаса — ничего подобного она не ожидала и только сейчас поняла: никакие боги ей здесь не помогут. Если боги и способны добраться сюда, то лишь недобрые, и помощи от них ждать нечего.
— Мы храним матрицу его разума, — объяснил поводырь. — Тело тоже упаковано. Сейчас он им не пользуется, и процесс мышления идет не в мозгу, а в иной среде. Раньше и ты в ней находилась. — Стоя рядом с Ритой, он изучал ее лицо, ловил реакции. — Ты расстроена?
— Да.
— Желаешь, чтобы я закончил показ?
— Да! Да! — Она попятилась и вдруг истерически зарыдала. Деметриос простер в мольбе руки и исчез, не сумев выговорить ни слова.
В своем беспредельном узилище Рита опустилась на мягкий пол и спрятала лицо в ладонях. В душе истаяли последние крохи самообладания. Сквозь истерику и ужас пришло осознание полнейшей уязвимости: тюремщики способны ввергнуть ее обратно в фантазию, в сон, и она будет счастлива и послушна, и ответит на любые вопросы, лишь бы ее не переселили из места, так похожего на родной дом, в какое-нибудь царство кошмара.
— Не надо бояться, — сказал, наклонясь над ней, поводырь. — У тебя была возможность поговорить с твоим другом, а не с образом, созданным нами. Его мышление не пострадало и не изменилось. Он обитает в уютной иллюзии, как и ты, прежде чем вернуться в собственное тело.
Поводырь стойко ждал, не говоря более ни слова. Гнев улегся, Рита взяла себя в руки. Сколько длилось молчание, она не знала — чувство времени словно атрофировалось.
— Оресиас и остальные тоже мертвы? — выдавила она.
— Смерть у нас — понятие неоднозначное, — ответил поводырь. — Кое-кто активно существует в иллюзиях, другие же пассивны, как в глубоком сне. Никто не умер.
— А я, если захочу, смогу с кем-нибудь из них поговорить?
— Да. Все они доступны. Правда, в некоторых случаях ждать придется дольше.
Надо бы еще раз попытаться, решила она, хоть и сомневалась, что выдержит.
— А нельзя ли сделать так, чтобы Деметриос выглядел реальнее? Он такой жуткий… Точь-в-точь покойник. Или призрак.
Улыбаясь, ее собеседник несколько раз повторил слово «призрак», будто смаковал его звучание.
— Можно сделать его столь же осязаемым, как мы с тобой, но все равно это будет иллюзия. Желаешь?
— Да! Да!
Снова возник Деметриос — более вещественный, но ничуть не менее жалкий. Рита встала, приблизилась к нему и наклонилась вперед, прижимая к бедрам стиснутые кулачки. Ее все еще трясло.
— Ты кто? — проговорила она сквозь зубы.
— Деметриос — механикос и дидаскалос Александрейского Мусейона, — был ответ. — А ты Рита Васкайза? Мы умерли? — Так могла бы говорить тень — тоскливым, дрожащим голосом. У Риты стучали зубы, и она ничего не могла с этим поделать.
— Н-не д-думаю, — ответила она. — Мы в плену у демонов. Нет. — Она зажмурилась, стараясь вообразить, как в такой ситуации действовала бы Патрикия. — Кажется… кажется, они не демоны, но и не люди. У них очень совершенные машины.
Деметриос попытался приблизиться к ней; выглядело это так, будто он ступал по очень скользкому льду.
— Не могу дотянуться, — сказал он. — Мне бы полагалось бояться, но я не боюсь. Может быть, только я один умер?
Рита покачала головой.
— Не знаю. Он утверждает, что ты жив. Что мы — во сне.
— Он? Кто?
— Один из тех, кто взял нас в плен.
— А остальные мертвы?
— Он говорит, живы.
— Что мы можем сделать?
Не отрывая взгляда от Риты, поводырь беспечно произнес:
— Ничего. Побег невозможен. С вами обращаются уважительно и не причиняют никакого вреда.
— Слыхал? — спросила Рита Деметриоса, судорожно ткнув пальцем в поводыря. Хотелось ударить по-настоящему, но она понимала: бесполезно.
— Да, — тонким голоском ответил Деметриос. — Наверное, мы открыли не тот проход.
— По его словам, на Гее прошли годы.
Деметриос посмотрел по сторонам, щурясь, точно вглядывался в дым.
— А кажется, всего лишь несколько часов… А он может нас вернуть на настоящую Гею?
— Можете? — спросила Рита.
— Возможность существует, — не очень уверенно ответил поводырь. — Но почему вы хотите вернуться? Это уже не тот мир, к которому вы привыкли.
Деметриос промолчал. У Риты засосало под ложечкой — бабушкиных рассказов и собственных инстинктов вполне хватило, чтобы вообразить ужасную картину. Это ярты. Ярты — хищники. Об этом Патрикия узнала от народов Пути.
«На моей совести — гибель родного мира». Руки девушки, будто клешни, поднялись и сомкнулись у подбородка.
— Деметриос, мне так страшно! Этот… народ кажется таким равнодушным! Ему нужны только знания.
— Совсем напротив, — возразил поводырь. — Мы весьма чувствительны и очень заинтересованы в вашем благополучии. С того момента как мы взяли под опеку твою планету, потери ее населения были крайне незначительны. Огромное количество твоих соотечественников находится в хранилищах. Мы ничего не выбрасываем. Мы бережем каждую мысль. Для этого у нас есть ученые, и мы спасаем все, что только возможно.
— О чем вы говорите? — вмешался Деметриос.
— Желаешь, чтобы я объяснил твоему спутнику? — спросил поводырь.
Видимо, он следовал какому-то протоколу. Рита озадаченно кивнула.
— Наши долг и цель — изучать и беречь вселенные, добиваясь распространения нашего разума, лучшего и способнейшего из всех, и сбора всевозможных сведений. Мы не жестоки. Само это слово и понятие я заимствовал из вашего языка. Причинять боль и разрушать расточительно. Расточительно также допускать формирование разумов, способных когда-нибудь оказать нам сопротивление. Куда бы мы ни пришли, мы собираем и накапливаем, изучаем и бережем. Но сопротивления не допускаем.
Деметриос воспринял это хладнокровно, хоть и с недоумением на лице. Ему не довелось слушать рассказы Патрикии. Он знал лишь то, что Рита успела сообщить ему в степи перед нападением киргизских конников.
— Я бы, все-таки хотела увидеть родину, — твердо произнесла Рита, — и чтобы со мной были Деметриос и Оресиас. И Джамаль Атта.
— Твою просьбу можно выполнить лишь отчасти. Джамаль Атта успел покончить с собой, прежде чем попал к нам. Боюсь, его психика сохранилась недостаточно полно, чтобы нормально управлять восстановленным телом.
— Я должна увидеть родину. — Рита решила во что бы то ни стало настоять на своем: казалось, если этого не сделать, ее с головой затянет в водоворот ужаса. Стоит лишь заплакать и закрыть лицо руками, и она сломается окончательно, превратится в жалкого червя перед этим чудовищем-яртом и бледным Деметриосом.
— Мы доставим тебя туда. Желаешь наблюдать процесс транспортировки или лучше перенестись мгновенно?
Деметриос не отрывал от нее глаз. Что он ей пытался внушить, Рита не догадывалась. Но оба понимали: чем-то она важна для этих существ.
— Хочу видеть все, — ответила она.
— Возможно, ты найдешь это сложным для восприятия. Желаешь, чтобы я сопровождал и рассказывал, или позволишь снабдить твои психику и память механическим гидом?
— Пожалуйста, — сказала она, понизив голос почти до хриплого шепота, — иди с нами.
Осталась лишь одна надежда: ярты — лжецы. Если же нет, лучше всего наложить на себя руки. Да, она умрет. Во что бы то ни стало. Но в глубине сознания зрела уверенность, что ярты этого не допустят. На их взгляд, это расточительство.
ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Среди товарищей Ольми становилось легче — обстоятельства не так давили на психику. И все-таки неплохо побыть одному хотя бы несколько часов. Он с грустью вспоминал безлюдный лес в Четвертом Зале.
Он не вернулся в свою квартиру в городе Пух Чертополоха, предпочтя гостиничный номер под куполом Нексуса. Любой, кто затеял бы шпионить за ним, только зря потратил бы время: Ольми был уверен, что содержимое его имплантов вне досягаемости.
По сообщениям дубля, психообмен проходил гладко. Если так будет продолжаться и дальше, то, через несколько часов можно пропустить за барьеры новые сведения.
Ярт не скупился на информацию. Ее было уже не «переварить» — в имплантах почти не осталось места для ускоренной обработки данных. Чтобы накапливать, сортировать и интерпретировать факты, а также обеспечивать связь между яртом и дублем через многочисленные барьеры, имплантам приходилось работать почти на пределе мощности. Процесс обработки данных тормозился все ощутимей, его темп снижался до обычного человеческого. Но это давало и некоторую пользу: имплантам, действующим с высокими скоростями, порой недоставало перекрестных связей более естественного мышления.
Ольми закрыл глаза и окунулся в философию яртов. Ярты были прирожденными завоевателями и по этой части обогнали даже людей. В ситуациях, когда людей вполне устраивала торговля, ярты добивались полного и безоговорочного подчинения. Делить власть с неяртами они соглашались только при отсутствии выбора. Например, они торговали с тальзитцами еще до того, как люди заняли первые несколько миллиардов километров Пути: видимо, ярты усвоили, что завоевать увертливых тальзитцев практически невозможно. Ничего удивительного: раса тальзитцев была гораздо древнее и таинственнее яртов и определенно намного превосходила их в развитии.
Но откуда в этих существах столько жадности — вот вопрос. Чем объяснить стремление подчинить себе все на свете?
Командование выполняет приказ древнего командования собирать и хранить, чтобы командование потомков смогло выполнить свою последнюю задачу. Тогда исполнители и все остальные получат отдых, при этом каждый из нас станет самим собой — свободным от задачи, расслабленным образом напряженных материй, являющимся нашим мышлением и бытием. Почему люди не преследуют этой цели?
Ольми попытался разгадать этот отрывок — он выглядел безусловно ключевым. Налет официальности наводил на мысль, что в него вкраплены цитаты из некоего этического или полурелигиозного философского труда, или литературного сочинения.
Особенно интриговало «командование потомков» — в этом термине звучали обертоны эволюции яртов, их преображения и перехода в иную плоскость существования. Как ни странно, ощущался тут и намек, что ярты и иные существа могли бы сотрудничать на равных и делить между собой ответственность. У Ольми возникла мысль о каком-нибудь грандиозном мероприятии, которое предстоит осуществить «командованию потомков», мероприятии, для которого мало сил и способностей отдельной расы.
«Собирать и хранить». Этот посыл-образ заставил Ольми встрепенуться. Он решил копнуть глубже и стал слой за слоем вскрывать сложную инструкцию. Ярты — коллекционеры. Более того, они преобразуют собранное, чтобы предохранить от саморазрушения захваченные ими вещи, существа, культуры и планеты. Для них природа — процесс разложения и потери. Самый лучший выход — захватить все и вся, остановить разложение и потерю, упаковать, перевязать шелковой ленточкой и отдать «командованию потомков».
У Ольми возникло смешанное чувство приязни и отвращения. В истоке алчности яртов лежал не эгоизм, а некая глубинная общность интересов, казалось бы, немыслимая для столь разнообразной и многоплановой культуры, никак не совпадающая с интересами прогресса и благополучия. Ярты видели себя всего лишь средством для достижения трансцендентности, верили, что смогут отдохнуть только по завершении миссии, когда законсервированные галактики в подарочной упаковке (что за маниакальная идея!) попадут в руки какой-то туманной организации. И тогда агенты-исполнители получат награду: их самих «соберут и сохранят». А вот как обойдется с подарком «командование потомков»?
На эту тему ярт не размышлял. Как бы ни был усовершенствован исполнитель, ему не полагалось обсуждать приказы.
Ольми обнаружил перечень запрещенных командованием действий и «бездействий». В борьбе за свою полную сохранность ярт имел право уничтожить противника (как, например, уничтожались вооруженные силы людей в войне за Путь), но это же действие, не оправданное крайней необходимостью, считалось смертным грехом. Однако в психологии яртов не крылось даже намека на жестокость. Они не ведали ни радости победы, ни чувства хорошо исполненного долга, ни упоения при виде побежденного врага. В идеале ярту полагалось знать лишь стремление к трансцендентной цели, а удовлетворение он испытает после того, как отдаст потомкам свое наследство.
Яртам удалось гармонично совместить войну с философией, соединив противоречия в тугом узле необходимости и отбросив такое излишество, как кровожадность. Люди никогда не решали парадоксы морали с подобной хирургической точностью, не обуздывали свои недостатки столь сурово.
В сведениях от ярта на самом деле присутствовал элемент пропаганды, и довольно существенный. Никаких фактов из истории яртов Ольми не обнаружил, видимо, их и не содержалось в посыле. Ярт попросту раскрыл ему идеалы, не желая проиллюстрировать, насколько строго им следуют.
Ольми отвлекся от философии и наскоро ознакомился с ролью Пути в планах яртов.
Когда ярты впервые проникли в Путь через проложенные наугад пробные Врата, они очень быстро разгадали принципы, на которых базировалось это чудо. Вообразив себя творцами этой бесконечной трубообразной Вселенной (какой логике они тогда следовали, Ольми не понял), они постулировали вывод: Путь — это инструмент, дарованный им командованием потомков, чтобы они, современные ярты, содействовали достижению конечной цели. Ничего лучше, чем Путь, для этого создать было невозможно; через Врата ярты могли попасть в любую точку Вселенной, даже в иные вселенные, буде сыщется способ. По Пути можно добраться до конца времен. Ольми не нашел в памяти ярта сведений о таких походах, как и об экспедициях наподобие гешельской после Разлучения. Вероятно, ярты сочли их прерогативой командования потомков, либо решили с ними повременить до своей первостепенной задачи.
Да, лучшего инструмента, чем Путь, для них не существовало. Он позволял «упаковать и перевязать ленточкой» космос в рекордно короткий срок.
Перед Ольми на миг появился образ: статичная, полностью управляемая Вселенная, все виды энергии под контролем, все тайны разоблачены, законсервированы и поданы на блюде командованию потомков.
Логическое заключение… При всей его мрачности оно подарило Ольми утешительную мысль: его одинокая борьба с яртом не напрасна. Эта раса — гибель в чистом виде. Яртам неведомы радость и печаль, наслаждения и муки, они просто делают свое дело, как вирусы или машины.
Такое упрощение здесь не годилось, и Ольми это сознавал. Но в глубине души зрело отвращение. Перед ним стоял враг, которого он начинал понимать и одновременно ненавидеть.
Пришел сигнал от дубля — новая порция данных ждала размещения в имплантах и обработки.
Ольми разлепил веки. После такой глубокой медитаций не сразу сориентируешься в реальности. Машинально приняв от дубля информационный заряд, он поместил его на хранение и расчистил канал для нового.
ПУТЬ
Они возвращались на Гею. Пристальное внимание ярта, не отстававшего от Риты ни на шаг, утомило ее в самом начале путешествия. Все вокруг было незнакомым и непостижимым. Масштабы перемен повергали в ужас.
Прежде всего Риту забрали из зала, вернее, тесной комнатушки, где-то неподалеку от придуманной ею пещеры, и переместили в овальный защитный пузырь. Там Рита и поводырь стояли на ровной платформе площадью пять на пять локтей, черной, как сажа, и обнесенной перилами.
Пузырь был изготовлен из необычайно тонкого стекла… а может, мыльной пленки? Рита не бралась гадать, какие чудеса подвластны ее тюремщикам.
— Где мои друзья? — С образом Деметриоса она рассталась, когда перенеслась сюда.
— Они перемещаются гораздо быстрее, чем мы. Твое желание, не в обиду будь сказано, весьма энергоемко. Я не могу расходовать энергию сверх выделенной мне квоты.
Пузырь неподвижно висел в черной пустоте. Впереди, на краю мрака, увеличивался треугольник яркого белого света. Когда его сторона достигла длины ритиной руки, рост прекратился. Несколько мгновений ничего не происходило. Поводырь безмолвствовал, не сводя глаз с треугольника.
Рита дрожала. Ее душа, точно крошечный зверек, затравленно металась, надеясь, что вот-вот какое-нибудь волшебство разорвет покров этой кошмарной реальности и подарит вожделенную лазейку. Но тело бездействовало. Наконец, сбросив оцепенение, Рита повернулась кругом и увидела непрозрачную стену, покрытую чем-то, напоминающим масляную пленку на черной воде: золотые и серебряные блестки в радужных каемках. Стена уходила ввысь, в тенистый мрак. Тишина леденила разум, чтобы не закричать от страха, пришлось тихо обратиться к поводырю:
— Я не знаю твоего имени.
Тот — весь внимание — повернулся, и Рита вдруг устыдилась столь неоправданного интереса к врагу. Стыд усугубился при открытии, что она не в силах ненавидеть стоящего рядом, поскольку не знает толком, кто это. Чтобы выяснить побольше, надо задавать вопросы, а любопытство может быть расценено как признак слабости.
— Желаешь, чтобы я выбрал себе имя? — благодушно осведомился поводырь.
— А разве у тебя его нет?
— Мои сослуживцы обращаются ко мне по-разному. Но пока я в этой форме, только ты меня видишь и можешь ко мне обращаться. Поэтому сейчас у меня нет имени.
Его напускная простота вновь пробудила в Рите злость.
— Выбери имя, пожалуйста.
— Хорошо, пусть будет Кимон. Устраивает?
Кимоном звали ее третьего школьного педагога — симпатичного толстяка, неторопливого, ласкового, но требовательного. Девчонкой она была к нему неравнодушна. Стало быть, поводырь решил на этом сыграть. «А может, ему вовсе не нужны шитые белыми нитками уловки?»
— Нет, — ответила она. — Это имя не для тебя.
— Тогда какое предпочитаешь?
— Я буду звать тебя Тифоном.
По Гесиоду, так звалось чудовищное, невероятно свирепое исчадие Геи (вот аналогия с человеческим обликом поводыря) и Тартара, побежденное Зевсом и замкнутое во мраке недр. Да, такое имя не позволит уснуть ее бдительности.
Поводырь кивнул.
— Пусть будет Тифон.
Пузырь внезапно понесся прочь от стены. Однако Рита не ощущала движения и никак не могла прикинуть скорость. Окрестную тьму заполнили радуги, рожденные, казалось, в подсознании. Подняв голову, Рита увидела мириады слабых параллельных лучей, которые расходились от треугольника и упирались в стену. Треугольник ширился и разгорался; очевидно, Рита и Тифон приближались к чему- то… К чему?
Она зачарованно взирала, пока все кругом не залило белым светом, сверкающей перламутровой люминесценцией, которая почти без остатка растапливала мысли, успокаивала и вызывала благоговение. В облачении из такого света не стыдно ходить и божеству. «По- настоящему я в этих богов не верю, — подумала она. — Но все равно они во мне. Афина и Астарта, Изида и Сет, Серапис и Зевс… а теперь еще и Тифон».
Внезапно ее окутал свет, а чернота позади обернулась зияющей дырой. Или стеной. Тотчас возвратилась способность ориентироваться, и Рита обнаружила, что вырвалась из треугольной призмы в окружающий бассейн пурпурного свечения. Она оглянулась: позади отступала черная треугольная пасть с тонкой каймой мрачного красного цвета, такой изящной и насыщенной оттенками, что трудно описать словами. Казалось, этот цвет заключает в себе и безмятежное достоинство, и пульсирующую жизнь, и грозную, беспощадную силу.
— Где я? — с трудом проговорила, вернее, прошептала она.
— За нами — корабль. Мы в вакууме, в шахте, заполненной светящимися газами, и очень быстро спускаемся по ней. Сейчас прибудем на место.
Рита все еще плохо представляла, где они. Желудок стянуло в узел. «Худо, — подумала она, — когда на тебя сразу валится целая лавина необычного. А как повела бы себя софе, увидев столько незнакомых вещей?»
А ведь когда-то и Гея была для Ритиной бабушки чужой и незнакомой.
Сияние становилось все ярче. Они вылетели из оконечности трубы перламутрового света. Внизу лежало нечто невероятное, сложное, как огромная географическая карта: бледно-зеленый фон, паутина белых и коричневых линий; вдоль них через одинаковые интервалы расставлены пирамиды из дисков с закругленными краями.
Вновь она перестала ориентироваться в пространстве; точнее, способность видеть и понимать осталась, пропало только чувство пропорций.
Рита и Тифон стояли на поверхности чего-то длинного и цилиндрического, вроде гигантской трубы. Поверхность цилиндра стелилась, словно критский текстиль, в чьем узоре светло-зеленый цвет чередуется с коричневым и белым, или словно… Она уже не находила сравнений.
Теперь Рита понимала, где она. Патрикия описывала нечто похожее, правда, не упоминала об узорах и красках. Над пузырем широкой лентой тянулась основательно потускневшая плазменная труба и виднелась непостижимая область пространства под названием щель, или сердцевина. Быть может, призма двигалась по щели, как корабли Гекзамона.
Она видела Путь.
ГАВАЙСКИЕ ОСТРОВА
Каникулы Земного Сената были в самом разгаре, его члены рассеялись по Тихоокеанскому Кольцу. Но один весьма влиятельный сенатор остался в Гонолулу, и Гарри Ланье попросил его о встрече.
Вместе с Ланье на Землю прилетели Сули Рам Кикура и Карен. Прилетели с целью саботажа.
Роберта Канадзаву, старшего сенатора от Тихоокеанских Наций, Ланье знал больше полувека; познакомились они еще молодыми флотскими офицерами. Канадзава пошел в подводники, а Ланье в летчики, и пути их разошлись до Возрождения, точнее, до одного из пленарных заседаний Нексуса на Пухе Чертополоха. Потом они встречались через каждые несколько лет вплоть до отставки Ланье. Он очень уважал Канадзаву, который пережил Погибель на субмарине ВМФ США, затем в Калифорнии восстанавливал гражданскую власть, а двадцать лет назад был избран в Сенат.
Во время Погибели военные объекты НАТО и России подверглись методичным бомбардировкам, но то ли из-за просчета русских стратегов, то ли из-за небрежности ракетчиков на Пирл- Харбор упали всего две боеголовки. Остальные базы на островах перенесли не более одного взрыва, а то и вовсе остались нетронуты. Город Гонолулу сильно пострадал от удара по Перл-Харбору, но все же не был стерт с лица Земли.
После Разлучения, когда гекзамоновские исследователи — и Ланье в их числе — выбирали на Земле плацдармы, Гавайские острова предложили свою территорию для начала Возрождения в средней части Тихого океана. Там применялось сравнительно «чистое» оружие, и через пять лет радиационный фон спал настолько, что не мог серьезно препятствовать технике и медицине Гекзамона.
За десять лет на Оаху воскресли знаменитые пышные джунгли и зеленые саванны. Активная деятельность Гекзамона и широкая трансокеанская торговля Новой Зеландии, Северной Австралии, Японии и Индокитая вызвали бурное восстановление городов.
Так как средства связи и коммуникации Гекзамона несказанно облегчали Правительству Возрождения выбор места для столицы, оно решило обосноваться на Оаху, в границах старого Гонолулу. В этом выборе сквозил намек на власть и привилегированность, но наблюдатели от Нексуса предпочли не вмешиваться, ибо знали, что очень немногие земляне согласны бескорыстно участвовать в такой малоприятной процедуре, как Возрождение.
Канадзава жил в длинном доме из дерева и камня в миле от пляжа Вайкики, чей кварцевый песок война превратила в стеклянную корку. Провожаемые шелестом пальмовых листьев, овеваемые сырым и теплым южным бризом, Карен, Гарри и Рам Кикура шагали по пемзовой тропе.
— Господин Ланье, мы рады снова видеть вас вместе с вашими друзьями, — сообщил автоматический страж голосом Канадзавы, но на высоких тонах. — Пожалуйста, входите. Извините за беспорядок. Сенатор занят изучением законопроекта о торговле, который будет обсуждаться на ближайшем заседании.
Они поднялись по каменным ступенькам на веранду.
Из своего кабинета вышел улыбающийся Канадзава в сине-белом хлопковом кимоно и шлепанцах-таби.
— Гарри, Карен! Какая встреча! А вы, если не ошибаюсь, адвокат Земли и моя бывшая коллега госпожа Сули Рам Кикура? — Он протянул руку, и Рам Кикура пожала ее, отвесив легкий поклон. — Признаюсь, мне сейчас не только отрадно, но и тревожно. Ведь вы неспроста решили нанести этот визит. В Нексусе происходит что-то серьезное? Я угадал?
Он отвёл их на заднюю веранду и заказал механическому слуге напитки.
— Есть основания полагать, что старотуземцам на сей раз не позволят голосовать, — сказал Ланье.
Выражение лица сенатора не изменилось, но в голосе зазвенел металл.
— Это еще почему?
— На основании законов о Возрождении. Мы недостаточно подготовлены, чтобы решать судьбу метрополии.
Канадзава кивнул.
— Одиннадцать лет эти законы не трогали, но они все еще в силе. Нас это касается?
— По-моему, это касается всех, — сказал Ланье. — Но история, прямо скажу, довольно длинная.
— Я знаю, что не зря потрачу время, если услышу ее.
Ланье начал говорить.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Корженовский пересек терминал Шестого Зала и остановился около Мирского под прозрачным сводом. Аватара — на взгляд Корженовского, такое обозначение было наиболее подходящим — неподвижно смотрел в дальний конец зала, на стену, покрытую ковром механизмов.
— Это великолепно, — промолвил Мирский. — Впечатляющие достижения. — Он улыбнулся Инженеру: — Сколько времени вам еще нужно, чтобы поставить диагноз?
— Три дня. В зале полным-полно дублей. Все самое важное, похоже, в исправности.
— А оружие?
Корженовский вглядывался куда-то вверх, сквозь стекло, уже испятнанное нечеткими узорами дождя, той самой воды, что веками очищала и охлаждала механизмы Шестого Зала.
— Его изготавливал не я. И очень мало о нем знаю. Но, думаю, оно тоже готово к бою. Почти всю свою историю Гекзамон полагался на машины, без них ему было бы не выжить. Мы уважаем свои творения и строим на совесть. Этого требует инстинкт.
— Долго еще до открытия? — спросил Мирский.
— График не менялся. Две недели, максимум месяц, если Ланье и Рам Кикура не сорвут обращение и голосование.
— А если дадут приказ, вы его выполните? Откроете Путь?
— Выполню, — ответил Корженовский. — Ведь то будет воля рока, верно?
Мирский рассмеялся, и Корженовский впервые услыхал в голосе аватары не совсем человеческий тембр. Или показалось? Как бы то ни было, ему стало не по себе.
— Да, воля рока, — сказал Мирский. — Мне доводилось встречать богоподобных существ, так ведь и им рок частенько смешивает карты.
ЗЕМНОЙ ГЕКЗАМОН, ОСЬ ЕВКЛИДА
Чтобы попасть в городскую память Оси Евклида, времени потребовалось немного. Ольми предпочел контакт через самозапись и поместил в матричный буфер свою полную копию. Теперь оставалось только ждать, когда ее пропустят в центральные ясли. Со стороны казалось, он дремлет; в действительности же три импланта напряженно трудились.
Кроме Корженовского, единственным существом мужского пола, к которому Ольми испытывал родственные чувства, был Тапи, его сын. В яслях городской памяти воспитывалось немало детей, с одними он познакомился как репетитор, с другими — как член совета попечителей. Немногие из них дотягивали до квалификационного уровня Тапи, и Ольми был убежден, что его точка зрения объективна. Меньше чем за пять лет обучения в городской памяти ребенок набрал объем знаний, редкий для яслей. Вряд ли у него могли возникнуть проблемы с инкарнацией. Впрочем, экзамены ему предстояли нелегкие.
Семь лет назад, спустя два года после официального ухода Ольми в отставку, они с Рам Кикурой подали прошение о создании Тапи. В то время грызня между населением орбитальных объектов и старотуземцами Земли как будто поумерилась, Возрождение вроде бы шло по плану, и обоим казалось, что они вполне успеют спроектировать и вырастить ребенка. Они полностью спрогнозировали личность мальчика, отвергнув как слабоструктурированное формирование психики — метод ортодоксальных надеритов, так и принцип естественного деторождения.
Они обратились за помощью к знаменитейшим трактатам по философии и психологии, а для создания неродительских аспектов воспользовались классическими шаблонами психодизайна, которые Ольми (а точнее, его ищейка) обнаружил в незакаталогированных книгах библиотеки Третьего Зала Пуха Чертополоха. За восемь дней (почти год ускоренного времени), проведенных в городской памяти, они вместе со своими дублями скомпоновали наследуемую внешность, составили объемистые блоки родительских воспоминаний для внедрения в детское сознание на определенных стадиях его формирования, с превеликой осторожностью подогнали все это под шаблоны и сотворили личность, которую им хотелось назвать Тапи, в честь Тапи Сэлинджера, прозаика двадцать второго века, чьими книгами оба зачитывались.
Они соорудили несколько псевдожилищ, чтобы Тапи мог почти самостоятельно расти в разных исторических эпохах. Пластичность ментальной реальности была одним из чудес городской памяти; мощности большинства библиотек Гекзамона и матричная память позволяли в считанные мгновения смоделировать любую среду обитания. Исторический опыт — как документальный, так и переданный в ощущениях величайших ученых и художников Гекзамона — был доступен для Тапи, и он рос на нем как на дрожжах…
Загрузочный буфер получил разрешение, и оригинал психики Ольми подключился непосредственно к яслям городской памяти. Тапи ждал отца. Созданный им самим образ молодого человека вполне соответствовал родительской программе: задуманные Ольми глаза и губы, нос и высокие скулы Рам Кикуры — красивый парень. Последовали объятия — электрический контакт физической и психической сущностей, близость, которая в городской памяти считалась ритуальной.
Городская память позволяла обойтись без пиктографии и речи, но этим редко пользовались. Прямое общение разумов было трудной процедурой, отнимало много времени и применялось только для точной передачи информации.
— Папа, я рад, что ты пришел, — сказал Тапи. — Твоим дублям я порядком надоел.
— Вряд ли. — Ольми улыбнулся.
— Замучил их тестами. Пытаюсь выяснить, адекватны ли они тебе.
— Ну и?
— Адекватны. Но я их раздражаю…
— С дублями надо повежливее. Ты же знаешь, они и наябедничать могут.
— Ты заглянул в их память?
— Нет. Хотел увидеть тебя собственными глазами.
— И что скажешь?
— Отлично. Ты получил одобрение совета?
— Предварительное.
— Получишь. — Ольми не покривил душой.
— Как ты думаешь, Путь откроют?
Ольми ответил ментальным эквивалентом скептической гримасы.
— Знаешь, сынок, давай оставим политику в покое. Лучше обучи меня всему, что сам узнал.
— С удовольствием, папа. — Воодушевление Тапи электризовало.
— И что же ты выяснил?
Тапи изобразил прерывистую, зубчатую кривую.
— Много разрывов. Ситуация весьма напряженная. Гекзамон уже не то счастливое общество, каким, я думаю, был раньше, в Пути. Сегодняшнюю неудовлетворенность я сопоставил с психологическими профилями ностальгии по предыдущим стадиям жизни в естественно сформировавшемся гомоморфизме. По принципу «малое — модель большого». Алгоритмы показывают, что Гекзамон стремится к возврату на Путь.
— То есть «все хотят возвратиться в утробу»?
Помедлив, Тапи неохотно согласился:
— Я бы не стал утверждать так категорично…
— Мне кажется, ты отлично потрудился. Это не просто родительский комплимент.
— Думаешь, прогноз верен?
— В определенной степени.
— Я… Возможно, это глупо, но я тоже считаю, что тут скрыт большой прогностический потенциал. Так что предварительную профессию я уже выбрал. Буду изучать оборону Гекзамона.
— Наверное, ты прав на все сто. Но, если поступишь на эту службу, тебе придется подавлять свой петушиный норов. Самая трудная дорога в лидеры — через Силы Обороны.
— Да, папа, я знаю.
— В ближайшее время я буду очень занят и не смогу навещать тебя чаще.
— Ты снова помогаешь Силам Обороны?
— Нет, это личное. Но мы, наверное, будем встречаться еще реже, чем в последние годы. Хочу, чтобы ты знал: я тобой горжусь и люблю смотреть, как ты растешь и взрослеешь. Мы с мамой исключительно довольны таким сыном.
— Гордость зеркальных отражений, — произнес Тапи с оттенком самоуничижения.
— Отнюдь. Ты гораздо сложнее и совершеннее, чем любой из нас. Ты — лучшее от обоих родителей. Мои редкие визиты — вовсе не признак неодобрения. Это не от меня зависит.
Через шесть часов Ольми покинул Ось Евклида. В шаттле, что летел к Пуху Чертополоха, кроме него было всего двое пассажиров. Беседовать не тянуло, да и спутники были слишком поглощены своими мыслями, чтобы обращать на Ольми внимание.
ГАВАЙИ
Канадзава и Ланье сидели на передней веранде и любовались закатом. Солнце тонуло в океане за пальмовым берегом; склоны Барбер-Пойнта опаляло пламя, не столь испепеляющее, как то, которое полыхало в дни Погибели на мысу и на авиабазе ВМФ США. Свежеокрашенный штакетник отделял владения сенатора от японского кладбища, на котором Карен и Рам Кикура рассматривали украшенные резьбой базальтовые обелиски в форме пагод и крестов.
— Вот чего не хватает Осеграду, — заметил Ланье.
— Чего?
— Погостов.
— А тут их в избытке. Там, наверху, не мешало бы кое-что изменить. Между нами крепкие связи, но мы очень плохо понимаем друг друга. Если бы я чуть легче переносил космические полеты… Вообще-то летать мне доводилось, когда мы с тобой встречались в последний раз. И то под транквилизаторами.
Ланье сочувственно улыбнулся.
— Гарри, ты с ними работал… черт, встретился одним из первых. Кому, как не тебе, знать, что ими движет.
— Я только догадываюсь.
— Почему они ни с того ни с сего стали относиться к нам, как к бедным родственникам? Разве не понимают, что оскорбляют этим все человечество?
— Но ведь мы и есть бедные родственники, сенатор.
— Не такие уж наивные и недалекие, как им кажется. Можем еще до завтрака обмозговать много странных вещей.
— По-моему, точнее будет так: «поверить до завтрака в шесть невозможных вещей».
— Невозможные вещи! Чтобы человек вернулся из царства мертвых, или откуда-то из этих мест, — да разве такое возможно?!
— Возрожденных у нас хватает, — возразил Ланье. — Мирский гораздо загадочней…
— Оповещать землян не имеет смысла, — задумчиво проговорил Канадзава. — Ни к чему хорошему это не приведет, только усилится злость. Не любим мы своих спасителей, вот в чем беда. Не любим, потому что у нас украли детство.
— Сенатор, боюсь, я не совсем понимаю.
— Строители Пуха Чертополоха пережили Погибель и создали новую цивилизацию. Изобрели свои собственные чудеса, отправились в полет на корабле-астероиде. Мы о таком и мечтать не смели. Потом они вернулись, точно соскучившиеся по детям родители, и давай задаривать нас всякими диковинками, даже не спрашивая, хочется нам того или нет. Не позволили наделать собственных ошибок… Короче, встретив добрых самаритян с астероида, мои избиратели растерялись и приняли их за ангелов. Гость с орбитальных объектов и нынче птица редкая; его уважают и боятся. Нас бросили на Земле, будто каких-нибудь олухов из провинции.
— Может, как раз такая встряска и необходима, чтобы разбудить в людях энтузиазм.
— Не поймут, Гарри, — проворчал Канадзава. — Для них это сказки. Мифы. А в политике сказки и мифы до добра не доводят.
На следующее утро Ланье отправился гулять по берегу. Вскоре он заметил Рам Кикуру — высокая и стройная, она шагала навстречу, а над ней кружили чайки.
— Канадзава хочет собрать всех земных сенаторов и телепредов, — проговорила женщина, — которые через меня попытаются заблокировать решение mens publica. Вероятно, придется настаивать на том, что в этом случае законы Возрождения неприменимы.
— Выиграешь? — спросил Ланье.
— Вряд ли. Гекзамон уже не тот, что прежде.
— Кажется, президент отдался воле волн, — сказал Ланье. — А на словах он горячий противник открытия Пути.
— Так и есть, но что он может поделать, если весь Нексус — за? Когда корабль попадает в беду, капитан без рассуждений отправляет за борт все лишнее… Боюсь, у президента не дрогнет рука, если понадобится, оттолкнуть Землю, чтобы спасти остатки Гекзамона.
— Но ведь ярты…
— Один раз мы их отогнали, а ведь тогда тоже не готовились к войне, — перебила Рам Кикура.
— Похоже, ты этим гордишься. Что, переменила взгляды?
Она отрицательно покачала головой.
— Адвокат должен знать настроение противника.
Интересно, подумалось вдруг Ланье, почему Мирского так удивил отказ Нексуса.
— Какие шансы, что большинство проголосует против? — спросил он.
— Никаких, если в референдуме не будет участвовать Земля.
— В таком случае, почему мы здесь торчим? Я думал, от нас кое-что зависит…
Рам Кикура кивнула.
— Зависит. Мы будем путаться у них под ногами и тянуть время. Прилив уже начался, верно?
Насколько мог судить Ланье, был отлив, но он понял, что она имеет в виду.
— А что мы скажем в Орегоне? — спросил он.
— То же, что и здесь.
Они вернулись в дом. Ланье размышлял. Огонек юношеского энтузиазма угас, пришло разочарование, а еще понимание того, что можно было бы заупрямиться и драться до конца, несмотря на всю безнадежность положения. Почему-то эта мысль прибавила ему бодрости и уверенности.
Кроме того, он подозревал, что Мирский (или существа на краю времени) куда могущественнее, чем Гекзамон.
Пока Карен и Рам Кикура что-то выясняли с Канадзавой, Ланье перенес в челнок самые легкие сумки. Когда он вошел в люк, автопилот выдал красный пикт.
— Нельзя ли по-английски? — осведомился Ланье, испытывая необъяснимое раздражение.
— Полет откладывается, — сообщил автопилот. — Мы останемся здесь до прибытия полиции орбитальных объектов.
Ланье широко раскрыл глаза.
— Полиция орбитальных объектов? Не земная?
Автопилот не отозвался. В шаттле померк свет. Белый интерьер окрасился в нейтральную синеву.
— Эй, ты что, вырубился? — спросил Ланье. Ответа не последовало. Сжимая и разжимая кулаки, багровея от гнева, Ланье вглядывался в сумрачный салон челнока. Наконец вышел наружу и едва не столкнулся с Карен.
— Похоже, нас задерживают, — сказал он. Из дома появились Рам Кикура и Канадзава.
— Осложнения? — спросил сенатор.
— Сюда летят орбитальные полицейские.
У Канадзавы окаменело лицо.
— Это очень серьезно. Гарри, откуда ты…
Карен смотрела в сторону моря, над поверхностью которого вдруг возникли три корабля, ослепительно-белые на фоне сероватых утренних облаков. Они заложили вираж и, сбрасывая скорость и высоту, приблизились к дому. Воздушные волны разметали гравий и грязь на подъездной дорожке и дворе сенаторского дома.
— Господин Ланье! — окликнул усиленный динамиком голос. — Вам и вашей супруге надлежит незамедлительно вернуться в Новую Зеландию. Все старотуземцы должны возвратиться в места постоянного проживания.
— По чьему распоряжению и на основании какого закона? — крикнула Рам Кикура.
— На основании дополнений к кодексу Возрождения и по личному распоряжению президента. Будьте любезны пройти на борт вашего шаттла. Мы изменили его полетное задание.
— С вами говорит сенатор Канадзава! Требую встречи с президентом и председательствующим министром!
Ответа не последовало.
— Стойте, где стоите, — посоветовала Рам Кикура. — Мы все останемся тут. Они не посмеют применить насилие.
— Гарри, они имеют в виду всех старотуземцев? — спросила Карен. — Даже тех, кто постоянно живет на орбитальных объектах?
— Не знаю, — сказал Ланье. — Сенатор, от нас будет больше проку на нашей территории. Лишь бы обошлось без домашнего ареста… — Он повернулся к Рам Кикуре. — А ты, наверное, вернешься на Пух Чертополоха?
— Черта с два! Уж чего-чего, а этого я никак не ожидала.
— Им нелегко будет довести дело до конца, — процедила сквозь зубы Карен.
«Сомневаюсь, — подумал Ланье. — Видно, они предпочли грязную игру. И по своим правилам».
— Нельзя же стоять, точно упрямые дети, — проговорил он. — Сенатор, спасибо, что выслушали нас. Если доведется увидеться, я…
— Будьте любезны немедленно пройти на борт, — громыхнул голос.
Ланье взял жену за руку.
— До свидания, — сказал он Канадзаве и Рам Кикуре. — Желаю удачи. Расскажите Корженовскому и Ольми о том, что здесь произошло.
Рам Кикура кивнула.
Они прошли в салон шаттла. Люк медленно закрылся.
ПУТЬ, ПРЕОБРАЖЕННАЯ ГЕЯ
Вокруг сгущалась паутина параллельных зеленых линий — не то клетка, не то упряжь для пузыря. Линии прочерчивались молниеносно, и уследить за ними никак не получалось. Вскоре снизу, от далекой поверхности Пути, устремилась вверх новая стая линий; они сошлись над вершиной одной из дисковых пирамид и образовали конус. Овальный пузырь пошел на снижение. От его скорости у Риты захватило дух, но никаких иных ощущений полет по-прежнему не вызывал.
Мутило ее совсем по другой причине. Слишком много переживаний, слишком много впечатлений.
Вздрогнув, Рита отвернулась и поглядела вниз. Они порядочно снизились и приблизились к белой башне. Попытавшись на глаз определить ее размеры, девушка в конце концов решила, что башня никак не ниже Фаросского маяка и даже гораздо массивней. Но в сравнении с Путем оба этих строения выглядели сущими карликами.
Рита отважилась запрокинуть голову и посмотреть вверх. Далеко позади, огромная и четкая, висела в вышине треугольная призма, будто черный, с перламутровым отблеском кристалл плыл в подкрашенной молоком воде.
В глубине Пути словно замерцал бакен. Прищурясь, Рита вгляделась в подвижную искорку. Ее, как и призму, обрамляла каемка света, но искорка находилась гораздо дальше и быстро двигалась в их сторону. Вторая радужная призма! И идет на столкновение с первой. Девушка вскрикнула — призмы врезались друг в друга, как два встречных поезда на одной колее. На миг они слились в сплошную зеленую линию, затем вторая призма отделилась от первой, совершенно невредимой, и понеслась дальше своим курсом.
— Ты сама захотела все увидеть, — спокойно произнес поводырь. — Все мои «я», как правило, избегают пользоваться этой дорогой.
Пузырь пролетел сквозь гладкую стену башни, пересек замкнутое куполообразное пространство, где плавали в воздухе многогранники, затем одолел вторую стену. Сбросив доспех из зеленых линий, он пошел вниз по изумрудной, как листва, шахте к чему-то похожему на идеально прозрачную стеклянную линзу. Линза пропускала искаженные цвета: морскую синеву, небесную голубизну, светло-коричневые оттенки солнца и серые — облаков, словом, все привычные краски родины. На миг Рита задержала дыхание, безнадежно мечтая о том, чтобы кошмар все-таки прекратился.
— Это вход на Гею, — пояснил Тифон. — Здесь были открыты первые Врата. Вообще-то, наши Врата не такие узкие, но первые обычно бывают именно такими.
— А…
«До чего же ты щедр на сведения, от которых мне никакого проку», — подумала Рита.
Пока они спускались к поверхности линзы, цвет шахты сменился на красный, потом — резко на белый.
Пузырь вошел в линзу, пролетел насквозь. Внизу лежал облачный покров, а под ним — берег и серый океан в солнечных блестках.
Рита с трудом перевела дух.
— Где мы?
— Это твоя планета, — сказал Тифон.
— Где именно?
— Насколько я могу судить, недалеко от твоего дома. Я здесь ни разу не бывал. Ни в какой форме и ни в каком качестве.
— Я хочу… — Она подняла глаза и увидела синее небо и рассеянное сияние над головой. — Врата, через которые они только что пролетели. — Нельзя ли побывать на Родосе?
Тифон ответил после недолгих размышлений:
— Пожалуй, на это не требуется много энергии. К тому же проект близок к завершению. Скоро будут и результаты.
— О чем ты?
— О направлении исследований. Скоро ты нам поможешь.
— Все, что я знаю, знаешь и ты. — Рита чуть не заплакала — «Сил моих больше нет, когда же все это кончится?!» — и спросила дрожащим голосом: — Что вы от меня хотите?
— Надо разыскать тех, кто сделал Ключ. Наведи на их след. Нет-нет… — Увидев, что Рита готова возразить, он поднял руку. — Понимаю, в устройстве Вещей ты не разбираешься. И все же есть надежда, что твои действия — или хотя бы присутствие — привлекут внимание тех, кто, возможно, ищет Ключ. Только ты способна работать с ним. Поэтому в активной форме ты еще представляешь собой некоторую ценность.
— А что будет с моими спутниками?
— Переправим их сюда, если тебе так будет спокойнее.
— Будет, — кивнула она. — Переправьте, пожалуйста.
Тифон улыбнулся.
— Ваши формы социального умиротворения достойны всяческих похвал. Какая простота! И какая агрессивность под маской невинности! Я отправил заявку. Твои товарищи встретят нас на Родосе, если позволит энергетический бюджет.
— Я очень устала. Мы летим на Родос?
— Да.
Из ближайших облаков выстрелила зеленая молния, разветвилась перед пузырем, обхватила его многочисленными сверкающими кривыми. В этой новой клетке пузырь и полетел высоко над океаном. А в какую сторону, Рита могла лишь догадываться.
— До меня вы не изучали никого из людей? — спросила она.
— Отчего же? Я лично изучил множество обитателей этой планеты, прежде чем занялся копией твоего разума.
— Стало быть, вы все про нас знаете, — процедила сквозь зубы Рита, не пытаясь спрятать клокотавшую в груди ярость.
— Нет. Осталось еще немало тем, немало предметов для исследований. Но мне вряд ли позволят изучить тебя полностью. Хватает и других, более важных задач, и к ним привлечены все мои «я».
— Ты все твердишь про свои «я», — заметила Рита. — А я ничего не понимаю.
— Я не индивидуум. Я активно сохраняюсь…
— Как зернышко в бочке? — усмехнулась Рита.
— Как память в твоей голове, — возразил Тифон. — Я активно сохраняюсь в щели. Мы способны вызывать в щели резонансы и хранить огромные запасы знаний, в буквальном смысле миры информации. Понятно?
— Нет, — буркнула она. — Разве «я» не одно-единственное?
— Все дело в том, что с моего оригинала, моего «я», можно снять бесконечное число копий. Я могу сливаться с другими «я», которые обладают самыми разными формами и способностями. При необходимости для нас конструируют различные вспомогательные устройства: машины, корабли или, что бывает гораздо реже, тела. Я подключаюсь к работе, когда заняты все остальные мои «я».
— Твоя профессия — заботиться о чужаках?
— В известной степени. Я изучал родственных тебе существ, когда мы воевали с ними в Пути. В те времена я был индивидуальностью, имел биологическую основу и форму, близкую к природной.
Бабушка поведала Рите то немногое, что знала о Яртских войнах, но на молоденькую девушку это не произвело впечатления — так, еще один бессмысленный завиток в фантастическом узоре. Теперь осталось лишь упрекать себя, что она слушала софе не очень внимательно.
— А какая у тебя природная форма?
— Не человеческая. И потом, я давно соединился с остальными копиями. Перемешался с ними. — Он медленно покрутил вытянутым пальцем.
— Я снова ничего не поняла.
Тифон сел рядом, оперся локтями о колени и сцепил руки. «Совершенно человеческий жест, — отметила про себя Рита. — А лицо? Так ли уж оно сейчас невыразительно?»
— Если прикажут, ты меня убьешь?
— Никто не прикажет убить тебя или кого-то другого, если под убийством ты подразумеваешь уничтожение оригинала. Ваш народ назвал бы это преступлением, грехом.
Внизу стелилась сине-зеленая океанская отмель, усеянная каменными столбами, как вырубка пнями. Это место Рита видела впервые.
Но, если верить поводырю, до Родоса недалеко. Хотя для ярта слово «недалеко» может иметь совсем иной смысл, нежели для Риты. Ведь ярты умеют перемещаться с безумной скоростью, проникать сквозь Врата в мыльных пузырях, и одни боги знают, что еще.
По курсу появлялись все новые рифы. Каждый был увенчан золотой шапкой, повторявшей форму скалы, как слой краски. Никакой растительности на островках, ни единой лодки на воде, — лишь затянутая облаками и испятнанная рифами пустота.
— А можно вдохнуть воздух? — спросила Рита.
— Нет, — кратко ответил Тифон.
— Почему?
— Для тебя он уже непригоден. В нем присутствуют не видимые глазу организмы и биологические агенты. Они поднимают Гею на более высокий уровень развития.
— Значит, на ней больше никто не может жить?
Казалось, Тифон взглянул на нее с сочувствием.
— Из твоей расы — никто.
— На всей планете — никого? Ни единого человека?
— На Гее нет людей. Их сохранили для дальнейшего изучения.
Вот тут-то и нахлынула настоящая ярость. Стиснув кулаки, девушка бросилась на Тифона. Тот спокойно принимал удары, его лицо превращалось в бесформенную маску, а одежда глубоко вминалась в тело, будто Рита колотила теплое, податливое тесто.
Наконец обезображенный Тифон рухнул на платформу. Ни ссадин, ни синяков — просто ком теста…
Рита пнула напоследок неподвижное тело и вдруг ощутила в голове черную искрящуюся пустоту. Она замерла, подняв глаза к облакам, что виднелись сквозь пузырь; по щекам потекли слезы, ярость отхлынула, но руки и ноги все еще дрожали. Мало-помалу к ней вернулось самообладание.
Вдали, за морем, появилось темно-зеленое продолговатое пятно, и та часть души, которой удалось сохранить надежду, возликовала. Родос! Рита узнала бы его где угодно. Пузырь с огромной скоростью нес ее домой.
— Кажется, я растратил слишком много энергии, — подал голос Тифон.
ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Фаррен Сайлиом вошел в зал Нексуса, где почти не оставалось свободных мест, и расположился на подиуме. Ольми, Корженовский и Мирский внимательно слушали президента. Инженер сохранял бесстрастное выражение лица: он осознавал важность происходящего, но ничем не выдавал своего отношения.
Мирский тоже не выражал своих чувств, но за напускным, как полагал Ольми, равнодушием таилась угроза Гекзамону — угроза пострашнее, чем новая война с яртами. Ольми уже верил каждому слову русского, придя к выводу, что этот человек — если он человек — лгать просто-напросто не способен. У президента, очевидно, сомнения на его счет тоже рассеялись после очной ставки с Гарабедяном.
И все-таки Нексус и Фаррен Сайлиом по неодолимым политическим причинам взяли курс на открытие Пути и делали шаги, способные только разорвать ниточку между Землей и орбитальными телами, быть может, навсегда. Всем землянам, находившимся на орбитальных объектах, пришлось возвратиться на планету. Закон о чрезвычайном положении, временно забытый после Яртских войн, давал президенту исключительные полномочия. С момента введения закона в действие у президента был ровно год, чтобы выполнить свои планы. По истечении года президент, воспользовавшийся законом о ЧП, навсегда отстранялся от политической власти.
В том, что при голосовании воздержавшихся не окажется, Фаррен Сайлиом не сомневался. Если большинство в mens publica выскажется отрицательно, он подаст в отставку. Если положительно, то Шестой Зал Пуха Чертополоха будет срочно отреставрирован, оборонительные сооружения Гекзамона восстановлены, а Путь открыт месяца через четыре.
Корженовскому официально предписывалось наблюдать за исполнением воли mens publica. Отказаться Инженер не мог, однако, как показалось Ольми, свои обязанности выполнял, мягко говоря, без особого усердия. До настоящего момента он всего лишь подчинялся обстоятельствам, но теперь казалось, что он вот-вот сбросит маску, которую носил четыре десятка лет, — маску ученого, посвятившего жизнь Возрожденной Земле и Земному Гекзамону, пожертвовавшего своим гением и достижениями ради блага друзей. И скоро, наверное, уже будет неважно, сам он снимет маску или позволит сорвать ее с себя.
И все же Ольми почти не сомневался, что Корженовский будет выполнять приказы Гекзамона, и Путь откроется даже раньше, чем ожидает президент.
А как поступит Мирский, оставалось лишь догадываться. Впрочем, что толку ломать голову? Разве исповедимы пути аватары?
Тем временем в мозгу Ольми ярт «страницу за страницей» раскрывал повседневную жизнь своего народа. Ручеек информации превратился в настоящий паводок, чуть ли не сель. Ольми пока ухитрялся держаться на плаву и уже планировал совещание по реорганизации Сил Обороны.
Вскоре он, по условиям договора между дублем и психикой ярта, разрешит тому воспользоваться своими глазами и ушами. Лучше понимая друг друга, они смогут сотрудничать более продуктивно.
Конечно, тут могут таиться опасности, но едва ли они страшнее тех, которые Ольми уже пережил.
Наступило время перемен. И это еще мягко сказано.
Поступь Истории приняла размах революции. Впереди новое Разлучение.
Президент умолк, и неогешельская коалиция — подавляющее большинство Нексуса — фейерверком пиктов и аплодисментами выразила полное одобрение. Товарищи президента по фракции надеритов хранили молчание.
Корженовский повернулся к Мирскому.
— Друг мой, убеждения — убеждениями, а работа — работой.
Мирский пожал плечами и кивнул, не то прощая Инженера, не то сбрасывая со счетов.
— Время все расставит по своим местам, — произнес он ровным голосом и подмигнул Ольми.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА, ОРБИТАЛЬНЫЕ ОБЪЕКТЫ И ЗЕМЛЯ
Корженовский поднял ком белого «теста», и тот чуть слышно зашипел в его руках. «Тесто» появилось шесть лет назад, после неудачной попытки создать Врата без Пути. Провал не стал достоянием гласности, а зря — вместо Врат Инженер получил новую форму материи, совершенно инертную и не обладающую (пока) полезными свойствами. Шесть лет исследовательской работы не такой уж большой срок…
Корженовский положил ком обратно на лоток из черного камня, выпрямился и окинул лабораторию прощальным взглядом. Он расставался с ней на несколько месяцев, а быть может, и насовсем. Результаты голосования mens publica уже были подсчитаны и оглашены. Две трети избирателей — больше, чем он ожидал, — высказались за открытие и постоянную эксплуатацию Пути.
У Фаррена Сайлиома не осталось выбора.
Корженовский включил роботов-часовых и дал дублю последние инструкции. Если он не вернется в лабораторию, но придет кто-нибудь другой, дубль встретит гостя и посвятит во все дела.
По правде говоря, Корженовскому хотелось поскорее возвратиться в Шестой Зал и приступить к работе. В душе постоянно звучал слабый, но упрямый голосок: то ли откликался эхом на веление обстоятельств, то ли сам каким-то малопонятным образом будил нетерпение; неугомонный голос того, что вошло в восстановленное «я» Инженера, — голос тайны Патриции Луизы Васкьюз.
Корженовский собрал лабораторные журналы и миниатюрные инструменты — все необходимое для начала работы с Путем, — а затем приказал лаборатории закрыться наглухо.
— Стереги как следует, — велел он крестообразному часовому, удаляясь от куполов. На краю лагеря остановился и нахмурился. Странно. Разговаривать с роботами совершенно не в его привычках. К ним он относился как к обычным полезным машинам, коими они и являлись.
Инженер забрался в кабину вездехода. Впереди лежали километры песка и щебня, за ними — железнодорожная станция города Второго Зала.
Дубль Сули Рам Кикуры не жалел красноречия, добиваясь освобождения из-под домашнего ареста. Вспомогательный суд в городской памяти Оси Евклида отклонил иск под тем предлогом, что в период действия закона о ЧП только телесные представители имеют право апеллировать к суду. Это было настолько дико, что Рам Кикура даже не рассердилась. В ее душе давно выгорел гнев, осталась только тоска.
О неудаче своего посланника она узнала у себя в квартире. Открыто возражать против восстановления Пути было уже не то что опасно, а попросту неловко, бестактно, если толковать это слово шире. Право и политика Гекзамона десятки лет основывались на знании границ, за которыми лежат хаос и бедствия. Президент и председательствующий министр точно оценили умонастроения граждан орбитальных тел и делали все от них зависящее, чтобы не переступить рамки своих должностных обязанностей и при этом выполнить волю mens publica и Нексуса.
Похоже, они исполнились мрачной решимости показать всему свету крайности этого выбора, наказать Гекзамон (и даже своих идеологических сторонников) за то, что он взвалил на их плечи эту тяжкую ношу.
Рам Кикуре запретили входить в любые хранилища информации, даже не дали поговорить с Корженовским и Ольми, сухо сообщив, что те «честно выполняют свой долг, делают все, что в их силах, для выполнения чрезвычайного плана». А она не желала идти ни на какие уступки. У Рам Кикуры — свои границы, и будь она проклята, если переступит их!
Весна подарила Новой Зеландии прекрасную погоду и очаровательных ягнят. Ланье коротал время, пестуя небольшую отару черноголовых овец, Карен ему помогала, когда забывала про свои беды и опасения. Прикованная волей Гекзамона к дому и долине, она быстро сдавала. Шалили нервы, все валилось из рук.
Они жили и работали бок о бок, но в отношениях друг с другом блюли дистанцию. Азарт, разбуженный в душе Ланье Мирским, угас. Он не думал о завтрашнем дне. Будущее его почти не интересовало.
Когда-то он преклонялся перед Гекзамоном и его идеалами. В последние годы он лишь издали следил за переменами в жизни орбитальных объектов, за увеличением числа проблем, которые угрожали, подобно лавине, вот-вот похоронить под собой буквально все. Погрязнув в собственных нуждах и заботах, тот самый Гекзамон, что спасал планету, все-таки предал и Ланье, и Карен. Предал Землю. Не довел Возрождение до конца. И, наверное, уже никогда не доведет, что бы ни утверждали станции, вещающие по ночам с орбитальных тел. Больше всего Ланье бесили обтекаемые, слащавые ежесуточные сводки об успешном приближении открытия Пути. Дикторы то и дело упоминали о Возрождении — будто бы оно продолжалось.
«Я всего лишь одинокое человеческое существо, — говорил себе Ланье. — Я увядаю, как лист на дереве, и это правильно. Мне тут уже не место. Жизнь кончена. Ненавижу эти времена и не завидую тем, кому суждено родиться. Будь рядом Мирский, мы бы еще повоевали, ведь за ним наверняка стоят сила и мудрость, которых никому из нас не обрести…»
Но Мирский исчез. Уже несколько месяцев его никто не видел.
Пора спать, подумал Ланье. Лечь, уснуть, избавиться на время от болезненных раздумий. Руки уперлись в деревянные подлокотники, тело двинулось вверх… Казалось, он зацепился за что-то брюками.
Он озадаченно перегнулся через подлокотник, и тут в голове словно взорвалась бомба.
В глазах потемнело. Ланье судорожно вцепился в подлокотники, чувствуя, что не в силах выпрямиться.
В мозгу с лязгом съехались створки дверей и преградили путь во все хранилища воспоминаний. Карен… Где Карен?
Точно так же умер его отец, который был тогда еще моложе, чем Ланье сейчас. Никакой боли. Внезапный конец… И ничего не сказать на прощание. Не вымолвить даже: «О Господи!».
В темноте, что стояла перед глазами, возник радужный зев туннеля.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
В шестидесяти метрах под периметром южного колпака Седьмого Зала находились генераторы; семь шахт, очищенных силовыми полями до полного вакуума, соединяли их с аппаратурой Шестого Зала. Генераторы не имели движущихся частей, а принцип их действия не имел ничего общего с электричеством и магнитным полем; он опирался на куда более сложное явление природы — законы причинности. Еще в конце двадцатого века Патриция Луиза Васкьюз искала им математическое выражение, а Корженовский довел ее работу до конца.
Эти семь генераторов подвергали пространство-время стрессовым нагрузкам, которые отражались на Пути. Четыре десятилетия машинами не пользовались, но они сохранились в исправности; вакуумные шахты тоже были готовы к работе и свободны от материи и связанной временем энергии, этого удивительного побочного продукта взаимодействия вселенных.
Над скважиной, что вела в Седьмой Зал, возвели прозрачный защитный купол. В скважину закачали воздух, а в пузырь поместили мониторы — гигантские красные шары, сплошь усаженные серебристыми и серыми кубами, каждый величиной с человеческую голову. Эти шары летали взад и вперед по силовым линиям, беззвучно огибая своих хозяев-людей, если те оказывались на их сложном маршруте.
Неторопливо вращаясь, Корженовский плавал в воздухе там, где когда-то начинался Путь. Легкий ветерок шевелил седые пряди на голове Инженера. Корженовский разглядывал сооружение на южном колпаке Седьмого Зала: огромные черные концентрические круги, разбежавшиеся на километры от скважины, состоявшие из ускорителей виртуальных частиц и резервуаров гравитонно-стабилизированного трития. Если они и вступят в дело, то лишь после открытия Пути; ускорители можно использовать как оружие — на несколько сот километров очистить Путь от материи, обеспечить Гекзамону «плацдарм», буде таковой понадобится. Затем машины создадут силовые щиты, чтобы отвести в сторону поток дезинтегрированной материи, который создадут лучи ускорителей.
Грозное оружие, грозная оборона…
Грозный противник.
Через две недели генераторы Пути будут готовы к испытаниям. Возникнут образования заведомо нестабильной конфигурации — виртуальные вселенные с дискретными измерениями, континуумы, чья реальность немногим более, чем абстракция. Их гибель озарит ночное небо Земли, когда частицы и волны, не известные любому стабильному континууму, оставят свои следы в протестующем вакууме. — Если испытания закончатся благополучно, то недели за три Корженовский создаст торус — независимую, устойчивую, самодостаточную Вселенную. Затем он разбалансирует торус и проследит за его угасанием; картина распада позволит судить о состоянии закупоренного конца Пути и местонахождении того в суперпространстве.
Возможно, еще несколько месяцев уйдет на «выуживание» этого конца, для чего предстоит генерировать виртуальную Вселенную, сопоставимую по размерам и форме с Путем, но не бесконечную. Она будет стремиться к слиянию с Путем, к созданию моста между генераторами и их «блудным сыном».
Рамон Рита Тьемпос де Лос Анджелес…
Корженовский закрыл глаза, лоб избороздили глубокие морщины. Он не мог не знать, откуда берутся и что означают эти обрывки фраз, все чаще нарушавшие привычный ход мыслей. Когда к его дублям «подселили» ядро психики Патриции Васкьюз, чтобы объединить их и образовать личность Инженера, то вместе с этим каким-то образом перекочевали ее воспоминания и устремления. Теоретически это было мало вероятно. Но в момент записи сознания Васкьюз была крайне взволнована, а Корженовский подвергся столь необычному «дроблению», что мало походил на учебную модель буфера для перезаписи личности.
Он не противился ее вторжениям, пока они не противоречили его планам, не бередили душу. Но знал: расплата близка. Потребуется серьезная перестройка личности.
Но ведь это небезопасно… Вправе ли он рисковать собой, находясь в центре событий, направляя усилия всего Гекзамона?
Из отверстия скважины раздался голос:
— Конрад!
Корженовский поморщился, оглянулся. Ольми. Они не виделись и не говорили друг с другом уже несколько недель. Инженер раскинул руки, чтобы остановить вращение, и поплыл из центра пузыря к скважине.
Они перекинулись пиктами дружеских приветствий, затем обнялись, что при гравитации, близкой к нулевой, оказалось непросто.
— Я нарушил твой отдых. — Ольми пиктом выразил сожаление.
— Пустяки. Рад тебя видеть.
— Ты слышал?
— Что?
— У Гарри Ланье сильное кровоизлияние в мозг.
— Ах, черт! Он же не защищен… — Корженовский побледнел. — Жив?
— Еле дышит. Слава Богу, Карен была рядом и буквально через несколько секунд связалась с Крайстчерчем.
— Проклятая старотуземная гордыня! — В возгласе Корженовского прозвучал не только его гнев.
— Врачи прилетели через десять минут. Нужна реконструкция мозга. Очень уж большое омертвение.
Корженовский закрыл глаза и медленно покачал головой. Он не одобрял насильственного лечения, но сомневался, что Гекзамон смирится с выбором Ланье.
— Довели человека, — с горечью произнес он. — И мы все руку приложили…
— Да, мы виноваты, как ни крути, — кивнул Ольми. — Если Карен согласится на реконструкцию, врачи поставят Гарри на ноги. Но тут не обойтись без медицинских услуг, которые всегда были у него в черном списке.
— А Рам Кикуре ты сказал?
Ольми отрицательно качнул головой.
— Она под домашним арестом, никак с нею не связаться. Да я и сам на коротком поводке.
— Я тоже, — сказал Корженовский. — Но могу его растянуть, чтобы потолковать с влиятельными людьми.
— Неплохо бы, — улыбнулся Ольми. — Боюсь, мой политический статус на сегодняшний день весьма расплывчат.
— А что так?
— Я отказался возглавить Силы Обороны в условиях ЧП.
— И правильно сделал. А почему отказался, если не секрет?
— Секрет. — Ольми опять улыбнулся. — Потом все объясню. Сейчас рано. Между прочим, в ближайшее время со мной будет нелегко связаться. — Последнюю фразу он выстрелил пучком пиктов, видимо, она не предназначалась для чужих глаз и ушей. — Если понадобится что-нибудь мне передать, пожалуйста… — Ольми добавил еще несколько символов.
Корженовский просигналил:
— Мне без тебя будет очень тоскливо. И без Гарри, и без Рам Кикуры.
Ольми понимающе кивнул.
— Может, мы еще соберемся вместе. Если будет на то воля Звезды, Рока и Пневмы.
Он улетел обратно в скважину. И снова Корженовский одиноко плавал в пузыре, а рядом вращались машины — красные шары с серыми кубами. «Какой тут отдых?» — подумал Инженер и вернулся к работе.
ЗЕМЛЯ
Ланье цеплялся за край колодца. Стоило разжать пальцы и застыть в ожидании падения, как кто-то подхватывал его. Он не мог умереть и злился на непрошеного спасителя. Пока жил, он был вынужден терпеть кислый похмельный привкус во рту и постоянное жжение во внутренностях. Когда сознание на миг прояснялось, Ланье пытался вспомнить, кто он такой, но ничего не получалось.
Вокруг взорвался свет. Казалось, он купается в божественном сиянии. Внезапно Ланье услышал внятные фразы — первые за очень долгий, как ему мнилось, срок.
— Все, что могли, мы сделали. Без реконструкции.
Он поразмыслил над этими словами, такими знакомыми и при этом такими чужими.
— Он бы на нее не согласился.
«Карен».
— Раз так, мы больше не в силах помочь.
— А он придет в сознание?
— В известной степени, он уже в сознании. Возможно, даже слышит нас.
— А говорить может?
— Не знаю. Спросите.
— Гарри, ты слышишь?
«Да, Карен, но почему бы вам не отпустить меня на тот свет? Ведь работы не осталось…»
— Какая работа, Гарри?
«Возрождению конец».
— Возрождению… конец… Гарри, ты очень болен. Ты слышишь меня?
— Да…
— Не могу я вот так запросто дать тебе умереть. Я обратилась в Крайстчерч, в лечебный центр Гекзамона. Они сделали все, что от них зависело, но…
Он по-прежнему не видел и не мог понять, открыты его глаза или нет. Божественное сияние сменилось коричневой мглой.
— Не позволяй…
— Что?
— Не позволяй им…
— Гарри, скажи, что мне делать?
— Что за… реконструкция?
— Господин Ланье, — вмешался чужой голос, — без реконструкции вам окончательно не поправиться. Мы ввели в ваш мозг крошечных роботов. Они восстанавливают нервные клетки.
— Не надо нового тела…
— Не беспокойтесь, у вас нормальное тело… в известной степени. Поврежден мозг.
— Никаких привилегий.
— О чем это он? — спросил кто-то третий.
Ответила Карен:
— Он не желает элитарного лечения.
— Господин Ланье, это стандартная процедура. Вы имеете в виду… — голос понизился. Фраза адресовалась кому-то другому, быть может, Карен: —…что он против хранения в импланте?
— Всегда был против.
— Ничего подобного тут не потребуется. Обыкновенная медицина. Вы же раньше не отказывались от медицинской помощи, верно?
— Не отказывался. Жизнь трудна…
— Но я должен заметить, что при своевременном обращении в Крайстчерч развитие болезни было бы остановлено.
— Вы — с орбитальных тел? — медленно произнеся эти слова, Ланье открыл глаза (то есть ощутил, как разлепляются веки), но ничего не увидел.
— Я там учился. Но родился и вырос в Мельбурне.
— Ну, хорошо, — сказал Ланье. Выбирать, похоже, не приходилось.
Где-то вдалеке плакала Карен. Звуки стали тише, коричневая мгла сгустилась в черноту. Прежде чем лишиться чувств, он услышал новый голос, на сей раз с русским акцентом:
«Гарри, помощь близка. Держись, старина».
Мирский.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Когда у Ольми не осталось сомнений, что его прочат на должность командующего Силами Обороны, он решил исчезнуть. С яртом в голове забираться на такие ответственные высоты?!
После разговора с Корженовским он побывал в номере под залами Нексуса, а затем в своей старой александрийской квартире и «замел» все следы. Даже личный библиотечный канал подготовил к уничтожению, но медлил. Перед тем как обрубить все концы, надо было исполнить последний долг.
Он вызвал любимую ищейку и спросил, где находится сын.
«Пух Чертополоха», — ответила вскоре ищейка.
«Инкарнирован?»
«Благополучно рожден и уже проходит телесное обучение».
Ни Ольми, ни Рам Кикура при рождении Тапи не присутствовали. А импланты, увы, созданы не для того, чтобы избавлять от угрызений совести.
«Можно с ним связаться по внешним каналам?»
Ищейка дала ответ через несколько секунд:
«Прямой контакт невозможен. Но он открыл в банке данных тайный счет, доступный только вам и ему».
Ольми улыбнулся.
«Посмотри, что там есть».
На счету находилось одно-единственное краткое послание:
«Зачислен в состав Сил Обороны. Через несколько дней получу первое назначение. Успехов всем нам, папа».
Ольми снова и снова перечитывал записку и любовался пиктом, означающим нежность, уважение и восхищение.
«Я хочу оставить сыну письмо, — сообщил он в банк данных. — И просьбу».
Когда послание перекочевало на счет, Ольми отозвал ищейку и заблокировал терминал.
Настало время уйти туда, где его никто не потревожит. Он сложил на полу груду самых необходимых вещей, а затем переправил ее в эксплуатационный туннель возле полярной шапки, в третью квартиру казармы технического персонала.
Извещать Гекзамон о результатах исследований было рано. Судя по всему, Ольми пока не добыл ничего стратегически ценного. Он много узнал о культуре и обществе яртов, зато о науке и технологии — сущие пустяки. Это казалось вполне объяснимым: вряд ли те, кто отправлял ярта на задание, круглые дураки. И все-таки Ольми чувствовал, что ему понадобится еще несколько недель.
По правде говоря, он ушел в поиски с головой. Увидел ловушку — не яртскую, а свою собственную, — и осторожно миновал ее. Он мог бы схорониться у себя в мозгу и месяцами осмысливать поступающую от дубля информацию, а во внешний мир возвращаться только за съестными припасами и за новостями о подготовке к открытию Пути.
Никогда еще он не получал возможности изучать противника в таком близком, можно даже сказать, интимном контакте. А ведь изучать врага — все равно что рассматривать в кривом зеркале себя самого. Временами, исследуя слабые и сильные стороны пленника, Ольми видел в нем свои отрицательные черты, словно взятые взаймы. И наоборот. Ненависти к ярту он уже не испытывал. Иногда ему казалось, что он вот-вот научится понимать это существо.
Они выработали своего рода язык, мысленный «пиджин», позволявший каждому думать по образу партнера и в рамках общего словаря. Они начали обмен информацией личного свойства, безусловно, тщательно подобранной и упрощенной, но, тем не менее, дающей картину мировоззрения. Ольми поведал о своем прошлом: естественное рождение, консервативное воспитание в семье ортодоксальных надеритов, живших в городе Второго Зала, но умолчал о том, как берег дублей Корженовского, как веками вынашивал свой замысел. А от ярта узнал следующее:
«Цивилизованная планета — черная планета. Найти невозможно. Причинить ущерб невозможно. На ней (мы) укрываемся, на ней готовимся к службе в Пути. Таких планет много; на них исполнители, состоящие и не состоящие на службе, дожидаются назначения. (Я) отправился на задание с такой планеты. Она очень красива: чернота на фоне звезд. (Мне) неизвестно, что такое «естественное рождение». Насколько (я) могу судить по содержимому (моей) памяти, (нас) взяли служить рядовыми исполнителями. При подготовке (нам) дают знания, которые понадобятся для конкретного задания. При переподготовке объем знаний увеличивается. (Мы) не забываем предыдущие задания, но помещаем связанную с ними информацию в резерв, позднее она может пригодиться в экстренных ситуациях».
Ольми рассказал ярту о типичном человеческом детстве: образование, обучение, выбор первых имплантов и библиотек. Он ни словом не обмолвился о Пухе Чертополоха и тщательно проверил визуальную информацию, чтобы ярт не увидел плавных изгибов внутренних помещений звездолета-астероида. Он пытался внушить ярту, что и сам родился и вырос на планете.
Ольми надеялся со временем проникнуть в аналогичные слои памяти ярта. Ведь он, в конце концов, тюремщик: своя рука — владыка. Быть может, позднее, когда полностью уверится в собственной неуязвимости, он расскажет ярту правду, только правду и ничего, кроме правды.
Но пока они оба не спешили исповедоваться…
А за этими стенами соотечественники Ольми решительно продвигались к цели. Время от времени из своего укрытия он подключался к терминалу общественной библиотеки и при помощи ищейки знакомился с пропагандой Гекзамона, уже порядком давившей на психику. Казалось, за нагромождением болтовни Гекзамон прячется от чувства вины и снова и снова вынужден убеждать себя в собственной правоте.
Все эти увертки не очень-то утешали. Гекзамон делал грубейшие ошибки, терял лицо. Сбывались наихудшие подозрения и опасения Ольми.
Получив наказ mens publica, власти незамедлительно приступили к подготовке открытия Пути. Уже близилось к концу оборонное строительство. Через месяц, а то и раньше, астероид воссоединится с Путем. Население орбитальных объектов проявляло энтузиазм пополам с нервозностью.
Земной сенат был распущен на внеочередные каникулы. Сенаторов, телепредов и большинство территориальных администраторов фактически отстранили от политической жизни. Рам Кикуру не выпускали из-под домашнего ареста, ей даже не позволяли связаться с Осью Евклида.
Все эти новости Ольми переварил с угрюмым смирением. Он с самого начала был готов к такому повороту событий. Что поделаешь, если история решила-таки реализовать свой потенциал? Открытие Пути превратилось в идею фикс; одержимые ею не считались уже ни с чем. Ни с честью, ни с тысячелетней традицией.
Возможно, со временем Ольми станет больше уважать яртов, пуритански-прямодушную расу, чем собственный народ, запутавшийся в лицемерии и противоречиях.
ЗЕМЛЯ
— Тут был Павел Мирский? — спросил Ланье, когда Карен перевернула его на бок и осмотрела «плавающие» простыни.
Она выпрямилась.
— Нет. Тебе приснилось. — Раздражение в ее взгляде соседствовало с недоумением.
Сглотнув, он кивнул.
— Наверное. А долго я проспал?
— Это был не сон, — ответила она. — Тебя лечили. Последнюю порцию микророботов ввели в кровь два дня назад. Ты чуть не умер.
Она снова уложила его на спину.
— Прошло без малого два месяца.
— Да?..
Он слабо улыбнулся.
— Почти ничего не помню. Когда это случилось, я что, звал тебя?
— Ты вел себя так, будто хотел умереть.
— Может, и хотел, — спокойно произнес он. — Но не хотел потерять тебя.
— А я что, должна была пойти за тобой? — Карен присела рядом, на край фиолетового силового поля. — Я к этому не готова.
— Конечно.
— Ты такой старый на вид… Со стороны можно принять за моего отца.
— Спасибо.
Она взяла Ланье за подбородок, нежно повернула набок его голову и дотронулась до шишки под затылком.
— Тут у тебя временный имплант. Потом, если захочешь, можно будет вынуть. А пока ты на попечении Гекзамона.
— Выходит, они соврали. — Он поднял руку и пощупал крошечную выпуклость. «Ну вот, доигрался. Черт! И вместе с тем, на душе почему-то легче».
— Гекзамону ты нужен живым. Временным администратором Новой Зеландии и Австралии назначен сенатор Рэс Мишини. Это он приказал тебя спасти и вставить имплант, чтобы ты не доставил хлопот. Ты же герой. Кто знает, как отреагируют старотуземцы, если Гарри Ланье вдруг умрет.
— И ты допустила?
— А меня и не спрашивали. Я потом узнала. Рэс Мишини велел поставить имплант: мол, эта штука должна находиться у тебя в голове, пока не улягутся страсти.
Ланье опустил голову на поле-«простыню» и закрыл глаза.
— Худо. Что происходит? Нам не обо всем сообщают. Сдается мне, Путь вот-вот откроют. — Ланье попытался встать с кровати и не сумел, мышцы отказывались слушаться. Карен помогла мужу подняться. — Хочу поговорить с администратором. Если я настолько важен, что мне не дают умереть, может, он снизойдет хотя бы до разговора?
— Не будет он говорить ни с кем из нас. Во всяком случае, откровенно. Ложь, пошлые увертки… Гарри, меня уже бесит эта публика.
Стояло лето, однако Ланье зябко кутался в одеяло. Земля — изъязвленная, уродливая, неприкаянная и любимая — как ни в чем не бывало вершила привычный круг. «Какое это потрясение покинуть уютную, рациональную, целиком тебе подвластную жизненную среду, Путь, и, подобно ангелам, сойти в грязь и убожество прошлого».
Он поднял «блокнот» и прогнал через дисплей все записанное. Поморщился, стер несколько сумбурных абзацев и попытался вспомнить фразы, которые только что сложились в голове.
«Мы им не нужны, — написал он. — Им нужен только Камень — Пух Чертополоха. Заново открыв Путь, они вновь получат больше, чем требуется».
— Откусят больше, чем смогут прожевать, — прошептал Ланье. Его пальцы слегка дрожали.
Недавно он пришел к мысли, что пора написать обо всем пережитом. Пускай История отбросила его на обочину, никто не помешает передать жизненный опыт потомкам. Реконструкция вроде бы улучшила память, и Ланье наслаждался ясностью мышления, не испытывая при этом особых терзаний. Неважно, что он в изоляции. У него есть дело, и это дело надо закончить в срок. Возможно, его мемуары повлияют на умонастроение людей. Если, конечно, он сохранил хоть толику былого красноречия.
«Какое это потрясение — найти в прошлом великое множество людей, даже слыхом не слыхивавших о психомедицине, людей, чье сознание исковеркано, извращено, вывернуто наизнанку… — Он стер последние слова, поняв, что зашел в тупик, и решил переделать фразу: —… чье сознание уродливо, как человеческие тела в былые времена; ссохшиеся, сморщенные, безобразные карлики, они цепляются за лохмотья своих эго, лелеют пороки и болезни и панически боятся чужеземного подарка — психического здоровья, которое будто бы всех подгоняет под одну мерку. Люди слишком невежест твенны, чтобы понять: разновидностей здорового рассудка на свете не меньше, чем больного. А то и побольше. Да, новоявленный Земной Гекзамон понимал, что свободен в выборе средств управления и исправления, но все же какая сложнейшая задача стояла перед ним! Трюки, уловки, беспардонная ложь — все это было необходимо в борьбе как с разрушительными следствиями Погибели, так и с причинами этой напасти. И, подобно тому, как я выбился из сил, расчищая эти авгиевы конюшни, Гекзамону пришел срок…»
Ланье остановился. Пришел срок для чего? Для возвращения в старые, добрые времена? В мир, который родней и уютней, что бы там ни утверждали философия и традиции? Перед Разлучением судьба Гекзамона решилась в одночасье — как и ныне, перед открытием Пути. Пики на ровной кривой истории Гекзамона… Точки катастрофических переломов в стеклянной матрице…
Слишком много в ангелах человеческого, несмотря на века знакомства с тальзитом и психомедициной. Даже здоровая, разумная культура со здоровыми, разумными индивидами не способна подняться над трениями и разногласиями. Она всего лишь менее примитивна.
Карен сказала, что ее бесит эта публика. Но Ланье не разделял целиком чувств жены. Гнев и разочарование не смогли вытеснить восхищения. В конце концов Гекзамон признал очевидный факт: людей прошлого нельзя безболезненно перемешать с людьми будущего. Во всяком случае, этого не случится в ближайшие десятилетия. Тем более что ресурсов на всех не хватит.
Он озабоченно покосился на белую крапинку, летевшую к югу над зелеными холмами. Следил, пока она не скрылась за деревьями. Затем глянул на ручные часы и выкрикнул:
— Карен! Они прилетели.
Она распахнула парадную дверь и выкатила столик с растениями в горшках.
— Припасы?
— Наверное, — ответил он.
— Какая заботливость. — В ее словах больше не звучало горечи. Супруги Ланье уже привыкли к мысли, что их сбросило с карусели истории. — Может, сумеем выпытать свежие новости.
Перед хижиной, над крошечным парком с клумбами и газонами, завис шаттл. В землю уперся силовой луч, и из носового люка выбрался молодой человек в черном — неогешель. Карен и Гарри видели его впервые. Ланье переложил одеяло на подлокотник кресла и встал с «блокнотом» в руке.
— Здравствуйте, — произнес гость. В его движениях было что-то удивительно знакомое. — Я Тапи Рам Ольми. Господин Ланье?
— Здравствуйте, — отозвался Ланье. — Карен, моя жена.
Юноша улыбнулся.
— Я доставил продукты. Все, что полагается. — Он огляделся. Чувствовалось, что ему не по себе.
— Простите мою неловкость… Я — новорожденный. Всего три месяца, как сдал инкарнационные экзамены. Реальный мир красочен, что и говорить.
— Может, зайдете в дом? — пригласила Карен.
— С удовольствием. — Поднявшись на крыльцо, Тапи достал из кармана серебряный стержень длиной в ладонь и пальцем провел по светившейся на нем зеленой линии.
— Внутри следящих устройств нет, — сказал он. — Только вокруг.
— Властям безразлично, что мы говорим и делаем, — без тени недовольства произнесла Карен.
— Что ж, это хорошо. Я привез посылку от отца.
— Так вы сын Ольми и Сули Рам Кикуры? — спросил Ланье.
— Он самый. Маму содержат в глухой изоляции — боятся. Но скоро освободят. Отец прячется, но не потому, что его ловят… Честно говоря, я не знаю, в чем тут дело. Как бы то ни было, он решил, что вам не помешает яснее представить себе ситуацию. — Юноша вручил Ланье старомодные информационные кубики. — Чтобы всё это прочесть, вам, скорее всего, понадобится несколько недель. Никаких пиктов, только текст. В необходимых случаях — отцовский перевод. Я могу изложить в общих чертах.
— Присядьте, пожалуйста. — Ланье указал на кресло возле печи. Рам Ольми сел и положил руки на колени.
— Сегодня ночью Инженер сделает множество виртуальных вселенных, чтобы выловить конец Пути. Отсюда, наверное, можно будет увидеть побочные эффекты. Впечатляющая картина.
Ланье кивнул, сомневаясь, что ему хочется глазеть на чудеса.
— Оборона полностью готова. Правда, нужно испытать ее в действии, но это дело считанных дней. Я зачислен в одну из бригад испытателей.
— Желаю успеха.
— Понимаю вашу иронию, господин Ланье, — кивнул Рам Ольми. — Если все пройдет благополучно, через неделю мы состыкуемся с Путем, а еще через две будет пробное открытие. Я надеюсь присутствовать.
— Еще бы! Такое событие.
— Кроме того, у меня для вас послание от Конрада Корженовского, — прибавил юноша. — Господин Мирский исчез. Инженер просил передать следующее: «Аватара сбежал».
Ланье кивнул, затем повернулся и сказал Карен:
— Мальчику неудобно. Давай сядем.
Они сдвинули кресла. Карен предложила тоник, но Рам Ольми отказался.
— У меня слегка иное строение, чем у отца. Не такое эффективное, но тальзитские средства мне не нужны. — Он протянул руки вперед, явно гордясь новехонькой материальной оболочкой.
Ланье улыбнулся. Юноша походил на Ольми, и воспоминание оказалось приятным. А Карен, видимо, почти не коснулось это дуновение Гекзамона.
— А все-таки, почему прячется ваш отец?
— Возможно, это способ выразить протест… а если откровенно, не знаю. Мы все вам сочувствуем. В Лиге Защиты и Обороны я не знаю никого, кому по душе такое отношение к Земле.
— Вы же понимаете: это необходимые меры.
Рам Ольми устремил на Карен безмятежный и чистый взор.
— Нет, госпожа Ланье, не понимаю. По закону о чрезвычайном положении ответственность возложена на президента и Специальную Комиссию Нексуса. От них мы получаем приказы. За неподчинение этот же закон карает лишением инкарнационных прав и полной загрузкой в городскую память. То есть я возвращаюсь туда, откуда вышел.
— Как вы в это впутались? — спросил Ланье.
— Впутался? Простите…
— Как получили это задание?
— Подал рапорт. Никто не возражал. Я сообщил, что вы были друзьями отца и Инженера, и предложил доставить послание Корженовского.
— Они не под надзором?
— Нет. Отец скрывается, но он не нарушал законов. Разве можно навязать человеку должность командующего? Это же курам на смех.
— А Корженовский, стало быть, доброволец? — Карен заинтересовалась разговором.
— Мне не совсем ясны его мотивы. Иногда он поступает очень странно, но, по слухам, работа у него спорится. Специальная Комиссия не в состоянии уследить за всеми каналами связи, и астероид полнится слухами. Я очень редко вижусь с Инженером лично и даже эту просьбу услышал от дубля.
— Спасибо, что не отказались, — сказал Ланье.
— Не стоит благодарности. Мать и отец часто о вас вспоминали. Говорили, что вы лучшие из старотуземцев. Еще я хочу сказать… — Он вдруг умолк. — Пора возвращаться. Припасы выгружены. Когда все уладится, то есть когда откроют Путь, у Гекзамона появятся средства, чтобы довести до конца работу на Земле. Я этого очень жду и хочу заранее предложить свои услуги. Я готов участвовать в любом проекте, который вы согласитесь возглавить. Для меня это будет великой честью. Как и для отца с матерью.
Ланье медленно покачал головой.
— Никогда это не уладится. А если и уладится, то совсем не так, как представляется Гекзамону.
— Предупреждение Мирского? — спросил Рам Ольми.
— Возможно. И ложь, в которой Гекзамон запутывается все сильнее.
Рам Ольми вздохнул.
— Все мы слышали выступление Мирского. Однако никто не знает, как его воспринимать. Спецкомиссия уверяет, что это мистификация.
Ланье побагровел.
— Если вы — продукт разумов матери и отца, то у вас неплохие мозги. Сами-то что думаете?
— Гарри, не дави на мальчика. Он жертва обстоятельств.
— Мирский не лгал, — продолжал Ланье. — Он на самом деле тут побывал и предупредил Инженера и вашего отца. Лично я верю каждому его слову. И ваша мать верит. Это очень серьезное предупреждение.
— Так куда же он делся?
— Не знаю, — ответил Ланье.
— Интересно было бы с ним встретиться. Если бы он вернулся.
Если… А вдруг непреклонность Гекзамона не понравится кому-нибудь или чему-нибудь посильнее Мирского? Ланье медленно поднялся, стараясь не выдать раздражения.
— Спасибо, что навестили. Если кто-то спросит, как у нас дела, скажите, что все в порядке. Я поправляюсь. Принципы наши не изменились. Нисколько. Так и передайте начальству.
— Обязательно передам. Если представится случай.
— Да пребудут с вами Звезда, Рок и Пневма, — напутствовал юношу Ланье.
Супруги проводили молодого человека в передний двор, где дубли, закончив выгрузку, поплыли к своим нишам в брюхе летательного аппарата. Рам Ольми поднялся на борт; шаттл взмыл в небо, развернулся и вскоре затерялся в красках меркнущего заката.
В тот миг, стоя под разгорающимися звездами, Ланье не знал, хорошо это или плохо — быть живым. По рукам побежали мурашки, и справиться с ними никак не удавалось. «Это реальность, — напомнил он себе. — Я не сплю. Скоро Корженовский, а может, и часть Патриции Васкьюз, будут играть с призраками Вселенной».
Карен положила голову на плечо мужа.
Рано утром Ланье записал в «блокнот»:
«На северо-западе, над самым горизонтом, мы видели Пух Чертополоха — расплывчатую и неяркую точку. Ночь баловала теплом, и мои старые кости не ныли; мозг работал лучше, чем в недалеком прошлом. Рядом лежала Карен. Должно быть, таких, как мы, землян, знавших, что случится в эту ночь, можно было сосчитать по пальцам.
Как много задолжали мы целеустремленным ангелам, нашим далеким детям! В горле возник комок. Я попросту лежал и смотрел, как Пух Чертополоха градус за градусом ползет вверх. Я боялся за него. Что, если он совершает гибельную ошибку? Что, если боги Мирского решат вмешаться? Чем это кончится для нас?
От Камня разбегались прямые лучи ясного белого света. Пронизывали три четверти небосвода, уходили в глубь космоса на десятки тысяч километров. Показывали куда-то прочь от Земли. Я не догадывался, что это за явление; наверное, обычный свет, ибо лазерные и родственные им лучи видны, только когда отражаются от пыли, а в космосе пыли немного. Мы так и остались невеждами, почти дикарями. Световые полосы вдруг угасли, и секунду не было ничего, кроме звезд и Камня, который теперь сверкал поярче и висел повыше. Быть может, подумалось мне, Корженовский начертал на небосклоне грубый эскиз, а мы сумели разглядеть лишь отдельные штрихи.
А потом от пятнышка Камня через все ночное небо развернулся пышный сине-фиолетовый занавес — от горизонта до горизонта за считанные секунды. На нем алело множество заплат; понадобилось напрячь зрение, чтобы за этими неясными пятнами разглядеть луны, как две капли воды похожие друг на друга. Мы насчитали двадцать или тридцать.
Вскоре занавес расползся, как гнилой парус под напором ветра, и вот уже на его месте извиваются и пульсируют зеленые щупальца. Омерзительное зрелище вызывало тошноту, словно я стал свидетелем какого-то противоестественного, кроваво-таинственного рождения; некие силы уродовали космос, подчиняли его своей извращенной воле.
Затем все померкло и небо вновь обрело ясность и нерушимый звездный покой. Что бы там ни происходило, мы этого уже не видели».
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Сквозь купол, прикрывающий скважину на северном полюсе, Корженовский глядел сверху на Шестой Зал. Его пальцы неустанно вертели игральную кость из железо-никелевого сплава. Рядом, сложив на груди руки, витал президент, облаченный в церемониальную мантию, в головном уборе, что напоминал тиару китайского мандарина. Он прибыл с внеочередного заседания Нексуса, чтобы лично пронаблюдать за второй и третьей сериями испытаний. Сейчас они проверяли аппаратуру Шестого Зала.
Третий квадрант исторг облачко дыма, и тотчас над поврежденным блоком завис летательный аппарат.
— В чем дело? Авария? — спросил Фаррен Сайлиом.
— Пожар в трубе инерционно-радиационного контроля, — рассеянно ответил Корженовский. Его взгляд метался по важнейшим узлам Шестого Зала, по местам, где малейшее завихрение псевдопространства могло взорвать огромные участки дна долины. — Пустяк.
— А в целом все благополучно?
— Вполне, — уверил Корженовский.
— Долго еще до стыковки?
— Девять дней. — Корженовский позволил ветру медленно отнести его в сторону от президента. — Машинам нужно время, чтобы войти в нормальный ритм. Должна рассеяться петлеобразная виртуальная Вселенная. После этого выход будет свободен, и мы сможем состыковаться.
— Для нас с председательствующим министром это не очень утешительно, — плотным зарядом пиктов сообщил президент Корженовскому. — Признайтесь, вам ваше задание тоже не по душе.
«Ты сам так торопишь события, будто решил всем отомстить», — подумал Корженовский, а вслух холодно произнес:
— По крайней мере, мы возвращаемся в родную среду. К жизни, от которой вряд ли стоило отказываться, внимая дурным советам.
Столь откровенная самокритика не вызвала отклика Фаррена Сайлиома. Как ни крути, именно Корженовский был вдохновителем отказа.
Паутина стала такой густой, что было уже невозможно различить отдельные нити.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
«Что такое Павел Мирский?»
Прервав гимнастические упражнения на голом полу, Ольми молниеносно включил второй уровень защиты. Вопрос пришел открытым текстом, не от дубля и не по специальному каналу. Он не походил ни на случайную мысль, ни на блуждающее эхо мысли.
Ольми несколько минут простоял в неподвижности посреди комнаты. Его лицо ничего не выражало, но все мышцы были напряжены, а разум лихорадочно искал источник вопроса.
Проверив связи между имплантами и мозгом, Ольми понял, что повторять вопрос никто не собирается. Фраза прошла как по маслу, почти не оставив следов, а явилась она из естественной памяти. Итак, оборона сокрушена, хоть и выглядит невредимой.
Комната казалась мрачной, впору усыпальнице. Минуту-другую Ольми размышлял, не взорвать ли свое сердце и импланты, затем обнаружил, что это невозможно: перерезаны волевые связи. Теперь он умрет лишь в том случае, если ярт потревожит скрытые в имплантах «взрыватели».
А кстати, где дубль? Неужели все, даже тайные телохранители — во власти врага?
«Павел Мирский — человек наподобие тебя? Или командирован другой заинтересованной стороной?»
Ничем не оправданная надежда, что еще удастся выкрутиться, велела Ольми отключить разум. Он не имел ни малейшего представления о том, как такое могло случиться и насколько велика брешь в его защите.
«(Я) нахожу много скрытой информации, которая дает недостающие цвет и форму», — продолжал голос, очень похожий на внутренний голос Ольми. Это подсказало, что его естественные субличности, которых психологи Гекзамона называют функциональными агентами, подчинились противнику.
Ольми оказался в положении капитана корабля, в чей экипаж внезапно и необъяснимо вселились черти. На мостике пока спокойно, но стоит заглянуть в кубрики, и волосы встают дыбом.
«Ты не командование и не рядовой исполнитель. Может быть, ты представитель командного надзора во временной физической форме? Нет. (Мы) видим, что ты рядовой исполнитель, наделенный чрезвычайными полномочиями. Нет. Еще более странно. Ты присвоил себе эти полномочия».
Ольми уже понимал — яснее некуда — что допустил катастрофическую ошибку, серьезно недооценив противника. Ярт обошел все его «ловчие ямы».
«Итак, Павел Мирский. Ничего похожего на него в твоей оперативной памяти не содержится. В ассоциативной тоже. И в дополнительной, куда (нам) разрешен доступ. Павел Мирский уникален и удивителен. В чем заключается его миссия?»
У Ольми мелькнула мысль: а что, если направить ярта по этому малозначительному следу? Пока он будет там блуждать, может, Ольми сумеет вернуть власть над рассудком и покончить с собой?
Он вкратце изложил историю Мирского. Но чужак вцепился в сознание человека железной хваткой. Пока в душе Ольми крепли беспомощность и страх, в уме ярта рос холодный, раздумчивый интерес к Мирскому.
«Мирский более не принадлежит к вашему рангу и порядку. Он не человек, хоть и был им когда-то. Он вернулся к вам с посланием, но каким путем — этого ты не знаешь. Мирского ждали (мы), но он прибыл к вам. Возможно, он явился и к (нашим) соплеменникам, но сведениями об этом ты также не располагаешь.
Мирский — посол-исполнитель, направленный командованием потомков».
Ольми попробовал совладать с паникой и расслабиться. Кошмар начался внезапно и разворачивался так быстро, что прошло какое-то время, пока он сообразил: они с яртом поменялись местами. Теперь пленник — Ольми. Теперь его личность раздроблена и подвластна ярту. Наспех просканировав естественную оперативную память, он обнаружил, что она почти полностью заторможена ингибиторами. Жалкие крохи, оставшиеся от разума, с трудом осмысливали последние внятные реплики противника.
Визит Мирского не давал ярту покоя.
«(Мне) помогает твое сопротивление. С каждой попыткой оценить ситуацию (я) распространяюсь еще дальше».
«Я ощущаю твой контроль», — мысленно произнес Ольми.
«Хорошо. Ты боишься за своих соплеменников. В (мое) первоначальное задание входило нанесение ущерба, но сейчас программа изменена. Прибытие посланца командования потомков гораздо важнее нашего конфликта».
«Как ты пробрался через мою охрану?»
«Неуместное любопытство. Разве ты не взволнован прибытием гонца?»
Ольми похоронил в себе осколок личности, которому хотелось кричать.
«Да, взволнован и сбит с толку. Но все-таки, как ты прошел через мою охрану?»
«Ты не до конца разобрался в некоторых алгоритмах. Возможно, тут виноват сбой в развитии твоей расы. (Я) уже значительное число циклов контролирую ситуацию».
«Значит, ты водил меня за нос?»
«Разве неудачливый (дилетант) заслуживает лучшей участи? Ты не обладаешь рангом, которому (мы) обязаны выражать пиетет. Тем не менее, ты обращался со (мной) уважительно, и (я) согласен отплатить тем же».
Не будь сознание Ольми расколото, он бы понял, что впервые за свою долгую жизнь подвергается такому унижению. Но разум и чувства бродили порознь, точно бестелесные духи в жутком загробном мире. Они не могли не то что воссоединиться, но хотя бы двинуться навстречу друг другу.
«В ближайшее время появится возможность передать эти важные сведения командному надзору. Если окажешь содействие, (я) допущу интеграцию твоей личности, и у тебя будут все шансы стать очевидцем этого грандиозного события».
«Если ты желаешь моему народу зла, не рассчитывай на мою помощь».
«Расе, оказавшей гостеприимный прием гонцу, не будет причинено зла. Вы признаны равноправными, то есть, по нашим законам, не подлежите упаковке и хранению. Теперь вы исполнители команды потомков».
Ольми попытался все это осмыслить. Даже думать о том, что ярт подразумевает под «непричинением зла», было дьявольски рискованно… Он же для того и явился сюда, чтобы причинять зло. Сам признался.
«Что ты затеял?»
«Мы должны проникнуть в Путь. Необходимо известить командный надзор».
Ольми понимал, что выбирать ему не из чего. Он разбит наголову. Оставалось лишь гадать, где и когда ярты разгромят его народ. Или это самооправдание, недооценка собственной губительной роли?
ПРЕОБРАЖЕННАЯ ГЕЯ
Рита чувствовала себя зверем в клетке. Строить догадки не хотелось: Родос уже близко, он-то и откроет истину. Рядом с ней в замкнутом пространстве пузыря скорчилось изувеченное чудище, избитая до неузнаваемости человекоподобная кукла. Рита услышала, как за спиной у нее кукла поднимается на ноги, но не решилась оглянуться. Сжав перила до белизны в суставах пальцев, она закрыла на секунду глаза и сказала себе: «Ты ведь этого хотела».
Между тем ее силы отчасти восстановились. Она открыла рот, чтобы заговорить, и тотчас сжала губы, чтобы не вырвался наружу крик. Перегнулась через ограждение и рывком выпрямилась, вытянула руки и ноги, почти обезумев от горя, которое пока едва ощущалось, но вскоре должно было обрушиться всей своей тяжестью. Ведь все, что окружало Риту, на самом деле было Геей, ее миром, ее родиной. Уже виднелась торговая гавань и длинный перешеек, протянувшийся от крепости Камбиза почти до самого дома Патрикии. А город Родос исчез, только грязно-коричневое пятно осталось на его месте.
— Где он? — шепотом спросила Рита. Повсюду, от побережья до горной гряды, которая пересекала остров, возвышались золоченые каменные столбы.
— Что это? — выкрикнула она. — Зачем?
Тифон пробормотал что-то неразборчивое. Рита удержалась от искушения повернуться к нему. К этой твари.
Пузырь замедлил ход и свернул к мысу, где стоял дом Патрикии, окруженный изгородью из бахромчатых змей, которых Рита впервые увидела в степном лагере. Казалось невероятным, что с того момента прошло несколько лет.
Рита услышала, как подходит Тифон, и вздрогнула, словно от холода. На свете есть вещи пострашнее смерти. Например, рабство у этих чудовищ.
Она быстро вытерла лицо ладонью и повернулась к поводырю.
— Почему вы их оставили?
— Потому что они тебе нужны. — Тифон поднес руку ко лбу и выправил вмятину. Рита судорожно сглотнула.
— Мне нужен весь этот мир, — сказала она. — Отдайте. Таким, как прежде.
Тифон издал звук, похожий на кашель подавившейся собачонки. Но тут же заговорил внятно:
— Исключено. Бюджет практически исчерпан. Кроме того, твоей планете найдено эффективное применение. Она переоборудуется в автономное хранилище. В будущие циклы любой желающий сможет изучать Гею непосредственно на месте. А пока она послужит интернатом для воспитания и обучения молодежи. На вашем языке это называется святыней.
— Из моего народа кто-нибудь жив?
— Умерли очень немногие. — Тифон поправил плечо.
Рита вспомнила необыкновенную податливость его «плоти» и отвернулась, прижав ко рту кулак.
— По правде говоря, если бы мы не вмешались, жертв было бы больше. А сейчас почти все население на хранении. Это не столь уж неприятная процедура. Мои «я» подвергались ей многократно. Хранение, в отличие от смерти, не конец.
Рита лишь покачала головой. Страха она теперь почти не испытывала, но и не желала вести пустые разговоры.
— Где мои спутники? Ты обещал, что их привезут сюда.
— Они здесь. — Пузырь двинулся над увядшим садом Патрикии, апельсиновые деревья которого превратились в серые пыльные скелеты. Из-за дома появились другие пузыри. В одном находился Деметриос, в другом Люготорикс, а в третьем Оресиас. Рядом с каждым стоял конвоир. Спутник Оресиаса носил личину старухи; рядом с Люготориксом стоял рыжеволосый старик, а около Деметриоса — стройный юноша в студенческом одеянии.
Люготорикс не двигался, зажмурив глаза и скрестив руки на груди.
«То, чего он не видит, не в силах его унизить», — догадалась Рита.
Тифон хранил молчание. Пузыри медленно вплыли во двор дома Патрикии. Будто ощутив присутствие хозяйки, Люготорикс открыл глаза, и в них запылала неистовая радость. Его сломили не до конца. Деметриос лишь кивнул, не желая встречаться с ней взглядом; Оресиас, казалось, не мог даже поднять голову.
Разгром. Полный и окончательный. И отступать некуда.
Как бы в такой ситуации повела себя софе? Как бы она поступила, потеряв вторую планету, вторую родину? Неужели стала бы покорно дожидаться смерти? Ведь разгром ужасен — ужасен настолько, что просто не укладывается в голове.
И никакой надежды.
— Вы погубили целый мир, — сказала Рита.
— Нет, — возразил Тифон.
— Заткнись, — зло бросила она. — Убийца.
Поводырь, видимо, решил больше не спорить. Девушка попыталась заговорить с друзьями, но между пузырями не проходило ни звука. Тогда она резко повернулась к Тифону и заметила на искалеченной физиономии ликование. Оно тотчас исчезло, но его нельзя было спутать ни с чем. Тифон вобрал в себя достаточно «человеческого», в том числе и мимику.
И тут Рита поняла: сюда их доставили еще по одной причине. Как пленных на парад. Чтобы, глядя на них, победители испытали торжество.
Можно снова сбить Тифона с ног, но что толку? Боли он не чувствует, унизить его невозможно. Дерзкий тон тоже не дает удовлетворения. Жалкая, беспомощная, она ничего не может сделать. И все-таки делать что-то надо, а то и впрямь останется только лечь и умереть.
Но ведь и умереть не дадут. Поместят на хранение.
Когда-то люди, построившие Путь, отбросили яртов. Они снова победят, может быть, даже уничтожат этих подонков, найдут Риту и ее друзей, точнее, снимки их личностей на пластинках или в кубиках, и вернут к жизни. Но стоит ли всерьез на это рассчитывать?
Патрикия ухватилась бы за любую соломинку.
Рита оглядела Тифона — на сей раз спокойно — и, понимая умом (но не душой), что терять нечего, попросила:
— Верни нас назад.
— Тебе не нужен этот дом?
Она отрицательно покачала головой.
— Чего же ты хочешь? Умереть? — с вежливым интересом спросил Тифон.
— А что, можешь посодействовать?
— Нет. Разумеется, нет.
— Тогда просто отвези меня обратно.
— Хорошо.
Пузырь заполнился чем-то вроде студнеобразного дыма, из-под ног ушла опора…
«Отвези меня на склад, — подумала она. — И храни. Мое время еще придет».
Она бы с радостью приняла забвение, если бы знала наверняка, что никто ее больше не потревожит.
ЗЕМЛЯ; ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Ланье встал и двинулся дальше. Он взбирался по склону горы, оглядываясь на пастбища, которые осень выкрасила в желто-коричневые тона, и на разросшиеся за лето стада овец. Судьба обходилась с ним сурово, однако он не был на нее в обиде; нельзя исцелить от глупости все человечество, нельзя повернуть дышло истории. Почти всю жизнь он помогал другим, и теперь, чтобы помочь собственной душе, было необходимо избавиться от чувства долга. Пришла пора успокоиться и подготовиться к следующему шагу. И хотя врачи против воли Ланье поставили ему имплант, какая-то часть сознания радовалась продлению жизни, зная при этом, что не согласится на бессмертие. Когда придет время (пусть через десять лет, через пятьдесят), Ланье не дрогнет.
Он не настолько ценил свое «я», чтобы удлинять срок его существования более чем на столетие. Не из-за усталости или гордости, просто он был так воспитан.
«Карен, конечно, против… И все-таки впервые за эти годы мы близки. И это самое главное».
Спустя два месяца после его воскрешения, в самую ясную из ночей, они гуляли под звездами.
— Мне вроде бы уже нет до них дела. — Карен показала на горизонт, за которым прятался Пух Чертополоха.
Ланье кивнул. Он держал в руке фонарик; в нескольких метрах впереди по тропинке скользило пятно голубого света.
— Вот тут мы и встретились. — Слова эти прозвучали глуповато и неуклюже; они больше подходили неуверенному в себе юноше, чем старику.
Карен улыбнулась.
— Гарри, мы прожили вместе немало прекрасных лет. — И спросила со своей обычной прямотой: — Что сегодня для нас важнее — общее прошлое или будущее?
Он не нашелся с ответом. Как ни крути, на этом свете он оказался вопреки собственному выбору, а потому, наверное, не пристало ему мечтать о долгой жизни… Но и умирать не хотелось. Чего хотелось, он знал твердо: равенства и справедливости. А одного бессмертия недостаточно. И за свои убеждения он согласен заплатить жизнью.
— Сейчас — только мы, — сказал он.
Она сильнее сжала его руку.
— Хорошо. Мы — только сейчас.
Нет, не всегда она будет рядом. Как только Гекзамон возьмется за ум (почти наверняка в один из ближайших месяцев) она вернется к работе, и тогда их пути, вероятно, разойдутся вновь. Ему этого совсем не хотелось, но что поделаешь, если они уже не пара… Он в силах принять старость, она — нет.
Правда, еще хотелось бы повидаться со многими людьми, задать кое-какие вопросы. Что произошло с Патрицией? Где она? В родной Вселенной? Или в другой, альтернативной? Или сложила голову, пытаясь туда проникнуть?
Вокруг Земли Пух Чертополоха облетал за пять часов пятьдесят минут, и так со дня Разлучения. В некоторых странах, даже спустя десятки лет, наполненных просветительской деятельностью и социальным регулированием, люди боготворили яркую звезду Камень. Ничего странного — человек с трудом расстается с предрассудками.
Слухи о скором уходе Избавителей кое-где вызвали панику, а кое-где облегчение. Люди, обожествлявшие Пух Чертополоха и его обитателей, решили, что ангелы покидают планету из-за презрения к ее грехам. Отчасти это соответствовало действительности. Но если Земля не могла отринуть свое прошлое, то не по силам это было и Гекзамону.
И вот открытие Пути не за горами, чудеса Корженовского вершатся безукоризненно, и Специальной Комиссии Нексуса пора подумать о том, как исцелить самые кровавые раны, нанесенные взаимоотношениям Камня и Земли.
Правда, время поджимает, и не сказать, что власти готовы лезть вон из кожи. На Гекзамоне царит энтузиазм, истерия кажется невозможной, во всяком случае, крайне маловероятной. Население орбитальных тел пребывает едва ли не в наркотическом возбуждении, кичится своим могуществом; оно готово лезть хоть к черту на рога и уверено, что в конечном итоге Земля тоже не останется внакладе. Путь всем подарит процветание.
О визите Мирского почти никто не вспоминает. Кстати, куда девался так называемый «аватара»? Почему он, такой могущественный, не сорвал референдум и не вынудил Гекзамон плясать под свою дудку? Даже Корженовский мало раздумывал о Мирском. Дел у Инженера было по горло — наисрочнейших дел внутри и вовне Гекзамона; и внутренние проблемы преобладали чем дальше, тем ощутимей.
Кутаясь в мешковатый красный плащ, Инженер летал по скважине. Два дня назад с Оси Торо прибыли три длинных, изящных щелелета. Они прошли по скважинам Пуха Чертополоха и огромными черными веретенами зависли в мягком сиянии силовых лучей пообочь привычной тропы Корженовского. Корабли эти, полностью вооруженные, предназначались для защиты Гекзамона. Могли они пригодиться и для изучения Пути.
При взгляде вниз, на широкую цилиндрическую котловину Шестого Зала, у Корженовского появилось странное предчувствие — из тех, что невозможно объяснить или отринуть. Вновь и вновь от фундамента, на котором были выстроены и объединены его дубли, исходили эмоциональные импульсы. Он не противился, ибо на качестве работы эта аномалия не отражалась, а если и отражалась, то лишь благотворно, проясняя ум.
При задействованных имплантах у Ольми всегда менялся процесс сна; еще сильнее он изменился, когда ярт взял верх.
Гоморфу, оснащенному имплантами, спать необязательно. Обработка сведений, впечатлений и переживаний, а также отдых и игры натруженного подсознания происходят в часы бодрствования; с этими функциями справляются искусственные личности в имплантах. Пока естественный мозг «спит» или «дремлет», в периферийных устройствах может продолжаться напряженная работа сознания; в момент пробуждения мозгу достаточно лишь «профильтровать» содержимое имплантов, очистить их от ненужной информации.
За века эту процедуру довели до совершенства.
«Сны» Ольми яркостью не уступали реальным впечатлениям, жизни в иной Вселенной с иными (и переменчивыми) «законами»; но он при желании мог не погружаться в сон целиком. Естественному мозгу вовсе не требовалось следить за имплантами, даже знать о том, что в них происходит. Через каждые пять-шесть лет «сновидения» перекочевывали в основной имплант, где подвергались чистке и уплотнению; Ольми либо перегружал их во внешнюю персональную память, либо стирал. Чаще всего стирал, поскольку не любил переживать «сны наяву», и поступался этим правилом лишь в тех случаях, когда чувствовал, что в сновидениях может крыться решение какой-нибудь неотложной задачи.
Однако сейчас все оперативное пространство имплантов, в том числе основного, занимала психика ярта. Даже когда Ольми контролировал свой разум, он не обходился без подключения естественного «мозгового центра» — первичной психики — к подсознательной обработке данных.
У него всегда был выбор: либо естественный сон и сновидения, либо фильтрация «снов наяву». До инцидента с яртом он предпочитал второе. Грезы въяве решали множество проблем, а сознание Ольми было достаточно дисциплинированным, чтобы не отвлекаться.
Однако сейчас ярт манипулировал не только имплантами, но и первичными, оригинальными матрицами сознания и подсознания — психическими процессами в органическом мозгу. Нередко исконное сознательное «я» Ольми без предупреждения перескакивало в мир сна.
А он кишел чудовищами. В подсознании с его архетипами и стереотипами воцарил ужасающий бедлам. На уровне сознания Ольми худо-бедно держал себя в руках, но глубинное эго, беспомощное и затравленное, металось в панике. Довольно часто ярт, не нуждаясь во внимании своего пленника, выпускал его «на прогулку», вынуждая скитаться по стране кошмаров.
Сталкиваясь нос к носу со своими сновидениями, Ольми находил изъяны собственного характера, и это подавляло и без того жалкий боевой дух. Почему десятилетия, нет, века назад он не избавился от этих недостатков при помощи тальзитской или какой-нибудь другой терапии? Обладай Ольми абсолютно рациональной психикой, он бы не совершил этой катастрофической ошибки, не пустил в себя ярта… В снах то и дело возникали суицидальные позывы, а еще приходилось драться с мелкими насекомопо-добными тварями, норовившими отгрызть у него конечность или голову. Иногда он собирал в кулак всю волю и отвагу, лишь бы выжить, продержаться, пока ярт не выпустит его разум во внешний мир.
Временами появлялось чувство, что ярт измывается над ним намеренно, в отместку за свой плен. Но подтверждений этому не было, как не было и доказательств жестокости или извращенности ярта. Просто ему понадобился весь разум Ольми, чтобы сгребать отовсюду информацию или маскироваться под человеческое существо.
Даже когда сознание Ольми выходило на передний план и вроде бы управляло телом, он не мог действовать ни по плану, ни по сиюминутному побуждению, если не получал «добро» от ярта.
Мины, способные убить их обоих, ярт удачно обходил, хотя даже Ольми не знал теперь, где они расположены. За миг до капитуляции хозяина дубль ухитрился стереть самого себя (единственная промашка ярта), а только он знал местонахождение и принцип действия мин.
По всей видимости, ярт не сомневался в прочности своего положения. Он уже походил не на кукловода, а на всадника, доверяющего коню. Наступил момент, когда он впервые облек свое пожелание в форму требования, вместо того чтобы попросту принудить Ольми к действию.
«Надо поговорить с Корженовским. Мы должны воспользоваться открытием Пути».
«Сначала откроют пробный канал, — возразил Ольми. — Лучше дождаться полной стыковки. А еще лучше — совсем не появляться на публике».
Ярт поразмыслил.
«У нас с тобой (времени в обрез), не правда ли, друг-исполнитель? Надо спешить. Опасность преждевременного разоблачения не превышает риска опоздать, лавируя между твоих капканов. Открыв Путь на пробу, Корженовский может обнаружить, что его не так-то легко закрыть».
Механизмы Шестого Зала были осмотрены и проверены в действии, неисправные детали отремонтированы или заменены. В последние недели десять тысяч телесных, около семидесяти тысяч дублей и неисчислимое множество автономных и дистанционных работали не покладая рук под непосредственным руководством Корженовского. Близилось важнейшее испытание.
За считанные часы до пробной стыковки Инженер устроился на отдых в своем сферическом жилище, — прикрепленное к поверхности скважины, оно напоминало кокон. Разум и тело были на грани полного изнеможения. Даже разделение «я» на десяток дублей не облегчило бремени, которое он знавал и прежде и которому удавалось одновременно воодушевлять его и и изнурять.
Некогда люди, открывавшие Врата в Пути, полагались лишь на психологический самоконтроль. Статут церемоний в ремесле открывателей служил для напоминания о том, что растерянный или затуманенный ум не способен правильно обращаться с Ключом.
В уме Корженовского царил сумбур, однако он намеревался использовать вместо Ключа весь Шестой Зал (а в сущности, весь Пух Чертополоха) и создать нечто вроде огромных Врат.
Повиснув в трубе из спальных полей, он плотнее закутался в красный плащ и, не открывая глаз, впустил облачко тальзита — последнего, насколько он знал, настоящего тальзита в Земном Гекзамоне. Полностью успокоить и прояснить разум он не успеет, но тут уж ничего не поделаешь.
Спальная труба заполнилась дымкой, и Инженер глубоко и ровно вздохнул, впитывая легкими и кожей крошечные частицы, позволяя им проникать всюду и очищать, чинить, умиротворять.
— Господин Корженовский.
Он открыл глаза и сквозь редеющий туман тальзита увидел неподалеку мужчину. Сфера была непроницаема, за подступами к ней наблюдал монитор, — спрашивается, как сюда попал гость?
Корженовский выпрямился и отогнал ладонями последние струйки пыли.
Опять Ольми. Но как странно он выглядит: заросший, нечесаный, глаза враскос. А пахнет от него, точно от запущенного гоморфа. И еще — ощущение страха… Корженовский брезгливо наморщил нос.
— Я бы тебя пропустил, — сказал он. — Крадешься, как вор…
— Никто не знает, что я здесь.
— Зачем прятаться?
Ольми пожал плечами. Корженовский заметил, что у него нет пиктора.
— Мы с тобою старые друзья. Даже больше, чем друзья.
Корженовский поднял руку и взялся за слабый луч. Прежде они с Ольми общались непринужденно. Откуда вдруг эта натянутость?
— Ты всегда прислушивался к моему мнению, и я тебе всегда верил.
Разговор Инженеру нравился все меньше. Ольми казался выбитым из колеи, издерганным.
— Да.
— Теперь у меня к тебе необычная просьба. К тебе, а не к властям Гекзамона. Они бы вряд ли согласились. Я пока не могу все объяснить, но боюсь, что при открытии пробного канала у тебя возникнут большие проблемы.
— Дружище, я к ним готов.
— Но не к таким. Видишь ли, я собираю все сведения о яртах и нашел способ предотвратить еще более серьезные проблемы, а они появятся, когда мы откроем Путь. Даже раньше, на испытании. Я прошу отправить по пробному каналу послание.
— Яртам?
Ольми кивнул.
— Какого содержания?
— Этого я сказать не могу.
Корженовский снова поморщился.
— Как ты считаешь, Ольми, у доверия должны быть границы?
— Это необходимо. Может спасти нас всех от чудовищной бойни.
— Спасти? Что ты разузнал?
Ольми упрямо покачал головой.
— Слишком уж это подозрительно… — проворчал Инженер. — Я не смогу помочь, если ты не объяснишь толком.
— Я тебя хоть раз просил о чем-нибудь таком?
— Нет.
— Конрад, наверное, тебе это покажется примитивным и бестактным, но я прошу об услуге.
— Очень примитивно, — согласился Корженовский, подавляя желание вызвать охрану. Желание исчезло, но Инженеру стало еще больше не по себе.
— Ты должен поверить. Все это очень важно, но сейчас я ничего не могу объяснить.
Корженовский пристально смотрел на человека, которому был обязан воскрешением.
— У тебя в этом обществе исключительные привилегии, — сказал он. — И ты не кривишь душой, утверждая, что никогда ими не пользовался. Как не пользовался и мной. Где твое послание?
Ольми вручил ему информационный кубик.
— Вот. Шифр знают только ярты.
— Прямое обращение? — Мысль о предательстве Ольми казалась Инженеру абсурдной, и все-таки он был глубоко потрясен. — Предупреждение?
— Считай это мирной инициативой.
— Затеял дипломатическую игру с нашими злейшими врагами? А президент в курсе? Или хотя бы командующий Силами Обороны?
Ольми покачал головой, исполненный решимости не поддаваться на расспросы.
— Ладно, тогда у меня только один вопрос: это не сорвет открытие?
— Сейчас не в моде торжественные клятвы, но я торжественно клянусь: Путь будет открыт. Послание способно только помочь.
Корженовский принял кубик и подумал, нельзя ли как-нибудь по-быстрому расшифровать содержимое. Но зная Ольми, решил: скорее всего, нельзя.
— Отправлю при одном условии: очень скоро после этого ты все объяснишь. И заодно расскажешь, что с тобой случилось.
Ольми кивнул.
— Где тебя можно найти? — спросил Корженовский.
— Я буду на открытии пробного канала, — пообещал Ольми. — Фаррен Сайлиом пригласил.
— Неогешельские наблюдатели хотят, чтобы каждый из нас был у них на виду, — проворчал Инженер. — Скоро спрятаться от них будет негде.
— Всем нам сейчас нелегко, — сказал Ольми.
Корженовский сунул кубик под плащ и пожал Ольми руку. В следующее мгновение гость покинул тесное обиталище Инженера.
«Он передаст депешу?» — спросил ярт, когда они с Ольми выбрались из скважины.
«Да, — ответил Ольми, — чтоб тебя черти взяли».
В «голосе» ярта появилось нечто похожее на грустинку:
«Мы с тобой как братья, но не доверяем друг другу».
«Ни капельки», — согласился Ольми.
«(Я) не могу убедить тебя в важности (моего) задания».
«А ты и не пытался».
«Не знаю, что обнаружат твои соплеменники, когда откупорят Путь. Но вряд ли что-нибудь приятное».
«Они готовы ко всему».
«Непонятна причина волнения. (Я) не имею права наносить ущерб твоему народу, поскольку вы с другом отправили командованию потомков депешу. Кстати, в ней сказано, что мы с вами — не враги. Не можем быть врагами. Не должны».
ЗЕМЛЯ
В последний день своего пребывания на Земле Ланье наслаждался физическим трудом — колол дрова для кухонной печи (скорее, украшения интерьера, нежели предмета необходимости). Ставил на чурбан железный клин, от души бил по нему кувалдой, укладывал дрова в поленницу. Солидный, освященный веками ритуал.
Время от времени он заглядывал в кухню, где Карен пекла хлеб, и к полудню получил свежую краюху.
— Нынче я уже обхожусь без малюток-помощничков. — Он показал на настенный календарь, где краснела метка. К этому дню должны были раствориться последние микроскопические дистанционные лекари.
— Надо бы поговорить с Крайстчерчем насчет осмотра. — Золотисто-зеленые глаза Карен проследили за его рукой.
— А что толку? Все равно имплант не уберут. Они упрямы, а я еще упрямей! Даешь бойкот врачебной тирании Рэса Мишини!
Карен улыбнулась. Видимо, она устала спорить.
— Вкусный хлеб. — Ланье поморщился, натягивая сапоги, — пока колол дрова, он обнаружил у себя обновленные мышцы. — От одного аромата можно снова возлюбить этот мир.
— Старый английский рецепт с хунаньскими добавками. — Карен достала из печи вторую буханку. — Мама его называла Хлебом Четырех Единств. — Она положила буханку на лоток печи. — Хочешь пройтись?
Ланье кивнул.
— После такой работенки невредно размять ноги и продышаться. Не хочешь присоединиться?
— Еще четыре каравая. — Карен взяла его за руку, чмокнула в щеку и нежно, заботливо провела ладонью по седой щетине. — Ступай. Когда вернешься, будем обедать.
По короткой тропке он обогнул дом и углубился в хвойный лес, в двадцатом веке чудом избежавший вырубки под корень. Повсюду изгибались папоротники; зеленый ковер был весь в брызгах золота, падавших сверху сквозь переплетение ветвей. В кустах и кронах деревьев хлопотали пичуги.
Пройдя километра два, он ощутил слабость. Еще через несколько шагов в правой половине тела возникли оцепенение и тупой зуд. Намокло под мышками, ноги задрожали, как у больной собаки. Пришлось остановиться и опереться на альпеншток. Вскоре ноги и вовсе подломились, и он сел — даже не сел, а упал — на старый замшелый пень.
Правая сторона тела. Левое полушарие мозга. В левом полушарии было сильное кровоизлияние…
— А где же помощнички? — произнес он тонким от боли, почти детским голосом. — Что ж вы меня так подвели?
На лицо упала тень. Ланье сидел скорчившись, не мог даже поднять голову. Кое-как повернув ее, он увидел Павла Мирского, стоявшего метрах в двух, не дальше.
— Гарри. Теперь ты можешь пойти со мной?
— Не возьму в толк, почему я скис. Помощнички…
— Наверное, они неэффективны.
Сознание быстро меркло.
— Не знаю.
— Не самый лучший тип. Не тальзит. Псевдотальзит.
— Врачам виднее.
— Ничто человеческое не совершенно. — Мирский говорил очень спокойно, однако не приближался к Ланье. Даже не спрашивал, нужна ли помощь.
А Ланье уходя, не прихватил коммуникатор.
Боль почти сгинула, остался только черный туннель, лязгающие в памяти двери.
— Пора, да? Ты здесь потому, что пора?
— Ты скоро запишешься в имплант. Но ты этого не хочешь.
— Нет. Но почему — сейчас? Я не ждал…
Мирский опустился на колено и пристально поглядел на него.
— Сейчас. Ты умрешь. И можешь это сделать либо их способом — и тогда получишь новое тело, — либо по-своему. А для этого нужно пойти со мной.
— Я… не понимаю. — У Ланье заплетался язык. «Ужасно. И прежде было ужасно, и теперь… Карен…»
Мирский печально покачал головой.
— Гарри, идем. Там — приключения. Удивительные открытия. Решай скорее. Очень мало времени.
«Некрасиво».
— Вызови помощь… пожалуйста.
— Не могу. Я ведь сейчас не здесь. То есть, я здесь, но на этот раз не физически.
— Пожалуйста.
— Решай.
Ланье закрыл глаза, чтобы не видеть туннеля, но тщетно. Он уже едва сознавал, где он и что с ним происходит.
— Ладно, — согласился он даже не шепотом — мыслью. На веки легло что-то теплое, и он ощутил, как лезвие (не причиняющее боли, просто острое) входит в голову и, как кожуру с картофелины, снимает оболочку мыслей; на краткий миг исчезло само «я», но лезвие не остановилось… Затем процесс приобрел обратное направление: все возвращалось на свои места, но уже на иной основе, как будто Ланье был слоем краски, снятым со старого холста и перенесенным на новый… хотя он не ощущал этого холста, как и земли под ногами, никакой тверди, ничего, кроме «рисунка» и необъяснимой связи с Мирским, который уже не походил на себя и вообще на человека. Свет, который видел Ланье, уже не был светом, а слова, которые он слышал, не были словами…
Ланье повалился набок, круша папоротники и срывая кору с гнилого пня. Полузакрытые глаза остекленели. Правая рука согнулась, пальцы скрючились и тут же расслабились. Легкие несколько раз конвульсивно сжались и замерли. Сердце билось еще несколько минут, но и оно наконец затихло. Имплант не пустовал, но Гарри Ланье был мертв.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
В Седьмом Зале владычествовали тени. Солнце, Земля и Луна освещали другую сторону Камня, а эту — только звезды. Пустота и мрак гигантской цилиндрической котловины с ровной кромкой бросались в глаза даже на фоне космических пустоты и мрака. Из котловины давно выгребли обломки, и теперь на периметре светились лишь четыре ряда прожекторов да нечто вроде ведьминых огней — это бригады наладчиков устраняли последние недоделки.
Под колпаком, прикрывавшим скважину, находилась группа особо важных персон и гостей рангом пониже: официальные историки Гекзамона, с которыми Корженовский был довольно близко знаком; ученые и инженеры, готовые взять на себя исследование и обслуживание Пути. Присутствовали и высшие государственные лица: президент, председательствующий министр и глава администрации Пуха Чертополоха Джудит Хоффман.
А еще Ольми, который выглядел намного спокойнее и увереннее в себе.
Все они терпеливо висели на тусклых нитях силовых лучей. Как мухи, угодившие в паутину, висят в ожидании паука.
«Целое шоу, будто это настоящее открытие», — подумал Корженовский, перемещаясь в центр купола с усовершенствованным Ключом в руках. Нечто подобное уже однажды было — столетия назад, когда он открывал только что созданный Путь, по которому Гекзамону предстояло уйти в невообразимые дали…
Он все еще колебался: можно ли передавать сигнал Ольми? Можно ли допустить, чтобы дружба или даже чувство долга играли роль в событиях такого масштаба? В сравнении со столь громадной ответственностью личные отношения — ничто.
Но ведь Ольми всю жизнь трудился только на благо Гекзамона. На свете не найти человека, который отличался бы таким же бескорыстием, такой же самоотверженностью.
Инженер замер в центре ограниченного куполом пространства и медленно повернул Ключ. Аппаратура, размещенная вокруг кратера Седьмого Зала, повиновалась этому устройству. Кроме того, Кор-женовскому подчинялись все без исключения машины Шестого Зала. Позади месяцы наладки и испытаний. Руки на клавиатуре не дрожали; разум был ясен и сосредоточен, как десятки лет назад.
Пора. Вокруг умолкли голоса и погасли пикторы.
Корженовский закрыл глаза и дал Ключу волю. Вовне и внутрь Пуха Чертополоха, равно как и в разные стороны, помчались невидимые суперпространственные зонды — немногим более чем математические абстракции, на время овеществленные механизмами Шестого Зала.
Сквозь вязкие разводы полуреальностей — ближайших родичей этой Вселенной, окружавших ее со всех сторон, — сквозь многообразие пятого измерения, разделяющего огромные вселенные и ветвящегося пути развития миров, — зонды отправились на поиски некоего искусственного образования, не похожего на тщательно организованный хаос природы. Донесения о ходе поисков поступали на Ключ. Инженер видел перед собой грандиозный узор вселенных, они сближались, сплетались и разбегались, и, чем дальше уходили в пятое измерение, тем больше удалялись друг от друга.
Он испытывал чувство сродни экстазу. Часть личности, унаследованная от Патриции Васкьюз, уподобилась безмятежной поверхности океана под дождем: она поглощала сведения, но не реагировала на них, оставив Инженера наедине с необыкновенной техникой.
На какой-то миг разум Корженовского и Ключ превратились в одно целое, и Инженеру с трансцендентной четкостью открылись все тайны ограниченного разреза поперек пятого измерения. За всю жизнь ему лишь несколько раз довелось пережить такое состояние, когда вдруг становилось ясно, что теоретические выкладки о природе суперпространства не стоят ломаного гроша. Когда он знал.
И в этом невообразимом, неописуемом месте он обнаружил аномалию. Бесконечную, причудливо петляющую…
…очень похожую на червя…
состоящего из множества точек; те точки являли собой области великой путаницы, известные как «геометрические узлы». Червь диковинным образом извивался в границах Вселенной — рукотворной Вселенной, детища Корженовского, — и огненным лучом убегал в бескрайнюю необитаемую мглу — тень пограничной Вселенной, которая могла появиться в будущем, а могла и не появиться…
И в этом переплетении текучих, но вместе с тем неизменных витков — кишок, змей, протеиновых молекул, ДНК — он разыскивал некогда созданное им самим начало. Поиск мог затянуться на века, но Инженер ничуть не тревожился. Пускай за этот срок Пух Чертополоха превратится в стерильную, выстуженную скалу, пусть все мироздание провалится в тартарары — ему это было безразлично. Он видел перед собой цель, он был одержим ею.
На сей раз Корженовский изучал свое творение тщательнее, наметанным глазом. Некоторые элементы Пути, на его взгляд, заслуживали исследования в будущем: строение самых тугих и запутанных геометрических узлов, великолепные и сложнейшие извивы Пути — реакция на грандиозные пространственно-временные аномалии вмещающей Вселенной, реакция, спасающая от разрывов, которые неминуемо привели бы к гибели. Создание Корженовского походило на живое существо, ищущее безопасности и покоя.
Никакие сенсоры не разглядели бы в рисунке мироздания осмысленных линий. Ибо мироздание не было сотворено разумом. Никто не порождал эту махину. Возможно, Бог, или боги, существовали, но они явно обитали не здесь. У Инженера не было подтверждений этому, но не было и сомнений. Уверенность пришла из подсознания.
Да, Господь Всемогущий и Вездесущий в здешних измерениях не обитал… Ибо ни одно божество не заслуживало таких титулов. Ибо то, что открылось Корженовскому, не создавалось и не могло быть разрушено. Ибо это была собственная неуязвимая Тайна суперпространства; погружение в недра, недоступные математике и физике, недра, вобравшие в себя все противоречия Геделя[6].
Корженовский видел перед собой фантастическую галерею холстов, ожидающих, когда на них запечатлеют личности с развитым умом; игровую площадку для вечно эволюционирующих и вечно растущих интеллектов, способных потягаться с богами, а то и дать им фору. Миры, миры, миры — без начала и конца.
Здесь не было места для настоящей тоски или истинного, постоянного одиночества. Путь был всем сразу — настолько многообразным, что с трудом поддавался восприятию.
Почти на грани изнеможения Корженовский обнаружил то, что искал, — рукотворное начало Пути.
Он подготовил Ключ и привел в действие ускорители и прожекторы, окаймлявшие Седьмой Зал. Отраженный и искривленный свет Земли, Луны и Солнца образовал медленно вращающиеся вокруг периметра ореолы. Замерцали далекие звезды.
Он не прилагал никаких усилий, однако подтянул ближний конец Пути через огромную пустоту навстречу широко раскинутой сети прожекторных лучей. Он не думал ни о чем, кроме безграничья суперкосмоса, куда с восторгом простирал свой гений. Последствия не играли особой роли. Важнее всего был процесс.
ЗЕМЛЯ
Снова косы рассеянного света затянули ночное небо Земли; снова заплясали звезды. Карен сорвала голос, крича в испещренную огоньками тьму; Ланье ушел семь часов назад, и ей не удалось вызвать поисковую группу. Хижина была обесточена. И отказали не только электричество, но и все средства связи.
Тогда Карен снова отправилась в лес; она шагала по тропе, светя фонариком и вздрагивая от пиротехнических сполохов над головой, за покровом ветвей.
— Гарри!
Ее не оставляло чувство потери, изводила страшная мысль: она найдет мертвеца. Карен вытерла щеки тыльной стороной ладони и заморгала, чтобы стряхнуть с глаз пелену паники.
Луч фонаря пробежался по тропе. Да, она и в тот раз не ошиблась: именно здесь оборвались его следы. Как будто на этом месте его подхватила и унесла огромная птица. Карен прошла на три метра дальше, но никаких следов не обнаружила. Запрокинув к небесам лицо, она крикнула:
— Гарри!
Судя по следам, Ланье словно топтался на месте. Возле тропы из густой поросли высокого мха и папоротников торчал пень. Она уже раз шесть миновала этот пень, освещая его фонарем, но только сейчас обнаружила длинную полосу коры, отвалившуюся совсем недавно.
Карен прошла через заросли папоротников и увидела за ними крутой обрыв. Растительность на его краю была примята.
Прерывисто и хрипло дыша, спотыкаясь и оступаясь, она спустилась по склону и остановилась в нерешительности.
Затем сжала губы, наклонилась, потрогала сломанный папоротник и, преодолевая страх, обеими руками развела толстые стебли.
Над кронами деревьев кто-то исполосовал небосвод холодными мазками цвета морской волны. Они светились ярче фонарика. Сияние проникало в каждую тень…
В зарослях папоротников лежало тело.
— Гарри, — прошептала Карен. На миг возникла иллюзия, будто она падает в длинный, глубокий колодец. Женщина прикоснулась к шее мужа, но пульса не нащупала. Тогда Карен посветила фонариком в полуоткрытые глаза. Ей передался холод кожи мертвеца, по спине побежали мурашки, дыхание участилось, сделалось болезненным; из горла вырвался тонкий полукрик-полувсхлип, который мгновенно затерялся в тишине ночного леса.
Она не могла вызвать из Крайстчерча шаттл «скорой помощи». На Пухе Чертополоха шли испытания, и на Земле отказали все средства дальней связи.
Она осталась одна.
Повинуясь некоему инстинкту, Карен достала карманную аптечку, расстегнула измятый ворот покойника и перевернула того на живот.
НА ПОЛПУТИ
Ланье не ощущал тела (он вообще ничего не ощущал), зато мог видеть — не глазами, а всем своим существом, распластываясь на пути световых лучей и вылавливая изображения.
Он осознавал присутствие наставника и понимал, что это создание способно принять любой облик, даже вернуться в образ Павла Мирского. Ланье сливался с ним, видел его природу и свойства и формировал себя по его подобию, обзаводясь новыми способностями.
Не вымолвив ни слова, он задал несколько важных вопросов, унаследованных от физического ума, и получил зачатки ответов.
«Где мы?»
«Между Землей и Пухом Чертополоха».
«На Землю не похоже. Вон те пальцы света…»
«Мы видим не глазами. Глаза ты оставил на Земле».
«Да, да…» — Сквозь Ланье прошла вибрация беспокойства, и он раздраженно подумал, что скоро, наверное, научится сдерживать рудиментарные эмоции. Когда нет тела, они не просто бесполезны. Они помеха.
«Боли уже нет. Но ведь и тела нет».
«Оно ни к чему».
Ланье впитывал и осмысливал образ висящей внизу Земли. Она не походила на себя, сплошь опутанная яркими нитями; извиваясь, эти нити уходили во тьму и там исчезали.
«Что это? Их так много, что трудно разглядеть планету».
«Это все те, кого собирают, малые и большие существа. Видишь, куда идут лучи?»
«Как будто в узел стягиваются… Не разобрать».
«Так пожинают разумы. Со всеми помыслами и воспоминаниями».
«Души?»
«Не совсем. Эктоплазменных тел, или душ, не существует. Мы все — зыбкие, эфемерные, как цветы-однодневки. Уходя, мы уходим по-настоящему. А Вселенная пуста, заброшенна, бесформенна. И так будет до тех пор, пока тот, кто обладает могуществом, не решит ее воскресить, если можно так выразиться».
«И кто же это?»
«Финальный Разум».
«Нас спасут потомки?»
«На то есть причина. Наблюдение за живыми существами — дистилляция Вселенной. Информация преобразуется в опыт. Собираются все ощущения, переживания и мысли, причем не только после смерти, но и в течение всей жизни. Это точнейшие сведения; они могут подвергаться дальнейшей очистке и передаваться по самым крошечным космическим порам, связующим эту умирающую Вселенную, с той, которая будет рождена. Дистилляция равносильна передаче генетического кода — предохраняет новорожденную от Хаоса и формирует изначальный облик. Впоследствии новая Вселенная сможет развить собственный разум, и, когда состарится, этот разум обеспечит передачу опыта в той или иной форме.»
«Никто не умирает?»
«Все умирают. Но в каждом из нас есть нечто особенное, и оно будет спасено… Если не препятствовать Финальному Разуму. Теперь ты видишь, как важна моя миссия?»
Тут на Ланье нахлынули воспоминания. Картины мучений и смертей словно сыпались из альбома с трехмерными снимками. «Все умирают…» Но в начале времен Финальный Разум зажигает галактики — ему нужна энергия для попытки спасти все лучшее во всех когда-либо существовавших созданиях, не только в людях, но и в любой живой твари, которая преобразует информацию в знания, которая наблюдает, учится и познает окружающую среду, чтобы переделывать ее на свой вкус. На всех уровнях — от микроба до обитаемой Земли — ведутся сбор, сортировка…
Спасение.
Он смаковал эту идею, упивался ею, трезвел от ее истинного смысла: возможно не только восстановление тела, не только спасение любого индивида, но и слияние, трансцендентное бытие всего сущего. «Вот оно — лучшее во всех нас».
Вспомнились отец, умерший от кровоизлияния в мозг на флоридской автостоянке; мать, которую убил рак в канзасской больнице; родственники, друзья, коллеги и просто знакомые, мгновенно испепеленные в печи Погибели (на Земле до сих пор в избытке чада и гари). Все, кого он знал… Их достижения, подвиги, глупости, ошибки, мечты и мысли — все убирается, как колосья с поля. Идет по полю комбайн и отделяет пшеничные зерна от плевел и мякины смерти. И сыплются в закрома хлопотливые птахи небесные и агнцы с заливных лугов, рыбы и диковинные звери морские, насекомые и люди, люди, люди… И будь ты мудрец иль дурак — все равно тебя пожнут и спасут. Воспроизведение в форме, которую зафиксировал Финальный Разум, — что это, если не бессмертие?
И не одна Земля, но все миры этой галактики обильны жизнью, и все галактики этой Вселенной, — огромнейшие космические поля, миллиарды и миллиарды планет, в том числе невообразимо диковинные. Разве эпитета «титаническая» достаточно, чтобы описать миссию, которую взял на себя Финальный Разум? В таких масштабах судьба Земли — воистину ничто, однако Финальному Разуму достало милосердия и силы, чтобы дотянуться до нее и с поразительной аккуратностью влиять на ее историю.
Даже новой форме сознания Ланье это казалось невероятным.
«Неужели меня тоже убрали? Значит, ты этим сейчас занимаешься? Несешь меня в закрома?
«У нас разные пути и роли».
«Так кто же мы? Духи? Сгустки энергии?»
«Мы подобны струям, текущим по невидимым трубам; в этих трубах частицы материи и энергии общаются друг с другом и каждому встречному объясняют, где они и что они. Эти пути сокрыты от наших современников, но не заказаны Финальному Разуму.»
«А куда мы летим?»
«Первым делом, на Пух Чертополоха».
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
В скважине за пультом Корженовского собрались будущие свидетели испытания: президент, председательствующий министр, глава администрации Гекзамона, официальные историки, а также избранные сенаторы и телепреды.
Прямо впереди, за прозрачным колпаком, медленно расширялся, пока не соприкоснулся с выровненными краями стен открытого космосу Седьмого Зала, круг ночи. Казалось, звезды отступили вдаль; во тьме, уменьшаясь и тускнея, купались отражения Солнца, Луны и Земли.
Корженовский открыл пробный канал. В центре лишенного измерений мрака сияло пятнышко молочной белизны. Сосредоточась на Ключе, не позволяя себе отвлекаться ни на что, кроме созданной машиной абстракции, он «осязал» внутреннее пространство канала и изучал то, что находилось за его концом.
Вакуум. Почти абсолютная пустота, окружающая щель. Яркость плазменной трубы. Судя по частоте света, плазменная труба возникла в Пути.
Президент, находившийся в нескольких метрах позади Корженовского, уловил шепот Инженера:
— Вот он.
Наконец Корженовский вышел из транса лишь на секунду, чтобы пиктом отдать команду висящему рядом пульту. Таинственный сигнал Ольми пронесся по каналу и отправился дальше по Пути.
— Все в по… — Президент умолк на полуслове.
Впереди полыхнула белая точка. Корженовский ощутил, как задрожал Ключ. Дрожь промчалась по всему Пуху Чертополоха, и тот отозвался рыком; перед глазами Инженера замелькали пикты опасности — в Шестом Зале возникли неполадки.
Корженовский еще раз удостоверился, что канал проложен правильно и состыкован с Путем.
Кто-то пытался войти в него с другого конца.
Инженер снова целиком сосредоточился на Ключе. Нечто разумное и невообразимо могущественное сумело-таки протиснуться в канал и теперь не давало ему закрыться.
— Тревога! — кратким пиктом известил Инженер Фаррена Сайлиома.
Он пытался закупорить канал. Пятно света не исчезало, даже росло. Канал не закрывался. Его можно было только расширить, но вряд ли стоило. Нечто на другом конце явно вознамерилось полностью открыть Путь, воссоединить последний с Пухом Чертополоха.
Вернувшись разумом к смоделированной Ключом структуре пространства между вселенными, Инженер посмотрел на нее под множеством разных «углов зрения». Он выискивал уязвимое место (теоретически оно могло существовать), чтобы дестабилизировать канал и сплющить его вместе с тем, что в него забралось.
Но не успел. Пятно выбросило чудовищный поток энергии и угодило в колпак из силовых полей, прикрывавший выход из скважины. Колпак рассыпался на мириады искр, и в следующее мгновение все завертелось в урагане; замерцали силовые лучи, отчаянно пытаясь удержать воздух, который рвался в пустоту.
Фаррен Сайлиом ухватился за плащ Корженовского. Пламя хлестало, опаляя скалу астероида и металл обшивки скважины; вот оно изогнулось дугой над людьми, соединилось с передним щелелетом и вдребезги разнесло его нос. Корабль рывком развернулся у силового причала, ударился о сферическое жилище Корженовского и раздавил его о дымящуюся стену.
У Инженера парализовало легкие, но это было неважно. Он закрыл глаза и, пока длился растянутый имплантом миг, искал дефект, которого не могло быть (он это твердо знал), в конструкции канала.
Фаррен Сайлиом оторвался от Инженера и понесся прочь. Аварийная силовая сеть затягивала выход из скважины, лучи жарко сияли, пытаясь задержать воздух, уносящийся наружу вместе с обломками и людьми. Президент застрял в этой паутине, растопырив руки и ноги. Ольми ударился о пилон и вцепился в него изо всех сил; мимо него пролетали люди. В мерцающем коконе мчалась Джудит Хоффман, и Ольми поймал ее, хоть и обжег руку в неисправной аварийной среде, которая тотчас расширилась и обволокла его. Извиваясь, как флаг на ураганном ветру, Корженовский удерживался на месте лишь благодаря силовому полю, соединявшему Ключ с пультом. Естественное сознание угасало; он немедленно подключил вживленные процессоры и под новым «углом зрения» увидел мерцание погрешности, налет нестабильности на кривой черте канала. Имплант надрывался, интерпретируя поток данных с Ключа; дефект чадил и оставлял в мозгу острый «привкус» резиновой гари.
Ветер утихал, давление в скважине упало почти до уровня наружного вакуума, а потоки энергии, хлещущие из крошечного отверстия канала, сужались и, казалось, били прицельно. До сих пор они щадили людей, зато не давали спуску большим узлам механизмов. Но постепенно огненные извилины и петли подкрадывались к Инженеру.
Корженовский не видел, как тлеет и рассыпается край плаща, но зажмуренными глазами ощущал жар. В битву за скважину вступили новые силовые поля; устройства аварийной среды быстро образовали коконы вокруг оставшихся людей, но и их уже терзали лучи из канала. Скважина была переполнена вращающимися обломками, парализованными и мертвыми очевидцами эксперимента, агонизирующими дымовыми лентами и смерчами. Щелелет, сорванный со швартовых, кружился и медленно бился о стену, угрожая расплющить дублей, которые жались по сторонам в ожидании приказов и конца суматохи.
Корженовский пустил через Ключ всю доступную ему энергию Шестого Зала, пытаясь открыть в канале Врата, способные закрыть канал или вызвать неистовый катаклизм в самом Пути.
На мгновение возникла мысль, что угроза Мирского была не пустой, — они столкнулись с могуществом Финального Разума. Но интуиция говорила другое.
Канал расцвел красным, как распускающаяся роза; лепестки азартно хлестали и шлифовали открытый купол Седьмого Зала. Все это Инженер увидел через Ключ, а затем ощутил, что имплант перегружен: если его не изолировать, все содержимое, а заодно часть естественного разума, может стереться.
Корженовский разжал руки, но дело было уже сделано.
Роза внезапно скукожилась. Пламя угасло. Мигающее пятно света в туннеле быстро меркло. Утих яростный вой воздушной струи. Силовые поля выдержали, и где-то позади Инженера, в глубине скважины, огромные насосы уже нагнетали воздух взамен потерянного за последние несколько…
«Как долго это продолжалось?» — осведомился Корженовский у импланта.
Двадцать секунд. Всего-навсего двадцать секунд.
Ольми убедился, что Джудит Хоффман, потерявшая сознание в самом начале переполоха, не получила серьезных травм, и пиктом дал аварийной среде команду отделиться. Затем поплыл к пульту. Инженер окружился собственной аварийной средой и теперь болезненными глотками втягивал разреженный воздух.
— Что случилось? — спросил Ольми.
Ярт у него в голове предложил свою версию: «Автоматическая защита».
— Это тебя надо спросить, — сказал Корженовский. — Твой сигнал… — Он умолк и огляделся. — Сколько пропало людей? Где президент?
Ольми повернул голову к прозрачному полю, закупорившему северный выход из скважины. За ним, удаляясь от Седьмого Зала, мелькали яркие огни. Фаррена Сайлиома силовая паутина не удержала. Дистанционные уже летели на перехват.
— Он там, — сказал Ольми.
Корженовский съежился, как проколотый воздушный шар.
— Большинство погибших, наверное, неогешели, — успокаивающе произнес Ольми. — У них у всех импланты.
— Катастрофа. — Корженовский удрученно покачал головой. — Как думаешь, Мирский не об этом предупреждал?
— Думаю, нет.
— Значит, ярты постарались.
Ольми взял Корженовского за руку и мягко потянул прочь.
— Очень похоже, — тихо сказал он. — Пойдем со мной.
Ярт не пытался вмешиваться: Корженовский для него был не менее важен, чем Ольми.
— Они пытались открыть Путь целиком, — еле внятно бубнил Инженер. — Хотели застать нас врасплох. И уничтожить.
Ольми спросил у ярта, не этого ли он добивался.
«Безусловно, у командования может быть такое намерение, если оно не получило (моего) сигнала».
Из подсобных помещений, располагавшихся вдоль скважины, появились медицинские дистанционные; крики и стоны вскоре поутихли. Ольми увлекал своего наставника к люку одной из подсобок.
— Надо поговорить. Я должен кое-что объяснить.
Он не знал, по своей воле произнес эти слова или по приказу ярта. Но какая, собственно, разница?
Депеша ушла по Пути. И в канале что-то произошло, едва не уничтожив Седьмой Зал, а то и весь астероид. Можно ли делать из этого выводы? Если да, то один-единственный: авантюра Ольми принесла свой первый плод.
ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
В зале Нексуса Инженер встал перед армиллярной сферой. Председательствующий министр Дрис Сэндис (по счастливой случайности избежавший серьезных травм) занял место рядом с пустующим креслом президента.
Джудит Хоффман, вся в ссадинах и еще не отошедшая от шока, сидела на специальной трибуне для свидетелей рядом с другими очевидцами пробного открытия, которым самочувствие позволило явиться на заседание. Почти все остальные кресла пустовали. По закону о чрезвычайном положении такие ситуации находились в ведении президента или лица, временно исполняющего его обязанности, в данном случае — ПМ.
Ольми расположился по соседству с Джудит Хоффман. Ярт у него в голове был настороже, но помалкивал.
ПМ распорядился, чтобы на зал спроектировали список погибших и раненых.
— В данную минуту, — сухо доложил он, — осуществляется реинкарнация президента. Еще семеро погибло и девять серьезно покалечено, в том числе два официальных историка, два телепреда, один сенатор и глава администрации Пуха Чертополоха. Таких потерь мы не знали со времен Разлучения. К счастью, все жертвы обладали имплантами; по-видимому, они будут жить. Господин Корженовский, вы можете дать объяснение происшедшему?
Инженер взглянул на Ольми. Обещанный разговор не состоялся — медицинские дистанционные растащили их на осмотр, а встретиться снова не удалось.
— Я сделал пробный канал. Что-то помешало закрыть его и попыталось прорваться к нам.
— Что именно? У вас есть какие-нибудь предположения?
— Полагаю, оружие яртов.
Председательствующий министр открыл от изумления рот.
— Это факт? Или всего лишь догадка?
— Яртский часовой, дожидавшийся как раз такой возможности, — хмуро уточнил Корженовский. — Других причин не вижу.
ПМ спросил, какого мнения на этот счет представители Сил Обороны. Тем версия Корженовского показалась логичной, вдобавок никто не смог выдвинуть другой.
— А можно открыть новый пробный канал и узнать наверняка?
— Да, можно открыть канал где-нибудь в космосе, скажем, километрах в ста отсюда. При должном обеспечении силовыми полями и средствами охраны мы сумеем закупорить его в случае опасности. И вообще, риск обнаружения противником будет меньше.
— Насколько? — спросил председательствующий министр.
— Намного, — отозвался Корженовский. — Но я бы рекомендовал эвакуировать с Пуха Чертополоха всех, кроме технического персонала и Сил Обороны.
ПМ окинул его хмурым взглядом.
— Чертовски трудная задача.
— Это необходимо, — подал голос командующий Силами Обороны. — Если мы притязаем на территорию Пути и намерены создать плацдарм, то должны обеспечить безопасность гражданских лиц.
— Каким образом?
— Надо вывезти всех гражданских на орбитальные объекты или на Землю…
— Вы имеете в виду только телесных?
— Нет, — ответил командующий. — Мы требуем эвакуировать всех телесных, всех резидентов городской памяти, все банки данных и все культурные ценности. Поскольку, если мы потерпим поражение, придется закупорить Путь, уничтожив астероид.
Хоффман поглядела на Ольми. С ее исцарапанного лица не сходило угрюмое выражение.
— Занятный способ оправдываться, не так ли, господин Ольми? — прошептала она. — Великие дела требуют жертв.
Ольми промолчал.
— Серьезен ли ущерб, причиненный Шестому Залу? — спросил Дрис Сэндис.
— Нет, — ответил Корженовский. — Работать можно.
— Не скажу, что для меня все это было полной неожиданностью, — произнес председательствующий министр.
Повисла долгая пауза. Невысказанный упрек дошел до каждого: вы заварили кашу, не оставив президенту и ПМ выбора, — что ж, пожалуйте расхлебывать.
— Исполняя обязанности президента и подчиняясь закону о чрезвычайном положении, я объявляю эвакуацию Пуха Чертополоха. Приказываю господину Корженовскому и командованию Силами Обороны совместно подготовить план дальнейшего исследования Пути.
ЗЕМЛЯ, КРАЙСТЧЕРЧ
Бледная, изнуренная недосыпанием, Карен сидела в приемном покое крайстчерчской клиники. С того момента как она обнаружила тело мужа, прошло тридцать часов, но техники все еще не могли сказать ничего определенного насчет импланта.
Ее кресло стояло напротив окна. Снаружи, на городских улицах, было шумно; в толпе вокруг клиники хватало и граждан Земли, и людей в зеленой форме Гекзамона. Менее получаса назад им сообщили об эвакуации, и теперь Карен боялась, что посреди этой великой суматохи до ее супруга уже никому не будет дела, что Гекзамон позабыл о них обоих.
Она посмотрела на руки. Прибыв в клинику, она тщательно вымыла их в туалете, но теперь увидела, что под ногтем указательного пальца все-таки осталось пятнышко засохшей крови. Крови мужа… Она сосредоточилась на этом пятнышке и закрыла глаза.
Воспоминания не желали отступать. Вновь и вновь она разрезала кожу на его шее, копалась в ране, доставала имплант и прятала в карман, затем на громоздком «АТВ» везла тело и имплант в Твизель… И там ждала — не час и не два, — пока разойдутся тучи и шаттл доставит ее в Крайстчерч.
А бесполезное тело осталось в Твизеле.
Мысли блуждали, как неприкаянные сироты. «Мы так много лет прожили вместе, и так мало — порознь… Потом снова вернулись друг к другу… Почему же он ушел?»
Люди созданы для горя и сомнений, а не для уверенности и счастья.
Техник — не тот, которому она вручила имплант, а другой — вышел в приемный покой, огляделся и увидел ее. Она сразу обратила внимание на профессионально поджатые губы. «Беда!» У Карен полезли кверху брови, рот растерянно приоткрылся.
— Миссис Ланье?
Она едва заметно кивнула.
— Вы уверены, что имплант принадлежал вашему мужу?
У Карен округлились глаза.
— Уверена. Я сама его вынула.
Техник развел руками и повернулся к окну.
— Он мертв? — нервно спросила Карен.
— В импланте нет личности вашего мужа, миссис Ланье. Там совсем другая личность. Женского пола. Целостная. Мы не знаем, кто это, она не зарегистрирована в наших файлах, однако…
— Да вы что?
— Если это имплант вашего мужа, то я не понимаю…
Она вскочила.
— А ну отвечайте! Что случилось?
Техник быстро покачал головой. Ему явно было не по себе.
— В импланте находится молодая женщина примерно двадцати одного года. Видимо, некоторое время она была в стазисе… лет двадцать, по нашим прикидкам. Она совершенно не в курсе сегодняшних событий, и это доказывает, что ее психика записана давно. Ее индекс…
— Этого не может быть, — сказала Карен. — Где мой муж?
— Не знаю. Вам что-нибудь говорит имя Андия?
— Что?
— Андия. В идентификате женщины — это имя.
— Так звали нашу дочь. — Карен почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Придерживаясь за подлокотник кресла, женщина медленно села. — Что с моим мужем?
— Пока мы смогли лишь поверхностно изучить имплант. В нем только одна личность, и она утверждает, что ее зовут Андия. Я не знаю, что произошло с вашим мужем.
Карен изумленно покачала головой.
— Но она же пропала… Двадцать лет…
Техник беспомощно пожал плечами.
Гарри… Его заставили носить имплант. Это было невозможно, лежало за гранью надежд, мечтаний и кошмаров. Вернуть себе дочь в обмен на мужа… Что это, чудо? Или извращенный фокус?
Нет. Гарри обвел их вокруг пальца. Но он не мог этого сделать без посторонней помощи.
Она посмотрела на техника, решив любой ценой удержаться от слез. Чтобы не упасть в обморок, надо, пожалуй, встать и пройтись. Она медленно, осторожно поднялась, заставила себя успокоиться, усилием воли прогнала тошноту. Необходимо что-нибудь сказать. Продемонстрировать рациональную реакцию…
— А с ней можно поговорить?
— К сожалению, нет. Для этого нужно расширить оперативную память. Ваша дочь — гражданка Земли?
Карен проследовала за техником в регистратуру и ответила на его вопросы. Спустя некоторое время удалось найти заархивированную личную карту Андии, которую завели в клинике, когда девочке ставили имплант. Все сходилось точь-в-точь.
— Это настоящее чудо. — Видимо, техник не поверил Карен. Он ведь не сам вынимал имплант из головы ее мужа. — Я позабочусь о расследовании в соответствии с законом.
Она кивнула. Оцепенение уже распространилось по всему телу. Одной решимости держать себя в руках было мало: Карен чувствовала, как ее раздирают горе, страх, изумление и надежда.
«Я потеряла Гарри, зато нашла дочь».
Необъяснимо.
Она никогда не верила в высшие силы. Ее учили с детства, что религия может дать лишь призрачное утешение. Но сейчас она могла думать только о Мирском.
«Если Гарри с тобой… Если это ты его забрал, то, пожалуйста, позаботься о нем. — Мольба адресовалась русскому аватаре и силам, что стояли за ним. — И спасибо, что вернул мне дочь».
Целый час, пока доктора выкарабкивались из паутины законов и должностных инструкций, Карен одиноко прождала в тесном кабинете. Даже прикорнула. Когда ее разбудил возвратившийся техник, она почувствовала себя гораздо лучше. Оцепенение исчезло.
— Мы добились для Андии реинкарнации, — сообщил техник. — Она в списках, но, боюсь, вам придется подождать. Похоже, впереди горячие денечки, а то и месяцы. Пришло распоряжение подготовить клинику для работы в чрезвычайном режиме. Временно мобилизуются все шаттлы в округе, да и машины… Я могу устроить, чтобы вас отвезли домой на шаттле «скорой помощи». Но он вылетает примерно через час.
Карен махнула рукой. Дома ее никто не ждал.
— Я лучше здесь останусь. Может, пригожусь вам.
— Пожалуй, — с сомнением произнес техник. — Мы подняли досье вашей семьи… Извините, но этого требовали обстоятельства. Никто из нас не понимает, что случилось. — Он растерянно покачал головой. — Ваша дочь погибла в море. Вы никак не могли достать ее имплант вместо импланта супруга.
Она кивнула, грустно и смущённо улыбаясь.
— Вам самой не нужна помощь?
— Нужна, — ответила она через секунду. — Я бы хотела поговорить с дочерью, как только появится возможность.
— Разумеется, — сказал техник. — Советую поспать в этом кабинете. Мы вас позовем.
— Спасибо. — Она оглядела кабинет и решила лечь на операционный стол.
«Андия…»
ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Корженовский шагал по парку, носившему его имя, — знаменитый реликт вернулся полюбоваться на собственный памятник.
А на самом деле он пришел на встречу с Ольми, но на час раньше, решив заодно бросить взгляд на свое давешнее творение, которое после реинкарнации посетил только раз. В Шестом Зале и скважине делать было почти нечего; пока Силы Обороны выполняли свою задачу — эвакуацию Пуха Чертополоха, — он подготовил к открытию новый, не столь опасный канал.
В городе Пух Чертополоха парк Корженовского занимал сто акров. Безупречно ровные, прилизанные луга с крапинами цветов гармонировали с перелесками дубов, елей и более экзотических деревьев. За века, минувшие со дня Исхода, удалось сохранить от силы несколько парков, и этот был лучшим.
Корженовский проектировал его еще до своей гибели, еще до открытия Пути, совмещая рационализм с утопией, сочетая на небольшом участке миры растений, животных, насекомых и микроорганизмов. Перед собой он ставил только одно условие: жизнь всех обитателей парка должна быть естественной и неизменной. Утопия осуществилась благодаря тому, что он ограничил экологию парка несколькими усовершенствованными и изолированными друг от друга нишами.
В парке царили мир и покой.
Гулять по нему можно было в любое время года. Погода подражала земной, точнее, английской конца восемнадцатого столетия. Из любой точки парка посетитель видел только живую природу. Ее регулярно холили дистанционные-садовники; отмершая растительность перегнивала на месте. Насекомые и микроорганизмы не паразитировали на растениях, а жили в симбиозе с ними.
То был декоративный сад высочайшего уровня; разбитый даже не в евклидовом, а в гильбертовом[7] пространстве, он имел вид не животного и не геометрической фигуры, а идеального растения — воплощенные райские кущи, Эдем, каким тот мог выглядеть в воображении английского садовника и каким, несомненно, представлял его себе Корженовский.
Да, все это создал он. А кто он? Инженер — живая легенда, отголосок истории, снискавший официальное уважение и неофициальную подозрительность со стороны как неогешелей, так и надеритов? Конрад Корженовский, естественнорожденное человеческое существо, талантливейший отпрыск семьи надеритов, выдающийся математик и дизайнер? Вместилище мятущейся души Патриции Луизы Васкьюз? Да разве это важно? Кто он, как не пылинка в воздушном потоке, и кому какое дело до того, кем он был и что совершил в далеком-предалеком прошлом?
Скоро граждане Гекзамона попытаются вернуть себе утраченную вотчину. Очень возможно, что нынешние претенденты на Путь вынудят их разрушить Пух Чертополоха. Если это случится, в огненном вихре погибнет, наверное, и Конрад Корженовский.
Власть на власть, сила на силу, амбиции на амбиции…
Когда он в последний раз работал в парке? Почти забыл… У него вообще маловато подобных воспоминаний. После его гибели их собрали и заархивировали вместе с дублями…
А погиб он от рук ортодоксальных надеритов.
А еще его прокляли родители, ибо из-за него случился Исход.
Смутьян.
Да, этим словом сказано почти все.
Он вошел в круг растительного лабиринта в геометрическом центре парка. Внешняя живая изгородь, позабывшая садовые ножницы, доставала до пояса; в ее геометрии с трудом угадывались шахматный порядок, радиальные лучи и дуги. Некоторые углы представляли собой проекции трехмерных фигур, что особенно усложняло внешний лабиринт. Правда, человек, оснащенный имплантами, выбирался из него без особого труда, поскольку его память надежно фиксировала ориентиры — какие угодно и в любом количестве.
Корженовский вспомнил, как закладывал этот лабиринт, надеясь, что люди, приходящие сюда, не будут пользоваться имплантами. Большинство пользовалось. И это открыло ему кое-какие нюансы человеческой натуры. Бросать вызов обстоятельствам, испытывать свои силы по душе единицам. Прочих вполне устраивает путь наименьшего сопротивления.
Корженовский огляделся по сторонам и увидел в центре лабиринта, метрах в ста от себя, человека. Тот двинулся к выходу, а Корженовский — в обратном направлении, торопливо, как будто ему предложили состязание.
Поиски прохода отвлекали от тягостных мыслей и успокаивали. Корженовский не смотрел на человека, сосредоточенно вспоминая собственноручно начертанный план лабиринта. Но тот затерялся где-то в недрах памяти.
Когда их разделяли считанные концентрические круги внутреннего, менее сложного лабиринта, Корженовский поднял голову и посмотрел встречному прямо в глаза. На миг возникло чувство, что со дня реинкарнации минуло не сорок лет, а лишь несколько часов…
Он узнал Рая Ойю, главного открывателя Врат Бесконечного Гекзамона. Его появление было чудом сродни визиту Мирского — оба улетели вместе с владениями гешелей.
— Здравствуй. — Открыватель Врат поднял руку и указал подбородком куда-то мимо Корженовского, предупреждая, что они не одни. Инженер неохотно повернулся и увидел возле изгороди Ольми.
Его вдруг разобрал смех.
— Это что, заговор? Вы с Ольми заодно?
— Нет, не заговор, — ответил Рай Ойю. — Он ждал не меня. Однако это прекрасная возможность поговорить с вами обоими. Может быть, выйдем к господину Ольми? Лабиринт великолепен, но для приватных бесед не годится.
— Хорошо. — Инженер выговорил это слово медленно и четко.
— А ты как будто не удивлен, — сказал Рай Ойю.
— Я уже ничему не удивляюсь. — Корженовский подождал, пока к нему подойдет собеседник. Потом, шагая рядом с ним по дорожке, осведомился: — Ты, стало быть, тоже аватара? Предрекаешь конец света?
— Ничего я не предрекаю. Будете допрашивать? Выяснять, реален я или нет?
— Не будем. — Корженовский отмахнулся обеими руками. — Ты — Призрак Минувшего Рождества. Как пить дать, нашими делишками заинтересовались сами боги. — Он снова рассмеялся, негромко, устало.
— Так ты веришь, что я тот, кем выгляжу?
— Не то чтобы очень, — проговорил Корженовский. — Просто я допускаю: ты тот, кем стал Рай Ойю.
Бывший открыватель Врат выпустил одобрительный пикт. Корженовский не заметил у Ойю ни пиктографа, ни какого-либо другого проектора. Пикты появлялись ниоткуда, и одно это вызывало интерес.
— У меня к вам с Ольми просьба…
— Сдается, что мы ее уже выполнили.
— Я хочу убедить вас кое в чем очень важном.
— Я соглашался с Мирским. — Сказав это, Корженовский слегка устыдился. «Во всяком случае, часть меня соглашалась», — подумал он, а вслух сказал: — Поддерживал его.
Рай Ойю понимающе улыбнулся.
— Ты не пожалел труда, чтобы открыть Путь.
Корженовский снова махнул рукой, словно отгоняя наваждение.
— Я выполнял свой долг перед Гекзамоном.
— А других мотивов разве не было?
Инженер не ответил. У него не было других мотивов, и он не мог понять, что окрашивает его душу в тоскливые осенние тона.
— В тебе — дубликат психики очень необычной женщины. Я сам распорядился о ее копировании. Признайся, ты сейчас работаешь на нее?
— Вот, значит, как…
— Да, вот так.
— Пожалуй, в некотором роде я действительно работаю на нее. Но ее желания не противоречат моим обязанностям.
— Дубликат — это не полная личность. Если при копировании случился какой-нибудь сбой, пусть даже мотивации и базовые данные записались целиком и полностью, возникший в результате разум едва ли можно назвать целостным и надежным.
В сердце Корженовского сгущалось серое уныние.
— Меня донимали, — признался он. — Заставляли… подталкивали… — Он не смог договорить.
— Не расстраивайся. Все еще может обернуться к лучшему.
Корженовскому хотелось убраться куда-нибудь подальше, спрятаться… Да разве мог он тогда отказаться и предложить вместо себя кого-нибудь надежного, ответственного?
— Ты можешь воспользоваться ее талантами, — сказал Рай Ойю, когда они оказались за пределами лабиринта. — Теми, которые тебе достались.
Открыватель Врат поприветствовал Ольми пиктом, а тот в ответ лишь кивнул.
— Никто мне тут не удивляется, — посетовал Рай Ойю.
— Пора чудес. — Голос Ольми звучал напряженно, даже неестественно.
«Внешне спокоен, внутренне измучен, — подумал, глядя на старого друга, Корженовский. — Сейчас-то что тебя гложет, а?»
— Вы уверены друг в друге? — спросил Рай Ойю.
— Я ни в ком и ни в чем не уверен, — сказал Ольми. — Но разве у нас могут быть тайны от Финального Разума?
— Скажешь тоже… Ладно, как бы там ни было, нам определенно пора потолковать по душам.
Наверное, я выгляжу не лучше, чем Ольми, подумал Корженовский.
— Это место ничем не хуже любого другого, — сказал он. — Ни мониторов, ни дистанционных. Можно разговаривать пиктами.
— Разговор будет трудным, — начал Рай Ойю. — Вы много дров наломали, пришло время взяться за ум. Видимо, Мирскому не хватило настойчивости или хитрости. Я могу вам обоим кое-что предложить. Это разом снимет все ваши проблемы. Ваши, но не Гекзамона. Земля и Гекзамон пусть научатся жить в ладу друг с другом, им от этого никуда не деться. Ну что, согласны послушать?
— Я повинуюсь, — хрипло, натужно произнес Ольми. — Вы — от командования потомков?
— Это еще что за зверь? — спросил Инженер.
Они сели на каменные скамейки, стоящие кольцом и окруженные древовидными розами.
— Не тебя одного заставляли и подталкивали, — сказал Рай Ойю Корженовскому. — Господину Ольми пора кое-что объяснить, а потом и я выскажусь…
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Ничего подобного не бывало с Разлучения. Из пяти обитаемых Залов астероида вывезли четыре миллиона жителей Пуха Чертополоха; для этого понадобились все космические корабли с трассы Земля-Луна. Но и после того как число шаттлов всех размеров и моделей доросло до десяти тысяч, эвакуация шла медленно, поскольку у нее с лихвой хватало противников. То и дело случались конфликты между фракциями, обретшими на Пухе Чертополоха новую родину.
За последние четыре десятка лет Пух Чертополоха стал оплотом и нервным центром Гекзамона, изъяв множество функций у орбитальных владений под предлогом их уязвимости. Теперь ему пришлось возвращать эти функции, и умение Гекзамона транспортировать горы информации в очень маленьких емкостях ненамного упрощало эту задачу.
Окутанный полем-средой, Ольми стоял в скважине Первого Зала и наблюдал за шаттлами. Четыре корабля вышли из строя; бреши в потоке транспорта тотчас затянулись, а неисправные корабли отправились на ремонт во вращающиеся доки. Всего четыре из десяти тысяч… В некоторых отношениях технология Гекзамона все еще внушала почтение.
Создание, завладевшее разумом Ольми и смотревшее на все его глазами, от комментариев воздерживалось. Оно позволило рабу самостоятельно выполнять согласованный план — участвовать в эвакуации и тайно готовить кражу щелелета.
Ольми уже исповедался и очень болезненно воспринял выражение лица Корженовского. Для него различие между поражением и подчинением высшей власти успело изрядно поблекнуть…
Он сбросил часть бремени с души, но теперь на нее легла еще большая тяжесть: понимание того, что и без ярта в голове он поступал бы точно так же. Задумывал бы такие же точно планы, противился бы воле лидеров Гекзамона и mens publica.
Кое-кто обязательно сочтет его изменником, а не просто незадачливым солдатом, проигравшим неравный бой.
Корженовский закончил приготовления всего за девять часов до запланированного начала прокладки нового канала. На сей раз красной церемониальной мантии он предпочел черный комбинезон — одежду практичную и лучше подходившую для подобного мероприятия, если не сказать авантюры. Принимая от телепредов и дублей доклады о нормальной работе генераторов и прожекторов Шестого Зала, его мозг позволил себе погрузиться в воспоминания.
Он хорошо помнил годы после первого открытия, когда непредвиденные нарушения в структуре Пути четырежды сулили полную катастрофу. То были очень трудные времена, ведь Гекзамон тогда оказался перед лицом двойной опасности — яртского вторжения и капризов своего могучего и темпераментного создания.
Поначалу обе стороны соблюдали нейтралитет. Ни ярты, ни люди не знали, чего им ждать друг от друга. Попытки наладить связи с яртами встретили отпор. Атаки яртов (их вернее было бы назвать вылазками диверсантов) начались после первого кризиса стабильности Пути; были нанесены незначительные повреждения Седьмому Залу, и Корженовский опасался, что на аварии в замурованном прожекторном узле структура Пути может отреагировать опасными стрессовыми нагрузками…
В тот раз его опасения не сбылись. Но теперь стрессовая нагрузка или дисбаланс иного рода может послужить во благо — в кратчайший срок (возможно, не более двадцати четырех часов) вызвать дробление Пути. Правильно рассчитанный дисбаланс, идя в суперпространстве по всей «длине» Пути, способен скрутить его в петли, стянуть в узлы, привести к возникновению фистул и в конечном итоге к распаду. Корженовский ясно представлял себе, как должна выглядеть внутри и вовне Пути ударная волна дисбаланса.
В пространстве и времени линия Пути пересекает бесконечное число точек. Меньшую бесконечность точек она пересекает в других вселенных. Но каждое пересечение само по себе не вечно.
Срок существования любых Врат ограничен, он не может превосходить срока жизни Пути (по внутреннему времяисчислению). Число Врат, которые можно создать в Пути, огромно, но не бесконечно, и не из каждой точки можно выйти наружу.
Чтобы довести свою разрушительную работу до конца, ударной волне дисбаланса могли потребоваться годы, даже столетия. Корженовскому это виделось так: из-за волны большая часть Пути сожмется в гармошку; множество спонтанно образованных фистул — соединений между различными сегментами — закупорит длинные секции по принципу удавки, петли. Фистулы способны разрастаться и соединяться друг с другом; отсеченные ими секции будут дрейфовать в пространстве.
Когда волна дисбаланса угаснет, от Пути останется лишь хвостик с «воздушным шаром» на конце — рудиментарной Вселенной, упомянутой Мирским.
Все это труднопостижимым даже для Инженера образом сказывалось на свойствах самых далеких сегментов Пути, о чем еще до Разлучения свидетельствовал Рай Ойю. Если бы Рай Ойю или Патриция хотя бы предположили, что Путь способен радикально меняться из-за незначительных структурных нарушений, они бы нашли доказательства тому сразу за порогом Гекзамона.
Получив последний доклад, Корженовский отправился в скважину, чтобы спокойно посидеть в своей восстановленной сфере. Там он закрыл глаза и предался медитации и глубокой меланхолии, занятию не столь уж неприятному.
Он не был в долгу ни у кого — и в то же время отвечал за всех. У него не было семьи, кроме самого Гекзамона. Погибать ему уже доводилось, и смерти он не боялся. Он боялся лишь одного: наделать непоправимых ошибок.
Корженовский уже досадил существам, которые неизмеримо опередили человечество в развитии, — он создал Путь. Слава Богу, они не держат на него зла: возможно, это отличительная черта превосходящего разума. Возможно и другое: любые попытки эмоционального восприятия или логического объяснения его действий, даже визита Мирского, суть упрощения, свойственные ограниченным умам.
Сейчас Корженовский отдавал Гекзамону долг — исправлял ошибки. Хватит ли обществу проницательности и смирения, чтобы навсегда отказаться от Пути? Не захотят ли когда-нибудь люди создать новый Путь? А если захотят, сможет ли кто-нибудь остановить их?
За всю историю Пути ни он, вдоль и поперек прочесавший космос Ключом, ни открыватели Врат не обнаружили другого такого сооружения. Правда, Мирский намекнул, что в иных вселенных появлялись схожие конструкции, но то в иных вселенных.
И ни одна из этих конструкций не была копией Пути. Корженовский знал цену своим талантам, однако не считал себя уникумом. Ему не удалось найти способ создания Врат, не требующий промежуточного сооружения наподобие Пути; другие расы, возможно, преуспели в этом, чем и объясняется отсутствие аналогов.
Нельзя исключать и вмешательство заинтересованных сил, чьи посланники, Мирский и Рай Ойю, всего-навсего рядовые солдаты. Но как они могли допустить появление хотя бы одного Пути, если он для них такая препона?
Если Корженовский будет действовать по плану Рая Ойю и добьется успеха — в чем он весьма сомневается, ибо все это крайне рискованно, — то, быть может, Финальный Разум, или командование потомков, как его называет засевший у Ольми в голове ярт, даст на все вопросы исчерпывающие ответы.
Патриция Васкьюз помалкивала. План Рая Ойю учитывал и ее интересы.
ЗЕМЛЯ
Прежде чем занять новую должность в Крайстчерче, Карен удостоверилась, что с ее дочерью обращаются хорошо. В Новой Зеландии не нашлось свободного оборудования, необходимого для полного расширения личности Андии; точно так же дело обстояло на всей Земле из-за спешной эвакуации Камня. Это отдаляло реинкарнацию на несколько недель и означало также, что до тех пор Карен не сможет поговорить с дочерью. Оставалось только работать и терпеливо ждать.
Когда орбитальные объекты оказались под завязку набиты беженцами, началось обустройство лагерей на Земле, близ технологически развитых агломераций. Идеальный эвакопункт должен был располагать всем необходимым для размещения аппаратуры городской памяти и прочей передовой техники Гекзамона, необходимой гражданам для повседневного труда и быта. Как оранжерея для цветов, думала Карен, или своего рода модернизированный улей.
Она получила назначение в лагеря, расположенные вокруг Мельбурна, на должность посредника между старотуземной администрацией И эвакуационными властями с орбитальных объектов. День за днем она устраняла шероховатости, добивалась взаимопонимания и делала все от нее зависящее, чтобы землянам не наносили новых обид. Измотанная до предела, она ночевала в собственном миниатюрном жилище-пузыре и видела в снах Гарри и Андию, совсем еще малышку, а еще — Павла Мирского.
А если не спала, то плакала или просто лежала неподвижно, стиснув зубы и пытаясь разобраться в чувствах. Карен благодарила судьбу за неразбериху, царящую вокруг, за уйму дел.
Мир вновь менялся. Карен с радостью принимала вызов новизны, но какие горы могла бы она своротить, будь рядом Гарри! Какие решила бы проблемы и с какой легкостью!
К концу недели подготовку лагерей следовало закончить. Уже приземлялись шаттлы, из которых высаживались иммигранты.
В последний день недели, сразу после полудня, Карен прихватила завернутый в бумагу бутерброд и бутылку пива и взобралась на низкий, поросший кустарником холм. С вершины она увидела бывший парк. Сейчас там стояли сотни временных жилищ, спроектированных и сооруженных гекзамоновски-ми машинами, из которых самая большая напоминала размерами обычный земной грузовик. Несколько дней — и здесь возникнет вполне жизнеспособная община.
Поселок возводился на ровном участке земли подле холма. Он был построен лишь наполовину, однако уже имел некоторое сходство с городами Пуха Чертополоха. Пока все сооружения — ряды куполов и многоярусных призм, широкие прямоугольники ферм-конвейеров, большие общественные центры в виде перевернутых чаш — были полупрозрачными или белыми, но вскоре органические красители и структурные модификаторы помогут им обрести законченные формы и цвета. Интерьеры будут созданы потом, и далеко не везде появятся проекторы-декораторы; переселенцам с Камня придется отвыкать от роскоши.
«Наверняка они сочтут, что очутились среди варваров, — подумала Карен, — ведь любому нашему городу понадобится несколько веков, чтобы дорасти до технического уровня этой общины».
Но, быть может, вынужденное переселение на Землю убедит граждан Гекзамона в том, что начатое дело — Возрождение — необходимо довести до конца. Земному и Орбитальному Гекзамонам придется-таки найти общий язык.
Но так будет лишь до тех пор, пока не минует угроза Пуху Чертополоха. Потом беженцы вернутся по домам, и все пойдет, как прежде.
Впрочем, это казалось маловероятным. Что бы ни утверждали официальные источники, за эвакуационной деятельностью угадывалась рука Мирского.
Если непостижимые для нее силы по-прежнему влияют на события, то Гарри, возможно, не ушел в небытие. Пусть они с Карен больше никогда не встретятся, он все равно где-то существует.
Ветер доносил со стороны лагеря запах свежей зелени — запах растущего, оживающего города. Карен посмотрела в небо и вдруг с необъяснимой ненавистью пожелала Пуху Чертополоха гибели.
До поздней ночи, до ухода в тревожный сон она так и не поняла, в чем тут дело, а утром, когда навалились новые заботы, почти забыла об этом.
Но желание не исчезло.
«Вам придется решить, где вы останетесь. Нельзя жить одновременно в двух мирах».
ПУТЬ
В редкие минуты (чем бы они ни были — временем или иллюзией времени), когда Риту не тестировали, не допрашивали и не подвергали экспериментам, когда она почти верила, что мысли в мозгу — ее собственные, пленница пыталась вспомнить каждое слово, услышанное от бабушки. Было ясно, что Патрикии никогда не приходилось сталкиваться с яртами, и для Риты они оказались сущей загадкой. «Что они со мной делают?» Возможно, они разделили сознание и тело, поместили их в разные хранилища. Она не ощущала своего тела, вернее, ощущала, но не верила, что оно настоящее. Некоторые иллюзии были очень убедительны, но она приучилась не доверять самому явному.
«Где я?»
Вероятно, снова в Пути. Как ни страшно выглядит Гея, задача яртов еще не выполнена, — объяснили ей. Дедукция подсказывала, что существам, изучающим Риту, удобнее иметь ее тело под рукой. Тело, но не разум.
Разум может находиться где угодно.
«Кто меня тестирует? Тифон?» Откуда ей знать? Возможно, это не играло роли. Ярты казались все на одно лицо.
Подчас тесты проливали свет, если удавалось их запомнить, а в разрозненные мгновения, когда она бывала сама собой, осмыслить.
Для нее создавали разные ситуации с фантомами знакомых людей (среди них поначалу не было тех, кого она повстречала в Александрейе), и она играла свою роль всерьез, не без надежды, что ее окружает действительность. Да, часть разума целиком поддавалась иллюзии. Но другая часть, беспомощная и безвольная, все-таки таила в себе скепсис.
Много раз Рита встречала Патрикию. Много раз некоторые сцены переигрывались, при этом ее собственные воспоминания выходили на передний план, и Рите удавалось заново просмотреть их вместе с яртами.
Спустя какое-то время все изменилось. Жизнь обрела устойчивость, Рита поступила учиться в Мусейон. Тюремщики больше не вмешивались в ее иллюзорный мир.
Она ютилась в женском общежитии, торила себе стезю через социальный и политический остракизм, посещала лекции по математике и инженерному искусству и надеялась в скором времени возобновить изучение теоретической физики.
Ее дидаскалосом стал Деметриос. Он выглядел очень реальным, даже почти развеял сомнения скептичной части сознания. Впрочем, все вокруг было точь-в-точь как в жизни, так что скепсис начал постепенно выдыхаться, и со временем иллюзорным стало не настоящее, а прошлое. «Они пробили мою защиту», — такова была последняя мысль Настороженной части разума.
Александрейя обернулась реальностью, правда, местами искаженной.
О путешествии в степи Рита не помнила ничего.
Она выиграла большинство академических ристалищ. Интерес Деметриоса к ней быстро вышел за рамки внимания дидаскалоса к способной студентке. У них было что-то общее, а что именно — не удавалось определить никому.
День уходил вслед за днем, и вот наступила айгипетская зима, сухая, как любое другое время года, но довольно прохладная. Однажды они отправились на озеро Мареотис, и Деметриос, работая веслами, признался:
— Я тебя научил почти всему, что знал сам. Кроме искусства политической интриги. По этому предмету ты здорово отстаешь.
Рита не стала отрицать.
— Честность — лучшая политика, — твердо заявила она.
— Только не в Александрейе, — сказал он. — И уж тем более не для внучки Патрикии.
Вдоль подпорных стен из песчаника и гранита, тысячелетних хранителей древних границ Мареотиса, горделиво ступали белые ибисы. Рита сидела на корме и изо всех сил пыталась что-нибудь вспомнить. Голова раскалывалась от боли, заботливость дидаскалоса раздражала… Нельзя сказать, что она Рите совсем не нравилась. Просто у нее было какое-то срочное дело, вот только какое?.. Встреча с императрицей? Когда она должна состояться?
— Я все жду аудиенции у Клеопатры, — сказала девушка, абсолютно ничего не имея в виду.
Деметриос улыбнулся.
— Это насчет отца?
— Наверное. — Голова заболела еще сильнее.
— Он хочет положить на лопатки библиофилакса.
— Думаю, дело не в том… Наверное, очень трудно добиться аудиенции у императрицы.
— В этом нет ничего странного. Она очень занята.
Рита прижала ладони к щекам. Удивительное ощущение… как будто ничто обрело твердость.
— Мне надо на берег, — тихо произнесла она. — Мутит.
Кажется, именно тогда дотоле незыблемая иллюзия пошла трещинами, причем не по воле тюремщиков. Что-то надломилось в сознании Риты. Запертые в его недрах мысли и воспоминания бурлили и рвались наружу.
Прошло, как ей казалось, несколько дней. Днем она училась, а по ночам пыталась заснуть. Но сон был странным — пустота в пустоте.
Иногда в этих жутковатых снах она видела юную девушку, которая стучалась в дверь бабушкиного дома. Кто эта девушка и зачем она так настойчиво стучится к Патрикии, которой недосуг принимать у себя всех желающих? Девушка плакала и таяла от горя, но не уходила. В одну из ночей она превратилась в скелет с отвисшей челюстью, туго запеленутый в льняной саван и пахнущий травами, так и стояла, словно прислоненный кем-то к двери и забытый рулон материи. Но стук, гулкий и отчаянный, не умолкал.
Патрикия так и не вышла к девушке и не пустила ее в дом.
Зато Рите удалось в конце концов добиться приема у императрицы. В личных покоях Клеопатры она увидела Оресиаса: сидя в углу, он, как ученый древности, читал толстый свиток. На стене висел портрет Джамаля Атты в траурной рамке.
Затем рыжеволосый кельт ввел Риту в самую любимую комнату императрицы — спальню в глубине дворца, окруженную неколебимой каменной мощью, холодную и сумрачную. Там пахло ладаном и хворью. Рита рассматривала кельта, а тот не сводил с нее угрюмых глаз, в глубине которых угадывался страх.
— Я должна была бы знать твое имя, — сказала она.
— Проходи, — молвил кельт. — А имя мое забудь. Ступай к госпоже.
Императрице недужилось, это было яснее ясного. Лежа на широкой кожаной тахте, она куталась в шкуры экзотических зверей Южного континента; кругом висели золотые масляные светильники и электрические лампы. Императрица была очень дряхлой — седая, тощая, в черном старушечьем платье. Вокруг тахты в беспорядке стояли деревянные ящики с Вещами. Рита остановилась справа от спинки кровати. Императрица не сводила с девушки взгляда.
— Вы не Клеопатра, — сказала Рита.
Императрица не отозвалась.
— Мне необходимо поговорить с Клеопатрой.
Рита повернулась и увидела Люготорикса — так звали этого человека, стоявшего в дверном проеме.
— Я не там, где должна быть, — произнесла она.
— Все мы не там, где должны быть, хозяйка, — сказал кельт. — Не забывай. Я стараюсь быть сильным и помнить, но это нелегко. Не забывай!
Рита вздрогнула, но страх ощущался только на поверхности души.
Из теней вышел Тифон, целый и невредимый, такой же реальный на вид, как Люготорикс. На его лице успели появиться мудрые складки, во взгляде — опыт, понимание, даже человечность.
— Теперь тебе разрешается вспомнить, — сказал Рите поводырь.
ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Тапи Рам Ольми шагал по коридору жилого комплекса, построенного столетия назад. Апартаменты семейной триады Ольми-Секор, где ему назначил встречу отец, отыскались без особого труда. Дверь была отворена, за ней виднелся декор в стиле и вкусе прежних жильцов. Он хорошо изучил этот этап отцовской жизни. Перед самым Исходом семейной триаде пришлось покинуть Александрию — город Второго Зала. Здесь Ольми провел только три года, однако любил возвращаться сюда, как будто лишь эту квартиру считал своим домом.
Тапи еще не успел привыкнуть к стабильности мира вне городской памяти и яслей, и такая привязанность казалась ему курьезной. Но он свято верил: что бы ни делал отец, это хорошо и правильно.
Ольми стоял у единственного окна в просторной комнате справа от прихожей. Тапи молча вошел и стал ждать, когда отец заметит его.
Ольми повернулся. Тапи, крепкий и цветущий, сразу расстроился: по всей видимости, отец забросил омолодительные процедуры. Он сильно похудел и выглядел измученным. Он остановил на Тапи невидящий взгляд.
— Рад, что ты смог прийти.
— Я рад, что ты захотел меня видеть.
Ольми сделал несколько шагов вперед. Взгляд его сфокусировался, и он снова посмотрел на сына — ласково и в то же время слегка отчужденно.
— Прекрасно. — Это относилось к мелким деталям внешности, украшениям, заметным лишь тому, кто жил в собственноручно сконструированном теле. — Ты неплохо потрудился.
— Спасибо.
— Я так понял, ты передал Гарри Ланье мое послание… перед его смертью.
Тапи кивнул.
— Жаль, что не доведется послужить под его началом.
— Замечательный был человек. Обидно, что так неловко сложилась судьба двух мужчин, почти всю жизнь отдавших Гекзамону…
Тапи напряженно внимал, склонив голову набок.
— Буду счастлив, если ты кое-что передашь маме. Я ее не увижу.
— Она все еще в изоляции, — сказал Тапи. — Я тоже не смогу с ней встретиться.
— Ты все равно увидишься с ней раньше, чем я.
Тапи крепко сжал губы, но больше ничем не выдал волнения.
— Я, может быть, расстаюсь с вами насовсем. Не могу пока ничего объяснить…
— Папа, ты уже так говорил, — перебил Тапи.
— На сей раз у меня нет ни сомнений, ни другого выбора.
— Вот вернется Павел Мирский… — сказал Тапи, надеясь, что отец обратит это в шутку.
— Если удастся. — От улыбки Ольми у Тапи мороз пошел по коже.
— Папа, можно кое о чем спросить?
— Лучше не стоит.
Тапи кивнул.
— Я бы все равно не сумел ответить, — добавил Ольми.
— Могу я чем-нибудь помочь?
Ольми снова улыбнулся, на этот раз ласково, и легонько кивнул.
— Да. Твой новый пост — в Седьмом Зале?
— Да.
— Ты вот что скажи. Я сам пытался это выяснить, но безуспешно. Ваше оружие только по яртам стреляет? Или и по людям может?
— На стрельбу по людям оно не запрограммировано.
— Значит, по людям не будет палить ни при каких обстоятельствах?
— Вручную можно перепрограммировать на огонь по любой цели. Но это надо сделать заблаговременно.
— Не надо, — сказал Ольми.
— Что?
— Именно так. Не надо перепрограммировать на стрельбу по людям. Понимаю, эта просьба может повредить твоей карьере, но она единственная.
Тапи сглотнул и уперся взглядом в пол.
— Папа, я все-таки должен задать один вопрос. Ты собираешься нарушить закон. — Он протянул руку, коснулся отцовского запястья. — Ты уверен, что это послужит на благо Гекзамону?
— Да, — сказал Ольми. — Думаю, по большому счету — да.
Тапи попятился.
— Если так, не надо больше ничего говорить. Все, что смогу, я сделаю. Но если будет хоть малейший намек на… если… — На лице юноши отражались гнев и смятение.
Ольми закрыл глаза и сжал руку сына.
— Если будет хоть тень подозрения, что я лжец и предатель, перепрограммируй.
— Что-нибудь еще? — угрюмо спросил Тапи.
— Я уже благословил тебя.
— Я хоть когда-нибудь узнаю?
— Если у меня будет один-единственный шанс, я все тебе расскажу.
— Папа, ты идешь на смерть?
Ольми покачал головой.
— Не знаю.
— Что передать маме?
Ольми вручил ему блок.
— Вот это.
Тапи сунул блок в карман, шагнул к отцу и порывисто обнял его.
— Не хочу, чтобы ты уходил. Не хочу, чтобы насовсем. В тот раз я не смог этого сказать. — Он отступил, и Ольми увидел на его щеках слезы.
— Боже мой, — тихо вымолвил он. — Ты умеешь плакать.
— Разве это плохо?
Ольми коснулся слезинки пальцем и сказал:
— Нет. Я всегда жалел, что разучился.
Они вышли из квартиры, и Ольми запер дверь. В коридоре они молча кивнули друг другу и быстро зашагали в противоположные стороны.
«Твой сын очень похож на тебя», — напомнил о себе ярт.
— Даже чересчур, — сказал Ольми вслух.
СЕДЬМОЙ ЗАЛ
На этот раз скважина почти пустовала; в ней находились только Корженовский и двое наблюдателей в телесной форме — офицеры Сил Обороны. За силовым куполом стояли наготове щиты, чтобы при первом намеке на проблему сдвинуться между скважиной и туннелем. Некоторые прожекторы были оснащены аварийными предохранителями для дестабилизации канала и отвода энергии от стыка с куполом; этот способ позволял еще быстрее и надежнее разорвать связь между Путем и Пухом Чертополоха.
Но все эти меры предосторожности не позволили Корженовскому успокоиться. Чего теперь ждать от яртов? Нового штурма, только на сей раз — молниеносного, неистового и неудержимого? Все это сильно смахивало на шахматную партию с гроссмейстером… партию, где ставка — жизнь.
Если депеша Ольми и его ярта благополучно прошла, то возможен совершенно иной расклад. Но на это Корженовский совершенно не надеялся. Ведь едва открылся канал, в него ринулся поток враждебной энергии, — как тут определишь, добрался сигнал до Пути или нет? И достиг ли адресата?
Он подобрался к пульту, положил руки на Ключ, сосредоточился и окунулся в транс суперпространства, чтобы снова пережить красоту, величие и хаос поиска Пути.
На этот раз он его нашел быстрее. В сенсорной среде, смоделированной Ключом, среде, не совсем реальной и почти не доступной человеческим ощущениям, он двинулся по орбите сегмента Пути, быстро отыскал подходящие координаты для исходной точки вратоподобного туннеля. Ключ и техника Шестого Зала произвели необходимые вычисления и коррекцию.
Пух Чертополоха казался Инженеру нематериальным, чем-то вроде сна из прошлой жизни. Над куполом возникло пятно света, будто новая, не очень яркая звезда. Корженовский дал телепредам задание ввести в эту область зонд и изучить среду.
Никаких выбросов энергии. Вратоподобный канал протягивался равномерно и беспрепятственно. Из Пути, от дублей, зависших в считанных сантиметрах над устьем канала, пришла визуальная картина.
Путь на этом участке пустовал. Пустовал он и на сотни километров к северу и югу. Радарные импульсы унеслись на юг и возвратились почти с той же скоростью, чтобы сообщить: открытые Корженовским Врата находятся в тысяче километров от «пойманного» конца Пути.
Вражеских кораблей в этом направлении не обнаружилось. На севере их тоже не было, по меньшей мере, в пятистах тысячах километров.
Корженовский еще раз послал по каналу депешу ярта, выждал несколько секунд и установил передатчик на регулярный повтор. Ответа не приходило.
Но разве сама эта пустота не ответ? Тому, кто сталкивался с яртами, следует считать ее чрезвычайно вежливым приглашением.
«Теперь у нас есть плацдарм», — пиктами сообщил Корженовский офицерам Сил Обороны.
Он отозвал дистанционных и перерезал вратоподобный канал. Это предусматривалось планом: при благоприятных обстоятельствах он сам отправится вперед и попробует открыть полный канал, соединить Путь с Седьмым Залом.
Туда уже выдвигалось боевое охранение Сил Обороны.
Передохнув несколько минут и собрав волю в кулак, Корженовский приступил к новому открытию Пути.
Снова образовалось пятно света, раскинуло во все стороны лепестки, заполнило вакуум за открытым Седьмым Залом садом изящных и причудливых цветов. Затмевая и отодвигая их, статичную геометрию инженерных сооружений окутала дымка скукоженных млечных путей из полуреальных вселенных. Все ярче по краям Седьмого Зала блестела бронза — Путь заполнял собой прилегающее пространство, да так быстро, что невозможно было уследить невооруженным глазом.
Инженер не покидал своего места в центре пузыря и не отрывался от Ключа, дожидаясь последнего подтверждения успеха — удлинения главной особенности Пути, щели, чем компенсировалась роль аппендикса к состоянию пространства-времени, которую, в сущности, он играл.
Инженер точно знал, где остановится торец щели. Под силовым куполом, ровно в девятнадцати сантиметрах от Ключа.
Он ощущал ее приближение. Визуально это походило на кривое зеркало, растущее прямо перед глазами. Математические абстракции Ключа зарегистрировали огромную, динамически скованную энергию, все силы, удерживающие Путь от распада и толкающие к распаду, были стянуты в неподвижный, но готовый лопнуть в любую секунду узел. В некотором смысле щель была реальнее самого Пути, но мало кто из людей воспринимал такую реальность.
Щель раздвинула поле купола, тотчас образовавшее вокруг нее тонкое ярко-синее кольцо. На торце щели безжалостно и страшно — даже для Инженера — отразилось несколько искаженных вариантов этого мира, промелькнули образы, к счастью, едва различимые. Наконец щель остановилась, как и было рассчитано, на расстоянии ладони от Ключа.
Корженовский отпустил рукояти. Он не видел Рая Ойю, но знал о его присутствии. Из Седьмого Зала сенсорные радары Сил Обороны обшаривали внутреннее пространство Пути и не находили никаких следов яртов.
— Состыковано прочно, — сказал Инженер. — Путь открыт.
ПУТЬ
Как и все эти годы после Разлучения, Камень летал по орбите, но его северный полюс больше не смотрел на планету. Седьмой Зал стал ничем не примечательным черным кратером. Силовые поля надежно защищали стык Зала с каналом, не подпуская к тому ничего материального.
Новости обгоняли одна другую.
Открытие Пути почти не праздновалось. События располагали не к торжествам, а к трезвому осмыслению. Гекзамон получил наконец вожделенную игрушку. Но без своего сокровища он жил десятки лет, и Бог весть сколько времени прошло внутри Пути…
Для президента еще не успели изготовить новое тело. Корженовский стоял посреди квартиры Фаррена Сайлиома в шпиле самого высокого из небоскребов, которые свисали с «драпировки» Третьего Зала, как кристаллы с паутины. Пустое и гулкое пространство апартаментов лучилось белизной недекорированной среды. Президентский образ являл собой проекцию; оригинал находился в изолированной секции городской памяти Пуха Чертополоха.
— Добрый день, господин Инженер.
Корженовский поклонился изображению.
— Дело сделано, господин президент.
— Мне докладывали, да я и сам видел. Отличная работа, если верить вашим коллегам.
— Благодарю вас.
— Не могли бы вы объяснить, почему Путь свободен на таком протяжении?
Корженовский отрицательно покачал головой.
— Не могу, господин президент.
«Приходится лгать».
— Быть может, ярты прячутся в засаде?
— Мне неведомы планы яртов, господин президент.
— Полагаю, у вас все-таки есть догадки, как и у меня. Недавно ко мне в городскую память наведывались посетители. Трое.
Корженовский поднял бровь и тут же отвел взгляд. Он страшно устал и еле держался на ногах. За его спиной из пола выросло кресло. Он сел.
— Простите. Я давно не спал и не пользовался тальзитом. Это была очень утомительная работа.
— Разумеется. Кстати, в городской памяти нельзя уснуть по-настоящему, а фантазии и иллюзии всегда шиты белыми нитками. Те, с кем я встречался, не были иллюзией.
Не желая отгадывать, Корженовский демонстративно сложил руки на груди.
— Это Павел Мирский, — сказал президент, — и, что весьма странно, покойный Гарри Ланье. Рэс Мишини признался, что поставил Гарри, вопреки его желанию, имплант. Я этого не одобрил, но ничего уже не смог исправить, только гарантировал Рэсу Мишини, что выше земного сенатора ему не подняться. Как бы то ни было, в импланте не сохранилось личности Ланье. Там оказался другой человек, двадцать лет назад пропавший без вести и все это время считавшийся погибшим. Дочь Ланье. Кто мог ее найти и вернуть?
Корженовский лишь пожал плечами.
— Еще был Рай Ойю, — продолжал Фаррен Сайлиом. — Мирский и Ланье говорили очень мало, а открывателю Врат удалось меня напугать. Он напомнил о высочайшем долге, о клятве, которую мы дали когда-то: использовать Путь для всеобщего блага. И прибавил, что вы готовите дестабилизацию Пути, которая в конечном итоге уничтожит его.
— Да, — сказал Корженовский.
— Похоже, эти аватары способны гулять сами по себе. Ланье с Мирским, видимо, уже ушли. Открыватель Врат еще здесь. Он говорит, что его задача скоро будет выполнена, если только вы не передумаете.
— Да.
— Согласитесь, это никак не укладывается в рамки нашей сегодняшней политики. Мы с вами — на ключевых постах. В моей власти сорвать ваш план. Но я могу поступить иначе: отойти в сторону, даже поддержать вас.
— Да, господин президент.
— Мы больше не враждуем с яртами?
— Возможно, господин президент.
— Они не нападут на Пух Чертополоха? Они готовы уступить нам Путь, позабыв все свои амбиции?
— Я не знаю. Ярт, которого Ольми изучает… — Корженовский умолк, надеясь, что не выдал президенту того, чего толком не знал сам.
— Я в курсе. Хотя, на мой взгляд, Ольми и ярт поменялись ролями.
— Вероятно, этим и объясняется отступление яртов. Они получили известие, что люди сознательно вошли в контакт с командованием потомков. Так ярты называют Финальный Разум Мирского.
— Похожей точки зрения придерживается и Рай Ойю.
— Следовательно, они воздержатся от нападения, если наша депеша получит подтверждение или не будет опровергнута.
— Просто в голове не укладывается, что ярты способны уступить нам хоть пустяк… уж не говоря о столь драгоценной привилегии, цели всей жизни. Способен ли человек на такое великодушие?
— За последний год, господин президент, мы с вами барахтались в паутине противоречий и больше думали о Гекзамоне, чем о себе.
— Таков наш проклятый долг.
— Да, господин президент, но есть и высший долг. Вы сами это сказали.
— Известно ли вам, что может случиться с Гекзамоном, если мы заартачимся и оставим Путь открытым?
— Нет.
— Не исключено, что командование потомков, то бишь Финальный Разум, найдет способ внушить яртам, что Путь необходимо закрыть во что бы то ни стало, даже ценой уничтожения Гекзамона.
— М-да… Пожалуй, вы правы — этого нельзя исключать.
— Я бы сказал, это неизбежно. — Казалось, образ президента хочет приблизиться к Корженовскому. — Я знаю, в чем заключается наш высший долг. Мы обязаны сохранить Гекзамон, невзирая на mens publica. Сколь ни любезны аватары, сколь ни щедры на чудеса, очень сомнительно, что Гекзамон способен в одиночку выстоять против такой силы.
Корженовский опустил взгляд на свои руки.
— Я тоже так думаю.
— Значит, у меня нет выбора. Приказываю вам уничтожить Путь. Можно это сделать, не погубив Пух Чертополоха?
— Чтобы целиком уничтожить Путь и предотвратить создание нового, необходимо ликвидировать Шестой Зал. Если попробуем… — Он пиктами изобразил диверсию в Шестом Зале, влекущую за собой разделение Сил Обороны на два лагеря, гражданскую войну и разруху, невиданную даже во времена Раскола.
— Уничтожить Путь, сохранив Гекзамон целым и невредимым, невозможно. Пух Чертополоха уже готов встретить смерть…
Образ президента помрачнел и тихо произнес в пустоту:
— О Звезда, Рок и Пневма! И откуда только берутся охотники руководить людьми?! В истории Гекзамона нам суждена слава самых подлых злодеев… Да будет так! Я позабочусь, чтобы эвакуацию довели до конца. Вы предупредите Силы Обороны. Не думаю, что им надо знать все нюансы. Но они не должны поплатиться жизнью за свою доблесть.
— Я предупрежу.
— Завтра я вселюсь в новое тело. Когда вы начнете демонтаж?
— Не в ближайшие шестьдесят часов, господин президент. Все успеют эвакуироваться.
— Поручаю это дело вам, господин Корженовский. И, знаете, буду счастлив, если до конца моих дней этот кошмар не повторится.
Образ президента угас, оставив в воздухе официальный пикт: «Гекзамон благодарит вас за службу. Не смею задерживать».
В ПРОМЕЖУТКЕ
На Пухе Чертополоха они свое дело сделали и теперь перемещались по невидимым «трубопроводам» между мирами. У Ланье шалило чувство времени, но что тут странного, если он считался покойником? С другой стороны, разве покойник способен помнить и думать? Каким-то образом его разум действовал в новой форме, созданной и управляемой Мирским.
— Я сейчас мертв? — спросил Ланье.
— Да, конечно.
— А где же небытие?
— А ты предпочел бы небытие? Неужели ты настолько одряхлел?
— Нет…
— Здесь наше время истекло. Но есть из чего выбирать. Например, можно вернуться домой.
Ланье почувствовал, что ему смешно, и сказал об этом Мирскому.
— Правда, чудесно? Такая свобода! Можно вернуться, как Рай Ойю, или подыскать другой маршрут, подлиннее и потруднее.
Дрейфуя в покойном и непритязательном «между», Ланье поглощал информацию и уже начинал ощущать, как отдаляется от него реальность, которую он называл своей жизнью. Его устраивали оба варианта, но второй был заманчивее. Лишь изредка он позволял себе вообразить что-либо подобное. Абсолютная свобода, всем путешествиям путешествие и, как подчеркнул Мирский, с определенной целью.
— Финальному Разуму нужно много наблюдателей, чтобы они отовсюду докладывали о ходе дела. Мы должны докладывать постоянно.
— Разве начнем не отсюда? — поинтересовался Ланье.
— Нет. Вернемся в начало. В конце концов, наше дело сделано, и теперь мы зрители, а не актеры. Мы будем собирать информацию, но она, возможно, никак не повлияет на современный мир.
Мысли Ланье вновь обрели хрустальную прозрачность, и опять нахлынула жгучая волна эмоций: чувства долга, любви и ностальгии.
— Я еще не вырвал корни из настоящего.
Мирский признался, что он тоже. Не до конца.
— Давай простимся. Коротко и ненавязчиво, а? С самыми близкими.
— Насовсем? — спросил Ланье.
— На очень долгий срок… необязательно насовсем.
— Вот и ты затосковал.
— Это наше право. Полная свобода! С кем будем прощаться?
— Мне надо найти Карен.
— А я разыщу Гарабедяна. Ну что, через несколько секунд встречаемся и начинаем, идет?
Ланье открыл, что еще способен смеяться, и ощущение легкости отяжеляют лишь долг и ностальгия.
— Договорились, через несколько секунд. Сколько бы веков на это ни ушло.
Они помчались по трубопроводу для едва уловимого тока субатомных частиц — скрытой рециркуляции пространства-времени.
Карен и три земных сенатора шагали по улице Мельбурнского лагеря.
— Они это называют бараками, — промолвила сенатор от Южной Австралии, — а я бы назвала дворцами. Нашим людям вовек не вылечиться от зависти.
Все утро шли дебаты, и Карен быстро устала от них. День сулил муку мученическую: встречи, бестолковые споры, назойливая мысль о том, что человечество за всю свою историю так и не смогло избавиться от обезьяньего наследия.
Карен остановилась, почувствовав дрожь в коленях. Из глубины ее существа что-то поднималось… Волна любви, радости и нетерпеливого ожидания. Волна счастья — оттого, что они с мужем так много лет прожили вместе. И сделали все, что зависело от двух обыкновенных людей.
«Господи, отпусти нам грехи наши. Мы несовершенны. Но разве мало того, что мы честно выполняем свой долг?»
— Гарри… — Она осязала, она чуть ли не вдыхала его. Глаза наполнились слезами. «Не сейчас, — сказала часть ее души. — Кругом люди, держи себя в руках». Но ощущение волшебства не покидало ее, и она простерла руки к далекому солнцу.
К ней повернулась сенатор от Южной Австралии.
— Что с вами? — озабоченно спросила она.
— Я его чувствую! Это правда он! Я не одна! — Карен зажмурилась, опустила руки. — Я чувствую!
— Она недавно мужа потеряла, — объяснил остальным сенатор от Южного острова. — Бедняжка! Ей так тяжело!
Карен не слушала спутников. Она внимала знакомому голосу.
«Мы всегда шли в одной связке».
— Я тебя люблю, — прошептала она. — Не уходи. Ты здесь? Это правда? — Не открывая глаз, она вновь подняла руки, шевельнула пальцами и на кратчайшее из мгновений уловила его прикосновение.
«Сюрпризов будет еще много», — донесся слабеющий голос из немыслимой дали.
Она открыла глаза и увидела кругом изумленные лица. В ту же секунду ее затрясло.
— Мой муж, — сказала она. — Гарри.
Ее привели в скверик между дворцами-бараками и усадили на скамейку среди молодых деревьев и идеально подстриженной травы.
— Я не больна. Дайте мне просто посидеть.
На миг ей захотелось вернуться на Пух Чертополоха, в город Второго Зала, в тот незабываемый день, когда она встретила там Гарри. Вернуться в самое начало.
Карен вздрогнула всем телом и тяжело вздохнула. В голове прояснялось. Она пережила не галлюцинацию, а настоящий, очень тесный контакт. Но вряд ли кто-нибудь когда-нибудь ей поверит.
— Все хорошо. Все отлично. Мне уже лучше.
НАЧАЛО ПУТИ
Корженовский отправился в сентиментальное путешествие, чтобы дотронуться до поверхности Пути, прежде чем займется демонтажом. Путь был не только величайшим его творением, но и частью его самого. Уничтожить Путь — все равно что отрубить собственную руку.
Поднимаясь в лифте к Седьмому Залу, он активировал поле-среду и стал ждать, когда массивная дверь отъедет в сторону и явит дивную, чарующую перспективу, пришедшую, казалось, из сна без начала и конца.
Вспомнились годы, прожитые в качестве нескольких беспомощных дублей. Только первые сто и последние сорок лет жизни были настоящими; по меркам Гекзамона, он остался юным. Он был, безусловно, моложе собственного творения, в каких бы хронологических масштабах ни измерялся срок существования Пути.
Насосы откачали воздух из кабины лифта. Дверь открылась, и Корженовский заглянул в горло зверя, который проглотил его когда-то вместе с человечеством, яртами и десятками других рас, после чего возникла торговля между разными мирами, временами и даже вселенными.
Почти на десять километров окрест лежал голый неровный камень и металлический пол Седьмого Зала — серый, безжизненный, выстуженный ландшафт. Дальше — поверхность Пути, отливающая бронзой, вовсе не безжизненная. Корженовский знал: если приблизиться к ней вплотную, можно увидеть черные и красные переливы необъяснимого и неописуемого кипения, жизнедеятельности самого пространства. Щекоча, щипля и скручивая вакуум, человек вынудил того исторгнуть из себя удивительную поверхность…
Пятидесятикилометровой ширины бронзовая труба сама себя растягивала до бесконечности. Посередине проходила лента бледного сияния — увеличенная копия световодов из Залов Пуха Чертополоха. На миг у Инженера закружилась голова, как будто он и впрямь стал частью безумной геодезии, определяющей ни на что не похожее бытие Пути.
Его поджидал собственный маленький шаттл. Инженер устроился в пассажирском кресле, и кораблик полетел в семидесяти метрах над бронзовым блеском. Он пересек границу Седьмого Зала и завис километрах в тридцати от южного колпака.
Корженовский выплыл из люка и остановился в нескольких сантиметрах от обнаженной глади. Убрал из-под ног сегмент среды, скинул шлепанец и голой ступней коснулся не горячего и не холодного, обладавшего одним-единственным свойством: твердостью. С точки зрения термодинамики, поверхность Пути не вызывала интереса.
Корженовский нагнулся и потер ее ладонью, а выпрямившись, обнаружил, что Патриция Васкьюз обрела вдруг небывалую силу. Она будто заглядывала ему через плечо. «Наше общее создание, — подумал он. — Прекрасное чудовище…»
— В мире нет и не будет ничего безупречнее тебя, — сказал он Пути. — Ты создан детьми-акселератами. Мы так и не поняли, чем ты был для нас. Ты подарил нам прекрасные сны. Но сейчас мне придется убить тебя.
Он молчаливо постоял несколько минут на нереальной, безответной поверхности, затем вернулся на борт и полетел к скважине Седьмого Зала.
ПУТЬ
— Мы в плену, — сказала Рита Деметриосу, когда они катались по озеру на длинной гребной шлюпке. — Все, кроме императрицы и Джамаля Атты. Они погибли.
— Ладно, — отозвался Деметриос. — Я согласен: тут что-то не так. Но что ты подразумеваешь под пленом?
— Тесты, эксперименты. Ярты.
— Ярты? Не знаю такого слова.
Рита коснулась ладонями его лица.
— Но ведь ты чувствуешь, скажи? Мы в плену.
— Верю на слово.
— Помнишь кельта по имени Люготорикс?
С берега прилетел ибис, сел на нос лодки, раскрыл длинный клюв и изрек:
— Теперь можешь вспомнить.
«Вспомнить? Зачем?» — уныло спрашивала себя Рита, блуждая по своему прошлому. Прячась. Она была беспомощна и беззащитна. Бежать некуда, да и как убежишь на несуществующих ногах? Она повидалась с матерью; вдвоем они посидели в алебастровом доме возле Линдоса, поговорили о пустяках. Она позагорала под солнцем, вовсе не таком теплом, как настоящее, и не таком ярком. Затем отправилась в храм, чтобы провести день в одиночестве.
В лучах утреннего солнца длинная тень скользила впереди по песку и гравию. Сначала Рита следила за ней со слабым интересом, потом перестала. Тень вскидывала руки и энергично жестикулировала. Внезапно она вытянулась и устремилась через высохшие кусты и каменную ограду в мертвый фруктовый сад. Задетые ею ветви качались.
По дороге навстречу Рите шагал молодой брюнет. Он постоял рядом, поглядел, как ее тень дотягивается до горизонта острова, а после устремляется в небо, в облака. Рита косилась на него не без любопытства.
— Рита Васкайза, мы озабочены. Не надо прятаться. Если нам не удастся удержать тебя, твое «я» растворится в твоих воспоминаниях, а мы этого не желаем и будем вынуждены тебя отключить. Разве безмыслие предпочтительней?
— Да, — сказала она. — Я знаю, что делаю.
Она убежала от юноши, но в мыслях, или воспоминаниях, или где там она находилась, ее угораздило выбрать совсем не тот поворот…
Она забрела на склад всех своих кошмаров.
Прежде чем ее «отключили», Рита увидела призраки всех, кого погубила. Они летали над кровавыми морскими водами. Они размахивали ножами и безмолвно вопрошали: «Зачем ты открыла Врата?»
Она уничтожила Гею.
Но не смогла умереть сама.
Психика приколотой бабочкой лежала в коробке. Чудища-коллекционеры изучали ее, переворачивая пинцетами. Рита видела зал за залом; ярко освещенные, они занимали миллионы квадратных стадиев, и в каждом из них стояли ряды, ряды, ряды стальных шкафов, и в каждом шкафу лежали люди; дети, старики, старухи, девушки, юноши, беременные женщины, солдаты корчились на иглах, пронзивших их сердца, и Рита различала каждую судорогу, каждую деталь внешности, — ничто в ее настоящей жизни не выглядело таким реальным. «Я с вами, — вымолвила она. — Я не могу убежать от вас».
Но она убежала, хоть и не обладала физическим телом. Она прогнала свое «я» через воспоминания, промчалась по всем дорогам своего разума, терзаемая горем, страхом и совестью. Она неслась все быстрее, пока не растаяла и не потекла ручейком, который вскоре превратился в бурный поток, бездумный и все растворяющий на своем пути… Никакой тревоги, никакой тоски… Лишь ласковое тепло за миг до небытия.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Пух Чертополоха, стартовавший тринадцать веков назад (по его собственному времяисчислению), был, безусловно, величайшим из достижений человеческой расы; еще больше его прославило создание Пути. Камень заключал в себе два прекраснейших, крупнейших, но так никогда и не заселенных целиком города; в нем хранилось самое мощное оружие; он взрастил самую высокоразвитую цивилизацию; он стал философским центром, объединив все человеческие религии и синтезировав миф о Хорошем Человеке, который своими деяниями иллюстрировал пусть не во всем оправданное, но, безусловно, похвальное вселенское стремление к Прогрессу, Звезде, Року и Пневме.
Вселенная, история и человечество… Пух Чертополоха — слишком скромное и недолговечное имя для их олицетворения.
Обо всем этом Фаррен Сайлиом раздумывал у себя в апартаментах. Он еще не успел привыкнуть к новому телу. Он сожалел о напрасной трате ресурсов, но хотел закончить свои дни в физической форме.
Если Пух Чертополоха обречен, он погибнет вместе с ним. Так лучше, чем оправдываться перед гражданами.
Президент, хоть и поддался странной меланхолии (вроде той, что отражалась на лице Корженовско-го), вовсе не считал себя предателем. Напротив, по меркам космической справедливости он был героем, однако не испытывал удовлетворения. Себе он казался переключателем в цепи истории. Чаще всего такая иллюзия возникает у политиков, которые верят или надеются, что история им хоть чуть-чуть подвластна.
Он знал свое место в истории Пуха Чертополоха, но был далек от уверенности, что оно почетное. На свой страх и риск, не имея никаких полномочий, он организовал (по крайней мере, поощрил) уничтожение корабля-астероида. На то имелись очень и очень серьезные, хоть и не совсем понятные ему самому причины. «Меня убедили боги, — подумал он. — А историки редко бывали справедливы к правителям».
Его семья уже перебралась на Землю, в Юго-Восточную Азию. Двое детей, зачатых и рожденных естественным способом, согласно его надеритским убеждениям (но, разумеется, не без помощи кое-каких достижений Гекзамона), вырастут уже под влиянием Земли. Сообщество орбитальных объектов не откажет Земле в помощи и поддержке, но через век- другой неизбежно замкнется на себе, утратит жизнеспособность, и начнется долгий упадок. Так отмирает хвост ягненка, туго перетянутый бечевкой у самого туловища. «Чисто земное сравнение, — подумал Фаррен Сайлиом. — От кого я узнал про хвост ягненка? От Гарри Ланье?»
Спрашивается, кто в горячке Разлучения мог бы предвидеть такой конец?
Имея в лице Гекзамона надежную опору, Земля будет развиваться сама по себе, и кто знает, как сложится ее судьба после Возрождения?
Вокруг Пуха Чертополоха президент разместил несколько дублей, оснастив их сенсорами, чтобы во всей полноте пережить последнее мгновение, когда — и если — оно наступит… Все-таки он еще сохранял толику скепсиса. Кое-кому это могло показаться глупым.
Пух Чертополоха был всегда. По крайней мере, в жизни Фаррена Сайлиома.
В душе зашевелилась грусть, ностальгия по былым временам странствий в Пути. Все и тогда было сложным и запутанным, но все-таки постижимым. «Вот уж никогда не думал, — укорил он себя, — что буду тосковать по той жутковатой бесконечности…»
После Разлучения Гекзамон так и не обрел своего дома.
НАЧАЛО ПУТИ
Ольми коснулся зеркального торца щели, — она втягивала в себя пальцы, стоило чуть надавить, и отталкивала, если давить под другим углом. В щели не существовало сил трения. Некогда это грандиозное, беспредельно мощное образование, изменяющее пространство-время, полностью обеспечивало Гекзамон энергией.
Корженовский следил за Ольми из пузыря.
— Можешь пробраться на щелелеты?
— Во всяком случае, на один, — ответил Ольми. — Там еще должен быть мой отпечаток. — Он указал на ближайший к щели корабль — первый в колонне, стоящий в верхнем конце скважины. Обломки корабля, разбитого при нападении яртов, были убраны, его место занял следующий, а в хвост колонны пристроился щелелет из резерва. — Это на нем мы летали по Пути во время Разлучения, с Патрицией Васкьюз и Гарри Ланье. Возили послов с Тимбла и других миров. Высаживали Патрицию открывать Врата в геометрических узлах.
Они спустились по скважине к щелелету.
— Я его не узнал, — произнес Корженовский. — Они все как две капли воды…
Ольми прижал ладонь к кружку на корпусе щелелета. Раскрылась радужная диафрагма люка. Остро пахнуло чистотой, металлом, очищенным воздухом и декором, заждавшимся формирования. Свет из люка отразился в темном металле и камне скважины.
В корабле они разделились: Ольми позволил фиолетовым силовым линиям нести его к пульту управления, а Корженовский двинулся в прозрачный нос по темному и безмолвному цилиндру, испятнанному тут и там бесформенными наростами — прообразами мебели.
«Существует ли опасность неподчинения бортовых систем?» — осведомился ярт.
«Не думаю», — ответил Ольми. В свое время он получил допуск полноправного сенатора Гекзамона и расширил его благодаря связям в Силах Обороны. Насколько он знал, никто этот допуск не отменял. Корабль был обязан подчиниться любому его распоряжению. Силы Обороны не подозревали, что в их ряды затесался бродяга, хотя Ольми уже доводилось играть эту роль. И они, конечно, не ждут, что бродяга угонит по Пути щелелет…
Все пройдет как по маслу. Ведь на их стороне президент, да и бдительный Тапи (он все еще где-то на Пухе Чертополоха) подстрахует, если понадобится.
Ольми запустил руки в ниши на пульте и создал вокруг корабля мощное буксирное поле. В темной скважине на фоне скальной породы и металлического крепежа заиграла зелено-фиолетовая диффузия. В носовой части щелелета Корженовский пиктором дал куполу команду не препятствовать кораблю. Ему нужно было пройти сквозь купол и надеться на щель, — для этого существовал специальный паз, из-за которого корабль в поперечном разрезе напоминал букву U. Затем «буква U» перекрывалась сверху — корабль обжимал сердцевину Пути захватами. По приказу Ольми захваты повернутся под определенным углом, и щель потянет корабль вперед.
— Мой дубль дает сигнал перейти к последнему этапу эвакуации, — сообщил Корженовский. — Через несколько часов пойдет дисбаланс. Чем дальше мы уберемся к этому времени, тем лучше.
Ольми кивнул. Тапи должен будет покинуть Пух Чертополоха вместе со всем личным составом Сил Обороны; вместо них для наблюдения за ходом операции останутся дубли.
— Ну что, господин Инженер, жить еще не устали? — поинтересовался Ольми, пожалуй, не вовремя.
— Трудно сказать, — ответил Корженовский. — Устал от неведения.
Ольми понимающе кивнул.
— За то, чтоб узнать, кто мы. — Он поднял воображаемый кубок.
Корабль медленно двинулся вперед, сквозь купол, к бесконечной зеркальной ленте сердцевины.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Последние архивариусы и археологи отозвали из Второго и Третьего Залов, где велась съемка городов Пуха Чертополоха, сотни тысяч своих наспех сотворенных дублей. Из-за нехватки времени другие Залы остались незаснятыми.
Содержимое городской памяти и различных библиотечных центров было выбрано подчистую, но за века накопилось немало потайных банков данных, их хозяева не доверяли прямым каналам связи с библиотеками. Теперь оставалось лишь гадать, сколь много потеряет история, если эти индивидуальные банки так и не будут обнаружены и проанализированы.
Горе архивариусов не поддавалось описанию. До Разлучения у Гекзамона были века для исследования заброшенных городов, однако на него наложили запрет. А после Разлучения архивариусам казалось, что впереди у них — целая вечность…
Вместе с учеными с Пуха Чертополоха улетели войска. Осталось лишь несколько потенциальных самоубийц и любителей острых ощущений, да еще Фаррен Сайлиом, готовый расплатиться за свой выбор жизнью.
Он сидел в недекорированных апартаментах на верхнем этаже небоскреба, разглядывал город Третьего Зала, творил пиктографом художественный дизайн вокруг себя и терпеливо ждал. О том, что он здесь, не знал никто. И благо, если не узнает: ни к чему суматошные поиски в последние часы, и вообще, бестактно заступать гражданину дорогу, даже если та ведет к смерти.
Ничто не сулило Пуху Чертополоха близкой гибели. Световоды горели ровно и ярко.
ПУТЬ
— Первые минуты пойдем с ускорением один «g», — сказал Ольми Инженеру, а затем обратился к ярту: «Знаешь, где должны быть ваши?»
«На территории яртов сердцевинные станции располагаются с интервалом приблизительно пять миллионов километров. Но прежде мы встретим щелевую оборону и барьеры».
«Значит, нам не следует двигаться слишком быстро?»
«Нельзя превышать одну пятую скорости света. Это максимальная скорость для всех наших кораблей; все, что движется быстрее, уничтожается автоматически».
«Надеюсь, ты найдешь способ предупредить начальство, что мы не враги».
Ольми казалось, что он снова сам себе хозяин. Даже если это была иллюзия, ему вовсе не хотелось с ней расстаться. Он объяснил Корженовскому, как обстоит дело.
— До начала демонтажа надо пройти не меньше миллиона километров. — Инженер сопроводил свои слова пиктами расчетов. Ольми разобрал по меньшей мере три символа: ускорение развала Пути, скорость щелелета и время, необходимое для действий, которые ярт считает нужными.
Разве этого Ольми ждал последние годы?
Он подумал, что готовился к войне, а не к дурацкому бегству по Пути. И не мечтал о роли Санчо Пансы при космическом Дон Кихоте — или все-таки троянском коне? Одно хорошо: Гекзамон уже не погибнет из-за его ошибки. А собственная жизнь не столь уж высокая цена за спасение от такой беды, даже если беда возможна лишь теоретически.
Он вызвал изображение Седьмого Зала — южного колпака, постепенно уменьшавшегося за кормой. Дисплей не показывал активной обороны с дальнодействующими сенсорами и самонаводящимися полями захвата.
Корабль разгонялся до одного «g», но движения не ощущалось, щелелет был оснащен системой погашения инерции.
— Летим, — произнес Ольми.
Корженовский не мог успокоиться, снова и снова моделировал ситуацию в Шестом Зале. Некоторые центры управления должны были с минуты на минуту устроить запланированные поломки. Другие механизмы попытаются скомпенсировать неполадки, и на какое-то время им это удастся, но затем в них самих перегрузки и конструкционные недостатки приведут к необратимым разрушениям. Установки излучателей заблокируются, чтобы дубли смогли заняться ремонтом, но те не появятся, и излучатели будут вынуждены включиться вновь, спасаясь от гибели в нарастающей нестабильности Пути. Вот тут-то и выйдут из строя все механизмы Шестого Зала.
И Путь содрогнется в конвульсиях.
Как только они возникнут, Путь будет обречен. Мгновенно изменятся фундаментальные физические константы; начнется распад заключенной в Пути материи, она превратится в излучение, которого в нормальном пространстве-времени не существует. Излучение быстро трансформируется в высокую энергию, в фотоноподобные частицы; просочившись сквозь «оболочку» Пути, они проявятся в районе Пуха Чертополоха и во множестве других случайных мест в радиусе сотни тысяч световых лет от Солнца. При вхождении в нормальное пространство они приобретут свойства настоящих фотонов, мелькнут вспышками излучения Черенкова.
Корженовский покачал головой — он едва сдерживал слезы. В отличие от Ольми, у него никогда не возникало соблазна раз и навсегда избавиться от этой «слабости характера».
А сейчас горечь исходила из той части души, что досталась ему от Патриции Луизы Васкьюз. Она знала, чему сейчас предстоит погибнуть. Лучшему детищу Инженера. Его прошлому. Его будущему.
— Началось, — сказал он Ольми.
Из сумрачной кормы появился Рай Ойю, заставив Корженовского вздрогнуть.
— Твоя отвага заслуживает высшей похвалы, — торжественно произнес он.
Корженовский тяжко вздохнул и отрицательно покачал головой.
ОСЬ ЕВКЛИДА
Узница Гекзамона получила свободу. Теперь Сули Рам Кикура могла в любую минуту покинуть собственную квартиру, превращенную на время в тюрьму, и разобраться в запутанных и противоречивых событиях этих недель.
Ее не оставляла мысль, что Ольми играл во всем этом не последнюю скрипку. Вероятно, знал даже всю подноготную.
Злость и обида отступили под напором чувства долга. Прежде всего надо было удостовериться, что уничтожение Пуха Чертополоха, если оно случится, не повлечет за собой гибели орбитальных тел или Земли. Самостоятельно разобраться в технической стороне этой проблемы она не могла — не хватало опыта, и даже от имплантов, задействованных на полную мощность, проку было мало. Спасибо и на том, что открыты и не контролируются каналы связи. Она решила поговорить с Джудит Хоффман и спустя некоторое время связалась с ее земной резиденцией в Южной Африке.
Там дежурил дубль, получивший указание отвечать только избранным, в том числе Рам Кикуре. «Хоффман, — сообщил дубль, — до самого конца эвакуации оставалась на Пухе Чертополоха, а теперь возвращается на Ось Евклида. При необходимости возможен контакт, если только линии связи с моим оригиналом не заблокированы властями Гекзамона».
Рам Кикура очень не любила вмешиваться, однако на этот раз не колебалась.
— Буду весьма благодарна, если вы соедините нас.
Дубль удостоверился, что линия открыта, и в гостиной Рам Кикуры появилась Джудит Хоффман. Она сидела в белом кресле-протее шаттла и выглядела усталой и несчастной.
— Сули! — воскликнула она, но тотчас отказалась от попыток изобразить вежливую радость. — Беда! Никак не можем перейти к третьему этапу… Если и дальше так пойдет, мы все потеряем…
— Ты знаешь, что происходит?
Хоффман развела руками.
— Еще не до конца. Председательствующий министр поднял на ноги все Силы Обороны.
— Знаю. Я уже на воле.
— Новое открытие привело к катастрофе. Говорят, в Пути возникли конвульсии, но трудно поверить, что Корженовский мог этого не учесть.
— Мирский? — предположила Рам Кикура.
Хоффман обеими руками потерла шею.
— Нас предупреждали.
Цветовой фон изображения переменился. Недоуменно вскинув брови, Хоффман поглядела влево, сквозь прозрачный корпус шаттла.
— Что это? — спросила она соседей.
Рам Кикура уловила приглушенные голоса и посмотрела в окно своей квартиры, на арку тьмы за краем того, что когда-то было щелью Пути. Тьма окрасилась призрачной голубизной.
— Что-то не так, — произнесла Хоффман. — Связь…
Она растаяла под беззвучное шипение белых полос. Рам Кикура велела показать ей шаттл снаружи, но в тот же миг передумала.
— Где Пух Чертополоха? — спросила она. — Покажи.
Спроецированная красная линия мерцающей змейкой опоясала белый объект величиной с зернышко фасоли. Сияние исходило не от Пуха Чертополоха и не из его окрестностей, а отовсюду, со всех сторон космоса.
Фасолевое зернышко разгоралось на глазах.
— Увеличить, — приказала Рам Кикура, зная, что на всей Оси Евклида десятки тысяч граждан поступают точно так же. На орбитальном теле заработали все усилители и фильтры сигнала; из-за перепадов напряжения проекция в квартире Рам Кикуры то и дело исчезала.
Наконец появилось изображение Пуха Чертополоха — увеличенное и очень четкое. Корабль-астероид окружала тускло-голубая корона, северный полюс глядел в противоположном направлении от Земли и всех орбитальных объектов. А южный сиял. За ним возникали и разбегались концентрические круги из люминесцентных крапинок; свечение колец усиливалось, и вскоре они образовали сплошное гало.
На астероиде включили двигатели Бекмана, в этом Рам Кикура не сомневалась. После Разлучения ими не пользовались, и вот Пух Чертополоха снова убегает от Земли и орбитальных объектов. Умозрительная перспектива стала реальностью — Пух Чертополоха шел навстречу гибели.
Что-то подсказывало ей: Ольми — на корабле-астероиде или даже в самом Пути.
Как и Ольми, Рам Кикура не умела плакать. Она сидела в напряженном молчании и разглядывала Пух Чертополоха. Долго ли смогут удерживать астероид сенсоры Оси Евклида?
Пламя двигателей Бекмана разгоралось, засвечивая изображение. Над кратером южного полюса длинным неистовым смерчем на фоне голубизны вился след уничтоженной материи, Цвета и прочие детали сохранялись вопреки всякой логике и уже казались неестественными, как будто проектор показывал нечто далекое и прекрасное, но вряд ли существующее в действительности.
«Мне больно, — подумала Рам Кикура. — Я знаю, что ты остался там. И что мой дом, где я родилась, росла и работала, — в Пути».
Импланты умело и спокойно снимали эмоциональную перегрузку. И все-таки смотреть было тяжело. Но она не отводила взгляда.
«Это мое прошлое. И я должна видеть его кончину».
ЗЕМЛЯ
Ночной эфир сотнями тысяч выманивал людей из домов. В Мельбурне начались религиозные беспорядки, кое-где доходящие до буйства; Карен, сидевшая в шезлонге на балконе гостиницы, слышала далекий рев толпы.
Только в полночь появилось фиолетовое пламя двигателей Бекмана. Как луч прожектора, оно впилось в небо и поднялось над северо-восточным горизонтом на три ширины ладони, — это означало, что оно огромно, десятки тысяч километров в высоту. «Что это? — подумала Карен. — Неужели погребальный костер Пуха Чертополоха?»
На ней был толстый свитер, но она задрожала, не только от холодного ветра, но и от кофе, которого выпила слишком много.
«Старая развалина», — обругала она себя, допуская, что когда-нибудь займется собственным Возрождением, перестроит тело и разум, станет целостной личностью. Уже сейчас занавес опущен и на сцене меняются декорации, но кто выйдет в сияние прожекторов, новая Карен Ланье или всего лишь подновленная? Кто бы ни вышел, пусть ей повезет больше… Наверное, ей поможет Андия, но не раньше, чем они встретятся. А пока Андия так же нереальна и фантастична, как этот ночной небосклон.
Уходили минуты. Огненный столп вытягивался на глазах. «Земля повернулась, — сообразила Карен, — и Пух Чертополоха входит в поле зрения. Если он еще существует».
Гарри больше не навещал ее, и уже появилось сомнение: а не вызвано ли то переживание усталостью? Нет, возражал внутренний голос. Все было на самом деле. Гарри приходил.
И это прибавляло сил. Если те, кто стоит за Мирским, спасли ее мужа или подарили ему жизнь в ином облике, то, возможно, в конце концов все обернется к лучшему. И существование Карен, сколь бы тривиальным ни выглядело оно с точки зрения тысячелетий и световых веков, имеет какой-то смысл и стоит продолжения.
Но не до бесконечности.
Какие бы сомнения ни посещали Гарри перед его уходом, он оставил ей в наследство уверенность: старение и смерть естественны и даже необходимы, если не для всех граждан Гекзамона, то, по крайней мере, для тех старотуземцев, что не следят за медлительной эволюцией науки о продлении жизни на века.
Когда-нибудь и она позволит себе состариться и умереть. Карен улыбнулась, подумав о том, что бы сказала на это Рам Кикура.
На северо-востоке, в основании фиолетового столпа, поднималось нечто яркое, мерцающее, больше похожее на сполохи далекого фейерверка, чем на Пух Чертополоха.
Внезапно он разгорелся в слепящее солнце и залил Мельбурн летним полуденным светом. Не выпустив чашки из пальцев, Карен вскинула руку к глазам и больно ударила себя по уху. Чашка упала на бетонное крыльцо и разлетелась вдребезги. Ругаясь на английском и китайском, Карен вскочила с шезлонга и вбежала в ванную, задвинув за собой стеклянную дверь. Там, часто моргая, она посмотрела в зеркало: лицо пряталось за широким бликом с красно-зелеными переливами по краям.
Вспышка была бесшумной. В гостинице все стихло, пропали и звуки буйствующей вдалеке толпы. Как только восстановилось зрение, Карен выглянула из ванной. За окном было темно. Она осторожно вернулась на балкон, на всякий случай щурясь и держа руку у глаз, и посмотрела на горизонт. Во мгле угасал фиолетовый столп, а в нескольких градусах от его верхушки маячили останки Камня: тусклый красный дымящийся шар величиной с ноготь большого пальца.
ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА
Фаррен Сайлиом раньше ощутил, чем услышал пронзительный скрежет, пробирающийся по якорям и тросам в висячие дома. От него у президента заныли кости. Пол под ногами завибрировал.
Дубль из Шестого Зала передавал свои впечатления.
Северная скважина, ведущая в Седьмой Зал, выбрасывала фонтан огня, в котором ярко-белый цвет перемежался оттенками зеленого. Верхушка фонтана растянулась километров на тридцать вдоль оси Зала. Взгляд дубля устремился к дальнему, южному, колпаку, где фонтан разбивался на ослепительные фиолетовые и сине-зеленые кольца.
Механика Шестого Зала уже отказала. Дубль оглядел сам Зал. Казалось, дно долины прогибается, но это исключалось, иначе скрежет и тряска были бы куда страшнее. Повсюду на тысячекилометровых коврах механизмов возникали вздутия, которые плыли к оси, как мыльные пузыри. Это тоже выглядело абсурдным.
Потом звук усилился. По северному колпаку от центра к краям разбежались трещины, как по стеклянному блюду, пробитому пулей; радиальная щепа астероидной породы и металла вздыбилась и причудливо изогнулась над колпаком, не выдержавшим разницы внутренних и внешних центробежных сил. Медленно, сонно обломки посыпались на дно долины, сминаясь при ударах; бреши в колпаке засияли красным и исторгли в Зал реки расплавленной породы; петляя, дробясь на рукава и соединяясь друг с другом, они вязали великолепный кружевной воротник.
Дубль следил за всем этим считанные мгновения: взорвался колпак и по долине промчалась ударная волна чудовищной силы, смешав наблюдателя с пылью и дымом.
«Это и есть конец Пуха Чертополоха, — подумал Фаррен Сайлиом. — Скоро и я…»
В Пятом Зале другой дубль видел кривящиеся, как в волнистом зеркале, горы и ржавые реки. Здесь тоже лопнул северный колпак, но обошлось без извержения лавы… Внезапно все померкло: этот дубль тоже прекратил передачу.
В Четвертом Зале «уши президента» услышали грохот, который вырос до потенциально оглушающего уровня, а «глаза» увидели, как от тряски деревья сбрасывают ветви и как кипят озера и реки.
Шестой Зал почти наверняка был уничтожен, и это означало, что Пух Чертополоха остался без противоинерционной защиты. Если астероид подвергнется сильному рывку или толчку, города Второго и Третьего Залов развалятся, как карточные домики.
Но увидеть эту заключительную сцену истории Пуха Чертополоха Фаррену Сайлиому было не суждено. Зато он увидел собственную гибель за несколько минут до ее прихода.
ПУТЬ
Корженовский знал, что спазм уже возник и стер несколько верхних залов Пуха Чертополоха, спазм невообразимой силы, способный раскрутить астероид, как деревянную заготовку на токарном станке. В определенный момент, когда конвульсии двинутся по Пути, вращение может пойти в обратную сторону, и тогда от Пуха Чертополоха не останется и следа.
Все это он видел с горячечной отчетливостью; импланты вновь и вновь, с тошнотворной навязчивостью, создавали реалистичные сценарии гибели корабля- астероида. Чувство, близкое к чувству вины, не позволяло отвлечься, выбросить из головы картины разрушения. Это он построил Путь. Это он загнал занозу в палец бога.
Они летели без малого пять часов. Возле носа корабля плыл Рай Ойю, лицо которого выражало полнейшую безмятежность.
Щелелет слегка дрожал. Ольми заказал обзор ближайших нескольких тысяч километров пространства и увидел загадочные квадраты, плавающие примерно в километре от щели.
«Приближаемся к щелевой станции, — предупредил ярт. — Начинай торможение».
Ольми повернул зажимы в положение «задний ход», отчего щель засияла ярко-зеленым. При таком торможении до полной остановки они могли пролететь около пяти миллионов километров; можно было лишь надеяться, что ярт не ошибся, и щелевая станция окажется именно там.
— Часа через четыре будем у станции, — сказал Ольми Инженеру.
Ярт снова завладел им, включил передатчики щелелета и стал посылать сигналы на радиочастоте.
ОСЬ ЕВКЛИДА
Перед Рам Кикурой то в одну, то в другую сторону вращался Пух Чертополоха, как гигантское веретено, собирающее, отпускающее и снова наматывающее пряжу. Северная треть астероида, расплавленная, разнесенная в пыль взрывами, образовала шлейф сияющего алого тумана.
Через несколько минут Рам Кикура узнала, что шаттл Хоффман цел и невредим, просто с ней не связаться из-за вмешательства Гекзамона, которому понадобились для официальных сообщений все каналы. Гибель Пуха Чертополоха никак не отразится на Земле и орбитальных объектах, если не считать того, что после первой вспышки временно ослепли некоторые старотуземцы.
Она встала и пересекла комнату, не в силах оторвать взгляд от изображения. «Что дальше? Когда теперь…»
Тьма у Пуха Чертополоха сгустилась в гигантскую воронку. Она покачивалась, как медуза, ничем не напоминая Путь… Нет, это нечто иное, гораздо более зловещее, появилось на свет: скованная космическими силами, загнанная в форму черная дыра. Никогда еще эта Вселенная не видела подобного чудовища. На глазах у Рам Кикуры корабль-астероид понесся к отверстому зеву. Он развивал невероятную скорость…
Ужасающее напряжение сил с хирургической точностью раскололо звездолет по тонким внутренним переборкам. Гравитация растащила в стороны горизонтальные сегменты. Каждая секция заключала в себе какой-нибудь Зал. Наружу ринулись воздух, вода и камни, а ближе к северному концу — лава; их сопровождали пыль и обломки, в которые могли превратиться только внутренние горы, леса и города.
Останки Пуха Чертополоха исчезли в зияющей воронке, унеслись в никуда. Вселенная потеряла триллионы тонн вещества, и теперь придется как-то восполнять нехватку. Из многослойности суперпространства к дальним пределам этой Вселенной самопроизвольно ринутся компенсирующие потоки чистой энергии, и так до тех пор, пока ее суммарная масса не сравняется в точности с массой Пуха Чертополоха. Потоков могут быть мириады, но, возможно, ни один из них не покажется близ какой-нибудь звезды или планеты. И все-таки тысячи, а то и миллионы лет крошечные вспышки гамма-излучения будут озадачивать человеческих и нечеловеческих астрономов. Но посчастливится ли кому-нибудь из них найти разгадку?
Еще несколько минут после исчезновения астероида Рам Кикура смотрела прямо перед собой. Воронка теперь выглядела кружком из мглы, обломков и завитков пыли на фоне звезд. Вскоре она совсем закрылась, как цветок в преддверии ночи.
Путь приступил к долгому и жестокому самоубийству.
ПУТЬ
С борта станция яртов казалась просто огромным черным треугольником, пересекающим щель. Когда корабль приблизился, по краям треугольника заполыхали темные радуги. Ольми сосредоточенно трудился за пультом, а Корженовский и Рай Ойю следили за ним, зная, что в эти минуты оркестром дирижирует ярт, пытаясь своей музыкой умиротворить станционную вахту.
— Видны следы очень интенсивной деятельности, — сообщил Ольми. Корженовский прочитал пикты сенсоров щелелета: примерно в двух километрах прямо по курсу находились десятки Врат. Они лежали в одной плоскости, окружая станцию яртов. Инженер взглянул на Рая Ойю и взялся за Ключ.
— Область геометрического узла, — произнес он. — Мы почти добрались до места, где Патриция Васкьюз сама открыла Врата.
— Может быть, их наглухо заварило звездной плазмой, — предположил Ольми.
— Не исключено, что остался след, и его обнаружили ярты. Было такое?
Ольми переадресовал вопрос ярту.
— Да, они на это способны.
— Наверное, след от Врат в геометрических узлах показался им очень странным, и они решили его проверить. — Корженовский грустно покачал головой. — Вряд ли Патриция долго прожила в этом мире, и вряд ли он стал для нее родным.
«Проход к планете, населенной людьми, был бы для командного надзора в высшей степени ценен», — заявил ярт.
Ольми повернулся к Раю Ойю.
— Они могли ее найти. Нашли?
— К сожалению, на этот вопрос я не знаю ответа, — сказал Рай Ойю, — как и на великое множество других. И это очень усложняет нашу задачу…
Корженовский еще раз просканировал плоскость, в которой лежал треугольник. Четыре прохода были открыты, но особой активности вокруг них Инженер не заметил.
Впереди треугольник заслонил собой весь обзор. Инженер понял, что с кораблем произошла внезапная перемена: то ли появилась какая-то разновидность силового поля, то ли отключилась бортовая система противоинерционной защиты.
Как багор, медленно погружаемый в темный омут, щелелет вошел в треугольник станции. Задний обзор сразу заволокло кромешной мглой, как будто омут был наполнен черной краской, вбирающей в себя без остатка любой свет, любую информацию.
Ярт не высказывал предположений о том, что их ждет. С момента его пленения изменилось очень многое, даже внешний вид щелевой станции.
Рай Ойю подплыл к Корженовскому и свернулся калачиком.
— На этом участке можно найти мир Патриции. Будь у меня возможность, я бы выполнил свои обязательства. Но для этого надо скопировать ее психику.
На борту не было техники для копирования.
— Каким образом? — спросил Корженовский.
— Как-нибудь справлюсь, — улыбнулся Рай Ойю. — Закрой глаза, пожалуйста.
Открыватель Врат даже не коснулся его. Несколько секунд по голове и туловищу Инженера разбегалось тепло, затем все кончилось. Корженовский открыл глаза и не заметил никакой разницы.
— Просто копия, — тихо произнес Рай Ойю.
Прямо по курсу вдруг раскололась тьма, и они увидели сегмент Пути километров в триста длиной. Он упирался в неяркое сияние — круг диаметром не меньше пятидесяти километров, с зубчатой кромкой. Трубчатый отрезок Пути перед ним был целехонек и привычно отливал бронзой.
«Дальше нас не пустят, — предупредил ярт. — Это барьер для защиты командования».
Ольми сбросил скорость до нескольких сот километров в час.
«Встречающая делегация?» — спросил он ярта.
«Удивительно, что командование отправилось так далеко (к югу)».
Щелелет уже еле полз. Впереди все закрывал собой черный круг; из его центра к поверхности Пути устремились изящные зеленые дуги.
— Похоже, нас заметили, — произнес Ольми.
Дуги поднялись и аккуратно опутали корабль. По ним от круга двинулись десятки прозрачных сфер около полутора метров в диаметре; каждая несла в себе черное пятно, точно каплю чернил.
— Силовые линии или их аналог, — промолвил Корженовский. — Ярты смогут говорить с нами?
— Они не знают ни одного из наших языков, — ответил Ольми.
В ту же минуту пульт заговорил:
— Мы приветствуем посланников командования потомков. Просим пересесть на наше транспортное средство.
— Английский, — сухо прокомментировал Корженовский. Приветствие повторилось на испанском, затем на искаженном греческом, еще — на языке, отдаленно схожем с китайским… Потом пошла совершенная тарабарщина.
Как только пульт умолк, пузыри построились вокруг щелелета в концентрические круги.
Ольми ощутил, как ярт снова берет власть над его движениями.
Ярт послал к барьеру радиосигнал, затем отправил Ольми в прозрачный нос щелелета и велел ждать.
Одна из зеленых дуг ярко разгорелась и осветила нос корабля. Вокруг Ольми появились светящиеся шары вроде огней Святого Эльма; он задергался всем телом, как в конвульсиях. Когда Инженер преодолел половину расстояния до друга, огни погасли. Ольми повернулся к Корженовскому с благодарной улыбкой.
— Проверка, — сказал он. — Нам еще не совсем доверяют.
— Все в порядке? — спросил Корженовский.
— Пока да.
— Большой шаг вперед. — Корженовскому показалось, что Рай Ойю произнес это с насмешкой.
— Снимите корабль со щели, — пришла команда на английском.
Ольми подошел к пульту и велел щелелету отсоединиться.
— Пересядьте в ближайшую к люку сферу.
Они надели ранцы и встали возле люка. Когда тот открылся, пузырь увеличился примерно до четырех метров в диаметре и с шипением присосался к борту вокруг люка. Черное облачко у него внутри образовало платформу с перилами.
— Наш фаэтон. — Вслед за Ольми Корженовский шагнул на платформу.
Их окружило тихое шипение, в лица дунуло прохладным воздухом, слегка пахнущим влагой и сладостью, как молодое пиво. Пузырь оторвался от корабля (дыра в нем мгновенно затянулась) и понес своих пассажиров по зеленым дугам к самому центру барьера. В этом месте из-за добавочного бремени яртской информации щель была нетипичного ядовито-оранжевого цвета; на серо-черную поверхность барьера падал слабый отблеск.
Четыре зеленые дуги обхватили щелелет и потянули к стенке Пути. Не без грусти Ольми смотрел на удаляющийся корабль — единственную ниточку, связывавшую их с Гекзамоном. Судя по выражению лица Корженовского, надменно сложившего руки на груди, Инженер смирился не до конца. Он разглядывал невзрачную поверхность барьера, к которому приближался пузырь. В его глазах не было почти ничего от Патриции, как будто ее время кончилось, и она ушла куда-то в глубь разума.
Рай Ойю положил руку ему на плечо.
— В молодости, — проговорил он, — мы бы назвали это приключением.
— В молодости, — возразил Корженовский, — я больше любил приключения мысли.
Барьер поглотил их вместе с пузырем, и они вновь очутились во мраке. Ольми было бы куда спокойнее, если бы ярт не молчал. Но тот после проверки как воды в рот набрал, хотя Ольми ощущал его присутствие, как устрица чувствует в себе песчинку…
Но вот путешествие через барьер закончилось, и все, что принадлежало человечеству, осталось позади. Пузырь повис над широкой площадью цвета лиственного леса. В нескольких сотнях метров впереди площадь соприкасалась со стеной — тоже зеленой, но посветлее. Потолка, по всей видимости, не было, только бледная, невзрачная пустота.
— Сейчас вы будете говорить с командованием, — произнес бестелесный голос в пузыре.
— Превосходно! — Корженовский на миг сжал губы в тонкую прямую линию. — Давайте начнем.
Зеленая стена раздвинулась, как занавески, и пузырь вошел в проем. Только теперь Ольми почувствовал реакцию ярта. Казалось, тот изменил свою форму, перетасовал точки соприкосновения с психикой человека.
— У моего спутника-завоевателя — великий день, — сказал Ольми. — День отчета.
Они прошли по просцениуму, окаймленному двумя рядами одинаковых скульптур, этакая абстрактная хромированная версия скорпиона. Длинные хвосты (или животы?) упирались в зеленый пол, поддерживая блестящие туловища; ноги выпрямлены, клешни вскинуты в официальном салюте.
Вокруг этих фигур плавали оранжевые и зеленые светящиеся шары величиной с кулак.
— Кто это? — Корженовский указал на скульптуры.
— Не знаю, — ответил Ольми. — Что-то мой гид приумолк.
Корженовский кивнул с недовольной миной, как будто ничего другого и не ожидал.
— У них даже скульптура зловещая, — пробормотал он. — Дернула же нас нелегкая с ними связаться…
С этим Ольми мог только согласиться. Куда ушли те далекие дни, когда его обуревали чувство долга, жажда поиска и душевное смятение? Каким безмятежным видится ныне то время! Он боится не смерти, а чего-то безымянного, стоящего, быть может, по ту сторону жизни и человеческого бытия, антитезиса всего, во что он верит, но антитезиса абсолютно логичного и неоспоримого. Боится растерять все жизненные эталоны, просто поблекнуть, как вышедшая из моды идея.
Мало ему загадки Мирского и Рая Ойю… А ведь аватары не рассекли пуповину, соединяющую их с человечеством. В кого Раю Ойю необходимо превратиться, чтобы убедить яртов?
Просцениум сменился широким кругом, обрамленным полупрозрачными цилиндрическими резервуарами оттенка морской волны; высота каждого из этих цилиндров вдвое превосходила диаметр. Внутри, как флаги в тумане, вяло покачивались черные мембраны.
Прямо впереди резервуаров не было, только ровный помост в метре над полом. Над помостом плавали три явно органических создания — гладкие, длинные, весом, наверное, побольше слона; их туловища были окутаны черными покровами, различимыми даже хуже, чем «флаги» в цилиндрах. Внезапно покровы начали рассеиваться…
Командующие особи яртов были инкарнированными организмами, внешне похожими на предков. Создать такие тела могла только планета ядов, смертей и кошмаров. В глаза сразу бросалась рациональность; не возникало сомнений в том, что эти твари с черными шестовидными ногами и надежным панцирем поверх длинной конусообразной головогруди — чемпионы в борьбе за выживание. В верхней части головогрудь раздваивалась, и оба сегмента изгибались кверху, открывая глубокие параллельные щели на нижних сторонах. Облик дополняла бахрома сморщенных придатков, увенчанных грозными черными остриями клешней. «Здорово похожи на мертвого ярта из потайного зала, — подумал Ольми, — но, определенно, ушли в развитии далеко вперед. Как человек — от шимпанзе. Сколько лет пронеслось в Пути? Десятки? Миллионы?»
«Узнаешь начальство?» — осведомился Ольми у своего ярта. Тот ответил, выдержав долгую паузу:
«Насколько известно (этому исполнителю), они не принадлежали к командному составу».
— Может, они и не ярты вовсе?
«Это мои сородичи. Они великолепны. Они подвергались многочисленным улучшениям».
— Они тебя знают?
«Да, они уже опознали этого усовершенствованного исполнителя. Смиренное повиновение в их присутствии».
Что-то еще проскочило между яртами; грозное, мрачное, фанатичное, оно не укладывалось в рамки «пиджина», при помощи которого Ольми общался со своим «кукловодом». Смертоносная гордыня, что ли? Этому не было аналогов среди человеческих эмоций.
— У тебя озабоченный вид, — сказал ему Корженовский.
— Никаких сомнений. Это ярты.
— Ага — сухо вымолвил Корженовский. — Они-то нам и нужны.
Пузырь остановился в четвертом углу квадрата. Командные особи занимали три других. Влажные черные покровы растаяли без следа, и ярты подняли передние сегменты раздвоенных головогрудей. Щупальца встали дыбом, клешни застыли, соприкасаясь друг с другом самыми кончиками, как будто держали иголки для сшивания зияющих параллельных «ран».
У Ольми мороз пошел по коже, а Корженовского инстинкт самосохранения заставил попятиться.
— Ну и страшилища, — сказал он. Ольми не стал спорить, ему никогда не доводилось встречать более жутких разумных существ.
На краю платформы в пузыре с безмятежным, расслабленным выражением на лице стоял Рай Ойю.
«Наверняка во Вселенной найдутся и пострашнее, — подумал Корженовский. — Финальный Разум способен создать каких угодно монстров».
Он взглянул на Рая Ойю, а тот улыбнулся и кивнул, словно прочел мысли Инженера.
Три командующие особи растопырили сегменты головогрудей широкими буквами «V».
— Мы встретились. — Каждому в пузыре казалось, будто источник звука находится у него над правым плечом. — Это непредвиденное событие. Вы — один разум? Или множество?
— Мы индивиды, — ответил Рай Ойю.
— Кто из вас представитель командования потомков?
— Я.
— Можете дать убедительное подтверждение?
— Хлебов и рыб подавай… — проворчал вполголоса Рай Ойю. — Ну, будь по-вашему.
Он даже пальцем не пошевелил, но по телам командующих особей прошла дрожь, как будто их овеяло студеным ветром. Верхние сегменты сдвинулись почти вплотную.
— Рекомендация сочтена исчерпывающей, — произнес голос. — В чем выражается ваш план завершения?
Корженовский недоуменно нахмурился.
— Скажи им, что мы сделали и что намерены сделать, — посоветовал Рай Ойю. — Скажи, кто мы такие.
— Меня зовут Конрад Корженовский, Я изобрел Путь.
Командующие особи на это никак не отреагировали.
— Мы уже начали разрушение Пути, — сообщил человек.
— Об этом командующим особям известно, — сказал голос.
— Мы прилетели, чтобы довести дело до конца, чтобы вернуть одного из ваших и… — Корженовский запинался, выискивая слова, понятные нелюдям. — Во мне — часть психики другого человека… Он помогал конструировать Путь, и мы бы хотели поселить его на подходящей планете в геометрическом узле, который остался позади. — Он неуклюже ткнул пальцем за плечо, сомневаясь, что это направление верное. Мы надеемся отправиться потом дальше и помочь Финальному Разуму. С вами или без вас.
«Как наивно и смешно хотя бы воображать, что мы способны помочь такой громадине, как Финальный Разум…»
— В упомянутой вами области командные особи упаковали и поместили на хранение населенный людьми мир. — После этого заявления голос умолк на несколько минут. Наконец он сказал: — Командование осведомлено. Командование не создавало Путь. Есть ли у вас сведения о Патрикии Васкайзе, или Патриции Луизе Васкьюз, индивиде, человеческом посланнике в ранге рядового исполнителя или в аналогичном ранге?
Корженовский закрыл глаза, а затем облизал губы, словно хотел стереть нехороший привкус.
— Да, я ношу в себе часть этой личности. Она у вас? Вы ее нашли?
Голос полностью изменился, в нем появились типично женские интонации.
— Говорит командный надзор. У нас находится созданная методом полового размножения вторая копия индивида — человеческого посланника Патриции Луизы Васкьюз.
— Они имеют в виду внучку Патриции, — пояснил Рай Ойю. Ольми кивнул.
— Где вы ее нашли? — спросил Корженовский, обводя командующих особей недобрым взглядом.
— Где вы обнаружили эту женщину?
Голос с женскими интонациями ответил:
— Мы получили доступ к планете, на которую проник из Пути человеческий индивид — посланник Патриция Луиза Васкьюз. Планета упакована и помещена на хранение.
— А сама Патриция Васкьюз?
— Индивид Патриция Луиза Васкьюз мертва.
— Можно побеседовать с ее внучкой? — спросил Рай Ойю.
— Во время изучения этого индивида ему был причинен вред.
Инженера вдруг затрясло от страха и отчаяния, а еще от ярости, которая рвалась наружу. То был не гнев живого человека, а ярость призрака, только что потерявшего свою внучку, о существовании которой он до сего момента даже не подозревал.
— И тем не менее, мы бы хотели с ней поговорить, — настаивал Рай Ойю. — Если это возможно.
Командующие особи снова окутались черным туманом. Корженовский отвернулся. Его уже тошнило от чужеродности, непостижимости, беспечной жестокости этих существ.
«Что они сделали с планетой, которую нашла Патриция? Как она выглядела до того, как попала «на хранение»?
Рай Ойю снова дотронулся до него. Ольми подошел ближе, всем своим видом предлагая поддержку.
— Этот индивид был очень ценным, — сказал женский голос. — Ущерб ему нанесен непреднамеренно.
— Дайте нам поговорить, — потребовал Инженер надломленным голосом.
В тот же миг платформа раздалась вширь, и командующие особи оказались вдалеке, как будто люди все это время смотрели на них в бинокли, а сейчас решили эти бинокли перевернуть. Возле пузыря возникла новая сцена — интерьер дома, явно человеческой конструкции, но не похожий ни на один из домов, которые Патриция строила в Лос-Анджелесе начала двадцать первого века.
Рита вышла из мучительной вечности, едва ли страдавшей строгой линейностью и упорядоченностью времени; подлинные воспоминания водили хороводы с имитациями, первобытные бессознательные побуждения — бестелесный голод, бесцельные устремления, сексуальное вожделение, и они состязались с краткими мгновениями кристальной ясности разума, когда она вспоминала реальность и отвергала ее, возвращаясь в турбулентную вечность.
В одно из таких мгновений она подумала о себе, как о пленной героине: чтобы стать бесполезной для врагов, она убегает по непостижимым лабиринтам их храма. В другой миг поняла, что никогда не сможет выбраться из лабиринтов, что враги способны хоть до скончания века держать ее в этом состоянии, в этом царстве мертвых, страшнее которого не вообразить.
Ей было тяжелее, чем любому призраку, алчущему крови или вина, ибо она жаждала сладчайшего нектара обращенной вспять истории, второй попытки, дороги в прошлое, не такое мертвое, приколотое и засушенное, — в прошлое, которое дожидается человеческого пиршества знаний.
Она давно не ощущала присутствия Деметриоса и Оресиаса.
Затем, ни с того ни с сего, вдруг прекратилась лихорадочная беготня. По-прежнему в мыслях царил сумбур, но то, что она видела и испытывала, было идеально ясным. Она стояла в родосском доме бабушки. Рядом был Тифон, все еще не расставшийся с человеческой личиной.
Она чуть не рванулась обратно в хаос свободы, но тут вдруг заметила три человеческие фигуры, не похожие на перевоплощенных яртов. Правда, диалог был ей привычен: безголосая яртская речь в бестелесном чудовищном сне.
На этот раз она не отгородилась от нее, не укрылась в смятении воспоминаний. Она прислушалась. Речь шла о бабушке.
Неужели действительно эти трое — люди? Выходцы с Геи или…
Снова буря подхватила и закружила ее мысли.
Тайна бабушки…
Воспоминание, жгучее, настойчивое. Бабушка рассказывала, что отдала мужчине часть своего «я»… Одна из диковин Пути…
В мгновение ока из подобия бабушкиного дома она перенеслась на камни храма Афины Линдии, и случилось это не в в имитаций, а в памяти. Все казалось совершенно реальным, даже ветер теребил пряди волос, и слышалось, как среди массивных колонн кремового цвета хлопочут птицы.
Она всегда возвращалась сюда, в это воспоминание о покое и одиночестве. Как-то раз она вообразила себя Афиной в разных ипостасях: мудрой старицей, дарительницей победы, повелительницей бурь, хранительницей лесов, хозяйкой питона и сов, красавицей в шлеме из золотых монет, богиней великого и настрадавшегося града эллинов. За час юная девушка успела побыть ими всеми, не рискуя поплатиться за гордыню, ибо Афина всегда прощала такие грезы.
Афина простит и ошибку, даже если из-за нее погиб целый мир.
Рита закрыла глаза, но лишь на миг. Речь шла о Патрише — так софе иногда произносила свое имя.
— Она хранится в матричной памяти, очень похожей на нашу городскую, — пояснил Рай Ойю. — Ушла в себя и запутала все следы. Яртам до нее не добраться. Она сражается единственным оставшимся у нее оружием.
Они смотрели на неуверенно колышащийся образ внучки Патриции, заключенный в доме-воспоминании, как манекен в музейной витрине или животное в вольере зоопарка.
— Господин Ольми, какого мнения об этом ваш ярт? — спросил Корженовский.
— Огорчен возможностью потери носителя ценной информации.
— Я имею в виду «упаковку» целого мира.
— Они, как умеют, пытаются служить Финальному Разуму, — вмешался Рай Ойю. — Хотят отправить ему все накопленное. А мы должны избавить эту женщину от страданий. Настал решающий час. Ярты знают о близкой гибели Пути. Они поверили, что я посланник командования потомков; им не терпится вручить Финальному Разуму плоды своего труда. Они сделают все, что я скажу, поскольку уверены, что наступил тот момент, которого они так ждали, момент, оправдывающий все их существование. Я могу вернуть психику Патриции и сохраненную личность ее внучки в геометрический узел, — возможно, там они обретут покой…
— Почему? — Взгляд Корженовского снова стал кошачьим: казалось, его личность исчезла, осталась только Патриция Васкьюз. — Почему только их? Почему не забрать у яртов все миры?
Рай Ойю с грустью покачал головой.
— Это не в моей власти. Я делаю все, что могу… делаю, в основном, чтобы вернуть долги. Давным-давно, когда я был всего лишь открывателем Врат… — Он взволнованно ударил себя в грудь, — …я плохо обучил Патрицию Васкьюз. Мне позволено дать ей и ее внучке новый шанс… К тому же дело касается эстетического удовлетворения.
— Гарри Ланье отказался от привилегий. — Лицо Корженовского исказилось из-за борьбы разных личностей и противоположных чувств. — Почему же к нам… почему же к Патриции Васкьюз особый подход?
Рай Ойю секунду-другую поразмыслил.
— Ради моего прежнего «я». Нам не исправить всех своих ошибок. Но Инженер уже поплатился за создание Пути, Ольми пострадал за свою амбициозность и переоценку собственных сил, а Мирский рассчитался с долгами. Позвольте и мне разобраться с одной досадной оплошностью.
Взгляд Инженера смягчился.
— Хорошо, — тихо сказал он. — Отправьте их домой.
— А вы, господин Ольми, избавленный от ярта, и вы, господин Корженовский, все еще носящий в себе часть Патриции Васкыоз, куда бы хотели пойти?
— Без нее я не стал бы самим собой, — сказал Корженовский. — Думаю, она останется со мной и успокоится, зная, что ее двойник возвращается домой. Пожалуй, нам хочется дойти до конца Пути и слиться с Финальным Разумом.
Ольми ответил после колебаний:
— Это, конечно, было бы замечательно, но я не уверен, что готов. Если правда все, что о нем рассказывают, мы все там будем рано или поздно, что бы ни делали и куда бы ни шли.
— Верно, — признал Рай Ойю.
— Я думаю о том, как мало существ обо всем этом знает… Как нам все-таки повезло. Я понял, где мне хочется побывать живым и в этом теле.
— И где же? — поинтересовался Рай Ойю.
— На Тимбле, франтской планете. У меня там много друзей.
— Надеюсь, я еще успею открыть туда Врата, — сказал Рай Ойю.
— Вы, случайно, не перепутали себя с Санта Клаусом? — спросил Корженовский (а может быть, Патриция? Инженер плохо знал старые земные легенды).
Рай Ойю ответил улыбкой и повернулся к изображению комнаты и зыбкой девичьей фигурке.
— Господин Корженовский, вверяю вас радушию наших гостеприимных хозяев. Полагаю, они сочтут за честь, если вместе с ними к командованию потомков явится создатель Пути.
Рита остановила взор на седовласом человеке с лицом мудреца. Его улыбка изгоняла страх, в его облике не проглядывала свирепость Зевса; напротив, от него веяло миролюбием Диониса с его колосьями пшеницы, псами Аида, ритуальными быками и праздниками воскрешения. Старец говорил о возвращении домой.
— На Гею? — В обиталище ложных звуков ее голос прозвучал неожиданно твердо.
— А сейчас, — сказал Рай Ойю, — заключим еще один священный союз. Патриция, пребывающая во мне, согласна ли ты носить облик своей внучки, пока мы не отыщем потерянный тобою мир?
Ольми смотрел, как образ Риты мерцает, уплотняется, бледнеет и снова сгущается. Все это время молодая женщина не сводила глаз с Корженовского, а Корженовский — с нее.
— Рита, согласна ли ты поделиться собой с тенью бабушки, дать ей силы для возвращения домой?
— Да, — ответила Рита.
Она ощутила, как смешиваются их воды, подобно морским течениям, так ясно различимым у Геркулесовых Столбов, что вдаются в бескрайнюю ширь Атлантики. Увидела плотное кружево реальностей, изобилие версий Геи, и ни одна не походила в точности на ее мир. Но улыбчивый седой человек — Зевс или Дионис — предложил выбрать ту, на которой не открывали Врат ярты, куда они не вторгались. Где не было экспедиции в киргизскую степь. Больше он не предложил ничего.
Она закрыла глаза.
— Пора прощаться, — сказал второй аватара. — Оставляю господина Корженовского под опекой командующих особей.
Корженовский вручил открывателю Врат Ключ и сделал шаг назад. Пузырь раздвоился, отделив Инженера от Ольми и Рая Ойю. Ольми провожал его глазами, пока он не исчез за другим черным барьером.
Рай Ойю поднял Ключ на вытянутых руках с таким видом, будто заново привыкал к его весу и вспоминал технические характеристики.
— Господин Ольми, — произнес он, — как бы ни заблуждались эти существа, они слуги Финального Разума и заявили, что охотно доставят вас к тем Вратам, которые вы предпочтете. Сейчас они готовятся найти их и открыть, но никто не знает, сколько времени там прошло…
— В любом деле бывает элемент риска, — улыбнулся Ольми.
— Да, неопределенность питает интерес, — согласился Рай Ойю.
— Спасибо.
— Вашему визиту исключительно рады. Ярты заберут своего усовершенствованного исполнителя, как только вы изъявите желание вернуть его.
Ольми ничуть не огорчила перспектива расстаться с постоянным напоминанием о величайшей в жизни неудаче. Он кивнул, и в то же мгновение его снова окутало бледное пламя. Ярт исчез.
Несколько секунд он упивался блаженным одиночеством. Как замечательно, что он вновь стал самим собой и отправляется на Тимбл.
Он вспомнил Тапи и Рам Кикуру; подумал о других своих неудачах, не столь впечатляющих, но, наверное, столь же горьких.
— Желаю вам счастья, господин Ольми. — Рай Ойю энергично стиснул и отпустил его руку.
Пузырь снова раздвоился. Рай Ойю повернулся к командующим особям.
— Я бы хотел вернуться в геометрический узел. Нужно открыть Врата в две вселенные, очень похожие на нашу.
Его пузырь двинулся назад сквозь барьер и щелевую станцию.
Он легко держал на весу Ключ Корженовского. Пузырь раскрылся на самом дне Пути, выпуская аватару на бронзовую гладь.
Открыватель Врат сомкнул веки и зашептал ритуальную мантру, не думая о том, что в нынешней форме он вполне мог бы без этого обойтись.
— …Я возношу этот Ключ к мирам, коим несть числа; я несу Пути новый свет; я открываю Врата ради всех, кто может извлечь из этого пользу, ради всех, кто ведет за собой и кого ведут за собой, кто творит и кого сотворили, кто освещает Путь и кто создает, и кого создали, и кого согревает благословенный свет…
Близость ускоряющихся судорог заставляла бронзу меркнуть. Времени осталось в обрез, возможно, считанные часы, а ведь требовалось не только создать Врата, но и отыскать нужные миры…
Он закончил словами:
— Держитесь… я открываю новые миры.
Еще ни разу в жизни ему не случалось открывать их сразу по два. Однако он не сомневался в успехе.
Под ногами образовалась и поползла вширь круглая впадина со сверкающей каймой. В ней — видимая благодаря Ключу — закружилась первая планета, мир, альтернативный Гее Риты, ответвление, где появлялась и творила Патриция, но куда не вторгались ярты.
Рай Ойю хотел занести Врата подальше в прошлое, но вскоре оставил бесплодные попытки и сосредоточился на поиске Риты Васкайзы, никогда не встречавшей яртов и не искавшей на чужбине их Врата…
Путь лихорадочно мерцал, и Рай Ойю боялся не успеть.
ДОМ
Рита шагала по роще, куда, по словам Береники, ушел отец. Вскоре она действительно увидела Рамона: погруженный в тяжкие раздумья, он сидел под оливой, прислонясь лопатками к узловатому стволу и опустив лицо на ладони. Он только что одержал новую пиррову победу над распоясавшимся ученым советом Академейи и опять нуждался в ободрении.
— Отец, — позвала она и тотчас отпрянула, будто получила пощечину. Что-то вдруг навалилось на нее, вторглось в душу, что-то знакомое и вместе с тем совершенно чужое. Она увидела самою себя — изможденную почти до неузнаваемости, попавшую в этот мир ниоткуда… И нахлынули воспоминания: нападение врага, крушение цивилизации, а еще — что-то вроде смерти. Она закрыла глаза и прижала ладони к вискам. Хотелось кричать, но отказал голос, она лишь открывала и закрывала рот, как рыба на суше. Натиск прошлого захватил врасплох, лавина воспоминаний, казалось, вот-вот сокрушит ее разум.
Она чуть не упала, споткнувшись о корень. Пока она выпрямлялась, воспоминания отступили на задний план, укрылись — до поры.
— Рита? — Отец поднял печальные глаза. — Что с тобой?
Чтобы скрыть растерянность, она попросила извинения.
— Приболела, кажется… в Александрейе.
Девушка вернулась домой на каникулы. В настоящий дом, не в мечту или кошмар. Она скрестила руки на груди, вонзила ногти в плечи. Настоящая плоть, настоящие деревья. Настоящий отец. Все остальное — воспоминания, галлюцинации, грезы. Кошмары.
— Голова закружилась. Ничего, уже прошло. Может, это бабушка зовет.
— Хорошо, коли так. — Рамон кивнул.
— Расскажи, что тут было без меня. — Рита села перед отцом и зарыла пальцы в иссохшуюся почву. Раскрошила в ладони земляную корку.
«Со временем я во всем разберусь. Даю себе слово. Разберусь во всех этих видениях и кошмарах, которых хватило бы на десятки жизней».
Наследие софе.
Кто она сейчас?.. Чем занимается?
Путь «расползался по швам». Щелестанция скрылась из виду, не дожидаясь приближения вызванных Инженером конвульсий. Рай Ойю расстался с человеческой формой, изогнулся дугой света и сознания над двойными Вратами, разыскивая иную Землю, не испытавшую Погибели, и протягиваясь сквозь геометрический узел на несколько десятилетий вспять, до необходимого мгновения.
Даже на его нематериальную форму воздействовали сверхнапряжения в структуре Пути, которые попросту ее рассеивали. Он снова изменил свою природу, укрылся в геометрии Врат и обнаружил, что те тоже растворяются. Он сопротивлялся изо всех сил, не поддавался распаду, чтобы довести до конца не самое важное в его жизни, но последнее дело…
С продуктовой сумкой в руке Патриция Луиза Васкьюз вышла из машины своего жениха Пола. Было прохладно (зима в Калифорнии выдалась не из суровых), и умирающий закат серо-желтыми перстами ощупывал редкие облака высоко над головой.
Она пошла по мощеной дорожке к родительскому дому…
И вдруг уронила сумку на газон, широко раскинула руки, выгнула назад спину… Казалось, глаза вибрируют в глазницах.
— Патриция! — воскликнул Пол.
Она покатилась по земле, потом снова изогнулась всем телом, забилась о зеленый дерн, рыдая и выкрикивая что-то неразборчивое.
Наконец выдохлась и затихла.
— Боже мой! Боже мой! — Пол опустился рядом, положил на лоб ладонь.
— Маме ничего не говори, — прохрипела она. Горло саднило, как будто его в кровь разодрало наждаком.
— Я и не знал, что у тебя эпилепсия.
— Это не эпилепсия. Помоги встать. — Она зашарила руками по траве, собирая продукты. — Все рассыпала, надо же…
— Что случилось?
Она улыбнулась — свирепо, упоенно, ликующе — и тотчас прогнала улыбку с лица.
— Не спрашивай. Не хочу тебе лгать.
«Знать бы, где я, — подумала она. — Кто я, уже знаю».
В памяти царил туман; в нем удавалось разглядеть только лица нескольких человек, старавшихся ей помочь и добившихся своего.
Но ведь она дома, на пешеходной дорожке перед маленьким бунгало на Лонг-Бич, и это означает, что она — Патриция Луиза Васкьюз, а испуганный молодой человек, стоящий рядом на коленях, Пол, которого она почему-то оплакивала, как и всех, кого…
Она окинула взглядом зеленые улицы, неопаленные дома, небеса, чистые от дыма и огня. Ни единого следа Апокалипсиса.
— Мать так обрадуется, — прохрипела она. — Кажется, только что у меня было прозрение.
Она обвила руками шею жениха и с такой силой прижала его к себе, что он поморщился от боли.
Она запрокинула голову и бросила острый кошачий взгляд на звезды, уже засиявшие в небе.
«Камня там нет, — сказала она про себя. — И неважно, что это означает».
ЩЕЛЬ
Корженовский, все еще обуреваемый мрачными предчувствиями, дал «поместить» себя «на хранение».
Сначала период студеного небытия, затем волшебное и жуткое броуновское движение в гольфстриме накопленной яртами информации. Тысячи миров, миллиарды существ, собранные без разбору за всю историю Вселенной, отправились по щели к Финальному Разуму.
Путь скручивался в огромные витки и сверхвитки. Горел, как бесконечный бикфордов шнур. Исчезал.
А на Земле миновала пора аватар.
ТИМБЛ
Ольми не то что увидел, скорее, почувствовал, как над ним закрылись Врата. В сухом воздухе потрескивали статические разряды, из-под ног, что едва касались песка, растекался глухой стон. Затем оборвались все звуки, кроме слабого шепота ветерка.
На секунду им овладел страх: вот сейчас он откроет глаза и увидит еще один завоеванный фанатиками мир, «упакованный» и «сохраненный» для командования потомков. Нет, на Тимбл ярты не вторгались. Видно, не удосужились распечатать эти Врата. И уже никогда не придут сюда.
Он стоял под жестким, слепящим пламенем тимбл-ского солнца и улыбался до ушей. Модифицированной коже нисколько не вредила сверхдоза ультрафиолета, наоборот, это было даже приятно. Привычно. И не имело значения, сколько времени здесь прошло без Ольми. Для него Тимбл всегда был и будет родным домом.
Он стоял на вершине холма. Севернее лежала ровная мощеная площадка, не утратившая глянец полировки, несмотря на отсутствие машин Гекзамона. Именно здесь действовали главные Врата на Тимбл, — почти до самого Разлучения, когда Гекзамон двинулся по Пути назад.
Ольми повернулся и увидел блестящий синий океан. К нему по дуге снижался крошечный факел, который наткнулся вдруг на пурпурный луч. Обломки комет все еще падали на Тимбл, и защитные установки Гекзамона по-прежнему работали. Выходит, прошло не так уж много времени.
На Тимбле после закрытия Врат должно было остаться немало граждан Гекзамона, беженцев. Значит, недостаток общения с людьми ему не грозит. Но не их надо искать в первую очередь. Любому инопланетянину по прибытии на Тимбл необходимо обменяться приветствиями с франтом, только после этого он будет официально считаться гостем.
Еще на заре истории Тимбла, осыпаемого непрерывным градом смертоносных метеоритов, жители планеты развили способность перенимать воспоминания и жизненный опыт любого индивидуума, делать их всеобщим достоянием. С тех пор чуть ли не каждый коренной житель носил в себе воспоминания всех остальных, перенимая их хотя бы в общих чертах. Любой индивидуум по возвращении на родину раскрывал сознание перед соотечественниками, а они платили ему тем же.
К этому дню на Тимбле каждый взрослый франт должен был хоть что-нибудь узнать об Ольми — от тех, с кем он работал десятки лет назад. Личность растворяется, память делится на всех. Каждый взрослый — друг Ольми.
Вряд ли он этого заслуживал. Но так было.
Он пошел вниз по восточному склону, к полю, где ветер покачивал отягощенные спелыми плодами синие и желтые растения. К ближайшей деревне с обязательной ступой в центре. Мимо юношей, бесстрастно провожавших его глазами. «Слишком молоды, не узнают еще». Первого взрослого Ольми встретил возле рынка, закрытого на полуденный перерыв.
Франт был высок и жилист; лицо узкое, глаза раскосые, с плеч ниспадает церемониальная прозрачная накидка. Не вставая с широкой каменной скамьи, он несколько секунд молча рассматривал пришельца.
— Приветствую тебя, господин Ольми, — вымолвил он наконец. — Будь нашим гостем.
— С удовольствием, — сказал Ольми.
ЭПИЛОГ
— Сначала, — сообщил Мирский своему попутчику, — мы начнем сначала.
— А потом? — осведомился Ланье.
— Пройдем до конца в поисках интересного.
— А потом?
Леонид Лесков,
доктор физико-математических наук
ЖИТЬ ВЕЧНО? ЭТО ИНЖЕНЕРНАЯ ПРОБЛЕМА!
В романе американского писателя человеку подарены различные варианты бессмертия: от замены отработавших свое органов до ухода в «городскую память».
Многие философы, медики, биологи занимались поисками бессмертия, о чем редакция журнала не раз рассказывала на страницах «Если». Сегодня в эту дискуссию включился физик.
В романе американского писателя человеку подарены различные варианты бессмертия: от замены отработавших свое органов до ухода в «городскую память».
Многие философы, медики, биологи занимались поисками бессмертия, о чем редакция журнала не раз рассказывала на страницах «Если». Сегодня в эту дискуссию включился физик.
Тридцать лет назад английский ученый и писатель-фантаст Артур Кларк опубликовал книгу «Черты будущего», ставшую широко известной во всем мире. Среди многочисленных предсказаний достижений техники ближайших полутора столетий есть такое: 2090 год — бессмертие человека. Что можно сказать сегодня по поводу этого прогноза, какие новые научные результаты принесли прошедшие с тех пор десятилетия, с помощью которых следует его подтвердить или отвергнуть?
Победа над смертью во все времена была самой заветной мечтой человека. Герой первого в мировой литературе эпоса Гильгамеш отправился в трудное и опасное путешествие за травой бессмертия. Сократ, согласно платоновскому диалогу «Федон», называет философию размышлением о смерти. Душа человека бессмертна — утверждал философ. Все религии мира обещают своим адептам бессмертие— различаются только конкретные способы. «Если вы не верите в будущую жизнь, — заявил однажды Лютер, — то я и гроша не дам за вашего бога».
Потом за дело взялись ученые. Средневековые алхимики столетиями упорно искали рецепт эликсира вечной молодости. У них ничего не получилось. В конце концов наука пришла к выводу, что эту задачу решить нельзя. Здесь действует закон природы: индивид смертен, потому что это та цена, которую эволюция заплатила за устойчивость биологического вида и его способность адаптироваться к условиям среды обитания. Одновременно установили и другую биологическую закономерность: человек есть единое целое «психика — тело», и, следовательно, когда тело умирает, наступает и конец личности.
Приговор был жестким и окончательным: бессмертие не более чем пустая иллюзия. Кое-кто попытался убедить человека смириться перед неизбежностью собственного конца и даже искал в его осознании своеобразную прелесть. «Истина жестока, — писал американский философ Джордж Сантаяна, — но ее можно полюбить, и она освобождает тех, кто любил ее».
Однако поэты рассуждали иначе. Вспомним прекрасные слова Джона Донна, поэта шекспировской эпохи: «Смерть любого человека уменьшает меня, потому что я часть Человечества; и поэтому никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, — он звонит по тебе».
А поскольку среди ученых всегда находилось немало лириков, то мысли поэтов им пришлись по душе. Человек — единственное живое существо, которое умеет мечтать. В конце концов окружающая нас действительность — это процесс. И так ли уж строги законы, обрекающие человека на смерть, не оставила ли природа каких-либо лазеек, чтобы эти законы можно было обойти? Попытаться отыскать такие лазейки — вот достойная задача для молодых и отважных умов. Наверное, именно на, них надеялся Кларк, когда думал над своим прогнозом.
Каждые семь лет все клетки нашего тела, за исключением нервной ткани, обновляются полностью. В случае отказа естественных органов, их можно заменить искусственными. Научились создавать электронно-механические протезы, стимуляторы сердечной деятельности, синтезаторы речи, слуховые протезы. На очереди искусственные сердце и почки, электронные органы зрения и слуха. Идет процесс «киборгизации» человеческого организма.
Не надо ставить задачу поддержания в норме собственного тела на период за пределами естественной продолжительности жизни биологического вида «человек разумный». Можно вырастить ему эквивалентную замену. Речь идет о применении метода клонирования к взрослому человеку. Можно вырастить генетически идентичный ему организм, используя взятые из его клеток ядра. Повторяя эту операцию неограниченное число раз, теоретически можно обеспечить этому человеку бессмертие.
Первые успешные шаги в этом направлении уже сделаны. Роберт Стиллман из университета Дж. Вашингтона в США недавно осуществил клонирование человеческой клетки в лабораторных условиях. Исходная яйцеклетка искусственно оплодотворялась в пробирке. Одновременно несколько других клеток были освобождены от собственной генетической информации. Когда клетка-донор разделилась на несколько частей, из них изъяли генетический материал и перенесли в «пустые» клетки — образовались искусственные эмбрионы, пригодные для имплантации в организм суррогатной матери Дети, появившиеся на свет в итоге этой операции, были бы точной копией друг друга.
В перспективе будут, вероятно, изобретены автоклавы для искусственного выращивания эмбрионов, которые к тому же можно будет сохранять неопределенно долго в замороженном состоянии. Так что возможности замены старого износившегося тела новым и здоровым теоретически просматриваются.
Но разумеется, постановка этой задачи целесообразна только в том случае, если станет реальной «пересадка» прежнего сознания в новое тело. Этот вопрос гораздо менее ясен. Чтобы попытаться разобраться в нем, уточним вначале, о чем может идти речь.
Человеческое Я, субъективное начало— категория динамическая. Сегодня мое Я совсем не то, что было двадцать или тридцать лет назад. Вот рассуждение на эту тему выдающегося мыслителя XX века Эрвина Шредингера, одного из основоположников квантовой механики. Вам было 16 лет, и вас раздирали страсти. А что осталось от того Я, которое было носителем этих страстей? Очень мало. Но вы есть. И значит, теперь вы — другое Я! В каждый данный момент ваши прошлые Я казались вам самыми важными. Но они сменились, они умерли, а термин «смерть» даже не возник. Так что же остается на все времена, пока мы живы?
Единственным инвариантом в этом непрекращающемся процессе самодвижения нашего сознания является ощущение непрерывности собственного Я, индивидуальности. И это асе. Сформулируем поэтому нашу задачу следующим образом: «пересадка» сознания должна обеспечить сохранение этого инварианта.
Но даже и в такой упрощенной постановке задачи требуется предварительно ответить на вопрос, возможно ли автономное существование сознания, реально ли хотя бы на некоторое время отделить психику от тела. Если эта задача принципиально неразрешима, то обсуждать дальше проблему бессмертия нет никакого смысла.
Лет тридцать назад крупный отечественный физик и химик Николай Иванович Кобозев заинтересовался проблемой сознания. Принято считать, что сознание является порождением атомно-молекулярных процессов, происходящих в нейронной сети головного мозга. Кобозев предложил гипотезу: за атомно-молекулярными структурами мозга скрывается более глубокий фундаментальный уровень организации материи. Атомные «кирпичики» имеют характерный размер 10-8 см, клетки — порядка 10-2 см. Кобозев предположил, что нейронная сеть головного мозга заполнена газом сверхлегких частиц — психонов, которые адсорбируются атомно-молекулярными структурами мозга. Масса психонов на четыре или семь порядков меньше массы электрона. Психонный газ — это вакуумный ансамбль, подчиняющийся законам квантоаой механики.
Если величину массы психона подставить в соотношение неопределенностей Гейзенберга, то станет ясно, что именно психоны первыми получают внешнюю информацию, а затем передают ее в нейронную сеть головного мозга. Именно это опережение позволяет клеткам мозга аыдерживать конкуренцию с энтропийными процессами и обеспечивает возможность безэнтропийного функционирования сознания.
Следующий шаг к выяснению загадки сознания был сделан в области, казалось бы, совершенно далекой: известный отечественный математик Василий Васильевич Налимов выдвинул гипотезу, согласно которой во Вселенной наряду с миром материальных объектов существует автономный слой реальности — информационное, или семантическое, поле. Внешне эта гипотеза восходит к учению Платона об идеях как первооснове бытия, однако Налимов сумел придать своей концепции форму математической теории. Это был шаг принципиальной важности. Сознание, с этой точки зрения, представляет собой оператор информации, или смыслов.
Оставалось сделать третий, заключительный, шаг, который позволил бы объединить концепции Кобозева и Налимова. Этот шаг был сделан автором настоящей статьи, который предположил, что материальным агентом семантического поля, введенного Налимовым как чисто математический конструкт, является физический вакуум, точнее, некоторая его разновидность. Автор предложил называть эту разновидность вакуума «мэон», что по-гре-чески означает примерно то же самое, т. е. пустоту. (Об этом уже упоминалось в статье «Вы знаете будущее» в «Если» № 3, 1993 г.)
Если мэон действительно обладает свойствами семантического поля Налимова — мирового банка фундаментальной информации, — то именно он а состоянии сыграть роль недостающего звена в наших рассуждениях, то есть того самого источника отрицательной энтропии, которого недоставало в теории Кобозева. Теперь все окончательно становится на место: мэон — мировой семантический банк, «сокровищница смыслов»; сознание — оператор информации, связанный с мэоном; его наиболее фундаментальный уровень— вакуумные протоструктуры.
Могут ли сегодня нейрофизиологи что-нибудь сказать о реальности семантического поля? Оказывается, могут. Руководитель секции психокоррекции Московской медакадемии Игорь Смирнов утверждает: мы экспериментально нашли то, что принято называть семантическими полями. И на этой основе разработали принципиально новые методы управления психическими процессами. Управление осуществляется на подсознательном уровне.
А теперь необходимо выяснить, в какой степени мэонные протоструктуры, являющиеся носителем психики, могут быть автономны по отношению к нейронной сети головного мозга. Если эти фундаментальные протоструктуры не очень чувствительны к процессам, протекающим на атомно-молекулярном уровне, то появляется принципиальная возможность «пересадки» связанной с ними реплики сознания сначала на некий промежуточный искусственный носитель, а затем и на новую сому, выращенную методом клонирования.
Теория как будто подтверждает такую возможность. Психонная концепция Кобозеаа— не единственный вариант теоретического моделирования механизмов сознания. А. Е. Акимов выдвинул гипотезу, согласно которой сознательная деятельность мозга сопровождается локальной перестройкой структуры пространства-времени и возникновением устойчивых образований — локальных полей кручения, так называемых «фитонов». Согласно этой концепции, материальными носителями сознания являются именно фитоны — также квантовомеханические вакуумные объекты. Не менее интересен и другой вариант теории физического вакуума, предложенный Ю. А. Бауровым, согласно которому роль квантовых протоэлементов играют магнитные моменты.
Если теория дает нам некоторую надежду на решение проблемы, то что говорит эксперимент? Ключевым моментом здесь снова является гипотеза о возможности существования «биомэонной» реплики сознания, независимой или зависимой слабо от атомно-молекулярных структур мозга.
Вот мнение В. И. Вернадского: убеждение, что все явления жизни будут объяснены до конца физико-химическими механизмами, основано на идеологических установках, а не на обобщении массива эмпирической информации. Академик АМН В. П. Казначеев считает, что существуют полевые формы живого. Исследователи парапсихологических явлений А. П. Дубров и В. Н. Пушкин для объяснения многочисленных наблюдений парапсихологических явлений выдвинули гипотезу о биогравитационных и биовакуумных механизмах.
Остается последний неясный вопрос: а что смогла сказать наука за последние десятилетия о «промежуточных носителях» сознания? Ведь если их нельзя создать, то дальше и говорить не о чем. Вот мнение академика А. Н. Колмогорова, внесшего большой вклад в теорию кибернетических систем. Человек, утверждает он, это сложная материальная система, но система конечной сложности, а потому она поддается имитации.
Наверное, этого достаточно. Нет, загадку сознания пока еще нельзя считать выясненной. Но наметились совершенно новые пути ее решения. А для нас важно, что, двигаясь по этим направлениям, мы приближаемся к той цели, которая обсуждается в этой статье, — победе над смертью.
Складывается впечатление, что за те три десятилетия, которые прошли с тех пор как А. Кларк опубликовал свой обнадеживающий прогноз, наука получила немало новых впечатляющих результатов, которые позволяют думать, что эта цель действительно будет достигнута в XXI веке. И может быть, даже раньше той даты, которую, проявляя осторожность, назвал Кларк — последние десять лет следующего столетия.
Но будет ли победа над смертью благом для человечества? Мир бессмертных, предупреждает Кларк, или погибнет от перенаселенности, или остановится в своем развитии. Чтобы этого не случилось, люди должны будут заранее предусмотреть соответствующие меры.
Первая проблема, которую придется решать сразу же после того как будет одержана победа над смертью, — это установление надежного контроля над рождаемостью. Специалисты по экологии предупреждают: планета перенаселена уже сегодня, биосфера не в состоянии выдержать того техногенного давления, которое оказывает на нее производственная деятельность человечества. Следует не только не допускать дальнейшего роста численности народонаселения Земли, но и принять меры к его сокращению в следующем столетии. Простого решения столь насущной проблемы пока не видно.
А вот если проблема бессмертия будет действительно решена путем «пересадки» психомэонной реплики сознания в новое тело, то одновременно появится и качественно иная возможность решения проблемы регулирования рождаемости. Конечно, указать конкретную технологию управления этим процессом сейчас невозможно да и не нужно. Важно другое: если биомэонные протоструктуры играют роль фундаментальных основ процессов жизнедеятельности, то на их уровне должны существовать эффективные механизмы контроля над этими процессами. Включая, очевидно, эффективные способы прекращения развития эмбрионов на уровне, не связанном со стандартными материальными операциями. Ввиду своей необычности они вряд ли будут подпадать под контроль со стороны защитников традиционных взглядов или религиозных установок.
А как быть с опасностью интеллектуального вырождения поколения бессмертных, которая смущала Кларка? Не задушит ли их скука тысячелетнего однообразного существования среди вечно одних и тех же, навсегда надоевших спутников? Острословы, размышлявшие над этой проблемой, придумали даже такой девиз: «Пока есть смерть, есть надежда!»
Однако, скорее всего, это надуманная проблема: ведь мы с самого начала поставили задачу сохранения не застывшего, а саморазвивающегося субъективного начала. Никакой остановки избавленного от смерти Я не произойдет, напротив, его ожидает практически не ограниченный во времени процесс самодвижения к новым творческим свершениям, к максимально полной реализации собственного интеллектуального потенциала.
Добавим: и не только к реализации, но и к наполнению — при желании — новым богатым содержанием. Последнее замечание носит исключительно важный характер: биомэонная технология, если она будет разработана в XXI веке, позволит значительно расширить круг интересных задач, для решения которых ее можно будет использовать.
Начнем с самого простого. Семьдесят лет назад В. И. Вернадский опубликовал статью «Автотрофность человечества». Чтобы существовать, пишет он, человек должен потреблять в пищу продукцию биосферы. В силу этого голод стал неустранимым спутником развития человечества, а цивилизация всегда находится на краю пропасти. Растительный мир автотрофен — для своего питания он использует неорганические вещества. То же самое должны научиться делать люди. В основе нового человеческого могущества, утверждает Вернадский, предстоит изменить форму питания и источники энергии, используемые человеком. Непосредственный синтез пищи, без посредничества организованных существ — вот задача, которую ставит Вернадский.
Биомэонная технология в состоянии открыть новые пути к решению этой проблемы. Для начала можно говорить о генно-инженерных способах выведения новых высокоэффективных сортов растений и пород животных. Это может быть повышение кпд усвоения солнечной энергии, производство «животных» аминокислот растительным путем, развитие микробиологических технологий получения пищевых белков и синтетического моторного топлива и т. д.
Не менее интересные перспективы открываются и в области информатики. Говоря о «пересадке» сознания в новую сому, мы мельком упомянули об использовании промежуточных носителей психомэонной реплики. Скорее всего, в качестве таких носителей будут использованы супер-ЭВМ, построенные на базе оптомэонной или электрон-мэонной механики. Компьютеры этого класса появятся не ранее XXI века, поэтому сказать что-нибудь более определенное об их характеристиках — объеме памяти, скорости обработки информации, энергопотреблении, габаритах — сегодня весьма затруднительно. Ясно только, что по этим показателям они намного превзойдут самые совершенные ЭВМ, которые сегодня находятся пока еще в стадии проектных разработок.
И вот если ЭВМ такого класса будут созданы, то их применение позволит не только решить проблему сохранения субъективного начала, но одновременно обеспечить очередной революционный переворот в информатике. В наше время мировая цивилизация вступает в новый этап своей эволюции — осуществляется переход к информационному технологическому укладу, когда основным видом деятельности становится именно получение, обработка, хранение и передача информации. Именно информационные отрасли промышленности стали наиболее капитало- и трудоемкими в развитых странах уже в наше время. Мэонная технология сделает процесс информатизации цивилизации гораздо более глубоким и всесторонним.
Перечислим очень коротко проблемы, о решении которых, возможно, пойдет речь на базе этой технологии. Это экологический мониторинг и комплекс мер по сохранению биогеоценозов и повышению их устойчивости к техногенным воздействиям, новые виды обучения и организации рабочих мест, в том числе на дому, новые способы удовлетворения игровых и культурных потребностей людей (реаловидение, фантокреатика и прочее — предоставим читателям самим наполнить содержанием эти термины, позаимствованные у С. Лема).
Но вернемся к тем новым потенциальным возможностям, которые биомэонная технология в состоянии открыть для самого «хомо сапиенса». Биологическая эволюция, работа которой по формированию вида «хомо» прервалась с возникновением человеческого общества, оставила ему в наследство немало органических пороков. Первое, на что будут использованы уже начальные успехи в разработке этой технологии, — это несомненно ликвидация генетических болезней и других дефектов генома. Затем речь может пойти о его совершенствовании.
И здесь открываются возможности поистине головокружительные. Обогащение индивидуальной памяти непосредственно от компьютерного банка информации, включая алгоритмы решения задач творческого характера. Периодическая перестройка к желательному набору качеств собственной личности и ее программированное перекодирование. Телетаксия — подключение к мозгу индивида соматического дублера, например, киборга, находящегося на дне океана или на поверхности другой планеты. Методы усиления прямых «телепатических» каналов межличностного обмена информацией. И наконец, восстановление особенно ценных личностей, оставивших достаточно большое творческое наследие.
Почти сто лет назад выдающийся русский мыслитель Николай Федорович Федоров работал над рукописью обширного труда, который он назвал «Философия общего дела». Центральные идеи этого произведения— регуляция природы, выход человечества в космос, борьба со смертью как высшим проявлением несвободы, неизбежность разработки технологии воскрешения умерших. Нет сомнений, каждый из нас может назвать ряд святых имен, обладателей которых нам несомненно хотелось бы видеть вновь среди живущих. Нельзя исключить, что психомэонная технология позволит решить и эту задачу.
Другой наш отечественный мыслитель Константин Эдуардович Циолковский писал о нескончаемой череде индивидуальных существований, между которыми могут проходить тысячи и даже миллионы лет, но которые субъективно воспринимаются как следующие одно за другим без перерыва. Циолковский нашел для этого наглядный образ: это как зритель в театре, который смотрит одну пьесу за другой, не обращая внимания на паузы и антракты. Те, кто пожелает жить в подобном режиме, тоже получат такую возможность благодаря психомэонной технологии.
Если говорить коротко, то единственное, чего не будет в этом избавленном от смерти сверкающем разнообразием мире, — это скуки. Общение людей между собой обогатится ранее неведомыми возможностями. Жизнь в целом станет намного более безопасной и уравновешенной. Но одновременно пространство потенциальных направлений творческого поиска станет удивительно многомерным. Дорога к новым волнующим свершениям и удивительным открытиям ждет счастливое человечество.
Вагнер:
Душа и тело слитны нераздельно.
Так отчего же тесный их союз
Не оградил их от вражды смертельной?
Мефистофель:
Ты этого вовек не объяснишь!
PERSONALIA
KA3MEHK0, Сергей Вадимович
Родился в 1954 г. В 1978 г. окончил физфак ЛГУ, работал младшим научным сотрудником в Институте физики атмосферы при ЛГУ — занимался проблемами дистанционного зондирования атмосфер планет, фотохимией земной атмосферы.
Фантастику начал писать еще в 9-м классе, но рассказы свои для публикации не предлагал до тех пор, пока один из них не попал случайно в редакцию журнала «Техника — молодежи». Этот рассказ — «Голос в трубке» — стал его дебютной публикацией («ТМ» № 5, 1985). В том же году Сергей Казменко становится членом семинара Бориса Стругацкого.
В конце 80-х Казменко тяжело заболевает и оказывается прикованным к постели. Однако именно в эти годы проявляются литературный дар Сергея, глубина, серьезность, самобытность его таланта. Он написал 6 повестей и более 70 рассказов, яркую индивидуальность которых отметили читатели и собратья по цеху.
Сергей Казменко скончался в январе 1991 г. При жизни писатель опубликовал 11 рассказов и повесть «Нашествие» в сборнике «Магический треугольник» («Молодая гвардия», 1990 г.).
В 1994 г. вышла его первая авторская книга, сборник «Знак Дракона». Повесть, которая дала название книге, в мае 1995 г. удостоена премии «Интерпресскона» как лучшая фантастическая повесть 1994 года.
УЭЛЛС, Герберт Джордж (WELLS, Herbert George)
Великий британский писатель.
Об Уэллсе написана масса литературоведческих трудов, многие из которых переведены на русский язык и, безусловно, знакомы поклонникам мастера. Так что ограничимся кратким напоминанием. Писатель родился в 1866 г. Его отец был владельцем магазина, но разорился ветре после рождения Герберта. Перед тем как стать журналистом и начать публиковать рассказы и эссе (1891 г.), Уэллс серьезно изучал биологию, а еще раньше — торговлю мануфактурой, чтобы помогать отцу. К счастью для литературы, родители Уэллса смогли поправить свои дела.
Не первая, но одна из наиболее интересных ранних статей Уэллса — «Человек в миллионном году» (1893 г.), где появляется знаменитый образ человека будущего с маленькими ручками и ножками и огромной головой. Многие статьи Уэллса того времени интересны и до сих пор. В те же годы им были написаны такие рассказы, как «Цветение странных орхидей», «Остров Эпиорнис» и многие другие. За 50 лет литературной работы Уэллс написал несколько десятков романов. Сами названия — «Война миров», «Человек-невидимка», «Машина времени», «Остров доктора Моро» впоследствии стали терминами, обозначающими направления в фантастике. Социалист по убеждениям, Уэллс активно пытался создать идеологию, позволяющую объединить и сплотить разные нации в деле строительства справедливого будущего. Он был активным сторонником Лиги Наций. Уэллс приезжал в Россию и Германию, чтобы понять, что происходит в этих странах. Перед второй мировой войной Уэллс пытался убедить Сталина и Рузвельта направить свои силы на создание нового, лучшего мира…
Ни один из его призывов не был услышан. Скончался писатель в 1946 г.
ЖЕЛЯЗНЫ, Роджер
(См. биобиблиографическую справку в № 9, 1993 г.)
Как известно, первым опубликованным произведением Роджера Желязны стал рассказ «Игра страстей» («Amazing Stories», август 1962 г.). Этому событию предшествовали завершение за полгода до этого — в феврале 1962 г. — магистерской диссертации в связи с окончанием Колумбийского университета и отправка будущего магистра на практику для закрепления профессиональных навыков. Здесь Желязны понял, что наконец-то получил долгожданную возможность воплотить в жизнь давнюю мечту о писательстве.
В течение недели он, по его словам, перечитал всю фантастику, до которой смог дотянуться, после чего в первых числах марта 1962 г. «сел и занялся делом». Накатав с десяток рассказов, он разослал их по разным журналам, и, к его удивлению, один из них приняли. Остальные вернулись; он их доработал и снова отослал в два журнала — «Amazing Stories» и «Fantastic Stories».
В течение этого, 1962, года Желязны продал им 15 рассказов.
До 1966 г., когда появился его первый роман «Этот бессмертный», он успел стать автором весьма внушительного количества рассказов, среди которых были и столь известные вещи, как «Роза-для Экклезиаста» (1963 г.) и «Двери его лица, лампы его рта» (1965 г.). Впоследствии лучшие вещи этого раннего периода, оказавшегося чрезвычайно плодотворным, были собраны в двух одноименных с этими рассказами сборниках.
ЛЕЙНСТЕР, Мюррей (LEINSTER, Murray)
Псевдоним американского писателя Вильяма Фицджеральда Дженкинса, под которым он публиковал свои произведения в НФ-жанре. Первое из них было написано в 1919 г. (рассказ «Небоскреб-беглец», журнал «Argosy»). После этого активно печатается в журналах.
В 1946 г. опубликовал детективно-фантастический роман «Гибель США». Примечательно, что после войны Дженкинс активно использовал материал своих собственных рассказов 10—20-летней давности. Неудивительно, что к тому времени многие идеи автора утратили оригинальность.
В 50-е—60-е гг. у Дженкинса вышло несколько десятков книг. Известен его сериал «Медицинская служба», несколько напоминающий «Космический госпиталь» Джеймса Уайта. Однако гораздо более популярны были его рассказы, лучшие из которых появились в послевоенное 15-летие. Широко известны такие произведения, как «Первый контакт» (1945 г.), «Одинокая планета» (1949 г.),
«Отряд исследователей» (1956 г., премия «Хьюго») и другие. В отличие от романов, лучшие рассказы Дженкинса не оставляют ощущения «вторичности», и некоторые из них просто замечательны; большинство его рассказов вошло в сборник «Лучшее Мюррея Лейнстера» (1976 г.).
Скончался писатель в 1975 г.
ШМАГИН, Владимир Аркадьевич
Родился в 1953 г. в Горьковской области. Окончил Политехнический институт в Нижнем Новгороде по специальности инженер-механик. Жил на Урале, работал начальником КБ на вагонном заводе в Нижнем Тагиле.
С прошлого года живет в Башкортостане, работает на заводе заместителем главного конструктора. Фантастикой увлекается с юности, но до последнего времени сам за перо не брался. Рассказ «Питомник» — первое произведение автора.
БИР, Грег
(См. биобиблиографическую справку в № 6, 1993 г.)
«Я не чувствую какого-либо дискомфорта из-за почти одновременного появления ряда книг на «марсианскую» тему», — отвечает Грег Бир не упреки в неоригинальности темы его последней книги «Двигая Марс» (1993 г.). — «Дело в том, что появившиеся романы дополняют друг друга, будучи разными по сути. Вспомните — что-то подобное происходило во времена Ренессанса: все художники рисовали Мадонну, но каждый видел ее по-своему. «Красный Марс» Кима Стенли Робинсона (премия «Небьюла», 1993 г. — А.Ж.) и мой роман представляют два взгляда на проблему: взгляд как бы изнутри и снаружи соответственно.
Подумайте, ведь если ваш ребенок покидает дом, вы можете утешаться, что связь с ним сохраняется, но вряд ли стоит ожидать, что он вернется в лоно. Почему же Земля должна льстить себя надеждой, что ее дети всегда будут возвращаться на свою родину и что Земля всегда будет центром человеческой цивилизации? Мои выводы отличны от выводов Робинсона в первую очередь благодаря тому, что Робинсон, по сути, является утопистом высочайшего класса. Он рисует общество, которое хотел бы видеть. Мне ближе реализм. Я рассматриваю общество, исходя из логики его развития, из эволюции, которая всегда бывает далека от идеала…»
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ