«Если», 1995 № 06 (Ричард Матесон) читать бесплатно онлайн полную версию книги

«Если», 1995 № 06

Ричард Матесон ШЕДЕВР

Они стояли у подножия хрустальных башен, чьи полированные шпили сверкающими зеркалами отражали пунцовый закат, и казалось, что весь город был залит смущенным румянцем.

— Как ты думаешь, что принесет народу наша победа? — спросил Раш.

— Мир и счастье, — ответила она, легко опустив руки на его плечи. — Профсоюзы объявят о самороспуске, потому что труженик станет ведущей силой в обществе. Ни один закон не будет принят без его согласия… Я горжусь тобой, милый!

КОНЕЦ

Стук пишущей машинки смолк. Его глаза закрылись. Пальцы сложились, словно лепестки уснувшего цветка. Слова пьянили, как вино. Волшебным эликсиром они текли по его жилам. «Получилось! — понял он. — Святой Георгий, получилось!»

Под всеми парусами он ринулся в океан радости. И, как всегда, тут же утонул в нем. Вынырнув на поверхность, еще раз удовлетворенно оценил очерк, вложил рукопись в конверт, надписал его, запечатал, взвесил, приклеил марки. Еще одно погружение в волны счастья, и он, выйдя из дома, направился за угол, к почтовому ящику.

Было почти двенадцать, когда одетый в потертое пальто Ричард Ален Шегли спешил по тихой улочке. Он торопился, боясь пропустить почтальона. Ричард боялся опоздать. «Раш против банкиров» — остросоциальный очерк, исполненный в жанре рассказа-предупреждения, — оказался просто шедевром. Очерк сегодня же должен попасть в редакцию газеты. Они обязаны оценить произведение по достоинству.

Хромая, он торопливо обогнул огромный провал в мостовой (и когда только они кончат ремонтировать эту чертову канализацию!). В его руке был крепко зажат конверт. Сердце готово выпрыгнуть из груди.

Полдень. Наконец-то он добрался до почтового ящика и с тревогой огляделся, не идет ли почтальон. Никого не видно. Шегли радостно и облегченно вздохнул, сияя, опустил конверт в щель и услышал, как тот мягко упал на дно.

Кашляя и уже не торопясь, журналист побрел прочь.

* * *

Ала опять беспокоили ноги. Он медленно ковылял по тихой улочке, кожаная сумка оттягивала усталое плечо. «Старею, — подумал он. — Силенки-то уже не те. И ноги болят — ревматизм. Плохо: трудно обходить участок».

В четверть первого он доковылял до темно-зеленого почтового ящика. Вынул из кармана ключи. Со стоном наклонился, открыл замок и вынул почту.

Улыбка озарила его издерганное болью лицо. В изумлении он покачал головой: «Новый очерк Шегли! Если бы не он, таких, как я, давно бы выкинули на улицу. Старина Шегли умеет писать!»

Со вздохом выпрямившись, Ал спрятал конверт в сумку, запер ящик и, улыбаясь, захромал дальше. «Я могу гордиться, — размышлял он, — что отправляю в редакцию его очерки, а на больные кости можно не обращать внимания».

Он был большим поклонником Шегли.

* * *

Когда в начале четвертого Рик, пообедав, вернулся в редакцию, он сразу же заметил у себя на столе записку от секретарши.

«Только что принесли новый очерк Шегли. Извините, сэр, я его посмотрела: это серьезное предупреждение властям. И написано как всегда великолепно! Когда прочитаете, не забудьте зайти к Р.А.»

Редактор воспрянул. Святой Георгий! Да это же просто манна небесная. А день обещал быть таким скучным! Оскалив зубы, что заменяло ему улыбку, он рухнул в кожаное кресло, подавил инстинктивное желание взять красный карандаш (Шегли не нуждается в правке!). Р.А. будет просто счастлив.

Рик вынул из конверта рукопись и откинулся на спинку кресла. Первые же строки повествования буквально заворожили его. Окружающий мир перестал существовать. Затаив дыхание, он следил за развитием сюжета. Какое великолепное знание надежд и чаяний своего народа! Редкостное социальное чувство! Жесткий, напористый слог! Да, Шегли писать умеет! Он машинально стряхнул с рукава костюма (мелкая полосочка — высший шик!) осыпавшуюся штукатурку.

Рик в упоении читал, а поднявшийся ветер принялся трепать его соломенного цвета волосы, навевая прохладу. Рик поднял руку и бессознательным движением провел пальцем вдоль шрама, пунцовой нитью протянувшегося по его щеке до самого виска.

Ветер усилился. Он завывал в искореженной арматуре, гонял по мокрому ковру листы обгорелой бумаги. Рик беспокойно заерзал в кресле. Он покосился на зияющую трещину в стене (когда, черт возьми, закончат этот ремонт!) и снова со злорадной улыбкой на лице углубился в чтение.

Дочитав очерк, он щелкнул переключателем селектора.

— Чек старине Шегли. 800 строк. Заплатить по высшей категории! — приказал он.

В полчетвертого он отнес рукопись в кабинет Р.А.

А в четыре ее уже читал издатель газеты, потирая руки и представляя, какой переполох вызовет очерк в коридорах власти.

* * *

Этим же вечером старый сгорбленный Дик Ален, улыбаясь сквозь застилающие глаза слезы, набирал на линотипе новый очерк Шегли. Его глаза радостно блестели из-под козырька натянутой на уши шапочки, а сотрясавший его кашель совершенно заглушался деловитым стуком машины.

Газета с очерком Шегли (30 строк на первой полосе, остальное — в открытие — на второй) попала в газетный киоск чуть позже шести. Продавец со шрамом на лице, переминаясь с ноги на ногу, прочитал его шесть раз подряд и, размашисто написав поверх первой полосы «Шегли предупреждает», вывесил свежий номер газеты на видном месте.

* * *

А в полседьмого по тихой улице проковылял маленький, с проплешинами на голове человек. «Тяжелый трудовой день, заслуженный отдых», — подумал он, останавливаясь у газетного киоска.

И застыл, в изумлении раскрыв рот. Святой Георгий! Новый очерк Шегли! Какая удача!

Более того — единственный экземпляр! Вся газета уже раскуплена! Он оставил продавцу, который куда-то вышел, четверть доллара.

Человек шел мимо разрушенных домов (странно, что их до сих пор не восстановили) и читал на ходу. Он закончил чтение на подходе к дому. За ужином прочитал еще раз, не переставая восхищаться мастерством журналиста и его нравственной позицией. «Да, — думал он, — теперь ОНИ забегают!»

* * *

Но за окном уже вечер. Время политических баталий закончилось. Пора убрать все на свои места: и закрытую чехлом пишущую машинку, и потертое пальто, и изношенный костюм в мелкую полоску, и шапочку с козырьком, и фуражку почтальона, и его кожаную сумку.

Все на свои места.

В десять он уже спал. Ему снились грибы. А утром он проснулся, по-детски удивляясь: почему никто раньше не замечал, что облако атомного взрыва больше всего похоже на обыкновенную поганку…

В шесть часов утра Шегли снова сидел за пишущей машинкой.

«Этот очерк, — начал печатать он, — посвящен борьбе Раша за права трудящихся автомобильной промышленности…»

Перевел с английского Михаил ТАРАСЬЕВ

Марина Арутюнян, кандидат психологических наук «ЕСЛИ У ВАС НЕТУ ТЕТИ…»

Печальная и трогательная история, рассказанная писателем, по сути, представляет собой горькую, до предела заостренную метафору одиночества.

Как грустно заметил один из современных философов, одиночество — символ нашей эпохи.

На это состояние души давно обращают внимание психиатры, психологи, ибо переживается оно человеком на редкость болезненно…

Перед разговором с вами я заглянула в словари; одиночество, оказывается, не что иное, как «состояние одинокого человека». Тавтология, масло масляное. Но ведь далеко не одно и то же — Робинзон на необитаемом острове или Татьяна Ларина, которая пишет Онегину: «Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает и молча гибнуть я должна»…

— Физическое одиночество и одиночество как состояние души. Кроме того, и то, и другое может быть вынужденным, навязанным обстоятельствами, а может быть и следствием свободного выбора. Все это называется одним и тем же словом, хотя несет с собой абсолютно разные переживания.

— Есть еще слово «уединение», которое, на мой взгляд, означает результат именно свободно сделанного выбора.

— В этом понятии, по-моему, присутствует единство, корень один. И это важно, потому что в какие-то моменты жизни одиночество необходимо любому человеку — оно является условием развития. Подростку, скажем, обязательно нужно уединение. Это выглядит парадоксом, потому что мы как раз видим, что в этом возрасте подростки группируются, «кучкуются»… На самом деле их активность — оборотная стороне медали. Человек набирает множество впечатлений внешнего мира, строя собственные отношения, наблюдая себя в других, себе подобных, как в зеркале, но он должен и некий единый узор сложить из этой мозаики. Многие родители нервничают, переживают, что ребенок отгораживается от них, не спешит, как раньше, делиться тем, что с ним случилось— подрался, подружился… Это вообще сопутствует взрослению.

С маленькими детьми ведь то же самое, хотя взрослые это редко замечают. Малыш с какого-то момента начинает «дистанциироваться» от своей матери (по сути, как только научится ходить). Он отдаляется настолько, чтобы быть в ее поле зрения — так думают взрослые, — а на самом деле, чтобы мать была в ЕГО поле зрения. Эта максимальная дистанция, которую он может себе позволить, потому что одиночества еще не переносит.

Нормальный подросток не только терпит, но в каких-то пределах приветствует одиночество, связывая его со свободой, снятием контроля, пребыванием самим собой. Самим собой и самим с собой — очень схожие вещи. А для взрослого, зрелого, самостоятельного человека одиночество может быть просто данностью: вот я один (одна). Без эмоциональных оценок.

— А как же отчаяние, тревога?

— Это как раз детская реакция. Она очевидна в младенце месяцев семи, когда он впервые начинает плакать в ответ на уход мамы из комнаты (до этого он не реагирует, потому что недостаточно развит, мир для него как бы не расчленен). Он перестает плакать, когда сам оказывается способен регулировать дистанцию. Тот же малыш, который сам отбежал довольно далеко от взрослого, тут же разревется, если мама первой сделает шаг от него. Ему навязывают дистанцию, которую он психологически не готов принять — отсюда отчаяние.

И поэтому психологи мучительное переживание одиночества взрослым человеком как оставленности, брошенности, пытки определяют как регрессию, возвращение к детству.

Имеется в виду невозможность терпеть расставание. В качестве примера могу привести один из таких механизмов формирования незрелости. Представьте себе семью, где ни один человек не чувствует себя самодостаточным: муж живет ради семьи, жена ради ребенка… Такой ребенок ради своих родителей иногда развивает весьма тяжелую симптоматику: например, не может ходить в школу. Это очень наглядно. Либо он идет в школу и там его охватывает тревога, он хочет домой, плачет, либо он вообще не идет, потому что утром у него повышается температура или начинается рвота, головная боль.

Не хочу все валить в одну кучу — бывают и действительно больные дети, и сложности в отношениях со сверстниками, и злые преподаватели, но есть определенный слой семей, которые провоцируют именно такое развитие событий. Фобии развиваются там, где взрослым на самом деле очень важно, чтобы ребенок не исчезал из их жизни. И тогда мать «должна» бросить работу и сидеть с ним, либо в семью вовлекается бабушка (что означает, что мама ребенка сама не отделилась от своей матери)… Вот так они и спасают друг друга от одиночества.

— Мы уже говорили в «Если» (1994, № 1) о таких семьях: это невротические отношения, симбиозы, люди как в клубок сплетены. «Вытащи» человека из этого клубка, и он вряд ли смажет приспособиться к другой ситуации.

— Да. Вместе с ребенком вырастает страх. Став взрослым, он уже не сможет построить партнерские отношения с другим человеком.

— Или будет «подгонять» партнера под образцы родителей, а тот, наверное, начнет сопротивляться? Это же «портрет» массы горожан обоего пола, которые до сорока лет живут в родительских семьях, пытаются создать что-то свое… и безуспешно.

— Даже если он, допустим, женится, то приведет жену к своей маме. Маме она не понравится. Кончится тем, что он расстанется с этим новым человеком, а не с мамой. Если же расстанется с матерью, никогда этого не простит жене.

— Я знаю такого господина, он был женат трижды, везде остались неполные семьи, все бывшие жены его «недостойны», все дети «не так воспитаны», ему под пятьдесят, и он живет с мамой…

— Подобных случаев много. Некоторые вообще не могут создать семью. Иные создают, но и это не спасает от страха одиночества, потому что возникает такая же острая привязанность к тому, на ком женился или за кого вышла замуж. Если появляется ребенок, все это становится проблемой ребенка. Все сказанное грубо и схематично, однако имеет отношение к действительности.

И есть еще один немаловажный момент, который влияет на самооценку, переживания взрослого одинокого человека: социальное давление. Существует представление о нормах жизни, в том числе представление об одиночестве как о несчастье.

— Синонимы для людей, не создавших семьи, в этом смысле очень выразительны: «бобыль», «холостяк», «вековуха», «старая дева»… Кажется, сам язык осуждает. Это потому, что одинокие люди не репродуктивны, а обществу важно, чтобы рождались и росли дети?

— Думаю, и по многим другим причинам тоже. В нашей отечественной традиции заложено как бы пренебрежение собственным «я» во имя чего-то большего, будь то семья, государство, партия или церковь (как социальная организация). Это не отказ от «я», но поиск «я» за пределами себя. Мне кажется, одинокого человека сложнее контролировать; через «ячейку общества» воздействовать легче, что и делалось. Можно вспомнить «фольклор» советского периода, фразочки типа «девственница — это та, которую никто не пожелал» и т. п. Во всяком случае, «послание» нашего социума одинокому человеку однозначно: «Ты ДОЛЖЕН чувствовать себя плохо». И пребывание в одиночестве, пусть и эмоционально нейтральное, превращается в переживание несчастья. Мне кажется, что наше общество вообще не поощряет сепарацию, отделение. И люди как бы не становятся окончательно взрослыми, способными продуктивно пользоваться своим пребыванием в единственном числе.

— Но боязнь остаться одному имеет под собой и реальные основания в нашем неустроенном, нестабильном, в прямом и переносном смысле слова, обществе.

— Да, мы все держим при себе детей дольше, чем это необходимо для их нормального развития. Если я выпущу подработать на собственные нужды своего пятнадцатилетнего сына, я знаю, чем это может кончиться. И наши старики боятся за нас, у них свой опыт. И я понимаю, когда, ожидая запоздавшего ребенка, мать начинает через полчаса пить валерьянку, а через час у нее сердечный приступ. Есть и другое: то чувство вины, которое родители буквально культивируют в детях, часто объясняется страхом остаться без помощи в старости. Ведь в наши дни отдать старика в дом престарелых (не в нормальный дом, где живут старые люди и о них заботятся медики, а в НАШ) можно только умирать, и мы должны отдавать себе в этом отчет. И мать, родившая неполноценное дитя, отказываясь от него, обрекает ребенка на смерть. Мы ничего не можем передоверить государству и поэтому, безусловно, так боимся одиночества. В свободных, богатых, стабильных странах все иначе. Там на одинокого человека никто не будет смотреть как на ненормального. если тот, разумеется, включен в жизнь общества.

— Давайте обратимся к сюжету Р. Матесона. Вот смена ролей: талантливый журналист — хороший издатель— восхищенный читатель, и все это один и тот же человек. Такое полное психологическое самообслуживание в насильственной изоляции — норма?

— После травмы случаются стрессы, и специалисты по поведению человека в этих условиях выражаются примерно так: нормальная реакция на ненормальные обстоятельства. Человек внезапно потерял близкого или попал под машину. После этого наступает период, когда со стороны он кажется сумасшедшим: у него может быть отсутствующий взгляд, он замкнут в себе, впадает в истерику там, где она труднообъяснима, и наоборот, остается холодным в обстоятельствах, где у нормального человека будет истерика, и так далее.

В рассказе — если заданы обстоятельства объективного одиночества — описанное поведение может быть попыткой человека адаптироваться, привыкнуть к новой страшной ситуации. Он как будто осуществляет контакт со всеми людьми через себя самого как их представителя, чтобы не утратить навыков общения, не сойти с ума, не почувствовать своей обреченности.

Это, быть может, лучшее, что способен сделать подобный вымышленный герой. Другое дело, когда к такому «самообслуживанию» прибегают, живя среди других людей. Например, человек сам себе пишет письма, что часто бывает с подростками, особенно с девочками.

— А почему?

— В глубине души они не верят, во-первых, в то, что реальный, живой человек может понять и полюбить. Во-вторых, они не верят, что сами на это способны. Иногда, чтобы защититься от болезненного чувства («я один потому, что никому не нужен»), человек все переворачивает с ног на голову, утверждая, что мир слишком плох, потому что сам он намного чище, умнее, тоньше, за-ме-ча-тель-не-е всех остальных.

Я часто слышу это от пациентов. Женщина может выстроить защиту примерно так: всем мужчинам только этого и надо (имеется в виду секс, она даже выговорить это слово не решается). Мужской текст: все женщины только и думают, как бы вытянуть из тебя деньги. Или: вообще-то мужчина нужен женщине только для того чтобы заиметь ребенка, потом она мужчину отшвыривает. И т. п. Я бы выделила два типа одинокого человека: либо отношение к миру как к источнику зла, либо к себе как к чему-то абсолютно нестоящему.

— Это невротические состояния?

— И даже более тяжелые: то, что называется «пограничная личность». И в том, и в другом случае это подлинное, мучительное одиночество.

— Какие здесь могут быть минусы для взрослого человека, кроме болезни и общественного осуждения, о чем как будто сказано достаточно?

— Мне кажется, не само одиночество является коварным и опасным, а то, как человек пришел к нему. Если человек одинок оттого, что «все люди злы», женщины продажны, мужчины похотливы — в этом состоянии я вижу одни минусы. Здесь заложен отказ видеть в других людях и в себе нечто единое. Не судить и делить окружающих по принципу «лучше— хуже», это вообще не критерий; нужны отношения одного теплого существа с другим теплым существом, доверие, уважение.

— А можно это как-то связать с эгоизмом? Или провести водораздел.

— Сложно; ведь эгоизм — механизм выживания. Я как психолог не знаю более альтруистического поведения, чем у детей с разного рода фобиями, которыми они обеспечивают ощущение нужности своим родителям. Лучше бы эти дети были эгоистами, тогда они стали бы самостоятельными и были бы хорошими мужьями и родителями. Если же эгоизм рассматривать как потребительское отношение, когда человек видит в другом просто инструмент для достижения своих целей, это вернет нас к проблеме одиночества: такой потребитель не сможет почувствовать реального доверия к другому человеку. Утрата огромна, хотя сам он не всегда это сознает.

— Если позиция такова, что «мир меня недостоин», выхода, кажется, нет. Но если «я плох», не уверен в себе, робок — может быть, что-то можно сделать, чтобы такой человек почувствовал себя в мире комфортно, на равных?

— Известный психолог Эрик Берн говорил, что любовь — природная психотерапия. Бывает, таким людям везет: их кто-то полюбит, просто и искренне. Тогда остается только одна проблема: человек не может поверить, что его действительно любят, он-то считает, что любви недостоин! Требует новых и новых доказательств, у партнера может и не хватить терпения… Но иногда любовь меняет жизнь, как она преображает детей, брошенных, оскорбленных, истязаемых иногда собственными родителями. Требуется огромное терпение, чтобы дети оттаяли, поверили, что их не бросят, не разлюбят, стали открытыми и естественными. Со взрослыми сложнее, потому что если в нас как бы природой заложен «родительский орган» любви к детям, то нет «органа» для любви к взрослому, который сам должен отвечать за свою жизнь. Но иногда чудеса случаются. Я наблюдаю подобные эволюции через психотерапию.

— Преображение возможно только при участии других людей?

— И при условии, что взрослый человек возьмет на себя хотя бы часть ответственности за свое одиночество, если он переживает его как несчастье. Вот иногда говорят: первая любовь не удалась, и она осталась одна. Я убеждена, что ДО этого было что-то, определившее отношение к единственной попытке как к фатальной. А ведь для человека, вообще-то уверенного в своей пригодности к жизни, любая неудача — лишь эпизод. Ведь в чем самый большой плюс одиночества, который, на мой взгляд, оборачивается самым большим его минусом, самый большой соблазн, который и заставляет человека поддерживать та кое состояние: в отсутствии риска. Потому что отношения, любые отношения — всегда риск. Вас могут отвергнуть, вы можете испытать боль. И вот человек ка к бы говорит себе (бессознательно): мне больше не нужно рисковать. Я в этом не участвую.

— «Если у вас нету дома, пожары ему не страшны, и жена не уйдет к другому, если у вас нет жены»… Значит, одинокий человек еще и слаб, труслив?

— Причем это справедливо для разных областей жизни. Скажем, некто отказался делать карьеру. Ему и обидно: начинали вместе, тот уже там-то, а я все тут. Но с другой стороны, преуспевшие очень рисковали. Они должны были бороться, вступать в контакты, часто с неприятными людьми, идти на компромиссы, добиваться своего. По нашей жизни можно заметить, что рисковали даже физически, хотя в цивилизованном обществе этого быть не должно. Зато, отказавшись от борьбы, человек сохраняет самооценку: я выше этой суеты.

Пробовать или замкнуться в горделивом одиночестве? Думайте сами, решайте сами.

Есть такое заболевание, аутизм, когда ребенок живет в собственном мире. Как на необитаемом острове. Он может разговаривать сам с собой, и его никто не понимает. Может молчать. У меня был такой пациент, двухлетний мальчик, который замкнулся в себе после травмы, на его глазах умер маленький брат. Этого мальчика долго лечили, выводя из относительно безопасного его одиночества в мир. Выжить можно только в том случае, если поверишь, что в этом опасном мире, чреватом смертью, есть еще что-то…

Беседу вела Елена СЕСЛАВИНА

К тебе, одиночество, словно к затонам,

Бегу от житейского зноя —

Упасть и очнуться в холодном, бездонном,

Омыться твоей глубиною!

И мысли текут, ни конца им, ни краю —

Как будто с волнами играю,

Пока изнуренного, хоть на мгновенье,

Меня не поглотит забвенье.

Стихия родная! Зачем же я трушу,

Лишь только твой холод почувствую жгучий,

Зачем тороплюсь я рвануться наружу,

На свет, наподобие рыбы летучей?

Здесь нечем согреться — там нету покоя,

И обе стихии карают изгоя.

Адам Мицкевич. «Одиночество».

(Перевод Анатолия Гелескула).

Поправка

Редакция журнала «Если» информирует читателей, что в статье Карины Мусаэлян «Разбить клетку», опубликованной в номере 9 за 1994 год, приведены стихи, автором которых является Ирина Бузулуцкая. В тексте этих стихотворений по вине автора статьи допущены следующие неточности:

— вставлены не принадлежащие автору стихов слова «Твою мать!»;

— опущена строка «Кто простит и кто осудит»;

— исключены слова «ни порога, где ни воли»;

— вместо слов «ртутной пулею в лоб» напечатано «чтобы пулею в лоб».

Редакция выражает свое сожаление в связи с допущенными отступлениями от авторского текста и публикацией этих стихотворений без письменного согласия их автора.

Грег Бир БЕССМЕРТИЕ

Как успели заметить наши читатели, редакция журнала не злоупотребляет публикацией романов с продолжением, понимая, что ждать целый месяц, расставшись с героями на самом интересном месте, — слишком серьезное испытание. Однако в мировой фантастике есть явления, мимо которых невозможно пройти. Так, по мнению критиков, дилогия Грега Бира входит в десятку лучших эпических романов в жанре «твердой» НФ последнего десятилетия (с одним из представителей этой десятки — романом Кэролин Черри «Последняя база» — мы познакомили читателей в прошлом году). «Бессмертие», вторая часть дилогии, повествующей о будущем человечества, задумывалась автором как вполне самостоятельное произведение, однако редакция сочла необходимым пояснить некоторые технические термины и элементы сюжета, использованные автором в первой части. Попутно заметим, что Грег Бир относится к числу наиболее изобретательных авторов в плане фантастических реалий, так что чтение его произведений требует внимания и аналитической работы.

ВОЗРОЖДЕННАЯ ЗЕМЛЯ, НОВОЗЕЛАНДСКАЯ НЕЗАВИСИМАЯ ТЕРРИТОРИЯ, 2046-й от Р.X

На кладбище Новомерчисонской станции стояло не больше трех десятков обелисков. Участок ровной, заросшей травой земли был обнесен изгородью; по нему и вокруг, создавая естественную преграду, бежала речушка; воды ее ровно и еле слышно журчали леденящим сухим ветром, от которого подрагивали и шелестели травинки. Над равниной застыли исполины с ребрами из снега и космами из серых туч. Солнце, зависшее на востоке, в часе пути от кряжа Два Больших Пальца, светило ярко, да не грело. Но даже под студеным ветром Гарри Ланье обливался потом.

Он шагал, подпирая плечом гроб. Похоронная процессия направлялась через ворота в заборе из белых кольев к свежевырытой могиле у приметной, оплывшей от дождя груды черной земли.

Ему помогали шестеро друзей. Гробом служил простой сосновый ящик, правда, сработанный по точному чертежу, из гладко оструганных и плотно подогнанных досок. Тело Лоренса Хейнемана весило добрых девяносто килограммов.

В двух шагах позади брела Ленора Карролсон, вдова: голова запрокинута, потрясенный взгляд устремлен куда-то по-над краем гроба. Вместо привычного пепельного оттенка светлых волос — серебро.

Ларри выглядел намного моложе Леноры, в свои девяносто казавшейся призрачно-хрупкой. Тридцать четыре года назад, после инфаркта, он получил новое тело; на этот раз его погубила не старость и не болезнь, а камнепад в горах, снесший лагерь в двадцати километрах от станции.

Опустив покойника в землю, могильщики выдернули толстые черные веревки. Гроб накренился и заскрипел в грязи. Священник Новой Римской церкви прочел по-латыни заупокойную. Первую лопату пахнущего влагой грунта сбросил в яму Ланье. Прах ко праху.

Он помассировал плечо. Рядом стояла Карен, вот уже почти сорок лет его жена. Взгляд ее блуждал по лицам стоящих в отдалении соседей — хотелось поделиться с кем-нибудь тяжестью утраты. Ланье попытался взглянуть на скорбящих ее глазами и увидел кругом только нервозность и смиренную печаль. Он дотронулся до локтя жены, но она, похоже, не нуждалась в его поддержке. Как будто абсолютно ничто их уже не связывало. Карен любила Ленору Карролсон. А с Ланье она не разговаривала по душам вот уже два года.

А над головами, в далекой выси, посреди своих орбитальных владений, занимался будничными делами Пух Чертополоха, Гекзамон[1], так и не отправивший на Землю посланца августейших небесных тел. Впрочем, подобный жест был бы неуместен, если учитывать, как Ларри относился к Гекзамону.

До чего же все изменилось…

Разводы. Раздоры. Несчастья. Пережитки, для искоренения которых недостаточно сверхчеловеческих усилий. А ведь от Возрождения ожидали именно этого. Карен, например, по сей день надеется, упорно воплощая разные проекты. Хотя многие ее сподвижники уже расстались с иллюзиями.

Она по-прежнему верует. В Будущее. В священную миссию Гекзамона. Ланье же свою веру утратил двадцать лет назад.

И вот они опустили в сырую землю важную часть своего прошлого. Ни единого шанса на второе воскрешение. Хейнеман не рассчитывал погибнуть из-за трагической случайности и все же, выходит, предпочел именно такую смерть. Ланье его понимал. Когда-нибудь, решил он, земля примет и меня. Эта мысль казалась правильной, хоть и внушала страх. Он умрет. Третьей жизни ему не нужно. Он и Хейнеман, и Ленора приняли дар Гекзамона, но не насовсем. Бессмертие — не для человека.

Карен считала иначе. Она бы не умерла, даже побывав под камнями на месте Ларри, а помещенная в особый сосуд, дождалась бы воскрешения в новом теле, специально для нее выращенном на одной из орбитальных станций и доставленном на Землю. И стала бы такой же молодой, как сейчас, а то и моложе. С годами она не старела сверх желаемого, тело ее не подвергалось обычным возрастным переменам.

Это и отдалило ее от людей. И от мужа.

Подобно Карен, их дочь Андия носила имплант, и Ланье не возражал, отчего временами испытывал стыд. Но наблюдать, как она растет и взрослеет, было чудесно, и он многое понял, например, что гораздо легче встретил бы собственную кончину, чем смерть этого прелестного ребенка. Он не вмешивался в планы Карен, и Гекзамон снизошел до одного из своих преданных слуг, позволив ему вручить собственной дочери дар, которого сам слуга не принял по той причине, что такого обычая не было (и не могло быть) у коренных жителей Земли.

Затем вмешалась злая судьба и оставила в сердцах родителей незаживающий ожог. Двадцать лет назад самолет Андии упал в западной части Тихого океана. Ее так и не нашли. Шансы дочери на новую жизнь исчезли в неведомых глубинах, в донных отложениях, — крошечный камешек, недосягаемый для техники Гекзамона.

Большинство старотуземцев не получило имплантов: даже Земному Гекзамону не обеспечить всех землян этими устройствами; впрочем, в культурном отношении земное общество «еще не доросло» даже до относительного бессмертия.

Ланье был противником имплантов, а не лекарств Гекзамона. Лицемерие? Этого он не знал даже сейчас. Лекарства годились для многих старотуземцев, рассеянных по увечной планете, но, увы, не для всех. Гекзамон делал все возможное, чтобы решить эту проблему.

Ланье сознавал: для успешной деятельности ему нужны здоровье и сила, а сохранять их, забираясь в мертвые пустоши, живя среди смерти, чумы и радиации, невозможно без медицины Камня — так называли астероид.

Нетрудно было понять реакцию Карен: «Слабаки, бросая начатое дело, вы тем самым признаете свое поражение. Что это, если не безответственность?»

Возможно, она права. Но эти люди — как и она сама, как и Ланье, — почти всю жизнь отдали Возрождению и Вере. И имеют право на собственные убеждения, как ни безответственно это выглядит в ее глазах. Их общий долг перед орбитальным чертогом неизмерим. Но можно ли ожидать от должников любви и верности?..

ЗЕМНОЙ ГЕКЗАМОН, ОРБИТА ЗЕМЛИ, ОСЬ ЕВКЛИДА

— Поговорим, — предложила Сули Рам Кикура, сняв с шеи ожерелье-пиктограф и положив его на стул позади Ольми. Он стоял возле окна, настоящего окна ее квартиры и глядел сквозь внутреннюю стену Оси Евклида на цилиндрическое пространство, некогда вмещавшее в себя сердцевину Пути[2]. Ныне перед взором Ольми планировали на тонких, как у летучих мышей, крыльях аэронавты, поодаль виднелись воздушные парки с аттракционами, по дорожкам из тусклых фиолетовых силовых полей прогуливались пары, а слева чернел небольшой сегмент космоса.

— Давай, — отозвался он, не оглянувшись.

— Ты месяцами не бываешь у Тапи.

Она говорила о сыне, созданном в городской памяти Евклида из смеси их Тайн. От укола совести Ольми заморгал. Сули Рам Кикура славилась умением бить не в бровь, а в глаз.

— У него все хорошо.

— Ему нужны мы. Оба. Дубль[3] отцу не замена. Мальчику через месяц-другой экзамены сдавать для оформления, и нужно…

Они были любовниками Бог знает сколько лет (семьдесят четыре года, своевольно напомнил имплант) и вместе пережили несколько очень ярких и бурных этапов удивительной истории Гекзамона. Связав судьбу с этой женщиной, Ольми больше не ухаживал всерьез ни за одной другой, отлично понимая: в какую бы даль его ни занесло, с кем бы ни закрутился у него мимолетный роман, он непременно вернется к Рам Кикуре.

Она была создана для него: гоморф[4], а в отношении политической ориентации не гешель и не ортодоксальная надеритка; адвокат с младых ногтей, одно время — старший телепред Нексуса и чемпионка по невезению. Ни с кем другим Ольми не стал бы обзаводиться ребенком.

— У меня много работы. Обыкновенной, научной.

— Какой работы? Ты мне ни разу не рассказывал.

— Хочу заглянуть в будущее.

— А что, яснее сказать нельзя? Вернулся на службу? Этот полет на Землю…

Он промолчал, и тогда она вжалась в спинку кресла и стиснула зубы.

— Ладно. Государственная тайна. Попахивает новым открытием.

— Никто его всерьез не замышляет. — В голосе Ольми чуть не прозвучало раздражение, вряд ли подобающее тому, у кого за плечами полтысячи лет. Ни один человек, кроме Рам Кикуры, не умел так легко пробивать его доспехи и вызывать такую реакцию.

— С тобою даже Корженовский не согласен.

— Со мной? Разве я себя когда-нибудь называл сторонником нового открытия?

— Абсурд! — Теперь и ее броня дала трещину. — Какие бы проблемы или дефицит ни заставляли нас бросить Землю…

— Ну, уж это совсем маловероятно, — мягко произнес он.

— … и заново открыть Путь… это перечеркнет все, чего мы добивались последние сорок лет.

В первые годы после Разлуки, на раннем этапе Возрождения, Рам Кикура выступала в роли адвоката Земли, не давая Гекзамону подвергнуть старотуземцев психической терапии по тальзитской и иным методикам. Она сыпала цитатами из нового Закона о Земле и апеллировала к судебным инстанциям Гекзамона, утверждая, что старотуземцы вправе отказываться от психиатрических обследований и санаций.

В конце концов она проиграла процесс, вынужденная уступить Специальному Закону о Возрождении.

Все это разрешилось тридцать восемь лет назад. На сегодняшний день ту или иную форму терапии испытали на себе примерно сорок процентов уцелевших жителей Земли. Оздоровительная кампания велась жестко, подчас администрация переступала рамки закона, однако успех был налицо: душевные недуги и расстройства зримо сходили на нет.

Рам Кикура предалась другим заботам и хлопотам. Они с Ольми остались любовниками, но с той поры постепенно охладевали друг к другу.

Невидимая нить, соединявшая их, натягивалась все туже. Но не рвалась. Разногласия — даже разногласия! — не могли ее перерезать. Рам Кикура не умела плакать или по-другому проявлять слабость, как это принято у старотуземцев; Ольми тоже разучился столетия назад. Но и без слез ее лицо бывало достаточно выразительным. Лицо типичной гражданки Гекзамона: эмоции подавлены и все же проглядывают, в первую очередь печаль и растерянность.

— А ты изменился за эти четыре года, — проговорила она. — Не возьмусь объяснить… но что бы ты ни делал, к чему бы ни готовился, это губит ту часть тебя, которую я люблю. — Не будешь ты ничего рассказывать. Даже мне.

Он кивнул — медленно, ощущая в душе только пустоту.

Они расходились. Все дальше. С каждой встречей все дальше.

— Где мой Ольми, — тихо спросила Рам Кикура, — что ты с ним сотворил?

— Господин Ольми! Мы искренне рады вашему возвращению. Как прошло путешествие? — Президент Кайз Фаррен Сайлиом стоял на широкой прозрачной платформе, а под ним благодаря кружению Оси Евклида в поле зрения входила широкая дуга Земли. Пятьсот квадратных метров сверхпрочного ионизированного стекла и два пласта силовых полей отделяли конференц-зал президента от воздушного пространства; казалось, он стоит на полоске пустоты.

Одеяния Фаррена Сайлиома — африканские белые бумажные рейтузы и безрукавка-стеганка из полотна чертополоховской выделки — символизировало его ответственность за два мира: Возрожденную Землю, чье восточное полушарие купалось в рассветных лучах у него под ногами, и ее орбитальные спутники: Ось Евклида, Ось Торо и звездолет-астероид Пух Чертополоха.

Ольми стоял на краю мнимой пустоты во внешней оболочке орбитального тела. Земля скрылась. Он послал Фаррену Сайлиому пикты официального приветствия, а затем сказал вслух:

— Путешествие прошло благополучно, господин президент.

С просьбой об аудиенции он обратился три дня назад и терпеливо прождал их в бездеятельности, разве что нанес малоприятный визит Сули Рам Кикуре. Он сознавал, из века в век все отчетливее, что приобрел с годами привычку старого солдата смотреть свысока на любое начальство и ни в коей мере перед ним не пресмыкаться.

— А как дела у вашего сына?

— Я давно его не видел, господин президент. Насколько я знаю, у него все хорошо.

— Новый выпуск, — вздохнул Фаррен Сайлиом. — Скоро приемные экзамены. Если все их сдадут с такой же легкостью, как, я уверен, сдаст ваш сын, понадобятся тела и рабочие места… Дополнительная нагрузка на ограниченные ресурсы.

— Да, господин президент.

В нескольких метрах сбоку от президента возникли два призрака — проекции частично скопированных личностей. Дубли обладали способностью какое-то время действовать независимо от оригиналов. В одном из нематериальных посланников Ольми узнал копию Тоберта Томсона Тикка, лидера неогешелей Оси Евклида, одного из тридцати евклидовских сенаторов в Нексусе. Ольми следил за началом карьеры Тикка, но лично с ним не встречался. Сенатор-дубль выглядел немного стройнее и мускулистее, чем оригинал, — наиболее радикальные политики Нексуса все чаще прибегали к этому незатейливому приему.

К использованию проецируемых дублей подходила поговорка «новое — хорошо забытое старое». Три десятка лет со дня Разлучения[5] — отрыва Пуха Чертополоха от Пути — Гекзамоном управляли ортодоксальные надериты, и подобные демонстрации технологических чудес происходили только в самых экстренных случаях. Сейчас дублей плодили все кому не лень, и, естественно, такой ярый неогешель, как Тикк, ничуть не стеснялся рассылать по всему Гекзамону свои мыслящие копии.

— Господин Ольми знаком с сенатором Тикком, но я не думаю, что он встречался с господином Рэсом Мишини, сенатором от территории Великой Австралии и Новой Зеландии.

— Господин Ольми, прошу извинить за вынужденную задержку, — сказал Рэс Мишини.

— Ничего страшного, — улыбнулся Ольми. Аудиенция была чистейшей воды формальностью, поскольку большая часть доклада Ольми уже содержалась в блоке памяти в виде подробнейших пиктов и графиков; и тем не менее он не ожидал, что Фаррен Сайлиом пригласит свидетелей. Мудрый руководитель знал, когда к проблемам высшего уровня следует привлекать советников. С Мишини Ольми действительно был едва знаком.

— Разрешите еще раз попррсить прощения за вмешательство в давно заслуженный вами отдых. Вы не один век сотрудничали с нашим кабинетом, и я счел за лучшее обратиться к человеку с вашим опытом и чувством перспективы. Видите ли, сейчас нам приходится иметь дело с тем, что нельзя назвать иначе, как величайшими историческими проблемами и тенденциями…

— Скорее, проблемами разных культур, — вмешался Тикк.

— Полагаю, эти благородные господа осведомлены о задаче, которую вы хотите мне поручить? — Ольми кивнул на «призраков». И сам же мысленно ответил: «Осведомлены, но не в тонкостях».

Президент выпустил утвердительный пикт.

Внизу проскользнула луна — крошечный серп из блестящей платины. Теперь они все стояли в центре платформы. Дубли слегка мерцали, выдавая свою нематериальность.

— Надеюсь, задача не показалась вам столь сложной, как те, что прославили вас.

— Дело не в ее сложности, господин президент. Боюсь, я слишком далеко отошел от жизни Гекзамона со всеми ее тонкостями… — («А на самом деле — от жизни человеческой расы», — подумал он.) —…наслаждаясь тишиной и покоем.

Президент улыбнулся. Ольми и сам вряд ли мог вообразить себя — старого боевого коня — мирно жующим сено в стойле.

— Я поручил господину Ольми отправиться на Возрожденную Землю и представить нам независимый анализ наших взаимоотношений со старотуземцами. В связи с недавними покушениями на жизнь официальных представителей Гекзамона и земных лидеров это выглядело необходимым. Мы, граждане Гекзамона, не привыкли к подобным крайностям. Возможно, это последние отголоски политического прошлого Земли. Либо проявление новой, скрытой от нас напряженности. Я прошу господина Ольми сделать обобщенные выводы о ходе Возрождения. По мнению некоторых граждан, оно завершено. Лично я испытываю некоторые сомнения. Сколько еще потребуется времени и усилий, чтобы действительно исцелить планету?

— Господин президент, ход Возрождения полностью соответствует графику. — Ольми намеренно изменил стиль речи и пиктографии. — Как известно сенатору от Австралии и Новой Зеландии, при нехватке ресурсов многочисленные машины Гекзамона практически бесполезны, тем паче, что широкомасштабную реконструкцию мы хотим осуществить за несколько десятилетий. Для исцеления земных ран требуется немало естественного времени. Мы не в силах значительно ускорить этот процесс. На мой взгляд, задача выполнена примерно наполовину, если мы подразумеваем полное возвращение к допогибельным экономическим условиям.

— Разве это не зависит от устремлений землян? — поинтересовался Рэс Мишини. — Если мы хотим поднять их благосостояние до уровня объектов или Пуха Чертополоха…

Фраза повисла в воздухе. Да и вряд ли требовалось договаривать до конца.

— На это может уйти век, а то и больше, — сказал Ольми. — Нет полной уверенности, что все старотуземцы мечтают о быстром прогрессе. Кое-кто, несомненно, будет открыто препятствовать.

— Насколько прочны сейчас наши связи с Землей? — спросил президент.

— В этой области, господин президент, можно сделать еще немало. До сих пор существуют зоны открытого политического сопротивления, например, Южная Африка и Малайзия.

Рэс Мишини иронически улыбнулся. Попытка южноафриканского вторжения в Австралию — один из величайших кризисов за сорок лет Возрождения — оставалась для Гекзамона незаживающей раной.

— Но это сопротивление сугубо политическое, а не военное, да и организовано оно слабовато. После неудач Вуртреккера Южная Африка успокоилась, а Малайзия не рискнула зайти дальше стихийных акций. Сейчас они вряд ли представляют собой угрозу.

— Подействовали наши маленькие «вразумляющие поветрия»?

Ольми был застигнут врасплох. Применение психобиологического оружия на Земле считалось абсолютно секретным, об этом знали очень немногие из самых надежных старотуземцев. Неужели Рэс Мишини — один из них? Неужели Фаррен Сайлиом настолько доверяет Тикку, чтобы упоминать при нем о таких вещах?

— Да, господин президент. Но у землян накопилось много обид. Мы отняли у них детство…

— Мы их вырвали из когтей Погибели! — раздраженно перебил президент.

Посланник Рэса Мишини изобразил тень улыбки.

— Господин президент, мы не позволили им возродиться по-своему, — сказал Ольми. — Земной Гекзамон. создавший и отправивший в полет Пух Чертополоха, сумел восстать из точно такого же праха без посторонней помощи. Кое-кому из старотуземцев кажется, что мы переусердствовали, навязывая им свои методы.

С помощью пиктов Фаррен Сайлиом выразил неохотное согласие. От Ольми не укрылось, что за последний десяток лет в администрации Гекзамона на орбитальных телах окрепла неприязнь к старотуземцам, а те — в большинстве своем грубые, необразованные, все еще не опомнившиеся от пережитого, слабо искушенные в тонкостях политики и методов управления, сложившихся за века странствий астероида в Пути, — все откровеннее отталкивали щедрую, но твердую руку своих могущественных потомков.

— А как насчет Джеральда Брукса в Англии?

— Я встречался с ним, господин президент. Он не опасен.

— Он меня беспокоит. В Европе у него немало последователей.

— Максимум две тысячи человек из десяти миллионов восстановленного населения. Он речист, но не влиятелен.

— А религиозные движения?

— Как всегда сильны.

— Гм. — Фаррен Сайлиом покачивал головой с таким видом, будто подбрасывал плохие новости в тлеющий костер своего раздражения. — А как вы охарактеризуете Новых Предпринимателей?

— Не опасны.

— Не опасны? — Президент выглядел чуть ли не разочарованным.

— Нет. Их благоговение перед Гекзамоном подлинное, какими бы ни были остальные верования. Кроме того, три недели назад их лидер скончалась на территории бывшей Невады.

— Естественная смерть, господин президент, — вставил Тикк. — Это существенный нюанс. Она отказалась от омоложения и записи в импланты…

— Отказалась, — кивнул Ольми, — так как ее последователям ничего подобного не предложили.

— Наши ресурсы не позволяют одарить бессмертием всех граждан Земного Гекзамона, — сказал Фаррен Сайлиом. — Если на то пошло, их общество к нему еще не готово… Еще что-нибудь существенное, господин Ольми?

Существенное имелось, но Ольми понимал, что его не стоит обсуждать в присутствии дублей.

— Нет, господин президент. Все подробности — в записи.

— Господа, — Фаррен Сайлиом протянул к собеседникам руки ладонями наружу, — о чем еще вы хотели бы спросить господина Ольми?

— У меня только один вопрос, — сказал дубль Тикка. — Как вы относитесь к открытию Пути?

Ольми улыбнулся.

— Едва ли это может иметь какое-либо значение, господин Тикк.

— Моего оригинала весьма интересует мнение людей, хорошо помнящих Путь. — Тикк родился после Разлучения; на Оси Евклида он был одним из самых молодых неогешелей.

— Господин Ольми вправе держать свое мнение при себе, — напомнил Фаррен Сайлиом.

Дубль извинился без особого смущения.

— Благодарю, господин президент, — сказал Мишини. — С нетерпением жду возможности изучить ваш полный доклад, господин Ольми.

Призраки растворились в воздухе, оставив людей над темной бездонной пустотой, из которой уже выбрались и Земля, и Луна.

— Последний вопрос, господин Ольми, и на этом мы закончим разговор. Если неогешели добьются… если им удастся склонить Гекзамон к открытию Пути, появятся ли у нас ресурсы, чтобы поддерживать Землю на нынешнем экономическом уровне?

— Нет, господин президент. Успешное открытие Пути надолго заморозит реабилитационные проекты, по крайней мере, самые крупные.

— Мы уже ощущаем нехватку ресурсов, не правда ли? Хоть и боимся это признать. Кроме того, среди землян есть люди — Мишини, например, — которые верят, что открытие принесет выгоду всем. — Президент покачал головой, а затем изобразил пикт сокрушенности и символ крайней глупости — человека, оттачивающего чересчур длинный меч.

— Я глубоко убежден, что мы должны приспособиться к нынешним обстоятельствам и жить спокойно, — сказал Фаррен Сайлиом. — Но, увы, моя власть небезгранична. Очень многие из наших граждан испытывают острую тоску по родине. Представляете себе? Даже я. А ведь я — один из тех смутьянов, что поддерживали Розен Гарднер и добивались возвращения на Землю. Тогда нам казалось, что Земля — наш истинный дом, хотя никто из выживших в Пути не бывал на ней ни разу. Подумать только, до чего же сложное у нас общество, но как при этом иррациональны и бесформенны его глубинные эмоции и мотивации! Может быть, все дело в плохом качестве тальзита[6]?

Ответом ему была уклончивая улыбка. Президентские плечи поникли. Он с видимым усилием вновь сделал их квадратными.

— Да, нам не мешает отвыкнуть от этих роскошеств. Раньше люди не пользовались тальзитом. — Он двинулся к краю платформы так осторожно, будто хотел обойти по нему пропасть, в которой снова появилась Земля. — Скажите, на планете заметна деятельность неогешелей? Я не имею в виду старотуземцев вроде Мишини.

— Нет, господин президент. Похоже, они твердо настроились не замечать Землю.

— Вот уж чего не ожидал от наших визионеров… Они еще пожалеют, что проглядели этот источник политических выгод. Неужели они возомнили, что такое дело, как открытие Пути, можно провернуть без согласия землян? Между прочим, что творится на Пухе Чертополоха?

— Борьба пока ведется в открытую. Я не заметил признаков подрывной деятельности.

— М-да, как сложно в моем положении поддерживать равновесие, сколько фракций приходится сталкивать лбами… Я знаю: мне не век сидеть в президентском кресле. Я не мастак скрывать свои убеждения, и вообще, в наше время такие убеждения скрыть непросто. С идеей открытия Пути я борюсь вот уже три года. Она не умрет, но и до добра не доведет, уж поверьте. К дому возврата нет. Особенно когда не знаешь, где твой дом. Тяжелые времена… Дефицит, усталость общества. Знаю, когда-нибудь мы откроем Путь. Но не сейчас! Прежде доделаем начатое на Земле. — Фаррен Сайлиом чуть ли не с мольбой посмотрел на Ольми. — Боюсь, любопытства у меня не меньше, чем у сенатора Тикка. Что вы думаете насчет Пути?

Ольми едва заметно покачал головой.

— Я настроился прожить без него, господин президент.

— Но ведь рано или поздно вы не сможете обновлять части тела… Или дефицит уже ощущается?

— Уже, — подтвердил Ольми.

— И что же, добровольно уйдете в городскую память?

— Или умру, — улыбнулся Ольми. — Но до этого еще не один год.

— Вы очень много лет прослужили Гекзамону, господин Ольми, и всегда оставались загадкой. К такому выводу я пришел, изучив ваш послужной список. Что ж, отставка так отставка, не буду отговаривать… Но скажите в двух словах: что может произойти, если мы откроем Путь? Ведь вы занимаетесь этой проблемой, не правда ли?

Секунду-другую Ольми молчал. Судя по всему, президент знал больше о его новом поприще, чем хотелось бы.

— Господин президент, нельзя исключить, что Путь снова оккупировали ярты[7].

— Вы совершенно правы. Наши горячие неогешели склонны недооценивать эту возможность. В отличие от меня. — Фаррен Сайлиом устремил на Ольми пристальный взгляд, затем обернулся и легонько постучал кулаком по перилам. — Официально я освобождаю вас от служебных обязанностей. Неофициально — рекомендую продолжать ваши исследования.

Ольми выразил пиктом согласие.

— Благодарю за работу на Земле. Если у вас появятся новые соображения, поставьте меня в известность любым способом. Мы высоко ценим ваше мнение, хотя вы, похоже, считаете иначе.

Ольми покинул платформу, когда в поле зрения опять появилась Земля — вечное бремя на душе, дом, от которого он отвык и который отвык от него: символ боли и торжества, крушения и новых надежд.

ГЕЯ, ОСТРОВ РОДОС, ВЕЛИКАЯ АЛЕКСАНДРЕЙСКАЯ ОЙКУМЕНА, ГОД АЛЕКСАНДРОСА 2331 — 2342-й

До семи лет Рита Береника Васкайза росла, как дичок, на побережье близ древнего порта Линдоса. Солнце и море были девочке няньками, а отец с матерью научили ее лишь тому, что ей самой хотелось узнать, то есть довольно многому.

Среди истертой позолоты зубчатых стен, колонн и ступеней заброшенного акрополя бронзовокожая глазастая босоножка была как юркая рыбешка в воде.

В седьмой день рождения Риты мать Береника перевезла ее с Линдоса на Родос. Главный город родного острова запомнился девочке разве что внушительным бронзовым колоссом, отлитым и установленным заново четыреста лет назад и за эти годы лишившимся одной руки целиком, а другой — по локоть.

Мать Риты — стройная женщина с рыжевато-каштановыми кудрями и большими, как у дочери, глазами — провела ее по городу к белому строению из кирпича, камня и алебастра, дому академейского дидаскалоса первого уровня, специалиста по обучению детей. Одна-одинешенька стояла Рита перед дидаскалосом в залитом теплым солнцем экзаменационном зале, стояла босая, одетая в простую белую рубашку и отвечала на нехитрые вопросы. Если учитывать, что ее бабушка основала Академейю Гипатейю, экзамен был формальностью, однако формальностью важной.

В ту поездку они не навестили софе[8] — она хворала. Поговаривали, что она при смерти, но через два месяца все обошлось. Маленькая Рита не приняла этого близко к сердцу, она почти ничего не знала о бабушке, да и видела ее всего один раз, в младенческие пять лет.

В девятое лето бабушка позвала ее на Родос — погостить перед началом занятий. Анахоретку-софе многие почитали как богиню, чему немало способствовали ее таинственное появление в Ойкумене и богатая легендарными событиями жизнь. Рита не знала, как относиться к ней, — слова отца и матери кое в чем удивительно расходились с мнением линдосцев.

Низкий каменный дом в позднеперсидском стиле — четыре комнаты и студия, лепные украшения из гипса — стоял на скалистом мысу недалеко от Великой гавани, венчая собой невысокий обрыв, С тропинки, что пересекала огород, Рита смогла заглянуть за кирпичную стену древней крепости Камибсес, стоявшей у края мола но ту сторону гавани, как гигантская каменная чаша. В сотне локтей за крепостью застыл на страже безрукий исполин колосс, и массивный постамент из кирпича и камня, окруженный водой, прибавлял ему величия и достоинства.

— Она ведьма? — тихо спросила Рита отца у парадного входа.

— Тсс! — ее мать Береника поспешила прижать к губам Риты палец.

— Она не ведьма, — улыбнулся Рамон. — Она моя мать.

Вот бы дверь отворил слуга, подумала Рита. Но софе не держала слуг. Улыбаясь, Патрикия Васкайза сама вышла на крыльцо — смуглокожая, беловолосая, сухая, как жердь, с умнющими глазами в глубоких впадинах, иссеченных сонмом морщин. Даже среди лета над холмом носился прохладный ветер, и Патрикия ходила в черном платье до пят.

Береника не двигалась, склонив голову и прижав руки к бокам. Маминого благоговения Рита не понимала: конечно, софе старая и костлявая, но не страшная. Пока, во всяком случае. Девочка взглянула на Рамона, и тот кивнул с ободряющей улыбкой.

— Будем завтракать. — Голос Патрикии звучал хрипловато и густо, почти по-мужски.

Она медленно направилась в кухню, точно отмеряя каждый шаг; подошвы сандалий шаркали по неровному камню пола. Руки дотронулись до стула, будто приветствуя старого друга, затем постучали по ободу древнего железного таза и наконец погладили край побелевшего от времени стола, уставленного блюдами с фруктами и сыром.

— Когда сын с невесткой уедут… Они, конечно, люди хорошие, но при них нам с тобой по душам не поговорить.

Встретив ее пронизывающий взгляд, Рита не удержалась и кивнула с заговорщицким видом.

Следующие несколько недель они прожили вместе. Патрикия рассказывала внучке сказки, большинство из них та слышала еще раньше от отца. Земля, которую описывала Патрикия, мало походила на Гею, что взрастила Риту; на бабушкиной родине история сложилась иначе.

В теплый туманный день, когда ветер предавался покою и море словно подернулось дремотной поволокой, бабушка вновь пустилась в воспоминания, неторопливо шагая по апельсиновой роще с корзиной фруктов на сгибе руки.

— В Калифорнии везде были апельсиновые сады, и апельсины там зрели крупные и красивые, куда больше этих. — Тонкие и сильные старушечьи пальцы подняли крутобокий румяный плод.

— Бабушка, а Калифорния тут или там? — спросила Рита.

— Там, на Земле, — ответила Патрикия. — Тут такого названия не существует. — Она помолчала, задумчиво глядя в небо. — Не знаю, что сейчас делается на том месте, которое соответствует Калифорнии… Должно быть, это часть Западной пустыни Неокархедона.

— И там полным-полно краснокожих с луками и стрелами, — предположила Рита.

— Возможно, возможно.

После ужина на двоих, сервированного в кухне, в блаженной прохладе летнего вечера Рита увлеченно слушала софе за чашкой тепловатого чая, а на плетеном столе между ними, дополняя уют сумрака, мерцала и сладко чадила старая масляная лампа.

— Время от времени твоя прабабка, моя мать, навещает меня…

— Она в другом мире, да, бабушка?

Патрикия кивнула с улыбкой; в золотисто-оранжевом сиянии прорезалась на миг густая паутина морщин.

— Ее это не останавливает. Она приходит во сне и говорит, что ты очень славная девочка, чудесный ребенок, и она гордится, что ты носишь ее имя. — Патрикия наклонилась вперед. — И прадедушка тобою гордится, милочка, но не дает посадить тебя за парту. Пока не наступит твой день, у тебя будет вволю времени, чтобы играть, мечтать и расти.

— Какой день, бабушка?

Патрикия загадочно улыбнулась и кивнула на горизонт. Висящая над морем Афродита слепила и подрагивала, как дырка в темном шелке абажура.

Спустя два года в дом Патрикии возвратился уже не дикий волчонок, вежливый лишь в присутствии невообразимо древней старухи, а прилежный и ухоженный подросток, обещающий в недалеком будущем стать взрослой женщиной. Патрикия же не переменилась — точно сушеная фига или айгипетская мумия, обреченная на вечность.

На этот раз они говорили не только об истории. О прошлом Геи Рита знала довольно многое, хоть и не совсем то, что преподносила официальная историческая наука Ойкумены. На Академейю Гипатейю всегда благотворно влияла дистанция между Родосом и Александрейей. Несколько десятков лет назад Ее Императорское Величество Клеопатра Двадцать Первая дала софе куда большую свободу действий в отношении учебных планов, чем того хотелось придворным советникам.

К одиннадцати годам Рита мало-мальски разбиралась в политике, но гораздо охотнее предавалась изучению наук.

Долгими закатами, наблюдая с крыльца гибель дня на серо-алом окоеме, Патрикия и Рита беседовали о Земле и о том, как она чуть было не покончила с собой. Старуха рассказывала о Камне, прилетевшем со звезд, полом, точно тыква. Камне, созданном детьми Земли в эпоху, которая здесь еще не наступила. Рита дивилась сложнейшей геометрии, что позволила забросить столь громадный предмет в очень похожую Вселенную, да еще и против времени. Когда Патрикия описывала Путь — туннель, проложенный детьми Земли и начинающийся с Камня, — Рите казалось, будто в ее голове роятся светляки…

Спала она тревожно и видела в снах это искусственное сооружение в форме бесконечной и извилистой водопроводной трубы с дырками, пропускающими влагу в неисчислимые миры…

В саду, выпалывая сорняки, убивая насекомых, окружая нежные молодые цветы чесночными баррикадами, Патрикия поведала Рите историю своего переселения на Гею. Шестьдесят лет назад ей, совсем молоденькой, посчастливилось открыть в Пути Врата, способные перенести ее на Землю, избежавшую атомной войны. На Землю, где родители Патрикии могли жить в добром здравии.

Но она ошиблась в расчетах и попала на Гею.

— Сначала я стала «изобретательницей», — рассказывала она. — Мастерила вещи, которые хорошо знала на Земле. Это продлилось всего пять-шесть лет, а потом я согласилась работать на университет в Мусейоне, и мне понемногу стали верить. Кое-кто решил, будто я не человек, а ведьма. — Она отрицательно покачала головой и твердо произнесла: — Я не ведьма, милочка. Мне суждено умереть, и, быть может, очень скоро…

— Вам здесь нравится? — поинтересовалась Рита, поправляя на голове широкополую соломенную шляпу. Патрикия растянула в улыбке сухие губы и покачала головой, не подтверждая и не отрицая.

— Это мой мир, и вместе с тем чужой. Я бы, наверное, вернулась, появись такая возможность.

— А она может появиться?

Глядя в ясное небо, Патрикия кивнула.

— Может. Хотя… едва ли. Когда-то на Гее открылись еще одни Врата, и с благословения императрицы я искала их несколько лет. Но они, как болотный призрак, то исчезают, то появляются где-нибудь, то снова пропадают. Их уже девятнадцать лет никто не видал.

— А если б вы их нашли, смогли бы попасть на Землю?

— Нет, — ответила софе. — Они бы меня пропустили в Путь. Впрочем, оттуда можно и на Землю попасть, наверное. Домой.

Она лежала на кушетке в комнате с голыми стенами из белого известняка, и волны, рожденные где-то вдалеке и мерно разбивавшиеся всего в нескольких сотнях локтей внизу — тяжелые удары посейдонова кулака о камни, — в ее грезах оборачивались неторопливым топотом копыт исполинского коня. Стылый лунный свет заливал ближайший угол комнаты. Вдруг Рита заметила черный силуэт. Девочка пошевелилась.

Тень приблизилась. Патрикия.

Веки Риты смежились и снова раздвинулись. Конечно, девочка не боялась софе, но почему она в такой поздний час пришла в ее комнату? Сухая, жилистая кисть Патрикии схватила руку внучки, вложила в ладонь что-то металлически-твердое, гладкое. Незнакомое, но приятное на ощупь.

Рита неразборчиво пробормотала несколько слов.

— Он узнает тебя, признает, — зашептала Патрикия. — Одно прикосновение, и он твой на годы, отныне и до конца. Дитя мое, внемли его посланиям. Он откроет все: и где, и когда. А я уже слишком стара. Найди за меня дорогу домой.

Тень выплыла из комнаты, лунный свет померк. Комната погрузилась во мрак. Рита закрыла глаза, и вскоре наступил рассвет.

В то утро Патрикия начала учить Риту двум языкам, на которых на Гее не говорили: английскому и испанскому.

Софе умерла в окружении троих сыновей, в той самой комнате, где за пять лет до этого ее внучке снился конь. А Рита — теперь уже молодая женщина, перешедшая на третий курс Гипатейона, — терялась, пытаясь разобраться в своих чувствах. Иногда она подолгу разглядывала себя в зеркале: среднего роста, стройная, с мальчишески-грубоватым, хоть и не лишенным привлекательности лицом; каштановые волосы с рыжеватым отливом; лукавые изгибы бровей над зелеными глазами… Отцовские глаза на лице матери. Что в ней от Патрикии? Чем ее наделила софе?

Рита изучала физику и математику. Именно это унаследовала она от софе. Ее таланты.

Миновал год, зазеленели по весне фруктовые сады и виноградники, расцвели оливковые рощи. Отец привел Риту в тайную пещеру в дюжине стадий к северо-западу от Линдоса. На расспросы он не поддавался. К этой поре она стала взрослой, во всяком случае, считала себя взрослой. Она уже познала мужчину и не любила, когда ей приказывают, а тем паче водят по местам, где она не бывала и куда не стремилась, и при этом напускают на себя загадочный вид. Но отец настаивал, а ссориться с ним не хотелось.

Вход в пещеру преграждала узкая и толстая стальная дверь, покрытая древней ржавчиной, но с хорошо смазанными петлями. В вышине маневрировало звено ойкуменских реактивных чайколетов, чей аэродром, видимо, лежал в пустыне Киликии или Иоудайи. В мягкой синеве неба вытягивались пять белых царапин.

С помощью увесистого ключа и девяти поворотов диска комбинационного замка, скрытого в глубине неприметной ниши, отец Риты отпер дверь и пошел вперед сквозь прохладную тьму, мимо бочек с вином и оливковым маслом, мимо сушеных продуктов, герметично упакованных в стальные банки, через вторую дверь в узкий и короткий туннель. Сгустившийся до предела мрак заставил Рамона нажать черную кнопку выключателя.

Они стояли в широком зале с низким сводом, дыша сладковатым запахом сухого камня. В желтом сиянии одинокой электрической лампочки отец проследовал за своей высоченной тенью к прочному деревянному бюро и выдвинул длинный ящик. Меж холодных и твердых стен тяжко прозвучал стон дерева. В ящике лежало несколько изящных футляров, причем один величиной с дорожный сундучок. Рамон вынул его первым, перенес к дочери, опустил у ее ног и щелкнул замком.

Внутри на бархатной подложке, явно предназначенной для вещи раза в три крупнее этой, не превосходившей по величине две соединенные ладони Риты, лежало нечто похожее на рукояти бабушкиного велосипеда, но намного толще. Между ними гнездилось изогнутое седло.

— Теперь он твой, и тебе за него отвечать. — Отец поднял руки с таким видом, словно больше не желал прикасаться к футляру. — Она сберегла Вещи для тебя. Считала, больше некому доверить ее дело. Ее миссию. Из сыновей никто для этого не годится. Мы, по ее мнению, сносные администраторы, но плохие искатели приключений. Я с нею не спорил… Мне страшновато. — Он поднялся на ноги и попятился; его тень сползла с футляра. Вещь, напоминающая скульптуру, сияла белизной, лоснилась перламутром.

— Что это? — спросила Рита.

— Один из артефактов, — ответил Рамон. — Она называла его Ключом.

Из своего чудесного странствия по Пути софе принесла в этот мир три артефакта. Вещи — так называли их в Александрейе. Рите не довелось услышать вразумительного объяснения их колдовскому действию, Патрикия сказала ей то же, что и всем, не вдаваясь в детали.

Отец перенес остальные футляры, поставил их на сухой пол пещеры. Открыл.

— Вот это Тевкос[9]. — Он показал плитку из стекла и металла, величиной не больше ритиной руки, затем почтительно коснулся четырех блестящих кубиков, лежащих рядом с плиткой. — Личная библиотека бабушки «Грифельная доска». В этих кубиках — сотни книг. Одни вошли в священную доктрину Гипатейона, другие рассказывают о Земле, в основном, на языках, которых здесь в помине нет. Как я догадываюсь, некоторым языкам бабушка тебя научила. — В его голосе не звучало обиды, только уступчивость. Даже облегчение. Уж лучше это бремя ляжет на плечи его дочери. Он раскрыл третью шкатулку. — Вот эта защищала в Пути ее жизнь. Давала воздух. Словом, аппарат жизнеобеспечения. Теперь все — твое.

Склонясь над самым большим футляром, она протянула руку к седлообразному артефакту. Еще до того как палец скользнул по поверхности, она поняла: это Ключ, открывающий Врата изнутри Пути. Теплый, мирный, он казался знакомым. Да. Она знала его, а он — ее.

Рита сомкнула веки и увидела Гею — весь мир, изумительно детально изображенный на глобусе. Планета вращалась перед ней, распухала, затягивала ее под степи Нордической Руси, Монголии и Чин Ч'инга — стран, не подвластных Александрейской Ойкумене. Там, среди ковыльного простора, над хилым грязным ручейком ало сверкал трехмерный крест — знак Врат.

Побледнев, она посмотрела на Ключ. Тот увеличился примерно втрое и теперь целиком закрывал собой бархатную подложку.

— Что происходит? — спросил отец. Она хмуро покачала головой.

— Мне это ни к чему.

Рита побежала к выходу из пещеры, на солнечный свет. Отец бросился вдогонку. Сгибаясь чуть ли не раболепно, он крикнул:

— Дочь моя, они твои! Больше никто не сумеет ими воспользоваться!

Рита, размазывая слезы по щекам, спряталась в щели меж двух выветрелых валунов. Ее вдруг наполнила ненависть к софе.

— Как ты могла? — спросила она. — Не иначе, спятила. — Она подтянула колени к подбородку, уперла подошвы сандалий в грубый сухой камень. — Карга полоумная!

Когда закат смягчил линии крон высоких деревьев, видимых с обрыва, Рита вышла из-за камней и медленно двинулась по склону к пещере, где возле двери сидел отец и обеими руками придерживал на коленях длинную зеленую ветку. Ей даже в голову не пришло, что он может ударить: Рамон никогда не наказывал дочь физически, и сейчас палка только занимала его руки.

Отец встал, отбросил палку и, глядя в землю, вытер ладони о брюки. Рита приблизилась к нему и обняла. Затем они вернулись в пещеру, разложили артефакты по футлярам и, сгибаясь под тяжестью, отнесли к обрыву, в дом из белого известняка, где родилась Рита.

ЗЕМЛЯ

Ланье присел на край кровати и сунул ноги в горные ботинки. Наклоняясь к шнуркам, он позволил себе мимолетную гримасу. Было девять утра; над горами только что пронесся шквал, отхлестав дом струями дождя и порывами сладковатого морского ветра. По-прежнему в спальне стояла прохлада; выдыхаемая Ланье влага сгущалась в белые струйки. Он встал, потопал по истертому ковру, плотнее усаживая обувь, затем проверил, хорошо ли голенища облегают лодыжки. И вновь поморщился, но уже от иной боли, от воспоминания, которое он не мог стереть в памяти.

Застегивая куртку возле широкого окна гостиной, он глядел на высокие скалистые холмы за несколькими рядами изгороди и зарослями вымахавших папоротников. Свои маршруты он помнил превосходно, хоть и не бродил по ним уже несколько лет. Но сегодня его подмывало тряхнуть стариной.

С похорон Хейнемана минуло три месяца. Карен, даже не попрощавшись, уехала по делам в Крайстчерч на новом гекзамоновском вездеходе. Самое время развеять тоску.

— Пошлину, пошлину, заплати-ка пошлину, — тихонько пропел Ланье, чуточку хрипя от холода. И закашлялся — возраст, конечно, а не болезнь. До чего же мало, все-таки, он сумел сделать за десятилетия службы… Земля, насколько он мог судить, и через сорок лет так и осталась зияющей раной. Да, она на пути Возрождения. Но по сей день все вокруг навевает мысли о смерти и людской глупости.

Но отчего сейчас прошлое громче, чем когда бы то ни было, стучится в сознание? Чтобы отвлечь Ланье от расширяющейся пропасти между ним и Карен? Со дня похорон она прямо-таки каменная статуя…

…Двадцать девять лет тому назад. Безымянный городок в дебрях юго-восточной Канады. Мерзлая снежная западня для трехсот мужчин, женщин и детей. Приземистые бревенчатые избы. К пришельцам с небес вышли мужчины. Таких ходячих скелетов еще не доводилось видеть даже Ланье.

Конечно, он и его спутники — мужчина и женщина, оперативники с Гекзамона — были сытыми и здоровыми. Они отважно пересекли снежное поле между кораблем и ближайшей хижиной и обратились к мужчинам на французском и английском языках.

— Где ваши женщины и дети? — спросила оперативница.

На нее смотрели чарующие голодные очи. Потусторонне прекрасные лица, жидкие пряди рано побелевших волос… Пошатываясь, один человек вышел вперед и изо всех сил прижал к себе Ланье. Объятия больного ребенка… Чуть не плача, Ланье поддерживал незнакомца, чьи глаза светились едва ли не обожанием, а может быть, просто несказанным облегчением и радостью.

Хлопнул ружейный выстрел, и оперативница покатилась по снегу. Ее грудь превратилась в кровавый родник.

— Нет! — закричали горожане. — Нет!

Но грянули новые выстрелы. Пули содрали кору с деревьев, взметнули снег, простонали, отлетая от корпуса корабля. Человек средних лет с густой черной бородой казался не столь изможденным, как его товарищи по несчастью, а винтовка в его руках выглядела еще благополучнее, чем он. Холеная. Властная.

Он стоял на единственной городской улице и истерически вопил:

— Одиннадцать лет! Одиннадцать! Боги! Где вас носило эти проклятые одиннадцать лет?!

Оперативник, чье имя Ланье напрочь запамятовал, поверг крикуна наземь жаркой вспышкой шаровой молнии из единственного оружия небесных гостей. А Ланье уже осматривал раненую. Ей угрожала смерть, если не извлечь из затылка имплант — капсулу с записанным сознанием. Он опустился на колени и нащупал пульс, позволяя ее векам с трепетом закрыться, отпуская ее в преддверие небытия. Не глядя по сторонам, он достал складной скальпель, разрезал женщине кожу на шее под самым черепом, нащупал черную капсулу, извлек из гнезда и опустил в маленький пластиковый мешочек. Все, как учили.

Пока он этим занимался, горожане медленно и методично затоптали стрелявшего, превратили в кровавое месиво. Оперативник пытался их оттащить, но он был один, а их, хоть и слабых, десятки.

Пока длилась казнь, человек, который обнимал Ланье, хранил молчание: вспышка звериной ярости перепугала его до умопомрачения. Придя в себя, он упал на колени, чуть прикрытые рваными штанинами, и взмолился Ланье, чтобы тот не разрушал поселок.

Из бревенчатых халуп появились женщины и дети, похожие на оживших мертвецов. Обитатели импровизированного городка пережили одиннадцать зим (из них самые страшные — первые две), но эта бы непременно их доконала…

— Заплати-ка пошлину у моста, — пробормотал Ланье. Моя жена молода и жизнелюбива. Я — старик. Каждый из нас сделал выбор. И платит пошлину.

В прихожей он секунду простоял неподвижно, смежив веки, изгоняя туман из головы.

«Я честно делал свое дело. Видит бог, я тридцать лет отдал Возрождению. Карен поступила точно так же. Но она не похожа на истертый ковер».

Он взял альпеншток и отворил дверь. По-прежнему над крышей скользили серые облака. Если б он мог подцепить пневмонию — «стариковскую подружку» — он бы, наверное, сделал это осознанно. Но среди благ, полученных от Гекзамона всеми старотуземцами, был иммунитет почти ко всем болезням. На это у «ангелов» хватило сил.

Через два часа Ланье пожалел о данном самому себе обете до привала одолеть ближайшую вершину гряды. Уже на втором изгибе горной тропы, сложившись пополам, стиснув пальцами дрожащие колени, роняя со лба капли пота, он втягивал и с шумом выдыхал когтистый воздух.

Наконец он разрешил себе опуститься на камень. Ныли лодыжки, мускулы на икрах угрожали стянуться в узлы.

Ветер выкрикнул его имя. Он вздрогнул и завертел головой. Убедив себя, что послышалось, он достал из ранца бутерброд с овечьим сыром, снял обертку и вонзил в него зубы.

И снова ветер прокричал его имя, на этот раз отчетливей и ближе. Ланье встал и хмуро посмотрел вверх по тропе, уверенный, что зов донесся оттуда. Затем торопливо завернул бутерброд, прошел горизонтальный отрезок тропки и поднялся ярдов на сто; подошвы его ботинок хрустели по гравию и скользили на сочной траве, еще сырой от росы.

Никого не видать. Он остановился перевести дух, насытить кровь свежайшим воздухом, очистить мозг от паутины лени, наросшей за месяцы сидения в доме. Устав, он сел на валун у тропы.

Внезапно в нескольких сотнях метров выше на тропе появился мужчина в черном и сером, с альпенштоком в руке. Он спускался к Ланье. Не его ли голос донесло ветром? Ланье не смог решить, хочется ли ему поговорить с кем-нибудь или нет. Если это пастух — прекрасно, ладить с селянами он умеет. Но если турист из Крайстчерча…

А может, он пройдет мимо?

— Добрый день, — произнес человек, приблизившись. Моложавый, широкоплечий, рост чуть ниже шести футов; коротко подстриженные темные волосы; предплечья — в буграх мышц. Он напоминал молодого быка.

— Я ждал, когда ты сюда поднимешься и отведешь меня вниз, — произнес человек таким тоном, будто обращался к старому другу. Говорил он с акцентом — очень слабым, но Ланье сразу его узнал: русский. Ланье нахмурился.

— Разве мы знакомы?

— Пожалуй. — Человек улыбнулся. — Мы познакомились много лет назад, правда, мимоходом.

— Боюсь, меня подводит память.

— Когда-то мы враждовали. — Казалось, собеседника радует, что это осталось в прошлом. Странно, но у незнакомца не было теплой одежды и заплечного мешка. Он не мог пробыть в горах долго.

— Когда-то русские напали на Пух Чертополоха. Ты один из них? — Путешественник выглядел от силы на сорок, а нападение было давно, но он, возможно, прошел курс омолодительной терапии где-нибудь на орбитальном объекте или станции Земного Гекзамона.

— Да.

— Что привело тебя сюда?

— Дело. Важное и срочное. Необходима твоя помощь.

— Все это было так давно… Как тебя зовут?

— Я огорчен, что не помнишь, — с обидой сказал собеседник. — Мирский. Павел Мирский.

Ланье рассмеялся.

— Прекрасная попытка. Мирский — по ту сторону неба. Сбежал с гешелями, и Путь закрылся за его спиной.

— И тем не менее я Мирский.

Ланье пристально вгляделся в его черты. Господи Боже, он и впрямь похож на Мирского!

— Патриция Васкьюз все-таки нашла дорогу домой? — спросил пришелец.

— Нет… Но какое тебе до нее дело, черт побери?

— Я ведь вернулся. Правда, из другого времени. — Незнакомец подошел ближе. Сходство с Мирским было несомненным. — Я ждал здесь, когда ты придешь. Я должен поговорить с Корженовским и Ольми. Они еще живы?

Конрад Корженовский создал Путь, некогда примыкавший к Седьмому, внутреннему Залу корабля-астероида Пух Чертополоха. Астероид и две секции Осеграда по-прежнему находились на орбите Земли, но один из полярных «колпаков» исчез, и Седьмой Зал остался без потолка: сорок лет назад, когда часть надеритов убегала из Осеграда, Пух Чертополоха взорвали на стыке с направлением Пути, Почти мгновенно Путь самозакупорился — «прижегся», навсегда замкнув в себе часть бесконечности. Те, кто предпочел остаться в ней — среди них Павел Мирский — стали недосягаемее, чем души мертвых, если, конечно, у мертвых есть души.

Ланье пробормотал что-то неразборчивое, кашлянул, прочищая горло. У него зашевелились волосы на затылке. «Господи Иисусе, — прошептал он, — что тут происходит?»

— Я прошел немалый путь в пространстве и времени, — вымолвил Мирский, — и могу рассказать занятнейшую историю…

— Как тебе удалось вернуться?

— Не самой короткой дорогой. — Пришелец ухмыльнулся и поставил альпеншток на траву перед валуном Ланье, затем сел на другой камень. Поглядев в долину, где бродили овцы и тени облаков, Мирский — если это действительно был Мирский, а Ланье почему-то не хотелось в это верить, — повторил:

— Я должен поговорить с Корженовским и Ольми. Можешь свести нас?

— Почему бы не обратиться к ним напрямик? — спросил Ланье.

— Потому что, мне кажется, в некоторых аспектах ты для меня важнее, чем они. Нам всем надо собраться и побеседовать. Давно ты в последний раз с ними встречался?

— Несколько лет назад, — признал Ланье.

— Назревает кризис власти, — спокойно сказал Мирский. — Предстоит новое открытие Пути.

Ланье не отреагировал. Слухи до него доходили, но он не придавал им значения. Политика Гекзамона давно его не интересовала.

— Внизу, в долине, у меня дом, там есть радио… точнее, коммуникатор, — сообщил Ланье. — Тебе придется кое-что доказать.

— Понимаю, — кивнул Мирский.

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

Ольми сидел у себя в квартире, в еще не заселенном районе Александрии, города Второго Зала, перед персональным терминалом Библиотеки. Несколько дней назад он установил терминал в жилище, где провел отрочество и где одно время прятал дублей Корженовского, — все, что осталось от Инженера после покушения на его жизнь. С той поры прошли столетия. Те дубли Ольми обнаружил еще мальчишкой, а потом вместе с Патрицией Васкьюз отвечал за восстановление и реинкарнацию Корженовского.

В это укромное местечко, на неизвестный, как полагал Ольми, терминал, пришло послание от старого знакомого. В вольной интерпретации пикты гласили:

«Есть кое-что для тебя. Крайне важное для твоего дела».

Дополняли послание название заброшенной станции в Пятом Зале и время встречи. «Приходи один», — строго требовали пикты. Внизу стояла печать Феора Map Келлена.

Map Келлен был старым солдатом, они вместе служили в спецподразделении, охраняющем Врата. Сверстник Ольми, Map Келлен родился в конце Яртских войн, грандиознейших сражений с захватчиками Пути перед Погибелью. Яртов удалось отбросить на два миллиарда километров. Те войны полыхали в общей сложности сорок лет на сотнях тысяч километров Пути; на отвоеванной территории строились укрепления и открывались ворота в необитаемые миры, пригодные для добычи полезных ископаемых. Сначала эти миры поставляли сырье молодому Осеграду, а затем обеспечивали производство воздуха и почвы, которая покрывала большую часть внутренней поверхности Пути.

То были грозные и славные годы, годы смерти и пламени. Из яртских войн Гекзамон вышел сильным и закаленным владыкой космической тропы, и обитаемые планеты, найденные за Вратами, искали в нем покровителя и партнера. Брошенная яртами торговля частично досталась Гекзамону, позволив ему установить прочные коммерческие связи с загадочным Тальзитом[10]. Именно от тальзитцев люди узнали имя своего противника, насколько его могло разобрать человеческое ухо.

Конечно, ярты были не разгромлены, а всего лишь отогнаны вспять по Пути и встали в оборону, возведя цепь надежных крепостей. Map Келлен провел на передовой заключительные двадцать лет войны, потом служил на пограничных форпостах.

С тех пор они не виделись века, и вот Map Келлен — на Пухе Чертополоха… Странно. Ольми меньше бы удивился, узнав, что его давний приятель заодно с гешелями отправился торить Путь дальше.

«Что еще за конспирация?» — раздраженно подумал Ольми, которому давно опротивели интриги. Но если Map Келлен говорит, что располагает важными сведениями, значит, так оно и есть. Старый знакомый хоть и чудаковат, но лжецом не был никогда.

Из Залов Пуха Чертополоха Пятый был самым мрачным — подобие огромного погреба. По нему к Шестому и Седьмому тянулось немало железнодорожных путей, но только по одному из них все еще ходил поезд, изредка делавший остановки по требованию. Кого попало в единственный пустующий Зал не пропускали, и регулярно — раз в месяц — лишь несколько крепких скалолазов и плотогонов навещали угрюмый туманный ландшафт, где за века добычи астероидных минералов воздвиглись сонмы черных, серых и оранжевых пиков и появились десятки пропастей.

Площадь Пятого Зала едва дотягивала до восьмидесяти квадратных километров. Срубленная со стен порода шла на строительство и восполнение запасов легкоиспаряющихся веществ, которые убегали сквозь неустранимые микротрещины в замкнутом цикле астероидного жизнеобеспечения. Постоянно в этом Зале никто не жил.

Ольми выехал из Четвертого Зала на пустом поезде и всю дорогу просидел со сложенными на груди руками, глядя, как мимо уныло проплывают черные километры межзальной стены.

Послание Map Келлена застигло его врасплох, и он даже не пытался угадать, что его ждет впереди. Вместо этого он вновь подключился к библиотекам Осеграда и Пуха Чертополоха, располагавшим скудной информацией о тальзитской культуре. К этим материалам он обращался довольно часто, методично рылся в них, надеясь отыскать ответы на свои вопросы.

Поезд затормозил у маленького станционного купола, приткнувшегося между двумя ветхими стенами из тусклого никеля и ржавого железа. По каменной платформе возле купола хлестал дождь. Невдалеке бушевал поток, прорываясь к одному из широких коричневых озер, усеявших дно Зала.

Map Келлен ждал его под навесом крошечного пустующего склада, на каменной скамье.

— Господин Ольми, я наблюдал за вашей карьерой, когда она не утаивалась от общественности. Вы яркая личность, и надериты вас ценят.

— Спасибо. С огорчением вынужден признать, что потерял вас из виду, господин Map Келлен.

— Рад это слышать. Я старался жить как можно незаметнее, чтобы не угодить в городскую память. Предпочитал бродяжничать. — Он грубо шаржировал себя в образе вольнолюбивого скитальца, намекая, что судьба его сложилась не очень удачно.

Оба рассмеялись, правда, Ольми довольно искусственно.

— Я тут кое на что набрел… Может, вам пригодится. Пережиток минувших веков. Похоже на работу самого Инженера.

— Здесь? — изумился Ольми.

Старый солдат угрюмо кивнул:

— Если вас это заинтересует, вы употребите свое влияние, чтобы начать подготовку к войне?

Ольми вгляделся в собеседника, тщательно проанализировал его пиктографический стиль. Судя по всему, Map Келлен не блефовал.

— Я в отставке, — сказал Ольми. — Мой авторитет давно не тот. что прежде.

— Не скромничайте… Ладно, пошли.

Ольми двинулся за Map Келленом по узкой тропинке, вырубленной в склоне холма и вьющейся над тесниной и решительным натиском бурой воды. Лучи световодов едва просачивались сквозь тучи и дождь. Ландшафт терялся в тени, почти не уступающей земной ночи. Map Келлен достал фонарик и показал Ольми путь наверх по склону. Пучок света нащупал дыру в каменной поверхности.

— Там, за дверью, тепло и светло. Пойдем. Еще несколько минут, и все. Я на нее наткнулся, когда искал ресурсы по проекту восстановления прежней численности населения Пуха Чертополоха, — сообщил Map Келлен. — Рутинная возня, чтобы скоротать непомерный досуг. Это местечко вымарали на всех картах, а на одной забыли.

Они достигли широкой полукруглой арки ворот. Механический голос с древними интонациями — во всяком случае, такими же, как у старинных говорящих машин Александрии, — потребовал идентификационные коды.

Map Келлен назвал несколько чисел и приложил ладонь к панели идентификатора возле полупрозрачной створки двери.

— Я ее запрограммировал на свои отпечатки, — пояснил он.

Створки обрели полную прозрачность и медленно разъехались. Впереди ожидал полумрак совершенно пустого зала с голыми стенами. Map Келлен поманил Ольми за собой и провел его через зал, а затем по коридору в маленькую комнату. Как только Ольми остановился рядом с ним, Map Келлен ткнул указательным пальцем в пол.

— Вниз, пожалуйста.

Пол исчез. Комната оказалась шахтой лифта. Они падали в темноту, быстро и без ощущений, и замечали лишь тонкие красные светящиеся черточки, делившие путь на какие-то отрезки. Это продолжалось несколько минут.

О туннелях, уходящих в глубь астероида более чем на два километра, Ольми не слышал ни разу. А сейчас они преодолели это расстояние по меньшей мере дважды.

— Все интереснее, правда? — спросил Map Келлен. — Тайна спрятана очень глубоко и надежно. Что бы это могло значить, а?

— Насколько глубоко?

— Шесть километров, — ответил Map Келлен. — На нижних ярусах — автономная энергосистема. Счетчики в Зале ее уловить не способны.

Навстречу двигался белый квадрат, чтобы стать полом. Отворилась дверь, и Map Келлен повел спутника вниз по короткому коридору, в тускло освещенную комнату.

— Это терминал памяти. — Map Келлен опустился на металлический стул с изогнутыми ножками возле неприметной стальной панели, вмурованной в стену. — Мы с ним поиграли немножко, и я нашел кое-что довольно жуткое.

Он коснулся панели, и в двух местах появились круглые пятнышки тусклого сияния.

— Пропуск, общий ключ-код. Я — Дэвина Тоур Инджель.

Вероятно, это имя принадлежало женщине — предку Айлин Тоур Инджель, бывшего председательствующего министра Бесконечного Гекзамона. Map Келлен с видом бывалого программиста работал за клавиатурой.

— Это было непросто. Охранные ловушки отключились, но в памяти остались системы проверки допусков. Да, очень осторожные ребята, эти таинственные политики, засекретившие вход.

Он жестом предложил Ольми шагнуть к панели и прижать ладонь под зеленым огоньком.

— Не волнуйся, только приготовься к любым сюрпризам. Все будет в порядке. Сам-то я едва выдержал, но ведь меня захватили врасплох.

Голова Ольми дернулась назад, конвульсия свела мускулы. Из-за панели шли мощные импульсы, от кого-то или чего-то, не знакомого со строением человеческого организма. В мозгу замелькали обрывки видений и мыслей — не просто искаженных, а почти непостижимых:

«Проблема времени. Проблема задания. Неизвестен срок бездействия».

Оторвать руку от панели удалось с немалым трудом.

Черты лица Мара Келлена искривились, губы распялились в азартном возгласе. Старый вояка сохранил свою искренность, зато утратил чувство ответственности. Совершенное им открытие глубоко потрясло его, даже, возможно, искалечило психику, но вплоть до сего момента он довольно ловко скрывал это от Ольми.

Map Келлен рассмеялся и шумно перевел дух. Буквально на глазах к нему вернулось самообладание.

— Как ты думаешь, кого тут спрятали? — спросил он.

— Не знаю, — откровенно ответил Ольми.

— Есть у меня довольно неплохая гипотеза. — Map Келлен выпятил подбородок и снова осклабился в недоброй ухмылке. — Похоже, его захватили давным-давно. И тайком поместили психику или какой-нибудь ее эквивалент в это незаметное хранилище… А затем позабыли о нем. И все эти века, в спячке, он ждал. Признайся, ты ведь уверен, что скоро нам предстоит новая встреча с яртами. И если твои опасения не беспочвенны, Гекзамону очень пригодился бы разум пленного ярта, а?

Утратив от изумления дар речи, Ольми сумел лишь кивнуть:

— Пойдем, полюбуешься на него. — Map Келлен шагнул к стене напротив дверного проема. Составляющие ее пять Г-образных сегментов медленно, плавно раздвинулись. Они вошли в большое темное помещение, в водовороты холодного воздуха.

— Эй, ты, ублюдок, покажись.

Высоко над головами вспыхнуло кольцо ламп. В центре восьмиугольной комнаты стоял куб из чистейшего хрусталя, а в нем находилось создание, подобного которому Ольми не видел ни разу в жизни. Синевато-серую голову, напоминающую поставленный стоймя молот, прорезали три горизонтальные щели. Из верхней щели наружу торчали мерцающие белые трубки с черными капельками на концах — возможно, глазами, а из двух нижних топорщились длинные пучки черных волос. Несоразмерно большая голова покоилась на гладкой зеленой грудной клетке величиной с туловище взрослого человека и отдаленно схожей с ним по очертаниям. Вдоль позвоночника тянулся гребень, из него выступали раздвоенные бледно-розовые щупальца. Нижнюю часть спины, за щупальцами, покрывали короткие красные не то шипы, не то усики. Необычнее всего, пожалуй, выглядели семь пар «ног» по сторонам туловища — не ноги в общепринятом смысле и даже не конечности, а ходули: длинные, заостренные книзу шесты цвета обсидиана и такие же блестящие. Из шеи, а может быть, из нижней части головы, двумя пучками росли многосуставчатые руки: одни были увенчаны хватательными придатками, похожими на пальцы, другие прозрачными розоватыми щупальцами.

— Красавчик, правда? — Map Келлен обошел вокруг прозрачного куба. Длина существа — от кончика поднятого хвоста до макушки — достигала четырех метров.

— Наши предки-спасители, о которых мы наслышаны, на чьих великих деяниях воспитаны, поймали ярта. Но почему не было даже слухов? Ведь это же сенсация, ее невозможно переоценить…

Ольми понимал, к чему он клонит. Ярты ни разу не откликнулись на дипломатические потуги человечества; собственно, через несколько военных десятилетий люди оставили надежду поладить с ними. Обе стороны не имели точного представления, как выглядит враг. Расставлялись ловушки, применялись военные хитрости, но добытые сведения походили на домыслы. Пленить ярта, пусть даже умирающего или мертвого, и покопаться в его мозгу…

Действительно, это был бы успех, сравнимый с победой. Но зачем секретничать? Чем так напугал предков их трофей, что они пошли на исключительные меры предосторожности?

Старый солдат ткнул пальцем в белую пластину возле блока:

— Есть и другие способы с ним познакомиться. Чертова гадина выводится на дисплей, то есть выводится аналог ее психической активности. Должно быть, эксперты сразу расшифровали бы все эти закорючки. А я вот не смог.

Ольми смотрел на пластину, где возник светящийся цилиндр. Он распустился, как геометрически безупречный цветок, и исторг из себя кружащуюся паутину. Нити гипнотически танцевали. Нижняя часть цилиндра вытянулась и превратилась в разноцветную мозаику: черный цвет граничил с серым, кроваво-алый с зеленым, багровый с черным, и так далее. Вскоре цвета застыли.

— Это диаграмма разума? — спросил Ольми.

— Это ярт, — раздраженно отозвался Map Келлен. — Судя по всему. Это сознание ярта, его память. Я за ним часами наблюдал. Потом пришлось уйти. Иначе бы, наверное, я спятил.

Ольми зачарованно созерцал рисунок. Он коснулся самого краешка чужеродного мозга — недостаточно, чтобы определить, целиком ли он тут, невредим ли, активен ли. Но эта глухая тайна сулила ни с чем не сравнимые возможности…

Ольми ощутил, как его имплант отрегулировал выброс гормонов в кровь.

— Что, мороз по коже? — усмехнулся Map Келлен. — Слишком много вопросов для первого раза?

— Верно. — Ольми приблизился к законсервированному телу, его разум и имплант-процессор уже взялись за работу. — Ты больше никому его не показывал?

Map Келлен отрицательно покачал головой.

— Я бродяжничал.

Ольми кивнул.

ГЕЯ; ПОД АЛЕКСАНДРЕЙЕЙ; ГОД АЛЕКСАНДРОСА 2345-й

От зимнего бриза Риту, стоявшую на корме парохода «Иоаннес», что вез ее в Мусейон — знаменитый Александрейский университет, спасало шерстяное родосское платье цвета сливочного масла и коричневая академейская накидка. Взгляд ее рассеянно блуждал по морской глади, задерживаясь иногда на широком и бурливом кильватерном следе. Обществом ей служила одинокая чайка, нахохлившаяся на темном дубовом планшире в нескольких локтях от нее. Раскрыв клюв, птица с любопытством вертела головой.

Серое небо унылой наседкой накрывало спокойное море. За спиной Риты, под навесом верхней палубы, стояли большие принайтованные моторные фургоны с Родоса, Кеса и Книдоса.

В двадцать один год она ощущала себя вдвое старше, чем в восемнадцать, а ведь и тогда Рита вовсе не казалась себе юной. Одно хорошо: ее не покинуло чувство юмора, она знала, что еще способна на ребяческие глупости, но увы, для них почти не осталось досуга.

В Александрейе Рита успела побывать всего дважды, еще до того как ей исполнилось десять. Береника, ее мать, старалась держать свое единственное чадо поближе к Гипатейону и подальше от космополитических соблазнов столицы Ойкумены.

Горячая сторонница Патрикии, Береника вышла замуж за ее младшего сына Рамона не столько по любви, сколько из чувства долга. В дочери она души не чаяла, видя в ней юный образ самой Патрикии. Однако характером Рита пошла скорее в мать. Сейчас, когда мать уж год как в могиле, когда софе ушла из жизни девять лет назад, а отец увяз в академейских интригах, в борьбе с бюрократами, которых бабушка откровенно презирала, сейчас Рита сочла за благо приложить свои таланты и знания там, где они могут принести максимум пользы. Если Академейя переживает упадок, Рите лучше перебраться в другое место.

Подобные раздумья отнюдь не целиком занимали ее разум и были даже приятны и утешительны по сравнению с главной заботой.

Шестьдесят лет искала Патрикия увертливую лазейку в некое пространство, которое она называла «Путь». Врата появлялись в разное время и в разных частях мира на кратчайший срок, чтобы их лишь заметили, но не успели определить точное местонахождение. Патрикия скончалась, не обнаружив их. Ныне Рита знала точно, где находятся Врата: по меньшей мере три года они остаются на одном месте.

Однако этот факт не дарил успокоения. Рита привыкла к своей ноше и, пожалуй, уже не тяготилась ею вопреки опасениям бабушки, позаботившейся о том, чтобы только ее юную внучку Вещи признали своей хозяйкой.

Возможно, в тот год, перед смертью, Патрикия была малость не в себе. Как бы то ни было, Рита дала бабушке клятву. Все остальное: ходатайство о переводе в Мусейон, личная жизнь и прочее были средствами для достижения цели. Даже отцу она не сказала об этом.

В большом дорожном сундуке, она везла Ключ и аппарат жизнеобеспечения. В сундуке поменьше лежала бабушкина «грифельная доска» — плоское электронное устройство для чтения и письма. Стерег эти сокровища, не выходя из ритиной каюты, ее телохранитель кельт Люготорикс. Оружия он не носил, но был от этого не менее опасным.

Рите казалось, что с Ключом ее соединяет невидимая, но прочная нить, и если с этой Вещью случится какая-нибудь неприятность, если вдруг она пропадет, то Рита сразу узнает об этом и найдет ее где угодно. Но пока опасаться нечего: ведь рядом с ней Люготорикс, а среди воров едва ли найдется самоубийца.

В другое, не столь тяжелое время, Рита обратилась бы к императрице Клеопатре с прошением об аудиенции. Отдала бы в ее руки наследие софе, и пусть Ее Величество поступает с ним, как сочтет нужным.

Ничего похожего на «грифельную доску» Патрикии Гея не создала, хотя в последние годы математики и механикосы Ойкумены обещали построить большие электронно-вычислительные машины. Перед смертью Патрикия поведала некоторым из них принципы действия таких машин. Рита понимала, что обязана любой ценой сберечь Вещи: они доказывали, что софе не лгала. Если, к примеру, они утонут вместе с паромом, история Патрикии со временем превратится в легенду, а то и вовсе забудется.

Она многократно перечитывала бабушкины записи, сравнивая историю Земли с историей Геи. «Грифельная доска» дарила ей уют — как в детстве зачитанные до дыр волшебные сказки.

В описаниях бабушки современная Земля выглядела неправдоподобно, даже жутковато: мир, пошедший на самосожжение, поплатившийся жизнью за свои гениальность и безумие.

В одном из кубиков содержались труды по истории. Оказывается, на Земле Мегас Александрос тоже отправился завоевывать Индостан и тоже преуспел лишь отчасти. Но земной Александр не упал с перевернувшегося плота в реку во время половодья, не заболел воспалением легких и не пролежал пластом целый месяц, чтобы благополучно исцелиться и дожить до глубокой старости. В бабушкином мире Александру Македонскому пришлось уступить своим зароптавшим солдатам и повернуть назад; захворав в пути, он умер молодым в Вавилоне… Это и есть, по словам бабушки, тот перекресток, на котором разошлись истории миров.

В мире Риты столица латинян, Рим, была убогим, беспокойным городишком в разоренной междоусобицами Италии — ну, какой из него преемник Эллады?! На Земле Карфаген никогда бы не колонизировал Новый Мир, а Неа-Кархедон не восстал бы против метрополии и никогда бы не воцарил на Атлантисе, чтобы купно с Ливией и Нордической Русью бросить вызов Ойкумене.

На Гее Птолемайос Шестой Сотер Третий разгромил племена латинян, в том числе и ромеев, в Г.А. 84-м, и за это Айгиптос и Азия вознаградили династию Птолемайосов своей преданностью.

Были и на Гее ядерные электростанции — огромные экспериментальные энергоблоки в Киренаике, западнее Нилоса; имелись реактивные чайколеты и даже ракеты, доставляющие искусственные спутники (без людей) на орбиту. Но не было ни атомных бомб, ни межконтинентальных ядерных ракет, ни боевых орбитальных станций с лучами смерти.

Рите казалось, что Гея — со всеми ее проблемами и затруднениями — куда спокойнее и пригоднее для жизни. Зачем же тогда мечтать о возвращении на Землю?

Возможно, наступит час, когда Рита осознает причину этого стремления, этой неколебимой верности долгу. А до тех пор она будет просто идти по дороге, выбранной в детстве. Выполнять молчаливую просьбу бабушки.

Она «пролистала» заметки Патрикии и задержалась на описании Пути. Перечла его, наверное, в сотый раз. Это мир выглядел еще невероятнее, еще чужероднее, чем Земля. Ну кто в Ойкумене, да что там, на всей Гее сможет в это поверить или хотя бы представить? Уж не выдумала ли Патрикия эти диковины, не взяла ли их из своих кошмаров? Люди без человеческих тел; люди, умирающие несколько раз, космос в виде бесконечно длинной трубы.

Рита заснула с «доской» в руках.

— Это очень симпатичная молодая особа, — сказал библиофилакс Мусейона, ставя перед императрицей свой раскладной табурет. — Больше похожа на мать, чем на бабку, но ее педагоги уверили меня, что она ни в чем не уступает софе Патрикии. С нею вместе высадился слуга-северянин, отменный воин.

Клеопатра Двадцать Первая — невысокая, полная женщина — слегка поерзала на непарадном троне, устраиваясь поудобнее. На фоне гладкой и светлой кожи рубец, пролегший от левого виска до правой щеки, изувечивший переносицу и навсегда полузакрывший один глаз, казался нелепым мазком розоватого шеллака. От красы юности не осталось почти ничего; двадцать лет назад, во время ее визита в Офиристан, об этом позаботились ливийские хасасины[11].

Луч знаменитого сухого солнца Александрейи пересек источенный подошвами ног мрамор императорского дворца, внутреннее крыльцо и коснулся левой сандалии Клеопатры, блеснув на ненакрашенных, но ухоженных ногтях.

— Тебе известно, что я чересчур благоволила к софе. — Своим указом ее дед разрешил Патрикии Луизе Васкайзе учредить на Родосе академейю. Академейя, получившая имя Гипатейон в честь женщины-математика, о которой в Александрейе никто и слыхом не слыхивал, вот уже полвека боролась с университетом Мусейона за субсидии. Разумеется, Родосская академейя совершила немало полезных, даже блестящих открытий, но весь двор, а тем более популярная пресса, знали, что наивысший приоритет софе — поиск дороги к ее дому. Многие считали Патрикию полоумной.

— Ваше мнение — мнение императрицы, госпожа моя.

— Каллимакос, будь со мной откровенен хотя бы сейчас.

Приторное выражение на лице библиофилакса сменилось язвительным.

— Да, моя госпожа. Вы чересчур потворствовали софе, забывая более достойных ученых, чьи помыслы гораздо яснее для вас, а идеи — выгоднее.

Клеопатра улыбнулась. Подобное она слышала не впервые, и наименее правдиво это звучало из уст библиофилакса.

— В Мусейоне никто не сделал столько для развития математики и счетного дела. Для кибернетики, — сказала она, подражая выговору софе.

Она купала пальцы ноги в луче солнца, как в струе воды. На мгновение простое сияние светила — теплого, исполненного божественной силы, — и сухой, холодный бриз отвлекли ее от действительности. Смежив веки, она прошептала:

— Даже у императрицы могут быть капризы.

Каллимакос хранил почтительное молчание, хотя у него еще было, что сказать. Две недели назад лига «Ойкумена Механика» предложила дворцу крупные поставки вооружения. Но мятежное правительство Неа-Кархедона двадцать раз за последний год устраивало пиратские набеги рейдеров на южные пути снабжения колоний Ойкумены. Десять лет назад повстанцы расторгли все договоры между Кархедоном и метрополией и заключили союз с укрепленными островами Гибернейя-Придден[12] и Англейя. Все это требовало от Ее Величества больших расходов на оборону. Библиофилакс уповал на крайне выгодные для Мусейона контракты — и вот ему приходится сидеть и обсуждать с императрицей достоинства внучки софе Патрикии. Вот уже тридцать лет он правит Мусейоном, и все эти годы софе и ее потомки путаются под ногами… А раньше десятки лет путались под ногами его предшественников.

Клеопатра одарила Каллимакоса сочувственной материнской улыбкой, которую даже шрам не сумел испортить, и покачала головой.

— Ты должен принять ее в Мусейон. Учитывая ранг ее отца…

— Этот человек не ровня своей матери, — проворчал Каллимакос.

— Мы обязаны предоставить ей возможность продолжать исследовательскую работу. В ходатайстве говорится, что ей нужна помощь твоего механикоса Зевса Аммона Деметриоса. В частной беседе со мной Деметриос изъявил согласие. Думаю, это не свяжет тебе руки, дражайший Каллимакос.

«Еще как свяжет», — усмехнулась она в душе, рассчитывая, что Каллимакос безропотно проглотит эту пилюлю.

— Как будет угодно Вашему Величеству. — Библиофилакс поклонился, коснувшись пола воротом черной мантии.

Издалека налетел грохот и сотряс дворец до самого основания. Королева встала, Каллимакос тоже поднялся на ноги и, почтительно сложив руки на груди, проводил ее до наружного крыльца. Она облокотилась на перила и увидела столб дыма над Брухейоном, над самой серединой еврейского квартала.

— Опять ливийцы. — Шрам на ее лице налился алой краской, но голос остался спокойным и ровным.

— Есть новости из Неа-Кархедона?

— Не знаю, госпожа моя. Я не уполномочен вести с ним переговоры.

«Еврейскому ополчению это очень не понравится, — подумал он. — Весь мир знает, что евреи не в восторге от Клеопатры, и вот — новый теракт…»

Клеопатра медленно повернулась, прошла на внутреннее крыльцо, подняла витиевато украшенный золотой диск телефона и кивком отпустила библиофилакса.

Через час, после краткого совещания с генералами и главой Службы Безопасности Ойкумены, она отправила из Канопоса эскадрилью реактивных чайколетов на бомбардировку мятежного ливийского города Туниса.

Затем она возвратилась в скромно украшенные покои, села, подобрав под себя ноги, на берберский шерстяной ковер, закрыла глаза и попыталась усмирить ярость.

Времени на капризы действительно не хватало, но слово ее все еще считалось законом в Мусейоне, а изредка — даже в сварливом буле[13]. Рита Береника Васкайза…

Клеопатре уже не верилось, что Врата удастся когда-нибудь найти. Но никто не смог бы разубедить ее в том, что и в разгаре гражданской войны, в тяжелейшие для Ойкумены времена, императрица имеет право на капризы — пусть даже самые нелепые.

ЗЕМЛЯ

Половина дома Ланье (из камня, вырубленного века назад и грубо отесанных бревен) гнездилась на каменно- бетонном цоколе, глубоко врытом в тенистый склон холма. Другой половине исполнилось сорок лет, и она выглядела современнее: белая, аскетичная, но удобная, с новой кухней и помещениями для необходимого в его деле оборудования. Техника эта и по сей день томилась в бездействии у стены его кабинета — пульт управления коммуникативными и вычислительными устройствами, позволяющий следить за ситуацией практически в любой точке Земли и поддерживать связь с Земным Гекзамоном через Крайстчерч и орбитальные объекты. Вот уже шесть месяцев Ланье не заглядывал в кабинет.

Он сел и включил пульт. Появился вращающийся красный пикт контроля за состоянием системы и вскоре превратился в подвижное изображение Земли, как ее видят с Камня: шар, обвитый спиралью ДНК.

Ровный механический голос осведомился:

— Чем могу служить?

— Мне нужно поговорить с Ольми. Или Конрадом Корженовским. Лучше с обоими.

— Вызов официальный или частный?

— Частный, — ответил Ланье.

— В настоящее время господин Ольми воздерживается от контактов, — доложил пульт. — Я нашел господина Корженовского.

В кабинете, метрах в двух от Ланье, спроецировалось изображение Корженовского. Легендарный Инженер, некогда оставивший проект «Возрождение», чтобы заняться фундаментальными исследованиями, внимательно посмотрел на Ланье:

— Гарри! Как поживаешь? А Карен?

— Спасибо, у нас все замечательно. Господин Корженовский, этот человек настаивает на разговоре с вами. — Ланье откашлялся. — Он утверждает, что…

— Он удивительно похож на генерала Павла Мирского, правда? — внезапно, посмотрев в сторону гостя, заметил Корженовский.

— Вы не ошиблись, — вмешался пришелец.

— Гарри, этот человек Павел Мирский? — спросил Корженовский.

— Не знаю. Он меня поджидал на горе.

Мирский слушал с непроницаемым лицом. Корженовский помолчал, размышляя. «Он все еще носит в себе часть Патриции Луизы Васкьюз, — подумал Ланье. — Видно по глазам».

— Вы бы не могли через два дня доставить его в Первый Зал Пуха Чертополоха? — обратился к нему Инженер.

В душе Ланье тотчас всколыхнулись тревога, обида и старое неукротимое возбуждение. Как давно он отошел от важных дел…

— Наверное, я смогу это устроить.

Ланье был сбит с толку, раздосадован и заинтригован.

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

Проводив старого солдата в Первый Зал, Ольми взял для него билет на шаттл до Земли. Поделившись своей тайной, Map Келлен, казалось, обрел мистическое спокойствие. По пути к лифтам скважины, рассеянно скользя взором и шаркая каблуками по каменным плитам, Map Келлен вымученно улыбнулся и вяло покачал головой.

— Все, что мне нужно — несколько недель, чтобы как следует это дело обмозговать. А это можно сделать и на родине… Ты сейчас, видно, нуждаешься в утешении. Мне тебя почти жаль. Думал, только ты сможешь с этим справиться. Наверное, я все-таки ошибся.

— Ты не ошибся. — Ольми не был уверен в этом.

— Ну что ж, желаю удачи.

Ольми смотрел, как Map Келлен входит в кабину. В мозгу появилась картина — возможно, интуитивная, возможно, мимолетом посланный Map Келленом подсознательный пикт: старик, уходящий в горную даль, где он наверняка останется навсегда.

Ольми возвратился в свою старую квартиру, чтобы отдохнуть и подумать. Для проникновения в обширные хранилища памяти Пуха Чертополоха и доступа к различным легальным (но негласным) исследовательским программам он собирался воспользоваться библиотечным терминалом.

Удостоверясь, что его каналы защищены, и поставив дополнительные барьеры для ищеек Фаррена Сайлиома, он вызвал старую верную помощницу, мнемоническую ищейку, которую сам сотворил на основе памяти гладкошерстного терьера. Ищейка вышла чрезвычайно пронырливой и, похоже, несла службу с удовольствием — если это слово применимо к разуму, которого на самом деле не существует.

Ольми поставил перед ней одну-единственную задачу: раздобыть все сведения о ярте, которые хранятся в памяти Пуха Чертополоха и орбитальных объектов. На астероиде многие банки данных давно бездействовали, многие были тщательно спрятаны, но, пока существовала хотя бы потенциальная информационная связь, ищейка могла проникать в самые недосягаемые кладовые памяти.

Он возвратился в Пятый Зал, на этот раз по скважине на маленьком частном шаттле. Взобрался по тропинке, затем, следуя наставлениям Мара Келлена, убрал наружную стену и углубился в древнюю толщу астероида.

В склепе ярта он долго размышлял, стоя возле поверженного врага. С того дня, как Map Келлен привел сюда Ольми, изображение почти не изменилось. Он снова обошел вокруг куба, пристально разглядывая заключенное в нем тело. Именно такими и представлял он себе яртов — безобразными и чуждыми, возможно, самыми чуждыми из всех существ, которые встречались людям в Пути.

Сидя в крошечной комнатушке, Ольми подавлял застарелую боязнь замкнутого пространства. Стулья здесь отсутствовали, и он сидел на гладком древнем полу, прислонясь лопатками к стене. В голове бродили мучительные вопросы: кто запер здесь ярта? как удалось его поймать? почему ярт позволил взять себя в плен и скопировать свое сознание?

Ольми встал и потянулся, разминая мускулы. По-прежнему он ощущал свое тело молодым. Мозг его был дополнен имплантированной памятью и компьютерными модулями, содержащими несколько человеческих личностей. Он не пользовался дополнительными элементами с тех пор, как расстался с разумом Корженовского (Инженера реинкарнировали сорок лет назад), но они хранились в полной исправности. На Пухе Чертополоха мало кто обладал такими же, как у Ольми, физическими и психическими возможностями.

За десятилетия, ушедшие на решение самых разнообразных задач, Земной Гекзамон ни стратегически, ни тактически не подготовился к возвращению на Путь. И все-таки ему придется вернуться. Ольми ощущал нажим истории. Знакомое чувство.

Если он успеет дать дельный совет, то Гекзамон, быть может, не поплатится жизнью за свою глупость. Не погибнет от меча враждебных существ, с которыми почти наверняка столкнется на открытом заново Пути.

Ярты — самые опасные враги. Даже в плену, в темнице, за века одиночества и неподвижности ярт не разучился убивать. Ольми должен досуха вычерпать этот источник информации.

Он ухмыльнулся, осознав, что больше всего его заботит, как скрыть главную правду. К нынешним властям он не питал доверия. Они чересчур снисходительны к прошлому, слишком плохо зная его. Застарелое солдатское чувство превосходства над командиром окончательно рассеяло его чувство ответственности перед властями.

— Я тоже становлюсь бродягой, — пожаловался он древнему трупу ярта. — Черт бы вас всех побрал.

ЗЕМЛЯ

Мирский (а считать этого человека Павлом Мирским было проще всего, по крайней мере, сейчас) стоял рядом с Ланье на крыльце и высматривал огни шаттла. В густом ночном мраке продолговатыми мазками серебрянки поблескивали звезды. Природные механизмы самоочищения уже убрали из атмосферы почти все следы огромных пожаров; источников загрязнения осталось мало, а техника Гекзамона была автономной и экологически чистой.

Огни появились не в небе, а на дороге, и двигались они вверх по склону, к дому. Ланье недовольно пожевал губами и буркнул, повстречав вопросительный взгляд русского:

— Моя жена. — Он надеялся увезти гостя до ее возвращения.

Видавший виды планетоход — модификация ветеранов Камня — прошуршал колесами по гравиевой дорожке и замер у стены дома. Электромотор умолк. Карен выбралась из кабины, в свете прожекторов увидела на крыльце Ланье и помахала рукой. Он помахал в ответ, при виде жены острее ощутив свой возраст.

В их совместной жизни было десятилетие-другое, когда они старели вместе. Потом терапия — та самая, от которой он отказался, — вернула ей молодость, и теперь Карен выглядела самое большее на сорок.

— В городе была, — крикнула она по-китайски, доставая вещмешок из заднего багажника ПТХ. — Обдумывали идею искусственного сообщества, ну и засиделись… — Она увидела русского и застыла у крыльца, покусывая нижнюю губу. Чуть позже огляделась по сторонам и, не обнаружив других машин, озадаченно посмотрела на мужа.

— Это гость, — сказал он. — Его зовут Павел.

— Мы незнакомы. — Мирский спустился, протягивая руку. — Павел Мирский.

Карен вежливо улыбнулась, но в ней уже проснулся инстинкт опасности.

— Как самочувствие? — спросила она мужа, глядя в пустоту и морща лоб.

— Прекрасно. Его зовут Павел Мирский, — повторил Ланье с нарочито драматичной интонацией.

— Знакомое имя. Это не тот ли русский офицер, что натворил дел на Камне, а потом сбежал по Пути? Не он? — Ее глаза обвиняюще впились в Ланье. «Что тут происходит?» — читалось на ее лице. Она знала Мирского по историческим хроникам. Ланье не повезло.

— Надеюсь, я вам не помешал, — сказал русский.

— Это его сын? — спросила она у Ланье.

Ланье отрицательно покачал головой. Карен стояла на ступеньке, сложив руки на груди.

— Ты уверен, что тут все в порядке? Не разыгрываешь? — Она поднялась еще на одну ступеньку и обратилась к Ланье на китайском: — Кто этот человек?

Ланье ответил тоже по-китайски:

— Кажется, это действительно тот самый пропавший русский. Он вернулся и рассказывает очень странные вещи. Я его повезу к Корженовскому.

Карен медленно прошла около русского, рассматривая его и пожевывая нижнюю губу.

— Как он сюда попал?

Мирский глядел в пустоту.

— Этого я еще не объяснял, — сказал он. — Лучше подождать, когда все закончится.

— Вы никак не можете быть Мирским, — произнесла Карен. — Если вы не дурачите моего мужа, значит, все, чему нас учили, — ложь.

— Никакая это не ложь, — возразил русский. — И я рад наконец познакомиться с вашим мужем, которого всегда считал умным и проницательным человеком, прирожденным лидером. Я вас обоих поздравляю.

— С чем? — опешил Ланье.

— С тем, что вы нашли друг друга.

— Спасибо, — буркнула Карен, чья подозрительность быстро перерастала в гнев. — Гарри, ты еще не угощал нашего гостя?

Она понесла вещмешок в дом.

— С минуты на минуту сядет шаттл. Мы перекусили и выпили пива.

При упоминании о пиве русский блаженно улыбнулся.

Карен уже возилась в кухне. Чуть позже из зашторенного окна, выходившего на крыльцо, донеслись ее слова:

— Мы хотим отобрать в Крайстчерче два-три десятка деревенских вожаков и студентов-политологов. — Она говорила спокойно, видимо, решила сменить тему. — Отправим их в Ось Торо, организуем что-то вроде коммуны прямо в городской памяти. Цель — создать прочнейшие общественные связи, для чего обычно требуется не год и не два. Если получится, ребята будут действовать как одна семья. Ты только вообрази политика, который и с коллегами, и со всеми избирателями связан чувством родства! Разве не здорово?

Ланье вдруг ощутил усталость. Ничего уже не хотелось, только бы лечь на старую кушетку у камина и закрыть глаза.

— Шаттл. — Мирский вытянул руку. По ту сторону долины замелькали белые вспышки, затем сверкнули над верхушками деревьев огни. Карен вернулась на крыльцо и обеспокоенно посмотрела на мужа.

— Черт побери, что ты затеял?! — спросила она вполголоса. — Куда собрался?

Ланье указал подбородком вверх.

— На Камень. — Грань между нереальным и реальным таяла. Происходящее казалось невероятным, окружающий мир — зыбким. — Когда вернусь, не знаю.

— Нельзя тебе одному. А я лететь не могу, завтра должна быть в Крайстчерче. — Она растерянно смотрела на Ланье. Карен была отнюдь не глупа, просто до нее иногда не сразу доходило. Она явно понимала, как все это странно и, наверное, важно. — Может, ты мне потом все объяснишь, с Камня?

— Попытаюсь.

…Они стартовали, взмыли над темной Землей. Люди комфортно устроились в белом салоне-протее. За черным иззубренным горизонтом, над горными вершинами, на бескрайнем лугу, усыпанном золотыми цветами, Ланье обрел свободу. Он не летал уже много лет и почти позабыл это ощущение.

Как только тупой нос шаттла устремился прямо вверх и картина за прозрачной оболочкой изменилась, подавленность и страх уступили место другим чувствам. Космос…

Как чудесно просто мчаться в тонкой воздушной дымке, позабыв обо всем на свете! Полет — это волшебный сон, пласт сознания, лежащий выше грубой реальности бытия и ниже черного зева смерти.

Русский сидел через проход от Ланье и глядел прямо перед собой с таким видом, будто картины космоса наскучили ему давным-давно. Он не казался ни задумчивым, ни озабоченным, и Ланье не решался спросить, что он сейчас испытывает и чего ждет от Корженовского и от своей встречи с Камнем.

Если он Мирский, то возвращение на Пух Чертополоха не может не поднять в его душе бурю чувств. Ибо в последний раз он высаживался на Камне в составе русских сил вторжения под градом снарядов и лазерных выстрелов, и эта атака, возможно, была прелюдией к Погибели.

«Если ты — Мирский, — подумал Ланье, — то надо понимать так, что с момента бегства и до своего непостижимого появления ты ни разу не видел Землю».

Шаттл летел ровно, не затрачивая, казалось, никаких усилий, и потому ощущение нереальности не развеивалось. «Если ты Мирский, то где ты побывал с тех пор? И что повидал?».

ГЕЯ

Влияние Мусейона простиралось на исконные греческие владения — Брухейон и Неаполис; он даже закинул щупальце в айгиптянские кварталы, построив там медицинскую школу — Эразистратейон, — чьи корпуса примыкали к менее громоздкому сооружению, которое в прошлом именовалось Серапейоном, а ныне — Библиотекой Обиходных Наук Ойкумены. Университет, исследовательский центр и библиотека, а точнее, семь зданий окрест древнего книгохранилища, занимали примерно четыре квадратных стадия на краю городского центра. Рядом со старыми мраморными, гранитными и известняковыми постройками стояли дома из бетона, стекла и стали: в них изучали механику и естественные науки. На пологом холме, где когда-то высился Панейон, пять веков назад университет воздвиг огромную каменную обсерваторию. Сейчас это был скорее памятник старины, нежели центр астрономических исследований, но все равно обсерватория смотрелась впечатляюще.

От верчения головой у Риты заныла шея. Повозка тряско катилась по булыжникам и плиткам мостовых, между рядами пышных сикомор и стройных финиковых пальм. Клонясь к западу, солнце заливало город оранжевым пламенем — совсем как в тот день, когда паром с Ритой на борту входил в Великую гавань. Студенты в белых и желтых мантиях — по большей части мужчины, — проходя мимо экипажа, с любопытством рассматривали Риту, а она встречала их взгляды с отвагой и спокойствием, которых на самом деле не испытывала. Ей тут не очень нравилось, во всяком случае сейчас. Могло и вообще не понравиться. Это вселяло тревогу. Ведь как ни крути, Мусейон — средоточие науки и культуры, центр всего Западного мира, и ей тут есть чему поучиться.

Самое сохранившееся древнее здание — бывшая Центральная Библиотека — ныне вмещало кабинеты администрации и квартиры академиков. Некогда пышное, ухоженное, теперь оно выглядело довольно сиро. Три этажа; фасад облицован мрамором и ониксом; рельефные украшения — среди них тысячелетние гротески, напоминающие о Третьем Парсанском Восстании[14], поблескивают позолотой.

Около полувека назад на стенах появились вкрапления более светлого мрамора — пришлось заменить растрескавшиеся плиты. Пока с Мусейоном враждовало только время, даже ливийские ракеты, терзавшие дельту, ни разу не залетали в его владения.

Дорожка вела сквозь арку во внутренний двор — крестообразный, выложенный в шахматном порядке шлифованными плитами гранита и оникса. В центре бил из пасти каменного льва фонтан, по углам креста росли экзоты, привезенные из Айфиопии и с берегов Великого Южного моря.

Повозка резко затормозила, накренилась; Рита спустилась на плитчатку. К ней приблизился низкорослый юнец в модной черной тунике и тевтонских лосинах; узкое темнокожее лицо расплылось в белозубой улыбке.

— Необычайно рад встрече с внучкой софе Патрикии. — Легкий поклон, рука взлетела над головой в приветственном жесте. — Меня зовут Селевк, я из Никейи, это возле Гиппо. Я ассистент библиофилакса. Добро пожаловать в Библиотеку.

Он снова едва заметно поклонился и жестом предложил следовать за ним. На мгновение Рита закрыла глаза, чтобы проверить, в сохранности ли Ключ. По всей видимости, никто к нему не притрагивался и даже не приближался. Девушка пошла за Селевком.

Для ученого такого ранга, как библиофилакс, кабинет на первом этаже выглядел довольно скромно. В одном углу, за столами, составленными треугольником, в свете из открытого окна корпели над бумагами трое секретарей. Рядом вздымался до потолка типографский пресс, заваленный кипами листов. Подле пресса, на массивной деревянной станине, гудел и лязгал большой электрический графомеханос. Сам библиофилакс трудился под широким окном в противоположном углу, за иоудайской четырехстворчатой ширмой из резного кедра. Молодой ассистент вежливо проводил Риту за ширму.

Приподняв выбритую до глянца голову, библиофилакс холодно взглянул на посетительницу, затем с мимолетной, почти незаметной улыбкой встал и поднял руку над головой. Рита повторила жест и опустилась в указанное Каллимакосом кресло из ивовых прутьев.

— Надеюсь, с жильем никаких проблем, — произнес он.

Рита кивнула, посчитав, что не стоит жаловаться по пустякам.

— Видеть вас в этих стенах — для меня большая честь. — Он выложил на стол досье в палец толщиной — стопку бумаг, стиснутых двумя листами картона, — и раскрыл на длинном списке. Рита узнала копию своей учебной программы с оценками по каждой дисциплине.

— А вы и впрямь отличница, особенно в математике и физике. И у нас выбрали схожие курсы. Да, у наших профессоров есть чему поучиться, все-таки Мусейон гораздо крупнее Академейи, научные кадры стекаются к нам со всей Ойкумены и даже извне.

— Я с нетерпением жду начала семестра.

— Вот что меня интересует. Еще до прибытия к нам вы подали несколько странное прошение. Кроме зачисления на кафедру механикоса Зевса Аммона Деметриоса, что само по себе необычно, вы хотите приватной аудиенции у Ее Императорского Величества. Вас не затруднит поведать, в чем причина этого прошения?

Прежде чем Рита успела ответить, библиофилакс поднял руку.

— Это в ваших интересах, поскольку мы заботимся о благополучии всех студентов Мусейона.

Рита закрыла рот, подумала еще секунду и сказала:

— Я привезла для императрицы личное послание от моей бабушки.

— Она упокоилась, — невозмутимо заметил библиофилакс.

— Но перед тем велела моему отцу отправить послание, которое, по мнению софе, заинтересует императрицу. — Рита помолчала, сжав губы в тонкую линию. От библиофилакса осязаемо исходила неприязнь, даже профессиональная ненависть. — Сообщение конфиденциального свойства.

— Ну да, разумеется. — Выражение его лица приобрело едва заметную кислинку, глаза уткнулись в досье, пальцы зашуршали листами. — Я ознакомился с вашими намерениями и не имею возражений. Математику вы желаете изучать с пятого курса, физику — с третьего, а науку городского лидерства — со второго. Уверены, что безболезненно справитесь с такой нагрузкой?

— Она не превышает мою нагрузку в Академейе.

— Да, но профессора Мусейона не благоговеют перед вашей родословной. Едва ли стоит рассчитывать на поблажки.

— На Родосе тоже не было поблажек.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — процедил библиофилакс, провоцируя ее на резкость насмешливым взглядом маленьких черных глаз.

— У меня есть одна проблема, — сказала Рита, не отводя взора.

— В самом деле? Какая?

— Слуга. Он должен меня охранять по прямой просьбе отца, и все-таки нас поселили раздельно.

— Никакие слуги и охранники в Мусейон не допускаются. Исключений не бывает. Даже для членов императорской семьи.

Члены императорской семьи в Мусейоне не обучались. Императрица была бездетна, а почти вся ее родня давно перебралась подальше от взрывов на Кипрос.

— Если я вам понадоблюсь, не стесняйтесь обращаться прямо сюда, — положил конец беседе библиофилакс, закрывая и кладя Ритино досье в квадратную ивовую корзинку на правом краю стола. Затем он улыбнулся и прощально вскинул над головой левую руку.

Возвратясь в общежитие, она час просидела в прохладе комнаты — все пыталась успокоиться. К Вещам никто не прикасался, но будет ли так и впредь? Библиофилакс не вызывал доверия. Единственная надежда — на императрицу, возможно, она уже заинтересовалась Ритой и взяла ее под свою защиту. Рита все еще надеялась на скорую аудиенцию, подозревая, что, как только Клеопатра узнает о Вещах, доставшихся ей от бабушки, софе, и убедится в ее правдивости, с Мусейоном придется расстаться. И впредь о такой роскоши — учебе и исследовательской работе — можно будет только мечтать.

Окончательно расстроенная, она вышла из комнаты и поплелась на заседание женского совета. Максимум, на что она надеялась — выпросить замок.

«Неужели кругом одни враги?»

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

Крошечное черное отверстие в центре впадины южного полюса служило входом в осевую шахту астероида. Противоположный северный полюс (названия весьма условны, так как астероид не обладал естественным магнитным полем) являл собою гигантский кратер с иззубренной кромкой — бывший Седьмой Зал во всю свою ширь был открыт космосу. Корабли Гекзамона, оснащенные силовыми лучами, постепенно очистили его от обломков и превратили в космопорт. Считалось, что рано или поздно орбитальным объектам потребуется серьезный ремонт, и тогда Седьмой Зал сразу окупит все затраты. Маленьким же кораблям, вроде шаттла, доставившего Мирского и Ланье, проще было влетать и вылетать через южный полюс.

Ланье едва замечал тьму, поглотившую кораблик, его мысли все еще витали невесть где, усиливалась тошнота и росла злость на себя, на вечное недомогание.

— Прилетели, — сообщил русский.

Первый Зал почти не изменился, даже после остановки вращения и нового раскручивания Пуха Чертополоха он остался сравнительно целым. По-прежнему внизу стелилась невзрачная песчаная пустыня. Стоило выйти из кабины подъемника, как в спину ударил холодный неукротимый ветер с надменной серой громадины южного колпака. В двадцати километрах от дна долины мерцал рассеянный белый ореол плазменной трубы, окружающей ось.

Во все стороны от того места, где стояли Мирский и Ланье, пески убегали на десятки километров, дальше плавно, исподволь начинались изгибы стен, уходящих на невообразимую высоту, чтобы сомкнуться за плазменной трубой, точно мост богов над рекой огня. Сколько лет не бывал здесь Ланье — десять? двенадцать? — и вот ширь и высь Залов Камня снова обрушились на него, пробудив ощущения тех горьких и страшных предпогибельных месяцев, когда он утонул в административной трясине, запутался в интригах, ошалел от загадок и взаимоисключающих прогнозов… «Окаменел» — так он называл то состояние. Да, воспоминания не из утешительных…

Их дожидался помощник Корженовского — высокий, тощий, как скелет, и совершенно лысый.

— Моя фамилия Свард. Господин Корженовский приносит извинения, что не встречает вас лично. — Свард ободряюще глянул на русского, затем повел гостей к трактору. — У Инженера исследовательская база в центре долины, и он приглашает вас туда.

Мирский и Ланье уселись в кузов трактора. Восьмиместная машина двигалась не на гусеницах и не на колесах, а на силовом поле. Построенная на Пухе Чертополоха, она радовала глаз изящным обтекаемым корпусом жемчужно-белого цвета и удобным интерьером — протеем, менявшим свою форму по речевым или пиктографическим командам.

Под длинным лацканом воротника Свард носил пиктор. Ланье слегка позавидовал: сам он так и не постиг искусство общения с помощью графических символов.

— Надеюсь, путешествие вам не наскучило, — проговорил Свард. Ланье рассеянно кивнул. Трактор ровно и быстро плыл над низким кустарником, над коричневыми и белыми пятнами песка и супеси.

— Чем сейчас занимается господин Корженовский? Мы с ним давно не встречались.

— Научной работой, — ответил Свард. — В интересах Гекзамона и отчасти из любопытства.

— А кто оплачивает счета?

Свард с улыбкой оглянулся через плечо.

— Вообще-то вам следовало бы знать, мистер Ланье, что у господина Корженовского карт-бланш, простите за старомодное словечко, на значительные расходы как ресурсов, так и денег. Эту привилегию он получил еще перед смертью, и после воскрешения ситуация не изменилась.

— Понятно, — глухо произнес Ланье.

Прямо впереди стоял комплекс низких зданий с плоскими крышами; по углам стены плавно спускались до самого песка. Воздух над сооружениями мерцал подобно миражу. «Высокая температура, — машинально предположил Ланье, вглядываясь сквозь прозрачный нос трактора, — или еще что-нибудь».

Трактор сбросил скорость в нескольких десятках метров от южного колпака и с глухим вздохом осел на песок. Дверь отползла в сторону; Мирский вышел первым, потом — Ланье, напряженно следя за реакцией спутника. Русский окинул взором дно долины, запрокинул голову к плазменной трубе. «Камень он знает, — заключил Ланье. — Бывал тут. И сейчас у него не самые приятные воспоминания».

Свард согнулся в три погибели, выбираясь из машины, затем грациозно выпрямился и заморгал большими глазами.

— Прошу сюда. Господин Корженовский у себя дома.

Шаг Ланье сделался пружинящим. Вращение давало Камню шесть десятых земного тяготения на полу любого из Залов — одно из немногих свойств Пуха Чертополоха, которые всегда нравились Ланье. Он вспомнил, как десятки лет назад, еще до Погибели, неистово крутился на параллельных брусьях в Первом Зале. Да, когда-то он блаженствовал — находился в отменной физической форме. Не зря занимался в колледже гимнастикой.

В ста метрах к востоку от комплекса сиротливо приткнулся невысокий белый купол. Ведя гостей по гравиевой дорожке, Свард послал рецептору купола приветственный пикт. Когда они приблизились, навстречу выплыло изображение простертой зеленой руки.

— Он предлагает войти, — пояснил Свард.

Квадратная входная дверь отъехала вбок, и в проеме показался Конрад Корженовский в простом темно-синем костюме. Тридцать с лишним лет Ланье не видел его во плоти, но за это время Инженер мало изменился: та же худощавая фигура, круглое лицо, коротко подстриженные перечно-серые волосы, длинный острый нос, темные проницательные глаза — они-то и переменились, казались озабоченнее прежнего и вызывали беспокойство. И еще: вобрав в себя часть Тайны Патриции Васкьюз — ту часть человеческой психики, которую невозможно синтезировать, — Корженовский как будто перенял и некоторые внешние черты великого математика, достаточно узнаваемые, чтобы ее образ возник в памяти Ланье.

«Каковы ощущения, когда она — часть твоего существа?» На допогибельной Земле популярна была пересадка сердца, пока не довели до совершенства технику протезирования. «Как чувствует себя человек, которому трансплантировали часть чьей-нибудь души?»

— Рад снова вас видеть. — Корженовский пожал ему руку и мельком взглянул на Мирского, видя в нем, очевидно, не гостя, а скорее неразгаданный курьез. Инженер предложил им войти и садиться. Интерьер-протей являл собою скопище белых и серых цилиндрических сталактитов разной длины и толщины из вещества, похожего на сдобное тесто. По пути Корженовский раздвинул некоторые из них (они отзывались тихим шипением), а когда остановился, приказал полу сформировать кресла. Те возникли мгновенно. Русский сел и с видимым облегчением сложил руки на груди: волнение, которым от него веяло по дороге, сгинуло без следа.

Свард попрощался, что-то быстро сообщил Инженеру пиктами и удалился. Корженовский решительно скрестил руки на груди, подражая Мирскому, и встал перед посетителями. На его лице появился налет строгости, даже раздражения.

— Господин Ланье, мы столкнулись с настоящей головоломкой, — вымолвил он, взирая на русского, — если это на самом деле Павел Мирский, а не умелая подделка. — Он пристально поглядел на Ланье. — Вы уже разобрались?

— Нет.

— А что говорит интуиция?

Слегка опешив, Ланье ответил не сразу.

— Вообще-то, затрудняюсь сказать. Если у меня и есть интуиция, то от всей этой мистики она полностью отключилась.

— Мне достоверно известно, что Павел Мирский улетел по Пути вместе с половиной Осеграда, что Путь закрылся за ним и его сподвижниками и что с тех пор к этой Земле ни разу не прокладывались Врата. Если он действительно Павел Мирский, то это означает, что он вернулся по дорожке, о которой мы не имеем представления.

Русский чуть переместился в кресле, опустил руки на колено и кивнул, промолчав, как будто разговор шел вовсе не о нем.

— Он выглядит самодовольным. — Корженовский задумчиво потер подбородок. — Кот с канареечным перышком в пасти. Надеюсь, он не в обиде на нас за тщательный осмотр. Датчики утверждают, что он материален, как любой человек, — вплоть до атомной структуры. Он не призрак ни в старом, ни в новом понимании этого термина. Если это и проекция, то неизвестной нам природы. — Корженовский говорил с таким видом, будто очищал от шелухи рациональное зерно. — Его генетический код идентичен занесенному в банк медицинских данных в городе Третьего Зала. Вы генерал-лейтенант Павел Мирский?

Взгляд русского упирался в пустоту между Инженером и Ланье.

— Простейший ответ — да. Пожалуй, это близко к истине.

— К нам прибыли по собственной воле?

— Можно сказать, да.

— Как вы попали на Землю?

— Это очень сложно, — ответил русский.

— Господин Ланье, вы располагаете временем, чтобы послушать?

— Располагаю, — кивнул Ланье.

— Мне бы хотелось, чтобы здесь присутствовал Ольми, — сказал Мирский.

— Увы, Ольми не отвечает на вызовы. Я подозреваю, что он на Пухе Чертополоха, но где именно — неизвестно. Я велел дублю найти его и ввести в курс дела. Возможно, он придет к нам, а может, и нет. Как бы то ни было, я бы хотел поскорее услышать вашу историю.

Мгновение русский смотрел на безукоризненно чистый пол, затем вздохнул.

— Хорошо, начну. Просто так рассказывать — дело трудное и мучительно долгое. Можно воспользоваться вашим проектором?

— Извольте. — Корженовский приказал силовому лучу опустить ближайший проектор. — Интерфейс понадобится?

— Нет, пожалуй. Я нечто большее, чем кажусь. — Мирский дотронулся пальцем до каплевидного устройства. — Прошу извинить, что не до конца раскрылся перед вашей аппаратурой.

— Ничего, мы не в претензии, — заверил Корженовский с абсурдной вежливостью.

По спине Ланье вновь побежали мурашки.

— Начинайте, — предложил Инженер. Интерьер квартиры растаял, уступив чему-то… чему именно, Ланье догадался не сразу. Сгустку изображений: Путь, Осеград, первые дни Мирского в лесистом Вельде Центрограда, разбег по щели…

Проецируемые картины вращались и вызывали головокружение. Зрители утратили чувство времени. Мирский рассказывал, а Корженовский и Ланье переживали все, что он испытал.

«Называйте это эвакуацией, грандиознейшим дезертирством в истории всех времен, бегством из страшного прошлого, от моей смерти, от крушения моей нации, от почти полного уничтожения моей планеты. Называйте нас отступниками, нас, почти половину города, многие десятки миллионов душ и, наверное, миллионы обладавших телами. Да, мы убегали сломя голову в беспределье пространства- времени, сквозь неистовство космических бурь, по рельсу протянутой в бескрайнюю даль железной дороги, по невообразимой пуповине…

Сам туннель — бесконечный ленточный червь, петляющий во внутренностях реальной Вселенной. Его поры — выходы в иные, но столь же реальные вселенные, в иные, но столь же реальные времена… Эти поры открываем мы, и мы меняемся, и сам туннель меняется из-за нашего продвижения, коробится и расширяется с того момента, когда первое известие о нашем побеге вызвало в нем первую метаморфозу. Как это объяснить обычному, неусовершенствованному человеческому существу?

Невозможно.

Чтобы все это понять, мне самому было необходимо измениться, и я менялся много раз за десятилетия и столетия полета. Я побывал многими людьми, зачастую один «я» почти не знал другого, пока мы не соединялись и не обменивались своими историями. Я уже не был русским генералом по фамилии Мирский — не был, возможно, с момента покушения в Библиотеке Пуха Чертополоха, — зато стал членом гешельской общины, жителем Оси Надера и Центрограда, гражданином Нового Мира, приспосабливающимся к необыкновенной среде обитания. Мы уже не властвовали над тем, что окружало нас, как привыкли властвовать в Осеграде…

Я наблюдал за людьми, летевшими со мной от самой Земли. Одни эволюционировали, как я, другие постепенно умерщвляли себя единственным способом бессмертных, погружаясь в забвение и угасая в памяти друзей. Остальные цеплялись за жизнь и сливались друг с другом.

По нашим меркам, путешествие длилось века. Время, если хотите знать, штука многообразная и куда менее важная, чем внушали нам наши молодость и слабость. Время гибко, но вездесуще: оно искривляется и принимает то одну, то другую форму, меняется порой почти до неузнаваемости.

Я испытал на себе много разных времен: когда город продвигался по Пути на релятивистских скоростях; когда я жил на сверхскоростном уровне в городской памяти; когда напрямик общался со спутниками, как сейчас общаюсь с вами.

Время бывает сжатым и закрученным, как спираль. Если мою спираль растянуть в прямую нить, то, по вашей хронологии, я, быть может, прожил десять тысяч лет…

Мы все летели и летели, давно оставив за спиной последние мгновения этой Вселенной. Случись открыть там Врата — а это было уже невозможно, — мы бы, наверное, лицезрели смерть всех, кого когда-либо знали, всех, с кем нас хоть мимоходом сводила судьба… Мы бежали, бежали, бежали. Я дезертировал из родной Вселенной.

Вот что странно: даже мгновение перестало для нас быть мгновением. Непостижимым образом мы замкнулись в себе, закуклились, точно личинка насекомого, самоизолировались от окружающего мира, не переставая постигать его.

Путь вывел в грандиозный извилистый туннель; продвижение по нему уже не имело ничего общего с навигацией. Изношенные генераторы отказали, и городу пришлось вычерпывать энергию внутреннего пространства Пути, энергию разрозненных атомов и блуждающих пылинок. Из-за этого наш полет замедлялся… и быстро. Десять лет — по основной хронологии — скорость города не дотягивала даже до релятивистской.

А вокруг расширялся Путь, и мы, вычислив коэффициент расширения, поняли, что ждет впереди… Гигантский купол пространства-времени, венчающий, но не завершающий Путь. Конец, но не тупик…

Мы проникли в яйцо, где созревала новая Вселенная. В этом яйце невозможно обитать в ипостаси материальных существ… Пришлось растаять, обратиться в первородную плазму, в сгустки потенциальной массы и энергии, раствориться, как соль в воде… Да, мы сумели одолеть эту препону.

Целый город, до последнего жителя, трудился над превращением, готовый в любой момент банально погибнуть, просто закончить свое существование… Ведь мы были, как дети, что глядят в ревущую плавильную печь. Но была — пусть ничтожная — возможность…

Возможность уцелеть в топке-яйце, приспособиться и жить. И в конце концов переделать ее, расширить в зрелую Вселенную. Но это означало полный отрыв от Пути. Это означало свободный дрейф в гиперпространстве. Внутри печи-яйца насекомые смогли бы сбросить коконы и расправить изящные крылья…

Вам кажется смешным, что мы вознамерились стать богами? Просто у нас не было выбора. Мы добрались до конца Пути, если это можно назвать концом, а вернуться назад не могли. Оставалось одно: сотворить себе Вселенную.

Ради этого нам пришлось отринуть все материальные связи, внедриться в самую суть пространства и времени, энергии и вещества, опуститься под них и подняться над ними, выйти за пределы влияния плазменного амниона.

Я видел, как мои спутники превращаются в свет, в огромные, розоватые окна с размытыми контурами, — окна индивидуальностей, расползающиеся по стенам города. Его масса какое-то время удерживала их, не давая попросту раствориться. Свет каждого из нас сливался со светом всех остальных. Мы опьянели от самих себя, то была оргия воистину космических масштабов. Все остатки нашего человеческого естества слились в одну бесформенную сексуальность. Парализованные необыкновенными, неописуемыми открытиями и удовольствиями, мы чуть не забыли о своей цели, мы летели в печь, как обезумевший от любви мотылек, но опомнились-таки и сделали следующий шаг.

В то время мы — все вместе — были тончайшей дымкой материи мысли, вившейся вокруг останков города. Радиоактивные ветры космоса несли нас по Пути, и чем ближе к нам, тем жарче дышала печь-яйцо. Мы сгущались, крепли и наконец прорвались на уровень бытия, где не существовало даже света и энергии.

Когда наконец нас втянуло в печь, мы изъявили свою божественную волю, подтолкнув ее к расширению, позволив материи нашего города преобразоваться в энергию. Нарушили равновесие.

Раскрепощенное яйцо начало остывать и распухать, а плазма амниона — сгущаться и приобретать форму…

Мы стали творцами миров. На первых порах мы подумывали, не воссоздать ли попросту родную Вселенную — каждую галактику, каждую звезду, — чтобы начать все заново. Но очень скоро выяснилось, что эта задача нам не по плечу. Новая Вселенная получилась гораздо прочнее нашей, ее примитивные корни уходили не в почву гиперпространства, а в искореженную полость Пути. Лучше сотворить что-нибудь поменьше, не такое сложное и претенциозное. Можно было бы создать чудесное местечко, средоточие всех наших творческих способностей, если очень постараться.

Но мы совершенно не представляли тогда, до чего терниста стезя богов. Мы исходили из предположения, что сознательной воли индивидуума, или объединенной воли группы индивидуумов, достаточно для сотворения Вселенной и контроля над ней. Свою волю мы собрали в булавочное острие; мы придумывали и творили, переделывали и доводили до совершенства. Каким образом? Не описать, ибо в этом теле я не помню, а если бы и вспомнил, не смог бы выразить мыслями.

Поначалу казалось, что все идет хорошо. Мы накапливали опыт и оттачивали мастерство; мы давали волю фантазии, точно малыши в громадной песочнице. Вселенная обретала красоту. Мы даже приступили к созданию эквивалентов живых мыслящих существ, надеясь дружить с ними и, возможно, на время доверять им наши разумы. Мы еще не забыли свою изначальную природу и тосковали по материальной форме.

А потом все пошло наперекосяк. Вселенная ветшала, рвалась и гнила, ее границы втягивало внутрь; рукотворный порядок отступал перед жарким и мрачным Хаосом. Мы просчитались. Для создания устойчивой Вселенной мало единой воли. Необходимы контрасты и конфликты.

Конвульсивные попытки разделиться на соперничающие лагери ничего не дали. Было слишком поздно. Божество, которое мы сотворили, оказалось бессильным.

Наверное, тут бы нам и конец, всех бы разнесло по пространству вместе с клочьями нашего детища, не раздайся вдруг Глас. Он казался далеким и принадлежал не столь экзальтированным и экстатическим существам, как мы, а более прагматичным и опытным. Одним словом, иным.

Пройдя столь долгий и тяжелый путь, мы остались наивными и жалкими младенцами. Тот Глас принадлежал нашим собственным потомкам и доносился из последних веков нашей родной Вселенной. Разумные существа, которые выросли и состарились вместе с космосом, заметили нашу неудачу и поняли, что мы в тупике. Они были не более материальны, чем мы, их разумы тоже слабо отличались друг от друга, но они поступили мудрее, образовав Финальный Разум, состоящий из множества индивидуальных умов, но при этом целостный и продуктивный.

Они нас спасли. Выдернули за последнюю ниточку Пути, чудом не спаленную в яйце-печи. И сделали это не из чистого великодушия, а найдя нам применение.

Как выразить, хотя бы приблизительно, чувства бога-неудачника? Растерянность, глубокое разочарование… Соприкоснувшись с образом мышления потомков, мы поняли, что были не просто инфантильны, а откровенно глупы. Мы были еще не вином, а едва забродившим суслом. Нет. Мы были свежесобранным виноградом.

Но нас простили. Нам вернули эквивалент здоровья. Нас радушно приняли в доме мыслителей — одного мыслителя — на склоне века Вселенной. Нам на многое открыли глаза.

Меня целиком воссоздали по старой матрице, предварительно изолировав от товарищей. Незавидные, смею вас уверить, ощущения, похуже, чем утрата семьи, города, нации и планеты. Я рыдал и сходил с ума, а меня снова и снова переделывали и улучшали. Наконец, добившись психической устойчивости, отправили к вам с посланием и просьбой — если это можно назвать просьбой. У них — потомков всех ныне живущих разумных существ — возможности небезграничны. И у них трудная задача. Необходимо привести Вселенную к полному и достойному концу, к эстетическому завершению. Но они не всесильны.

Я нечто большее, чем кажусь, но меньшее, чем те, кто прислал меня. Я должен вас убедить.

Я сравнил Путь с огромным солитером, петляющим в кишечнике космоса. Как вам известно, он тянется за пределы нашей Вселенной. С таким молодым искусственным образованием во внутренностях Вселенная умереть не может. Вернее, не может умереть спокойно. Она скончается в муках, и потомкам не удастся закончить все начатое нами.

Ланье тряхнул головой и вновь уставился на Мирского. В мозгу блуждали обрывки видений. Они наводили страх, но воссоздать картину целиком не получалось. Ловились только смутные мысли о галактиках, приносимых в жертву на протяжении времен…

Галактики гибнут, но дают Финальному Разуму энергию, необходимую для его целей.

В висках пульсировала боль, желудок бунтовал. Ланье со стоном наклонился вперед, опустив лицо на колени. Корженовский положил ему на плечо ладонь и шепнул:

— Сочувствую.

Ланье посмотрел на Мирского. Тот отпустил проектор.

— Кто же ты, черт возьми? — слабым голосом спросил Ланье.

Будто не услышав его вопроса, русский произнес:

— Необходимо открыть Путь и начать его уничтожение с этого конца. В противном случае мы предадим наших детей, живущих на краю времен. Для них Путь все равно что комок шерсти в коровьем желудке. Помеха. Мы должны им помочь.

ГЕЯ

На склоне четвертого дня пребывания в Алексан-дрейе, после нескольких часов изнурительного блуждания по лабиринту учебных корпусов и разбросанных по всем концам Мусейона классов, Рита одиноко сидела у себя в комнате и переваривала непривычные и даже противные на вкус яства, что подавались в тесной женской трапезной.

Она погрузилась в уныние и острую тоску по дому, да и что еще оставалось? Только поплакать. Но минут через десять, не больше, она взяла себя в руки. Села на жесткий топчан и предалась угрюмым раздумьям о своем положении.

От Клеопатры все еще ни слова. И с механикосом Деметриосом, назначенным Рите в дидаскалосы, она еще не встретилась. В редких случаях Яллос давала действительно полезные советы и сведения: например, сказала, что в ближайшую неделю ей необходимо встретиться с дидаскалосом, иначе можно попасть в неуспевающие. Но как же быть, если еще на Родосе за неделю до отплытия она узнала, что зачислена в группу Деметриоса, а тут, посетив мрачное, неряшливое древнее здание в западном секторе территории Мусейона, услышала от ассистента язвительное: «Он на Крите, на конференции. Где-нибудь через месяц вернется».

Еще тяжелее, чем унижение, она переживала чувство потери и отчужденности. Никто ее здесь не знал и, похоже, совершенно ею не интересовался. Женщины при ней держались с оскорбительным равнодушием. Только Яллос — этакая наивная душа нараспашку — навязывалась помогать и даже сама себя назначила неофициальным наставником Риты, за что та ее вскоре возненавидела.

Для жилиц ветшающего общежития Рита была дикой и неотесанной «девчонкой-островитянкой», хуже того, она была из известной семьи. И хотя Мусейон явно не стремился осыпать ее привилегиями, общественное положение Риты для всех оставалось загадкой. Что и сделало ее отличной мишенью для пренебрежительных выпадов. Немало сплетен она услышала своими ушами, вплоть до самых нелепых домыслов; случалось уловить и щепоток, что-де еще на острове кельт стал ее любовником. Завидуют, наверное, успокаивала себя Рита.

Моря она не видела с той минуты, как покинула пристань Великой гавани. Она скучала по Родосу, по штормовому ржанию вздыбленной волны, по пыльной зелени оливковых рощ, по головокружительному хороводу неповторимых облаков в лазури небосвода. А больше всего ей недоставало родосцев — обыкновенных людей, чья жизнь, как говорят на острове, ползет вместе с часовой стрелкой.

Почти в любое время, даже на заре или в вечерних сумерках, на песчано-каменистых берегах Родоса можно увидеть стайки носящихся друг за другом подростков. Они черны от загара, и на них почти ничего нет, только что-нибудь из исподнего или набедренные повязки. Большинство из них — аваро-алтайпы с юга острова или из трущоб заселенного беженцами Линдоса. Они низкорослы, круглоголовы и раскосы; с их уст непрерывно слетает брань. Смуглые руки не ведают покоя: то швыряются песком, то в заводях поднимают гарпунами брызги, то с самодельными металлоискателями охотятся за потерянными монетами и обломками кораблекрушений. Девчонкой она тайком убегала с занятий на пляж, чтобы порезвиться и поучиться их ругательствам и жизнерадостным кличам, таким музыкальным и одновременно грубым, таким непривычным для греческого уха. Мать Риты называла их «варварами» — это старое слово теперь звучало редко, но, по утверждению Береники, варварами было большинство граждан Ойкумены.

Вздохнув, Рита потерла кулаками глаза, взяла одну из Вещей, бабушкин электронный Тевкос, выбрала блок памяти и начала читать содержание, но спохватилась, погасила экран, осмотрела хлипкую дверь и решила ее забаррикадировать единственным плетеным креслом. За все прожитые здесь дни она ни разу не посмела включить музыкальный кубик — это могло вызвать в лучшем случае недоумение соседок, а в худшем — катастрофу, если бы библиофилакс конфисковал Вещи, а ее обвинил в самых немыслимых грехах. Рита ненавидела этот чужой, холодный Мусейон с его кланами и древним запутанным лабиринтом строений. Ей было не по себе среди искушенных в городской жизни студентов, понаехавших сюда со всей Геи: молодых неокархедонских щеголей в удивительных кожаных костюмах с бахромой (в подражание туземцам, которых столетие назад покорили их предки) и иных детей заклятых врагов Ойкумены. Какие курбеты дипломатии позволили им просочиться в Александрейю? Рите встречались даже люди в сорочках и кожаных юбках латинских племен.

Под стук ореховых колец на стержне карниза Рита плотнее сдвинула шторы и вернулась в постель. Неизвестно отчего чувство опасности притупилось. Она снова включила экран и пробежала содержание глазами. Практически все двести семь книг, заключенных в Тевкосе, она прочла или просмотрела, но сейчас обнаружила заглавие, которого прежде (она могла бы поклясться) в списке не было.

«ПРОЧТИ МЕНЯ СЕЙЧАС ЖЕ» — требовало оно.

Рита вывела на экран текст.

Индекс на первой странице сообщал, что объем текста — триста страниц, то есть почти сто тысяч слов. В отличие от других книг, находящихся в кубиках, эта была не на английском, а на греческом. Рита остановила курсор, когда он добрался до строчки «Вывод на дисплей названия и содержания файла заблокирован до 4/25/49».

То есть до позавчерашнего дня.

Рита нажала клавишу и увидела первую страницу.

«Дорогая внучка, носящая имя моей матери. Если это ты (а я в этом уверена), признайся, что считала меня выжившей из ума, когда была помоложе. Но при этом, кажется, ты любила меня. Теперь у тебя есть эта машинка, и я могу с тобой говорить, хоть и не вернусь никогда домой — в реальности, по крайней мере. Говорят (даже здесь), что смерть — это возвращение домой.

Поверь, что мир, о котором ты слышала от меня и читала в моих книгах, существует. Я ничего не выдумала. Все правда. На свете есть планета по имени Земля. И я родом оттуда. Там меня звали Патриция Васкьюз, и я считалась неплохим математиком.

Я бережно хранила эту доску и несколько блоков памяти, совершенно случайно принесенных с собой, хранила в те годы, когда даже мне самой казалось, что я сошла с ума. И вот по моей просьбе ты взвалила на плечи тяжелую ношу. Но все взаимосвязано, даже столь удаленные друг от друга миры, как моя Земля и твоя Гея. Не исключено, что старухин каприз решающе скажется на твоем будущем и на жизни всей Геи, если Врата появятся вновь.

Придет срок, когда ты это прочтешь — постепенно, как рукописный свиток. День за днем».

Большего от Тевкоса добиться не удалось, — очевидно, софе запрограммировала его на выдачу информации частями. Рита выключила машину и ввинтила кулаки в глазницы. Патрикия не отпускала ее, не давала ей жить по-своему.

Но если Врата все-таки существуют…

Существуют! Разве не подтверждение тому устройства, разговаривающие с ее мозгом, и сотни книг, которые бабушка за всю свою жизнь не то что написать — задумать не успела бы?

Если Врата реальны, то их поиски не просто обуза. Не просто клятва, данная бабушке. Это долг перед всеми народами Геи. Рита попыталась вообразить, что могут принести этому миру Врата.

Перемены. Скорее всего, огромные. Но только к лучшему ли?

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

Ищейка перебралась к Ольми на библиотечный терминал и черно-белым пиктом — «улыбкой» терьера — просигналила о том, что поиски закончены. Ольми включил вентилятор, чтобы изгнать остатки легкого облачка псевдотальзита, затем вынудил себя слезть с кушетки, встать перед каплевидным терминалом и сосредоточиться на плотном заряде пиктов.

«В Оси Евклида и Оси Торо нет относящихся к делу источников, нет и в копиях библиотек Надера и Центрограда. В библиотеках Пуха Чертополоха все сведения об интересующих файлах засекречены. Срок секретности истек, но отсутствуют данные о том, что кто-либо входил в файлы после Разлучения. Последнее вхождение осуществлено пятьдесят два года назад, — по всей видимости, бестелесным в городской памяти. В тридцати двух файлах содержатся упоминания о склепе в Пятом Зале».

По закону любые библиотечные материалы через сто лет рассекречивались, для этого не требовалось никаких запросов и санкций. Ольми спросил у ищейки, на сколько файлов подавались ходатайства о продлении срока секретности. На четыре, ответил «терьер». Всем им давно исполнилось четыреста лет.

«Сведения об авторах файлов», — заказал Ольми.

«Все сведения об авторах уничтожены».

Это было в высшей степени странно. Только президент и председательствующий министр могли разрешить уничтожение информации об авторах или инициаторах создания файлов в городской памяти. И то лишь по наисерьезнейшим причинам. На Гекзамоне анонимная деятельность властей не поощрялась, очень уж много преступников сумело уйти от заслуженной кары до и после холокоста.

«Характеристика файлов».

«Только краткие доклады. Форма словесная».

«Вот и пришло мое время», — подумал Ольми и тут же с удивлением поймал себя на нежелании действовать дальше. Правда могла оказаться еще хуже, чем он представлял.

«Покажи все файлы в хронологическом порядке», — велел он ищейке.

Так и есть. Хуже.

Когда он дочитал до конца и поместил все файлы в память импланта, чтобы поработать с ними на досуге, «терьер» получил награду — возможность побегать по имитации изумрудного земного луга. Затем Ольми снова впустил в комнату облачко псевдотальзита.

Сведения от ищейки заставили Ольми изрядно поломать голову. Безусловно, вся подоплека хранилась в файлах. В основных файлах, а не в этих жалких клочках информации, уцелевших после спешной и не очень тщательной чистки. Но и они, если читать между строк, позволяли сделать кое-какие выводы.

Около пяти веков назад при неизвестных обстоятельствах в плен угодил живой ярт. По пути на Пух Чертополоха он умер, но его тело было законсервировано, а разум наспех скопирован и помещен в хранилище данных. Но копирование при абсолютном незнании психологии и физиологии ярта удалось не во всем. О том, насколько сложен разум ярта, в какой степени он соответствует оригиналу, не могли судить даже его исследователи. Некоторые догадывались, что ярты, как и люди, способны адаптировать свою биологическую форму и даже генетическую структуру к новой среде.

В дальнейшем психика ярта была тщательно изучена, однако результаты не сообщались ни командованию Сил Обороны, ни другим аналитикам. На первом этапе психокопию изучали с соблюдением мер безопасности, но достаточно открыто. Этим по очереди занимались десять — пятнадцать исследователей. Девятеро погибли, причем двое из них — необратимо, у них полностью разрушились импланты. Из-за этого все прямые и косвенные психоконтакты с яртом попали под запрет. Исследования зашли в тупик.

«Уже тогда, — вспомнил Ольми, — искусство косвенного изучения психики было на высоте. С трудом верится, что часть разума ярта и даже целый разум способен причинить вред ученому. И все-таки Бени погибла, a Map Келлен получил психическую травму».

Ольми снова умерил выброс гормонов в кровь. Не подвергнись его тело стольким переделкам и усовершенствованиям, этот выброс породил бы чувство, которое называется страхом.

Уже не один век люди знали важнейший закон кибернетики: никакая программа не может самостоятельно постигнуть свою систему. Иными словами, сколь угодно сложная программа, даже модель человеческого разума, не способна досконально изучить систему, в которой она работает, разве что сама система поможет ей в этом. Самостоятельно программа может лишь определить рамки, в которых ей дозволено действовать.

Но меньше столетия назад ученые Гекзамона во главе с выдающимся групповым лидером Дорией Фер Тейлор нашли математические алгоритмы, которые позволяли программам изучать системы полностью. Таким образом, разум, помещенный в память машины, мог разобраться в своей природе. Теоретически, потенциал этих алгоритмов даже позволял программе в определенной степени изменять систему.

Существование бродяг в городской памяти делало эту ситуацию чрезвычайно опасной. Даже один бродяга мог уничтожить городскую память со всем содержимым. Человеческий разум не настолько дисциплинирован, чтобы ему можно было доверить такое могущество. Алгоритмы Тейлор попали под гриф «секретно». Ольми узнал о них благодаря службе в полиции, когда председательствующий министр попросил его выяснить, не совершил ли чей-либо разум в памяти каких-нибудь отдаленных Врат аналогичное открытие. Ольми проверил и ничего такого не нашел.

В поисках алгоритмов Тейлор Ольми забрался в глубинные пласты памяти импланта, куда упрятал немало подобного рода сведений, не устояв перед соблазном иметь их в персональном банке данных, а значит, взяв на себя огромную ответственность. В конце концов, он успеет стереть их перед тем, как его поместят в городскую память. Если поместят.

Сомнительно, подумал он.

Судя по тому, что произошло с Бени, Маром Келленом и их предшественниками, разум ярта все понимал и прекрасно управлялся с алгоритмами Тейлор. Но в те далекие годы люди даже не подозревали об их существовании.

Психику ярта (все еще мало изученную) тщательно изолировали в Пятом Зале, возобновили исследования и через несколько десятилетий — определенно, менее столетия, — забыли о ней начисто, если не считать редких запросов о состоянии охранных систем. Видимо, пленник оказался слишком опасен, чтобы его допрашивать, но слишком ценен, чтобы попросту уничтожить.

Возможно, ученые — каждый в свой час — ушли в городскую память. Столь же вероятно, что все они были гешелями и предпочли улететь по Пути. Такая версия объясняла, почему за последние сорок лет охранная система не получила ни одного запроса, но совершенно умалчивала еще о двенадцати годах забвения, которые предшествовали расколу.

Он вызвал полное меню и просмотрел даты вхождения в файлы. «Зачем проверять незадействованные файлы, если известно, что в них больше никто не войдет?»

В последние полтора века это делалось с промежутками от пяти до тридцати лет. После каждого вхождения проверяющий стирал свое имя.

Ловкий трюк, хотя, если вдуматься, не такой уж и ловкий. Во всех записях о проверках Ольми нащупал упругие отрезки пустоты. Каждый состоял из пятнадцати буквенных мест. Похоже, только один человек заглядывал в файлы за эти полтораста лет, дабы убедиться, что все концы надежно спрятаны и опасный призрак под замком.

Конечно, кто-нибудь мог случайно наткнуться на охранную стену в Пятом Зале и даже одолеть ее, как Map Келлен. Но Мару Келлену пришлось воспользоваться сравнительно новой технологией взламывания кодовых замков.

По всей видимости, в Земном Гекзамоне никто не знал о существовании пленного ярта, кроме Мара Келлена и Ольми. Map Келлен предпочел с достоинством отойти в тень. Остался только Ольми.

ГЕЯ

Заседание буле по ливийскому теракту в Брухейоне проходило весьма оживленно. Разбросанные по всей дельте Нилоса отряды еврейского ополчения устраивали демонстрации, попахивающие крамолой; в буле это вызвало бурную реакцию.

Как всегда окруженная комариным облачком советников и вельмож, Клеопатра вышла из зала заседаний в сполохи фотовспышек штатной репортерской команды буле. Императрица потеряла достаточно времени, чтобы мигом возненавидеть вспышки и фотокамеры, но она была и достаточно ответственным политиком, чтобы приветливо улыбаться.

Статус Ее Императорского Величества едва ли можно было назвать прочным. Императрицу давно разочаровал титул, унаследованный тридцать лет назад от династии Птолемеев. Он то и дело бросал ее в краску, но не давал столько власти, чтобы твердой рукой управлять государством, пренебрегая нелепыми советами буле и при необходимости ведя боевые действия. Между тем на нее отовсюду сыпались шишки, когда военная политика буле приводила к позорным неудачам. В воздухе густо витали слухи о заговорах, и порой ее даже слегка огорчало, что это всего-навсего слухи.

День еще не успел разгореться, когда из Мусейона пришел шпион с докладом о том, как там третируют Риту Беренику Васкайзу. Ее Императорское Величество давно научилась из любой ситуации извлекать максимальную выгоду. Уже десять с лишним лет Клеопатра подозревала, что интересы двора и Мусейона расходятся, но не до такой же степени, чтобы Мусейон пошел на открытое неподчинение. Для библиофилакса родосская Академейя Гипатейя была как заноза в заду, и Клеопатре однажды пришло в голову, что можно спровоцировать любопытную реакцию, позволив внучке Патрикии учиться в Мусейоне. К тому же, если эта молодая женщина прибудет с новостями поотраднее, чем приносила Патрикия… Как ни крути, вреда не будет.

Но то, о чем доносил шпион, не лезло ни в какие ворота.

Она внимала ему, сидя на походном стуле у себя в кабинете, сжимая челюсти с такой силой, что побелел шрам. Только сейчас Клеопатра поняла, как страстно библиофилакс мечтает о ее падении.

Каллимакос на длительный срок освободил от преподавательской работы выбранного Ритой в дидаскалосы молодого инженера-физика. Освободил против воли профессора Деметриоса, ибо этому выдающемуся математику и многообещающему изобретателю самому не терпелось поработать с внучкой софе Патрикии. Хуже того, Каллимакос вел себя с откровенной и просчитанной грубостью, игнорируя привилегированный статус Риты и разлучив ее с кельтом-телохранителем, который, возможно, был ей крайне необходим.

— В столь тяжелой обстановке, — заключил шпион с оттенком профессионального восхищения в голосе, — Рита Васкайза показала себя с наилучшей стороны. Она ваша будущая фаворитка?

— А тебя это касается? — холодно осведомилась Клеопатра.

— Нет, моя госпожа. Но если я угадал, то вам посчастливилось найти очень интересную особу.

Клеопатра предпочла не заметить фамильярности.

— Пора поднимать занавес. — Она ткнула пальцем в сторону выхода. Шпион удалился, в дверях появился секретарь.

— Завтра утром приведи ко мне Риту Беренику Васкайзу. И будь с ней повежливее.

Секретарь сложил руки лодочкой, коснулся ими подбородка и в поклоне попятился за дверь. Клеопатра закрыла глаза и медленным выдохом-стоном усмирила клокочущий в груди гнев. Все чаще ей хотелось чего-нибудь апокалиптического, что вырвало бы ее из трясины интриг, в которую она постепенно погрузилась с головой. Только очень сильных и очень слабых властителей не замечают подданные; не будучи ни тем, ни другим, Клеопатра была вынуждена лавировать, как утлое суденышко на озере Мареотис.

— Принеси мне что-нибудь необыкновенное, Рита Васкайза, — прошептала она. — Что-нибудь чудесное, достойное твоей бабушки.

По женскому общежитию носилось многоголосое эхо, Рите удавалось различить греческую, арамейскую, айфиопскую и еврейскую речь. Сегодня начинался семестр, а у Риты до сих пор не было дидаскалоса, и ее даже не зачислили на курс. Следовательно, она не могла посещать занятий, кроме общедоступных, в которых она не нуждалась: по ориентации, государственному языку и истории Мусейона.

Во втором часу после рассвета общежитие опустело почти целиком, а она все сидела в тесной комнате и печально гадала, снизойдет ли на Александрейю когда-нибудь здравомыслие.

Услышав за дверью тяжелые шаги, она на мгновение встревожилась. Снаружи постучали по дверному косяку, и мужской голос спросил:

— Рита Береника Васкайза?

— Да. — Рита встала перед дверью: кто бы ни вошел, она встретится с ним лицом к лицу.

— Со мной ваш телохранитель, — сообщил незнакомец на отменном государственном греческом. — Ее Императорскому Величеству угодно, чтобы вы посетили ее сегодня в шестом часу.

Рита отворила дверь и увидела Люготорикса за спиной высокого, крепко сбитого айгиптянина в ливрее королевского слуги. Кельт подмигнул Рите. Она заморгала.

— Прямо сейчас надо ехать?

— Прямо сейчас, — подтвердил айгиптянин.

Люготорикс помог уложить в футляры Вещи Патрикии. Подумав о том, зачем вообще надо было связываться с Мусейоном, Рита слегка покраснела. Это был стратегический план отца, целиком одобренный матерью. «К Ее Императорскому Величеству не стоит обращаться напрямик, — уверяла она, — особенно после истории с этими дурацкими Вратами».

На мощенной булыжником дорожке возле главной арки общежития Риту поджидал мотофургон намного вместительней того, что вез ее от пристани. Еще трое айгиптян — тоже в королевских ливреях — осторожно поместили футляры в задний багажник. Кельт уселся рядом с водителем, а слуги встали на подножки. Под вой сирены Риту повезли на запад, к дворцу Клеопатры.

Когда главные ворота остались позади, Рита оглянулась и вздрогнула, интуитивно осознав, что с этого момента дороги ее и Мусейона расходятся.

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

Давным-давно, пока Гарри Ланье не исполнилось тридцать, его жизнь была ограждена внушительными стенами, и сюрпризы, требующие ежесекундного переосмысления реальности, не штурмовали психику. Затем появился Камень, и в дальнейшем Гарри столько раз натыкался на невообразимое, что совершенно разучился изумляться.

Во всяком случае, так ему казалось до недавнего времени.

Ланье вздохнул, подумав, что годы не столь уж ощутимо сказались на эмоциях. Его потрясла история русского.

Мирский вернулся из похода за край времен. Вернулся, по меньшей мере, божеством средней руки, аватарой, воплощенным символом могущества, недоступного воображению даже Корженовского.

Что принес им Мирский? Сочетание слов, упрощенных видений и непостижимых звуков, проецируемое непосредственно в мозг… От этих воспоминаний у Ланье корчились внутренности.

Он тихо выругался и хотел было встать с койки, но спохватился: лагерь мал, и побродить по нему незамеченным вряд ли удастся. А ему сейчас нужнее всего одиночество. И темнота. И покой. Как плененному зверю необходимо хотя бы безопасное внутреннее пространство запертой клетки. Откроешь дверцу — и встретишь новый залп невероятных известий…

Пока он пытался уснуть, Корженовский договаривался о встрече с президентом и еще несколькими ключевыми фигурами. Были основания надеяться на прибытие Джудит Хоффман: сорок лет назад она была наставником и командиром Ланье. Он давно не справлялся о ее житье-бытье и без удивления узнал от Корженовского, что она пользуется псевдотальзитом и подвергалась трансплантационному омоложению. Потрясло его другое. Оказывается, она возглавила фракцию сторонников открытия Пути.

Как всегда, железнодорожное сообщение между залами Пуха Чертополоха действовало безупречно. Мчась по узким туннелям, гладкая серебристая многоножка преодолевала сотни километров в час. Ланье и Мирский сидели бок о бок, а Корженовский — напротив. Все молчали, скованные космической робостью: картины, показанные Мирским, не располагали к светской беседе. Русский стоически выдерживал пытку безмолвием, пристально глядя в окно, монотонный мрак туннеля за которым разрывали вспышки городского ландшафта, когда поезд выезжал в лучи световодов.

Метрополис Третьего Зала — Пух Чертополоха — проектировали уже после старта корабля-астероида, с учетом всех ошибок, допущенных при строительстве Александрии во Втором Зале. С изящных фундаментов его грандиозные башни с широкими плоскими крышами взмывали на пятикилометровую высоту. Под изгибом громадного свода, как рождественские украшения, висели стройные небоскребы. Казалось, довольно легчайшего толчка, очередного дуновения носящегося по Залу ветра, чтобы вся эта блистающая мегапутаница величиной с крупный город предвоенной Земли рассыпалась, словно карточный домик.

Да, с непривычки Пух Чертополоха выглядел архитектурным кошмаром. И все-таки во время Разлучения эти здания почти не пострадали от остановки и нового раскручивания астероида.

— Он поистине прекрасен, — нарушил тишину Мирский, с мальчишеской улыбкой наклоняясь вперед и восхищенно качая головой.

— Настоящий комплимент в устах того, кто видел конец времен, — отозвался Корженовский.

После Разлучения город Пух Чертополоха заселили выходцы с орбитальных объектов. Заманивать на астероид старотуземцев перестали после того, как среди иммигрантов поднялся ропот. Почти все они возвратились на Землю, где не давила на психику сверхъестественная роскошь. Ланье их понимал.

К этому времени численность населения достигла приблизительно одной пятой первоначальной цифры. В некоторых районах люди проживали компактно, в других на здание приходилось по одной-две семьи. «Если еще когда-нибудь удастся склонить землян к переселению на Камень, — подумал Ланье, — то места хватит многим».

Городские парки, кроме некоторых александрийских, были восстановлены, растения для них доставили с Земли. В последние двадцать лет появилось немало зоопарков без клеток; консерваторы поощряли размножение в них животных, которым на Земле угрожало полное вымирание. В библиотеках Второго и Третьего Залов хранились генетические коды всей фауны, обитавшей на планете еще в день старта Пуха Чертополоха. Со времен Погибели исчезло очень много биологических видов, и теперь можно было подумать о восполнении потерь.

Нексус Земного Гекзамона собирался в центре тысячеакрового участка тропических джунглей. Львиную долю леса и территории Нексуса покрывал невысокий, но широкий прозрачный купол цвета ясного сумеречного неба; под ним световоды создавали иллюзию яркого солнца и облаков.

В этот день у Нексуса был выходной. Круглая арена и центральная трибуна пустовали.

Через проход от центральной трибуны сидела Джудит Хоффман. Когда к ней, дыша в затылок друг другу, приблизились Ланье, Мирский и Корженовский, она повернула голову, приподняла бровь и окинула Мирского и Корженовского изучающим взглядом, а затем улыбнулась Ланье. Он шагнул вперед и заключил ее в объятия. Инженер и русский ждали.

— Гарри, до чего же я рада тебя видеть!

— Столько воды утекло. — Он расплылся в улыбке, одно лишь присутствие этой женщины добавило ему энергии и уверенности в себе. Она чуть-чуть постарела — позволила себе постареть — и все же выглядела лет на двадцать моложе его. Волосы — с отливом стали, на лице — знакомая печать достоинства… а еще — усталости и озабоченности.

К ним двигались трое: помощник и адвокат президента Дэвид Пар Джордан, — невысокий, хрупкий блондин, уроженец Пуха Чертополоха; глава администрации Шестого Зала Деорда Тай Негрейнс — высокая и гибкая женщина-гоморф в черном; коренастая, энергичная, с ястребиными чертами лица Юла Мэйсон — телепред Оси Торо, ортодокс-надерит не самого крайнего толка, довольно влиятельное лицо в нижней палате Нексуса.

Мирский рассматривал их с отсутствующим выражением лица, как актер рассматривает публику из-за кулис в ожидании своего выхода на сцену.

С тремя вновь прибывшими Хоффман обменялась рукопожатиями, с Корженовским любезностями, затем повернулась к Мирскому и сложила руки на груди.

— Гарри, — промолвила она, — этот человек — тот, за кого себя выдает?

Ланье понимал: чем проще будет выглядеть его суждение, тем лучше.

— Похоже на то, хоть я и не совсем еще уверен…

— Господин Мирский, я рада снова видеть вас, — сказала Хоффман, — в более мирной обстановке. — Она не без колебаний протянула руку. Мирский пожал ее кончиками пальцев и поклонился.

«Галантность конца времен, — подумал Ланье. — Что дальше?»

— Вы правы, госпожа Хоффман, — произнес Мирский. — Многое изменилось.

Когда они перешли в конференц-зал под ареной, государственные лица представились и отрекомендовались с некоторой неловкостью. Ланье это показалось забавным. Условности человеческого общения способны наисложнейшую ситуацию низвести до уровня обыденщины. Для того-то, быть может, и необходим иногда этикет — чтобы адаптировать к человеческому восприятию события огромной важности.

Представляя Мирского, Корженовский намеренно не стал вдаваться в подробности.

— Мы получили важную информацию весьма деликатного свойства, — сообщил он, когда все разместились за небольшим круглым столом, — и сочли необходимым передать ее Нексусу и президенту.

— У меня один неотложный вопрос, — суровым тоном произнесла Юла Мэйсон. — Насчет господина Мирского. Я знаю, что он старотуземец… простите, землянин, русский. Но вы, господин Корженовский, представляя его, не объяснили, почему здесь необходимо его присутствие. Откуда он прибыл?

— Из дальних пределов времени и пространства, — ответил Инженер. — И привез волнующее послание, с которым готов ознакомить избранных мира сего. Поверьте, вы в жизни не испытывали ничего подобного. Даже в городской памяти.

— Я взяла за правило не пользоваться городской памятью, — сказала Мэйсон. — Господин Корженовский, я вас уважаю, но не считаю нужным тратить время попусту.

«А ведь они из одного лагеря, — вспомнил Ланье. — Противники открытия Пути. Где же единодушие?» Корженовский остался невозмутим.

— Я пригласил сюда вас четверых, поскольку проблема крайне необычна, и, прежде чем ею займется весь Нексус, хотелось бы услышать ваше мнение.

— Господин Корженовский, ваша информация имеет целью дискредитацию Пути? — спросила она.

— Я думаю, она поможет нам достичь компромисса.

«Оптимист!» — хмыкнул про себя Ланье.

Мэйсон поморщилась, глядя на Инженера с откровенным подозрением. Очевидно, Корженовский не пользовался доверием сторонников. Ничего удивительного, ведь это он открыл Путь.

— Тогда давайте начнем, — подал голос Пар Джордан.

— На этот раз я обойдусь без проектора, — сказал Мирский. — Пощажу господ Корженовского и Ланье, они уже порядочно намучились.

…Когда он закончил, Хоффман опустила голову на стол и тяжко вздохнула. Ланье слегка помассировал ей ладонью шею и плечо.

— Боже! — глухо воскликнула она.

Казалось, Пар Джордан и Негрейнс лишились дара речи. Мэйсон встала, у нее дрожали руки. Она повернулась к Корженовскому.

— Это фарс! Поражаюсь, как легко вы позволили себя разыграть. Неужели передо мной тот самый человек, которому папа доверил…

— Юла, — произнес Корженовский ледяным тоном, — сядь. Это не розыгрыш. И ты не хуже меня это понимаешь.

— Ни черта я не понимаю! — визгливо выкрикнула она. — Не розыгрыш? А что же тогда?

— Понимаешь. Тут все совершенно ясно. Хоть и поразительно.

— Что ему от нас надо? — спросила Мэйсон.

Корженовский поднял руку и предложил всем успокоиться. Юле Мэйсон выдержки хватило лишь на то, чтобы сцепить пальцы и рухнуть в кресло.

— У вас есть вопросы? — обратился Инженер к Негрейис и Пару Джордану.

Последнему самообладание изменило меньше, чем остальным приглашенным.

— Вы полагаете, президенту следует это увидеть? Я имею в виду, испытать?

— Не только президенту, но и всему Нексусу, — сказал Мирский. — Необходимо принять решение. И как можно скорее.

На него смотрели, как на привидение или гигантское насекомое. К нему явно не желали обращаться напрямик.

— Господин Корженовский, видимо, это будет непросто. Я понимаю вашу реакцию, госпожа Мэйсон…

Она раздраженно хлопнула по столу ладонью. Негрейнс подняла голову.

— Никогда еще такого не испытывала, — призналась она, — и сейчас кажусь себе такой крошечной, никчемной… Неужели и вправду все настолько бессмысленно? Неужели мы просто исчезнем, и никто о нас не вспомнит?

— Вспомнят, — возразил Мирский. — Не огорчайтесь, пожалуйста, вы не забыты. Я же здесь.

— Почему вы? — спросила Негрейнс. — Почему не нашлось менее одиозной фигуры?

— Я, в некотором роде, доброволец, — объяснил Мирский. — Предложил свои услуги.

Хоффман не сводила с Корженовского ясных карих глаз.

— Перед нами уже давно стоит эта проблема. Уверена, Гарри поражен тем, что я теперь — за открытие Пути. А как ты, Конрад? Еще не передумал?

Корженовский выдержал паузу в несколько секунд, а потом ответил с интонациями, которые заставили Ланье вздрогнуть. Знакомые интонации Патриции Васкьюз.

— Я всегда понимал, что этого не миновать. Однако не упивался ощущением неизбежности. И сейчас не упиваюсь. Я спроектировал Путь и за это поплатился жизнью. Потом вернулся и увидел, сколько мы совершили, сколько приобрели, будучи человеческими существами… Слава завела нас в тупик. Я отлично понимаю: возвращение на Землю обрушило лавину старых проблем, но ведь Путь — это наркотик. Мы злоупотребляли им сотни лет и теперь даже помыслить боимся о том, что пора бы вылечиться. Мы скованы по рукам и ногам, пока остается возможность открытия.

— Вы неискренни, — упрекнула его Мэйсон.

— Я считаю, необходимо открыть, а затем уничтожить Путь. Я не вижу альтернативы предложению господина Мирского.

— Открыть… — Мэйсон угрюмо покачала головой. — Все-таки сдаемся…

— На нас лежит огромная ответственность, — заключил Инженер. — Путь должен быть демонтирован. Он мешает нашим потомкам. Он препятствует миссии, величие которой почти за пределами нашего воображения.

— Советую учесть, — сказала Мэйсон. — Если мы все-таки откроем Путь, они, — кивок в сторону Негрейнс и Хоффман, — демонтажа не допустят.

Хоффман посмотрела на Ланье. К ее лицу быстро возвращался обычный цвет.

— Как бы то ни было, надо оповестить Нексус. Я верю, что этот человек — действительно Мирский, а его визит сам по себе — исключительно важное событие.

Пар Джордан встал.

— Я направлю президенту свои рекомендации.

— Какие? — поинтересовался Мирский.

— Я сомневаюсь, что эту проблему можно выносить на рассмотрение Нексуса. Я не знаю, есть ли в этом необходимость. Просто не знаю. — Он глубоко вздохнул. — Боже, какой будет раздрай!

Ланье вдруг остро захотелось отсидеться на горе, где недавно он повстречал странника, спускавшегося навстречу по тропе. Знай он заранее, что странник будет носить фамилию Мирский, он бы припустил со всех сведенных судорогой ног…

ГЕЯ, АЛЕКСАНДРЕЙЯ, МЫС ЛОХИАС

Клеопатра Двадцать Первая радушно встретила молодую женщину у себя в гостиной. Тронутые сединой волосы были коротко подстрижены, блеклый шрам через все лицо — знаменитый на всю Ойкумену символ чести — припух. Клеопатра казалась изнуренной.

Кельта в покои не пустили, и Рита мысленно посочувствовала ему: вечно он вынужден топтаться где-то вдалеке, вместо того чтобы блюсти свои прямые обязанности телохранителя.

— В Мусейоне с вами обращались недостаточно учтиво, — сказала Клеопатра, сидя по другую сторону стола из прозрачного, в розовых жилках, кварца. — Прошу понять и не судить меня строго.

Рита кивнула, не найдясь с ответом. «Императрица, похоже, не в духе, — подумала она, — пусть лучше сама выскажется».

— Я ожидала от вас попыток добиться аудиенции и рада, что не ошиблась, — продолжала Клеопатра. — Боюсь, ваша бабушка перед кончиной решила, что я перестала ей верить. Согласитесь, легко утратить веру в мире разочарований. — Императрица вяло улыбнулась. — Но я никогда не сомневалась в ее искренности. Не хотела сомневаться. Вы меня понимаете?

Рита подумала, что молчание может быть расценено как робость перед царственной особой. Как ни странно, она была совершенно спокойна.

— Да, понимаю.

— Насколько мне известно, вы с бабушкой никогда не были особенно близки.

— Да, Ваше Императорское Величество. Клеопатра недовольно отмахнулась — дескать, обойдемся без формальностей.

— Она возложила на вас какую-то миссию?

— Да.

— Какую?

— Она передала мне Вещи.

— Ключ?

— И его тоже.

— И чем же он сейчас занимается? Снова водит за нос?

— Показывает новые Врата, Ваше Императорское Величество. Они уже три года не сдвигаются с места.

— Где?

— В степях Нордической Руси, к западу от Каспийского моря.

Императрица поразмыслила над этим, сведя брови к переносице. Ее шрам побелел.

— Нелегко будет туда добраться. Кто-нибудь еще знает?

— Из моих знакомых — никто.

— А тебе известно, куда ведут эти Врата?

Рита отрицательно покачала головой.

— А есть… какие-нибудь убедительные подтверждения?

— В каком смысле, госпожа? — Как ни старалась, Рита не могла перейти на менее официальный тон. Казалось кощунственным обращаться к этой женщине без благоговения в голосе.

— В том смысле, что экспедицию в Нордическую Русь придется отправлять без дипломатической процедуры. О согласовании с буле тоже не может быть и речи, и если нас раскроют… Неужели все ради какой-то дыры в никуда?

— Я ничего не могу обещать, госпожа.

Клеопатра грустно покачала головой и снова улыбнулась.

— Совсем как бабушка. — Она глубоко вздохнула. — Ей, да и тебе, необыкновенно повезло с императрицей. Будь на моем месте умный и практичный монарх, он бы и слушать вас обеих не стал.

Рита кивнула, не решаясь возразить.

— Ты хоть чуть-чуть представляешь себе, что там, по ту сторону Врат? Какой от них прок?

— Они могут вернуть нас на Путь.

— В гигантский водопровод из рассказов Патрикии?

— Да, госпожа.

Клеопатра, держа на виске, на верхнем конце шрама, палец, принялась напрягать и расслаблять челюстные мышцы.

— Что необходимо для экспедиции? Больше, чем просила Патрикия?

— Не думаю, Ваше Императорское Величество.

— Тогда это не слишком накладно. Вещи все исправны? Родосские механикосы их проверяли?

— Ремонт не требуется, госпожа. Максимум — замена батареек.

— Сможешь возглавить экспедицию?

— Наверное, именно этого и хотела бабушка.

— Ты очень молода.

Рита не стала отрицать.

— Ну, так сможешь?

— Надеюсь.

— Тебе недостает бабушкиного азарта. Она бы сразу сказала «да», хотя бы и сомневалась в себе.

Рита и тут не возразила.

Печально качая головой, Клеопатра обошла вокруг стола и опустила руки на спинку Ритиного стула.

— С точки зрения политики, это авантюра. Мы рискуем конфликтом с Русью, и буле поднимет бурю, если пронюхает… Хочу, чтобы ты знала, юная дама: мое положение незавидно. Я вовсе не в восторге от твоего появления и молчаливой просьбы. С другой стороны, вспоминая твою бабушку…

Рита сглотнула и до судорог напрягла шею, чтобы не кивать, точно китайский болванчик.

— Кое-кому я уже намылила голову за твои злоключения в Мусейоне. Можешь считать, что императрица на твоей стороне. Но учти: монархам нелегко потворствовать своим капризам. Просто мне очень уж хочется, чтобы ты нашла что-нибудь необыкновенное, чудесное, может быть, даже опасное… необыкновенно-чудесно-опасное, не из этой проклятой паутины низкопробных угроз и высокопробного интриганства и ненависти.

Она наклонилась, приблизив свое лицо к лицу девушки, всматриваясь той в глаза.

— Какие дашь гарантии?

— Гарантии, госпожа?

— Личные гарантии.

У Риты екнуло сердце.

— Совсем никаких?

Очень медленно, робея и презирая себя за это, Рита произнесла:

— Только мою жизнь.

Клеопатра со смехом выпрямилась, взяла Риту за руки и заставила встать, будто приглашала на танец.

— Все-таки есть в тебе кое-что от старушки. Ну так как, Вещи при тебе?

Наконец-то Рита расслабила шею — лишь для одного кивка.

— Тогда неси Ключ и показывай, как это делала софе. Обожаю эти картинки.

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА, ПЯТЫЙ ЗАЛ

На тридцать первый день расследования Ольми принял решение. В нынешнем вместилище психики ярта ее безопасное изучение было невозможно. Ольми слишком мало знал о системе, в которой хранился ярт, а тот, вероятно, исследовал ее досконально.

Играя желваками, Ольми стоял во второй комнате склепа. Никаких изменений в обличье пленника он не наблюдал: все те же неподвижные, безмятежные, неподвластные времени черты. Вскоре ему предстоит возрождение и, вероятно, новый шанс достичь своей высшей цели…

Ольми никогда не ставил себя в положение, когда насилие угрожало бы самому его «я». Он избегал даже психического смешения с любовницами и друзьями, что не было редкостью в горячую пору яртских войн. А если и приходилось идти на контакт в городской памяти, он всегда тщательно прятал свою психику под крепкой защитной оболочкой. Он и сам посмеивался над этой слабостью, но только однажды пошел ей вопреки: когда вобрал в свою память, а точнее, в имплант, восстановленные фрагменты сознания Корженовского. Но раздробленная личность Инженера допускалась только в верхний слой мышления Ольми и ни в коем случае не глубже.

Он питал отвращение к тесным психоконтактам. Ценил свою уникальность и никогда не подписался бы под максимой поэта давно минувшей эпохи: «Быть одному — в неважной быть компании», и вполне понимал, отчего: он не желал изучать себя досконально, а уж тем паче — чтобы его изучил досконально кто-то другой. В отличие от многих соотечественников, он не находил удовольствия в самокопании.

Но лучший способ узнать ярта — вобрать его в себя и «погрузиться» в собственный изолированный имплант. Никакое другое устройство не защитит от контрразведывательных мер, а за личностью в импланте можно постоянно наблюдать и в случае чего перебросить ее в другую систему.

Ольми располагал тремя вместительными имплантированными хранилищами памяти, причем новейшему едва исполнилось полета лет, а два раньше служили для дублей Инженера. Все они были тальзитской конструкции, все допускали расширение функций — например, контроль извне при полной (или почти полной) блокировке памяти.

План был разработан и представлялся наилучшим. Ольми просто откладывал неизбежное.

Так ли уж велико было желание возложить себя на алтарь Земного Гекзамона? Пожертвовать своим разумом, душой? Ведь он наверняка погибнет, если ярту удастся обыграть его, «прогрызться» через все внутри-психические барьеры. Добро, если только он погибнет…

Ярт намеренно сдался в плен. Это троянский конь. Ольми уже не сомневался. А он вознамерился ввести этого коня в стены бесценной крепости — своего разума.

Если подведет защита, то ярт осуществит свой изначальный замысел и станет лазутчиком в лагере людей, диверсантом в человеческом обличье. Он будет управлять сознанием Ольми и — страшно даже вообразить — убедит порабощенный разум, что тот действует по своей воле.

Гормональные импланты довольно надежно контролировали биохимию тела Ольми, и все же он, опытный воин и старая полицейская ищейка, ощутил болезненный укол страха. Ему еще ни разу не приходилось так сомневаться в успехе.

Он вернулся в первую комнату и открыл ящичек со спецснаряжением. Поставил клапан на выходе терминала. Вытянув из гладкой пластины разъемного контакта несколько проводков, подсоединил их к гибкому обручу, который затем плотно надел на шею у основания черепа.

Оборудование было древним, и на загрузку могли уйти часы. Клапан предназначался для погашения мощности информационных зарядов, подобных тем, что погубили Бени.

«Сейчас ты превратишься в бомбу, — сказал себе Ольми. — Это очень опасное баловство».

Тишину в комнате нарушал только гул клапана. В голову лезли мысли о пейзажах Пятого Зала в шестикилометровой вышине, о каменной толще, окружающей Ольми со всех сторон, — подревнее, чем эта аппаратура; мысли о бремени воспоминаний и ответственности, почти всю жизнь давившем на плечи.

Возможно, этот опрометчивый шаг закончится гибелью или он умрет потом из-за какой-нибудь неполадки в теле (подобное случалось, хоть и редко), но ведь он уже многократно выполнил свой долг. Грех жаловаться на судьбу. Пускай он просто исчезнет — Корженовский, или кто-нибудь другой, поможет Гекза-мону выкарабкаться из очередной передряги.

Он еще раз проверил контакты. Все правильно. Можно приступать, но сначала последние меры предосторожности. По бокам двери он установил два портативных генератора мощного силового поля. Довольно одного нажатия на кнопку дистанционного пульта или резкого свистка, или нескольких миганий глазами в условленном ритме, и генераторы запитаются от скрытого источника, снабжающего энергией склеп, и уже никому не удастся отключить их или вывести из строя, поскольку они будут защищены собственными полями. Ярт не выберется из склепа, но и Ольми останется в нем навсегда.

Ольми учел необходимость задержаться в подземелье на несколько недель, пока не убедится, что все закончилось благополучно. Поставил он и другие капканы на себя самого — в Александрии и у станций Пятого и Третьего Залов — на случай, если в этой тесной усыпальнице все пойдет не так, как ему хочется. Достаточно будет очутиться в радиусе действия одного из капканов, активировать поле и ждать смерти. Или помощи.

Никто не знал об этих ловушках. Никто не знал о плане Ольми.

И еще на самый крайний случай он подготовил ловушку в собственном мозгу. Психическую мину под контролем дубля, которому поручалось наблюдать за разумом ярта.

Если вдруг окажется, что Ольми потерял власть над собой и намерен целым и невредимым выбраться из склепа, грубое логическое противоречие взорвет крошечный заряд в его груди.

Убедившись, что все учтено, он заново соединил провода и уселся на пол в позу лотоса. Достал из ящичка со снаряжением пузырек с питательной жидкостью, поднял и провозгласил тост:

— Бени. Map Келлен. Безымянные ученые. Да будут милостивы к вам Звезда, Рок и Пневма.

Он осушил склянку и поставил возле пульта. Затем протянул руку и коснулся клапана.

Загрузка началась.

ГЕЯ, АЛЕКСАНДРЕЙЯ, МЫС ЛОХИАС

В тот вечер Рита ужинала с императрицей в зале Птолемея. За спинами у них стояли слуги. Обе любовались, как солнце за парапетом опускается на древний стольный град.

За едой они беседовали только о второстепенном, ни разу не упомянув о Вратах. «Довольно на сегодня судьбоносных решений», — предупредила Клеопатра Риту.

Потом седой и морщинистый камергер показал гостье ее спальню на первом этаже северного крыла дворца, в стылом лабиринте королевских покоев. Как только они вышли за дверь, старик ткнул пальцем в Люготорикса и осведомился у Риты:

— Вы ему доверяете?

— Да.

С миной подозрения на лице камергер оглядел кельта.

— Что ж, дело ваше.

Он поднял руку, подзывая слугу из конца коридора. Они быстро и невнятно переговорили на айгиптянском, и слуга бегом пустился обратно. Чуть позже суровый коренастый старик в кожаном фартуке и нарукавниках принес иоудайский автомат и пуленепробиваемый жилет.

— Придворный оружейник, — представил его камергер, забирая и передавая Люготориксу оружие, на которое тот глядел с нескрываемым восхищением. Затем камергер попросил оружейника объяснить кельту устройство автомата, что и было сделано на греческом языке с примесью парсианского.

— Бронежилет для тебя, а не для нее, — добавил оружейник. — Потому что ты всегда должен быть между нею и врагом.

Кельт хмуро кивнул. Еще один жест камергера, и из глубины коридора к ним бросились два здоровенных айфиопа. Кельт инстинктивно вскинул оружие, но камергер стукнул пальцем по черному стволу и укоризненно покачал головой.

— Церемония, — объяснил он кельту. — Ты вступаешь в дворцовую стражу.

Кельта посвятили на месте — кратким ритуалом братания кровью с айфиопами. Судя по изумленному лицу Люготорикса, он был в высшей степени впечатлен.

Рита затворила дверь и обошла комнату. Причудливые фрески на деревянных стенных панелях нисколько не избавляли от ощущения тесноты. Оглядев изысканную мебель — эбеновое дерево, слоновая кость, великолепно отполированные серебро и медь, — она прилегла на перину и задумалась, разглядывая пурпурный шелк балдахина.

«Какого дьявола я тут делаю?»

Рита вдруг вспомнила, что сегодня еще не проверяла, есть ли на «доске» очередное послание. Она достала Тевкос из саквояжа и включила дисплей.

«Дорогая внучка!

Если ты уже встречалась с императрицей, то, вероятно, поняла, что эта женщина очень мудра, своенравна и умеет добиваться своего в раздираемой проблемами Ойкумене. Но увы, век ее на исходе, и политическая смерть может наступить даже раньше, чем физическая. Скоро в Ойкумене воцарятся аристократы- администраторы, для которых политика — это точная наука. Они уже вменяют в вину Клеопатре ее непредсказуемость и обычай полагаться на интуицию. Вот почему необходимо найти и изучить Врата до того, как она скончается или отречется от престола. Это наш последний шанс, ибо ни один здравомыслящий политик не согласится снарядить такую экспедицию. Прежде всего потому, что здравомыслящий политик не поверит в существование Врат. А Клеопатра верит, испытывая при этом благоговейный трепет, без которого ей никак не подняться над обыденностью, постоянными разочарованиями и каждодневными кризисами. Когда-то я тоже разочаровала ее, но, думается, в ней еще осталось чуточку веры. Умоляю, не будь высокомерной с нашей императрицей, дай волю природной осторожности и избегай соблазнов высшего света. Двор — очень опасное место. Клеопатре там живется не уютней, чем скорпиону среди змей».

Рита мысленно поблагодарила софе, за предупреждение и понимание и выключила Тевкос.

Наутро в атмосфере секретности началась подготовка экспедиции в пределы Нордической Руси. Следующие два дня пронеслись в головокружительном темпе. Императрица и ее советники лезли вон из кожи, чтобы закончить приготовления как можно быстрее, и вскоре Рита узнала причину такой спешки и осторожности.

Десятки лет назад Клеопатра контролировала практически всю научно-исследовательскую деятельность Ойкумены. Эта прерогатива досталась ей еще в юности, до того как влияние буле пошло на спад, и ей удалось почти целиком возвратить себе власть, которую династия Птолемеев столь щедро раздарила александрейской и канопской аристократиям.

— Мне дорого обошлась твоя бабушка с ее неуловимыми Вратами. — Скривив губы в улыбке, Клеопатра вздрогнула и махнула рукой, — мол, лучше не вспоминать. — Потом, правда, аристоям стало не до того. Мятежи крестьян и клириков, кипросский кризис со срывом воинской мобилизации… Они забились по щелям и носу не казали несколько месяцев — ждали, когда я свалюсь. Ну а мне хоть дух удалось перевести. Тайком, правда. А тайны, да будет тебе известно, в Александрейе подолгу не живут. Через пять-шесть дней экспедиция должна быть готова к отправке, иначе не избежать вмешательства буле.

Клеопатра познакомила Риту со своим конфидентом Оресиасом — известным ученым, специалистом по Нордической Руси. Рыцарски преданный королеве, он выглядел весьма импозантно: средних лет, высокий, худой, мускулистый, светловолосый, с орлиным профилем. Оресиас помог Рите составить вчерне списки необходимых кадров и снаряжения. Некое полуосознанное побуждение заставило ее вписать имя Деметриоса, с которым она еще ни разу не встречалась. Ну и ладно, общение с коллегой-математиком наверняка поможет скоротать путь.

С политической точки зрения, экспедиция — огромный и бессмысленный риск. По всей южной границе Нордической Руси, от Бактры до Мадьярского Понта, расставлены высокочастотные дозорные башни; кроме того, путь лежит через независимые, но союзные Руси республики гуннов и уйгуров, знаменитые яростью и жестокосердием своих воинов. Визит чужеземцев там могли расценить как повод к ответному нарушению границы.

Добираться до места назначения экспедиции предстояло на иоудайских пчелолетах — вместительных низколетящих машинах с горизонтальными пропеллерами и сирийскими реактивными турбинами. Отставной генерал сил безопасности Джамаль Атта, как веером, помахал пачкой фотоснимков, изображающих эти летательные аппараты с широкими лопастями винтов, установленных на крыльях, и выпуклыми фонарями впереди, напоминающими глаза насекомых.

— С оружием никаких хлопот — есть дворцовый арсенал, есть мемфисские заводы, на крайний случай, «черный рынок» в дельте. Меня беспокоит другое: что конкретно мы ищем? И что будем делать, если найдем?

О необычном объекте поисков Атты и Оресиаса знали еще далеко не все. Рита посмотрела на карты.

— Ищем Врата. Найдем — попробуем войти.

— И что увидим за ними?

— Пространство, которое называется Путь. — Она пустилась в объяснения, но через минуту Атта сверкнул глазами и поднял руку.

— Если за Вратами можно жить, то там, наверное, уже живут. А вдруг им не понравятся незваные гости?

Рита пожала плечами.

— Не знаю. Думаю, нас встретят хорошо.

— Кто встретит?

— Возможно, люди. Создатели Пути.

Атта недоверчиво покачал головой.

— Кто бы они ни были, у них наверняка есть кое-что за пазухой на случай вторжения чужеземцев. На мой взгляд, все это слишком рискованно и плохо продумано. Лично я пустил бы вперед армию.

— Армия исключается, — возразил Оресиас. — Но если эта молодая женщина готова хоть к черту на рога, к лицу ли бывалому воину отставать от нее?

Атта развел руками.

— Твоя правда. Я тоже готов лезть к черту на рога, но только по приказу Ее Императорского Величества. Раз уж Ее Императорскому Величеству угодно, чтобы наша служба завершилась в пасти чудовищ или под молниями богов…

— Или в объятиях друзей. — Нытье Атты вывело Риту из себя. — Друзей, способных вернуть Ойкумене дни ее славы.

— Сокровища из пасти дракона, — усмехнулся Оресиас.

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА, ПЯТЫЙ ЗАЛ

Ярт спокойно перебрался в Ольми, очевидно, не заподозрив о перемене. Лежа во второй комнате с закрытыми глазами, Ольми осторожно присматривался к «гостю», как ветеринар к спящему хищнику.

Со всех сторон на него давили толщи астероида — неподвластные времени первобытные известняки, гранит и вода, столетиями дававшие кров и пищу его народу.

Он глядел на дисплей, с которого только что исчез безмятежный образ ярта. Опустели и хранилища памяти — все, из чего состояла личность пленника, благополучно перекочевало в импланты Ольми. Первые же секунды изучения ярта дали результат: обнаружился не то буфер, не то интерфейс для перевода, созданный либо яртом в ответ на первые зондирования, либо, что менее вероятно, учеными, которые его зондировали. Без помощи этого буфера Ольми не уловил бы вразумительную речь, когда Map Келлен «помог» ему в первый раз подключиться к хранилищу сознания пленника. Буфер был неполон, но для начала годился.

Убедившись в возможности перевода, Ольми еще дважды проверил свою защиту. Ум ярта, занимавший один имплант, и загруженного дубля он изолировал от своей основной личности и соорудил несколько преград, из которых не самую последнюю роль играл таймер, регулирующий доступ ко всем имплантам. Дублю доверялось проводить начальный этап изучения, периодически докладывая о результатах.

В сверхскоростном мире деятельности импланта все это уместилось в десять минут после загрузки. Дубль установил, что сознание ярта почти невредимо, но с дальнейшими выводами не торопился. Пока не разгадан целиком принцип действия бомбы с часовым механизмом, нельзя утверждать, что та или иная ее часть безвредна.

В первый же час работы Ольми обнаружил несколько кусков памяти-опыта ярта. Как только он попытался переслать их в основной имплант, ярт встрепенулся. Казалось, на миг части его сознания пробудились от безвременной дремы, и на Ольми обрушилась какофония взволнованных посланий:

Задание неясно. Присутствие служебного арбитра (?) Местонахождение неопределимо (мое?) (Острое отвращение).

И тотчас — низвержение обратно в тихий омут мнимого сна.

Открывшиеся Ольми воспоминания отнюдь не радовали своей четкостью и легкодоступностью для интерпретации. От человеческого эквивалента чувственность ярта отличалась в корне; «глазами» он воспринимал не только свет, но и звук, сочетая их сигналы удивительнейшим образом, совершенно не знакомым Гекзамону. Впрочем, это не доставило Ольми особых хлопот, поскольку уже не одно столетие были известны алгоритмы для расшифровки информационных сигналов практически во всех сенсорных диапазонах. Больше всего Ольми (а точнее, дубля) сбила с толку недооценка (на уровне индивидуального восприятия) преимуществ улучшения культурных условий. Личное мироощущение ярта выглядело почти неуместным — весомое подтверждение версии, что этот чужак не столько индивид со свободой воли, сколько дистанционно управляемый датчик.

Однако этому противоречили другие находки. Ярт обладал прочной и автономной мотивационной матрицей; в человеческих терминах ее можно было бы назвать аналогом эго. Правда, на эту матрицу наслаивались сложные взаимосвязанные комплексы социальных и иерархических обязанностей. Сильная воля ярта проявлялась только в определенных ситуациях; в родной социальной среде она исчезала совсем, уступая место исполнительности и послушанию. И в этом, с точки зрения ярта, не было никакого противоречия, ибо «послушание неотличимо от свободы воли».

Интересное кредо, и все-таки Ольми был уверен, что групповой разум тут ни при чем, по крайней мере, этот ярт к нему отношения не имеет. Возможно, в сознании пленника специально запечатлена модель яртской иерархии — нечто вроде искусственного самоконтроля или совести.

К тому времени, как от дубля по односторонней связи поступила новая порция сведений, Ольми уже призадумался: а не столкнулся ли он с двумя или даже несколькими загруженными индивидами? Казалось невозможным присутствие стольких противоречий в мотивационной матрице одной личности.

Наконец удалось собрать серию чувственных «воспоминаний», годную для перевода на человеческий язык.

Поскольку ярт испытал сильнейший шок, была понятна особенная яркость картин пленения. Ольми увидел не что иное, как Путь, абсолютно бесцветный и плоский, с блестящими предметами на переднем плане. Детали этих предметов вырисовывались с изумительной четкостью, но при этом постоянно изменялись, вызывая у Ольми сомнения в правильной интерпретации образов. Предвидя реакцию своего оригинала, дубль заверил, что все в порядке.

Изображение предметов ярт получал во всевозможных плоскостях, но не в кубистской манере Пикассо, а после обработки визуального сигнала многочисленными и разнообразными способами.

Затем у Ольми родилась догадка (и дубль независимо подтвердил ее), что ярт использует сенсорные дешифраторы, зрительные «мозги», почти наверняка перенятые у иных форм жизни, в том числе, быть может, и гуманоидных. За годы плена он, конечно, успел их рассортировать и отобрать все пригодные, по его мнению, для копирования человеческих зрительных ощущений.

Не этим ли объясняется некоторый сумбур в эго и мотивационных матрицах? Быть может, ярт в буквальном смысле поглощает разумы иных особей, а не просто таскает их с собой, как инструменты в сумке?

Сколько же разумных существ, сколько культур и обществ покорено яртами? И какая судьба уготована побежденным?

Ольми проработал еще около часа, пытаясь разобраться в зрительной памяти существа, и наконец восстановил довольно четкую сцену пленения.

Первый уровень сенсорной интерпретации (возможно, природная матрица ярта) выглядел так:

«Вокруг абсолютная мгла, холод и безмолвие. Передний план заполнен горячими и шумными объектами, движущимися на большой скорости. Эти объекты — машины, но ярты не строят таких машин. (Картина размножения и выращивания чего-то наподобие вирусов).

Второй уровень сенсорной интерпретации (чужой?):

«Задний план насыщен деталями настолько четкими, что отвлекают внимание: объекты переднего плана выглядят несущественными, неуместными. Этот метод просто исключает интерпретацию машин и даже, возможно, всех близких объектов».

«Может быть, — предположил Ольми, — это адаптированный метод чувственного восприятия, выполняющий вспомогательные функции? Он кажется отнюдь не самым главным». Ольми без труда узнал Путь: огромная полость с яркими красными и фиолетовыми языками силовых полей.

«Под ударами пробойных лучей некоторые поля разлетаются в сверкающие клочья. Лучи пронизывают и пересекаются, но и этот метод ничего не объясняет насчет машин».

«Странно, — подумал Ольми. — Впрочем, зрение сродни мышлению; вероятно, этот способ «позаимствован» у расы, не знающей технологии».

Третий уровень. (Похож на первый. Зрение другого ярта?):

«В абстрактном смысле действия объектов на переднем плане полностью ясны. Каждая машина изображена четко».

Ольми узнал вооруженные пенитрейторы (на кораблях этого класса летали только дубли и роботы, запрограммированные на поиск и ликвидацию врага) — черные, уродливые, грозные, дышащие энергией полей. Ольми содрогнулся, это оружие всегда ему не нравилось. Слишком простое, целенаправленное и неудержимое. Все, что не попадало в поле притяжения этих машин, уничтожалось, распылялось на атомы, тепловые импульсы и гамма-лучи.

Ярт столкнулся с пенитрейторами, однако уцелел и попал в плен. В том страшном горниле, что сейчас раскинулось перед внутренним взором Ольми, он стоял на передовой. А люди на такие операции посылали исключительно дублей.

Так есть ли в нем что-нибудь от живой природы, или он целиком искусственный? Первые исследователи не сочли его физическое тело типичным для яртов. Можно ли доверять психике?

Ольми решил выяснить все подробности пленения ярта. Один за другим пошли образы-воспоминания и вскоре сложились в доступную человеческому восприятию историю.

«На маленьком летательном аппарате ярт пробирался через силовые заграждения, как стрекоза сквозь тростниковые заросли. Над ним, по всему этому сектору Пути…» (Скорее всего, на всем протяжении спорной территории — 1,9 километра).

«…машины — убийцы яртов и людей сцепились в яростной схватке. Сложилась патовая ситуация, и так продолжалось довольно долго». (Ольми не успел разобраться в яртских мерах времени).

«Аппарат ярта встретил и разрушил несметное число маленьких человеческих машин, рыскавших по голой поверхности Пути. Попадались и машины для поиска, но их удавалось разными способами обходить. И вот он — за пределами тупикового региона, на территории людей, где попытается нанести сокрушительный удар по командному центру — большому щелелету или бронированной крепости. Но тут он столкнулся с тучей пенитрейторов…» (И других кораблей, которых Ольми не опознал).

«…и прежде, чем успел сманеврировать, оказался в плотной сети лучей. Чудовищное давление покорежило корпус его корабля. Бортовая аварийно-ремонтная система быстро обнаружила и восстановила поврежденный участок силового пузыря. Ярт лежал в жизнеобеспечивающей люльке, по ее прозрачному экрану блуждал пульсирующий свет — генераторы выдыхались. Дистанционные роботы, похожие на огромных черных жуков, пробились в пузырь, вывели из строя слабеющую люльку и вырвали ярта, получившего серьезные раны, из ее хватки. А по поверхности Пути к пенитрейторам шел еще один корабль, огромный, как щелелет…»

На этом сенсорные образы расплылись и исчезли.

Ольми открыл глаза. Он никогда не слышал, что на яртских аналогах пенитрейторов летали органические существа. Выходит, этого вояку послали на верную смерть. Все это выглядело нетипично. Подозрительно. Смехотворно.

И тем не менее, люди заглотали крючок, надеясь, а может быть, и веря, что не ярт сдался в плен, а они его поймали.

Возможно, так оно и было. Но возможно и другое: зная, что врагам ничего о них не известно, ярты решили извлечь из этого выгоду и запустить в чужую цитадель троянского коня. Но зачем же пленнику сразу после этого убивать исследователей? Зачем открывать дверцу в конском брюхе, прежде чем наступит ночь и троянцы уснут?

Ольми сомкнул веки и вспомнил несколько последних зрительных образов, присланных дублем. Слишком обрывочны, не связать…

Но за ними последовал едкий укус коррозии. Ольми попятился от ядовитого жала и столкнул всю цепочку воспоминаний в третий имплант, немедленно изолировав ее. Затем опустошил все хранилища данных в третьем импланте.

Выходит, ярт не дремал.

Ольми подождал, пока дубль во втором импланте закончит самоанализ. Когда прошли данные, «бикфордов шнур» к нему вдруг рассыпался в прах. Дубль «засветился».

Ярт действовал. Меры предосторожности помогали мало.

Соорудив еще несколько баррикад вокруг изолированных имплантов, Ольми изготовил нового дубля. Посылать дублей в эту нечеловеческую преисподнюю — все равно что лезть туда самому, ведь они копии его личности. Снова начались гормональные выбросы, и пришлось отгонять тошнотворный клаустрофобический ужас, который чуть не одолел его периферийный контроль.

С момента загрузки прошло меньше двух часов.

Изучение чужака откровенно оборачивалось поединком разумов. Стерев второй имплант и введя нового дубля на смену засвеченному, Ольми ждал результатов следующей серии прощупываний. Психика ярта пока не пыталась противодействовать.

Но пленник тоже принимал меры предосторожности.

Хотя нападение на первого дубля удалось (к чему Ольми был готов), в переделке базовой системы имплантов, вмещающей ярта, чужак покуда не преуспел. По всей видимости, он еще не определил ее, но понял, что его положение изменилось.

Защита действовала надежно. На время можно было оставить ярта в покое и перенести исследования в Четвертый Зал.

Теснота подземелья и ощущение многокилометровой каменной толщи угнетали. Но возвращаться в мир людей было рано, до этого рискованного шага предстояло сделать множество других. Как следует прозондировать и протестировать ярта.

Если ярт очнулся, то пора открыть ему глаза на реалии человеческого бытия.

ГЕЯ, АЛЕКСАНДРЕЙЯ

С Ключом в руках Рита стояла в пещерообразном дворцовом гараже, в кругу участников королевской экспедиции. Она закрыла глаза и сфокусировала внутренний взгляд на шаре.

Перед мысленным взором проплывали континенты с ясными контурами, с четкой гравировкой рельефа. Многого в этом изображении она не понимала. Некоторые детали вспыхивали, будто старались привлечь к себе внимание, другие были обведены пунктиром или помечены точками; иные участки суши или океана окаймлены красным или желтым. Ключ ничего не объяснял, только вращал глобус: сначала до Канопа в устье Нилоса, затем под углом до Врат, обозначенных необычным крестом. Ритин «наблюдательный пункт» опустился на поверхность шара и двинулся по безумной пестроте и яркости ландшафта к пастбищам, пылающим зеленым огнем. Там и находились Врата — диковинный крест, широко раскинувший «руки». Она разомкнула веки.

— Они еще там.

— Лучше бы нам вернуться не с пустыми руками, — прошептал Оресиас на ухо Рите, не с укором, а по-товарищески.

Джамаль Атта и высокий брюнет с румяным лицом забрались в фургон Риты и расположились на своих местах. Когда все уселись и фургоны двинулись к воротам гаража, военный советник представил незнакомца:

— Если не ошибаюсь, это ваш долгожданный дидаскалос. Только что из каллимакосовой ссылки. Деметриос, это Рита Береника Васкайза, твоя усердная и безропотная студентка. Это она попросила, чтобы ты нас сопровождал.

У Деметриоса был добрый взгляд, а его улыбку, уверенную и одновременно смущенную, Рита сочла волнующей.

— Для меня это большая честь, — сказал он и озабоченно посмотрел на футляр с Ключом. — Один из знаменитых артефактов?

Рита кивнула.

В рассветный час грузовики попетляли по тесным улочкам Брухейона и Неаполиса, изредка встречая на своем пути торговца или рыбака. Было прозрачно и свежо, как ни разу за последние дни. Когда-то Александрейя по праву гордилась чистотой своего воздуха, но то было до постройки фабрик в дельте.

Около полудня впереди показался аэродром. Потянуло запахами керосина и смазочного масла, донесся рев турбин и дюз — военные чайколеты вылетали на патрулирование ливийской границы.

Колонна остановилась на асфальтовой площадке перед широким четырехугольником бетонных ангаров. Рита поглядела налево — там длинными рядами выстроились сверкающие серебром чайколеты, изящные истребители, готовые взмыть в любой миг, и огромные игловидные бомбардировщики с эмблемами провинций Иоудайя и Сирийская Антиохейя. Дальше узкой кремовой лентой над бетоном и черным асфальтом лежала Западная пустыня.

На ближайшую полосу опустился истребитель и промчался самое большее в ста локтях от колонны. От невыносимого рева Рита сморщилась и, взяв футляр с Ключом под мышку, зажала ладонью левое ухо.

По ту сторону фургона она увидела два пчелолета — угрюмых, приземистых, неописуемой коричнево-желто-белой камуфляжной пестроты. В состязании с истребителями они проигрывали всухую, ибо выглядели сущими уродами и неряхами, этакие летучие халупы. Концы широких горизонтальных лопастей свисали, турбины по краям лопастей (каждая величиной с человека) находились всего в трех локтях над землей. Возле пчелолета стояло несколько человек в красно-белых летных спецовках. Они разговаривали между собой и наблюдали за пассажирами фургонов.

Из задней двери соседнего фургона выпрыгнул кельт, а за ним несколько солдат дворцовой стражи. «Это чтобы меня охранять», — сообразила Рита. Ей вдруг неистово захотелось бросить Ключ и убежать в пустыню.

— Пора на борт, — подал голос Оресиес. — Дидаскалос, не сочтите за труд, подсобите студентке.

Внутри узкого фюзеляжа Рита отыскала свое кресло — два параллельных железных подлокотника, между ними довольно жесткий квадрат, обтянутый холстиной. Деметриос вручил ей шкатулку с «грифельной доской» и помог водрузить Ключ на полку, огражденную сеткой. Турбины ревели, изматывая нервы, не позволяя собраться с мыслями. Раздав пассажирам наушники, летчик жестом велел рассесться по местам и пристегнуться.

А тем временем во второй пчелолет спешно забрасывали припасы и снаряжение. Водители расселись по фургонам и погнали их с поля к военному шоссе.

«Что будет, если нас схватят? — подумала Рита. — Вдруг случилась беда? Но какая?»

Она прижала наушники к голове и закрыла глаза. Летать ей еще не доводилось.

Наконец оба пчелолета оторвались от асфальта и помчались над летным полем. Рита не видела, чем заняты солдаты в грузовиках. Надеялась только, что не стрельбой.

Деметриос, сидевший рядом с кельтом через проход от Риты, ухитрился изобразить улыбку на посеревшем, напряженном лице. Пчелолет резко взмыл вверх, и за иллюминатором ослепительно заискрился алмазный наждак. Прямо под нею в сотнях, если не в тысячах, локтей лежал океан.

— Сворачиваем на восток, — прокричал ей в ухо Оресиас. — Кажется, спецслужбы буле нас прозевали. Погони вроде нет.

Следуя плану, они держались в пяти-шести парасангах от берега и хранили радиомолчание.

«Все идет, как задумано, — внушала себе девушка. — Опасаться нечего. И не о чем горевать».

Но не так-то легко было отогнать тревожные мысли.

Через час на душе полегчало. Рита пообвыкла и уже не замечала приступов головокружения. За стеклом синело безоблачное небо, ниже стелился берег, а далеко на юге, над дельтой, висела дымка тумана. Новая панорама была поистине волнующей. Позади и правее, строго соблюдая дистанцию, летела вторая машина.

Рита слушала, как Оресиас и Джамаль Атта обсуждают курс с кибернетесом, который передал управление своему помощнику. Кельт и дворцовые гвардейцы смотрели на вещи просто и держались стоически. Их соперничество — единственное проявление тревоги — похоже, исчезло.

Рита вполне притерпелась к реву двигателей пчелолета; даже подремала часок, увидев во сне песчаную пустыню. А по пробуждении узнала, что экспедиция пересекла Иоудайю и приближается к Дамаску. Внизу, точно огромный пирог с пылу, с жару, лежала пустыня: пески, валуны и горы с желтоватым налетом. Они навевали раздумья о караванах, о многодневных переходах, о смертельной жажде и кровавых кинжальных поединках из-за глотка воды на дне пересохших колодцев. Романтика… Девушке просто не верилось, что она летит в поднебесье, как божья птаха.

Торговую столицу Сирии окружали поля и фруктовые сады. В еврейских и хорезмийских кварталах стояли приземистые зиккураты из стекла, стали и бетона. Над южной частью города мрачно возвышалась каменная персидская крепость, а еще южнее лежал международный аэродром Эль-Зарра.

Возвратясь из кабины кибернетеса, Атта сообщил Рите, что они садятся на краю Эль-Зарры для дозаправки.

— Узнаем новости… если с нами кто-нибудь захочет говорить.

Пчелолеты сбросили высоту и приближались к аэродрому, едва не сбривая верхушки деревьев. Рита снова разволновалась, но, ощутив запах фиг и дымок верблюжьего кизяка, сумела улыбнуться. Она еще ни разу не бывала в чужой стране. «Если останусь жива, — сказала себе девушка, — будет, что вспомнить».

Пчелолет сел на ровную бетонную площадку возле стайки древних обшарпанных фургонов-заправщиков. К летательным аппаратам двинулись усталые, запыленные техники, волоча за собой длинные плоские шланги песочного цвета.

— Встречают нас неважно, — заметил Атта. — Топливо дают, но почему-то не спешат предложить другие услуги. Сдается мне, дамасские власти уже не очень дорожат императорским расположением.

— Заговор? Дворцовый переворот?

Атта покачал головой, не желая гадать.

— У нас — своя задача. Но что-то стряслось, это как пить дать. Должно быть, в аккурат перед нашим вылетом. По радио не узнать, а идти в город или к начальству аэродрома — это как минимум час. — Он пожал плечами. — Придется дальше лететь, ничего другого не остается.

Рита смотрела на далекие башни и зиккураты Дамаска и удивлялась, почему ей совсем не страшно. В нее, как наркотическая одурь, въелись возбуждение и скука полета.

— Взгляни, пожалуйста, на Ключ, — тихо попросил Оресиас. — Может, нам и лететь уже незачем.

Рита сняла с полки футляр, открыла его, коснулась пальцем рычажков. Снова перед ней закружился ярко расцвеченный мир, и на прежнем месте возник крест.

— Летим, — сказала она.

Оресиас застегнул ремень, откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Через несколько минут дозаправка закончилась и фургоны отъехали. Атта раздраженно лязгнул крышкой люка.

— Как насчет воздушного танкера? — пробормотал он. — Как насчет возвращения пешим ходом?

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

Ольми добрался до заброшенной станции в Пятом Зале, а уже через час был в Четвертом. Преодолев мерцающее серебром обширное водное пространство, поезд затормозил и высадил его у турбазы на острове Северная Круговерть, в первом квадранте, около северного колпака. Стараясь не привлекать к себе внимания туристов, он взял напрокат вездеход, проехал десять километров до далекой тропы и пешком углубился в хвойную чащу.

В памяти его импланта, в изоляции от настоящей личности, новенький дубль с предельной осторожностью изучал психику ярта.

Спустя три часа Ольми остановился под тысячелетним мамонтовым деревом. Ступни утопали в древнем суглинке, из леса зыбкими жгутиками тянулся туман.

Одиночество и отрешенность, завладевшие им несколько месяцев назад, еще до начала поисков, сегодня казались сущими пустяками. Добровольное изгнание породило в душе небывалые ощущения. Вспомнился Тапи: «Наверное, он уже сдает экзамены на инкарнацию?» Давненько Ольми не думал о сыне. И о Сули Рам Кикуре. Отвлекали заботы. А ведь кто знает, может, он уже с ними не встретится.

Он пощупал толстую, жесткую кору старого дерева. Мелькнула мысль: «А не в родстве ли мы с ним?» Нет. Не сохранил он крепких уз ни с кем, даже с близкими друзьями, и это угнетало. А может, разладились имплант-регуляторы, вот и вся причина дурного настроения? На всякий случай (не более того) он прогнал через настоящую психику и регуляторы тестовую программу.

«Функциональных неполадок не обнаружено», — доложила система.

Дело всего лишь в постоянном ощущении опасности, чрезмерном напряжении нервов.

Все эти деревья пережили раскручивание после отрыва Камня от Пути. Выдержали временную невесомость, наводнения, анархию погоды… Отчего же их вид ничуть не ободряет его?

«Почему я вообще ничего не чувствую?»

Дубль сообщил об успешном проникновении в хранилища социальной и личной памяти ярта. Вдобавок обменялся с ним осторожными «приветствиями».

Ольми сел, прислонясь лопатками к дереву, и перевел дух. Произошло нечто вроде диалога, причем гораздо раньше, чем он ожидал. Ярт увидел какие-то выгоды в сотрудничестве, и если он не передумает, то в доступной дублю памяти вскоре удастся отсортировать настоящие воспоминания от сфабрикованных. Впрочем, с какой стати ярт должен добровольно делиться правдивой информацией о себе подобных? Хотя ситуация, вообще-то, необычная, и Ольми до сих пор не имеет представления о психологии ярта, не знает, чего можно от него ожидать.

Когда переправка данных от дубля к оригиналу закончилась, Ольми еще некоторое время посидел с открытыми глазами, глядя на лес и на

…громадные призматические щелелеты яртов, с величавой медлительностью плывущие по колонизированному сегменту Пути… (опять несколько визуальных слоев, но на этот раз более упорядоченных, не так лихорадочно сменяющих друг друга) …и танцующие комариные стаи вспомогательных машин и летательных аппаратов; исторгаемые из щелелета, они образуют широкие кривые скаты до «дна» Пути.

Едва начав «прокручивать» воспоминание, Ольми увидел и опознал под ближайшим скатом вывернутое наизнанку изображение планетарной поверхности. Восстановить правильный образ не удалось, но было похоже, что по крайней мере в одном этом случае Вратами для яртов служили не круглые отверстия, а прорези шириной в несколько километров. Конечно, никоим образом не следовало исключать, что это дезинформация, а сам ярт — ловушка. Единственный способ выяснить — спросить у Корженовского, возможно ли существование на Пути продолговатых Врат. Но если это и так, прочие детали могут быть искажены…

Новое воспоминание:

…Копошение с другими существами… (Ярты? Или их клиенты?) …в густой зеленой жидкости, а между ними ползают маленькие серебристые червячки, время от времени обвивая кого-нибудь из них и сжимая, но не сильно, а лишь бы чуть-чуть промять плоть. Некоторые существа напоминают ярта во второй комнате подземной усыпальницы Пятого Зала, другие — плоские, как ковры, черные, в белую крапинку; они свободно плавают в жидкости, шевеля волнистой бахромой; есть и морские звезды о трех плоскостях симметрии, с гибкими не то щупальцами, не то пальцами на краю каждого луча; а еще — извержения какой-то густой массы из бесцветных труб…

Было ощущение, будто Ольми наблюдает за кошмарной жизнью далекого морского дна. Даже не наблюдает, а всего лишь тупо смотрит. Покамест ни одна тварь не дала ему ключа к разгадке — чем это они там занимаются.

Возникали и другие картины, столь многочисленные, что он не успевал воспринимать. Отложив их «на потом», он приступил к обмену «приветствиями».

Дубль: Воспроизведение образов плена и серия сигналов, означающих, что дублю известно о существовании и положении ярта.

Ярт: Я недостижим для дежурного? Где пароль дежурного исполнителя?

Дубль: Ты недостижим для любого соплеменника.

Ярт: Каков статус брата/отца? Я на связи с командным надзором?

Дубль: Статус брата/отца неизвестен. Я не командный надзор. Ты в плену и подвергнут изучению.

Ярт: Личный статус военнопленного признан.

Затем дубль передал длинный список вопросов, уже прошедших обработку. «Ну, хоть иллюзия успешного продвижения есть, — подумал Ольми. Тьфу, тьфу, тьфу…»

Ярт: Сотрудничество и передача информации о статусе? Замена командного надзора и командования?

Это смахивало на капитуляцию. Ольми взял на заметку словосочетания «дежурный исполнитель», «командный надзор» и слово «командование» — не исключено, что это прослойки в обществе яртов.

Дубль согласился на условия пленного, которые еще предстояло истолковать. Методы допроса были уже выработаны, рамки установлены, но барьеры остались, и вряд ли они будут убраны, разве что на короткое время, для передачи новых сведений и результатов проверок систем.

Ольми вонзил пальцы в суглинок, запрокинул голову и посмотрел на огромный сук. Задействованы были все средства защиты. Возможно, ярт и не думал сдаваться, а просто тянул время, готовя новый удар.

Что-то нашептывало Ольми: не спеши радоваться. Не сумев сразу убить или подчинить его себе, ярт, быть может, выбрал новую тактику. Какую — поди, догадайся.

Но обмен подробными сведениями уже начался.

ГЕЯ

Мало-помалу великий Багдад восставал из пепла. Помогали ему в этом месопотамские нехемиты, чьи бронированные, моторизованные орды двадцать лет назад продвинулись на запад и разграбили город — в ту пору Ойкумена отражала на ливийской границе одно из бесчисленных вторжений. Властители из нехемитов получились неважные: одно дело — набожно приносить пленников в жертву безликому и требовательному богу, и совсем другое — править изнеженным, но деятельным народом. Тогда они обратились к Клеопатре — одной из немногих уцелевших на Гее императриц — и предложили ей стать «невестой Нехема». Идея, при всей ее смехотворности, была не из тех, которые отвергают, и вскоре Ее Императорское Величество снискало в Багдаде всеобщее обожание, направив в древний град поток ойкуменских денег и техники. За это нехемиты обещали стеречь границы с Республикой Гуннов и Нордической Русью.

Джамаль Атта не думал, что в Багдаде у экспедиции возникнут затруднения. И верно, через три часа после вылета из Дамаска они благополучно сели на новом аэродроме, и администратор в тюрбане распорядился о дозаправке пчелолетов и выдал карты казахских, киргизских и узбекских территорий Нордической Руси.

Пчелолеты оставили позади Нехем и поймали попутный ветер, благодаря чему за два часа домчались до ойкуменской Раки — уединенного островка с надежно укрепленными границами. Там от инспектора военного аэродрома Оресиас узнал, что из Александрейи не поступало никаких известий и что воздушное сопровождение — авиатанкер и старый грузовой чайколет — готовы к вылету.

Им предстояло углубиться в поистине опасные пределы. Пятнадцать столетий назад на персов и ойкуменян обрушились полчища алан и гуннов, степных родов и тевтонских племен, слившихся в огромную мобильную нацию-завоевательницу. Обширные территории подверглись свирепому опустошению, европейская цивилизация оказалась отброшена до Внутреннего моря, а империя кочевников простерлась от берегов Галлейи и Кимбрии до великих стен Китая. Не было еще во всем мире столь гигантского и столь зыбкого государства. И полувека не минуло, как оно растаяло, будто кровавый и дымный кошмар, и Скифия с Нордической Русью заполнили собой образовавшуюся пустоту. У алан и аваров остались только земли восточнее Каспия, а к северо-востоку от них закрепились гунны. Тысячу лет в этих странах не прекращалось брожение, однако границы сохранялись до прихода айганских туркмен — пиратов и грабителей Геллеса[15].

Туркмены вытесали себе экологическую нишу, перенеся на Каспий пиратские обычаи, и сейчас под крыльями пчелолетов проплывали их величавые горы. Потомственные разбойники не признавали ничьего превосходства и владычества над собой, жили в самоизоляции и пытались сдерживать любые вторжения окружающего мира. Если они вынудят пчелолет сесть — пощады не жди. Но вряд ли они располагали необходимым для этого оружием.

Близ северо-восточной границы Туркмении они дозаправились в воздухе. Большей частью это происходило вне видимости пассажиров, но и то, что заметила Рита, выглядело интересно.

Горы уступили место охряным равнинам с голыми лепешками холмов и кое-где острыми утесами. Затем пошли пятна и даже длинные полоски зелени по берегам мелководных рек.

— Под нами южные пределы республик гуннов и алан, — сообщил Оресиас, возвратясь из кабины.

Они сбросили высоту и минут двадцать шли на бреющем. Атта выглядел совершенно потерянным, все качал головой и нервно хлопал по коленям ладонями, дожидаясь, когда на узбекских сторожевых башнях почуют вторжение. Но так и не дождался. Либо пограничники вовсе их не заметили, либо не придали значения крошечным пятнышкам на экранах локаторов.

Рите таки удалось вздремнуть и даже увидеть в полусне летучих черепах. Протерев глаза, она взялась за Ключ. Глобус вроде бы увеличился в размерах и остановился на этот раз намного раньше; на его поверхности появились новые многочисленные, но никак не объясняемые символы и абстрактные фигуры. Затем Рита оказалась посреди травянистой балки. Крест, мелко пульсируя красным светом, стоял на прежнем месте.

— Мне бы надо вперед пересесть.

Риту проводили до кабины кибернетеса, и его помощник уступил кресло. Прижимая к груди Ключ, она ощущала его отклики и разглядывала бескрайние пастбища.

— Пожалуйста, вниз.

— Уже близко? — спросил кибернетес.

— Снижайтесь потихоньку…

Пчелолеты сбросили скорость и пошли на снижение, а грузовоз и танкер принялись описывать широкие круги, через каждые десять — двенадцать минут проходя над машинами экспедиции.

— Вон они! — воскликнула девушка.

Ей не удалось бы объяснить, каким образом устройство сообщило, что они прибыли. Просто дало понять. Обе машины зависли в пятидесяти локтях точно над целью — травянистой низменностью вдоль ложа речушки. Врат видно не было, но Ключ, несомненно, указал точное их местонахождение.

— Садимся, — велел Оресиас кибернетесу. Тот переговорил с ведомым, и пчелолеты, сбросив последние полета локтей, довольно мягко встали на траву и ветром лопастей погнали по ней рябь.

— Глуши моторы, — произнес Атта за спиной Оресиаса. — Надо вести себя тихо, а то нагрянули табуном пьяных демонов. Этак и беду накликать недолго.

— Чайколет тут поместится? — обратился к Рите Оресиас.

На миг она растерялась — откуда ей знать? — но тут же вспомнила о Ключе. «Перенесясь» на глобус, она полетела над упрощенным ландшафтом в поисках ровного участка в несколько стадий длиной, годного для посадки чайколета.

— Несколько сот локтей к северу. Там довольно гладко, есть, правда, несколько ям… Надо поосторожней.

— С какой стороны заходить? — спросил Оресиас.

— С юга. Площадка большая, не промахнутся.

— Ну что ж, пожелай им удачи, — сказал Оресиас кибернетесу, когда тот передал на чайколет инструкции. Затем ученый снова повернулся к девушке: — Можно выходить? Или еще опасно?

— Не вижу причины ждать, — храбро ответила Рита, хотя ее била дрожь. Не увидев Врат своими глазами, она растерялась. Ведь она ничего о них не знала, кроме местонахождения.

«А вдруг тут вообще ничего нет?»

Дверь отъехала в сторону, и в немыслимо загроможденный салон ворвался прохладный свежий ветер. Травами пахло, как в сенной клади. И был еще какой-то резковатый аромат, может, сырой земли.

Все участники экспедиции стояли под громадным пропеллером, глядя с покатого склона в балку. До цели они добрались без труда, однако, судя по выражениям лиц, никто не надеялся, что и впредь все будет благополучно. Атта, настороженно подняв густую бровь, косился на горизонт. Кельт с оружием наизготовку застыл возле Риты. Через несколько мгновений ее обступили дворцовые стражники — бесстрастные и готовые к любым неожиданностям. Робкие, но любопытные птицы, похожие на оперенные пули, снова опустились на траву.

Рита подняла Ключ.

— Это здесь. — Она сглотнула. — Я спущусь посмотреть. Вы все должны ждать у машин… кроме него. — Она указала на кельта. Пойти навстречу неведомой опасности без верного телохранителя, значит, нанести ему смертельную обиду.

Деметриос, все еще не отошедший от сурового испытания полетом, шагнул вперед.

— Я бы хотел с вами… Ведь я тут для того, чтобы составить свое мнение о находке. Какой прок, если я буду стоять в стороне?

Рита слишком устала и изнервничалась, чтобы возражать.

— Ладно, только Люготорикс и вы. — Она надеялась, что больше храбрецов-охотников не сыщется. Так и вышло. Оресиас и Атта, сложив руки на груди, стояли на краю плато в окружении других членов экспедиции и летчиков, а Рита, кельт и Деметриос спустились по пологому склону к топкому берегу ручья.

Словно повинуясь чьему-то распоряжению, Рита взяла Ключ поудобнее и понесла перед грудью. Врата на «дисплее» уже приняли форму красного круга, и до него от силы пять локтей.

— Близко? — хрипло спросил Деметриос.

Рита показала.

— Вот. — Наконец-то она своими глазами увидела Врата — едва различимую линзу, висящую локтях в восьмидесяти над землей. Она была чуть темнее, чем окружающий небосвод, и вроде бы не двигалась, но все равно навевала страх.

Ключ передавал что-то маловразумительное. Рите пришлось молча переспросить и вновь «услышать», что эти Врата — самого миниатюрного и малоэнергоемкого образца, предназначенного для пропуска зондов толщиной от силы с человеческую руку и отбора образцов. Да к тому же они сейчас закрыты.

Все это Рита изложила Деметриосу. Запрокинув головы, они обошли вокруг линзы. Тем временем кельт, не выпуская из рук автомата, неподвижно стоял в стороне.

«Могу я сама открыть Врата?» — спросила Рита.

«Существует возможность расширить их с этой стороны, — ответил Ключ, но подобная операция тотчас насторожит того, кто (или что) наблюдает за Вратами».

«А ты знаешь, кто отворил их?»

«Нет. На этом этапе создания Врата чрезвычайно похожи друг на друга».

Рита повернулась к Оресиасу и Атте.

— Они слишком малы, пройти невозможно. Если я попытаюсь раздвинуть, на той стороне немедленно узнают, что мы здесь.

Оресиас недолго подумал над ее словами, затем они с Аттой тихонько посоветовались.

— Ладно, ночью обсудим, — заключил ученый. — А пока возвращайтесь. Будем ставить лагерь.

Камуфляжные сети превратили пчелолеты в травянистые холмики. «Не лучшая маскировка, — подумала Рита, окинув взором ровное пространство вокруг, — но все же лучше, чем никакой». Пока ставились четыре большие палатки, Оресиас и Атта обсуждали с кибернетесом грузовоза планы на завтрашний день. Рита прислушивалась к их голосам со своего ложа — примятой и накрытой брезентом копны свеженарванной травы. В углу палатки жужжали мухи и шуршали мотыльки. От изнеможения слипались веки, но нельзя же было ей, начальнику экспедиции, отключиться раньше всех! Из импровизированной кухни Деметриос принес котелок супа, и она, хлебая, снова и снова повторяла в уме вопросы: «Почему Врата открыты именно здесь? Кто пришел на Гею следом за Патрикией? Кому это могло понадобиться?»

Тевкос уже два дня не сообщал ничего нового. И все же этим вечером она вновь включила его и наконец увидела слова бабушки. Выходит, никакая та не ведьма, если все еще поучает насчет политики Александрейи — мира, утраченного внучкой со всеми его стремлениями и идеями. Прочтя длинное послание, Рита закрыла глаза. У нее немного отлегло от сердца: раньше казалось, Патрикия то и дело ревниво заглядывает ей через плечо. Теперь же выяснилось, что софе была простой смертной.

Растратив последние силы, Рита выключила «грифельную доску», положила в футляр из козьей кожи и погасила керосиновую лампу. В палатке уже все спали, унялся даже легкий ветерок снаружи, и на степь опустился широкий покров безмолвия.

ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

Чтобы хоть как-нибудь развлечься, Ланье изменил декор своего номера под куполом Нексуса. Бродя по комнатам в выходном костюме, он отдавал устные приказания. «Полинезия», — произнес он в столовой, классически аскетичной, с обилием острых углов. Проекторы-декораторы порылись у себя в памяти, обнаружили желаемый стиль и произвели на свет церемониальный зал со стенами из пальмовых бревен, освещенный факелами и кострами, устланный коричневой и белой тапой, уставленный деревянными чашами и увешанный плетеными украшениями из травы и пальмовых листьев.

— Отлично, — одобрил он. Небольшое чудо — отменная утеха для маленького скукоженного эго… Ну, по крайней мере, неплохое бодрящее средство.

Когда-то в этих апартаментах живали влиятельные политики — сенаторы, председательствующие министры, даже президенты. После ухода в Путь тут веками никто не селился, а ныне этими номерами пользовались только при государственных церемониях.

Корженовский ушел собирать на заседание Нексус. Мирский не покидал собственной квартиры, такой же, как эти номера. И Ланье вскоре одолела скука. Он считал себя пятым колесом в телеге. Да и стар он, если на то пошло, и мозги у него не для таких проблем. А хуже всего — некому поплакаться в жилетку. Что это все означает? Что дряхлый бюрократический цербер в самый последний момент ухватился-таки за кость, которую рвут у него из зубов. Но ведь ему ничего такого не надо. Головоломок не надо. Волнующих приключений не надо. Хочется лишь покоя. А нужна ему только…

И тут, не решаясь сказать себе об этом четко и категорично, Гарри Ланье все-таки осознал: нужна ему только смерть.

Он чуть шире открыл глаза и опустился на ступеньку лестницы из вулканического камня (ай да проекторы, на лету ловят!), которая вела в столовую. Накатила слабость, как будто сердце пропустило удар. Ланье никогда не любил копаться в собственных чувствах. Ему еще не доводилось вот так, нос к носу, сталкиваться с самим собой.

Голос комнаты доложил о посетителе, ожидающем «на крыльце». Ланье даже застонал — до чего же не вовремя кого-то принесло, но ведь не прогонишь гостя.

— Ладно, — буркнул он и двинулся к входу — стальному мосту пятиметровой длины и двухметровой ширины, висевшему в полой сфере из метеоритного хрусталя. По ту сторону моста от сферы отошла долька. Там стоял Павел Мирский с обычной печальной улыбкой на губах.

— Не помешал?

— Нет. — В облике русского больше всего сбивала с толку его нормальность. «Хоть бы одевался, как подобает богу… Ни молнии в руке, ни ореола над головой…»

— Плохо спится, к тому же просто копаться в банках памяти — скучно… Нужна компания. Надеюсь, ты не в претензии?

Ланье вяло кивнул. «Ясное дело, скучно. Для тебя даже самые гениальные книги в библиотеках Камня — детский лепет».

Они пересекли гостиную-ротонду, прошли под куполом с пиктографической картиной небес (вид с северного полюса Пуха Чертополоха). Как раз в этот момент вышла полная луна и бросила им под ноги тени.

— Отличный эффект, не находишь?

Сейчас Мирский очень смахивал на ребенка.

Ланье проследовал за ним в тесный информаторий. Русский присел в элегантное простое кресло, легонько покачался на вековых пружинах все с тем же добродушием на лице и полупечально-полунасмешливо покачал головой.

— Покинув борт моего корабля, — заговорил он, — я совершенно запутался. Сдается, растерял почти всю личность… ничего почти не соображал.

— А потом?

— Ко мне почти целиком вернулось «я». Правда, иногда не удается контролировать новые способности, вот тогда-то, видимо, я и совершаю поступки, изумляющие меня самого. То есть мой прежний разум.

— По твоим словам, эти существа заняли… занимают целые галактики и преобразуют, разрушают их. Безжизненные галактики?

Мирский усмехнулся.

— Дельный вопрос. Да. Их можно назвать мертворожденными… Они огромны, перенасыщены энергией и сгорают понапрасну, или просто рушатся в стылые звезды, в собственные ядра. Вы их именуете черными дырами. Жизнь и порядок в таких галактиках не сохраняются. Финальный Разум ускоряет и контролирует процесс смерти.

Ланье поймал себя на глупом кивке и облизал пересохшие губы.

— Но имея такую силу, почему бы им попросту не заставить нас? Прислали бы сюда армию таких, как ты.

— Слишком грубо. Не годится.

— Даже если вы вернетесь ни с чем?

Мирский пожал плечами.

— Даже в этом случае.

— А что произойдет между сегодняшним днем и концом времен? — спросил Ланье напрямик. В нем опять проснулся интерес к будущему.

— Я помню лишь самое необходимое. А если бы помнил больше, не имел бы права рассказывать.

— А долго еще? До конца?

— В той исторической эпохе время будет значить все меньше и меньше. Но примерную цифру назвать можно. Около семидесяти пяти миллиардов лет.

Ланье часто заморгал, пытаясь охватить мыслью столь громадный период.

Мирский грустно покачал головой.

— Прости, но большего я открыть не смогу. Может, попозже, когда человечество вступит в сообщество…

Ланье содрогнулся и кивнул.

— Ничего, все в порядке. Но все-таки интересно. А остальным, наверное, еще интересней… Тебе многих придется убеждать.

Мирский согласился с кислой улыбкой.

— А теперь моя очередь, Гарри. Не могли бы мы поговорить о том, что тут происходило после отрыва гешельской территории?

— С чего начнем?

— С возвращения на Землю.

Ланье прикинул, с чего бы начать, и наконец приступил к исповеди, хотя желания исповедоваться не было.

ГЕЯ

На краю лощины Рита увидела Оресиаса и Джамаля Атту. Оресиас стоял, уперев кулаки в бока, а старый офицер говорил в микрофон переносной рации, навьюченной на солдатскую спину.

Следом за ней из палатки вышел Деметриос, и в тот же миг с неба посыпались крупные капли, разбиваясь о лица и пятная одежду. Атта воздел руки и сокрушенно покачал головой — дескать, сил моих больше нет.

Под шквальным ветром пчелолеты точно съежились, лопасти пригнуло почти до травы. В проемах люков стояли солдаты, дымили чубуками и безучастно глядели на свирепеющий ливень. Оресиас, отдав переговорное устройство радисту и натянув на голову куртку, кинулся к Рите. Молния озарила покров туч и залила степь холодным бледным сиянием.

— В Александрейе беда! — перекричал Оресиас новый удар грома. Он затолкал под навес Риту и Деметриоса, отшвырнул куртку, расчесал согнутыми пальцами мокрые волосы и протер кулаками глаза.

Атта остался средь неистовства бури. Он снова и снова простирал руки и то ли кричал, то ли шептал, — под навесом было не разобрать.

— Хочет, чтоб его молнией убило. А что, пожалуй, это лучший выход, — проговорил Оресиас. — Восстание. Смутьяны из Мусейона постарались. Лохиас в осаде, дворец держит глухую оборону, верные императрице войска бомбят Мусейон.

— Нет! — вырвалось у Риты.

Оресиас поморщился — он разделял ее боль.

— Могли бы догадаться еще в Багдаде и Дамаске. На обратном пути помощи не будет. Погранзаставы гуннов и русов подняты по тревоге. Вряд ли они успели нас запеленговать, но больше так рисковать нельзя.

Исполненный решимости защищать хозяйку, возле Риты встал Люготорикс. Его глаза угрюмо сверкали под сведенными к переносице кустистыми бровями.

— Что же нам делать? — без тени страха, с одним лишь недоумением в голосе спросил Деметриос.

— Выполнять задание, — ответил Оресиас. — Через два часа я объявлю сбор. Попытаемся вернуться. Заберем с грузовоза все необходимое. — Он приказал нескольким солдатам заняться выгрузкой припасов и снаряжения. Снаружи, заглушая бурю, ревели двигатели танкера. Его топливные резервуары опустели, и теперь он готовился к отлету. — Спокойная и обстоятельная работа уже невозможна. Попробуем взглянуть на Врата, разузнать, что удастся, и рвануть назад, пока не нагрянули киргизы или казахские татары, или их русские хозяева.

После нового удара грома Атта выкрикнул небу проклятие и укрылся в палатке.

Рита достала Ключ и, прижав к животу, ощутила, как в ладони и мозг проникает энергия. «Успокаивает», — поняла она.

Кельт проверил автомат и сейчас переминался с ноги на ногу. Оресиас улыбнулся и отстранил полог.

Не медля больше ни секунды из боязни выказать слабость, ненавидя себя за все, особенно за вчерашние идиотские мысли о романтике, Рита вышла под проливной дождь и остановилась.

— Вон туда, — Деметриос указал в сторону склона.

— Скоро потоп начнется! — крикнула она через плечо. Мужчины, втянув головы в плечи, двинулись следом за Ритой. Только кельт шагал сквозь грозу, как ходячее дерево. Мокрые пряди волос залепили ему лицо, глаза превратились в щелочки, зубы оскалились в жуткой гримасе.

Ключ по-прежнему докладывал обо всем, что находилось и творилось окрест.

— Они на месте и не изменились, — громко оповестила Рита мужчин.

Только Люготорикс пошел за нею через ручей. Деметриос остановился на полпути, и не страх, наверное, был тому причиной, а признание ее главенства.

— Помощь нужна? — крикнул он.

— Не знаю, — ответила Рита, — Никогда этого не делала.

«А что надо сделать, чтобы расширить проход?» — спросила она Ключ. И подумала: что случится, если мы все туда войдем, не успев толком подготовиться? Ведь мы даже не представляем себе, кто или что ждет нас по ту сторону. Боги? Или враги?

Сколько бы Рита ни напускала на себя взрослый и ученый вид, она была и осталась родосской девчонкой. И не было рядом бабушки с ее мудрыми наставлениями.

Через подсознание Ключ дал понять, что надо прибегнуть к логике. Мелко подрагивали мышцы, привыкая к новому способу общения с Ключом — мгновенному переносу сигнала по нервным волокнам. На секунду Ритой овладели усталость и головокружение, но секунда минула, и она выпрямилась.

Девушка в недоумении стряхнула с ресниц несколько дождевых капелек. Она даже не заметила, как унялся ливень. Что с ней было? Обморок? Помутнение рассудка?

Она оглянулась через плечо. Люготорикс не сводил глаз с ее головы. Деметриос и Атта смотрели на Врата.

Рита перевела взгляд.

Линза поднялась выше, расширилась, сплющилась. Чарующе замерцала в свежих лучах утреннего солнца, под острым углом падающих в брешь среди облаков. Девушка обратилась к Ключу:

«Врата изменились. В чем тут дело?»

«Мы их раздвинули, — объяснил Ключ. — Ты дала команду открыться».

«И теперь можно войти?»

«Не советую».

«Почему?»

«Неизвестно, что находится по ту сторону».

«А может кто-нибудь войти с той стороны?»

«Да».

Изумление величием только что содеянного пошло на спад. «Какая жуткая красота…» Врата напоминали застывшую в воздухе дождевую каплю или хрусталик глаза огромной рыбы.

Вокруг поднималась вода, колыша побитую ливнем траву. За берег цеплялась грязная пена. Рита посмотрела под ноги, рассердилась на себя и решила выйти на сушу. И забраться повыше, а то, неровен час, хлынет сель.

Она остановилась возле Деметриоса и негромко сказала, тяжело дыша и держа Ключ на уровне колен:

— Они отворены.

— Пройти сможем?

— Он говорит, да, но опасно. Он не знает, что по ту сторону.

— Атту мы взяли, чтобы в опасной ситуации он командовал пилотами и солдатами, — напомнил Оресиас. — Сейчас, похоже, как раз такой случай. Деметриос…

— Я бы предпочел пойти, — сверкнул глазами механикос.

— Нет. — Оресиас отрицательно покачал головой. — На такой риск вы не подписывались. В отличие от меня.

Люготорикс ловил каждое слово ученых, переводя цепкий взор с одного на другого.

— Принеси вторую Вещь, — приказал Оресиас одному из солдат. Тот бегом пустился к пчелолету.

— Я не умею с ней обращаться, — призналась Рита. — Бабушка не учила.

— Непредусмотрительно с ее стороны, — хмыкнул покрасневший от азарта Оресиас. — Попробуем включить, может, разберемся… Если получится, я пойду, ну а если нет…

— За Вещи отвечаю я, — перебила Рита.

— А я отвечаю за вас, — парировал Оресиас. — Если артефакт не сработает, можно будет засунуть во Врата одну из наших зверушек. Коли она вернется живой, я пойду вторым. — Он легонько коснулся ритиной руки. — Я не круглый идиот и жизнью еще не пресытился. Будем осторожны.

Солдат спустился на дно оврага со вторым артефактом в руках. Открыв футляр, Рита достала толстый черный ремень с двумя устройствами: пультом и рециркулятором.

— Очень старые, — сказала она.

Оресиас поднял руки, и она надела ремень ему на талию.

— А как включается?

Рита подумала секунду-другую и дотронулась до пульта. Вещь не связалась с ее мозгом — видимо, была не такой «умной», как Ключ. «А что бы сделала бабушка? — спросила у себя Рита. — Заговорила бы с ней, наверное».

— Включись, пожалуйста, — произнесла она по-гречески. — Защити этого человека.

Ничего не произошло. Она еще поразмыслила и решила испробовать бабушкин английский. Когда-то этот язык давался Рите с трудом; она так и не научилась бегло говорить на нем.

— Включись, пожалуйста, — повторила она. — Защити этого человека.

И вновь — никакого ответа.

Рита рассердилась на свое невежество. «Ну почему бабушка не научила ее работать с артефактами? Наверное, к старости блестящий ум Патрикии потускнел».

— Ничего в голову не приходит, — пожаловалась девушка. — Разве что самой надеть? Может, тогда включится?

Оресиас с непреклонным видом покачал головой.

— А вдруг это опасно? Если Ее Императорское Величество еще сидит на троне, она мне голову снимет. Прежде — животное. — Он распорядился, чтобы принесли кролика.

— Я пойду, — шепнул Рите на ухо Люготорикс. Она лишь отмахнулась. Ее окружали непрофессионалы; никто (возможно, и она сама) не отдавал себе отчета, насколько уникальна эта ситуация… и опасна, причем, быть может, не только для них.

Доставили кролика — комок меха с подрагивающим розовым носом. Клетку из ивовых прутьев вместе со зверьком подвесили к металлическому крюку на конце длинного шеста.

Воды не прибывало, и Оресиас смело вошел в ручей и неуклюже двинулся по скользкому дну, держа наперевес шест с болтающейся клеткой.

— Куда его совать? — спросил он.

Рита невольно улыбнулась.

— В середину.

Оресиас поднял длинную жердь и приблизил клетку к центру блистающей линзы.

— Так годится?

Точно по волшебству, клетка с кроликом исчезла.

— Да… — тихо и с благоговением в голосе отозвалась Рита. Она попыталась вообразить, как из этой линзы выпадает Патрикия и приземляется в оросительном канале.

— Подержу несколько секунд. — В руках Оресиаса трясся шест.

С севера донесся глухой топот. Стоявший над обрывом Джамаль Атта вздрогнул и повернул голову.

— Татары! — закричал он. — Киргизы! Их сотни!

Оресиас побледнел, но не опустил шеста.

— Где?

Люготорикс тигриными прыжками помчался на обрыв. Рита не знала, что и делать — остаться рядом с Оресиасом или бежать следом за кельтом и выяснять, в чем дело. Вокруг пчелолета шумели солдаты. Топот нарастал.

— Конница и пехота! — прокричал сверху Люготорикс. — Близко! В двух стадиях, не больше!

— Чей флаг? — От натуги у Оресиаса дрожали руки и торс. Линза висела неколебимо, пряча в себе клетку, как невидимый люк в потолке над сценой прячет конец веревки факира.

— Нет флага, — сказал Атта. — Это киргизы! Надо бежать!

Конвульсивным рывком Оресиас выдернул клетку из Врат. На дне ее Рита увидела безжизненное красно-серое пятно; в следующий миг Оресиас метнул шест через ручей и сам бросился к берегу. Девушка и ученый склонились над кроликом. Он был мертв. Он вообще мало походил на животное.

— Что с ним? — спросила Рита.

— Взорвался, похоже… или растерзан. — Оресиас потрогал ивовые прутья — они остались невредимы. На траву и грязь текла тонкая струйка крови. Ученый отцепил клетку от шеста и торопливо засунул ее в прорезиненный заплечный мешок. По склону сбежал Люготорикс и схватил Риту за предплечье. В руке он держал автомат.

— Надо идти, — твердо сказал он.

Рита не стала упираться.

На краю обрыва они ненадолго задержались, чтобы собрать Вещи. Солдаты с ящиками бежали к пчелолету; один из них упал и вскрикнул. Рита решила, что в него попала пуля, но он встал и поднял свою ношу.

Она поглядела на север. Оттуда к лагерю быстро приближалась черная полоса; трава доставала лошадям до холок. Из-под копыт летели комья мокрой земли, а гортанные голоса седоков, перекрывая топот, сливались в пение, похожее на вой стаи волков. Кое-кто махал длинноствольной винтовкой или саблей.

Вдруг позади конницы, из-за низкого холма, поднялся легкий многокрылый чайколет и зажужжал, как летняя саранча. Он опередил всадников, набрал высоту, затем поднял крылья почти вертикально и промчался над лагерем всего локтях в пятидесяти; кибернетес и наблюдатель на заднем сиденье пытались разглядеть пришельцев. Рита отчетливо увидела длинную черную подзорную трубу в руках наблюдателя. Затем огромные ручищи Люготорикса схватили ее под мышки, оторвали от земли и понесли к ближайшему пчелолету. Оресиас бежал вдогонку. Оглянувшись, Рита увидела Джамаля Атту: раскинув руки, он бежал к солдатам, забравшим с грузового самолета новую партию ящиков. За спиной Атты развевалась плащ-накидка.

— Бросай! — скомандовал он. — Живо на борт!

Киргизы уже скакали по лагерю. Несколько верховых съехали в балку и, едва не налетев на Врата, поднялись по другому склону. Лошади ржали, раздували ноздри, роняли комья пены.

Всадники носили черные лосины поверх темно-серых штанов, свободные куртки фуксинового цвета, прихваченные на поясе шнурком, и кожаные шапки; клапаны, прикрывавшие уши, подлетали на скаку.

Конники гарцевали вокруг палатки, крича и целясь из винтовок. Среди солдат кто спрятался в траве, опустившись на колени, а кто стоял во весь рост, не осмеливаясь поднять оружие и только шаря по сторонам круглыми от страха глазами. Ойкуменян явно превосходили числом. К тому же снова хлынул ливень, добавив суматохи.

Кельт втолкнул Риту в люк пчелолета, запрыгнул туда сам, прижал девушку к переборке и застыл у люка с автоматом наизготовку. Гвардейцы укрылись в грузовозе, а кто не успел — под фюзеляжем, чтобы не попасть под копыта.

Всадников было не меньше трех сотен.

На втором пчелолете заработали моторы. Рита перебралась к другому борту и через низко расположенный иллюминатор увидела медленно раскручивающиеся пропеллеры. Вокруг с криками носились киргизы, размахивая своими саблями. К Рите подполз Оресиас. Сзади кашлянул Деметриос.

— Никому не дадут уйти, — сказал он.

Не без достоинства в осанке Атта шагал между четырьмя киргизами, чьи кони приплясывали и вставали на дыбы. Офицер оглядывался по сторонам, на его лице застыла свирепая ухмылка. «Хочет показать, что не боится», — догадалась Рита.

Деметриос подкрался к соседнему иллюминатору.

— А что с кроликом? — спросил он.

— Подох, — с досадой ответил Оресиас. — Везет же нам в этой экспедиции!

— Почему подох?

— Его разжевали и выплюнули. — Оресиас обжег механикоса диким взглядом. — Да какая разница? Может, с нами то же самое сделают через минуту-другую.

Окруженный конниками, Джамаль Атта говорил со смуглым малым в казакине из толстого, насквозь промокшего сукна, отчего киргиз выглядел вдвое упитанней, чем был на самом деле. Всадник махнул длинным кривым мечом, едва не разрубив Атте ребра, а тот будто и не заметил: вымокший до нитки, он сохранял поразительное спокойствие. Лицо его было залеплено длинными мокрыми прядями волос.

Всадники сгоняли пленных солдат в толпу. Рев двигателей второго пчелолета сменился печальным стоном; из турбин больше не било пламя, пропеллеры останавливались.

— Сдается, — сказал Оресиас. — А что еще делать?

Рита все еще прижимала к груди Ключ. Опустив голову ниже края иллюминатора и одну за другой оторвав от устройства дрожащие руки, она сосредоточила мысли на дисплее. Появились Врата — все тот же красный крест — и дымка, обозначающая, видимо, дождевую тучу над обрывом. Появление всадников Ключ, скорее всего, не счел достойным внимания. Но с крестом что-то происходило. Вокруг него появилось красное кольцо, затем другое, третье. Кольца разделились на три одинаковых сегмента и завертелись вокруг креста.

«В чем дело?»

«Врата все еще раскрываются», — доложил Ключ.

«Почему?»

«Команда с той стороны».

Рита обмерла. До сих пор она испытывала все, что угодно — потрясение, усталость, изумление, — кроме страха. А теперь у нее душа ушла в пятки.

«Что мы наделали?» — прошептала она. И, закрыв глаза, принялась молиться, горько жалея, что рядом нет Патрикии.

Перед люком пчелолета, словно из-под земли, возникли трое конников. Они вопили и размахивали оружием. Оресиас встал и поднял руки, показывая, что безоружен. Передний всадник — с непокрытой лысой головой и длинными, тонкими усами — жестом велел Оресиасу выйти.

— По-гречески говоришь?

— Да, — ответил Оресиас.

— С тобой хочет потолковать наш стратегос… Ты Оресиас?

— Да.

— Ты тут командуешь? Вместе с этим арабом Джамалем Аттой?

— Да.

— Зачем пожаловали? — Лицо конника выражало откровенное любопытство. Неожиданно он угрожающе потряс мечом. — Нет. Стратегосу расскажешь. И араб расскажет. Всех допросим!

Оресиас спрыгнул на траву, вслед за тройкой верховых обогнул пчелолет и приблизился к Атте и толстяку в казакине. Ритино внимание разделилось между ученым и Ключом. Кольца вокруг креста слились в одно пятно; это, объяснил Ключ, указывает на силу Врат. Затрачено много энергии. Рите больше не удавалось отличить Врата от балки.

— Что-то происходит, — сказала она Деметриосу. Он опустился подле нее на колени; с мокрых кудрей капало. Все спутники Риты походили на мокрых котят. Деметриос протянул руку, и девушка позволила механикосу взяться за рукоять Ключа и подтянуть тот к себе. У него расширились зрачки.

— Боги! — произнес он. — Это же кошмар!

— Наверное, татары ничего странного не видят, — предположила Рита. — А Врата раскрываются, набирают силу.

— Зачем?

— Чтобы кого-то пропустить, — ответила Рита.

— Может быть, еще кого-нибудь вроде вашей бабушки? — Люготорикс положил автомат в нишу лебедки — не на виду, зато под рукой. На тот случай, если киргизы решат их обыскать.

Рита отрицательно покачала головой. Ей было жарко. Почти как в лихорадке.

«Там не люди, — сказал Ключ. — Способ открытия Врат не человеческий».

Деметриос ошарашенно посмотрел на Риту. Он хорошо разобрал сообщение прибора, но не знал, как к этому отнестись.

«Скоро они войдут?» — спросила Рита.

«Врата отворены. Когда через них пройдут, определить невозможно».

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА, ПЯТЫЙ ЗАЛ

По поводу сотрудничества дубля с яртом можно было уже не волноваться: пленник почти во всем шел навстречу, и Ольми едва успевал следить за потоками информации, которыми они обменивались. Оставалась, правда, доля риска: а вдруг в сведениях ярта сокрыт какой-нибудь хитрый «вирус» и ему повезет просочиться сквозь фильтры и прочие барьеры. Но на этот риск Ольми шел с самого начала.

Дубль не оставался перед яртом в долгу, давая информацию о людях.

Физически Ольми сидел на камне возле узкого ручейка, лучи световода проникали сквозь дымку пыльцы, оседавшую на поверхность тихой заводи под его ногами. Психически он исследовал лабиринт социального пласта сознания ярта, уже не сомневаясь в том, что сведения чужака точны и не вымышлены. Слишком уж убедительно стыковались они со скудными знаниями, накопленными людьми о своих давних соперниках по Пути.

Этот ярт был усовершенствованным исполнителем, в его обязанности входило передавать по назначению приказы дежурных исполнителей. Простых исполнителей можно назвать рабочими, хотя у них зачастую нефизические функции, например, обработка информации. Дежурные исполнители разрабатывают практические методы выполнения политических задач, решают, кого вызвать из исполнительского «омута» (подобия, как узнал Ольми, городской памяти, только бездеятельного), а кого пока не трогать. Если для выполнения задачи необходима физическая форма, используются тела: механические, биологические или комбинированные.

Ярт описал некоторые типы тел, но Ольми не был уверен, что понял все. Перевод давался в математическом ключе и к тому же был далеко не полон.

Пленник не пытался утаить «стержневую» информацию. Ольми тоже.

Дежурными исполнителями руководило командование, оно делало политику и предугадывало ее результаты путем интенсивного моделирования и имитирования. Командование состояло из яртов в первоначальных, естественных телах без каких- либо дополнений. Они были смертны и имели право умирать от старости. Их не погружали в «омут». Ольми недоумевал, зачем этому обществу, во всем остальном исключительно развитому, понадобилось подобное «бутылочное горлышко»; почему бы не расширить способности столь важной социальной прослойки?

Над командованием и всеми прочими рантами стоял командный надзор. Его роль вначале показалась Ольми абсурдной. На этой ступени иерархии существа были неподвижны, бестелесны и постоянно обитали в хранилище памяти иного рода, нежели «омут» незадействованных исполнителей. Ярты из командного надзора (если их вообще можно называть яртами) были лишены всего, кроме чисто логического мышления, и тщательно усовершенствованы для выполнения служебных обязанностей. Вероятно, они собирали информацию со всех уровней общества, обрабатывали, делали выводы об эффективности достижения цели и направляли командованию рекомендации.

Насколько Ольми мог теперь судить, никакими искусственными программами кибернетическая технология яртов не пользовалась; вся обработка данных велась в «умах», которые время от времени помещались в естественные, первоначальные тела. И эти «умы», как бы они ни отдалялись от исходного предназначения, как бы ни дублировались, ни совершенствовались, ни подгонялись под шаблоны, всегда сохраняли связь с первичной памятью. А значит, всегда оставалась возможность, что кто-нибудь из активных яртов помнит свою родину и времена до завоевания Пути.

Если только у них одна родина…

Быть может, ярты не единый биологический вид, а симбиоз множества, — своего рода вольвокс[16] видов и культур.

Естественное размножение допускалось лишь на уровне командования. Как оно, это командование, выглядит, Ольми так и не разобрал, и у него сложилось впечатление, что от понимания яртской психологии людям будет не очень много проку.

При всем изобилии новых сведений Ольми так и не узнал ничего, что можно было бы смело назвать стратегически важным: ни о деятельности яртов на Пути, ни об их торговых партнерах (буде таковые имеются), ни об окончательных целях (опять же, если подобные есть). Он счел за лучшее не давить на ярта, пока не сможет предложить ему равноценные сведения.

А вообще, обмен знаниями походил на танец: неуклюжее начало, затем сразу бешеный темп и вот теперь взаимоуступчивые движения обоих партнеров. Почти полная гармония. Надолго? Едва ли. Все-таки у ярта своя задача, и, наверное, он догадывается, что потерял много времени.

Бдительность, напомнил себе Ольми. Сейчас главное — бдительность.

ЗЕМЛЯ

При старте с крайстчерчской взлетно-посадочной площадки никаких физических ощущений не возникло. Ненадолго сомкнув веки, Карен Фарли-Ланье внимала восклицаниям делегатов: большинству из них до последних недель не то что в космосе летать — по морю ходить не доводилось.

Воодушевление пассажиров наэлектризовало воздух в шаттле. Делегаты не отрывались от иллюминаторов, взволнованно делились впечатлениями. Часа через полтора их новизна попритупилась, и лишь немногие пассажиры еще глазели на звезды и Землю.

Этот шаттл был из самых больших и мог легко вместить несколько сот пассажиров. Сейчас на борту находились сорок пять (сорок один мужчина и четыре женщины, в том числе Карен) делегатов, собранных со всей Земли. Намечался великий эксперимент по «связке ботиночными шнурками» — слиянию всех этих индивидуальностей в единую семью и обучению их таким образом, чтобы впредь личные проблемы решались сообща, чтобы каждый видел в остальных не соперников, а помощников.

Официальное представление в Крайстчерче прошло довольно гладко. Карен держалась по-свойски, и большинство членов группы, невзирая на чин главного земного координатора, приняло ее как ровню.

Некоторые делегаты сразу постарались сблизиться с ней в надежде сформировать ядро «правящего класса». Одной из них была женщина средних лет из материкового Китая, ее община (близ провинции Хунань — родины Карен) всего лишь пять лет назад испытала на себе благотворное влияние Гекзамона. Другим был обезображенный шрамами украинец, очень гордый представитель «незалежных», которые два десятка лет после Погибели не пускали спасателей в свои города и села. Третьим был североамериканец из Мехико-сити: этот город пережил бомбежки, но вымер от радиации и был заново заселен беженцами из пограничных городов и южноамериканскими переселенцами.

От их поддержки Карен не отказывалась, но исподволь дискредитировала иерархию, которую они неосознанно стремились возвести. Цель эксперимента в другом. Никакой власти, никаких привилегий — только прогресс. Им дан уникальный шанс; чтобы не упустить его, требуется очень вдумчивое руководство.

Не все эти люди родились до Погибели, но у всех лица носили следы мучений Земли. Иные из них светились уверенностью в себе и оптимизмом — их подвергали тальзитской психотерапии, которая в наитяжелейшие времена помогала сохранить рассудок и физические способности. Кандидатов в группу социологи Гекзамона отбирали «вручную», месяцами копаясь в бланках «переписи Возрождения», законченной всего четыре года назад. Подходил далеко не каждый. «Мы их называем сливками общества, — сказала как-то Сули Рам Кикура, координатор проекта. — Сильные, одаренные и неиспорченные натуры… ну, почти неиспорченные».

К дорогостоящему психологическому вмешательству госпожа Рам Кикура все еще относилась с некоторым предубеждением, что и делало ее идеальным координатором этого проекта. Земле, считала она, нужен шанс подняться на ноги без посторонней помощи.

Кое-кто из граждан Земного Гекзамона, видимо, чувствовал, что нынешняя благополучная ситуация едва ли сохранится вечно. Даже на Камне ощущался недостаток в ресурсах, население роптало, а контакты с «предками» на постпогибельной Земле приводили к глубинным сдвигам в общественном сознании. Все это подтачивало стабильность Гекзамона.

Чтобы Земля не болела вместе с «кормилицей», ее надо «отнять от груди».

Карен свободно говорила на китайском, английском, французском, русском и испанском (последние два языка освежила в памяти с помощью техники Гекзамона). Для непосредственного общения с большинством делегатов этого хватало. Те же, чьих языков она не знала (а три диалекта вообще сложились уже после Погибели), изъяснялись с другими на каком-нибудь распространенном языке. На первом этапе взаимодействия посторонние люди или машины-переводчики не привлекались, делегатов приучали полагаться на своих товарищей. До конца недели они должны были освоить все языки группы, и для этого разрешался доступ в городскую память Третьего Зала и многие иные хранилища информации.

Карен посмотрела в иллюминатор, на звезды и отрешилась на миг от негромкой светской беседы трех сидящих рядом делегатов. Где сейчас Гарри? На Камне вместе с этим невероятным русским? Природное упрямство толкало ее на путь подозрений: мужа дурачат, никогда этот Мирский не улетал по Пути. Но чем дольше она об этом думала (а не думать не могла, да и чем еще было заниматься?), тем яснее понимала, как дико все выглядит.

Она нахмурилась и отвела глаза от звезд. В отличие от Гарри, она перемен в жизни не боялась. Вот и сейчас легко их восприняла. Полет в космосе, Камень, предлагаемые Гекзамоном возможности… Но загадка Мирского, точно живая рыбешка, выскальзывала из пальцев.

ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

Спустя два дня после прибытия Ланье дубль Корженовского обнаружил Ольми в лесах острова Северная Круговерть. Загруженный в крестообразный зонд-следопыт, дубль обшарил Четвертый Зал инфракрасными сенсорами и насчитал там семьсот пятьдесят человек, в основном, группами не меньше трех; всего семьдесят из них предпочитали одиночество, но только двое полдня старательно избегали общества. Замерив тепловые параметры этих нелюдимов, дубль с большой степенью уверенности опознал одного из них как автономного гоморфа.

При любых иных обстоятельствах подобные розыски были бы немыслимы, расценены как грубое нарушение права личности на уединение. Но Корженовский понимал, как необходим разговор Ольми с Мирским. А еще Ольми был нужен для предстоящих дебатов в Нексусе насчет открытия Пути. Полностью отвергать этот проект Инженер уже не мог: аргументы Мирского, при всей их необычности, выглядели очень убедительно. Можно ли не откликнуться на просьбу богов, пусть даже они существуют только на краю времен?

Но в обязанности дубля не входил анализ подобных проблем. Пролетев по-над дном долины, он завис около лагеря Ольми и спроецировал образ Корженовского с соответствующими знаками призрака-посланника. Для Ольми это выглядело так: из леса неторопливо выходит Корженовский, на его лице морщинки от широкой улыбки, взгляд по-кошачьи пристальный.

— Добрый день, господин Ольми, — поздоровался призрак.

Оторвавшись от потока яртской информации, Ольми постарался скрыть от гостя слишком человеческое раздражение.

— Похоже, случилось что-то серьезное, — просигналил он пиктами.

— Чрезвычайное, господин Ольми. Крайне желательно ваше присутствие в Третьем Зале.

Ольми стоял возле палатки и не решался отвечать ни пиктами, ни словами. Он пытался разобраться в своих чувствах.

— Там будут принимать решение насчет Пути. Мой оригинал настоятельно рекомендует вам присутствовать.

— Это вызов Нексуса?

— Формально — нет. Вы помните Павла Мирского?

— Не встречал, — ответил Ольми. — Но знаю, кем он был.

— Он вернулся, — сообщил призрак и быстро изобразил несколько беззвучных подробностей.

У Ольми исказилось лицо, словно от боли. Он вздрогнул, затем его плечи расслабленно поникли. Отстранясь от информации ярта, он заново сосредоточился на собственной личности и своих отношениях с Корженовским, своим бывшим наставником. Это во многом благодаря ему сложилась жизнь (или жизни?) Ольми. Факт появления Мирского наконец обрел надлежащую окраску — очень странную и не просто поразительную, а завораживающую. Сомневаться в честности посланника не приходилось: если бы это известие пришло не от Корженовского, а от кого-то другого, Ольми все равно бы расстался с лесом и медитациями.

Он никак не ожидал, что события понесутся с такой быстротой.

— Значит, пора вострить лыжи? — улыбнулся Ольми. Старая смешная поговорка нежной музыкой отдалась в мозгу, и только теперь он понял, как изголодался по общению с людьми.

Дубль улыбнулся в ответ.

— Скоро прибудет более быстрое транспортное средство.

— Блудный сын! — Корженовский радушно обнял Ольми в вестибюле Нексуса. — Прости, что послал за тобой дубля. Ты ведь неспроста схоронился, а?

Стоя перед учителем и не желая ему отвечать, Ольми испытал нечто похожее на стыд. Ему все еще приходилось поддерживать равновесие в голове, следить за имплантами, отданными ярту.

— Где Мирский? — спросил он, чтобы уклониться от ответа.

— С Гарри Ланье. Через два часа — собрание Нексуса. Выступление Мирского перед полным залом. Но он желает сначала поговорить с тобой.

— Он настоящий?

— Такой же настоящий, как я.

— Это меня пугает. — Ольми кое-как изобразил ухмылку.

— Потрясающая история. — Видимо, Корженовскому было совсем не до шуток. Он перевел взгляд на стену из натурального астероидного железа: там, в глубине за полированной поверхностью, молоком растекалось его отражение. — Ничего не скажешь, наделали мы дел.

— Где?

— В конце времен, — ответил Корженовский. — Помнится, несколько сот лет назад, проектируя Путь, я подумывал о такой возможности… Тогда мне это казалось нелепой фантазией: неужели у моей затеи могут быть такие далекие последствия? И все-таки эта мысль не давала покоя. В глубине души я ждал, когда кто-нибудь вернется, точно призрак.

— Значит, вернулся.

Корженовский кивнул.

— Он ни в кого не тычет пальцем и не обвиняет. Даже вроде бы рад, что возвратился. Почти как дитя. И все-таки мне жутковато. Представляешь, какая теперь на нас ответственность? — Корженовский снова скосил на Ольми изучающие глаза. — Разве ты откажешься помочь?

Ольми машинально помотал головой. Он столько задолжал Инженеру, что не расплатится вовек. Корженовский сотворил его судьбу, открыл ему глаза на горизонты. Но он не знал, как его план — тщательно продуманный и необратимо приведенный в действие — может быть воспринят Корженовским.

— Учитель, я всегда к вашим услугам.

— В ближайшие месяцы, а то и сегодня, если ситуация позволит, если Мирский так же понятно расскажет свою историю Нексусу, как и нам, я буду рекомендовать открытие Пути.

Ольми лишь улыбнулся краем рта.

— Понимаю твою иронию, — вежливо произнес Корженовский. — Нас ожидает серьезное противодействие.

«Похоже, — решил Ольми, — никто не понимает ситуацию, даже мой наставник». Вряд ли стоило пускаться в объяснения. Видимо, тут уместнее вежливо-упрекающий тон, просто чтобы прощупать Корженовского, убедиться, что он ничего не упустил из виду.

— Надеюсь, вы не обидитесь, если я предположу, что такой исход вас не очень огорчает?

— Есть азарт и вызов, — ответил Корженовский, — а есть мудрость. Я что есть сил держусь за мудрость. Кому из нас больше всего не терпится вернуть то чудовище?

— А кто из нас на самом деле хочет взглянуть последствиям в глаза? — спросил Ольми.

Из лифта вышли Ланье с Мирским и направились к ним. Мирский подошел первым и с выжидательной улыбкой на лице протянул Ольми руку.

— Мы незнакомы, — сказал он. Ольми несильно пожал его руку — теплую, человеческую.

— Вы наш дежурный исполнитель, — произнес Мирский, и Ольми не до конца понял свою реакцию на его выбор слов. Мирский помолчал, изучая его лицо. — Вам ясны проблемы? Или нет?

Ольми ответил, но не сразу.

— Возможно, некоторые.

На лице русского отразилось явное недоумение.

— Вот как?

— Вы уже готовы? — спросил Корженовский.

Мирский кивнул.

— А ведь я от вас совсем другого ждал. — Он перевел взгляд на Инженера. — Мне не терпится выступить.

Мирский опять резко повернулся — на этот раз к Ольми.

— Вам известно, что ярты — против нас! — выпалил он. — И вы подозреваете, что они не одиноки. Раньше с ними были тальзитцы. А вдруг они снова в союзе? Ведь вы над этим работаете, не так ли?

Ольми кивнул.

— Это тот самый Мирский? — спросил он у Ланье, когда русский возвратился к двери.

— И да, и нет. Он уже не человек.

Корженовский метнул на него строгий взгляд.

— Знание или предположение?

Ланье пожевал губами.

— Не может он быть человеком. После таких передряг — не может. К тому же, он чего-то недоговаривает. Вот только непонятно, почему.

— А что, он уверен в успехе? — поинтересовался Ольми.

— Не думаю.

Снова подошел Мирский.

— Я уже не нервничал… с незапамятных времен. А ведь здорово!

В Корженовском поднималось раздражение.

— Вы хоть чувствуете ответственность?

— Простите? — Мирский замер на месте и пристально, озадаченно уставился на Инженера.

— Вы нас… вы меня толкаете к решению, которого я сорок лет стараюсь избежать! Если столкнемся с яртами, это может привести к катастрофе! Мы потеряем все! — Он поморщился. — В том числе Землю!

— Меня это беспокоит больше, чем вы думаете, — заявил Мирский. — Но на карту поставлено кое-что поважнее, чем Земля.

Корженовский был неумолим.

— Если вы и впрямь ангел, господин Мирский, то вряд ли так трясетесь за свою шкуру, как мы.

— Ангел? Вы на меня сердитесь? — На лицо Мирского вернулось безучастное выражение.

— Я сержусь на эту дурацкую ситуацию, — ответил Корженовский, немного втягивая голову в плечи. — Извините за вспыльчивость. — Он поглядел на Ольми, который слушал со сложенными на груди руками. — Нас обоих раздирают чувства. Господин Ольми был бы рад вернуться к своим бумагам и оберегать Гекзамон в Пути, а я в восторге от перспективы открытия. Та моя часть, что принадлежит Патриции Васкьюз…

Ланье чуть не съежился, когда Корженовский посмотрел в его сторону.

— …Ей вообще не терпится. Но одно дело — амбиции наших не слишком ответственных эго, а другое — безопасность Гекзамона. Да, господин Мирский, они могут очень сильно не совпадать. Доводы у вас, конечно, железные, вот только беззаботность мне совсем не по нутру. — Инженер опустил глаза и глубоко вздохнул.

Мирский промолчал.

— По правде говоря, — вступил в беседу Ольми, — на Гекзамоне и без вас хватает голосов в пользу открытия.

— Благодарю за разъяснения, — спокойно произнес Мирский. — Я недостаточно хорошо понимал ситуацию. Видимо, к Нексусу нужен осторожный подход.

Возле двери зала появилась Земля, опоясанная спиралью ДНК, — символ заседающего Нексуса Земного Гекзамона. Рядом материализовался дубль председательствующего министра Дриса Сэндиса.

— Полный кворум, — сообщил он. — Милости просим на заклание.

Мирский расправил плечи, улыбнулся и первым направился в зал. Ланье вошел последним и, пробираясь к своему креслу, вспомнил, как сам выступал в Осеграде перед Нексусом Бесконечного Гекзамона. Как давно это было…

Мирский невозмутимо вошел в прозрачную сферу детектора лжи перед трибуной председательствующего министра. Соседнюю трибуну занял президент Фаррен Сайлиом. Ланье уткнулся взглядом в пиктор перед креслом, страшась нового изнурительного натиска воспоминаний и одновременно с нетерпением дожидаясь начала заседания. Что нового скажет Мирский на этот раз? Какие откроет подробности?

ГЕЯ

Киргиз в черном суконном мундире вел допрос в экспедиционной палатке. Он сидел по-турецки в центре круга, состоящего из пяти его солдат, Оресиаса, Джамаля Атты, Деметриоса и Люготорикса. Прочие стояли вне круга, с ними — Рита; руки у нее были связаны тонкой веревкой. Видимо, участие женщин в военной экспедиции было для киргизов немыслимым; никому не удалось убедить их в том, что Рита начальник.

В круг вошел тощий и жилистый коротышка-толмач в русском мундире современного образца: тускло-коричневый китель с металлическими знаками различия на воротнике, льняные штаны в обтяжку и полусапожки из мягкой кожи. Смахивающий на быка командир-киргиз говорил, а коротышка переводил на государственный греческий.

— Я Батур Чингиз. По велению моих почтенных господ, русских из Азовской Мискны, контролирую этот квадрат пастбищ. Вы нарушители границы. Мне угодно выслушать ваши объяснения и передать их по радио господам. Не соблаговолите ли начать?

— Мы научная экспедиция, — сказал Оресиас.

Толмач ухмыльнулся, но перевел. Батур тоже улыбнулся, обнажив желтые зубы.

— Я не настолько глуп. Чем рисковать головами, можно было обратится к нашим ученым. Они бы помогли.

— Времени на это не было, — пояснил Оресиас. — Очень уж дело срочное.

— А этот черный, что скажет? Араб?

Джамаль Атта кивнул Батуру.

— Мы научная экспедиция.

— Ну, как знаете. Я доложу, что вы врете, и тогда мне велят казнить вас или рассадить по клеткам и отправить в Мискну. Признавайтесь: вы мятежники из Аскандергула? («Это он, конечно, — кивнул переводчик на киргиза, — Александрейю имеет в виду».)

— Не понимаю, — ответил Оресиас.

— Или вы сбежали из дворца? А? Может, вы трусливые дезертиры и ищете убежища в наших обширных владениях?

— Нам о мятеже почти ничего не известно.

— Мы сами о нем впервые услышали несколько часов назад. — Киргиз расправил широкие плечи, запрокинул голову и пристально поглядел на Оресиаса. — Мы не из тех, кто верит всякой чепухе. («Это он насчет варваров», — снова добавил от себя переводчик.) У нас есть рации, и мы поддерживаем связь с крепостями. Мы даже моемся, когда реки полноводны или когда стоим гарнизоном.

— Мы питаем должное уважение к знаменитым киргизским джигитам, служащим Руси и Азовской Мискны, — произнес Атта, косясь на Оресиаса. — Да, мы вторглись без спроса и теперь смиренно молим о снисхождении, в котором, без сомнения, доблестный солдат Батур Чингиз не откажет нам под небом Господа и среди пастбищ дьяволов-наездников.

Оресиас сузил глаза, но не стал препятствовать дипломатическим потугам Атты.

— Отрадно внимать столь изысканным речам, но снисхождение, увы, не в моей власти. Я, как вы изволили выразиться, солдат. Солдат, а не господин. В общем, довольно об этом. Не желаете ли рассказать еще что-нибудь поучительное или можно вас отправлять?

Рита дрожала. Ключ у нее отняли, когда выволакивали из пчелолета. Понять, что происходит с Вратами, она не успела — помешало наступление сумерек. Сейчас ей больше всего на свете хотелось оказаться подальше от этого места, забыть об ответственности перед бабушкой, Академейей и Ее Императорским Величеством. Где она? Что с ней?

Ей было страшно. Последние часы заставили взглянуть в глаза правде, которую раньше она ухитрялась не замечать. Она — смертна. Эти люди, если им прикажут, с удовольствием убьют ее и всех ее спутников. И Люготорикс не спасет, разве что первым примет смерть.

Пленников пинками выгнали из палатки и отвели в загон, наспех сооруженный из палаточных опор и упаковочного брезента от неприкосновенного запаса продуктов, выгруженного из чайколета. Крыши не было и в помине, поэтому по загону гулял холодный ветер.

— Конец нам, похоже, — прошептал Рите Атта, когда киргизский солдат поднял и привязал последнюю брезентовую секцию ограды. Пехотинец с любопытством скосил на них узкие глаза и отошел.

Ограда выглядела хлипкой, но никто не отваживался даже прикоснуться к брезенту. Киргизы издали показывали ружья и тыкали себя пальцами в животы, давая понять, что на любого, кто попробует выбраться наружу, у них найдется пуля.

Внезапно внимание Риты привлекла светящаяся зеленая линия, которая перечеркнула небо. Линия проходила как раз над лагерем, но нельзя было определить, вблизи она или очень далеко. Затем поперек нее пролегла другая черта, и перекресток быстро сместился к краю огороженного участка. Казалось, линии приблизились.

Врата. Что-то происходит с Вратами.

Полосы исчезли. Из-за ограды не доносилось никаких необычных звуков. Мягкими гортанными голосами переговаривались степняки, чавкала грязь под сапогами, шелестел травой студящий вечерний ветер. Тьма воцарилась почти кромешная. Пахло сырой землей, человеческими телами и степным разнотравьем.

У Риты вдруг родилась смутная надежда, что кто-нибудь спустится к ним. Быть может, в этом единственное спасение.

Реален ли этот зеленый свет или у нее шалят глаза?

Несколько минут она простояла неподвижно, грея руки под курткой. Холод высасывал силы; деревенело лицо. Под напором ветра вздувался брезент изгороди. Ожидая пули часового, Рита вздрогнула, когда о веко разбилась дождевая капля. На луну неторопливо наплыла черная стена тучи. Рита уже почти ничего не видела вокруг.

Посыпались новые капли. И вдруг она встревоженно прислушалась. По спине побежали мурашки, на руках вздыбились волоски. За оградой — ни звука. Ни голосов, ни топота копыт. Утихло даже ржание коней, обеспокоенных дождем. Только мрак, стук капель да хлопки брезента.

Сквозь брешь в туче проглянула луна. Рядом с Ритой стоял Люготорикс — громадный, изгвазданный. Не говоря ни слова, коснулся ее руки и указал влево, на ограду. Над хлипким узилищем высилось нечто похожее на двуручный меч шириной в сажень. По краям клинка бежала водянистая рябь. Плавно и быстро меч изогнулся вбок и пропал.

«Смерть, — подумала Рита. — Это похоже на смерть».

— Киргизский? — тихо спросил кельт. Кроме него и Риты, никто, похоже, не заметил меча.

— Нет.

— Вот и я так думаю, — пробормотал Люготорикс. Рита высматривала Оресиаса или Деметриоса, они были где-то в толпе. Но найти их она не успела — луна исчезла вновь.

И тут кругом чудовищно затрещало. Взвизгнув, Рита кинулась к Люготориксу, но его уже не было рядом. Брезент на жердях мигом разодрало в клочья. Налетел ветер, поднятый чем-то невообразимо огромным. В спину вонзились гвозди, вышибив из нее дух. Раз. Пауза. Два. Пауза. Три… четыре… пять… Даже упасть не удавалось. Поблизости, словно побитый пёс, скулил Люготорикс — неужели он на такое способен? А сама она стояла с запрокинутой головой и отвисшей челюстью, с мириадами ледяных иголок в темени и затылке и снова видела в небе две прямые зеленые полосы крест-накрест.

Какая-то неведомая сила поднимала ее в воздух. Казалось, трава выросла до небес и превратилсь в металл: по всему лагерю раскачивались гибкие стальные клинки с водянисто-переливчатыми кромками, увенчанные чем-то гладким и зеленым: не то щитами, не то чехлами. Хотелось кричать, но горло, позвоночник, все мышцы тела свело ледяной судорогой. Глаза по-прежнему видели, но мозг понемногу утрачивал способность соображать.

Когда минула вечность, она увидела все — и ничего. Как если бы умерла.

ГЕЯ

Ключ лег в ладонь. Какое счастье! Когда его у нее забрали, девушке стало страшно.

Меж двух змееподобных мечей стоял Люготорикс. На его руке и бедре сияли пятнышки люминесцентной зелени.

«Ты связана с этим человеком?»

«Да».

«Он нужен тебе?»

«Да».

«А остальные?»

Она вспомнила о Деметриосе и Оресиасе.

«Что с остальными?» — встревожилась она.

Находиться в центре внимания было неприятно. На какой-то период ее личность размножилась, и каждое эго пережило не лучшие ощущения. Больше ничего не запомнилось. Тело осталось невредимым.

Никакого уединения…

Ее спросили: кто открыл Врата на Гею? Афина? Изида? Астарта? «Нет», — отвечала Рита. В реальное существование этих созданий — богов — она не верила. Это возбудило интерес. «Боги — воображаемые спутники, примиряющие вас с вероятностью смерти?»

Она растерянно промолчала.

«Ключ изготовила не ты».

Ответа не требовалось. И так было очевидно.

«Откуда он у тебя?»

Рита рассказала.

Они поверили.

И засыпали ее вопросами о софе.

«Она умерла», — сообщила Рита.

«Ты послана ею».

Вновь — констатация, а не вопрос.

Не напрягая памяти, она очутилась под голубым небом, среди мраморных развалин, над морем.

Все это исчезло и вернулось, и вновь она — моложе на несколько лет — стояла в храме Афины Линдии. Она помнила все, даже свою жизнь с той минуты. Рядом стоял юноша — лица не различить, но, кажется, красивый, в бязевой рубашке и темных штанах; кожа на босых ногах загорела и растрескалась, но не рыбак. «Может, любовник?» — предположила Рита. Нет. И не друг.

— Так будет лучше? — спросил он, обходя вокруг нее. — Только правду, пожалуйста.

— Не хуже.

— Надеюсь, ты на нас не в обиде. Встретиться без посредников с подобными тебе удается не часто. К тому же, с тобой очень грубо обращались.

Она все помнила. Но слишком растерялась. Никак не ожидала такой любезности.

— Хочешь, чтобы у меня было имя?

— Я… даже не знаю…

— Хочешь, чтобы мы остались здесь?

Пожалуй, следовало сказать «да». Она кивнула, наслаждаясь солнцем и холодным спокойствием заброшенного храма. Не верилось, что это реальность.

«Я Рита, — сказала она себе. — Я жива. Возможно, меня унесли за Врата. Возможно, моя бабушка вышла из Гадеса».

ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

По причинам, ведомым только ему и его советнику, президент не пожелал останавливаться в государственных апартаментах Нексуса под куполом, предпочтя наемное жилье — маленькую и скромно декорированную квартирку в здании Пятого Века Путешествия, которое примыкало к дендрарию в километре от купола. Спустя четыре часа после выступления Мирского, Фаррен Сайлиом дал там аудиенцию Корженовскому, Мирскому, Ольми и Ланье. Держался он при этом сугубо официально. Очевидно, подавлял гнев.

— Извините за прямолинейность, — пиктами просигналил он Корженовскому, — но за всю мою жизнь в Пути и на земной орбите… я ни разу не видел такого вероломства! И это — избранные граждане Гекзамона!

Корженовский отвесил легкий поклон, лицо его помрачнело.

— Свои предложения я выдвинул неохотно и под нажимом, — сказал он. — Разве это не очевидно?

— Насколько я могу судить, всему Нексусу необходимы тальзитские процедуры, — заявил Фаррен Сайлиом, массируя пальцем переносицу. Он глянул на Ланье с таким видом, будто хотел небрежно мигнуть ему: дескать, я вас не задерживаю — и перевел взор на Мирского. — Гекзамон считается прогрессивным обществом, правда, с некоторыми изъянами духовного свойства… но мне не верится, что наши труды могут иметь столь далеко идущие последствия.

— Вы на распутье, — сказал Мирский.

— Это вы так утверждаете.

— Правдивость моего рассказа очевидна, — возразил Мирский.

— Не так уж очевидна для того, кто десять лет противостоит натиску сторонников открытия Пути. Для того, на чьей стороне стоял Инженер, хоть это и кажется сейчас невероятным.

Ланье сглотнул и спросил:

— Можно сесть?

— Разумеется, — кивнул Фаррен Сайлиом. — Прошу извинить, но на моих манерах сказывается раздражение. — Президент велел соорудить кресло для Ланье, а затем, будто спохватившись, для себя и всех остальных. — Разговор потребует времени, — пояснил он Корженовскому.

— Я человек практичный, — продолжал Фаррен Сайлиом. — Настолько практичный, насколько это необходимо для главы нации мечтателей и идеалистов. Да, именно таков народ Гекзамона. Но, помимо идеалов, необходима трезвая голова, необходима сильная воля. Нам уже довелось столкнуться с испытаниями Пути. Мы едва не погибли в войнах с яртами, а ведь с тех пор прошли столетия — достаточный срок для неприятеля, чтобы разработать новую тактику. Мы считаем, что они оккупировали весь Путь. Или нет?

С этим согласились все, кроме Ланье. Он себе казался карликом среди гигантов. Да еще и старым. Пятым колесом.

— Так вам понятна причина моего замешательства? — спросил Фаррен Сайлиом Корженовского.

— Да, господин президент, понятна.

— Так объясните же! На вас посмотришь — сама искренность. Готовы ли вы поклясться именем Всевышнего, Звездами, Роком и Пневмой, что не участвуете в заговоре поклонников вашего детища и весь этот эпизод не ваша инсценировка?

Несколько секунд Корженовский глядел президенту в глаза, выдерживая почтительную паузу.

— Клянусь.

— Простите, что подвергаю сомнению вашу честность, но мне необходима полная ясность. Вы ожидали возвращения господина Мирского?

— Я бы не назвал это ожиданием. Скорее, предчувствием.

— Вы уверены, что Путь причинит ущерб, о котором говорилось?

— Я говорил не об ущербе, господин президент, а о препятствии, — вмешался Мирский.

— Как ни назовите… Так уверены? — Фаррен Сайлиом буравил взглядом Корженовского.

— Да.

— Вы знаете, что большинство телепредов и сенаторов относятся к вам с глубочайшим уважением, но в данном случае ваши мотивы могут вызвать подозрения. Львиную долю жизни вы отдали разработке механизмов Шестого Зала и строительству Пути. Вы вправе гордиться тем, что однажды изменили курс истории Гекзамона. Вполне понятно, что после реинкарнации и Погибели вас не удовлетворяет новое положение вещей. Лично мне известно, что вы никоим образом не старались воодушевить наших неоге- шелей. — Президент заметно успокоился. Разминая кисти рук, он опустился в кресло среди собеседников. — Господин Ольми, скажите, если мы откупорим Путь, война с яртами возобновится?

— Думаю, да.

«Вот оно», — отметил про себя Ланье.

— А если мы Путь не откроем, господин Мирский, то тем самым воспрепятствуем благородным устремлениям наших далеких потомков?

— Потомков врех разумных существ в этой Вселенной, господин президент.

Фаррен Сайлиом откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

— Я могу воспроизвести в памяти некоторые эпизоды вашего выступления. Уверен, большинство телепредов и сенаторов именно этим сейчас и занимаются. — Он поморщился. — Процедура голосования по этому вопросу, видимо, будет непростой. Нам еще не приходилось устраивать референдум для всего Гекзамона. Вам понятны проблемы?

Мирский отрицательно покачал головой.

— С вашего позволения, я их перечислю. Процедуры голосования на Пухе Чертополоха и орбитальных объектах сильно отличаются от земных. На Земле большинство граждан способны голосовать лишь физически. Но для этого потребуется не один месяц. Мы попросту не готовы. В космосе любой гражданин может поместить в городскую память, в mens publica[17], специального дубля. Дубли собираются в единое целое и по процедуре, подробно изложенной в конституции Гекзамона, за две-три секунды голосуют по любому вопросу, хотя закон дает им гораздо больше времени на размышления. Гражданин, если пожелает, вправе раз в день модернизировать своего дубля, изменить его отношение к вопросу — ведь дубль выражает не свое мнение, а хозяйское. Все это лишь дело техники. А с точки зрения общественной политики, мы, открывая Путь только ради его уничтожения, раздражаем тех, кто хочет оставить его в покое, чтобы избежать конфликта с яртами. И, определенно, мы не удовлетворим желающих отвоевать Путь. И ярты будут бешено сопротивляться, это несомненно, ведь они наверняка могут потерять больше, чем когда-то потеряли мы. Господин Ольми, я прав?

— Да.

Фаррен Сайлиом сложил руки на груди.

— Не знаю, как на эту проблему посмотрят наши земные граждане. И вообще, смогут ли ее осмыслить. Ведь для большинства старотуземцев Путь — концепция весьма туманная. Землянам пока недоступны городские хранилища памяти и библиотеки. Я даже предвижу, как неогешели, упирая на законы Возрождения, полностью отсекут Землю от референдума, и это будет особенно неприятно.

— Земные сенаторы будут стоять насмерть, — сказал Ланье.

— Законы Возрождения сейчас не действуют, но их еще никто не отменял. — Фаррен Сайлиом развел руками. — Насколько я ориентируюсь в сегодняшних настроениях Гекзамона, сторонников открытия Пути примерно столько же, сколько и противников. В подобных случаях не исключены социальная конденсация и коалесценция, ведущие к ускоренному формированию мощных группировок и даже, возможно, к преобладанию неогешелей в Нексусе. И тогда мне придется либо выполнять их требования, либо уйти в отставку со всем кабинетом. Эти проблемы не только ваши, друзья мои. Вы их взвалили на мои плечи, и не могу сказать, что я вам за это благодарен. А также не могу предугадать итоги голосования. Нас ожидает множество препятствий и сложнейших решений, и теперь, когда джинн выполз — или вырвался? — из бутылки…

Фаррен Сайлиом встал и послал на монитор серию пиктов.

— Господа, если вы согласитесь задержаться на несколько минут, то к нам присоединится еще один старотуземец. Наверное, господину Мирскому удастся его вспомнить. Ведь вы когда-то были соратниками, товарищами по оружию, перед Погибелью, в составе воинских частей, напавших на Пух Чертополоха. После Погибели он вернулся на Землю и поселился в крае, который теперь зовется Анатолией.

Мирский смиренно кивнул. Ланье пытался вспомнить уцелевших русских из окружения Мирского — всплыло всего два-три имени. Резкий, суровый замполит Белозерский… Самоуверенный и хладнокровный Горский, старший инженер Притыкин…

Полыхнул экран монитора, и Фаррен Сайлиом велел двери отвориться.

— Господа, это господин Виктор Гарабедян, — с торжественно-выжидательной ноткой заявил он.

«Надеется, что этот человек изобличит Мирского», — сообразил Ланье.

В комнату вошел худой, седой, слегка сутулый блондин. На его руках виднелись чудовищные шрамы. Полузакрытые глаза слезились. «Лучевая болезнь, залеченная тальзитцем. Должно быть, сразу после войны он возвратился в Россию».

Гарабедян окинул взглядом комнату. Он был явно не готов к этой встрече. При виде Мирского глаза его засветились, по лицу скользнула ироничная улыбка. Мирского же будто паралич хватил.

— Товарищ генерал, — произнес Гарабедян.

Мирский встал и приблизился к старику. Несколько секунд они стояли в шаге друг от друга, затем Мирский протянул руки и обнял Гарабедяна.

— Виктор, что с тобой стряслось? — спросил он, держа старика за плечи, но не привлекая к себе.

— Длинная история… Надо же, а ведь я ожидал увидеть дряхлого старца. Меня не предупредили, что ты остался прежним. Господин Ланье, я его узнал, но, надо сказать, он возмужал, не тот юноша…

Фаррен Сайлиом сложил руки на груди.

— Мы не сразу нашли господина Гарабедяна. Понадобилось несколько часов.

— Я поселился как можно ближе к Армении, — сказал Гарабедян Мирскому. — Лет через пять-шесть родина совсем очистится, и тогда вернусь насовсем. Служил в милиции, в российских силах Возрождения. Участвовал в Американском Освобождении, воевал против Гекзамона. Это и войной-то назвать нельзя… Знаете, как бывает: схватятся пацаны за палки и ну валтузить врача или учителя… Когда все это кончилось, подался я в фермеры. Ну, а вы где были, товарищ генерал?

Глаза Мирского обежали комнату, на них блеснули слезы.

— Друзья, нам с Виктором необходимо поговорить.

— Они хотят, чтобы я вам задал несколько вопросов.

— Да, только наедине. Вернее, втроем. Гарри, вы нам понадобитесь. Не возражаете? Нужна комната. — Мирский посмотрел на президента.

— Можете воспользоваться одним из моих кабинетов, — предложил Фаррен Сайлиом. — Но мы, конечно, запишем беседу…

От глаз Ланье не укрылась перемена в лице Мирского. Черты обострились и еще больше походили на ястребиные». Спокойствия в них поубавилось. Он стал неотличим от того Павла Мирского, с которым Ланье встретился на Камне сорок лет назад.

— Я бы хотел минутку переговорить с господином Ланье, — произнес Корженовский, — а потом он присоединится к вам.

Президент увел двоих гостей в другую секцию своего временного обиталища.

— Господин Ланье… — начал Корженовский.

— Это Мирский.

— А вы сомневались?

— Нет, — ответил Ланье.

Приведя Ланье в широкий цилиндрический коридор, президент кивнул ему. Ланье, чувствуя себя весьма неуютно, проследовал за Мирским и Гарабедяном в кабинет и остановился рядом с ними. Там из пола рос круглый столик, его окружали три стула-протея. Едва ощутимо пахло свежим снегом и соснами: следы прежнего дизайна, догадался Ланье.

Теребя фуражку узловатыми пальцами в розовых и белых пятнах, Гарабедян разглядывал давнего боевого друга младенческими глазами, какие бывают у глубоких стариков. Никаких иных эмоций, кроме замороженного удивления, не читалось в этих глазах.

— Гарри, Виктор был рядом со мной, когда на Картошку… то есть, на Пух Чертополоха, напали ударные космические части, — сказал Мирский. — Он был рядом со мной, когда мы капитулировали, и потом, в те нелегкие времена, помогал… В последний раз мы виделись незадолго до того, как я вызвался лететь с гешелями. Я смотрю, Виктор, жизнь тебя не баловала.

Гарабедян не отрывал от него глаз — стоял неподвижно, приоткрыв рот. Наконец повернулся к Ланье.

— Вы не остались молодым, — сбивчиво произнес он по-английски, — в отличие от некоторых. Но генерал Мирский…

— Уже не генерал, — тихо поправил Мирский.

— … совсем не изменился, разве что… — Гарабедян снова воззрился на однополчанина и перешел на русский: — После того как вас пытались убить, вы закалились.

— Тебе крепко досталось, Виктор?

Ланье снова увидел на лице Мирского выражение отстраненной восприимчивости и ощутил, как холодок сковывает челюстные мышцы.

— Долгая это была жизнь, Павел. И настрадался я вдосталь, и смертей навидался, но боль уже попритихла. А ты такой молодой… Это взаправду ты?

— Нет, — ответил Мирский. — Не совсем тот, которого ты знал. Виктор, я прожил несравнимо больше твоего. И тоже многого насмотрелся. И поражений, и побед.

Гарабедян жалко улыбнулся и помотал головой.

— Все, Павел, все на свете встало с ног на голову. С молоком матери я впитал ненависть к туркам — и вот женат на турчанке. Она маленькая и смуглая, и у нее длинные седые волосы. Не из горожанок, как первая моя жена, но подарила мне красавицу дочь. Я теперь крестьянин, выращиваю для Гекзамона особые растения.

— Разве ты не этого хотел? — спросил Мирский.

Гарабедян пожал плечами и сардонически улыбнулся.

— Чем не жизнь? — Он схватил Мирского за руку и ткнул ему в грудь изувеченным пальцем. — Ты! Теперь ты должен рассказать.

Мирский смущенно посмотрел на Ланье.

— Гарри, вам надо вернуться к остальным. Виктор, ответь господину Ланье. Я Павел Мирский?

— Ты же сам сказал, что не совсем, — ответил Гарабедян, — но я так не думаю. Да, господин Ланье, это Павел. Так и передайте президенту.

— Передам, — пообещал Ланье.

Мирский широко улыбнулся.

— А теперь, Виктор, садись. Вряд ли ты поверишь, что с украинским хлопцем могло случиться такое…

ГОРОД ПУХ ЧЕРТОПОЛОХА

Реального времени на дебаты в Нексусе ушло совсем немного. Корженовский и Мирский отвечали на вопросы и обсуждали проблемы в городской памяти Пуха Чертополоха, в специальном отделении Нексуса. Ланье «прослушивал» дебаты. Будь это заседание открытым, депутаты в конце его валились бы с ног от усталости, а так часы прений и обмена информацией укладывались в секунды. Участвовали гешели, неогешели и все прочие, кроме самых ортодоксальных надеритов.

На все про все было потрачено три дня, а казалось, будто несколько месяцев. В итоге ни один аспект открытия Пути не ушел от внимания: все нюансы, вплоть до ничтожнейшего, были тщательно изучены.

Поступали и, предложения, от которых у Ланье голова шла кругом. Некоторые подстрекатели (если такой эпитет применим к членам Нексуса) желали откупорить Путь, очистить его от яртов и затем продвигать гегемонию людей еще дальше, открывая все новые Врата с интервалом в несколько десятков километров, возводя обширные укрепрайоны для защиты новых владений от яртов и иных враждебных сил. Другие депутаты смеялись над этими грандиозными планами, однако, опираясь на теоретические выкладки коллег Корженовского, проведших десятки, а то и сотни лет в территориальной городской памяти, предлагали разрушить Путь извне, не открывая его.

Обсуждались даже такие возможности: апологетам торения Пути повезет и они не встретятся с яртами либо они разгромят яртов, а те в отместку разрушат Путь снаружи. Мирский, полнее раскрыв перед депутатами свой характер и способности, с помощью математических уравнений (настолько сложных, что даже у Корженовского лезли брови на лоб) доказал: и то, и другое — мало вероятно.

Все это время русский, казалось, пребывал в своей стихии. Обычно уровень дискуссии лежал за пределами постижимого для Ланье, хоть его ум и расширился за счет ссуженных Гекзамоном талантов. Такой услугой Ланье воспользовался впервые.

Но Ланье смог понять одну вещь, возможно, не столь очевидную для телепредов и сенаторов. Даже те, кто противился открытию, сызмальства глубоко прониклись благоговением к Пути. Для них он был родной средой; многие в нем выросли и до Разлучения не ведали иной жизни. Как бы яростно ни полыхали споры, любые вопросы быстро сводились не к тому, стоит ли открывать Путь, а к тому, что делать, когда Путь возникнет.

Они пришли на физическое заседание послушать, какие рекомендации даст Нексус Гекзамону. Кроме того, предстояло голосовать за окончательный выбор решения: либо проводится всеобщий плебисцит, либо высказывается только mens publica, либо безотлагательно начинается пропагандистская кампания на Земле, а референдум откладывается до ее завершения, то есть на годы.

В Зал Нексуса Ланье входил без своих спутников; Мирский, Корженовский и Ольми опередили его — их вызвал президент на какую-то «предварительную дискуссию». Зал пустовал, лишь двое телепредов сидели за столом друг против друга и перебрасывались пиктами. Ланье стоял в проходе, ощущая непривычную умиротворенность. Он по-прежнему не чувствовал под ногами твердой почвы, но после исповеди Мирскому в душе улеглась суматоха, ушла куда-то черная, изнуряющая тоска.

Члены Нексуса входили в зал, занимали свои места, общались посредством слов и пиктов. В воздухе витало невыразимое. История, подумал Ланье. Решения, принимаемые в этом зале, не раз меняли судьбы миров. А сейчас на карту поставлено нечто неизмеримо большее. Чуть позже вошли Мирский с Корженовским и направились к нему по проходу. Мирский улыбнулся Ланье и сел рядом. Кивнув обоим, Корженовский прошел дальше и расположился за пультом, где шестеро дежурных техников — мужчин и женщин — обслуживали аппаратуру Шестого Зала.

Последними явились президент и председательствующий министр Дрис Сэндис. Они заняли свои места позади армиллярной сферы.

— Mens publica Нексуса провело голосование по предложению господ Мирского, Корженовского, Ольми и Ланье, — заявил председательствующий министр.

Ланье опешил, услыхав в этом перечне свою фамилию. В душе вспыхнули возбуждение и нервозная гордость.

— Необходимо подтвердить или отвергнуть итог голосования посредством физического плебисцита.

Вонзив пальцы в колени, Ланье озирал телепредов и сенаторов. О том, как проходило голосование, он не ведал. Быть может, свои решения они выражали пиктами, и весь зал сверкал, как рождественская елка?

— Окончательные рекомендации Нексуса приняты mens publica и выносятся на поименное голосование. Идентификацию и подсчет голосов берет на себя секретарь зала. Немедленно по завершении этой процедуры будет объявлен результат голосования. Уважаемые члены Нексуса, согласны ли вы принять исходное предложение об открытии Пути? Отвечайте «да» или «нет».

Зал взорвался хаосом криков. Несогласных, как показалось Ланье, было больше, но это, наверное, просто шалили нервы. Председательствующий министр взглянул на секретаря, сидевшего возле сферы, и тот поднял правую руку.

— Принимается. Рекомендует ли Нексус открыть Путь с целью его полного уничтожения, как просит господин Мирский?

На этот раз криков не было, лишь мягкий шепот пробежал под куполом.

— Отвергается. Путь будет открыт. Желает ли Нексус создать специальные Вооруженные Силы, чтобы защищать Путь к выгоде Бесконечного Гекзамона и его союзников?

Голоса как будто зазвучали громче, но определить, каких ответов больше — положительных или отрицательных, — Ланье не удалось. Депутаты и телепреды отвечали односложно, а некоторые и вовсе воздерживались, напряженно откинувшись на спинки кресел или опустив головы.

— Решение принято. Желает ли Нексус передать предложение и наши рекомендации на рассмотрение всего Земного Гекзамона, включая mens publica и телесных избирателей на Земле?

Снова голоса прозвучали в унисон.

— План не принят. Желает ли Нексус, чтобы в голосовании участвовали только mens publica Семи Залов и двух орбитальных объектов?

Опять — хор.

Ланье закрыл глаза. Все-таки это случилось. Можно будет снова заглянуть в пасть Коридора, Пути… Вероятно, даже узнать со временем судьбу Патриции Луизы Васкьюз.

— Принимается. В голосовании будут участвовать только mens publica трех орбитальных тел. Господин секретарь, имеются ли в вашем распоряжении списки этих избирателей?

— Имеются, господин председательствующий министр.

— Тогда можно публиковать рекомендации и начинать процедуру референдума. Завтра в это же время Нексус обратится ко всем гражданам трех орбитальных тел. На индивидуальное рассмотрение и изучение вопроса отводится неделя, вся относящаяся к нему информация, включая материалы слушаний, будет доступна избирателям. Затем, в течение двадцати четырех часов, все граждане должны будут проинструктировать своих дублей в mens publica, и еще через сутки состоится голосование. Нексус в недельный срок ратифицирует решение граждан Гекзамона, а после займется согласованием новой политики с президентом и председательствующим министром. По закону президент может отложить этот процесс на срок не более месяца из двадцати восьми дней. Но президент информировал меня, что отсрочки не требуется. Следовательно, в работе сессии объявляется перерыв. Благодарю вас.

В зале поднялась невиданная суматоха. Ланье смотрел, как телепреды и сенаторы перебрасываются пиктами, как некоторые обнимаются, а другие стоят столбом и потрясенно молчат. Навстречу спустившимся с подиума президенту и председательствующему министру шествовала группа консервативно одетых ортодоксов-надеритов.

Мирский помял переносицу и тихо произнес:

— Нехорошо. Я открыл шкатулку и выпустил беду.

— Что делать будете? — спросил Ланье.

— Думать. Долго. Почему я их не убедил?

— Потому что в скитаниях забыли про одну особенность людей, — предположил Ланье.

— Возможно. И что это за особенность?

— Мы шайка сукиных сынков. Вы к нам сошли, как аватара. А людям, наверное, не хочется, чтобы демиурги навязывали им свою волю. Возьмите хотя бы землян. Не очень-то им по душе, что их спасают.

Лоб Мирского прорезали глубокие морщины.

— Моя физическая сила невелика, — задумчиво проговорил он. — Говоря образно, я не взрывчатка, а скорее, катализатор. Однако если проиграю, наступят безнадежные времена.

Ланье ощутил, как к поверхности души поднимаются старые инстинкты.

— Тогда применяйте методы дзюдо, — посоветовал он. — Подумайте, какой мощью вы сможете управлять, когда откроется Путь.

— Мощью? — безмятежный взгляд Мирского застыл на Ланье.

— Социальный раскол. — В голове Ланье зрел безумный план. Выходит, он все-таки не пятое колесо.

— То есть?

— Кажется, нам надо позвать Ольми и навестить Сули Рам Кикуру.

— Сдается мне, вы придумали что-то любопытное, — улыбнулся Мирский.

— Не исключено. Еще мне надо потолковать с женой. Земля ущемлена в праве выбора. Недовольных уже достаточно, и даже без вашей помощи возможен взрыв. — Ланье до зубного хруста стиснул брошенную ему кость. От напряжения заныла шея, и он медленно потер ее ладонью.

— Ведите меня, дружище, — весело проговорил Мирский. — Судьба божества — в ваших руках.

ГОРОДСКАЯ ПАМЯТЬ ПУХА ЧЕРТОПОЛОХА

Под стенами дворца, в тенистом изумрудном благолепии, лежала долина Шангри-Ла. Угасающие лучи солнца золотым сиянием обливали горные пики. Карен до белизны в пальцах сжимала стылый каменный поручень балюстрады.

В первый же день конференции начались нелады.

На третьи сутки случился конфликт в городе Третьего Зала, где делегатам отвели квартиры на нижних этажах огромного серо-белого Девятого Века Путешествий — здания в форме метки для мяча в гольфе. Женщине из Северной Дакоты квартира показалась чересчур роскошной. «На родине мои друзья живут в лачугах из дерева и земли, — заявила она. — Не желаю шиковать, как королева».

Затем возникли разногласия по поводу фантастической среды, в которой предстояло сотрудничать делегатам. «Нельзя надеяться на устойчивые результаты, если мы утратим контакт с реальностью», — утверждал мужчина из Индии. Затем он потребовал соорудить подобие могольского дворца начала девятнадцатого века и, не найдя понимания ни в ком из делегатов, пригрозил выйти из проекта.

Сейчас он уже был на Земле.

Казалось, прямая и светлая дорога так и норовит свернуть в мрачное, непроходимое болото.

В конце концов оставшиеся делегаты подыскали рабочую обстановку, которая худо-бедно устраивала всех, — копию Шангри-Ла Джеймса Хилтона, созданную столетия назад в городской памяти Пуха Чертополоха для отпускников. Еще через несколько часов произошел новый эксцесс: два делегата влюбились друг в друга и теперь жаловались, что среда не позволяет им выяснить, подходят ли они друг другу. «Мы же здесь не для этого», — втолковывала Карен, но они были неумолимы. Сули Рам Кикуре пришлось вмешаться и объяснить, что среда для того и создается, чтобы исключить половые отношения. В этом проекте они могут только повредить деликатной психологической атмосфере. Влюбленные уступили скрепя сердце, но взяли в обычай капризничать по любому поводу.

Теперь и Карен, и Рам Кикура понимали, что шли к своему проекту с неоправданным идеализмом. Карен разбирал стыд: как это она, изучавшая людей столько лет, так опростоволосилась? Конечно, тут виноват оптимизм Рам Кикуры, ее бодрый адвокатский подход, а еще — упрямая подсознательная надежда, твердившая Карен, что рано или поздно делегаты возьмутся за ум, и все пойдет как надо…

Но люди — это всего лишь люди, пускай их убеждения сколь угодно правильны, а биографии безупречны. Вдали от среды, где им удалось найти и проявить себя, они мало отличались от детей.

Идеальная обстановка городской памяти действовала на старотуземцев слишком соблазняюще и откровенно бросала вызов Карен и Сули Рам Кикуре.

Кроме того, в атмосфере ощущалась какая-то загадочная напряженность. Что-то подсказывало Карен: вскоре на ее пути встанут препоны куда серьезнее.

— Не пора ли отдохнуть? — спросила Рам Кикура.

Карен усмехнулась:

— Это местечко для того и создано, чтобы отдыхать.

— Да, только к тебе это не относится. Тебе нужен отпуск. В этой среде мы — на десять часов объективного времени. Возвращайся к себе.

— В тело. Из царства снов.

— Именно. Из кошмара. И отдохни по-настоящему. Если что-нибудь сдвинется к лучшему, я дам знать. Если нет — закрою лавочку и разгоню всех по телам. Спровадим их на Землю и возьмемся за новый план. — Подняв брови и потупив голову, она взглянула на Карен в упор. — Идет?

— Да.

Спустя объективный час Карен у себя в квартире надела шелковое кимоно, тридцать лет назад подаренное группой уцелевших жителей Японии, и улеглась на кушетку с бокалом охлажденного «чертополохов-ского шардонне»; негромко играл Квартет Гайдна, музыка сопровождалась пиктограммами. Интерьер квартиры был переделан в открытую веранду с видом на пляж тропического острова. За широким и чарующе-синим океаном праздно коптил вулкан, его дым растекался по белым скирдам облаков. Над плетеным креслом Карен резвился соленый, теплый бриз.

Она могла бы и не выходить из городской памяти, где иллюзия была столь же полной, но здесь не досаждало ощущение, вернее, понимание того, что не только ее разум, но и тело — всего-навсего копия. Тонкий нюанс. Чего-чего, а тонких нюансов на Пухе Чертополоха хватало.

«Какие мы еще дети, — думала она, потягивая вино и невидяще глядя на далекий вулкан. — Может, Гарри прав: к черту все, пускай возраст берет свое. Может, за сорок лет мы все выгорели внутри, но только он остался честен до конца».

Мелодично загудел пульт комнатного контроля. Она откинулась на спинку кресла и апатично произнесла:

— Да?

— Госпожа Ланье, с вами желают поговорить двое. Один — ваш супруг, другой — Павел Мирский.

Карен вздрогнула от неожиданности. «Помяни черта!»

— Остров убрать. Стандартный интерьер.

Исчезли веранда, остров, вулкан и океан. Образовалась небольшая комната, обставленная в классически-скромном стиле Гекзамона.

— Хорошо.

В центре комнаты появился Гарри.

— Здравствуй, Карен.

— Как дела?

— Отлично. Вспоминал тебя. Давно хотел с тобой поговорить, но боялся помешать.

— Ничего, пожалуйста. — В воображении появился облик, который ей сейчас хотелось принять, — облик Бетти Дэвис, американской актрисы начала двадцатого века, холодной, сварливой, черствой и вместе с тем ранимой. Но пикторы были не в силах оказать ей такую услугу.

— Нам надо поговорить с Сули Рам Кикурой.

— Она все еще в городской памяти. Не дает цыпляткам заклевать друг дружку.

— Проблемы?

— Не идет у нас дело, Гарри. — Она отвела взгляд от изображения мужа и, заметив, что палец окунулся в вино, отставила бокал. — Вот, отдыхаю. А как Мирский? Что происходит?

— Назревают крупные неприятности. — Он объяснил ситуацию.

Настало время действовать — Гарри-то, оказывается, явился не по своей прихоти. Но действовать не хотелось. Даже просто шевелиться.

— Неужели Нексус мог на это пойти? Без согласования с Землей?

— Мирский поведал много удивительного, — ответил Ланье, — и я, честно говоря, не думал, что Нексус отклонит его просьбу. По-моему, открыть Путь да так и оставить — идея пагубная.

— Сули в курсе?

— Нет.

Мысли побежали быстро, неприязнь почти истаяла. Вновь они в одной связке, работают над одной проблемой. Кроме того, что-то в ее муже переменилось. Что с ним сделал Мирский? И со всеми?

— Хорошо. Я с ней свяжусь через городскую память и объясню, что дело срочное.

— Я люблю тебя. — Ланье растаял.

Совершенно против желания и к немалому ее удивлению, у Карен перехватило дух. Пришлось напрячься, чтобы сдержать слезы. Сколько лет она не слышала от него этих слов!

— Черт бы тебя побрал… — пробормотала Карен.

Перевел с английского Геннадий КОРЧАГИН

_{Окончание в следующем номере}

_{Публикуется с разрешения литературно-издательского агентства «Александрия»,}

_{представляющего интересы автора в России}

Пол Ди Филиппо ВАЯТЕЛЬ

Китс[18] был не прав.

Красота не вечна. Одной красоты слишком мало. Все неизменное — сомнительно. Ибо что есть жизнь, как не тщета, суета и неизбежные перемены — то мгновенные, то прорастающие исподволь?

Манерность истинна. Истина манерна. Это все, что мы знаем, а большего и не надо знать. Общество мутирует каждый день, каждый час, и индивиду не остается ничего иного, как следовать за ним. Даже если этот путь никуда не ведет.

Мечтательницы прошлого века, тоскуя о жизни иной, меланхолически напевали: «…ах, подарите мне новое платье, новые волосы и лицо!..»

Новое лицо.

Но высшие жрецы трансформации, почитаемые за всемогущих арбитров и законодателей моды, на деле лишь самые бесправные из ее слуг, ибо утрачивают собственную сущность в сумбуре произвольных, ими же вызванных к жизни перемен.

Поверьте тому, кто знает это лучше многих.

Искренне Ваш — доктор Строуд.

Девушка на больничном ложе как две капли воды походила на взволнованную мадонну. Я не помнил, как ее зовут: в клинике Строуда пациенты сменяют друг друга так часто и в таком количестве, что поневоле перестаешь воспринимать их как индивидов. Старшая сестра Мэгги Крауновер четко и без лишних слов просветила меня перед дверью палаты.

— Здесь Хана Моррелл, доктор. Четырнадцать лет, техник Лонг-Айлендской станции холодного термояда, кредит на солидную сумму. Органические дефекты отсутствуют. Обычная перекомпоновка.

Отсутствие органических дефектов — не слишком адекватная характеристика красоты, от которой даже у меня чуть ли не захватило дух. В окружении мониторов девушка полусидела, облокотившись на подушки: светлые струящиеся волосы, овальное лицо с нежной кожей оттенка перламутра, изумительные серые глаза, классический нос с легкой горбинкой. Изгибу полных губ могли бы позавидовать лучшие модели Рубенса.

Она улыбнулась, и мой внутренний голос возопил: «О Господи! Какого дьявола! Ты что, всерьез намереваешься улучшить это лицо?!»

Я протянул руку, и ее тонкие пальцы крепко пожали мои.

— Здравствуйте, доктор Строуд.

— Доброе утро, мисс Моррелл. Вы желаете биоскульптуру лица, насколько я понял?

Я постарался скрыть свое неодобрение. В конце концов все, о чем стоит волноваться, так это сумма ее кредита.

Девушка нерешительно кивнула, по-видимому, лишь в моем присутствии окончательно осознав, что собирается сделать.

Я заговорил быстро и убедительно — следовало рассеять ее последние сомнения и подтолкнуть к решающему шагу. Согласие на операцию она уже подписала, и мне совсем не хотелось упускать из рук жирный гонорар за не слишком утомительную работу.

— Ну что ж! Пора взглянуть на ваше будущее лицо! Мэгги не мешкая включила голосистему: в воздухе,

прямо над кроватью, сформировалось объемное цветное изображение женской головки, слегка просвечивающее в потоке ярких солнечных лучей, заливающих роскошную одноместную палату.

Какое разочарование… И почему я, глупец, решил, что эта девушка не такая, как все? Виной тому, конечно, ее необычайная красота. Нет, ничуть не отличаясь от остальных, она покорялась мейнстриму моды так же беспомощно, как любитель серфинга волне цунами.

Смесь евразийских и полинезийских черт: бронзовая, с оливковым оттенком кожа, складки эпикантуса в углах глаз, небольшой нос, тонкие губы, сильный подбородок, иссиня-черные лоснящиеся волосы. Синтетический дизайн, выполненный компьютерной системой клиники согласно указаниям пациентки на базе хранящихся в банках памяти графических элементов. С тех пор как в прошлом году состоялась окончательная интеграция Гонконга с японо-гавайской сферой влияния, это — или почти идентичное — лицо выбрали более 60 процентов моих пациенток.

— Отлично! Оно прекрасно вам подойдет, — солгал я, с тяжелым сердцем созерцая природную красоту, которую уничтожу навеки. И двинулся к ней, вознамерившись побыстрее покончить с делом.

— Постойте! — нервно воскликнула она, прежде чем я успел опустить руки на ее лицо. — Пожалуйста, объясните мне, что вы будете делать.

На сей раз я почти разозлился.

— Надеюсь, вы не сочли за труд прочесть наши брошюры, мисс Моррелл? Там изложено абсолютно все, и очень подробно.

У нее задрожали губы, и я тут же остыл.

— Ну хорошо. Слегка освежить память не повредит. Я собираюсь заглянуть внутрь вашего организма и стимулировать некоторые его клетки таким образом, чтобы они на время вернулись в эмбриональное состояние.

По лицу девушки разлилось несказанное изумление. Я вздохнул.

— Мисс Моррелл, вы когда-нибудь задумывались, как сформировалось то лицо, которым вы владеете от природы?

Она отрицательно качнула головой.

— В период эмбриогенеза клетки дифференцируются и складываются в некие определенные структуры, которые зависят от распределения потоков получаемой эмбрионом энергии. Представьте горный поток: благодаря гравитации вода всегда течет вниз, но конкретная форма русла зависит от плотности почвы и горных пород, градуса наклона и так далее. Точно так же сам механизм эмбриогенеза идентичен для всех индивидуумов, но ваши уникальные гены наложили на процесс вашего развития конкретные временные и пространственные ограничения. И вот результат — совершенно уникальная морфология! Понятно?

— Кажется, да.

— Прекрасно. Теперь о том, что я буду делать. Я собираюсь, применяя технику Бэннекерова психокинеза, непосредственно воздействовать на некоторые клетки вашего организма с целью снова пробудить в них способность к развитию, которую вы как взрослый человек утратили. Воздействовав на определенные зоны и активировав нужные энзимы — трипсин и другие, я заменю ваши врожденные генетические ограничения на новые. То есть на те, что позволят переконструировать ваше лицо.

Девушка была вовсе не глупа. Выслушав довольно сложное объяснение с искренним интересом и пониманием, она, казалось, успокоилась, но спросила:

— Что случится с моим прежним лицом?

— Хороший вопрос, Хана! — похвалил я. — Видите ли, клетки эпидермиса человека постоянно слущивают-ся, но под кожей образуются новые, которые постепенно поднимаются на ее поверхность, чтобы восполнить естественную убыль. В норме на это уходит около месяца. Прежде была такая болезнь, псориаз, при котором клетки эпидермиса замещаются гораздо чаще, скажем, раз в неделю. Я как раз и собираюсь вызвать нечто похожее. Примерно неделю, пока растворяются старые черты лица и формируются новые, вы будете выглядеть просто ужасно. Процесс, конечно, малоприятный, но полностью контролируемый и безопасный. К тому же я буду проводить ежедневную корректировку. Это вполне можно делать амбулаторно, но никто не желает публично демонстрировать даже временное уродство.

«Ну а я не желаю терять кругленькую сумму, набегающую за аренду отдельной палаты и полное обслуживание пациента».

— А кости? Их тоже надо изменять?

Я бросил оценивающий взгляд на голограмму.

— В этом нет необходимости. Новое лицо прекрасно сочетается со структурой вашего черепа.

Розовые уста приоткрылись для очередного вопроса, но я уже был сыт по горло ее вялыми сомнениями.

— Мисс Моррелл! Или вы хотите другое лицо — и тогда мы приступаем к делу, или не хотите — и тогда вы покидаете клинику. «М-да, сегодня мои врачебные манеры оставляют желать лучшего…» Я восемь лет учился в Университете Джона Гопкинса и еще четыре года в самом Институте Бзннекера. Я открыл собственную клинику десять лет назад, и за это время провел столько операций биоскульптуры, что давно сбился со счета. Так начинаем? Меня ожидают другие пациенты.

Она покорно кивнула. Подчинив ее своей воле, я ощутил порочный трепет обладания полной властью над человеческим существом… и попытался его подавить. Впрочем, без особого успеха. Испытывая нечто вроде отвращения к себе, я возложил руки на ее обреченное лицо.

И нырнул в мир чужой плоти.

Не знаю, как передать ощущения экстрасенса при помощи слов, предназначенных только для выражения обычных пяти чувств. Я, во всяком случае, так и не выучился за все эти годы. Должно быть, это принципиально невозможно, умы и получше моего терпели фиаско. Ближе всего понятие синестезии — путаницы чувственного восприятия, когда свет выступает как звук, а звук как свет, и все же это лишь слабое подобие того, что происходит на самом деле.

Но кроме слов, иного способа нет.

Внешний мир внезапно исчез, и я ощутил освежающий, солнечный вкус здоровой юности Ханы. Я мог бы наслаждаться часами потоком этой жизненной силы, столь не похожей на жалкое достояние увечных, юродивых и умирающих, с которыми мне приходилось иметь дело в медицинской школе (того затхлого вкуса я выносить не мог и потому посвятил свой талант биоскульптуре). Одернув себя, я опустился ниже, окунувшись в суетливый клеточный автоматизм структур, которые мне предстояло изменить. Купаясь в голубом сиянии, сытенькие клетки довольно урчали, упрямо следуя собственному ограниченному порядку вещей. Я очертил конфигурации лицевых мускулов, вознесся на купол черепа, опустился к носовой впадине, обследовал обе глазные, побывал там и сям, ощупал челюсти, проверил прикус, коснулся лба, затылка и висков. И когда выучил все наизусть, приступил к изменениям.

Кажется, кто-то из писателей провозгласил, что нет и не может быть искусства без сопротивления материала. То, чем я занимаюсь, по всем существующим канонам является искусством, а материал, с которым я имею дело, вообще из самых неподатливых.

Пластичная масса, над которой я трудился, никак не желала отступать от строжайших инструкций поведения и упорно противилась вторжению. Мембраны грозно сыпали ослепительными искрами, псевдоподии разгневанного шума пытались грубо вытолкать меня из ее организма, но я продолжал натиск, зная, что победа, как всегда, останется за мной. Обозначив стратегически важные пункты, я приказал тканям расти здесь, рассасываться там; мобилизовал меланин и отправил его в поход на кожные покровы, стимулировал железы, вынудил к отступлению лимфоциты… Я сделал наконец все, что хотел — и вынырнул из-под ее кожи во внешний мир.

Солнечный свет резко ударил в глаза. Зажмурившись, я неуклюже отступил от кровати пациентки, и Мэгги пришлось поддержать меня.

— Ой! Что вы со мной сделали? — воскликнула Хана. — У меня под кожей просто мурашки бегают!

— Придется привыкать. Это только начало.

Я направился к выходу, но, чувствуя себя немного виноватым, задержался в дверях.

— Простите, мисс Моррелл, если я был несколько груб…

Девушка даже не услышала меня; прижав ладони к лицу, она пыталась на ощупь определить, что происходит с ее плотью.

* * *

В духоте переполненного шумного ресторана витали густые клубы дыма, спирально завиваясь к потолку. Почти все присутствующие беспрестанно курили, кто табак, кто калифорнийскую синсемилью. В обществе, где любой выпускник Института Бэннекера может излечить вас от рака легких за гонорар, превышающий годовой заработок обычного врача, курение превращается из дурной привычки в один из самых броских символов богатства и высокого общественного статуса.

А мы — Жанин и я — проводили сегодняшний вечер среди подлинных богачей. После утомительного дня в клинике я вдруг почувствовал, что заслужил абсолютно все, что могу себе позволить. То есть клуб «Radix Malum», гордо венчающий Гарлемский пилон: одна лишь панорама, что открывается из окон его ресторана, полностью оправдывает безбожно вздутые цены.

Жанин оживленно болтала, я слушал вполуха, неторопливо прихлебывая неприлично дорогой коктейль.

— …И могу поклясться, эти малыши с каждым днем становятся все умнее и умнее! Так что, скорее всего, возрастной ценз опять будет понижен. Причем очень скоро. Нет, ты можешь представить себе голосующих двенадцатилеток? Помню, когда мы были детьми, весь мир считал, что даже в пятнадцать слишком рано. Как ты думаешь, тут все дело в мнемотропинах? Знаешь ли, временами мне стоит огромного труда хотя бы на шаг опережать собственных учеников.

Я пробормотал несколько слов о реверсированной эволюции, возвращающей человеческому детенышу ту самостоятельность, которой большинство млекопитающих обладает с момента рождения. Честно говоря, меня занимал совсем другой вопрос: осмелюсь ли я сегодня ночью удовлетворить свое любопытство касательно Жанин?

Мы познакомились более года назад на вечеринке, устроенной одной из моих клиенток. Не успел я переступить порог, как был сражен. Волной ниспадающие на плечи тяжелые черные волосы, темные глаза, узкое лицо с высокими скулами и крупным носом, а все вместе — сияющая красота, безмерно превосходящая сумму своих составляющих. Ни разу в жизни я не видел таких густых и длинных ресниц.

«Какой гений сотворил это лицо? — сразу же подумал я. — Что за стиль? Он мне совершенно не знаком». И затем пробормотал вслух: «Ты! Циничный ублюдок! А вдруг она настоящая?»

Я напористо подошел к ней — без всякого стыда, со всей наглостью, какую мог позволить себе публично. И невзирая на вызывающую неотесанность и бестактность, я ей понравился. Мы стали любовниками в тот же вечер, упав поверх пальто, наваленных на обширном ложе хозяйской спальни на втором этаже. Я был настолько взволнован и потрясен, что мне и в голову не пришло нырнуть ей под кожу в поисках следов возможных изменений.

Потом я уклонялся от этого совершенно сознательно. Она была мне слишком дорога, и было бы настоящей пыткой узнать, что кто-то чужой манипулировал ее плотью. Но неведение становилось не менее мучительным. Я тряхнул головой и чуть ли не застонал.

— Что-то случилось? — тут же спросила Жанин.

— Нет, ничего. Просто задумался о безумном мире, в котором мы живем. Насколько все было проще лет, скажем, пятьдесят тому назад. Эффект Кирлиана, зачатки обратной биосвязи — вот и все. Никакого тебе чтения тела как книги, ни Боже упаси каких-то переделок…

Она накрыла узкой ладонью мою руку, вяло лежащую на скатерти из натурального льна.

— Раньше я никогда не слышала от тебя таких слов, Джек. Наверное, у тебя был ужасный день. Почему бы нам не поехать домой?

Идея показалось мне недурной, так что мы подозвали официанта (это был, конечно, не робот, а человек — за такие-то деньги), и тот снял с моей кредитки надлежащую сумму, не забыв, разумеется, о собственных чаевых.

На полпути к выходу чья-то вытянутая рука ухватилась за полу моего изысканного пиджака.

Обернувшись, я узрел холерическую физиономию цвета сырого мяса. Мужчина был пьян и пребывал в агрессивном расположении духа. Мне показалось, что я где-то его видел, но не мог припомнить, где.

— Лопни мои глаза, если это не светлейший доктор Строуд, знаменитый демагог и парагон! — провозгласил он заплетающимся языком. — Почему бы вам не пропустить с нами стаканчик-другой, любезный доктор? Просто чтобы доказать, что мы больше не в обиде друг на друга. Выпьем за то, что вы вышвырнули нас из своей вонючей клиники!

Быстро оглядев честную компанию собутыльников, я заметил тощего, в пух и прах разряженного субъекта — и сразу все вспомнил.

— Послушайте, я в принципе не занимаюсь лечением болезней. Тем более таких тяжелых, как иммуно-дефициты. Я ничего не могу сделать для вашего друга.

— Ты врешь, высокочтимый ублюдок! Можешь! Но не хочешь. К каждому честному сенсу приходит столько больных, что он не в силах их обслужить! А Митч живет на клонированных антителах с гарантией восемьдесят процентов! А ты со своими сверхталантами за бешеные деньги бабам кожу разминаешь?!

— Это называется биоскульптурой, — произнес я ровным голосом. — Я биоскульптор. Прошу запомнить.

Жанин изо всех сил тянула меня к выходу. Зал замолк; все лица повернулись в нашу сторону.

— А я говорю, ты грязный кожемяка! — выкрикнул краснолицый, начиная выбираться из-за стола.

Я остановил его, ухватив за плечо. Аура толстяка смердила страхом и дурной жизнью. Мне понадобилось всего полсекунды, чтобы спровоцировать жестокий приступ грудной жабы. Пусть теперь попробует доказать, что это моя работа. При его комплекции такие приступы самое обычное дело.

— Пойдем, — сказал я Жанин, которая глядела на меня, как на самого Сатану. Или, по крайней мере, на Фауста.

Этой ночью она не позволила мне прикоснуться к ее телу.

* * *

Я разглядывал кисти собственных рук с каким-то неестественным хладнокровием, зная, что вот-вот случится нечто ужасное. Я чувствовал странную дрожь и трепет моей плоти, но отчего-то никак не мог нырнуть себе под кожу, дабы выяснить, что происходит. И, подобно пациенту, вынужден был наблюдать за тайной своего тела со стороны.

Внезапно жуткая боль пронзила каждый мой палец. Тыльные стороны ладоней вспухли, почернели и полопались, как свиной окорок в перегретой духовке, открывая взору кровавое мясо с белыми участками костей. Кожа поползла лоскутами, повисая на запястьях подобно лепесткам гниющей орхидеи.

Задыхаясь, я пробудился в мокрых от пота простынях, с бешеным пульсом и в полном одиночестве. Жанин покинула меня. Восстановление гомеостаза потребовало непозволительно долгого времени, но я загнал-таки кровяное давление в сакраментальные ПО на 80. Потом я включил лампу, закурил и начал размышлять о том, что со мной происходит.

Когда я поступил в Институт Бэннекера, новичкам сразу же велели изучить — наряду с фундаментальными трудами вроде «Происхождения видов» — небольшое эссе «О бородавках», написанное в прошлом веке неким доктором Льюисом Томасом. Суть его в довольно остроумном рассуждении о том, что бородавки могут быть излечены посредством «определенного умственного процесса». На семинаре инструктор, процитировав эти слова, призвал нас обратить внимание на одно из авторских примечаний, которое все мы, как водится, пропустили: «Я с радостью вручу своему подсознанию честь проделать подобную работу, поскольку, будь я сам субъектом процесса, у меня бы ничего, конечно, не получилось.

В отличие от Томаса, — продолжил инструктор, — вы как специалисты сможете контролировать все функции своего организма, включая и те, что автономно управляются подсознанием. Более того, опираясь на собственный опыт, могу заверить, что искушение постоянной самокоррекции становится иногда почти непреодолимым. Вот мой единственный совет: не поддавайтесь ему! Правильно натренированное подсознание справится с задачами мониторинга и ремонта тела неизмеримо лучше, чем ваш рациональный рассудок.

Все вы в обязательном порядке пройдете соответствующий тренинг, а закончив обучение, будете сохранять самые высокие показания физической и умственной формы практически всю жизнь. Собственно говоря, мы даже не можем указать верхней границы этого временного периода. Но лишь при условии, что вы не станете заниматься праздным самокопательством! Оно всегда приносит вред, а не пользу.

Итак, вот вам первый парадокс нашей профессии: обладая абсолютной властью над чужими телами, мы бессильны перед своим собственным! Самовмешательство оправданно лишь в случае возникновения деструктивной петли обратной связи, влекущей лавинообразное нарастание изменений в организме.

Надеюсь, вас приятно удивит один из эффектов тренинга подсознания: подавление ночных кошмаров…»

За последние десять лет мне не приснилось ни единого кошмара. Обычные сны — сколько угодно, ни один из них даже отдаленно не напоминал нынешнее кровавое видение.

Мне нельзя допускать ничего подобного. Ночной кошмар — верный знак того, что подсознание вступило в битву с самим собой (по крайней мере, это верно для людей моего типа), а также следствие сбоев функций моего тщательно выверенного гомеостаза.

Я снова лег и, проделав в уме не менее дюжины различных очищающих мозг упражнений, ухитрился наконец заснуть.

Больше мне ничего не снилось. Наутро я проснулся от боли в опухших кистях рук.

* * *

Я всегда гордился обстановкой своего кабинета в клинике. Стены, обшитые панелями из натурального дерева, увешаны дипломами, лицензиями и сертификатами Медицинской ассоциации, на полу пушистый ковер цвета бургундского вина; застекленная горка красного дерева у дальней стены выгодно демонстрирует коллекцию античных objets d'art. Неправильной формы кристалл на моем столе доставлен из русской колонии на Марсе; он обошелся мне в четыре носа и две подтяжки грудей. Композицию завершает великолепная голограмма внушающего уважение здания Института Бэннекера. Конечный эффект — общая атмосфера уверенного спокойствия и престижа, оказывающая весьма благоприятное воздействие на перспективных пациентов.

После ужасной ночи комната казалась мне безвкусной декорацией, вызывающей лишь одно, вполне определенное желание: немедленно покинуть ее. Увы, я не мог его осуществить, принимая во внимание мою практику, репутацию и вес в обществе…

К тому же беседа с сидящей напротив женщиной никак не способствовала бодрости духа.

Дама безумно меня раздражала.

Ее нельзя было назвать вздорной, кичливой или надменной; как раз с такими пациентками я сталкивался постоянно и наловчился срезать их одной-двумя репликами. Напротив, эта женщина демонстрировала ту степень болтливой доброжелательной тупости, которая кого угодно доведет до белого каления. Каждый мой вопрос, казалось, лишь сообщал дополнительную энергию бессмысленному потоку несвязных реплик относительно людей и событий, о которых я ровно ничего не знал и знать не хотел. Пытаясь выяснить, что она намеревается сделать со своим телом, я получал взамен хронику ее светской жизни за истекшие полгода.

При ее внешности подобная безмозглость казалась еще более удручающей…

Когда бы крылатой богине Победы удалось донести свое лицо нетронутым до наших дней, несомненно, они смотрелись бы друг в друга как в зеркало. Классический орлиный профиль на нежной лебединой шее, огромные глаза (пустые, как у кошки), очень коротко подстриженные платиновые волосы плотно облегают великолепный череп. Мех и шелка она носит с небрежностью королевы.

Странно, подумал я, но в мою жизнь вдруг начали врываться женщины. Сначала Жанин, потом та девочка, Хана, о которой я почему-то думаю все утро. И вот, пожалуйста, еще один персонаж… Эми Сан-жур — так она назвалась.

Мне всегда нравилось общаться с женщинами, я предпочитал их компанию мужской. Возможно, потому, что ими легче управлять? Но теперь (холодный отказ Жанин, Хана, постоянно занимающая мои мысли) роли, кажется, переменились.

— Мисс Санжур, — быстро проговорил я, когда она на миг замолкла, чтобы перевести дыхание. — Мне кажется, вы страдаете так называемой общей слабостью.

Насколько я понял, это и впрямь был лейтмотив ее бесконечного монолога.

— Что?.. Ах да, конечно! Какой вы чуткий, доктор Строуд. Да-да, это и есть моя проблема. У меня просто нет сил, чтобы справиться со всеми делами, которыми я вынуждена заниматься! Даже подумать страшно! Бесконечные приемы, свидания, путешествия, благотворительные мероприятия… Это так утомительно!

— Рекомендую недельный курс повышения общего тонуса, — авторитетно заявил я, прикидывая, сколько же удастся из нее вытянуть. — Я поработаю над вашими мышцами, возможно, следует повысить синтез АТФ… Скажем, с завтрашнего дня?

Она нахмурилась. На прозрачном лице было прямо-таки написано, что она лихорадочно листает в уме записную книжку. Наконец тонкая морщинка на ее лбу разгладилась.

— Ну разумеется, доктор, ведь здоровье превыше всего, не правда ли? Я просто обязана поставить себя на ноги!

— Вы абсолютно правы, — любезно заверил я, поднимаясь, чтобы проводить ее до двери. Моих ноздрей слегка коснулся изысканный запах дорогих духов. Какое все-таки печальное несоответствие тела и разума.

В дверях она остановилась и протянула руку. Мне не оставалось ничего иного, как пожать ее.

Со скоростью света мир вывернулся наизнанку и тут же возвратился в прежнее состояние. Вздрогнув, я очумело потряс головой.

— С вами все в порядке, доктор? — спросила она заботливым голосом профессиональной медсестры.

— О… пустяки. Просто не выспался. Все в полном порядке.

Она ослепительно улыбнулась.

— Поберегите себя, доктор. Завтра вы мне нужны свеженьким, как огурчик.

— Я постараюсь.

Она ушла. Перед тем как отправиться в палату Ханы Моррелл, я прогнал по телу тест срочной диагностики. Ничего особенного. Но воспоминание о ночном кошмаре, сигнализирующем о невыявлен-ном отклонении от нормы, по-прежнему угнетало меня.

Когда я вошел, Мэгги как раз закончила объяснять, как следует пользоваться опущенным к подушке терминалом. Хана, лицо которой…

Я видел это уж не помню сколько раз, однако происходящая за ночь трансформация всегда потрясает меня. От вчерашней прелести не осталось и следа. Распухшее лицо утратило форму, волосы выпадали клочьями, освобождая место для тех, что вырастут позднее.

— Как вы себя чувствуете, Хана?

— Хорошо. Немного странно, но хорошо.

— Значит, можно продолжать. Я вижу, мисс Крауновер показала, как работает наша система связи. С сегодняшнего дня вам придется выражать свои мысли и желания только этим способом. Я намерен парализовать ваши голосовые связки на весь оставшийся срок пребывания… чтобы избавить от искушения поболтать! Не следует перенапрягать формирующиеся лицевые мускулы. Что касается еды, то к источнику нектара и амброзии вас уже подключили.

Она засмеялась.

— Я готова.

— Что ж, тогда приступим.

Мои руки обхватили ее поруганную плоть.

Та сопротивлялась еще сильнее, чем вчера. Погружение было скорее грубым прорывом; турбулентные вихри изменяющихся структур подхватили меня и понесли. Пришлось применить всю мою мощь для элементарного считывания процесса, а мелкие, но необходимые коррекции оказались почти непосильным трудом. Скользкая гортань шипела и извивалась, как рассерженная змея. Наконец я пробкой вылетел из мрачно-алых, сочно хлюпающих потрохов.

Промямлив несколько слов о завтрашней встрече, я поспешил покинуть палату.

Когда Мэгги обеспокоенно спросила, все ли в порядке, я грубо посоветовал ей заняться своими делами и оставить в покое мои. Она была слишком хорошо вышколена, чтобы разрыдаться мне в лицо, но (как случайно выяснилось впоследствии), сделала это в укромном месте.

* * *

Обнаженная, Эми Санжур отличалась от богини Победы лишь в одном отношении: у нее не было крыльев.

Я был безмерно счастлив тем, что мне не придется уродовать это совершенное тело. Любуясь элегантными линиями ее плоти, пока она неторопливо облачалась в белые одежды клиники, я вновь подумал о странной традиции человечества: становясь все более могущественным, все меньше ценить дары природы. Едва успев научиться изменять тела, мы тут же стали считать продукт девятимесячной работы матки заведомо несовершенным. Казалось бы, все должно быть наоборот: затратив столь титанические усилия на довольно скромные достижения, человек тем более обязан восхищаться изумительной легкостью, с которой все это проделывает природа.

Увы. И кто я такой, чтобы изменить существующий порядок вещей?

— Я намеревался дополнительно предложить косметические процедуры для вашей кожи, — заметил я, когда она оделась и села на кровать. — Но вижу, что в этом нет ни малейшей необходимости, мисс Санжур.

— Зовите меня Эми, доктор. Разве не утомительно произносить «мисс Санжур» по сто раз на день целую неделю?

— Ну разумеется… Эми. Надеюсь, вы уже ознакомились с нашими достопримечательностями?

— О, ваш бассейн превосходен, а гимнастический зал выше всяких похвал. Я совершенно уверена, что за эту неделю получу все, что мне необходимо.

— Приятно слышать. Может быть, вы порекомендуете мою клинику вашим знакомым? Однако пора начинать.

Она опустилась на подушки, приняв дразняще целомудренную позу с плотно сжатыми коленями. Внутренне одернув себя, я осторожно положил руки на ее плечи: хоть малейший слушок об интрижке с пациенткой — и Комитет по этике незамедлительно обеспечит мне кучу неприятностей.

Прежде чем покинуть внешний мир, я слегка помедлил; я не забыл, что случилось со мной при первом физическом контакте с этой женщиной. Возможно, это всего лишь совпадение. А может быть, и нет.

Вот сейчас все и выяснится, подумал я, ныряя в нее как можно глубже.

И тут же вылетел назад.

— О-ох! Какой шарлатан сотворил эту мерзость?! — горестно возопил я.

— Мерзость? О чем вы говорите? — Она казалась искренне удивленной.

— Ваши мышцы! Они изливают целые потоки ядов усталости, как на финише марафонской дистанции. Теперь понятно, почему вам постоянно не хватает энергии.

— Да, я действительно посещала психокинетика какое-то время назад. Думаю, не стоит называть имен — друг семьи, и все такое. Мне не верится, что он мог…

— Однако это единственно возможное объяснение. Следовало бы немедленно аннулировать его лицензию…

Тут я вспомнил, что сотворил с сердцем мужчины из ресторана — и смолк. Но нет, это совсем другое, всего лишь несчастливое стечение обстоятельств! Я был пьян, меня спровоцировали…

— Но вы можете исправить положение, не выясняя, как это случилось, не так ли? Я больше не пойду к нему. Честное слово.

— Это противоречит медицинской этике… Но без вашего свидетельства я все равно ничего не могу сделать.

— Значит, все останется как есть. Начнем, доктор? Я снова погрузился в ее тайную суть, ощутив

резкую горечь тканей, обнимающих гордый костяк, и начал вносить необходимые изменения. Они были столь настоятельными, настолько не терпели отлагательства, что потребовалась сверхчеловеческая концентрация внимания, какой я не пользовался уже многие годы. Чувство времени мне полностью изменило.

Я все еще продолжал опасаться неожиданной слабости, поразившей меня при нашем первом контакте, однако ничего подобного не произошло. И тем не менее, работая с плотью и кровью Эми, я постоянно ощущал какое-то странное внутреннее беспокойство… Словно бы в то же самое время некий невидимый субъект усердно трудился надо мной.

— Ах, доктор, это было изумительно, — с блаженной улыбкой промолвила она.

* * *

Случалось ли кому-нибудь из вас хоть раз в жизни ощутить, как нечто ценное неотвратимо ускользает из ваших беспомощных рук? (Уходит любовь, уходит талант, а ты не знаешь почему, но только ты уже не тот, каким всегда хотел быть… и рад бы измениться — но как?)

Те, кому это знакомо, поймут, что происходило со мной во время пребывания в клинике Эми Санжур. Мозг мой более всего напоминал пыльную бутылку прокисшего вина, забытую в подвале, куда больше никто не придет. С рассеянным видом совершая ежедневный обход, я обращался с пациентами столь безразлично и небрежно, что до сих пор не понимаю, почему никто из них не возмутился и не покинул клинику с шумным скандалом.

Раз за разом я нырял в самого себя, с величайшей осторожностью пытаясь локализовать источник неприятностей. Расщепление подсознания? Но кошмары мне больше не снятся. Объективное физиологическое отклонение? Если и так, то настолько незначительное, что даже со всеми моими выдающимися талантами его невозможно нащупать… тончайший сдвиг фокусировки, которому и названия-то нет.

Я старался как мог, чтобы мои самоинспекции не мешали основной работе. С переменным успехом.

С Эми все было в полном порядке; тело ее быстро восстанавливало нормальные функции, нарушенные умышленным вторжением. Этой работой я гордился. Я заметил, что провожу с ней вдвое больше времени, чем с другими пациентами, и возлагаю на нее руки гораздо чаще, чем действительно необходимо. Я уверил себя, что мой интерес совершенно невинен и проистекает из удовольствия купаться в ее здоровой ауре. Она принадлежала к категории пациентов, охотно сотрудничающих с лечащим врачом; к тому же я более не испытывал никаких побочных эффектов, ныряя в ее блистательную вибрирующую плоть.

Другие пациенты продвигались не столь успешно. В том числе Хана. К счастью, это была единственная тотальная биоскульптура лица на этой неделе; сомневаюсь, чтобы в нынешнем моем состоянии я справился еще с одной. Моя работа с Ханой постепенно приняла весьма поверхностный характер (как там кожа, темнеет? Ну и ладно, не стану трогать меланоциты. Узелок на верхней челюсти? Сковырнем и забудем). В минуты просветления я и сам дивился, почему отношусь к ней столь непрофессионально. Разве что подсознательно мщу за нелепое, тщеславное желание заменить природную красоту дорогостоящим продуктом рыночной моды? Однако раньше подобные случаи не вызывали у меня моральных осложнений, да и с какой стати — я сам один из столпов модного бизнеса.

Вскоре я нашел кардинальное решение проблемы, старательно избегая мыслей на данную тему. Действуя подобно неодушевленному, но талантливому зомби, я сводил мозоли, прочищал склеротические артерии и выжигал волосяные луковицы там, где они были неуместны.

Внешний мир, казалось, тоже присоединился к ужасному заговору против меня, постоянно напоминая, кем я стал и от чего отказался.

…Катастрофа на орбитальной фабрике, сотни пострадавших, включая штатного терапевта; требуются медики-добровольцы, связаться по номеру… Я не позвонил.

…При демонтаже древнего атомного реактора группа рабочих получила сверхдозу облучения; требуются многопрофильные сенсы для восстановления клеток спинного мозга, связаться… Я приглушил звук до начала очередной передачи.

Однажды утром я осознал, что сижу в кабинете, мечтая обладать талантом к трансформации неодушевленной материи. Интересно, что бы я тогда делал? Обращал свинец в золото? Сколотил бы состояние, управляя колесом рулетки? Все что угодно, все равно это будет честнее того, чем мне сейчас приходится заниматься.

Дверь распахнулась без стука, и влетела перепуганная Мэгги.

— Доктор, лучше бы вам пойти и посмотреть! Это мисс Моррелл. Ночью с ней что-то случилось!

Мы с Мэгги помчались сломя голову.

Еще в коридоре я услышал истерические рыдания Ханы. Зеркало у нее отобрали, и она дрожащими руками ощупывала руины своего бедного лица.

Вся моя работа пошла прахом. Вместо улыбающегося личика терракотовой статуэтки, которое вчера было практически готово, я увидел бугры и свисающие складки сморщенной кожи — словно какой-то недоумок шутки ради сунул на миг в огонь пластиковую куклу.

— О Господи, — пробормотал я. Мне стало дурно.

— Мониторинг показывает массивное возмущение лимфатической системы, доктор, — сообщила Мэгги. — Почти как при слоновой болезни.

Распухшими губами из колышущихся воланов и драпировок щек Хана отчаянно закричала:

— Доктор, сделайте хоть что-нибудь!

Но я не мог. Я не мог заставить себя прикоснуться к ее ужасающей плоти.

* * *

Наконец он убрал руки с моего лица.

— Да, кто-то изрядно наследил… Боюсь, доктор, вас истоптали вдоль и поперек, как главную аллею центрального парка.

Решившись обратиться за помощью к одному из моих коллег, я готов был буквально ко всему, но только не к этому. Неизвестный науке яд или вирус, новая форма умопомешательства и еще десятки причин вертелись у меня в голове — какие угодно, кроме истинной.

— Что, черт побери, вы имеете в виду? Он изучал меня с холодной симпатией.

— Только то, что сказал. Над вами потрудился один из нас. Вы, конечно, этого не поняли, поскольку он ухитрился сразу же поставить на ваши таланты не менее дюжины блоков. Так что самостоятельно вы не могли ни исправить положение, ни даже догадаться, что происходит. А он получил свободный доступ ко всем системам вашего организма и, будьте уверены, устроил в них полный кавардак. Очень элегантная работа… одна из лучших, которые я видел. Насколько я понял, его целью было не лишить вас мастерства, но извратить его и сбить с верного пути. И как это вы никого не прикончили? Можете считать, что вам крупно повезло.

Я не мог поверить свои ушам. Однако придется. Все сходится.

— Выходит, это я изуродовал девушку?

— Разумеется. Все, что вы с ней под конец творили, давало непредсказуемые результаты. По-другому и быть не могло, ведь желая почесать нос правой рукой, вы поднимали левую ногу… В общем, вы меня понимаете.

— Надеюсь, она успокоилась? Вы уже начали исправления?

— Конечно. Думаю, мне удалось уговорить ее помалкивать. Я пообещал, что вы вернете ей свой гонорар и компенсируете вынужденное непоявление на работе.

— Очень хорошо. А что со мной?

— Я восстановил все, что смог обнаружить. Теперь, когда блоки с вашего внутреннего восприятия сняты, вы и сами сможете подчистить остальное.

— Я у вас в долгу, — сказал я, поднимаясь, чтобы проводить его до двери.

— Просто найдите того, кто это сделал. Его следует остановить. Мы не можем терпеть преступника в нашей среде.

Найти-то я его найду, подумал я. Но вот найду ли ответ на вопрос: почему?..

* * *

Этой ночью, крепко прижимая к себе спящую Жанин, я пожелал обрести хоть какую-то определенность в своей жизни. Я вошел в нее и обследовал архивные записи ее клеток в поисках отпечатков искусственных манипуляций на уровне морфологии. Я не нашел ровным счетом ничего — ее тело было таким, каким его сотворила природа. Но легче мне не стало: у меня не было никакой уверенности, что мои таланты полностью восстановились. Да и в чем вообще я теперь мог быть уверен?!

Ночь была непроглядной и бесконечной, как пещерный лабиринт, а тело Жанин — холодным и неподатливым, словно его веками, капля за каплей, обволакивали слои минеральных солей.

В качестве официального терапевта Эми Санжур я имел право на ограниченный доступ к файлам ее досье. Я не мог, конечно, покопаться в ее финансовых делах или, скажем, выяснить, за кого она голосовала последние десять лет; однако ее биографические данные (как информация, потенциально полезная для диагностики и выбора методики лечения) были в полном моем распоряжении.

Я вызвал послужной список.

НАЕМНЫЙ ТРУД. ТЕКУЩИЙ ГОД: НЕ РАБОТАЕТ.

Это я и сам знал. Она рассчитывала, что мне не придет в голову копать дальше, а я, дурак, именно так и поступил.

Я пошел назад во времени. Вот оно!

ПСИХОКИНЕТИК. ОКОНЧИЛА ИНСТИТУТ БЭННЕКЕРА В 2045 ГОДУ. СПЕЦИАЛИЗАЦИЯ: НЕЙРОПАТОЛОГИЯ. ОСТАВИЛА ПРАКТИКУ В 2051 ГОДУ ПО ПРИЧИНАМ ЛИЧНОГО ХАРАКТЕРА.

Ведьма.

Но почему?!

Я торопливо просмотрел все доступные мне файлы, отчаянно пытаясь отыскать хотя бы кончик ниточки, разматывающей грязный клубок. И я нашел. Увидев это, я сразу понял, ЧТО упорно билось о броню моего сознания, как мушка об экран монитора.

СЕСТРА: ЭЛИЗАБЕТ САНЖУР. РОДИЛАСЬ В 2029 ГОДУ, СКОНЧАЛАСЬ В 2053 ГОДУ. ПРИЧИНА СМЕРТИ: ВНУТРЕННЕЕ КРОВОТЕЧЕНИЕ. НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ ПРИ ЛЫЖНОМ СПУСКЕ В ГОРАХ.

Горы, сказал я себе. Ну конечно, горы! Я столько лет пытался похоронить это воспоминание навсегда, что почти преуспел в своем намерении…

В медицинской школе у меня не было никаких проблем. Мне нравилось учиться, у меня был острый и цепкий ум; химия, анатомия, физиология, хирургия и лабораторные исследования — я глотал это, как легкую закуску. Потом я прошел Бэннекеровы тесты (со средним твердым баллом 4,0) — и место в институте мне было обеспечено.

В первые месяцы студенческой жизни у меня все еще не было проблем. Помню, каждому из нас вручили по бактериальной культуре, квартирующей в чашке Петри: колониям микроорганизмов наши любительские психопробы не могли причинить особого вреда. Овладев таинством управления живыми тканями, равно как искусством контроля над собственным телом, я почувствовал себя самим Господом Богом.

Потом нам доверили осматривать больных. У меня буквально чесались руки показать, на что я способен.

Я и сам себе не могу объяснить, в чем причина того, что ауры тяжелобольных оказывают на меня столь гнетущее воздействие (чего-чего, но такого я совсем не ожидал). Знаю только, что, ныряя в плоть искалеченных, умирающих, туберкулезников, раковых и тому подобных больных, я полностью теряю самоконтроль и, позабыв обо всем, чему меня когда-либо учили, отчаянно барахтаясь, погружаюсь в трясину их боли, беспомощный, как обычный пациент.

Трясущийся, я выползал из их кровоточащего нутра с безумной тахикардией, едва-едва справившись с азами настоящей работы. Как я ни пытался скрыть свой постыдный порок, инструкторы, разумеется, быстро его обнаружили. Я прошел специальный курс лечения — оно не помогло. Я все-таки закончил институт, ясно понимая, что могу заниматься только биоскульптурой.

Вот почему тогда, в Инсбруке, спускаясь к подошве горы по трассе повышенной сложности, я проскочил без остановки мимо этой красивой женщины. Она, наверное, довольно долго лежала здесь одна — у кряжистой сосны, в которую врезалась на полном ходу, в огромном, неправдоподобно ярком кровавом пятне на белом снегу; тоненькая струйка крови все еще текла из ее посиневших губ. Я продолжил спуск и, достигнув ближайшего горного приюта, уведомил штатного медика.

Когда врач и команда спасателей отыскали ее с вертолета, она была мертва.

Никто тогда не поинтересовался моей фамилией, и я был совершенно уверен, что никто не знает, кто я такой.

Оказывается, я ошибался.

Она спокойно лежала в постели. Увидев меня, она сразу же села и, ослепительно улыбнувшись, открыла рот, чтобы высказать очередную благоглупость, однако что-то в выражении моего лица подсказало ей, что игра окончена. Прекрасные черты, казалось, претерпели странную трансформацию, явив передо мной совсем другого человека — властного, жестокого и решительного.

— Ну как мы себя чувствуем, доктор Строуд? — с ядовитой усмешкой осведомилась она.

— Послушайте, Эми…

— Не смей пачкать мое имя, грязный убийца! — выплюнула она мне в лицо.

Это меня взорвало. Да что эта женщина знает обо мне и о моей жизни?! Разве я выбирал? Мне что, нравится быть неполноценным? Ворвавшись в мирок спокойствия и красоты, где я много лет укрывался от внешнего мира, она лишь чудом не разрушила его… в угоду эгоистической мести за смерть, которую я был не в силах предотвратить!

Словно прочитав мои мысли, она взвизгнула:

— Ты даже не попытался, подонок! Ты проехал мимо!

Я потерял контроль над собой, и мои ладони обхватили ее горло. Но я не стал сжимать пальцы. Я нырнул в нее.

За неделю саботажа она прошлась по мне от головы до пят, но я, кто лечил ее столь бережно и любовно, я выучил эту великолепную плоть наизусть. Я вошел в нее легко и просто, как ступня в разношенный башмак, зная, что в то же самое время она, пылая жаждой убийства, ныряет в меня. Однако мои системы подсознательной защиты были полностью восстановлены, и я положился на них.

Что ж, теперь она узнает, каково на вкус ее собственное дерьмо.

…Я плыл по шумным артериям — вверх, вверх, целясь прямо в сердце, но она остановила меня в предсердии мощной завесой лимонно-желтого огня. Я метнулся к желчному пузырю, выдавил его жгучее содержимое в двенадцатиперстную кишку и, прежде чем она меня там обнаружила, пронесся по легким, грубо топча альвеолы. Здесь она чуть меня не накрыла, но я вывернулся и ускользнул. И устремился к мозгу — в надежде перегрузить ее синапсы, но увы! Пылающая синим огнем ненависти блокада была тут как тут. Пришлось, отступив, удовлетвориться основательным расшатыванием зубов. Удирая все дальше на юг, я исхитрился по пути устроить контрактуру плеча. Что она делала в это время со мной — знал только Бог!

Я не могу определить, как долго продолжалась эта битва. На каждый мой выпад следовал молниеносный ответ, каждый отвоеванный мною кровавый дюйм она мастерски отбирала назад. Я знал (но только потому, что все еще был жив), что мои собственные системы защиты держали удар не хуже.

Наконец по обоюдному молчаливому согласию, мы разъединились.

Я вернулся в организм, сотрясаемый болью. Комната поплыла перед глазами, когда я, выпустив из рук недвижное тело, неуклюже отступил от кровати. Конечности распухли от отеков, одно колено было наверняка сломано, но подсчитывать убытки я не стал; этим занялось подсознание, начав ставить антиболевые блоки.

Эми выглядела ничуть не лучше. Все лицо ее было в кровоподтеках от лопнувших капилляров, правая рука сломана в запястье, а я даже не помнил, чтобы атаковал этот сустав.

Мы подозрительно уставились друг на друга, постепенно осознавая всю глубину своего падения. Двое медиков, связанных сентиментальной клятвой о непричинении вреда, почти такой же древней, как сама цивилизация, пытаются убить друг друга! Наша ненависть друг к другу испарилась, хотя и не бесследно.

— Я мог бы устроить тебе огромную кучу неприятностей с властями, — сказал я наконец.

— Взаимно.

— Ну и к чему нас это приведет?

Она помолчала. Потом с завистью произнесла:

— Ты был великолепен.

— Взаимно.

— И что тебе дает эта работа? — спросила она, очертив здоровой рукой полукруг, долженствующий обозначать клинику.

Я пожал плечами.

— Хлеб с маслом.

Она кивнула и нахмурилась, что-то прикидывая и обдумывая. Я молчал, поскольку не знал, что сказать. Когда молчание стало почти невыносимым, она заговорила.

— Я никогда не прощу тебя, Строуд, и все же… — Да?

— Тебе, наверное, нужен помощник?

Перевела с английского Людмила ЩЕКОТОВА

Пол Ди Филиппо ФАНТАЗИИ В СТИЛЕ «РОК»

Автор рассказа, который вы только что прочли, один из самых молодых писателей Америки, заслуживших авторитет у читательской аудитории.

Естественно, редакции захотелось представить новейшую американскую прозу от имени ее апологета.

Сегодня мы публикуем интервью П. Ди Филиппо журналу «Если», которое подготовил по нашей просьбе редактор «Интеркома» Андрей Чертков.

Беседа состоялась с помощью электронной почты.

Пол, русские читатели вас почти не знают. Не могли бы вы рассказать немного о себе?

— Я родился в 1954 году и последние двадцать лет живу в грехе (если можно так выразиться) со своей подругой и помощницей Деборой Ньютон. Читать «твердую» НФ я начал в 1965 году, когда мне а руки попала книга Рэймонда Джоунса, которая называлась «Год, когда упала звездная пыль»[19]. С тех пор фантастика навсегда стала моим любимым чтением, хотя в колледже мои вкусы существенно расширились. Сейчас мы снимаем себе жилье, имеем машину, сделанную двенадцать лет назад, да и вообще живем скромно.

— Почему из всех направлений НФ вы выбрали киберпанк?

— Свой первый рассказ я продал в 1977 году в малотиражный журнал «Un-Earth» («Внеземелье») — в нем, кстати, были опубликованы дебютные рассказы таких авторов, как Гибсон, Рюкер и Блэйлок[20]! Весьма неплохой рекорд для маленького журнала, а заодно и напоминание всем, какими ценными могут быть для литературы подобные издания. Однако я не делал каких-либо целенаправленных попыток стать профессиональным писателем вплоть до 1982 года. Лишь сейчас, двенадцать лет спустя, я только-только начинаю выбираться на твердую почву. Научную фантастику я начал писать просто потому, что это был мой самый любимый вид литературы, наиболее соответствующий моему мировоззрению. Что до киберпанка, то я вступил на этот путь независимо от других писателей. Например, мой рассказ «Детство Карла Великого», номинированный на «Небьюлу», был написан и напечатан еще до того, как я прочел хоть что-то из вещей Гибсона или Стерлинга. Но раз уж я связал свое творчество с творчеством этих двух (и некоторых других) писателей, то мне теперь совершенно ясно, что киберпанк — это самое волнующее, самое жизнеспособное направление в современном НФ-андерграунде, а следовательно, я тоже хочу вложить в него свои скромные два цента!

— Насчет «двух центов» вы, наверное, слишком скромничаете. И все же — какое место вы отводите в этом направлении себе?

— Я последний киберпанк «с членским билетом», у которого нет до сих пор собственной книги. По различным причинам я не смог отдаться полностью литературной деятельности, когда это движение достигло наивысшего расцвета. Однако теперь, возможно, я стал более зрелым как автор и могу извлечь пользу из того, что наработали другие, и таким образом сотворить нечто такое, что продвинет литературу киберпанка еще на один шаг по пути, по которому он когда-то отправился.

— Какое значение, на ваш взгляд, имел киберпанк для развития фантастики?

— Киберпанк выполнил два больших дела: он заставил мирок научной фантастики, замкнутый, изолированный, варящийся в собственном соку, обратить хоть какое-то внимание на то, что происходит во внешнем мире. С другой стороны, он заставил внешний мир признать существование НФ! Думаю, это пошло на пользу им обоим.

— А что представляет из себя киберпанк сейчас? И существуют ли какие-то новые и важные направления в американской НФ, которые могут оказать влияние на ее дальнейшее развитие?

— Думаю, что лучше всех в ситуации разобрался фантаст и критик Альгис Будрис, когда сказал, что киберпанк неминуемо разделится на сотни течений и направлений, которые будут соответствовать тому, что делают отдельно взятые писатели. Мы можем видеть сейчас множество дурных имитаций под киберпанк, однако те, кто первым отметился на этом поприще, уже перешли к чему-то другому, привлекшему их внимание: Марк Лэйдлоу, например, недавно написал книгу в жанре «саспенса», а Майкл Суэнвик — роман в жанре «твердой фэнтези». Так что я полагаю, что сейчас, пока не наступил какой-то очередной волшебный момент времени, когда сольются воедино различные литературные силы, — увы, я не настолько волшебник, чтобы предсказать, когда он наступит, — киберпанк мертв. Да здравствует?..

— Как вообще появляются новые направления в фантастике? Они возникают спонтанно или этому способствуют какие-то внутренние причины?

— Я думаю, что здесь, по-видимому, действует смесь бессознательных причин и осознанных планов. Динамика социального, политического и культурного развития приводит к тому, что начинает вызревать новая форма искусства, ну а затем отдельные художники намеренно «поднимают волну», чтобы самим оказаться на ее гребне. Отсюда все эти манифесты, статьи и тому подобное. Однако вы на можете искусственно создать направление, чье время еще не пришло. Вот, скажем, такое направление, как «техноготика» — как мне кажется, оно сейчас умирает а зародыше.

— Техноготика? Любопытный термин…

— Насколько я понимаю, техноготика — это такая небольшая мания, которая существует главным образом а Великобритании как попытка искусственно привнести причудливые порождения фантазии а наш реальный мир. Мне думается, что самыми знаменитыми образцами «техноготической» фантастики можно назвать романы Сторм Константайн[21], хотя я и не уверен, согласится ли она с этим утверждением. Впрочем, с моей точки зрения, эта попытка провалилась а самом начале.

— Каковы ваши планы насчет собственного первого романа? Над чем вы сейчас работаете? Когда ждать прорыва?

— Я написал уже четыре романа, и два, надеюсь, вскоре будут опубликованы. Энди Уотсон, который создал издательство «WCS Books» и уже выпустил книги Дика и Рюкере, планирует издать мой роман о заговоре, который называется «Шифры». Далее, Стив Браун, редактор журнала «Science Fiction Еуе», вознамерился издавать книги (его первым релизом будет старый роман Джона Ширли), и вот он планирует выпустить мой роман в жанре современной сатиры, который называется «Печенка Джо». Ну и, кроме того, нью-йоркское издательство «Four Weils, Eight Windows» («Четыре стены, восемь окон») выпустит в апреле 95-го мой сборник из трех повестей, озаглавленный «Трилогия в жанре парового панка». Надеюсь, что эта последняя книге будет доступна куда более широкой аудитории, нежели мои журнальные публикации.

— Кстати, знаете ли вы, что ваша дебютная книга вышла как раз-таки не в США, а в России? Ее издал маленьким тиражом за свой счет Борис Завгородний. Это сборник «Киберпанки на Волге», где напечатано четыре рассказа Ди Филиппо и четыре рассказа Брюса Стерлинга.

— Честно говоря, я впервые об этом слышу! И я очень рад за себя, Брюса и Борисе! Надеюсь, эта книге станет раритетом, за которым будут охотиться коллекционеры, что принесет нам всем троим финансы, необходимые для нашего плутократического уединения!

— Не собираетесь ли вы как-нибудь приехать в Россию?

— Мой родной штат, Род-Айленд, был основан колонистами, бежавшими от религиозных преследований, которым они подвергались не территории только зарождавшихся тогда Соединенных Штатов, и это был некий своеобразный «эксперимент» по насаждению терпимости и демократии. Таким образом, мы имеем традиции диссидентстве, неприятия условностей, но также и злостного индивидуализма, поскольку живущие здесь люди не испытывают особой любви к власть предержащим. И я чувствую некое душевное расположение к России, которая сейчас вступает в подобный, но куда более грандиозный эксперимент, и мне очень хотелось бы приехать к вам просто для того, чтобы разделить с вами и ваши радости, и неизбежные горести. Не говоря уже о том, что мы с Деб никогда не упустим случая отведать новую кухню.

— Между прочим, у нас есть направление, несколько схожее с вашим киберпанком. Его представители называют себя «турбореалистами».

— «Турбореализм» — отличное название! В одном своем рассказе, который назывался «Одна ночь в телевизионном городе» и был напечатан в антологии «Universe 1» («Вселенная 1»), составленной Робертом Силвербергом, я вывел героя по имени «Турбо». Я всегда думал, что это одно из самых ключевых слов, являющихся в некотором смысле квинтэссенцией конце XX веке. И все же боюсь, что, несмотря не все усилия Борис Завгороднего, присылавшего мне образцы русской НФ на английском языке, я прискорбно мало знаю о современных русских писателях-фантастах. Но антология новой русской фантастики, мне кажется, может найти хороший сбыт в США.

— В ваших рассказах много говорится о рок-музыке и рок-музыкантах.

— По мне, уже нет никакого смысла спорить о том, имеется ли сходство между НФ и поп-музыкой как двумя формами искусства XX века — это сходство, разумеется, есть, и оно очень притягательно и плодотворно. Слушание рока может научить писателя многим полезным трюкам и приемам, которые могут быть перенесены в НФ. (Все мы знаем о том, сколь многим Гибсон обязан Лу Риду[22].) Моя самая, по-видимому, любимая — и, увы, уже не существующая — группа всех времен — это «Steely Den»[23], которая получила свое название благодаря одному из романов Уильяме Берроуза. Когда я пишу, я обычно слушаю программы радиостанции, которую финансирует местный колледж, и мне, как правило, нравится большая честь вещей. А вообще-то мои вкусы довольно эклектичны, хотя я не большой поклонник шумной и громкой музыки. Вчера, например, я слушал новые записи «Soundgerten» и «Everything But the Girl», e после этого — старые вещи «The Style Council», Джо Стреммера, Дэвида Бирна и Морриси.

— Как вы относитесь к фантастике в кинематографе и на телевидении? Какие фильмы и сериалы вам особенно нравятся, а какие нет?

— С течением времени я все более и более начинаю разочаровываться в НФ-кинематографе. Спецэффекты становятся асе более зрелищными, а сценарии все тупее и тупее. Я предпочитаю классические итальянские картины (Феллини, Роселлини и т. д.) и малобюджетные фильмы вроде тех, что снимает Джим Джармуш. Что до телевидения, то я смотрю только новости и передачи о природе; меня привлекают такие дисциплины, как биология и зоология, что, кстати, объясняет мою склонность к стилю «рибофанк». Возможно, что мне и понравились бы какие-то телефильмы, однако я нахожу, что музыке и книги забирают у меня все свободное время.

— Вы упомянули стиль «рибофанк». Не могли бы вы пояснить, что это такое?

— «Рибофанк» — это термин, который я придумал несколько лет назад. Корень «рибо» — от «рибосомы», важного элементе органической клетки. А «фенк» — так называется музыкальный стиль, пионером которого были Джеймс Браун и другие исполнители. Иными словами, подразумевается, что это такой вид прозы, где биология играет более важную роль, чем кибернетике, в стиль ее скорее джазовый и заводной, нежели расслабленный, томный и угрюмый. Позже я написал несколько вещей в этом ключе, в затем, добавив к ним «Манифест рибофанка», напечатал в паре мест. Короче, это направление, которое в нестоящий момент представляю я один.

— А как вы относитесь к повальному увлечению компьютерными играми?

— Компьютерные игры — это еще одна неисследованная область. После первоначального азарта, который они вызвали у меня еще где-то в начале 80-х, я более никогда не играл в них у себя дома. Мне куда больше по душе «аркады»[24], происходящие в нашем таком реальном и таком нездоровом мире! А вообще-то, если бы у меня было время, я с удовольствием покопался бы в имитационных пакетах типе «SimCity»[25].

— Каким, на ваш взгляд, будет наш мир в начале XXI века?

— Если мы прежде не убьем самих себя и всю планету, то мы накануне чертовски увлекательных событий!

— Спасибо за интервью.

Также хочу поблагодарить за помощь в организации интервью Бориса Завгороднего, Сергея Бережного, Леонида Рыжика и Брюса Стерлинга.

Владимир Михайлов ПОЛНАЯ ЗАПРАВКА НА ИССОРЕ

Красивый плакатик, — сказал Федоров. — Что там, распродажа?

Изнов не сразу понял, что имелось в виду. Да и слово «плакатик» вряд ли подходило: надпись висела прямо в небе.

— Переведите кто-нибудь, — попросил Федоров, постоянно затруднявшийся с языками. — Меркурий, вы разбираетесь в здешней письменности? По-моему, она чем-то напоминает вашу.

— О, несомненно, — с готовностью согласился Меркурий. — Эти знаки тоже состоят из прямых и кривых линий.

— Остряк хренов, — отозвался Федоров.

— Во всяком случае, мне таких языков не преподавали, — проговорил Изнов. — Хотя… Эй, смотрите-ка!

Мгновением раньше надпись моргнула и приняла другие очертания.

— Ага, — пробормотал Меркурий. — Уже лучше. Это окинарский язык, а он, по сути дела, лишь испорченный синерианский. Сейчас… М-м… Слова я понимаю, но смысл весьма туманен. «Сегодня жизнь стоит 8.125 соров. Спешите! Может быть, это ваш шанс!»

Восклицательный знак выглядел угрожающе, как занесенный ятаган.

— Прелестно, — озадаченно проговорил Федоров. — Это что, реклама страховой компании? Хорошо бы понять: много это или мало?

— Да какая разница? — сказал Изнов. — Главное

— мы прилетели.

— Только вот куда? — поинтересовался Федоров, свирепо сощурившись, словно глядя в прицел.

* * *

Они — посол Терранской Федерации на Синере Изнов и советник посольства Федоров вместе с синерианским дипломатом, для удобства называвшим себя Меркурием, — вынуждены были срочно покинуть планету на корабле Меркурия: в Синерианской Империи не любили критиканов.

Продержавшись в сопространстве, насколько хватило энергии, беглецы, послав лишь единственный сигнал, о котором уже упомянул Федоров, вынырнули в нормальном континууме. Им удалось поймать луч маяка, который и дал направление на ближайшую планету. Меркурий посадил корабль на последнем пределе мощности. Так и не дождавшись традиционных вопросов извне, они включили обзорные мониторы. И увидели надпись.

* * *

— Меркурий, красавец мой ласковый, куда к разэдакой бабушке вы нас затащили?

Федоров сказал это по-террански, оборот же был чисто русский, так что имперский дворянин понял его буквально и ответил следующее:

— Все мои бабушки с давних пор пребывают в мире вечного блаженства; но я не уверен, что мы прибыли именно туда.

— Да, — подтвердил Изнов. — Откровенно говоря, непохоже.

И он снова включил внешние мониторы, ранее выключенные ради экономии энергии, которой было мало, в отличие от денег и топлива, которых не было совсем. Возникшее на экране никак не совпадало с тем, что можно и нужно было ожидать на нормальном интерпланетарном космодроме мало-мальски цивилизованного мира.

Обширный, едва ли не за горизонт уходивший старт-финиш порта, был совершенно лишен деловой строгости, сдержанного спокойствия, какое бывает свойственно такого рода предприятиям.

На необозримом поле воистину яблоку негде было упасть. Как и груше, и сливе, и любой, даже самой мелкой ягодке из того множества, что здесь покупалось и продавалось с прилавков, лотков, из палаток, из кое-как сколоченных павильонов, а также прямо с машин; плоды покрупнее были насыпаны прямо на бетоне — тут и там возвышались целые пирамиды. Однако это вовсе не было овощным рынком: здесь имелось все на свете, а может быть, даже несколько больше. Кроме того лишь, что должно было бы иметься: кораблей и всего с ними связанного.

Такая вот была картинка. Увлекательная, но не вполне постижимая.

— В Галактике всякое бывает, — сообщил Федоров тоном человека, внутренне приготовившегося ко всяческим неприятностям. — Да и какое наше дело? Давайте лучше решать, что предпримем. Просить топливо у властей? Сомнительно. Ждать, что откликнутся на мой сигнал? Еще хуже. Будь здесь корабли, мы договорились бы о топливе с кем-нибудь из капитанов, но кораблей нет. Взять оружие и выйти на большую дорогу с целью личной наживы? Чревато опасностями, да и как-то неудобно: мы все-таки официальные лица, пусть и в бегах… Что же остается? Продать Мерка в рабство и на эти деньги заправиться? Хотел бы я знать, Меркурий, сколько могут за вас дать. Хватит хоть на одну цистерну?

— Больше, чем за вас, во всяком случае, — огрызнулся дворянин.

— Ладно, друзья, — проговорил Изнов примиряюще. — Не такие уж мы плохие дипломаты, чтобы не выговорить сотню-другую тонн топлива и контейнер протида для сопространственного прыжка. С ними мы доберемся до Федерации Гра, свяжемся с Террой, объясним ситуацию…

— Послушаемся вас, — согласился Федоров. — Все готовы? Спускаемся.

Они спустились. Створки люка медленно разошлись. В тамбур ворвался теплый, пронизанный каким-то сладко-горьким ароматом воздух и монотонный, многосложный гул толпы.

* * *

Нет, это было совсем иначе, чем виделось на экране монитора. Вновь прибывших сразу потрясла внешность местных обитателей. Нет, в общем и целом они походили и на людей, и на синерианцев, если не считать глаз. Удлиненные органы зрения их, как сразу выяснилось, обладали не одним, а тремя зрачками, и от этого возникало впечатление, что всякий житель этой планеты видел тебя не с одной, а одновременно с трех сторон. Да, странно было вместо привычных — и на Терре, и на Синере — глаз наблюдать подобие полу раскрывшихся стручков, по три зрячие горошины в каждом…

Поэтому люди вовсе не сразу стали замечать, что шумели, толкались и торговались далеко не все. Оказалось, были и молчаливые. И рядом с прилетевшими постепенно возникла целая такая группа.

Федоров насторожился. Но, видимо, зря. Потому что молчаливые туземцы, казалось, не обратили на людей никакого внимания. Они были целиком и полностью заняты кораблем. Несколько минут прошло в полном молчании. Потом один из них, в длиннополом черном одеянии и круглой шляпе, неожиданно повернулся к Меркурию и что-то спросил. Ответить Меркурию помешал Федоров.

— Ваше Приятное свечение, — сказал он с напором. — Попросите его перейти на граанский. Пусть скажет, где здесь кормят. И насчет заправки тоже. В кредит.

Трехзрачковые очи долгополого не выразили удивления. Он продолжал уже по-граански, с ужасающим акцентом:

— Пообедать здесь можно. Купить топливо тоже. Сколько корабль тратит при разгоне? И какова полная емкость?

— Триста пятьдесят. Сжигает восемьдесят.

— Вполне прилично. Ну а какова предельная грузоподъемность?

— А собственно, почему это вас интересует? — спросил Федоров, вызывающе задрав подбородок.

— Вы что, собираетесь купить корабль? Должен вас огорчить: он не…

— Может быть, я просто хочу предложить вам выгодный фрахт: мне нужно срочно отправить товар, а у вас пустые трюмы, видно по амортизаторам. Почему бы вам не слетать хотя бы на Ливеру? Рядом! Оплачено будет хорошо, не сомневайтесь. На Иссоре скупые не выживают.

— Мы не берем фрахт! — отрезал Меркурий.

— Тогда давайте поговорим о продаже.

— Похоже, тут хотят распорядиться кораблем без нас, — проговорил Федоров по-террански. — Иссора? Вот, значит, где мы оказались.

В неожиданно наступившей тишине особенно выразительно прозвучал глубокий вздох Меркурия. Синерианский дворянин сделал шаг назад и низко, в пояс, поклонился Изнову.

— Простите, посол, — произнес он громко. — Боюсь, что я привел вас к гибели. Неумышленно. Однако это не уменьшает моей вины…

— Что вы, друг мой! — встревожился посол. — Какая вина?!

Меркурий распрямился. Гордо откинул голову.

— У нас, имперского дворянства, — проговорил он надменно, — существует старинный обычай. Виновный в роковой ошибке, из-за которой попадают в беду другие, на их глазах приговаривает себя к смерти и приводит приговор в исполнение, испросив прощение тех, кого невольно предал. И вот я прошу вашего прощения, посол.

— Но, однако же…

Не слушая, Меркурий повернулся к Федорову.

— И вашего прощения, советник…

— Да бросьте валять дурака, Меркурий, — ответил Федоров неуважительно. — Что это вам ударило в голову?

— Сам не зная, — ответил Меркурий, — я привез вас сюда, на Иссору. И потому, спасая свою честь, должен уйти. Прощайте, господа!

— Черта с два! — пробормотал Федоров, хватая Меркурия за руки. — Нас и так мало, нас тут собираются обобрать, а вы еще выкидываете номера почище цирковых…

— Не выламывайте мне руки, советник, — процедил Меркурий. — Не поможет. Мы уходим из жизни, останавливая сердце, этому нас учат сызмала.

— Одну минутку, — поспешно проговорил Изнов.

— Меркурий, послушайте… Кто мог знать, куда нас вынесет? Не улети мы — нам наверняка пришлось бы куда хуже. Да и что вы нашли тут такого страшного?

— Наивный друг мой! — изрек Меркурий драматически. — Вы не видите страшного? Вот оно — приближается!

И он жестом античного трибуна указал на пробиравшиеся сквозь толпу машины военного образца.

— Это Иссора! — на сей раз Меркурий произнес название планеты вполголоса, словно пугаясь самого сочетания звуков. — Мир самого жестокого в регионе законодательства, планета произвола. И я…

— Меркурий! — перебил его Изнов. — Мы глубоко чтим обычаи. Но не пострадает ли честь дворянина и разведчика, если вы оставите нас в таком… неопределенном положении? Мы, к сожалению, не умеем уходить из жизни так легко, нас этому не учили…

— Нас учили сначала подраться как следует, — добавил Федоров.

— Покоряюсь судьбе, — промолвил Меркурий.

* * *

Их было пятеро, вооруженных как на войну хранителей закона, и на улыбку Полномочного посла никто из них и не подумал ответить. Рослые, плосколицые, с носами, более всего напоминавшими утиный клюв, с теми же строенными глазами, которые у полицейских казались еще более всевидящими и беспощадными. Особенно свиреп был начальник.

Он остановился перед прилетевшими. Оглядел их и в качестве собеседника выбрал Меркурия, видимо, потому, что по облику синерианского сановника угадал в нем расово родственное существо. Блюститель порядка откашлялся и произнес несколько слов на местном языке. Меркурий разразился в ответ длинной фразой, чем вызвал у собеседника звуки, более всего напоминавшие рычание крупного хищника.

— В чем дело? — вполголоса спросил по-террански Изнов, почуявший неладное. — Вы объяснили ему, что мы хотим лишь заправиться?

— Он не требует никаких объяснений, — ответил синерианин. — Просто объявил, что в ближайшие часы мы предстанем перед судом.

— Скажите ему, что мы дипломаты! — велел Изнов. — Наши личности неприкосновенны согласно всем Галактическим Законам, не говоря уже об Альдебаранской конвенции… Нет, лучше я сам ему скажу!

И он обратился к полицейскому по-граански:

— Глубокоуважаемый господин офицер! Являясь дипломатом высокого ранга, готов обратить ваше внимание на…

Не пожелавший, видимо, чтобы его внимание обращали, полицейский чин не стал ждать, пока Изнов закончит тираду.

— Мое дело, — отчеканил он, — не вести переговоры, а предупредить вас о том, что вы обязаны не позже, чем через пятнадцать часов предстать перед судом Великого Сброда для определения меры наказания. При неявке будете казнены по месту обнаружения как за попытку к бегству, йомть!

Офицер подал команду; его подчиненные тут же опечатали люки корабля, грузовой тоже, и выстроились позади своего начальника.

— Чтобы пресечь попытку к бегству, пользоваться кораблем запрещаю, — добавил офицер на прощание. И заключил: — Йомть!

— Но если корабль опечатан, где же мы будем ночевать? И потом, мы даже не знаем, где тот суд, в который должны явиться!

— Ночевка — ваше дело, — ответил полицейский спокойно. — Иссора не тратит денег на размещение преступников.

Мотор полицейской машины взревел, и фургончик укатил.

— Ну что же, пойдемте хотя бы под крышу, — предложил Федоров.

* * *

Не менее получаса прошло, прежде чем они оказались в здании космопорта, в гулком зале. Перед тем как найти дорогу сюда, им пришлось долго блуждать по коридорам и боковым переходам. Пробираясь по темным туннелям, прилетевшие наугад отворяли двери. Бывшие кабинеты и служебные помещения были забиты пустыми ящиками, картонными коробками, а также сложенными в аккуратные кипы мешками из синтетической рогожи. Ничто не указывало на причастность здания к космическим сообщениям. Хотя…

В одном из былых кабинетов Федоров задержался. Могло показаться, что он принюхивается — сосредоточенно, как охотничий пес.

— Посол… Вам приходилось когда-нибудь иметь дело с протидом?

— Только слышал. Да, вспомнил: этот мир обладает самыми большими в регионе его запасами. «Иссора», верно, протид. А что?

— Да так… — пробормотал Федоров неопределенно. — Готов спорить, что некоторое количество этого вещества находилось здесь не так уж давно. И не такое уж малое, иначе запах не сохранился бы. А ведь корабли здесь, судя по всему, не садятся…

— Я помню только, что он радиоактивен, — сказал Изнов. — И, кажется, служит предметом контрабанды.

— Он обладает своеобразным запахом, — уточнил Федоров, — и легко обнаруживается. Поэтому контрабанда протида требует особых условий. Тем не менее есть места, где она процветает.

— Мы не затем сели здесь, чтобы бороться с контрабандой.

— Разумеется, — ответил Федоров кратко. — Идемте дальше.

— Самое время начать аукаться, — с невеселой усмешкой проговорил Изнов. — Кажется, мы основательно заблудились.

— Как-нибудь выберемся, — бодро откликнулся Федоров. — Сюда…

На сей раз они угадали верно. В этом зале была какая-то жизнь. На табурете сидела немолодая девица с вязанием. Путники остановились перед ней.

— У меня такое ощущение, что мы стали невидимками, — проговорил Федоров после паузы. — Может быть, она незрячая? Тогда хотя бы услышала: мы пробирались сюда весьма громко…

Глаза вязальщицы, после этой фразы оторвавшиеся от рукоделия и остановившиеся на вновь прибывших, были, насколько можно судить, в совершенном порядке, и в них прочитывалась устойчивая скука. Она произнесла несколько слов.

— Она спрашивает, откуда мы прибыли. Но мне, откровенно говоря, не хочется называть…

— Придумайте что-нибудь. Какой мир поминал тот парень? Ливрея? Вот и назовите его. — Ну ладно, Ливера, — согласился синерианин и пустился в объяснения.

Слушая его, девица пронзала путешественников голографическим взглядом.

Вскоре в одной из стен зала отворилась почти незаметная дверца, и появилась дама в желтом одеянии. В руке она держала чемоданчик.

— Медицина… — опасливо пробормотал Федоров.

И в самом деле, медицинская дама вручила каждому по большой таблетке и жестами показала, что следует расстегнуть одежду на груди. Затем сделала вид, что кладет таблетку в рот и тщательно разжевывает. Из того же чемоданчика достала бесконтактный инъектор.

— Наверняка гадость какая-нибудь, — поморщился Федоров. — А, ладно, двум смертям не бывать…

Он забросил таблетку в рот и после мгновенного колебания начал жевать. Двое настороженно смотрели на него. Дама поднесла инъектор к его шее справа. Зашипело. Федоров сглотнул. Подмигнул.

— Бывает хуже. Впечатление, как от рюмки водки. Жаль, запить нечем. Нет, честное слово, там градус. Даже голова закружилась…

Он жестом показал, что пьет — дама замахала руками, начисто отвергая, видимо, такую возможность. Изнов и Меркурий жевали. Дама показала им на жесткий диванчик. Подняла руку, согнула два пальца, остальные вытянула.

— Господи! — не удержался Федоров. — Семь пальцев, а? Эй, и у этой… Я думал, они только с лица такие… А они еще и семипалые.

— Советник! — сухо окликнул его Изнов. — Вас просят присесть и, видимо, обождать чего-то в течение пяти… минут? Часов? Дней?

— Интересно, — не без усилия проговорил Федоров через несколько минут. — Если это была прививка, то, может, у них эпидемия? Мор? И оттого такой бардак?

— Да нет, — возразила дама лениво, — у нас все Здоровенькие. А бардак потому, что вас занесло на государственный космодром, которым давно никто не пользуется: садятся на частных. А тут нынче рынок, у государства денег нет.

— Что же у вас с деньгами так слабо? — поинтересовался Изнов.

— А властям не до заработков. Построили правовое государство, теперь достигают Великого Бреда, — сказала дама-медик и зевнула.

— И долго его еще достигать?

— А вот все разворуют, — пообещала дама, — тогда и достигнут.

Федоров вдруг широко раскрыл глаза.

— Эй! Вы что — по-нашему говорите?

Дама пожала плечами:

— Нормально говорю, по-иссорски. Как и вы.

— Не знаю я никакого иссорского. В жизни не слыхал.

— Зачем же я вас, по-вашему, кормила таблетками? Прививка языка. Государство обеспечивает каждого прибывшего. Чтобы гарантировать равные условия при отправлении правосудия.

— Что же, — насторожился Изнов, — здесь всех прибывших судят?

Дама подняла на него удивленный взгляд.

— А разве бывает иначе? Конечно, всех.

— Своих давно уже всех пересудили, — вмешалась рукодельница.

— Потрясающе интересно… И что же, вот вас тоже судили?

— Нас, местных, — поведала дама, — судят сразу по достижении совершеннолетия. Всех.

— У нас правосудие это… — рукодельница начала и запнулась. — Все забываю слово. При..? Про..? Ну, напомни…

— Превентивное, — важно произнесла дама. — Самое, йомть, демократическое.

— Вы полагаете? — усомнился Изнов.

— А как же. Всеобщее равенство перед законом. Все должны быть судимы. А если одних осудят, а других — нет, где же справедливость?

— Да это и не так страшно, как кажется, — утешила рукодельница.

— Некоторые все же выживают.

— Зорамир, — строго заметила дама, — ты уж очень… Не перед своими все-таки. — И снова зевнула. — Ну ладно, пойду подремлю.

— Да-да, мы не смеем злоупотреблять вашим временем…

— Вы лучше ищите ночлег, — посоветовала Зорамир. — Идите на рынок…

— На старт-финиш, то есть? — уточнил Федоров.

— Ну да… И сразу же присмотрите семьи, да и прекословов тоже.

— Ничего не понимаю, — развел руками Изнов.

— А вы, советник? Меркурий, может быть, хоть вы в чем-нибудь разобрались?

— Да все вроде бы ясно, — бодро проговорил Федоров. — Вперед!

* * *

Они снова оказались на обширной площади, что гудела, волновалась, дымила, жевала, глотала, топала… Но если при первом появлении чужеземцев внимание толпы было обращено не на них, а на их корабль, то теперь, стоило путешественникам появиться на крыльце, как сразу несколько десятков бросилось к ним, опережая друг друга, расталкивая, отдавливая друг другу ноги, пронзая залповыми взглядами.

— Ну-ка сплотимся, — скомандовал Федоров. — Не то опрокинут!

Но их уже окружили плотной — не шевельнуться

— массой:

— Ночлег, ночлег! Комфорт, приятное общество. Недорого, йомть!..

— Отвезу, куда пожелаете, йомть! Оплата по часам, йомть…

— Семья, первая и лучшая в своем роде! Все, что угодно! Вам нужна только наша семья! Надежность, йомть, пристойность! Цены умеренные…

— Прекослов! Контора «А, А и А»! Услуги лучших прекословов столицы, полное, исчерпывающее знание законов, разъяснений, комментариев и прецедентов. Полное уважение и содействие правосудия, минимальные санкции, предоставление надежных гарантов! Ничтожный процент!

И еще. И еще. Клочки бумаги, визитные карточки, какие-то жетоны совали в пальцы, в карманы. Хватали за руки, за полы, тащили в разные стороны. Неизвестно, чем бы это кончилось. Но в самый критический момент к ним протолкался молчавший, в отличие от прочих, иссорианин — высокий, плотный, уверенно-четкий, с неподвижным взглядом. Руки он держал в карманах. Пробившись к ним, усмехнулся:

— Ну-ка — всем распылиться!

Орава замерла, умолкла — и вдруг стала' размываться, рассасываться, влилась, сползши по ступеням, в общую толпу. Только тут все перевели дыхание. Вновь пришедший повернулся к ним:

— Приветствую гостей Иссоры. Как, не очень вас помяли? У нас любят встречать приезжих. Извините, я немного опоздал.

— Простите, — произнес Изнов с достоинством.

— С кем имею честь?

— Ах да. Мое имя Гост. Приму на себя первые заботы о вас.

— Ну слава тебе, Господи! — проговорил посол.

— Хоть какая-то система намечается. Мы, откровенно говоря, в некоторой растерянности от всей этой суматохи. Почему-то полиция объявила нам, что мы задержаны, потом отпустила, обязав завтра явиться в суд… Совершенно непонятно, вам не кажется?

— Никоим образом, — возразил Гост. — Мне, напротив, все представляется вполне естественным. На этой планете чужестранцу невозможно скрыться, пока он не научится произносить слово «йомть». А полиции ни к чему лишние заботы. Но я устрою вас на ночь, до суда.

— А сколько часов длятся ваши сутки? — поинтересовался любознательный Изнов. — И сколько сейчас времени по здешнему отсчету?

Гост пожал плечами. Усмехнулся:

— Хотя это вы могли бы усвоить прежде, чем отправляться к нам. Сейчас шестьдесят пять минут десять тысяч ноль шестьдесят пятого.

— Шестьдесят пятого — чего именно? — полюбопытствовал Изнов.

— Часа, естественно… Чего же еще?

— Уфф, — выдохнул Федоров. — А какого числа и года?

— У нас нет никакого другого исчисления. Только часы и минуты. Ну и секунды, разумеется, когда нужно. Есть, конечно, и названия больших промежутков времени: сроки. Бывает малый срок, просто срок и большой. Но время дорого, как бы его ни исчислять. Пошли.

— А мы уж боялись потеряться, — признался Изнов.

— Ну что вы. Свои у нас могут исчезать, а приезжих мы бережем. Они денег стоят. Давайте, объясню вам, как добираться. Да не волнуйтесь. Вы в правовом государстве, оно отвечает за вашу судьбу. Это значит, с вами в любом случае поступят по закону. — Гост усмехнулся. — Только как угадать, какие завтра законы будут на дворе…

* * *

Смеркалось. Лиловые облака лежали, казалось, прямо на крышах домов в четыре и пять этажей; облик этих домов — в большинстве своем старых, но не ставших по возрасту памятниками архитектуры, — забавно противоречил вызывающей пестроте свежих вывесок и ярко освещенных витрин.

— Да, — проговорил, вздохнув, Меркурий, с трудом отрываясь от витрины, уставленной бутылками, — одна другой краше. Воистину, в деньгах если и не счастье, то удовольствие. Это уж точно.

— Ну ладно, ладно, — оборвал Федоров. — Опять за старое?

Меркурий пожал плечами. Полквартала они прошли в безмолвии.

— Странно, — проговорил уставший от молчания Изнов. — Непонятная смесь столичного размаха и провинциальной глуши. Машины, судя по нашим представлениям, высокого класса, а кругом — полное запустение. Люди ходят в грязной одежде — негде почистить? Можно подумать…

Он не закончил: в двух десятках метров впереди загрохотали взрывы. Вспыхнула и ярко запылала машина, на нее налетели сразу две другие. Дробно застрекотали автоматы, побежали прохожие…

— Ложись! — крикнул Федоров, подавая пример.

Пришлось падать в грязь, создавая препятствие для других прохожих. Шедший сзади вплотную налетел на путников и грохнулся на Меркурия, другие старались воспользоваться лежавшими как бруствером, защищающим от пуль. Федоров сквозь зубы пробормотал:

— Вы, сверху, уберите локоть! Почку отдавите.

— Некуда. Уберите лучше почку.

— Как, по-вашему, это надолго? — из-под самого низа подал голос Изнов.

— Боюсь, опоздаю, — пробормотал прохожий, — респонденты разбегутся, ищи их потом… Хотя… Ну конечно! Вы же вполне можете ответить на мои вопросы!

— Какие, к черту, вопросы? — прохрипел Федоров.

— Я провожу социальный опрос населения. Вопросы очень просты. Например, кто виноват в том, что на улице такая грязь? Анонимность гарантирую. Правительство? Дворники? Еще кто-то? Записываю.

— Грязь как раз свидетельствует о том, что правительства нет, — с трудом вытолкнул Изнов.

— И дворников тоже, — добавил Меркурий сердито. — А также полиции. И прочих соответствующих служб.

— Погода виновата, кто же еще, — прорычал Федоров. — Да снимите свою конечность с моего организма!

— Просто чудесно! — возликовал опросчик. — Вы меня выручили. На вопрос об отношении к политическому курсу правительства тридцать три процента опрошенных заявили, что не удовлетворены, столько же — что виноваты исполнители, и тридцать четыре процента считают, что правительство придерживается верного курса в решении экологических проблем. Благодарю вас, господа!

— Советник, — простонал Изнов. — А почему вы — это тридцать четыре процента, а мы — всего тридцать три?

— Моральная компенсация за мою почку. Ну, похоже, град кончился.

Огневая стычка оказалась, к счастью, кратковременной, и уже минут через пять можно стало подняться.

— Вот почему люди ходят в грязном, — пробормотал Изнов, отряхиваясь.

— Бурно живут, — заметил Федоров. — И это надолго: судя по опросу, их волнует политика, а к грязи и стрельбе они привыкли. Идем?

Улица снова оживилась, прохожие выглядели до странного невозмутимыми. Объезжая сгоревшую машину, подле которой уже суетились какие-то люди, вытаскивавшие и, похоже, обшаривавшие трупы, по мостовой лихо катили уцелевшие обладатели лимузинов.

— А вот, смотрите, тоже интересная витрина, — указал Изнов.

На черном бархате, красовалась одна-единственная пара лаптей и рядом табличка с ценой. Несоответствие между первым и вторым изумляли.

— Что же это получается? — пробормотал Меркурий. — Эта обувь дороже, чем две жизни? Нет, мы наверняка что-то не так понимаем…

— Относительно жизней не знаю, но в Федерации Гра, да и у нас на Терре это цена самой роскошной машины, — сказал Федоров.

— Кстати, о машинах, — Меркурий кивком указал в другую сторону.

На противоположной стороне широкой улицы, между двумя домами располагалась обширная незастроенная площадка: возможно, раньше и тут стояло здание, затем его снесли, а построить что-то другое забыли. Но площадка отнюдь не пустовала. Сейчас на ней располагался высокий навес, под которым было установлено внушительных размеров техническое устройство. Вглядевшись, Федоров сказал с уверенностью:

— Да это пресс! Видывал такие за работой. Но здесь-то он зачем?

Еще не кончив удивляться, они получили ответ на этот вопрос. С улицы лихим левым поворотом под навес вкатила великолепная машина, в которой дипломаты без труда опознали граанский «Омнивент», автомобиль очень и очень богатых людей. Из него вывалилось с полдюжины седоков — молодых обитателей Иссоры, мужчин и женщин. Возможно, они были слегка навеселе. Смеясь и оживленно разговаривая, они приблизились к прессу и остановились, чего-то ожидая.

— Прекрасный лимузин, — проговорил Меркурий с восхищением. — В Империи такими владеют лишь четверо…

Синерианин умолк: у него перехватило горло при взгляде на то, как оставшийся за рулем — видимо, владелец машины — сноровисто въехал на стол пресса, затормозил, вышел и захлопнул дверцу. Затем присоединился к спутникам и подал сигнал машинисту. Пресс заработал. Раздался скрежет — казалось, автомобиль зарыдал перед гибелью. Металл хрустел. Считанные секунды — и машина превратилась в прямоугольную глыбу. Зрители разразились аплодисментами, радостными криками и пронзительным свистом.

— Уйдемте, — попросил Меркурий. — Я встречался на своем веку с разными формами идиотизма, но такого в моей коллекции еще не было.

— Это их проблемы, — сказал Федоров. — Постойте, по-моему, здесь нам следует повернуть направо. — Он посмотрел на табличку с названием.

— Букв не хватает, но, кажется, это та самая улица.

Усталые путешественники, вспоминая указания Госта, свернули в улочку потише, а оттуда и совсем в глухой переулок. Картина изменилась: было пусто и тихо, висела унылая тишина, шаги в ней глохли, не успев прозвучать. И пахло, похоже, вчерашним днем.

— А странный взгляд у этого Госта, — ни с того, ни с сего вдруг сказал Изнов. — Вам не кажется?

— У кого же здесь не странный?

— Да, но у него какой-то тяжелый, неподвижный…

Федоров пожал плечами.

— И рук не вынимает из карманов, — продолжал посол. — Мне кажется, с ним надо быть крайне осторожным.

— Тут всегда нужна крайняя осторожность, — проговорил Меркурий.

— Не будем унывать, — призвал Изнов. — Давайте лучше любоваться этим миром. Каков бы он ни был, для нас он — новый.

— А чем тут любоваться? — не согласился Федоров. — Забором?

Переулок и в самом деле оказался перегороженным. Но в заборе виднелась калитка. А около нее поджидал путешественников Гост. Калитку он, как все трое успели заметить, отпер своим ключом, вошел и, судя по звуку, запер изнутри.

Федоров поднял брови:

— Вы обратили внимание на руки Г оста, когда он отпирал? Из семи пальцев у него на каждой руке действуют только пять, а остальные в таком футляре или сумочке, а может, их и вообще нет…

— Врожденное уродство, — буркнул Меркурий.

— Он мог лишиться их в драке, на войне, на пожаре… — не согласился Изнов.

Может быть, они от нечего делать подискутировали бы на эту тему. Помешал Гост, забренчавший ключами по ту сторону калитки, а затем отворивший ее. Свой гостеприимный жест он сопроводил словами:

— Ну вот, добро пожаловать!

* * *

По другую сторону заграждения улица как бы продолжалась. Дом справа производил впечатление безжизненного: несмотря на сгустившуюся уже темноту, из окон его не пробивалось ни единого лучика света. Дом слева вызывал более приятные ощущения, может быть, потому, что перед единственным входом в него были установлены две скамейки, на которых сидели туземцы, по одному на каждой. Иссы — так звучало их самоназвание в мужском роде — спокойно покуривали, с любопытством глядя на гостей.

— Вот вы и дома, — сказал Г ост, широким жестом обводя двор.

Изнов с Меркурием промолчали. Федоров не удержался от реплики:

— Вообще-то, сей уютный уголок сильно смахивает на тюрьму.

— Ну да, — подтвердил Гост, улыбаясь. — Это она и есть, а если назвать точно, то вы находитесь в предприятии акционерного общества «Свобода». Предприятие небездоходное. А сейчас выполним формальности. Прошу сдать оружие любого вида, если оно имеется, а также все содержимое карманов. Не беспокойтесь, у нас ничего не пропадает, даже деньги; правда, за пребывание и обслуживание с вас — или с ваших наследников — будет взыскано по существующим расценкам.

— Ну что же, — подал голос пребывавший, похоже, в глубокой задумчивости Федоров. — Давайте, друзья, выворачивайте карманы. К сожалению, господин Гост, денег у нас нет. Так что ваша фирма на нас вряд ли заработает.

— Отчего же? — искренне удивился иссорианский тюремщик. — У вас же есть корабль. А он стоит немало, если, разумеется, находится в исправности. Ну, перед аукционом наши специалисты тщательно проверят его…

Меркурий издал звук, весьма напоминавший стон.

— Да ладно, — сказал ему Федоров по-русски. — Еще ведь не вечер.

— Конечно, не вечер, — угрюмо согласился сине-рианин. — Уже ночь.

— Что за странный язык, на котором вы разговариваете? — спросил Гост. — Это ливерский?

Он смотрел на Федорова, слегка прищурившись.

— Один из его диалектов, — ответил Федоров не задумываясь. — А вам что, не приходилось слышать его раньше?

— Возможно, и приходилось… — проговорил Гост. — Не помню.

* * *

Наверху их провели в тесную комнатку, где не было ничего для жизни, кроме трех топчанов и умывальника с полочкой, на которой стоял пластиковый кувшин и несколько таких же кружек. Висело бумажное полотенце. Единственное окно, закрытое ставнями снаружи, с внутренней стороны было снабжено еще и решеткой.

— Действительно, смахивает на камеру, — проговорил Федоров, внимательно все оглядев. — Вам не кажется?

— Не доводилось бывать, — проворчал Изнов, чье настроение испортилось окончательно. — Послушайте, вы, как вас там… Надзиратель, или как к вам обращаться…

— Йомть, — сказал иссорианин в ответ. — Так, устраивайтесь. Эта вот дверка не запирается, если надо выйти, то по коридору и направо. А вниз не положено. Если что приготовить из еды, то дальше по коридору, но за это расчет отдельно. Газ, йомть, посуда, все такое.

— А как насчет продуктов? — живо заинтересовался Федоров.

— Не держим, йомть. Но если есть, то не запрещаем.

И он затворил за собой дверь, но запирать и вправду не стал.

— Значит, придется засыпать на голодный желудок, — проговорил Федоров недовольно. — Я считаю это нарушением прав человека. А?

Изнов поднял и опустил брови.

— Воистину, век живи — век учись. Ладно, давайте укладываться, раз уж тут такой протокол. Белье хоть чистое?

— По-моему, здесь его никогда и не было, — заметил Федоров. Он первым улегся не раздеваясь на топчан и закутался в грубое одеяло. Изнов и Меркурий последовали его примеру.

— Интересно, — донесся из-под одеяла голос Федорова. — Мне пришло в голову: если мы усвоили здешний язык через желудок, то почему разговариваем ртом, а не чем-нибудь другим?

— А вы уверены, что это пришло вам именно в голову? — сердито откликнулся Изнов. Он укрылся по макушку, и голос его прозвучал глухо.

— Господа, ведите себя прилично, — посоветовал Меркурий негромко. — И вообще, будьте крайне осмотрительны во всем. Боюсь, что…

— Меркурий, может быть, выскажетесь членораздельнее?

Дворянин не ответил — уснул, или же сделал вид, что засыпает.

— Ладно, советник, — вздохнул посол. — Попробуем и мы уснуть.

Федоров о сне не думал.

— Должны же были где-то принять мой сигнал!

— проговорил он. — Я знаю, что такое место существует, и есть реальный человек, который обязан помочь. Но где?

— Ладно. Спите.

* * *

Все-таки уснул и Федоров, и ему стала сниться всякая чепуха, черт знает что: драки, перестрелки, побеги, погони — все какой-то недипломатический репертуар. Сны донимали, как изголодавшиеся комары. А напоследок привиделся даже разговор, в котором сам он не участвовал.

«Нам их не удержать. Единственный выход — сдать их в Сброд, там начнется обычная тягомотина, а мы тем временем…»

«Да погоди ты… Надо все-таки вывести из игры корабль. Я попробую сыграть спектакль…»

Тут Федорову подумалось, что это и не сон вовсе. Он осторожно приоткрыл один глаз. Комната была той самой, где он засыпал. Товарищи Федорова по-прежнему лежали на топчанах, так же светила тусклая лампочка, а на табуретках, что довершали

вкупе с фанерным столиком меблировку камеры, сидели двое: их давешний спутник Гост и другой исс, тот самый парень, что предлагал фрахт.

— Ну что, выспались, уважаемый? — поинтересовался посетитель.

Стало ясно, что доспать не дадут.

— Подъем, господин полномочный министр! — как в казарме, скомандовал Федоров. — И вы тоже не отставайте, Ваше Приятное свечение!

Изнов лениво спустил ноги на пол, провел ладонью по лицу.

— Бриться надо, — проговорил он уныло, — а все там осталось. Так что за спешка, милостивые государи? — Он смотрел на Госта, но ответил второй иссорианин:

— Йомть, значит, так. Миллион. Сразу предупреждаю: больше никто не даст, цена настоящая. Оформление беру на себя. Но сделать надо быстро, раз-два, иначе все сорвется. Кто владелец? Вы?

Спрашивая, он остановил взгляд на Изнове. Посол поднял брови:

— Насколько я понял, вы хотите заплатить нам деньги? Славно.

— Именно деньги, что же еще? — с готовностью ответил его собеседник. — Не соры же! Вот такие вот деньги. — Он извлек из кармана пару бумажек и помахал ими в воздухе. — Барсы.

— Приятный цвет, — признал посол. — Успокаивает… Но я не совсем понял, чем вызван такой… я бы сказал, приступ щедрости. Вы благотворитель? Всех приезжающих встречаете таким приятным образом?

— Зависит от того, чем они торгуют…

— Тогда это недоразумение. У нас нет товара. Совсем.

— Да? А огнетушитель, на котором вы прибыли?

Изнов оглянулся на своих спутников в некоторой растерянности.

Меркурий сидел на топчане, глядя в пол, двигалась лишь нижняя губа — взад-вперед, взад-вперед… Федоров, казалось, напряженно думал, сдвинув брови. И, поймав взгляд Изнова, произнес с ленцой:

— Три, — и во избежание ошибки выдвинул три пальца. — И то еще мало. С другою бы и больше взял, но ты мне понравился.

— Да ты нормальный? Будешь ломаться — вообще ничего не получишь.

— А ты и того меньше. Ладно, твое слово.

— Еще две сотни сверху. За приятный разговор.

Федоров махнул рукой.

— Родной, дал бы ты еще доспать, чем так без дела тормошить.

Изнов решил, что настало время вмешаться.

— Простите, — заявил он решительно. — Но мы вовсе не хотим продавать корабль.

— Ты слышал, а? — обратился коммерсант к Госту, невозмутимо наблюдавшему за торговлей. — Ты им объяснил все, что нужно? Хотя бы в трех словах.

— Не успел, поздно было. Конечно, цену он заломил немыслимую…

— Боюсь, — покачал головой Федоров, — что мы не договоримся.

— Ну такой пессимизм, я полагаю, необоснован…

Это был чужой голос, доселе незнакомый, и трое путешественников невольно подняли головы, удивляясь бесшумности, с какой новый посетитель проник в комнату.

* * *

То был тучный исс, немолодой, неплохо одетый, весьма неплохо. На мясистом лице его глаза не казались столь пронзительными, как у его собратьев. Гость доброжелательно улыбался.

— Представляюсь, — заговорил он: — Тих Алас. Прекослов. Те, кто оказывает вам гостеприимство, я полагаю, не помешают мне выполнить мое законное право быть вашим наставником и представителем в суде всех инстанций, в делах уголовных и гражданских. Во избежание ошибок поясняю: Тих — слово-признак моей принадлежности к юридической корпорации. Так что употреблять его в разговоре необязательно.

Он обращался к Изнову, почувствовав в нем, видимо, старшего. Никто не стал протестовать, Изнов же вежливо наклонил голову.

— Мы выслушаем вас с большим интересом, прекослов. Вы законовед.

— В таком случае, за дело, — сказал Алас. — Общие обстоятельства мне известны. Переходим к частностям: у вас есть вопросы?

— Несомненно, — кивнул Изнов. — Если наш корабль подвергнут секвестру, мы не сможем продать его. Если же мы еще имеем права на него, то предпочтем сохранить корабль, заправить и улететь. Как с правами?

— Да очень просто, — ответил Алас без особого интереса. Возможно, ему уже много раз приходилось давать подобные консультации. — Вы прилетели на Иссору, тем самым сделавшись объектом нашего правосудия. У вас есть корабль. Сейчас вы не можете им воспользоваться, однако юридически он все еще ваш. Его непременно конфискуют, но только после вынесения приговора. И это открывает некоторые перспективы…

— То есть мы можем его продать?

— Нет, потому что он под арестом. Но другие действия возможны. Сейчас вы еще можете завещать его. И, возможно, подарить.

— Гм. А какая разница — продать, завещать или подарить?

Алас наставительно поднял палец.

— По нашим законам продажа должна состояться и быть зарегистрированной исключительно на Иссоре, поскольку она не может произойти без участия покупателя. Завещание же может быть составлено где угодно. Как и договор дарения, но с ним могут возникнуть иные сложности. Завещать любое имущество можно лицу, находящемуся даже в другой галактике, и вовсе без его согласия. Однако тут есть строгое условие: ни один акт, касающийся корабля, не может, естественно, быть совершен после того, как корабль подвергся аресту. А все подобные акты вступают в силу лишь через десять дней после совершения. Так вот, если вы составили завещание — пусть в любой точке пространства месяц назад, — то оно имеет силу и для иссорских судебных, и прочих учреждений, и конфискация может не состояться. Вы понимаете?

— Разумеется. — подтвердил Изнов. — Однако документ ведь должен быть соответствующим образом заверен? Но у нас нет с собой нотариуса с той планеты, на которой мы пребывали до визита к вам.

— И не нужно. Вы находились в пространстве. А на борту корабля все права власти, включая нотариальные, принадлежат капитану. Один из вас ведь являлся капитаном этого корабля?

— Капитан — я, — выступил Меркурий.

— Прекрасно. Таким образом, вы имеете право заверить акт дарения владельцем корабля… Он, я полагаю, тоже находится среди вас?

— Находится, — подтвердил Меркурий. — Однако ваше предложение кажется мне неосуществимым по немаловажной причине… Судовладельцем являюсь тоже я. И вряд ли закон согласится с тем, что я как капитан заверю дарственную от моего же имени.

Тих Алас оттопырил губу.

— Разумеется, — согласился он, — было бы лучше, если бы владельцем оказалось другое лицо. Однако… пусть вы — капитан, и вы же — судовладелец. Однако капитан может временно оказаться не в состоянии исполнять свои обязанности, допустим, по болезни. Разумеется, заболевание должно быть заверено врачом. У вас на борту есть врач? Нет? Тогда должно быть лицо, его заменяющее. Без него вы вообще не могли бы лететь — ни по каким законам. Но неужели среди вас нет никого, кто имел бы какую-то медицинскую подготовку?

— Я прошел ее… в определенных пределах, — признался Федоров.

— Это просто чудесно. Можете ли вы чем-либо подтвердить недомогание капитана?

— Гм… Боюсь, что у меня нет с собой необходимых документов.

— Жаль. Однако это не так страшно. В нашем судопроизводстве существуют прецеденты, когда лицо, формально не являвшееся медиком, признавалось таковым и получало право на соответствующие действия перед лицом экстренных обстоятельств. Допустим, три человека находятся в полной изоляции от общества. Один из них болен. В этих условиях право оказания неотложной помощи предоставляется тому, кто способен на необходимые действия в большей степени, чем остальные. В данных обстоятельствах это, несомненно, вы. — Алас слегка поклонился Федорову. — Итак, в рейсе капитану понадобилась срочная медицинская помощь. Вы оказали ее и можете это должным образом засвидетельствовать. На время болезни капитан передал свои функции другому члену экипажа, им могли бы быть вы, — на сей раз Алас склонил голову в сторону Изнова. — Временно пользуясь всей полнотой капитанских прав, вы заверили акт дарения корабля, совершенный его владельцем. Для законности такого акта нужно лишь, чтобы судовладелец находился в момент совершения акта в сознании. Что из этого следует?

— Что он не в запое, — буркнул Федоров. — А жаль, это я мог бы засвидетельствовать не кривя душой.

— Советник! — укоризненно пробормотал Изнов.

— Вы совершенно правы, — согласился Алас. — Его заболевание не должно быть связано с потерей сознания. Лучше всего, если это будет чисто механическая травма. Скажем, перелом руки.

— Я не совсем понимаю, — вскинулся Меркурий.

— Перелом залечивается достаточно долго, да и оставляет следы, которые с легкостью обнаружит любая медицинская экспертиза.

— Вне всякого сомнения, — подтвердил Алас. — Она их и обнаружит.

— Но у меня нет никакого перелома!

— О, этот недостаток устраняется мгновенно.

— Что вы хотите сказать?! — закричал Меркурий.

— Я вижу, вы все уже поняли. Конечно, это неприятно — сломать руку. Однако если на карту поставлено так много…

— Не согласен! — заявил Меркурий категорически. — Что же такое поставлено на карту, хотел бы я знать?

— Ваши жизни, только и всего.

— Я полагаю, — проговорил Изнов, — это не более чем метафора?

Алас усмехнулся.

— Вы делаете мне честь: по-вашему, я похож на поэта? Увы, мои способности лежат совсем в другой области. И когда я применяю какое-то выражение, я пользуюсь всегда лишь прямым, буквальным его смыслом. Так что можете не сомневаться: речь идет именно о ваших жизнях.

— Но почему?! Что мы такого сделали? Мы не успели еще как следует сойти на грунт этой планеты, встретиться с кем-либо, совершить хоть какой-то поступок. Что же может угрожать нашей жизни? Сами говорите: здесь царит закон…

— Могу еще раз подтвердить это: да, наш закон! Итак, на чем мы остановились? Ваш капитан со мной не согласен. Пусть, но вы в таком случае должны выдать другому лицу доверенность на право распоряжения вашей собственностью — в том числе и кораблем. Естественно, доверенность эта по причинам, о которых я уже упоминал, должна быть выдана не на нашей планете и до вашей посадки на нее. Галактическое время вашего старта автоматически фиксировалось галакт-хронометром корабля. Вот такой документ не вызвал бы ни малейших сомнений даже у самого придирчивого суда.

— А если бы такая доверенность у нас была? — вопросил Изнов.

— О, тогда все обстояло бы просто великолепно. Уважаемый владелец корабля перестал бы являться таковым в присутствии его доверенного лица. Это лицо совершило бы, пользуясь правами, зафиксированными в генеральной доверенности, акт дарения, и капитан корабля мог бы засвидетельствовать это деяние с кристально чистой совестью. Но у вас же нет такой доверенности?

— Она может возникнуть, — сказал Изнов.

— Вы хотите сказать, что найдете соответствующего нотариуса…

— Вовсе нет. Но это и не нужно. Незадолго до отлета мы находились в посольстве моей страны в Синерианской Империи. Территория посольства, как вам известно, является частью страны, которую оно представляет. Там действуют законы этой страны, и те права, которыми на корабле в рейсе наделен капитан, в посольстве принадлежат послу. То есть мне. И таким образом, я имею все основания заверить подобную доверенность своей подписью и посольской печатью. Она со мной.

— Чудесно! Просто чудесно! В гаком случае, приступим немедленно к составлению необходимых документов и их оформлению. Акт дарения может быть составлен на мое имя, а уж потом…

— Итак, мы добьемся того, что конфискацию корабля можно будет предотвратить или во всяком случае ощутимо отсрочить, не так ли? — не дал ему договорить Федоров.

— Совершенно верно, — с готовностью отозвался Алас.

— И если наши затруднения закончатся, мы сможем располагать им?

— Ну, собственно говоря… Корабль все равно придется продать: у вас ведь, насколько я могу судить, не очень много денег, а они вам понадобятся, весьма и весьма. Но я могу помочь вам найти добросовестного покупателя. Выступая в роли владельца, пусть фиктивного, я…

— А какие вы даете гарантии? — вставил невозмутимый Федоров.

Изнов почел вопрос о гарантиях бестактным и лишь поджал губы:

— А сколько вам нужно, чтобы уладить все наши дела?

Прекослов усмехнулся.

— Сколько нужно мне? Я лучше скажу, сколько потребуется вам.

Он вытянул перед собой левую руку с прижатыми к ладони семью пальцами. Правой отогнул один.

— Вас трое. Следовательно, вам нужны, самое малое, три семьи.

— Три семьи? — недоуменно переспросил Изнов.

— Зачем? Мы вовсе не собираемся обзаводиться здесь семьями..

— Вы не так считаете, прекослов, — вмешался Гост. Он, похоже, примирился с тем, что инициатива переговоров перешла к лицу более авторитетному. — На каждого из них нужно не менее двух семей, дело-то относится к высшей категории: первая семья на их отмазку, а вторая — как гарант первой.

— Пожалуй, вы правы, достойный Значит, самое малое — шесть семей И вам потребуются семьи высшего класса. Итак, первый расход: шесть достойнейших семей. Их еще нужно найти…

— Ну-ка, покажите, что вам надавали на торге, — попросил Гост. Сообразительный Федоров сразу стал вытряхивать из карманов визитки и просто лоскутки бумаги с адресами, номерами, именами.

— Давайте, давайте, — поощрил Алас. — И вы тоже. Ну-ка… Так. так… — Он быстро, как машинка для подсчета денег, пролистал все, разложил на две кучки. — Это совсем никуда не годится, а это на худой конец…

— Четыреста, не меньше, — заявил Гост.

— Четыреста тысяч, подтвердил коммерсант.

— Барсов, понятно. Мы в сорах не калькулируем: слишком много нулей, технику зашкаливает.

— Дальше. — Прекослов отогнул второй палец.

— Каждому из вас понадобится предответчик. Тоже серьезный. Суперкласса. Меньше ста ни один не возьмет, нечего и пытаться. И то их еще надо уговорить на аккордную оплату, они-то будут требовать почасовую Уже семьсот, верно? Теперь: пока пойдет рассмотрение, вам нужно будет пить, есть и оплачивать жилье.

— Но я полагал, — проговорил Изнов, — что нас будут содержать здесь, а следовательно, за счет властей, если это и вправду тюрьма.

— Это тюрьма акционерная, — напомнил Гост, — и обязана приносить прибыль, я вам уже говорил. Но у нас очень умеренные ставки. Тысяч пять делает, не больше.

— И тем не менее, — продолжал прекослов. — Далее: неизбежно приходится учитывать расходы на медицину. Накладывать швы, делать примочки, кому-то, может быть, понадобится переливание крови…

— Боже мой, это еще почему? — не выдержал Меркурий.

— Никто не станет спасать вас от народного волеизъявления, скорее, наоборот. Что поделаешь, так уж повелось, жители нуждаются в развлечениях, созвучных древним традициям. В общем, медицина, считайте, тоже никак не менее пятидесяти тысяч салатных.

— Восемьсот уже, — подытожил Гост.

— Ну, а остальное — на непредвиденные расходы.

— Прекослов вздохнул. — Так что менее чем миллионом не обойтись, если хотите сохранить самих себя в относительной целости и какой-то сохранности.

— Мэтр! — прервал его коммерсант, уже несколько минут внимательно глядевший в окно. — Кончай прения сторон. Едут, йомть.

— Прибыли за вами, — сообщил Гост Изнову.

— Эй, ты! — проговорил Федоров повелительно.

— Парень!

Угадав, что имеют в виду его, коммерсант обернулся.

— Согласны! Но с условием: аванс — половину — доставляешь через пять часов туда, где мы в то время окажемся. Наличными. Быстро, да или нет?

— Да! — не задумываясь, ответил коммерсант.

— Советник! С какой стати? — одновременно заговорили посол и Меркурий.

Прекослов нахмурился. Гост смотрел на Федорова прищурясь.

— Объясню потом. Уже некогда.

Тяжелые бутсы топали перед самой дверью.

— Клянусь своими ушами, — сказал Гост, — сейчас они дверь сломают. Вот скверная привычка: каждый раз обязательно что-то сломать. Дверь и правда отлетела от сильного удара ногой. Дюжина солдат ворвалась, окружила путешественников. В два счета им завели руки за спину, защелкнули наручники. Вошел старший, видимо, офицер, тоже в тускло-сером, отблескивавшем металлом комбинезоне, поверх которого была надета как бы короткая пелеринка. Скомандовал, к каждому из арестованных подскочили по два солдата, встали по сторонам и подтолкнули к выходу. Гост и прекослов невозмутимо держались в сторонке, коммерсант непонятным образом испарился — вроде не выходил, но и здесь его больше не было. Офицер окинул комнату взглядом. Спросил:

— Перевозку оплатят сами? За казенный счет? Ну, им же хуже…

И зычно скомандовал:

— Чего уснули? Выводить!

— Ох! — воскликнул Изнов от сильного тычка между лопаток. И тут же получил второй, за нарушение тишины. — Где ты, свобода слова?

— Да здесь она, — пробормотал Меркурий, с аристократической стойкостью перенося такой же удар прикладом. — Для одной стороны. Для другой существует полная свобода молчания.

— Ладно, — буркнул Федоров. — Воспользуемся хоть этой свободой.

На лестнице их догнал прекослов.

— Я с вами, — сказал он.

— Ты тоже молчи! — угрожающе сказал прекос-лову солдат. — Не то сам схлопочешь!

Их запихнули в тесный броневик, где сидеть пришлось у солдат на коленях. Солдаты потели и источали запах смеси чеснока со скипидаром. Броневик страшно трясло. Прекослова в машину не пустили — просто оттолкнули и захлопнули дверцу.

Броневик вилял, судя по доносившемуся извне шуму, по все более оживленным улицам.

— Я чувствую себя маленькой девочкой, — сообщил Федоров. — Надеюсь, их любопытство знает пределы. Ненавижу таких — трехглазых и с носом уточкой. Вас тоже столь нежно обнимают? Я уже почти уверился в том, что я — девушка, переживающая семнадцатую весну.

— Не волнуйтесь, — откликнулся Меркурий. — Это просто, чтобы мы не сталкивались головами.

— Меня укусили за ухо, — пожаловался Изнов.

— Понятно: в этой тесноте вас нельзя стукнуть промеж лопаток.

Броневик остановился, тряска прекратилась. Задняя дверца отворилась, и солдаты стали выскакивать наружу и строиться в две шеренги, фронтом одна к другой. Последними выбрались трое солдат, на чьих коленях арестованные проделали весь путь. Мимо них торопливо проходила девица, и воины тут же замахали ей руками. Девица приблизилась, однако обратилась не к стражам, а к подсудимым.

— Скажите, вас будут судить? Очень приятно.

— Как кому, — буркнул Изнов.

— Я провожу социальный опрос для Любостата. Скажите, как вы относитесь к смертной казни?

Следует ли отменить ее? Сохранить в полном объеме? Применять в исключительных случаях?

— Только не по отношению к нам, — заявил Меркурий.

— А вы думаете так же? Чудесно! Итак, все респонденты высказываются за сохранение смертной казни в полном объеме…

И она упорхнула.

— Посол, — спросил Федоров, пытаясь расправить плечи. — Что мы с вами крикнем перед расстрелом? «Да здравствует демократия»?

— Осторожно, осторожно, — пробормотал Меркурий. — Еще накликаете!

— Да вы никак суеверны!

Снаружи было не так тесно, как в броневике, и советник терранского посольства в изгнании снова получил тычок в спину.

— Ну, ехидна, погоди… — только и пробормотал он.

— А вот и наш прекослов подоспел, — заявил Изнов таким тоном, словно более близкого существа у него в мире не было.

— Просто прелестно, — обрадовался и Федоров.

— Надеюсь, он объяснит, куда нас привезли. Прекослов, это всепланетная гауптвахта?

— Почему? — удивился законовед. — Дворец Сброда. Поздравляю вас с прибытием в цитадель демократии и правосудия Иссоры!

Здание, перед которым их высадили, смахивало на старинный комод, украшенный финтифлюшками. На фронтоне было видно несколько цифр.

— Это что? — поинтересовался Федоров у прекос-лова. — Тоже насчет стоимости жизни? Или последний биржевой курс?

— Великая дата, — произнес прекослов торжественно, даже откашлявшись предварительно. — С нее начинается история. Именно в тот час Всеиссорский Сброд объединил в себе все формы власти.

— Вот как, — проговорил Изнов. — Начинается история, это понятно, это знакомо. А что было здесь до этого начала? Во времена, так сказать, доисторические? Мир ведь, я думаю, возник несколько раньше?

— Возможно, он и существовал, — осторожно ответил наставник арестованных, — но это не значит, что имела место история. — Он оглянулся на солдат. — Ведь тот мир вряд ли заслуживает серьезного упоминания. Пока не началась Постоянная и Бесконечная Эра. Власть Сброда. Путь Великого Бреда.

— Скажите, прекослов: откуда столь странное название — Великий Сброд? Мне оно кажется несколько… обидным.

— Отчего же, если оно соответствует истине? Все дело в способе передвижения. Если люди съезжаются — это съезд. Сходятся — значит, сход. Слетаются — получается слет. Ну а у нас они сбрелись. И был провозглашен Великий Сброд.

— Ну хорошо, — сказал Изнов. — Из вашего объяснения я понял, что Сброд — это нечто вроде парламента. Но если тут столь высокое учреждение, почему же здесь оказались мы? Ведь нас собираются обвинить, насколько я могу понять, по чисто уголовному делу — это ведь можно было сделать в любом суде самого невысокого ранга…

— В любом суде первой инстанции. Но друг мой, собредам ведь тоже хочется что-то делать, они изнывают от безделья и готовы заняться чем угодно, лишь бы говорить, взывать страстно, ярко, убедительно…

— Но если в их руках власть…

— А кто сказал, что власть в их руках? Во всяком случае, не я.

— Простите, я собственными ушами слышал…

— Вы слышали, что я сказал: они — Власть. Безусловно. Они вывеска, на которой написано это слово. Большими и красивыми буквами. Но может ли кто-нибудь сказать, что вывеске принадлежит то, что на ней изображено? Ни в коем случае. Это она сама кому-то принадлежит.

— Кто же этот собственник?

Прекослов снова опасливо огляделся.

— Это не та тема, которую можно обсуждать вот так — под открытым небом и поблизости от вооруженных солдат. Как-нибудь в другой раз…

— Будь по-вашему. Тогда скажите, в чем суть этого Великого Бреда? Что-то, похожее на социалистические или коммунистические идеи?

— Практически ничего общего. У нас два лозунга: демократия и право. Демократия означает, что каждый человек может принимать, принимает и должен принимать участие в управлении. Но у нас недолюбливают расплывчатые формулировки И говорится конкретно: каждый исе был, есть или будет членом Сброда. И это всех устраивает.

— Ваши граждане настолько честолюбивы?

— При чем тут честолюбие? Главное в том, что любой член Сброда имеет богатейшие возможности наживаться всеми способами, какие он догадается использовать. Основной смысл пребывания в Сброде — сколачивание личного богатства. Все это знают. И каждый думает: ладно, сегодня воруют они, но рано или поздно и я попаду в Сброд. Благодаря этой идее достигается относительное спокойствие, и сегодняшние собреды имеют полную возможность красть все, что плохо лежит. Потому что серьезные воры все-таки не они, а те, кто хватает даже то, что лежит хорошо.

— Вы имеете в виду…

Но прекослов, кажется, решил, что сказано вполне достаточно.

— Нет, это вы имеете в виду, а не я, я тут ни при чем. А если вы столь любопытны, обратитесь к начальнику группы Охраны Мнения. Только, если говорить откровенно, я вам не советую…

— Охрана мнения, — в некоторой задумчивости проговорил Федоров. — Это что же, служба безопасности?

— Так говорить просто неприлично! — почему-то страшно обиделся прекослов. — Вам сказано: группа но охране мнения. А мнение выражает Великий Сброд, разумеется. Подчеркиваю: «выражает», а не «имеет».

— Значит, не служба безопасности?

— Нет у нас такого органа. — Прекослов помолчал. — Есть Служба Надежности. Но она не в Сброде, она сама по себе, как и Департамент Обороны. Некоторое время назад Сброд хотел их включить в свою систему. Но они не согласились: сказали, что специфика не позволяет.

— Неужели не смогли заставить? — деланно удивился Федоров.

— Заставить Службу Надежности?! — Федоров неожиданно широко улыбнулся.

— Вы чему радуетесь, советник? — удивился Изнов.

— Я всегда испытываю удовольствие, когда возникает надежда.

— Не понимаю.

— Вам простительно. А твое мнение, Меркурий? А, коллега?

Меркурий усмехнулся:

— Я бы сказал, что все понемногу становится на свои места.

— Да объясните же…

— Потом как-нибудь. — остановил посла советник. — По-моему, вон те пришли наконец по наши души.

* * *

— Подсудимые? — громко спросил один из появившихся.

— Так точно! — не замедлил подтвердить офицер и так вытянулся, что пелеринка его взметнулась в воздух, напомнив маленький парашют.

— Ведите их на места дискутируемых. Только вы… это… наручники снимите. Забыли — в зал Сброда в наручниках не вводить!

— Виноват! — пробормотал офицер. — Вы, там! Наручники снять!

— Благодать! — проговорил Федоров, поочередно растирая запястья.

Советник и вправду выглядел в эти мгновения по меньшей мере странно. Он напрягся, словно собираясь в следующий миг совершить какое-то небывалое усилие, даже сжал кулаки и устремил немигающий взгляд в одну точку. Точка эта, однако, судя по движению зрачков Федорова, смещалась в пространстве. Меркурий стал медленно поворачивать голову, пытаясь установить, чем же вызван столь пристальный интерес. А установив, в свою очередь застыл и даже не ответил на очередной вопрос Чрезвычайного и Полномочного посла.

Объект внимания обоих чужестранцев ничего особенного собой не представлял. То был все тот же Гост, их тюремщик, и выглядел он точно так же, как и час назад, только нес с собой плоский чемоданчик для документов. И тем не менее…

Гост шел в направлении входа в здание Великого Сброда и как раз в это время проходил мимо арестованных. Посмотрел. И сквозь зубы еле слышно процедил на ходу:

— Сообщили: корабль угнан. Выясняю… Иду в Главгоменац.

— На общее благо, — мгновенно и так же тихо ответил Федоров.

Гост и Федоров одновременно наклонили головы, выводя взгляды из соприкосновения, а еще через секунду-другую тюремщик исчез, замешавшись в небольшую толчею у главного подъезда. Федоров и Меркурий синхронно глянули друг на друга. Меркурий открыл было рот. Федоров быстро проговорил: «Гм». Меркурий промолчал. Что касается Изнова, то посол, кажется, этой быстротечной сценки вообще не заметил, а если и наблюдал, то недооценил. Может быть, потому, что у него просто не оказалось времени: прозвучала команда, солдаты подтолкнули арестованных и повели к входу в Великий Сброд, окриками расчищая дорогу.

* * *

Зал, в котором они оказались, на первый взгляд мог показаться пустым; малочисленные группки и отдельные собреды расселись в разных местах без всякой видимой системы. Лишь длинный стол на подиуме был усижен плотно, как пирожное мухами.

— Старайтесь соблюдать спокойствие, — негромко посоветовал вновь оказавшийся рядом с троицей прекослов. — И любым способом выражайте самое глубокое уважение к высокому Сброду. Еще лучше — некоторый страх. Собреды любят, когда им напоминают об их всемогуществе.

— Не знаю… — с сомнением пробормотал Изнов.

— Уважения они как-то не вызывают. Сильно смахивают на шантрапу. Да и слишком уж их мало. Неужели эта горстка иссов может решать серьезные вопросы?

— Не решать, но голосовать. У нас ведь доверительная система.

— А это еще что такое? — не удержался от нового вопроса Изнов. — Мне как правоведу и парламентарию это очень интересно.

— Вначале Сброд работал непродуктивно. Собреды ведь тоже люди, и кроме властных у них могут быть другие интересы, личные, разве не так? Ну там, походить по торговым рядам, по веселым закоулкам, повстречаться с деловыми людьми — мало ли… Так что когда наступал очередной час решения, кворума не собиралось. Тогда и приняли великий закон о доверительности. Если вскоре Сброду надо будет голосовать, а мне донельзя нужно в это время быть совсем в другом месте, я подхожу к любому собреду, кто сейчас не занят — к вам, допустим, — и доверяю вам свое право голосовать, зная, что через несколько часов вы попросите о том же меня.

— Если так, могли бы и начать, коль скоро мы явились, — заметил Федоров. — Что это они тянут кота за разные органы?

И в самом деле, заседание все не начиналось, собреды шлялись по залу, переговаривались. В одном углу небольшая кучка носителей власти разом засмеялась, как бывает после рассказанного анекдота; на них недовольно оглянулся еще один, погруженный в чтение толстой книги в пестрой обложке. Кто-то закусывал, одновременно перелистывая бумаги, трое или четверо откровенно дремали, один даже громко захрапел, но тут же пробудился и заморгал глазами.

— Честное слово, надо придумать хоть какое-то развлечение, — решил Федоров. — Скажите, прекослов, раз тут рассматриваются судебные дела, то не можем ли мы предъявить встречный иск по поводу угона принадлежащего нам корабля?

— Корабль угнан? С чего вы взяли? Невероятно! Не могу поверить!

— Да вы не волнуйтесь так… Лучше скажите: мы вправе?

— Отчего же? Вполне, — согласился прекослов. — Но лишь после того, как будет установлено, что корабль действительно принадлежал вам, а это возможно только после вынесения приговора по вашему делу. Так что потерпите. Но, кажется, они начинают. Уже и заклинатель вышел.

И в самом деле, на подиуме, перед длинным столом появился долговязый исс в черном одеянии. Остановившись напротив середины стола, он медленно поднял руку и низким, печальным голосом провозгласил:

— Да будет смещено правительство!

— …Правительство… — вразнобой, уныло откликнулся зал.

— Да будет низложен президент!

На этот призыв зал ответил более оживленно.

— А мы тоже должны отвечать? — шепотом поинтересовался Изнов.

— Ни в коем случае! Вы ведь не имеете гражданских прав.

Заклинатель на сцене тем временем продолжал:

— Защитите председателя! Защитите председателя! Защитите…

— А кто ему, собственно, угрожает? — не утерпел Изнов.

— Да никто. Это такая формула. Все эти возгласы — древний ритуал. Мы очень любим традиции. Так открываются все заседания Сброда.

Выполнив свою миссию, заклинатель достойно удалился за кулисы, а за столом поднялся другой деятель.

— Очередное заседание Великого и Вечного Сброда объявляю открытым, — сказал он. — При рассмотрении первого вопроса Сброд будет выполнять функцию Правосудия, во втором же — Законодательнотворческую обязанность. Напоминаю, что во втором отделении будет обсуждаться вопрос о значительном увеличении преимуществ, какими наделены собреды по сравнению с населением, не облеченным доверием. На этот раз речь пойдет о расширении прав на жилье… Ну, что у вас там? Вопрос?

— Вот именно! — донеслось из зала. — Почему столь важный для жизни всей Иссоры вопрос стоит в повестке дня вторым, а рассмотрение какого-то пустякового дела — первым? Требую разъяснений.

— Хранитель ритуала, — обратился председательствующий к другому иссу из числа сидевших за столом. — Выскажите ваше мнение.

Спрошенный с готовностью ответил:

— Согласно ритуалу и традиции, первый вопрос должен рассматриваться первым в силу того, что он идет под первым номером. С другой стороны, если Великий Сброд обсудит и примет закон о рассмотрении первым вопросом другого вопроса, то этот другой вопрос тем самым станет первым вопросом и должен будет рассматриваться первым в силу того, что он первый. Однако в соответствии с ритуалом, правосудие должно свершаться быстро и непредвзято, а согласно традиции номер одна тысяча сто шестнадцатой, другие первые вопросы не могут рассматриваться в присутствии посторонних нарушителей законов, традиция же восемьсот шестьдесят четвертая предписывает не обсуждать вопросов, касающихся внутренних дел Иссоры, в присутствии иностранных подданных.

— По-моему, все ясно, — заключил председатель.

— Слово имеет начальник Законодательно-карательного подразделения Сброда.

Начальник подразделения торопливо просеменил к трибуне.

— Предлагаю вниманию высокоуважаемых со-бредов проект закона о грубейшем нарушении и попрании основ Великой Иссоры: за нарушение законов, подробный перечень коих имеется в Полном Своде Законов Великой Иссоры от начала дней, указанных преступников предать смерти, а имущество их конфисковать в пользу властей. Проект всесторонне рассмотрен, изучен и проанализирован на предмет соответствия высшему закону Иссоры. Текст его передаю в писарскую команду.

И, сделав несколько шагов, он медленным и плавным движением руки положил бумагу перед председательствующим.

— Ну вот, — удовлетворенно произнес руководитель. — По-моему, это очень хороший законопроект. Краткий и точный. Я думаю, что мы можем принять его целиком. Постойте, постойте, отойдите от микрофонов. А я вам говорю — отойдите. Да, я дам вам слово, дам, только потом. Что? К порядку ведения? Ну, пожалуйста, если уж вы иначе не можете… Включите первый микрофон.

— Согласно демократическим установлениям, — проговорили в первый микрофон, — субъектам должно быть предоставлено право доказать свою невиновность в нарушении отдельных законов. Поэтому немедленное принятие законопроекта я считаю невозможным.

— Разумеется, — согласился председательствующий. — Хотя, должен сказать, эта процедура лишь отнимет у нас время, но никак не повлияет на результат законотворческого процесса. Ну, что там еще? Хорошо, второй микрофон. Что там у вас?

— Обеспечено ли дискутируемым участие прекос-лова? Ритуал и традиции требуют…

— Ну зачем вы усложняете простой вопрос? Вы ведь сами понимаете: опытный законовед может доказать, что субъекты не нарушали одного, другого или третьего закона, но никто не в силах доказать, что они не нарушили ни одного. Ну допустим, нам каким-то путем докажут, что преступники не нарушали закона о запрете перекраски обувных шнурков из коричневого цвета в черный. Что? Есть такой закон, есть, мы сами его приняли триста сорок два часа назад. Но никому не удастся доказать, что они не виновны в нарушении всего остального, а в том числе и важнейшего закона о недопущении распродажи и вывоза всех богатств нашего прекрасного мира. Не удастся, повторяю, потому что они в этом виновны, и вина их убедительнейшим образом доказана. Ну судите сами, уважаемые собреды: три субъекта прилетают в наш мир на собственном корабле. Кто пригласил их? Никто! Вот вам уже одно нарушение: прилет без приглашения. Вы скажете: может быть, они честные коммерсанты и привезли какие-то нужные нам товары на продажу? Нет, не привезли, трюмы их корабля совершенно пусты. Ни один торговец не позволит себе гнать пустой корабль, он обязательно найдет подходящий фрахт, чтобы увеличить свою прибыль и избежать лишнего расхода топлива. Таким образом, нарушению подвергся и закон о запрете прибытия к нам кораблей, не везущих нужные товары. Уже одного из этих преступлений достаточно для принятия закона о предании смерти нагло вторгшихся выродков. Но самое ужасное ждет вас впереди! Компетентная экспертиза установила, что корабль преступников прекрасно годится для перевозки — чего бы вы думали? Да, именно протида, главного богатства Иссоры, заставляющего считаться с нею любой мир нашего региона и многие планеты за его пределами. Вот в чем коренится ужасный замысел: вывезти с нашей планеты громадное количество протида, не обложенного налогами и закупленного, вероятно, у подпольных торговцев. Нет сомнения, что и вывозную пошлину эти воры не собирались платить, таким образом обворовывая наш милый мир дважды и трижды.

Он перевел дыхание.

— Высокие собреды, я вовсе не строю гипотез. Я говорю, опираясь на конкретные факты, а именно: на бывшем космодроме государственным учреждением было сосредоточено некоторое, довольно значительное количество протида, предназначенного для выполнения важного обязательства перед одним из сотрудничающих с нами миров. И вот этот протид бесследно исчез. Когда протидная инспекция начала вскрывать тару, где помещались специальные контейнеры, там, уважаемые собреды, оказался лишь мусор. Сопоставьте факты: протид исчезает — и почти одновременно на этом космодроме появляется таинственный корабль с пустыми трюмами. Ребенок, собреды, младенец-кроха без запинки объяснит вам: между этими фактами существует явная и неоспоримая связь!

Шум в зале возрос.

— Как всем известно, по принятому нами же шесть тысяч часов назад закону, неразрешенный вывоз протида карается смертью, и попытка такого вывоза карается смертью, и неуплата или попытка неуплаты пошлины тоже карается смертью. Я полагаю… Стойте, куда вы? Я не предоставлял вам слова! Нет, сядьте на место! А я не позволяю…

В зале поднялся шум, обсуждение прервалось. Кто-то стремился к столу, коллеги оттаскивали его и отталкивали, не жалея кулаков.

— Похоже на постановку в скверном театре, — пожал плечами Изнов. — Немыслимо, чтобы таким образом приговаривали кого угодно к чему бы то ни было.

— И тем не менее, — пожал плечами Алас, — именно так обстоит дело. Однако не унывайте чрезмерно. Я ведь говорил вам: все только начинается. Мы еще будем бороться за ваше полное оправдание.

— Каким же образом, хотел бы я знать? — спросил Изнов.

— Как везде. Свидетельскими показаниями. Искусством прекослова.

— Помилуйте, Алас! Какие свидетели могут доказать, что мы прилетели сюда по приглашению, если мы и в самом деле его не имели?

— Причины здесь никого не интересуют. А вот показания…

— Кстати, — перебил прекослова Федоров, — а что это вообще за порядок судопроизводства: начинать с вынесения приговора, а потом доказывать его обоснованность или несправедливость? Во всех известных нам мирах принято поступать как раз наоборот.

— Вот и сидели бы в тех мирах, — ответил несколько обидевшийся Алас. — А у нас это вопрос традиций и целесообразности. Традиция заключается в том, что на Иссоре приговоры всегда выносились даже прежде, чем возникало обвинение. То есть не приговор исходил из обвинения, а наоборот, обвинение — из приговора. Что же касается целесообразности, то нет никого, кто не был бы виновен в нарушении хотя бы одного закона. Простая логика говорит об этом: если одновременно существует множество законов, противоречащих друг другу, то, соблюдая один, вы тем самым нарушаете другой. Ну а раз всякий житель так или иначе виновен, то и приговора он заслуживает заранее. Все очень просто и разумно.

— И как вы еще существуете? — пробормотал Изнов.

— Просто. Благодаря приспособлению к условиям существования.

— Не представляю, как можно к такому приспособиться.

— Не так уж сложно. Вот если бы суд не принимал во внимание свидетельских показаний, тогда выжить оказалось бы затруднительно. Но у нас именно свидетели играют главную роль. Согласно нашему судопроизводству, один свидетель всегда выступает главным, а еще одиннадцать поддерживают его показания: второй удостоверяет правдивость первого, третий — второго, четвертый — третьего… И вот все наши граждане уже достаточно давно объединились в группы по двенадцать человек. Каждая такая группа называется семьей.

— Так значит именно об этих «семьях» нам говорили?

— Да конечно же!

— Но кто и что может показать в нашу пользу? Нас никто не знает.

— Какая вам разница, да и им тоже? Они покажут то, что им закажут. Но как вы уже, наверное, поняли — за соответствующую плату.

— Но ведь если мы обвинены в нарушении всех без исключения законов… а их, вы сказали, очень много…

— Никто точно не знает, сколько. Количество их ежедневно растет.

— Сколько же времени придется доказывать, что мы ничего не нарушали?

— Успокойтесь, этого не потребуется. Если бы приходилось доказывать все до конца, то до сих пор не завершилось бы слушание и самого первого в нашей истории дела. Но для того, чтобы ограничить слушания во времени, установлен принцип аналогии: если вам удалось доказать, что вы невиновны в нарушении тринадцати самых серьезных законов, то принимается, что по аналогии вы и в остальных нарушениях не виноваты. Ну, за исключением какого-то одного, не самого страшного.

— Значит, все-таки в чем-то виновны?

— Но мы же не можем допустить, чтобы кто-то был привлечен без всяких оснований. Нарушение обязательно. Обычно обвиняемый признается в нем сам, добровольно и откровенно, выбрав то, что ему более по вкусу и грозит минимальным наказанием. Это несложно, потому что доказывать истинность признания не нужно, свидетели к этому даже не привлекаются. В таких случаях суд ограничивается гуманной мерой: только конфискацией имущества.

— А без этого никак нельзя?

— Понимаете ли, содержать Великий Сброд стоит немалых денег. Поначалу средства брали из бюджета, но бюджет не выдержал, хотя до того успели сменить десяток начальников департамента финансов. Сейчас мы оказались в долгах у всего галактического региона. Вот Сброду и пришлось перейти на самоокупаемость, а откуда ему еще взять денег, как не от конфискаций?.. Ага! Слышите?

— Что случилось?

— Как я и предполагал, объявили перерыв.

— Но до обеда еще как будто…

— Не на обед. Чтобы собреды могли подраться не перед столом руководства, а подальше отсюда. В подвальном этаже есть специальный зал, где можно вступить в единоборство с оппонентом любым способом: на шпагах, дубинках, даже на пистолетах, правда, с резиновыми пулями. Наши собреды, однако, предпочитают попросту — на кулачки. Подерутся, напряжение спадет, и можно будет продолжать обсуждение.

— Но о чем они, собственно, спорят? Разве тут есть хоть кто-нибудь, кто сочувствует нам?

— Вовсе не нужно, чтобы кто-то вам сочувствовал. Важно, что есть немало собредов, не поддерживающих председателя: одни потому, что он слишком мягок, другие потому, что жестковат, мало ли по какой причине. И они, естественно, пользуются любым поводом, чтобы выступить против его точки зрения. Вы или не вы — не имеет значения.

— Ну что ж, и на том спасибо.

— Что касается сочувствующих, — сказал прекослов, — то мы сейчас и займемся их поисками. Как говорится, выворачивайте карманы.

— Но вы же прекрасно знаете, что у нас ничего нет.

— Однако вы ведь договорились с покупателем. Я уверен, что он доставит вам деньги прямо сюда. На час-другой нам поверят в кредит. Надеюсь, коммерсант не знает еще об угоне корабля. А сейчас подошло время заручиться поддержкой кого-нибудь из собредов.

— В такой суматохе?

В самом деле, хотя перерыв и был объявлен, собреды не дотерпели до подвального зала, и драка завязалась тут же, перед столом президиума. Кто-то таскал кого-то за бороду, кто-то уже валялся на полу и его пинали ногами, у противоположного конца стола стенка шла на стенку. Стоял дикий шум. Спокойными оставались лишь солдаты, они с удовольствием смотрели даровой спектакль, заключали пари и, судя по отдельным репликам, были свидетелями таких сцен уже не раз.

— Погодите, прекослов, — сказал Федоров. — Я пойду с вами. Могу пригодиться при вербовке.

— Как-как вы назвали это?

— Профессиональный термин, — сказал Федоров ухмыльнувшись.

* * *

Федоров вслед за Аласом медленно пробирался к столу. Драка разрасталась, как пожар на складе боеприпасов. В воздухе летали сумки, блокноты, законопроекты, выломанные подлокотники кресел. Приходилось увертываться.

— Какие темпераменты! — проговорил Федоров.

— Приближаются перевыборы, — пояснил Алас.

— Неудивительно, что нервы у всех натянуты. В такой обстановке трудно выбрать кандидата.

— А вы ищите того, кому достается больше всех.

Они огляделись, насколько это было возможно.

— Богатый выбор, — похвалил советник. — Вон, смотрите, того совсем прижали. Какой джеб! Такой удар не стыдно вынести на профессиональный ринг! Однако партнер еще сопротивляется, нас это не устраивает. Ищите того, кто уже ушел в глухую защиту. Ага! То, что нужно!

И он, решительно расталкивая дерущихся, устремился в угол зала. В этом углу события приняли воистину трагический оборот. Четверо собредов избивали одного, уже лежавшего на полу и лишь закрывавшего голову руками. Лицо поверженного было в крови. Нападавших это лишь раззадоривало.

— Это уже не бокс, — констатировал Федоров. — Это футбол. Напоминает финальный матч на кубок Терранской Федерации. Знаете, в целях безопасности я запретил бы собредам входить в зал в обуви. Нужны мягкие шлепанцы, как в музее. Ну что же, начнем, пожалуй…

И, приблизившись к игрокам вплотную, Федоров сделал выпад. Ближайший к нему собред, нелепо взмахнув руками, грохнулся на пол рядом с жертвой. Повернувшись, советник нанес оказавшемуся перед ним бойцу удар, в благородном искусстве каратэ носящий название тейср ути — основанием ладони от бедра. Удар пришелся тому снизу под подбородок. Противник взлетел в воздух и грохнулся. Федоров отскочил. Нанес третьему мае гери кикоми, ногой, параллельной полу. Оппонент согнулся, ухватившись за живот, и медленно осел, потом повалился набок. Четвертый вовремя отступил.

— Приступаем к эвакуации, — скомандовал советник посольства. — Берите его под руку, как любимую девушку…

Сам он подхватил избитого собреда с другой стороны. Они протащили несчастного через зал, тот царапал пол носками ботинок и всхлипывал. Кровь капала с лица.

— Надо выяснить, какой он партии, — сказал Алас, тяжело дыша. — Если он окажется сторонником председателя, вряд ли мы уговорим его.

— Не похож, — возразил Федоров. — Для этого он слишком интеллигентно выглядит. У сторонников председателя тут явное большинство, недаром же тех было четверо. Нет, этот явно из оппозиции.

Наконец они добрались до своих. Усадили собреда на стул.

Через минуту-другую собред пришел в себя. Обвел окружающих удивленным взглядом, поморгал глазами, потряс головой и, видимо, начал соображать, что с ним произошло.

— Они из партии поголовной свободы, — пробормотал он. — Это же разбойники с большой дороги…

— Вам нельзя ходить сюда без телохранителей, — сказал Федоров.

— Это дорого стоит… Я очень признателен вам за помощь. Как мне отблагодарить вас? Вы из моей партии? Из «Иссора за Иссору»?

— Нет, мы из партии «Все за нас», — уточнил Федоров. — Но это не важно. Мы не против вас, наоборот, намерены предложить вам коалицию.

— Принимаю ваше предложение, — не задумываясь, ответил собред. — Какова ваша программа? Согласны ли поддержать меня на выборах?

— О, безусловно, — заверил Федоров. — Тем более что мы не собираемся выдвигать своих кандидатов в ваших округах.

— Советник, что вы там мелете? — пробормотал Изнов по-русски.

— Занимаюсь вашим делом: дипломатией.

Он вновь повернулся к собреду.

— Сейчас мы поможем вам умыться и продолжим переговоры. Скажите только офицеру, что мы действуем по вашему поручению. Он не станет возражать такому авторитетному политику, как вы.

— Да, — согласился собред, приободряясь. — Я имею тут большой вес.

Он поднялся, пошатнулся, но устоял на ногах и направился к офицеру. Тот вскочил, выражая своим видом глубокое почтение и ничуть, кажется, не удивляясь несколько потрепанному облику политика.

— Похоже, его и на самом деле знают, — заметил наблюдавший за ними Изнов. — Как вы угадали, советник?

— Вчетвером не станут бить кого попало, — пояснил Федоров.

Собред уже возвращался.

— Все в порядке, — заявил он. — Боюсь, что вам придется проводить меня. Я чувствую себя не самым лучшим образом.

— Рады оказать вам услугу, — заверил Федоров.

— Все четверо.

И они покинули зал, где потихоньку догорало пламя кровопролитного сражения.

* * *

Благодаря протежированию собреда от партии «Иссора за Иссору» они удобно устроились в кантине для обслуживающего персонала. Пока ожидали заказа, благодарный собред легко согласился вчинить от имени подсудимых гражданский иск; взамен он получил их обещание стать его телохранителями вплоть до конца сегодняшнего заседания Сброда.

— Прекрасно, — подвел итоги прекослов. — А теперь воспользуемся временем, которое у нас еще есть, и начнем переговоры с семьями.

— Ну что же, — благожелательно заметил собред.

— С радостью помогу вам и в этом. Кстати, я думаю, что вам опасаться особенно нечего: все основные обвинения, выдвинутые против вас, поддаются свидетельствованию.

Алас, на минуту покинувший их, поспешно приближался к столику. За ним выступал солидный и хорошо одетый иссорианин. Усевшись за столик и выслушав объяснения, он заявил, что никаких принципиальных трудностей в разбираемом деле не усматривает ни для подсудимых, ни для себя и своей семьи. Наоборот, все, по его мнению, очень просто.

— И все же я не уверен, — проговорил Изнов. — Например, то, что мы прибыли без приглашения…

— А почему вы решили, что прибыли без него? — удивился семьянин.

— Но ведь приглашения нет?

— Но это вовсе не значит, что его не было! Почта, друг мой, у нас давно уже работает из рук вон плохо. Документ затерялся в дороге.

— Могут потребовать почтовую квитанцию…

— Могут, конечно. Но нигде нет прямого указания на то, что подобные документы следует отправлять именно заказными письмами. Письмо было простым. Одиннадцать граждан своими глазами видели, как я писал приглашение и отправлял его.

— Вы буквально возвращаете меня к жизни, — проговорил Изнов.

— Да, именно это мы и делаем. Согласитесь, услуга немалая.

— Не могу выразить, как все мы вам благодарны.

— Очень даже можете. Это вполне в ваших силах. Благодарность у нас принято выражать в граанских барсах, в определенной сумме.

— В какой же именно? — поинтересовался на сей раз Федоров.

— Ну, это можно без труда подсчитать. Сколько стоит сегодня жизнь? Тих Алас, вы не помните?

— Восемь тысяч сто двадцать пять соров, — вставил Федоров.

— Вчера, друг мой. А сегодня?

— Она несколько подешевела, — не сдержав легкого вздоха, ответил прекослов. — Сегодня — восемь тысяч сто.

— Видите, мы остаемся честными даже себе в ущерб, — произнес семьянин. — Итак, эта сумма — основа расчетов. Сколько вам лет?

— А какое это имеет значение?

— Весьма существенное. Пользуясь среднестатистическими данными и зная ваш возраст, мы можем более или менее достоверно установить, сколько вам еще предстоит прожить, если приговор при нашей помощи будет пересмотрен или совсем отменен. Несчастные случаи в расчет не принимаются. И вот каждый час той предстоящей жизни, которую мы для вас сохраняем, требуется умножить на восемь тысяч сто соров…

— Но это же получится черт знает сколько!

— В сорах, друг мой, не пугайтесь, всего лишь в сорах. А если мы эту сумму (он вытащил из кармана калькулятор) переведем по нынешнему курсу в граанские барсы, то получим… получим…

— За все про все — четыреста тысяч, включая подготовку документов, — выпалил Алас, не дожидаясь результата.

— Аванс — сорок процентов, немедленно, — завершил семьянин.

— Мы готовы согласиться с вашими выкладками, — наклонил голову Изнов. — Но вынуждены обратиться с просьбой оказать нам услуги в кредит.

— У вас нет денег?

— Вообще-то они есть. Но не при себе. Нам доставят их с минуты на минуту.

— Думаю, не позже, чем через час, — уточнил Алас. — Пойду, потороплю их…

И он скорыми шагами вышел из обеденного зала.

— Мне очень жаль, но на таких условиях мы не работаем. У нас ежечасно меняются цены. Через пять — десять часов они могут подскочить в сто раз, а может быть, и в тысячу. И каким станет курс, приходится только гадать. Нет-нет, друг мой, мы давно привыкли жить текущим часом, а не следующим. Когда появятся деньги, тогда и будем договариваться.

И глава семьи величественно удалился, высоко держа голову.

— Кажется, нам не выкарабкаться, — мрачно подвел итоги Изнов. — Но вообще-то я его понимаю: он и вся его семья поминутно рискуют быть привлеченными к суду за дачу ложных показаний.

— Может быть, другие будут сговорчивее, — утешил собред, — но что касается риска — уверяю вас, вы ошибаетесь. Они занимаются вполне легальным и уважаемым у нас делом и платят, кстати, немалые налоги. Но попытаю-ка я сам счастья в поисках ваших свидетелей.

— Идите с ним, — сказал Федоров Изнову, — а я вас догоню.

Говоря это, советник смотрел на приближающегося от входа Госта.

— Устойчивая погода, — сказал тюремщик, подойдя вплотную. — На улицах и площадях полно народу. Встретил несколько знакомых. Если у вас затруднения с семьями, вот еще парочка адресов…

И он протянул Федорову сложенную в несколько раз бумажку.

— Спасибо. При нужде не премину воспользоваться. До свидания.

— Так вы идете, советник? — позвал Изнов.

Однако пуститься на поиски не удалось: к ним подошел офицер.

— Мне очень жаль, высокоуважаемый собред, — сказал он, отдав честь, — но перерыв заканчивается, и всех просят вернуться на места.

— Так не забудьте: вы обещали мне защиту, — прошептал собред.

— Не беспокойтесь. Я сверну шею любому. Позаботьтесь только, чтобы и наши головы остались в целости, — усмехнулся Федоров.

— Коалиция — великая вещь, — резюмировал Изнов, замыкая шествие.

* * *

Сломанные стулья были вынесены. Число собредов заметно поредело, но заседание все же возобновилось.

— Продолжается рассмотрение дела о нарушениях законов Иссоры, — без особого энтузиазма провозгласил председательствующий. — Ну, что у вас еще там? Потом, потом…

— Мы вас обязательно расстреляем! — донеслось из зала.

— А вы не грозите! Это еще кто кого! Впрочем, ладно. Четвертый!

— Высокоуважаемые собреды! Снова, в который уже раз, мы становимся свидетелями и даже участниками ничем не оправданного, насквозь прогнившего либерализма в наших рядах! Чем мы занимаемся? Нет, вы подумайте серьезно: чем мы занимаемся, на что транжирим деньги наших избирателей? Мы обсуждаем вопрос: надо или не надо расстрелять преступников. Да ведь и котенку ясно, что они должны быть повешены, и только слабостью руководства можно объяснить то, что они до сих пор еще оскверняют своим дыханием наш чистый воздух… (Голос с места: «Где это вы нашли чистый воздух? Откройте секрет, мы все туда поедем отдыхать!») Я имел в виду моральную чистоту нашего воздуха, его идеологическую прозрачность, а не то, что вы подумали. Господа, в который уже раз я возвращаюсь к нашему предложению: превентивно расстреливать каждого десятого, а еще лучше — пятого новорожденного! Поймите, тем самым мы окажем ему и всему обществу громадную услугу: ему не позволим вырасти преступником, а общество избавим еще от одного монстра, каким этот младенец безусловно стал бы, достигнув соответствующего возраста. Что? Почему я уверен, что стал бы? Странный вопрос. Откуда же, по-вашему, высокоуважаемый собред, берутся преступники? Правда, эти прибыли из другого мира. Тем быстрее их нужно уничтожить и провести конфискацию, потому что приближается предвыборная кампания, и всем нужны средства. И вообще, нужно немедленно принять закон об утверждении всех приговоров без обсуждения. Председатель, я требую поставить мое предложение на голосование.

— Но послушайте, собред, если даже такой закон мы примем, в чем я не уверен, он все равно не будет иметь отношения к данному обсуждению, поскольку оно начато до его вступления в силу…

— А мы придадим ему обратную силу. Имеются исторические прецеденты! И поскольку это процедурный вопрос, то решаться он будет простым большинством… Да, и обязательно поименное голосование!

— Ну подождите, собред… Выключите четвертый… Давайте все-таки выслушаем начальника Законодательно-карательного департамента: насколько я могу судить, он получил информацию, которая позволит нам решить обсуждаемый вопрос быстро и с нужной уверенностью в том, что мы поступаем в полном соответствии с законами и традициями.

— Уважаемый председатель, уважаемые собреды! При внимательной оценке и глубоком анализе всех обстоятельств дела мы — я имею в виду мое подразделение — обнаружили крупное упущение. Дело в том, что мы совершенно упустили из виду, кем в первую очередь являются все незаконно прибывающие к нам из других систем. Это не просто нарушители наших законов, надежно охраняющих богатства родного мира. Это существа гораздо более страшные и мерзкие. Шпионы! Вот их настоящее имя!

По залу прокатился легкий гул. Лицо Изнова приняло такое выражение, словно у него внезапно заболели все зубы. Кривясь, он глянул на Федорова. Разведчик безмятежно улыбался. Меркурий тоже казался по меньшей мере спокойным. Посол удивленно поднял брови и стал слушать обличительную речь дальше.

— Я предлагаю: внести в описательную часть приговора соответствующие изменения, переквалифицировать обвинение и немедленно голосовать за принятие закона об утверждении смертного приговора!

— Ну вот, — сказал председатель удовлетворенно, — теперь существует полная ясность, и, я думаю, никто не станет спорить с только что выступавшим собредом, ибо кому придет в голову защищать шпионов, убийц и диверсантов?.. Ставлю на голосование. Великая Иссора, ну кто там не может усидеть спокойно? Неужели еще не все сказано? Третий!

— Всемерноуважаемый председатель, я вовсе не собираюсь никого защищать. Однако призываю к точному исполнению порядка судопроизводства. И ради этого напоминаю: расследование, а равно рассмотрение дел, связанных со шпионажем, в соответствии с существующим законодательством является прерогативой не Великого Сброда, но Службы Надежности, мы же лишь рассматриваем и утверждаем результаты. Поэтому предлагаю передать подсудимых вместе с материалами дела в распоряжение названной Службы, самим же перейти к следующему вопросу.

— Господи! — прошептал посол. — Чем дальше в лес, тем больше дров. Советник, неужели никак нельзя помешать такой передаче дела?

— К чему? — возразил Федоров. — Пусть себе передают на здоровье. Всегда легче иметь дело с профессионалами.

— Если бы! — сказал Меркурий мрачно. — Но они этого не сделают.

И в самом деле, Великий Сброд вовсе не пришел в восторг.

— …Таким образом, — говорил в этот миг какой-то собред из глубины зала, — нам снова подсовывают порочную концепцию об автономии отдельных Департаментов. Снова забывается, что поименованные департаменты не является властью, но всего лишь органами власти, каковою в полной мере являемся только мы…

— Дайте сказать! Дайте сказать! — вырвался к трибуне собред из самых задних рядов; похоже, это был тот, что дремал перед началом заседания. — Предлагаемый приговор подразумевает конфискацию и реализацию принадлежащего шпионам корабля. Но высокоуважаемые собреды, корабля больше нет! Он угнан, и, могу поручиться, угнан с ведома и по прямому поручению самих подсудимых! Я уверен: прежде, чем утверждать приговор, необходимо найти объект. И думаю, что понял, как мы можем разыскать похищенное: возложить эту обязанность на самих обвиняемых. А чтобы стимулировать их, предлагаю, как только. они представят корабль в целости и сохранности, решить их дело в обстановке наибольшего благоприятствования.

— Разумный человек, — проговорил Федоров. — Жаль только, что он ошибается. А, Тих, куда вы пропали? Тут скрещиваются клинки. А у вас какие новости?

— Новости самые грустные.

— Он не достал денег?

— Не знаю. Возможно, и достал.

— Отказался от сделки?

— Не думаю. Знаю лишь, что он ехал сюда. Увы, ему не повезло, на его машину налетел грузовик или она налетела на грузовик, все равно. Так или иначе, наш юный коммерсант если и выживет, то придет в себя очень не скоро. Для вас это уже не будет играть никакой роли. Что делать, коммерция на Иссоре — занятие, опасное для жизни.

— М-да, — протянул Федоров. — Это воистину печальная весть. Однако, Алас, не поверю, что вы не в состоянии помочь нам. Вы ведь понимаете, что теперь уже безразлично, кому продать.

— Возможно, я и мог бы найти покупателя, хотя на скорую руку это весьма затруднительно. Но ведь корабля нет, что же продавать?

Федоров глянул на него в упор и медленно ответил:

— А мне кажется, что он найдется одновременно с покупателем.

— Не знаю, не знаю. Не обладаю даром ясновидения.

— А у меня эго наследственное. Так что займитесь поисками покупателя и вместе с ним корабля. А мы пока послушаем, как будет развиваться дискуссия. Право же, хотелось бы, чтобы нас передали Надежности. Там сидят практики, а не болтуны. И, кажется, к этому идет.

— … Я бы поостерегся, — звучало с трибуны, — столь неуважительно относиться к мастерству славной службы! Конечно, мы обладаем всеми правами и возможностями утвердить предложенный приговор, но, высокоуважаемые собреды, не нанесем ли мы тем самым нашему миру еще больший ущерб, чем если бы вообще ничего не делали? Шпионы не возникают на пустом месте. Кто-то завербовал их, направил, и не просто в пустоту, а к кому-то, уже укоренившемуся в нашем мире. Далее, им были даны конкретные задания, и некто ждет результатов их черной деятельности. Казнить никогда не поздно, но если мы поспешим с этим, то оборвем все нити, ведущие к лицам и организациям, о которых мы пока ничего не знаем. Предоставим же нашей Службе Надежности возможность доказать свою преданность Иссоре и высокий профессионализм!

В зале снова поднялся неимоверный шум.

— Чего доброго, начнется новый раунд, — предположил Федоров.

— Вряд ли, — возразил Изнов. — Слишком много сил отдано в первом. Пошумят, но до драки не дойдет. Однако я обеспокоен. Их пресловутая Надежность — это, знаете ли, наверняка такая организация…

— Знаем, — ответил Федоров кратко.

— И не боитесь?

— Какое это имеет значение? — сказал Меркурий.

— Вы стали просто бесчувственными! — чуть ли не рассердился Изнов. — Все-таки решается наша судьба…

— Да ну что вы, в самом деле! — оборвал Федоров. — В таких местах никогда и ничто не решается. Так что поберегите энергию, посол. Для серьезного разговора с теми, кто действительно решает.

— Вы еще надеетесь встретиться с ними?

— Нашим девизом остается надежда, — проговорил Федоров, и непонятно было, смеется он или действительно на что-то рассчитывает.

* * *

Когда перед тем, как снова запихнуть приговоренных в броневик, на них надевали наручники, Изнов пробормотал никак не желавшему расстаться с клиентами прекослову:

— Алас, какой тут у вас кассационный срок? Я намерен сразу же обжаловать приговор.

— А никакого приговора не было, — возразил Тих. — Высшая власть приняла закон. Обжаловать некому. Просить о помиловании тоже некого.

— Что же сейчас с нами сделают?

— Ну, законы у нас принимаются вовсе не для исполнения, — объяснил прекослов. — Но должен огорчить: приговоры все-таки реализуются. Хотя как быстро — никто не знает. Эго стоит денег, ибо всякий труд должен быть оплачен, в том числе и морально вредная работа по преданию вас смерти. Денег' же у Сброда — вы знаете — нет, корабль ваш исчез, других продаж в ближайшие дни не предвидится. Пока вас доставят в так называемый Дом ожидания…

— Может быть, нас там хоть накормят чем-нибудь? — понадеялся Федоров. — Очень хочется есть, наверное, от переживаний. А?

— Просто уже время обедать, — сказал Меркурий.

— Переживания тут ни при чем. Да и что такого происходит, собственно?

— Не все относятся к смерти так философски, как синерианские царедворцы, — тоном извинения проговорил Изнов.

На этот раз им уже не пришлось сидеть на коленях у конвойных солдат: охрана приговоренных была усилена, и на коленях сидели другие солдаты, арестованным же пришлось устраиваться на полу. Может быть, в какой-то степени это было даже удобнее, однако трясло значительно сильнее, чем прежде.

Когда машину тряхнуло особенно сильно, Федоров пробормотал:

— Интересно, чья там охрана — в Доме ожидания?

— Не наша, — ответил, поразмыслив, Меркурий.

Изнов усмехнулся:

— Можно подумать, что у нас тут есть своя охрана. Глупо!

— Как знать, — усомнился Федоров. И тут грянули выстрелы.

* * *

Задняя дверца распахнулась.

— Бросить оружие и выходить, держа руки за головой! — послышалась не раз уже слышанная Федоровым в его жизни команда.

Солдаты повиновались, не сделав и попытки сопротивляться. Впрочем, поступили они правильно: оказавшись снаружи, приговоренные увидели, что проезд был перегорожен тяжелым грузовиком, а броневик окружили вооруженные люди в черных комбинезонах. Лица их были закрыты масками с прорезями для глаз. Приговоренных отвели в сторону. К ним подошел один из чернокомбинезонных.

— У вас все в порядке? — спросил он.

— В полном. — Ответил Федоров сразу же, словно ожидал вопроса.

— В таком случае, прошу в машину.

— Простите, но я хотел бы знать, куда… — не утерпел Изнов.

— В тюрьму, куда же еще?

— Но ведь нас и так везли туда. Зачем же…

— Тюрьмы бывают разные.

Наверное, говоривший был прав, если только каждой тюрьме соответствовал свой способ доставки клиентуры. На сей раз то был уже не броневик, но экипаж, который можно было назвать лимузином представительского класса. Устроившись на сиденье, Изнов сладко покряхтел.

— Не все перемены, оказывается, бывают к худшему, — изрек он.

Никто не ответил, но посол не обиделся, наслаждаясь комфортом. Машина шла так плавно, что казалось, они едут по улицам совсем другого города. Посол искренне пожалел, когда лимузин остановился, и ему дали понять, что путешествие окончилось и пора выходить.

* * *

Тюрьма эта, немалых размеров, стояла на обширном участке, обнесенном, как и полагалось, высоким и надежным забором; участок же этот, в свою очередь, находился в середине огромного парка, где негромко шумели деревья и пахло скошенной травой.

— Благодать, — восхищался Изнов. — Как же это им удалось построить тюрьму в парке? У нас на Терре такой номер нипочем не прошел бы.

— Ну, отчего же… — сказал Федоров, чуть усмехнувшись. — Бывало и у нас. Все дело в специфике…

— В специфике — чего? Можно подумать, что вы разбираетесь в том, что здесь происходит, — рассердился Изнов.

— Не во всем, конечно. Однако некоторые детали мне ясны.

— Какие же?

— Не стану оглашать. Из суеверия, — серьезно проговорил Федоров.

— Меркурий, вы слышите? Кто мог бы ожидать от советника…

— Я и сам суеверен, — ответил синерианин. — Но нас приглашают.

И он первым двинулся ко входу. Однако кроме караула у входа и преграждавшей выход решетки, ничто не говорило о том, что они оказались в месте лишения свободы. Холл устилал толстый ковер, глубокие кресла и маленькие столики располагали к душевной беседе.

— Однако!.. — только и выговорил Изнов.

Возможно, он собирался разразиться пространным рассуждением по поводу различного отношения к пенитенциарной системе в разных мирах Галактики. Но, раскрыв рот, вдруг забыл о необходимости закрыть его. Так посол и стоял, постепенно багровея при взгляде на приближавшуюся к ним с противоположного конца холла фигуру.

— Я обещал, что мы скоро встретимся, — такими словами приветствовал приговоренных прекослов Алас. — Я всегда стараюсь, чтобы мои слова не слишком расходились с делом. Вы удивлены?

— Мы были бы очень удивлены, — спокойно ответил Федоров, — если бы вас здесь не оказалось. Как прикажете теперь к вам обращаться?

— Да просто «сойт», по вашим меркам — второе звание старшего офицера. Ну что ж, присядем?

Он гостеприимно указал на группу кресел вокруг низкого столика.

— Охотно, — согласился Федоров. — Коллеги, воспользуемся гостеприимством хозяев. Надеюсь, они будут настолько любезны, что предложат нам плотно закусить.

Сойт Алас только улыбнулся.

— Мы успели познакомиться с вашими привычками и пожеланиями. Не волнуйтесь, все готово, чтобы принять вас как добрых друзей.

Федорова, казалось, эти слова нимало не удивили.

— Скажите, сойт, кто будет с нами разговаривать? Вы?

— Предложения исходят не от меня, но мне поручено их передать и выслушать ваш ответ.

— Очень приятно слышать это, — улыбнулся Федоров. — Всегда удобнее договариваться с тем, с кем приходилось встречаться раньше.

— Я бы сказал, заявление весьма рискованное, — Алас покачал головой. — Мы знакомы несколько часов, этого вряд ли хватило, чтобы…

— Ах, память, память, — советник продолжал улыбаться. — Бывает, она подводит в самое неподходящее время.

— Только не меня. Не вижу, что я должен был бы сейчас вспомнить.

— Ну… хотя бы мир Эмора.

— Да, мне приходилось бывать там. Но… Но вы-то тут при чем?

— Милый Алас, — с чувством сказал Федоров, — а кто брал вас со всей компанией, когда вы собирались улизнуть восвояси с информацией, на которую вы тогда изрядно потратились?

— Кто бы ни брал, — сердито огрызнулся Алас, — но не вы. На меня вышла эморская контрразведка, верно. Но эморская, а при чем тут Террана?

— Совершенно верно, — поддакнул Федоров. — Вот и я думаю: а при чем же тут Террана? Но, наверное, если покопаться, можно найти ответ и на этот вопрос. И даже вспомнить, кто сказал вам, когда все уже закончилось: «Вы слишком отяжелели, пора оседать дома, Гинт».

Сойт помолчал, внимательно вглядываясь в Федорова.

— Да, воистину странно, — пробормотал он. — Мир тесен. Мне тогда говорили, что на меня охотится терранский волк, но я не думал, что вы примете так близко к сердцу мои невинные игры.

— Как вы скромны сегодня, сойт. Хотите, чтобы я объяснил вам, почему мы решили серьезно помешать вам?

— Ну, позже я и сам сообразил… О теснота Вселенной!

— Мир просторен, только поделен на слишком узкие отсеки.

— Так вот почему вы сохраняли столь поразительное спокойствие, в то время как по логике событий вам следовало бы волноваться.

— Когда я понял, кого вы представляете, то сразу успокоился. В наших службах редко предпринимают бессмысленные действия. И я сообразил: наши скромные персоны по какой-то причине заинтересовали Службу, и она не бросит гостей на съедение банде болтунов.

— Если кого-то разыскивает служба безопасности Синеры, то это должны быть серьезные люди. А я, к сожалению, не опознал вас. Память — вы правы — иногда выкидывает шутки.

— Я и предполагал нечто подобное. Хорошо. Что же нам предстоит?

— Я бы посоветовал вам, коллега, принять ванну, переодеться…

— К сожалению, все наше имущество на корабле.

— Я знаю. Оно у нас, поскольку и сам корабль в наших руках. Ну, теперь-то вы удивлены? Хотя я больше ни в чем не уверен.

Федоров усмехнулся.

— Поняв, кто нами занимается, я поставил себя на ваше место и предположил, исходя из этого, ваши дальнейшие действия. Сразу стало ясно, кому нужно было угнать корабль, устроить небольшую катастрофу с членовредительством глупенькому коммерсанту…

— Он виноват сам. Полез туда, куда ему и заглядывать не следовало: решил увести ваш корабль, который понадобился нам для проведения небольшой, но важной операции, а затем перепродать его нам же втридорога. Этого мы не стерпели и вывели его из игры. Мы вообще сторонники простых и выразительных способов.

— Разумеется. Например, остановить конвой и похитить нас…

— …было куда проще и, главное, быстрее, чем затевать переговоры со Сбродом. Мы утонули бы в речах. А мы должны экономить время.

— Вполне естественно. Аванс получен, а протид не отправлен…

Алас больше не улыбался.

— Мне кажется, коллега, — сказал он медленно, — вы не оценили эпизод с коммерсантом. Не только ему вредно погружаться слишком глубоко.

— Можно подумать, коллега, что вам известен мой уровень, — изрек Федоров высокомерно. — Или моего друга. — Он кивнул в сторону Меркурия.

— Надеюсь, вы не верите, что мы оказались тут случайно? Мы вовремя узнали, что протид заказан Ливерой. И потому…

— Вот тут вы ошиблись, — прервал Федорова торжествующий собеседник. — Мы не ведем коммерческих операций, коллега. И мы не власть. Мы лишь ее инструмент. А в том, чтобы без шума продать немалую партию протида, заинтересованы вовсе не мы. Мы выполняем приказ.

— Скромность украшает серьезного деятеля… Но тогда, выходит, протид вывозит сама Власть! Я думал, что, став Властью, они…

— Бросьте, коллега. Нельзя избавиться от того, что в крови. И если субъект родился вором, то он не перестанет им быть нигде. Почему у нас судят всех поголовно? Прибыль от этого далеко не столь велика, поверьте, как об этом болтают. Дело совсем в другом. Каждый должен побывать за решеткой, иначе те, кто незримо стоит у власти, постоянно ощущали бы свою неполноценность: они-то через это прошли, прежде чем попасть наверх.

— Искренне благодарен вам за высокую ценность информации, — привстав, поклонился Федоров. — Итак, наша задача будет заключаться в том, чтобы забросить на Ливеру груз протида. А что потом?

— Простите, но я еще ни слова не сказал о вашей задаче…

— Бросьте. Это ясно и так. Вы не могли перевезти товар на одном из ваших кораблей, потому что информация непременно утекла бы, а это хотя и не смертельно, но нежелательно. Однако, если посадить на наш корабль вашу команду, опять возникнет утечка информации. Так что желателен посторонний экипаж. То есть мы. Элементарная логика, Алас, только и всего… Логика Службы, согласитесь.

— Я очень рад, что мы договорились. Правда, отдельные неточности вы допускаете, но у вас просто не было возможности получить нужные сведения.

— Неточности? У меня? Ну-ну, интересно…

— Хотя бы относительно кораблей. Почему на месте главного космодрома возник базар? Да потому что у нас больше нет кораблей. Осталось несколько военных машин, но к появлению любой из них близ Ливеры тамошние власти отнеслись бы неадекватно: они перепугались бы до смерти и подняли трезвон во всем регионе. Итак, кораблей нет: содержать торговые звездолеты, как вам известно — страшно дорогое удовольствие. Предприниматели рассчитали, что куда выгоднее фрахтовать чужие, чем тратиться на свои. Вы скажете, отчего же не нанять? Но на эту операцию не пойдет ни одна владеющая кораблями фирма из других миров: риск превышает допустимый. Так что вы подвернулись в самое время. И, честное слово, не прогадаете.

— Вы забыли о малости, Алас, спросить, согласны ли мы.

— Чистая формальность. Всякому здравомыслящему существу ясно, что… Хорошо. Спрашиваю, чтобы соблюсти протокол — вы согласны?

— На определенных условиях. Во-первых, полная заправка корабля.

— Само собой разумеется. Весь путь до Ливеры…

— Я сказал: полная заправка, Алас. По самую горловину. Полная!

— М-м… Ну, если начальство согласится…

— А вы убедите их, что так надо, иначе мы и пальцем не пошевелим.

— Послушайте, — сказал Алас с оттенком угрозы в голосе. — А не зарываетесь ли вы? Пусть вы — наилучший экипаж, но не монополист!

— У меня к вам вопрос, коллега! — неожиданно вступил в разговор Меркурий. — Где сейчас корабль?

— Там, куда мы его поместили, — ответил Алас после заминки.

— Готов спорить на двадцать граанских барсов, что он все еще там, где мы его оставили. Вы в лучшем случае выставили свою охрану, но поднять его так и не смогли, хотя пытались. И наверняка поняли, почему. Это мой корабль, коллега. И все его системы реагируют только на мои отпечатки и на мое биополе. Нет, мы совершенно не переоцениваем себя.

— Хорошо. Пусть будет полная заправка. Что еще?

— Одну минуту, — заговорил, наконец, Полномочный посол. — Одно условие есть и у меня. С нами, несомненно, полетит ваш представитель, чтобы мы не позволили себе никаких непредусмотренных действий, но главное — чтобы на Ливере сдать груз, кому следует, и проследить за оплатой. Я прав?

— Вас это обижает?

— Ни в коей мере. Мое условие, чтобы представителем были вы.

— Чувствую себя польщенным. Вы успели горячо полюбить меня?

— Да просто мы к вам уже привыкли.

— Думаю, что у начальства не возникнет возражений против моего участия в операции. Но что касается привычки… вам вряд ли придется пользоваться моим обществом.

— Это что еще за новости? — нахмурился посол.

— Откровенно говоря, я ожидал подобного подвоха с их стороны, — сказал Федоров довольно спокойно. — Хотят перестраховаться. А единственный способ это сделать — держать у себя заложника.

— Но мы откажемся!

— Если вы хотите провести остаток жизни в тюрьме — нет-нет, не в этой… не забудьте, вам вынесен приговор, — напомнил Алас.

— Несчастье в том, что он прав, — сказал Федоров. — Но мы обернемся достаточно быстро: до Ливеры рукой подать, и вы, дружище, не успеете даже соскучиться.

— Федоров, я, право же, не ожидал от вас подобного бессердечия!

— Однако нам придется принять их условие. Алас, вы обещаете, что господин посол будет находиться в приличных условиях?

— Его примут как лучшего друга, поверьте. Мы ведь не собираемся после этой операции совершенно порвать с вами. Напротив, надеемся, что наши отношения окажутся взаимовыгодными и будут иметь продолжение.

— Что ж, слышать это очень приятно, и вряд ли мы станем отказываться от выгодных дел.

Изнов лишь сверкнул глазами. Но его два зрачка явно не могли состязаться в выразительности с шестью иссорианскими.

* * *

Корабль возвышался на том же месте, где был оставлен почти сутки назад. Толстые красные шнуры на невысоких металлических стойках обозначали запретный круг, зайти в который не пытался никто. Лимузин Службы Надежности остановился, и трое путешественников ступили на твердое покрытие поля. Непостижимым образом вокруг них из ничего возникли черные комбинезоны. Короткие автоматы уткнулись в людей.

— Отставить, — скомандовал сойт Алас. — Начальник охраны! Доложите обстановку.

— Все спокойно, сойт. Никто не возникал, не приближался.

— Корабельное топливо?

— Заправщики прибыли полчаса назад. Стоят за зданием вокзала.

— Хорошо.

— Вряд ли нам удастся сделать все нужное, не привлекая внимания, — усомнился Федоров. — Придется грузить протид…

— Не знаю такого слова. Мы погрузим мороженую рыбу — это традиционная статья нашего экспорта. Слух пущен уже три часа назад.

— Воздаю должное.

— Похвала профессионала многого стоит… Капитан, — вы можете приступить к выполнению обязанностей. А я тем временем сообщу, что рыбу можно везти. Груз будет здесь через час.

Тем временем Меркурий, взойдя по трапу, тщательно осматривал люк.

— Вы все-таки возились, — с неудовольствием отметил он.

— Но очень деликатно. И сразу же прекратили, как только поняли, что возможны сюрпризы.

— Хорошо, что поняли… — пробормотал Меркурий.

— Ну, чему-то все-таки и мы учились.

Крышка люка беззвучно откинулась. Меркурий

вошел в тамбур, чтобы открыть внутренний люк. Если внешний реагировал на биотоки, то внутренние замки — на сетчатку глаз.

— Вы скоро, капитан? — спросил Алас. — А то этот неприятный ветер, и пыль к тому же… Хотелось бы побыть в тепле перед погрузкой.

— Прекрасно понимаю, — сказал Меркурий, распахивая внутренний люк. — Рад приветствовать вас на борту моего корабля. Прошу!

— Не сказал бы, что очень просторно…

* * *

— Это ведь не пассажирская машина. Кают-люкс здесь нет. Впрочем, нам подолгу летать и не приходится. Да вы прекрасно это знаете.

— Боюсь, что вы ошиблись. Я всего лишь скромный сотрудник Службы Надежности… Мне не удалось побывать практически нигде, если не считать эпизода в Эморе, о котором напомнил мне уважаемый советник.

— Вам надо носить галстук, — посоветовал Федоров.

— Что? Зачем?

— Потому что когда ваш воротничок расстегнут, виден шрамик от универсальной прививки, которой подвергается каждый, прибывающий на Синеру. Скромность — прекрасное качество, но оно, как соль: если слишком много, пища становится несъедобной. Здесь мы втроем, стоит ли разыгрывать спектакль? Но постойте, если только монитор не страдает галлюцинациями, рефрижераторы с мороженой рыбой уже приближаются. Пойдемте, проследим за погрузкой.

Когда они спустились, машины уже подъехали и головная успела развернуться, чтобы до предела сократить расстояние между собой и грузовым люком корабля.

Из грузового люка выдвинулась рама с лентой. Всей механикой управлял Меркурий при помощи выносного пульта. Дверцы рефрижератора — во всяком случае, именно так прибывшая машина выглядела — тоже распахнулись, и там показались двое грузчиков в толстой, мешковатой арестантской спецодежде, полосатой, как пешеходный переход.

— Сильно фонит? — поинтересовался Федоров.

— Ну, протид это протид… Но ваш-то корабль с защитой. Начали?

— Я в трюм, — сказал Федоров.

— Нет, — не согласился Меркурий. — Вот вам пульт, орудуйте здесь. А укладка груза — дело тонкое, ею займусь я сам. Прихвачу еще пару грузчиков.

И он исчез в корабле, чтобы войти в трюм изнутри. Погрузка началась. Уже через час последний контейнер был установлен, и поднявшийся из трюма капитан спросил у Аласа:

— Ваш подсчет совпадает с заказом? Я пломбирую трюм.

Федоров глядел вслед тяжелым грузовикам, которым приходилось ползти на самой малой скорости, буквально расталкивая толпу, все никак не уменьшавшуюся и по-прежнему занятую куплей и продажей.

— Великая вещь — торговля, — пробормотал он. — Интересно, почем нынче протид на галактическом рынке… Ну что, капитан, по местам стоять, с якорей и швартовых сниматься? И прощай, Иссора. Все было очень интересно и поучительно…

И он первым направился вверх по трапу. Алас подозрительно глянул ему вслед.

— Если бы не заложник, — сказал он, — я мог бы подумать, что вы не собираетесь возвращаться сюда.

— Ну что вы, — сказал ему в спину Меркурий, замыкая шествие. — Мы не бросаем своих. Можете быть уверены.

Люки закрылись, негромко проворковали автоматические запоры.

— Стартую, — объявил приближенный императора Синеры.

* * *

Иссора была уже маленькой точкой на мониторе. Федоров отвел взгляд от экрана заднего обзора и улыбнулся.

— Ну, наконец-то, — сказал он и глубоко вздохнул. — А каково ваше настроение, сойт? Не грустно покидать родную планету?

— Успел отвыкнуть от стартов, — признался сойт. — Все-таки последний раз я улетал с Иссоры уже давненько.

— Отдыхайте, набирайтесь сил, — посоветовал Меркурий.

— Да, с вашего позволения полежу в каюте.

— Идите, сойт, и приятного вам отдыха.

Исс вышел. Меркурий и Федоров переглянулись. Меркурий ухмыльнулся.

— Надеюсь, у него крепкое сердце, — сказал он.

— На такой работе сердечников не держат, — ответил Федоров. — Хотя, разумеется, возраст… А лихим был деятелем в свое время.

Он едва успел закончить. Алас ворвался в рубку.

— Корабль захвачен! — крикнул он. — Там в каюте арестанты! Это побег! Немедленно сообщите…

— Не может быть, — усомнился Федоров. — Вам померещилось.

— В таком случае, вы везете зайцев. В каюте двое. По-моему, те самые грузчики. Зачем вы их взяли? Такого уговора не было…

— Успокойтесь, сойт, — спокойно проговорил Федоров. — Мы не возим зайцев. Скорее уж львов… Но ведь они вас не съели?

— Зачем вам эти заключенные?

— Да нет на борту никаких арестантов, — сказал Меркурий. — Вы просто ошиблись, приняв за них нашего друга посла Изнова, а также человека, известного вам под именем Гост.

Алас медленно опустился в кресло, покинутое им столь недавно.

— Гост… — проговорил он медленно. — Значит, это Гост. Значит, это за ним мы гонялись несколько лет и не смогли вычислить…

— Я понимаю, что это для вас неприятная неожиданность, сойт. Но с фактами приходится мириться. А факты говорят, что многолетнего резидента Терраны в вашем мире вы так и не смогли обнаружить, хотя догадывались о его существовании… Ага, вот и наши друзья. Как перенесли старт, посол? Вас, коллега, я даже не спрашиваю: то, что я о вас знаю, позволяет не задавать подобных вопросов.

— Я в полном порядке, — доложил Изнов. — И очень благодарен Гостеву. Вы ведь ни слова не сказали о том, кто он на самом деле.

— Ну, мы сами далеко не сразу его опознали. Да и он, я думаю, лишь со временем понял, что принятый им сигнал исходил именно от нас.

— Так оно и было, — признался Гост. — Обошлось бы без осложнений, сообрази я сразу, кто вы такие. Но вы представились на таможне прибывшими с Ливеры, я поверил и постарался вас изолировать. Моя задача была не допустить вывоза протида на Ливеру.

Он умолк и стал массировать кисть левой руки. Вздохнул:

— Чертовски надоели и контактные линзы о трех фальшивых зрачках, и чехлы для несуществующих пальцев — шестого и седьмого…

— Однако я не понимаю вашего интереса к этой операции, — сказал сойт Алас. — Ваша Федерация далеко, и что ей до крохотной Ливеры?

— И вам, советник, стоило ли ввязываться? — спросил Изнов. — Вы все-таки сегодня более дипломат, чем разведчик. Чего же ради?

— Должен же человек чем-то заниматься… — проговорил Федоров лениво. — Мир-то един. А что до Ливеры, то этот полумирок стремится зарекомендовать себя планетой, с которой следует считаться, и для этого пытается оказывать влияние на окраины любой системы планет, подавая, так сказать, личный пример. Они ввозят контрабандный протид, перепродают его дальше, на этом неплохо зарабатывают, закупают граанское оружие, продают его окраинам и опять зарабатывают. Ну а мы, естественно, заботимся о своих окраинах.

— Что правда, то правда, — кивнул Изнов. — Одной из задач нашего посольства на Синере была как раз подготовка соглашения о совместной борьбе с контрабандой протида и оружия. Теперь эти переговоры поведет кто-то другой.

— Гостев, как же вы разобрались в том, кто мы такие? — спросил Федоров.

— Я получил ваш сигнал, попросил моего человека на старом космодроме включить привод, чтобы вы сели именно туда, и ждал.

— А когда мы прибыли…

— Я решил, что некстати подвернулась машина с Ливеры и воспользовалась для посадки сигналом, предназначенным для вас. И лишь когда вы заговорили по-русски…

— Специально для вас, — вставил Федоров.

— Тогда я стал понимать. И пока вы, Алас, ходили якобы выяснять насчет денег, а на самом деле чтобы дать команду на организацию перехвата приговоренных, я успел просветить Федорова насчет операции с протидом.

— Мы-то поняли сразу, кто есть кто, — мрачно пробормотал Алас. — Как только вы прошли через таможню. Нам доложили…

— Да, вся тамошняя медицинская служба — ваши люди, — кивнул Г ост. — Это совершенно естественно. К тому времени Служба Надежности уже знала, что прибывшие объявлены Синерой в розыск, а до меня эта весть не дошла, я был слишком занят делами — выяснял местонахождение и количество приготовленного на вывоз протида. Опознай я гостей своевременно, не пришлось бы разыгрывать импровизированный вариант с покупкой корабля. К тому же Алас оказался у нас раньше, чем я предполагал. Чего-чего, а опыта у него хватает. Откровенно говоря, я рад, что мне не придется больше пересекаться с ним.

— Да, — сказал Алас с мрачным удовлетворением. — Иссора для вас теперь закрыта наглухо.

— Ну, что вы, — улыбнулся Гост. — Это для вас она закрыта. А я поеду туда, как только мы сдадим протид на Терре.

— Не вы ли помешаете мне вернуться? Не выйдет. У вас нет ни малейших оснований задерживать меня на Терре: я никогда не участвовал в операциях против нее и являюсь вполне добропорядочным иссорским гражданином, которого обманом завлекли на чужую территорию. Вашему правительству еще придется извиняться передо мной и Иссорой.

— Быть может, сойт, быть может. Правда, у меня есть достаточно подробное досье относительно вашей работы на разведку Федерации Гра; по несчастливому стечению обстоятельств, в настоящее время это досье лежит на столе руководителя Службы Надежности, и я не сомневаюсь, что он знакомится с ним с большим интересом.

— Будьте вы прокляты, — воскликнул сойт Алас.

— На вашем месте я поблагодарил бы нас за то, что все обошлось таким образом. Я вынужден был вас нейтрализовать; я принял такое решение еще до того, как завязалась эта история. Знаю, что вы искали меня не ради Иссоры, но по заданию Гра: они не хотели, чтобы терранский резидент помешал операции с протидом. И если бы вы не находились на борту этого корабля, то сидели бы в камере. Пусть ваша тюрьма и прекрасно обставлена — она тем не менее всего лишь тюрьма.

— Что вы собираетесь со мной делать? — спросил Алас после паузы.

— Да ничего. Отпустим на все четыре стороны. Летите на Гра, если угодно, с Терры туда корабли отправляются регулярно.

Алас горько усмехнулся.

— Что я стану делать на Гра с пустыми карманами? Насколько могу судить, на продаже протида я теперь ничего не заработаю…

— Ни сора, совершенно верно. Однако без денег вы не останетесь, они вам полагаются. И не такие уж маленькие.

— Деньги? — оживился Алас. — За что?

— Видите ли, стоимость протида Терра возместит Иссоре: мы не занимаемся каперством, мы стремимся честно торговать. Возместит по галактическим ценам. Но вот мы с капитаном просто обязаны заплатить вам за топливо, которым вы столь великодушно заправили наш корабль. Не было ведь никаких разговоров о том, что вы нам его дарите.

— Ну, что же, — вздохнул Алас. — Это лучше, чем ничего. Однако лететь на Гра после того, как я не только не взял вас, Гост, а напротив, сам попал в ваши руки, мне как-то не очень хочется. Будь я граанцем, еще простили бы, а сейчас — зачем я им? А с другой стороны, я знаю не так уж мало и потому опасен.

— Ну, Галактика велика. Подыщете местечко.

— А если попытать счастья на Терре? — задумчиво проговорил Алас. — Мне кажется, вам вовсе не помешало бы обзавестись экспертом по тем самым проблемам перехода власти. Вы не найдете другого такого специалиста.

— Придется прервать этот полезный разговор, — сказал Меркурий. — Пора начинать разгон. Время занять места в амортизаторах.

Пока все поднимались с кресел, он добавил:

— На Терране с такими деньгами вы и вовсе будете кум королю. — И с усмешкой, непонятно кому адресованной, заключил: — Очень уж дорого стоит полная заправка на Иссоре.

Александр Крыштановский, кандидат философских наук ЧАСТЬ ЦЕЛОГО

Жанр политической сатиры, почти забытый в современной западной фантастике, стал едва ли не самым «модным» в отечественной НФ.

Наверное, излишне объяснять, в чем причины его популярности.

Но все же заметим: при кажущейся легкости построения сюжетных конструкций этот жанр оказался не слишком благодарным направлением поиска для писателей-фантастов.

Так и повесть В. Михайлова — один из немногих достойных образцов на нашем литературно-политическом шоу. Естественно, сатира автора прозрачна, мишени легко узнаваемы, поэтому расшифровывать их в комментарии политолога или общественного деятеля представляется занятием избыточным.

Однако среди иронических замечаний автора есть одно, которое показалось редакции вполне заслуживающим комментария.

До сих пор ни одно издание не рассказало читателю о методике опросов, которые обрушиваются на головы соотечественников подобно снежным лавинам. Попробуем это сделать мы с помощью известного специалиста по этой проблеме.

Сейчас в России бытует мнение: социология — это массовые опросы. Вот приехали социологи и стали о чем-то спрашивать. Западные страны прошли этот этап лет 30–40 назад. На последних Всемирных социологических конгрессах, проходящих один раз в четыре года, из множества докладов лишь единицы были связаны с опросами. Они сегодня только небольшая, вспомогательная часть социологического инструментария. Наука теперь прочно опирается на теоретическую основу. Конечно, когда есть цифры — это хорошо, но они нужны для того, чтобы подтвердить или опровергнуть высказанную гипотезу. Более того, массовые опросы и собственно социология во всем мире (к сожалению, за исключением России) уже достаточно четко разделены между собой, они — два совершенно разных направления.

Если говорить о социологии как науке, то, естественно, необходимо опираться на конкретные закономерности. Они обозначают возможность, вероятность какого-либо события, динамику общественных тенденций. Социология изучает лишь условия, при которых в большей или меньшей степени вероятны позитивные изменения в том или ином регионе, той или иной стране, той или иной социальной группе населения. Она, вопреки распространенному обывательскому мнению, не дает и не должна давать ответ на вопрос: «Почему произошло некое событие?». Социология лишь показывает, насколько имевшиеся условия этому способствовали.

ОДНАКО ВЕРНЕМСЯ к массовым опросам и вспомним, к примеру, широко известную фирму Гэллапа, занимающуюся именно опросами. Она не ставит перед собой задачу изучения социального мира. А ведь социология — наука о законах изменения функционирования общества. Гэллапа же интересует популярность той или иной политической акции, того или иного политического деятеля.

В связи с этим очень важно пояснить понятие репрезентативности, представительности опроса. Это сейчас особенно актуально для России, где, что называется, только ленивый не идет в народ с каким-либо опросным листом. Буквально каждый день мы слышим или читаем: столько-то процентов россиян так-то относятся к кому-то или к чему-то. Ключевым моментом качества массового опроса является вопрос: насколько верны полученные цифры? Предположим, появилась информация: 23 процента россиян одобряют деятельность Б. Ельцина. К сожалению, в массовом сознании нет понимания сущности предложенной цифры. Что же она означает на самом деле? Когда мы называем на основе какой-то выборки цифру (в данном случае 23 процента), это значит: была опрошена часть и на основании полученной информации сделан вывод о целом. То есть в результате опроса одной-двух тысяч человек делается вывод о нестроениях миллионов. Вот тут на первый план выходит репрезентативность, или представительность выборки, иными словами, насколько опрошенная часть способна адекватно представить целое.

Надо заметить, что понятие репрезентативности родилось не в социологии, оно появилось и используется прежде всего в вопросах контроля качества. Статистики, занимающиеся поиском закономерностей в большой массе случайных событий, давно разработали методы правильного отбора части, и все же в любом случае, когда ее характеристики переносятся на целое, нельзя говорить о точных цифрах. Репрезентативность всегда подразумевает наличие интервала. Поэтому, если сообщается, что 23 процента «за» Ельцина, это реально означает существование определенного «промежутка». Сама по себе точка «23 процента» достаточно условна. Важно, что можно построить так называемый доверительный интервал, в пределах которого лежат реальные оценки. Строго говоря, приведенная цифра означает, что с вероятностью 99 процентов мнения лежат в интервале от 21 до 25 процентов. Такая информация имеет смысл, но, как вы поняли, далеко не абсолютный, а достаточно условный.

Оказывается, с чем большей вероятностью мы хотим определить доверительный интервал, тем он становится шире. Если вероятность 95 процентов, интервал составит плюс-минус 1 процент; если 99 процентов — то плюс-минус 3 процента, в если 100 процентов — то уже плюс-минус 50 процентов, то есть информация становится бессодержательной.

НАПОМНЮ ЕЩЕ РАЗ о необходимости правильного отбора респондентов. Существует великолепный пример, убедительно показывающий, насколько это существенно. Он относится к середине 30-х годов, когда служба Гэллапа только становилась на ноги, и массовые опросы были так же популярны в Америке, как у нас сейчас. Итак, канун президентских выборов. Гэллап провел по небольшой стандартной выборке (порядка 2000 человек) опрос американцев относительно кандидатуры будущего президента. Его конкурентом выступил очень модный в то время солидный журнал «Literary Digest», которому оказалось по силам опросить огромное количество народа: более двух миллионов человек. Естественно, по всем предварительным прикидкам журнал должен был на корню задавить службу Гэллапа, поскольку узнал в тысячу раз больше мнений американских избирателей. Необыкновенно интересен и показателен исход этого поединка. Гэллап не только верно определил кандидата, но и с точностью до трех десятых предсказал результаты голосования. «Literary Digest» не просто провалился в прогнозируемом проценте, журнал вообще предполагал увидеть на президентском посту совсем другого человека. Издание так и не смогло оправиться от столь сокрушительного поражения и, потеряв доверие читателей, вскоре перестало существовать.

В чем же дело? Да, действительно сотрудники журнала опросили два миллиона человек, но они ошибочно выбрали респондентов, воспользовавшись обычным телефонным справочником. По адресам владельцев телефонов разослали часть писем с анкетами. Далее выяснили в дорожной полиции адреса автовладельцев, и им тоже отправили письма. Конечно, была охвачена значительная часть населения США, нов нее не вошли многие социальные группы. За пределами опроса остались асе беднейшие американцы, целые районы страны, а ведь именно эти социальные слои в результате и привели Рузвельта к победе на выборах.

Поэтому сам собой отпадает вопрос: сколько человек необходимо опросить? Объем выборки в разных по численности населения странах примерно одинаков. И в США, и в Голландии для этого достаточно от одной до двух тысяч человек — важно правильно определить репрезентативность.

ГОВОРЯ О ПРОВЕДЕНИИ опросов в России, увы, придется заметить, что их качество сегодня на очень низком уровне. Отсюда столь неограниченный разброс результатов. К сожалению, многие российские опросные фирмы просто не знакомы с теорией выборки. Видимо, поэтому так популярны у них беседы с первым встречным на улице, хотя во всех трудах по социологии сказано, что подобный вариант — самый худший. Это очевидно, поскольку по улицам — днем, в рабочее время, — опять-таки ходят вполне определенные люди, и масса населения никогда не попадет в эту группу.

Не следует также забывать о мощном политическом давлении результатов опросов на умы россиян, что вызвало совершенно справедливый законодательный запрет на их публикацию в последние десять дней перед выборами. Правда, как частенько у нас бывает, в ряде регионов местные власти поняли его по-своему и стали препятствовать не обнародованию итогов, а собственно проведению опросов. Это, конечно, очень мешает. Ведь наиболее верные данные можно получить именно в самые последние дни. Например, те, кто продолжал работать в декабре 1993 года (тот же ВЦИОМ, например), практически точно предсказали успех Жириновского. Другой вопрос, что же произошло с нашим обществом в течение двух недель, предшествовавших выборам, когда лидер ЛДПР и набрал львиную долю голосов?

Попробуем разобраться. Последние, опубликованные накануне выборов цифры показали, что от 40 до 50 процентов избирателей не определились до самого финального момента. Скажем, сторонники «Выбора России» как были ими, так и остались, то же самое произошло и с количеством приверженцев компартии, а вот почти все остальные избиратели составили огромную колеблющуюся массу. На сегодняшний день она объединяет уже примерно 60–70 процентов, поэтому итоги грядущих выборов еще более непредсказуемы. Правильно спланированная и хорошо проведенная предвыборная кампания дает шанс практически любому кандидату стать президентом или войти в законодательный орган. Даже погода может в значительной степени повлиять на результаты голосования: солнечным утром прогуляться к избирательному участку — одно удовольствие, а в дождь выборы вообще могут не состояться.

ВЕРНЕМСЯ К ПРАКТИКЕ проведения социологических опросов. Здесь существует еще один очень важный момент — построение вопросов. К сожалению, здесь мы вновь сталкиваемся с множеством примеров непрофессионального подхода, когда поставленный вопрос допускает несколько толкований. В подобном случае получается некая смесь разнообразных ответов, разделить которые невозможно. Отсюда возникает проблема — интерпретация результатов опроса. Если, к примеру, спрашивается, как вы относитесь к какому-то конкретному политическому деятелю (хотя, как я уже говорил, такой вопрос построен непрофессионально), то каждый отвечающий, естественно, оценивает только те качества политика, которые ему наиболее симпатичны, или наоборот. Один, скажем, приветствует реформаторское направление его деятельности, другому нравится внешний вид, третьего впечатляет волевой характер, четвертый отмечает для себя что-то еще. Каждый из них — «за» или «против», но «исполнение» этих ответов, их мотивы остаются невыясненными. Вообще люди, просто отвечая на вопрос и голосуя, ведут себя совершенно по-разному. Например, в первом случае, не чувствуя никакой ответственности, человек вполне может высказаться в поддержку одного кандидата: «Мол, чего там, нормальный мужик!», а через несколько дней проголосовать за другого «по-правильному». Такой контраст тоже дает основание для сильных смещений и неадекватностей.

Надо заметить, что российским социологическим службам еще предстоит многому научиться у своих западных коллег. Для них подобные проблемы — давно пройденный этап. У нас же, пожалуй, лишь Всероссийский центр изучения общественного мнения (ВЦИОМ) является наиболее надежной и профессиональной опросной фирмой. Правда, работает он в основном на государственные структуры, что, впрочем, понятно, поскольку сам — организация государственная. ВЦИОМ проводит большие всероссийские опросы, стоимость которых доходит до ста тысяч долларов: такие расходы далеко не каждому по карману. Однако потребность в подобных исследованиях ныне велика. Поэтому сейчас можно увидеть множество мелких опросных фирм, пытающихся выйти на рынок с демпинговыми ценами. Полученные же ими результаты часто не имеют ничего общего с выводами ВЦИОМа, а порой вообще выглядят дико. Так, одна из фирм недавно заявила, что, оказывается, 70 процентов россиян хотели бы иметь кредитные карточки…

ПОДВОДЯ ИТОГ, должен заметить, что социологию вполне можно признать точной наукой, правда, в совершенно нетрадиционном понимании этого термина. Она точна не в том смысле, что, оперируя заданными конкретными параметрами, способна дать точный численный результат: к примеру, если известен запас бензина, можно абсолютно верно рассчитать расстояние, которое способен проехать автомобиль. Социология же занимается проблемами общественного сознания, она определяет вероятность; то есть, если мы имеем какой-то набор условий, то, скорее всего, произойдет именно это, а с меньшей вероятностью случится другое. Эта наука рассматривает процесс постепенного смещения тех или иных социальных институтов и социальных законов. Точнее, должна рассматривать. А когда мы это научимся делать — очередной предмет опроса. Теперь уже — среди социологов.

От автора:

«Наиболее близкой социологии выглядит, как ни странно, ядерная физика, или физика элементарных частиц, которые принципиально построены на вероятностных концепциях. К примеру, никто не знает, когда распадется тот или иной атом радиоактивного элемента, но тем не менее период полураспада — это жесткая научная величина; неважно, когда распадется конкретный атом, однако точно известно, что за определенный период этот процесс пройдет ровно в половине всех атомов данного вещества. В некотором смысле социология подходит к исследованию своих объектов с тех же самых позиций. Мы не знаем, как проголосует каждый конкретный человек, да, собственно говоря, это задача вовсе не социологии, а психологии: изучение индивидуального поведения личности. Наша цель узнать, как проголосует масса, как сработает социальный закон».

Фред Саберхаген ЭСКАДРИЛЬЯ ИЗ ЗАБВЕНИЯ

Так уж вышло, что его первый боевой вылет оказался и последним. В той единственной битве берсерк предстал перед Мэлори в облике священнослужителя с родной планеты Яти: мрачная, облаченная в просторные одежды фигура с горящими злобой глазами высилась над странно искривленной кафедрой огромного собора. В мучительном полусне — аналоге текущей реальности — он ясно видел, как враг, воздевший над головой руки в черных крыльях развевающихся рукавов, начал медленно опускать их, насылая на него вечное проклятие. Процеженный цветными витражами свет Вселенной дрогнул и стал угасать.

В безмерном ужасе сердце Мэлори рванулось и бешено заколотилось в груди, и все же он не утратил представления о реальности. Он знал, где пребывает его настоящее тело, понимал, кто — а вернее, что — противостоит ему на самом деле. И помнил, что сам он отнюдь не бессилен.

Бесконечно долго призрачный Мэлори, переступая призрачными ногами по призрачным каменным плитам, приближался к воплощению зла в противоположном конце собора. Гигантские витражи, взрываясь, осыпали его острыми ледяными брызгами. Повинуясь мановениям пальцев демона, на его пути то и дело распахивались жадные рты, полные щелкающих каменных зубов, так что Мэлори беспрестанно приходилось петлять. Но каждый раз время будто густело. И становилось тягучим, и он неизменно успевал принять правильное решение.

«Оружие — послал он мысленный приказ, словно хирург незримому ассистенту, — в правую руку, быстро!»

Расспрашивая пилотов, которым удавалось благополучно вернуться из боя, Мэлори узнал, что каждый человек видит бесконечно чуждого людям врага в ином обличье. И каждый сражается с собственным кошмаром: кто с бешеным зверем, кто с языческим богом, дьяволом или человеком, а кто и с безликим и непредставимым воплощением самого Ужаса.

Конечно, любой из этих неведомых спектаклей, по сути, всего лишь управляемое сновидение — продукт подсознания человека, пока рассудок спит, подчиняясь точно дозированному воздействию электротоков. (Чтобы подавить сознание быстро и надежно, пилоту дополнительно заклеивают глаза и уши. а чтобы тот случайно не прикусил язык, в ротовую полость закладывают специальный тампон. В одноместной кабине истребителя обнаженное тело зафиксировано свитым из силовых полей защитным коконом, дабы хрупкий человеческий организм мог выдержать тысячекратные перегрузки при молниеносных маневрах боевой машины). Но, в отличие от обычных снов, пробудиться с криком ужаса от подобного кошмара невозможно, он будет длиться до самого конца сражения. А у поединка, как известно, три исхода: победа, бегство, смерть.

Оружие не мешкая прыгнуло ему в руку — острое, как бритва, массивное, как нож гильотины: мясницкий инструмент для разделки туш столь невероятных размеров, что, случись такое наяву, Мэлори не смог бы даже удержать его. Мясная лавка, принадлежавшая дяде, ушла в небытие вместе с остальными деяниями рук человеческих на планете Яти, но лучший дядюшкин нож, ставший вдруг сияющим и могучим мечом, вернулся сослужить ему добрую службу. Ухватившись за рукоять обеими руками, Мэлори двинулся вперед; чем ближе он подходил к кафедре, тем та становилась выше, и резная фигура на ней внезапно вздрогнула. Дракон (а надлежало быть ангелу) вдруг ожил и выдохнул длинный язык розового пламени. Мзлори отбил атаку невесть откуда взявшимся щитом.

Задрав голову, он увидел, что демонический священник возвышается над ним подобно башне, до которой не дотянуться. За остатками разбитых витражей сгущалась тьма. Подняв мясницкий нож над головой, он собрался было метнуть его ввысь, однако мгновенно переменил намерение и нанес сокрушительный удар сверху вниз. Со страшным гулом кафедра опасно качнулась, но устояла. И тут на Мэлори обрушилось проклятие.

Демон не успел вырвать его душу: видение стало вдруг терять энергию, через секунду обратившись в угасающий отпечаток на сетчатке глаза, через пять — в стремительно увядающее воспоминание. Лишенный зрения и слуха человек приходил в себя, плавая в успокоительном небытии. И прежде чем упадок сил в сочетании с сенсорным голодом могли бы нанести непоправимый ущерб психике, прижатые к черепу контакты начали посылать в его мозг ритмичные шумовые импульсы. Это был проверенный, наиболее безопасный способ помочь рассудку, находящемуся на грани дюжины различных форм умопомешательства. Пульсации наполнили голову Мэлори ослепительными вспышками в сопровождении рычащих раскатов грома, и это каким-то образом помогло ему понять, где его руки, ноги и все остальное.

«Я сражался с берсерком и выжил, — явилась первая сознательная мысль. — Я победил? По крайней мере, не проиграл. Иначе бы меня здесь не было». В любом случае, для гражданского лица, историка, это было огромным достижением.

Берсерки нисколько не походили на врагов, с которыми уже приходилось иметь дело распространившемуся в космосе человечеству. Они обладали разумом, но разумом на редкость коварным. Это были роботы, реликты неведомых межзвездных войн, отгремевших миллионы лет назад. Космические автоматы, совершенные боевые машины, несли в базовой программе приказ уничтожать любую разновидность жизни, где бы она ни обнаружилась. Планета Яти занимала последнюю строку в списке атакованных берсерками колоний, но ей повезло чуть больше других: почти все население удалось эвакуировать, погрузив на гигантские космические корабли. Мэлори отправился в бой, чтобы защитить один из них.

«Надежда» представляла собой сферическое транспортное судно около десяти километров в поперечнике, внутри которого на тысячах низеньких ярусов покоились в индивидуальных коконах силовой защиты тысячи и тысячи погруженных в анабиоз жителей Яти. При периодическом ослаблении силовых полей в кокон поступало достаточно воздуха для поддержания жизни при пониженном метаболизме. Доставить живой груз в безопасный сектор Галактики «Надежда» могла не ранее, чем через несколько месяцев.

Большая часть этого времени уйдет на то, чтобы пробиться через периферийные рукава колоссальной туманности Тайнарус: концентрация пыли и газов там настолько высока, что и думать нечего о сверхсветовых скоростях. Врезавшись в туманность на скорости в тысячи километров в секунду, все они — транспорт, сторожевик и берсерки — расплющатся, как о каменную стену.

Со стороны Тайнарус выглядела невообразимым клубком сияющих встрепанных перьев и спутанных щупальцев разреженной материи, перевитой с лентами относительно чистого пространства. Никто еще не удосужился нанести все это на карту. Внутри клубка местами царила кромешная тьма — мощные пылевые облака полностью блокировали свет дальних звезд. Маневрируя между небесными рифами и мелями, «Надежда» и «Юдифь» силились оторваться от несущихся по пятам врагов.

Некоторые берсерки были сущие громадины, даже крупнее «Надежды». Однако таких среди преследователей, по счастью, не оказалось. В нашпигованном свободной материей пространстве гонку выигрывает сверхрезвый малыш: чем больше площадь поперечного сечения корабля, тем ниже его максимально допустимая скорость. Корпулентная «Надежда» никак не годилась на роль гоночной яхты (в спешке всеобщей эвакуации другого выбора не было), и потому сторожевик делал все возможное и даже невозможное, чтобы постоянно держаться между транспортом и преследователями. «Юдифь» служила кораблем-маткой для малых боевых суденышек-истребителей, выбрасывая их в пространство каждый раз, когда враг подходил слишком близко, и принимая на борт, когда минует непосредственная опасность. На старте гонки их было пятнадцать, теперь осталось девять.

Ритм пульсаций, нагнетаемых в мозг Мзлори системой жизнеобеспечения, постепенно замедлялся, пока наконец все не прекратилось; осознание реальности вновь вернулось к нему. Силовые поля, удерживающие тело, слабели, и это было верным признаком того, что истребитель возвращается на борт сторожевика.

Как только истребитель под номером «четыре» скользнул в док «Юдифи», Мэлори, поспешно отсоединив систему жизнеобеспечения, натянул мешковатый комбинезон и с трудом выбрался из тесной кабины. Он отметил, что пара пилотов уже вернулась — их машины покоились в стартовых люльках. Шаги его гулко отдавались под высоким потолком ангара. С искусственной гравитацией было все в порядке, но историк — тощий, неуклюжий человечек с узловатыми локтями и коленями — то и дело спотыкался и едва не упал с узкого трапа, спеша спуститься к оперативному пульту боевой палубы.

У последней ступеньки стоял невысокий крепыш с каменным лицом — капитан «Юдифи» Петров. Он явно поджидал Мэлори.

— Ну что? Как? Я попал в него? — без церемоний выпалил Мэлори.

Как правило, команда «Юдифи» не слишком обременяла себя формальностями воинского этикета, а Мэлори к тому же был штатским. То, что ему доверили истребитель, говорило лишь об отчаянном положении, в котором все они пребывали.

— Мэлори, ты просто ходячее… нет, летающее бедствие! Твои мозги ни на что не годятся, — хмуро отрезал Петров.

До этого момента историк и сам не подозревал, как много значат для него мечты о славе. Мир померк. Он растерянно забормотал:

— Но… Я думал… Честное слово, я делал все как надо… (Господи, что же там было в этом кошмаре? Кажется, какая-то церковь?)

— Чтобы вытащить тебя оттуда, на твою цель пришлось навести еще две машины! Я просмотрел их контрольные видеозаписи. «Четверка» прямо-таки вальсировала с берсерком, и ты изо всех сил старался не наступить на ногу партнерши! — Бросив взгляд на убитое лицо Мэлори, капитан пожал плечами и смягчился. — Пойми, никто не собирается тебя наказывать: в конце концов, ты даже не осознавал, что происходит. Я просто констатирую факты. Благодарение энтропии, «Надежда» успела скрыться в облаке формальдегида Будь видимость хоть немного лучше, они бы точно нас достали

— Но я…

Петров отвернулся. Истребители возвращались один за другим; шумно вздыхали воздушные шлюзы, лязгали люльки. Конечно, у капитана были дела поважнее, чем пустое препирательство с горе-пило-том. Мэлори остался в одиночестве, чувствуя себя оплеванным, оскорбленным и опустошенным. Против воли он бросил жадный, тоскливый взгляд на лежащую в металлической люльке «четверку» — короткий, гладкий, лишенный иллюминаторов цилиндр диаметром чуть больше человеческого роста, рядом с ним суетились несколько техников. Над остывающим тупым рылом носового лазера дрожали струи горячего воздуха. Это был его «двуручный мясницкий нож».

Ни один человек не может управлять кораблем и оружием с точностью машины. Томительно ползущие нервные импульсы, удручающая неповоротливость сознания не оставляют даже самым блестящим пилотам ни единого шанса на успех в битвах с берсерками. Однако подсознание не ведает подобных ограничений. Далеко не для всех подсознательных процессов обнаруживается корреляция со специфической активностью синапсов головного мозга; нашлись теоретики, предположившие, что они протекают вне времени. Физики, разумеется, впали в глубокий шок, но военно-космические силы приняли это абсурдное утверждение в качестве рабочей гипотезы. И не прогадали.

В бою сверхмощные компьютеры берсерка работают в спарке с быстродействующими датчиками случайных чисел — рандомайзерами, благодаря чему действия берсерка обретают почти интуитивную непредсказуемость. Тем самым он получает неоспоримое превосходство над простодушным противником, каждый раз избирающим именно тот маневр, который — согласно статистике — должен принести ему максимальный успех. Человек тоже использует компьютеры для управления истребителем, однако превзойти самые лучшие рандомайзеры можно, лишь положившись на скрытые возможности собственного мозга… той его части, что никогда и никуда не спешит, ибо пребывает в безвременье, где даже луч света застывает неподвижным льдом.

Само собой, метод не был лишен изъянов. Так, некоторые люди (в том числе, как выяснилось, и Мэлори) попросту не годились для подобного дела: их подсознание совершенно не интересовали столь преходящие временные категории, как жизнь и смерть. Но даже вполне подходящий мозг подвергался неслыханному стрессу, ибо компьютеры, подключенные в качестве периферии, перегружали его не вполне понятным образом. То один, то другой пилот возвращался на борт сторожевика в состоянии истерического сверхвозбуждения или тяжелой кататонии. Такого человека можно вылечить, но работать в прямом контакте с компьютером он уже не способен.

Система была настолько новой, что команда «Юдифи» осознала всю серьезность последствий лишь после того как опытные, натренированные профессионалы — все до единого — сошли с круга. То же произошло с дублерами. И теперь судьба «Надежды» зависела от историка Иэна Мэлори (рядовой запаса, необученный) и ему подобных новобранцев.

Вернувшись в крошечную одноместную каюту, Мэлори сменил комбинезон на обычную одежду и уселся на единственный стул. Есть ему не хотелось. Разглядывая свой нехитрый скарб — книги, кассеты, старенькую скрипку, — он надеялся, что капитан вызовет его к себе. Поскольку теперь Петрову больше не к кому было обратиться.

Он чуть ли не рассмеялся, когда коммуникатор призвал его немедленно прибыть на совещание офицерского состава. Подтвердив вызов, Мэлори вышел, прихватив с собой то ли футляр, то ли необычной формы чемоданчик, обтянутый искусственной кожей; он выбрал его из нескольких сотен точно таких же, хранившихся в примыкающей к каюте кладовке. Надпись на футляре гласила: Бич Божий.

Когда он вошел в штабную каюту, горстка офицеров «Юдифи» уже расположилась вокруг стола. Петров поглядел на Мзлори, потом перевел взгляд на предмет в его руках и кивнул.

— Похоже на то, историк, что у нас не осталось другого выхода. На скамейке запасных ни единого игрока, так что придется использовать ваши «псевдоличности». К счастью, мы все-таки успели оборудовать боевые машины соответствующими адаптерами.

Мзлори сел на свободное место и выложил свой чемоданчик на середину стола.

— Полагаю, шансы на успех весьма высоки, — мягко сказал он. — Подлинного подсознания у них, конечно, нет… Но, как вы помните, путем предварительных дискуссий все мы пришли к выводу, что в качестве рандомайзеров они намного превосходят стандартную аппаратуру. Ведь каждый из них является уникальной, хоть и искусственной индивидуальностью.

Один из офицеров резко повернулся к нему.

— Боюсь, кое-кто из нас не присутствовал на этих совещаниях. Нельзя ли немного подробнее?

— Да, разумеется, — историк смущенно прочистил горло. — Эти дублеры, как их обычно называют, используются в компьютерных реконструкциях исторических событий. Мне удалось вывезти с Яти несколько сотен, и среди них довольно много… лидеров, проще говоря. Причем, именно тех, которые нам нужны. — Мэлори положил руку на чемоданчик. — Перед вами модель личности одного из самых знаменитых завоевателей Земли. Когда-то, в глубокой древности, Бич Божий, именуемый Чингисханом, был предводителем кочевников. Эта модель не входит в группу отобранных для первого эксперимента. Я принес ее, чтобы продемонстрировать всем желающим, как выглядит дублер и какова его внутренняя структура. Итак, около четырех миллионов двухмерных чипов…

— Прошу прощения! — поднял руку другой офицер. — Как вы можете быть уверены, что правильно воссоздали личность человека, если ои умер задолго до того, как появились первые технологии непосредственной регистрации событий?

— Конечно, говорить об абсолютной точности не приходится. В основном мы опираемся на письменные хроники, добавляя к этой информации ту, что удается извлечь из компьютерных реконструкций соответствующей эпохи. Разумеется, это только модели. Однако в сражении они поведут себя точно так же, как зафиксировано в исторических источниках. Скажем так: процесс принятия решений базируется на повышенной агрессивности, целеустремленности и…

Грохот взрыва был столь неожиданным, что присутствующие буквально подскочили. Петров, с его молниеносной реакцией, едва успел пинком избавиться от путающегося в ногах кресла, как второй взрыв, куда ближе и мощнее, потряс весь корабль. Мзлори, ринувшись на свой пост согласно боевому расписанию, был уже у самой двери, когда последовал третий — и последний. Наверное, гибель Галактики не смогла бы оглушить его сильнее; в мозгу навеки отпечатался стоп-кадр с изодранными бронепереборками и висящими под потолком обломками мебели.

«…Как несправедливо умирать столь чудовищным способом», — успел на редкость спокойно подумать Мэлори.

И потерял сознание.

Он приходил в себя долго и мучительно. Очевидно, взрыв не полностью разрушил корабль, поскольку система вентиляции (он все еще мог дышать) и система искусственной гравитации (он не болтался в воздухе, а лежал на полу) продолжали функционировать. Как раз гравитации неплохо бы и отключиться, вяло подумал Мэлори. Казалось, он представлял собой сплошной глухо ноющий синяк, но главный источник боли помещался в мозгу, в самом центре, откуда она резкими, дергающими импульсами распространялась по телу. Мзлори не имел ни малейшего желания уточнять, что же случилось с его головой — сама лишь мысль о том, что до нее придется дотронуться, была нестерпимой.

Наконец необходимость выяснить обстановку превозмогла страх боли. Мэлори поднял гудящую голову и бережно ощупал ее: чуть выше лба, под волосами, — огромная шишка, лицо в синяках и порезах. Кровь уже запеклась, а значит, он пролежал без чувств довольно долго. На месте бывшей штабной каюты — полный хаос, в грудах обломков — изувеченные тела. Похоже, кроме него никто не уцелел. Стол, за которым все они сидели, исчез без следа. У дальней переборки, разорванной надвое, Мэлори заметил незнакомый механизм, слегка смахивающий на несгораемый шкаф, но гораздо сложнее. Что за дурацкие ножки у этой штуковины, будто она на них гуляет…

Словно прочитав мысли Мзлори, шкаф развернулся — и на него уставился внушительный комплект разнокалиберных стволов и слабо поблескивающих линз. Объятый малодушным ужасом, историк не отрываясь глядел на берсерка, а нечеловечески совершенная машина, видимо, смотрела на него. Это был десантник — мелкая разновидность, специализирующаяся на захвате и угоне чужих кораблей.

— Сюда, — скрипуче промолвила машина: удручающая пародия на человеческий голос, слепленная компьютером из окрошки слогов, вырезанных из речи пленников разного пола, возраста и происхождения. — Дурножизнь проснулась.

Ничуть не сомневаясь, что берсерк обращается именно к нему, впавший в панику Мэлори не мог шевельнуть и пальцем. Но тут сквозь дыру в переборке в помещение шагнул человек, которого, судя по всему, и позвали. Незнакомец был давно не мыт, густо зарос волосами и носил рваный засаленный комбинезон (похоже, в свои лучшие дни тот составлял часть воинской униформы).

— Да, я заметил это, сэр, — почтительно отозвался он на стандартном межзвездном; в интонациях резкого, чуть гнусавого голоса Мэлори уловил намек на известную образованность. Оборванец шагнул к нему:

— Эй, ты! Слышишь меня?

Мэлори, что-то промычав, кивнул и, с трудом подтянувшись на руках, принял неудобное, зато сидячее положение. Человек подошел ближе.

— В муках или без?.. Вот в чем вопрос! Я, разумеется, имею в виду твою смерть. Что до меня, я давно принял решение. Моя будет быстрой, легкой и, по возможности, далекой.

Несмотря на жуткую головную боль, Мэлори потихоньку начал соображать. Для таких, как этот, то есть для людей, прислуживающих берсеркам более или менее добровольно, существовало особое словцо… Сами машины придумали и прилепили к ним эту кличку. Однако в данной ситуации ему совсем не хотелось произносить ее вслух.

— Без мук, — выговорил Мэлори и, закинув назад руку, попытался растереть затекшую шею и плечи. Незнакомец молча разглядывал его.

— Хорошо, — сказал он наконец и, оборотясь к машине, продолжал заискивающим тоном: — Мне будет несложно управлять этой поврежденной дурножизнью. Никаких проблем, вы можете оставить нас вдвоем.

Машина, зафиксировав одну из линз на лице своего прислужника, вновь заговорила:

— Запомни. Ты должен исправить повреждения. Твое время на исходе. Неудача повлечет неприятные стимулы.

— Я буду помнить об этом, сэр.

Еще несколько долгих секунд машина продолжала смотреть на обоих разом и затем удалилась, переставляя свои металлические подпорки с легкостью, не лишенной своеобразной грации. Спустя минуту Мэлори услышал знакомые звуки работающих механизмов воздушного шлюза.

— Ну вот мы и одни, — сказал человек, глядя на него сверху вниз. — Зови меня Зеленый Лист, если не можешь обходиться без имен. Желаешь помериться силой? Валяй, начинай… Раньше начал — раньше кончил!

Он был не намного выше Мэлори, но жилистый и, невзирая на некоторую потертость, в отличной физической форме. Бугристые кулаки внушали боязливое уважение.

— Нет?.. Что ж, разумный выбор. Знаешь, тебе действительно крупно повезло, хотя ты этого еще не понимаешь. Берсерки совсем не то, что наши прежние хозяева, — все эти правительства, партии, корпорации, профсоюзы и так далее, и тому подобное. Они пользуются тобой, как хотят, а когда выжмут, как лимон, бросают подыхать в одиночестве. Машины не в пример благороднее: когда станешь бесполезным, они убьют тебя быстро и милосердно. Я знай, что говорю — сам видел, как они это делают. А почему бы и нет? Им нужна только смерть, а не страдания.

Мэлори промолчал, думая о том, что скоро, пожалуй, сможет подняться на ноги.

Зеленый Лист (имя настолько не подходило владельцу, что, скорее всего, было настоящим), вынув из кармана миниатюрный приборчик, произвел над ним какие-то манипуляции и спросил:

— Сколько сторожевиков прикрывают «Надежду»?

— Не знаю, — солгал Мэлори («Юдифь» была единственным).

— Как тебя зовут? — прислужник машин продолжал вглядываться в прибор.

— Иэн Мэлори.

Зеленый Лист кивнул. Не выказав никаких эмоций, он одним шагом очутился рядом с пленником и с чудовищной силой ударил его ногой в живот. Мэлори, перестав дышать, свалился, как мешок.

— Даже и не пробуй еще раз соврать, Иэн Мэлори, — произнес гнусавый голос над его головой. — Думаю, ты понял, что я всегда отличу ложь от правды. Итак, сколько кораблей в эскорте «Надежды»?

— Только этот, — прохрипел Мэлори, когда ему наконец удалось вздохнуть. Был ли приборчик Зеленого Листа действительно детектором лжи? Или же тот разыграл фарс, задав вопрос об уже известном факте? Этого он знать не мог и решил говорить чистую правду (но возможности не всю). Еще пара-другая таких пинков — и Мэлори станет настолько бесполезным, что машины просто вынуждены будут избавиться от него. А он совсем не был готов расстаться с жизнью.

— Твой чин, Мэлори?

— Я штатский.

— Специальность?

— Историк.

— На военном корабле? Что ты тут делал? Отвечай.

Мэлори попробовал подняться на ноги, но оставил это никчемное занятие. Позволь он себе роскошь задуматься над собственной судьбой, страх немедленно парализовал бы его рассудок. Он ответил не раздумывая:

— Я принимал участие в новом проекте. Видите ли, мы вывезли с Яти часть исторических моделей… то есть блоки запрограммированных личностных реакций, предназначенные для исторических изысканий.

— Кажется, я где-то слышал об этом. Какова цель проекта?

— Мы собирались использовать модели дублей для управления истребителями. Вместо рандомайзеров.

— Ага! — Зеленый Лист присел на корточки, пружинистый и настороженный, несмотря на обманчиво беспечное выражение лица. — И как они в бою? Неужто лучше, чем подсознание живого человека?

— Что?

— А! Ты думал, машины об этом даже не догадываются?

— Мы не успели провести эксперимент. Что случилось с остальной командой? Они тоже погибли?

Зеленый Лист утвердительно кивнул.

— Машины расстреляли корабль издалека. Это оказалось нетрудно, по-видимому, у вас произошел сбой в автоматике внешней защиты. Хорошо, что хоть один человек уцелел. И к тому же достаточно сообразительный, чтобы согласиться на сотрудничество. Очень полезно для моей карьеры. — Он бросил взгляд на великолепный хронометр, украшающий его грязное запястье. — Вставай, Иэн Мэлори. У нас куча работы.

Историк кое-как поднялся и потащился вслед за ним на боевую палубу.

— Знаешь, мы тут с машинами огляделись и решили, что эти истребители, девять штук, слишком хороши, чтобы пропадать зазря. Машины уверены, что догонят «Надежду» без особого труда, но защита у нее наверняка получше вашей. Машины и так уже понесли серьезные потери и поэтому намереваются использовать вашу эскадрилью в качестве ударной эскадрильи… ты ведь изучал историю войн, Мэлори?

— Так, кое-что.

Ответ, в лучшем случае излишне скромный, сошел за истину: детектор лжи (или чем он там был) уже исчез в кармане. Тем не менее пленник пожелал себе быть впредь поосторожнее.

— Тогда ты, наверное, знаешь, как древние земные полководцы использовали ударные полки? Ставили перед главным надежным войском и гнали на противника. Полк принимал первый удар на себя… ну а если пускался бежать, то с ним разделывались свои же.

На пульте Мэлори заметил несколько красных огоньков, сигнализирующих о каких-то повреждениях. Девять одноместных истребителей — подлатанных, вдосталь заправленных горючим и снабженных полным боекомплектом (все это делалось сразу после возвращения) — терпеливо ждали в стартовых люльках.

— Пока ты там валялся в отключке, Мэлори, я успел поинтересоваться системой управления этих милых крошек. У меня создалось впечатление, что они не могут функционировать в полностью автоматическом режиме.

— Так оно и есть. Компьютер подчиняется либо мозгу человека или дублера, либо рандомайзеру.

— Иэн Мэлори! Мы с тобой — ты и я — обязаны сделать так, чтобы они служили берсеркам. — Он снова взглянул на хронометр. — У нас осталось меньше часа, чтобы придумать подходящий способ, и еще часа три на то, чтобы выполнить нужную работу. Чем быстрее — тем лучше! Если промедлим с делом, нас накажут болью. — Казалось, перспектива эта доставляла ему своеобразное удовольствие.

— Твои предложения?

Мэлори было открыл рот, но, передумав, промолчал.

— Конечно, не может быть и речи об установке твоих военных дублеров. Думаю, все они своего рода лидеры и вряд ли позволят гнать себя, как пушечное мясо. Однако у тебя наверняка есть и другие? Скажем, трусоватые штатские?

Прежде чем ответить, историк тщательно обдумал каждое слово.

— Получается, что есть. Я могу подобрать несколько моделей из моей личной коллекции. Пошли.

Вновь очутившись в своей холостяцкой каюте, Мэлори был искренне удивлен, что там ровным счетом ничего не изменилось. Скрипка висела на стене, книги и музыкальные записи покоились на полках, а кучка кожаных футляров — посреди стола. Это были дублеры, которых Мэлори изучал с особенным увлечением.

Взяв в руки лежащий отдельно футляр, он сказал:

— Вот этот, к примеру, Скрипач… вроде меня. Боюсь, имя его тебе ничего не скажет.

— Никогда не был силен в истории музыки. Продолжай.

— Скрипач жил на Земле в двадцатом веке и, насколько я могу судить, был истово верующим. Если у тебя есть сомнения, можно его активизировать и выяснить, что он думает о войне.

— А вот это непременно.

Мэлори указал нужное гнездо в консоли, и Зеленый Лист самолично подключил вынутого из футляра двойника к компьютеру.

— Как с ним общаться?

— Просто задавай вопросы.

Тот резко рявкнул, уставившись на компьютер:

— Имя?

— Альберт Болл, — голос из динамика был вполне человеческим, не то что у берсерка.

— Ты будешь участвовать в сражении, Альберт. Что скажешь?

— Война — самая омерзительная штука на свете.

— Сыграешь что-нибудь?

— С удовольствием.

Но музыки не последовало, и Мэлори торопливо пояснил:

— Если хочешь послушать, я могу подсоединить…

— Оставь, не стоит.

Зеленый Лист отключил Альберта Болла и принялся перебирать футляры (их было штук пятнадцать), морщась при виде незнакомых имен.

— А эти кто такие?

— Современники Болла. И заодно товарищи по профессии, — историк, чувствуя себя на грани обморока, опустился на стул. — Вон та модель — Эдвард Мэннок… Он никогда не служил в регулярной армии, поскольку был слеп на один глаз. — Мэлори указал на очередной. — А вот этого, правда, взяли в кавалерию, однако парень постоянно падал с лошади и был переведен на нестроевую службу. Через три месяца, если не ошибаюсь… Вот еще — юноша и, к сожалению, туберкулезник. Он умер на двадцать третьем стандартном году жизни.

Зеленый Лист оставил в покое футляры и смерил его холодным взглядом с головы до ног. Мышцы брюшного пресса Мэлори конвульсивно сжались в ожидании нового удара, которого он, скорее всего, не вынесет.

— Достаточно, — пожав плечами, заключил Зеленый Лист и еще раз сверился с часами. Затем снова взглянул на «компаньона» и вдруг улыбнулся, что странно его преобразило: на миг он показался Мэлори редкостным симпатягой — этакий простецкий парень, свой в доску. — Что ж, прекрасно! Полагаю, музыканты действительно много не навоюют. Если берсерки дадут добро, мы их быстренько установим и отправим в полет. А нам с тобой светит премия, Иэн Мэлори, — милая улыбка стала еще шире, — каждому по лишнему стандартному году жизни. Конечно, если все сработает так, как надо.

Берсерк вернулся через несколько минут. Зеленый Лист, подобострастно поклонившись, быстро объяснил суть плана. Маячивший в сторонке перепуганный Мэлори не сразу понял, что и сам склонился в почтительном поклоне.

— Начинай, — дала дозволение машина. — И торопись. Приближается атомный шторм. Транспорт с дурножизнью может скрыться.

Берсерк тут же удалился, и Мэлори заключил, что его роботизированный корабль, по-видимому, тоже нуждается в ремонте.

Вдвоем они управились быстро. Собственно говоря, работа была несложной: открыть кабину истребителя, расчехлить двойника и, опустив в адаптер, соединить стандартные разъемы; закрыть кабину и защелкнуть замки. Поскольку берсерки торопились, люди свели процедуру проверки до минимума, задавая каждой активированной модели какой-то незначительный вопрос и выслушивая ответ. Двойники отделывались в основном банальными репликами касательно несуществующей погоды или другими забавными ремарками, бывшими когда-то, как знал Мэлори, частью социального этикета.

Казалось, все шло как по маслу, однако под конец Зеленый Лист вдруг засомневался.

— Надеюсь, эти неженки не свихнутся, когда поймут, во что вляпались! Скажи, они вообще-то способны разобраться в ситуации? Хозяева, конечно, не рассчитывают, что модели будут действовать умело, но кататония наверняка не входит в планы берсерков.

В этот момент Мэлори, близкий к полному изнеможению, сидел верхом на «восьмерке»; упорно дергая тугую защелку кабины, он едва не свалился с крутого бока истребителя, когда та наконец подалась.

— Дублеры оценят ситуацию примерно через минуту после запуска, — ответил он. — По крайней мере, в общих чертах… думаю, они не поймут, что находятся в космическом пространстве. Ты ведь был военным, не так ли? Ну, тебе лучше знать, как справиться с новобранцами, которые не желают сражаться.

Они закончили подключение, и Мэлори сказал:

— Добрый день! Как дела?

— Я требую, чтобы машину покрасили в красный цвет! — ворчливо заявил дублер.

— Сию минуту, сэр, — быстро ответил историк, запер кабину и двинулся к «девятке».

— Что за чушь? Что это значит? — нахмурился Зеленый Лист, но, взглянув на часы, пошел вслед за Мэлори.

— Полагаю, маэстро уже понял, что находится на каком-то транспортном средстве. А что касается красного цвета… — тут Мэлори, крякнув, налег на запоры «девятки», и фраза осталась неоконченной.

Наконец все истребители были готовы. Зеленый Лист, положив палец на кнопку пуска, еще раз пытливо посмотрел на своего подручного.

— Мы уложились в срок и получим награду, если идея хоть чуть-чуть сработает. — Он понизил голос до угрожающего шепота. — И лучше бы ей сработать, Мэлори! Ты никогда не видел, как с человека живьем сдирают кожу?

Историк ухватился за стойку — у него подогнулись колени.

— Я сделал все, что мог, — пробормотал он.

Зеленый Лист нажал на кнопку: в гармоничном

аккорде запели девять шлюзов. Истребители исчезли, и тут же на пульте ожил голографический дисплей перед креслом офицера-оператора. В центре маячило жирное зеленое пятно, символизирующее «Юдифь»; вокруг нее медленно и хаотично перемещались девять зеленых крапинок. Чуть дальше сияло компактное созвездие красных точек — все, что осталось от стаи берсерков, преследовавших «Надежду» столь долго и неутомимо. Мэлори с тяжелым сердцем пересчитал их: пятнадцать.

— Весь фокус в том, — вполголоса проговорил Зеленый Лист, словно беседуя сам с собой, — чтобы они боялись собственных командиров больше, чем врага. — Он перебросил на панели пару тумблеров и громко рявкнул: — Внимание! Номера с первого по девятый! Вы находитесь под прицелом превосходящих сил. Неподчинение приказу или попытка к бегству будут жестоко караться…

Он продолжил внушение. Разглядывая дисплей, Мэлори заметил, что шторм, о котором говорил берсерк, действительно на подходе. Ливень заряженных частиц уже почти накрыл сектор туманности, где находилась «Юдифь» в компании разношерстной флотилии боевых кораблей. «Надежды» в этом масштабе не было видно; оставалась вероятность, что ей все-таки удастся оторваться под прикрытием шторма, если берсерки почему-либо промедлят с атакой.

Видимость становилась все хуже. Убедившись, что сигнал более не проходит, Зеленый Лист замолчал. Какое-то время обрывками были слышны неестественные голоса берсерков, отдающих приказы номерам с первого по девятый, но скоро экран полностью затянула искрящаяся белая пелена, и все стихло.

Несколько минут на боевой палубе «Юдифи» царило полное молчание, если не считать треска разрядов в динамике.

— Дело сделано, — сказал наконец Зеленый Лист.

— Будем ждать, ничего другого не остается.

Он снова очаровательно улыбнулся, по всей видимости, наслаждаясь ситуацией. Мэлори с любопытством взглянул на него.

— Скажи, как ты можешь… как тебе удается ладить с ними?

— А почему бы и нет? — Сладко потянувшись, он встал из-за пульта. — Когда человек отказывается от прежнего образа мыслей… дурножизни, когда он все равно что умер для прошлого… выясняется, что новая жизнь не так уж плоха. Машины снабжают нас всем необходимым, даже женщинами, когда удается захватить пленников.

— Холопы, — слетело с языка Мэлори то ужасное, провоцирующее оскорбление, что вертелось в его мыслях с первого момента их встречи. Но теперь он ничего не боялся.

— От такого же слышу, ты, коротышка, — Зеленый Лист продолжал улыбаться. — Мне кажется, друг мой, ты по-прежнему смотришь на меня сверху вниз. А зря! Не забывай, что теперь ты тоже по уши в дерьме.

— Мне жаль тебя, Зеленый Лист.

Его «компаньон», издав короткий смешок, покачал головой.

— В самом деле? А вдруг передо мной долгая жизнь без забот о хлебе насущном? Куда счастливее, чем у большей части человечества? Кажется, ты упомянул, что прототип одной из моделей скончался, не дотянув до двадцати трех. И что — это обычная продолжительность жизни для его эпохи?

На губах Мэлори, который все еще опирался на стойку, проступила мрачная улыбка.

— Для его поколения и в данном регионе Европы так оно и было. Первая мировая война — этим все сказано.

— Но ведь он умер от какой-то болезни?

— Этого я не говорил. Да, у него был туберкулез, который наверняка рано или поздно свел бы его в могилу. И все же он погиб в бою: в 1917 году от Рождества Христова в стране, называемой Бельгия. По-моему, тело так и не было найдено, поскольку зенитки разнесли его аэроплан в клочья.

Зеленый Лист застыл на месте.

— Аэроплан!.. О чем ты говоришь?

Мэлори выпрямился, превозмогая боль, и отпустил стойку.

— Я говорю о том, что Жорж Гинеме — таково его имя — сбил пятьдесят три вражеских самолета, прежде чем был сбит сам. Не торопись! — крикнул историк неожиданно громким и звучным голосом, и яростно устремившийся к нему Зеленый Лист в замешательстве остановился. — Прежде чем ты убьешь меня, задумайся на минуту: у какой стороны больше шансов на победу в нынешнем сражении?

— У какой стороны?..

— Ну да, девять истребителей против пятнадцати берсерков. Возможно, твоих хозяев еще больше, и все же я ставлю на асов. Дублеры, которых мы с тобой послали в бой, не станут играть роль овечек на бойне.

Несколько долгих секунд Зеленый Лист продолжал глядеть на Мэлори, затем резко бросился к пульту (дисплей по-прежнему сиял яркой белизной) и, постояв, медленно опустился в кресло оператора.

— Так ты меня подставил? — пробормотал он. —

Эта коллекция увечных музыкантов… но ты ведь не мог обмануть меня? Так каким образом…

— О, я не солгал ни единым словом. Ну разумеется, не все военные летчики первой мировой были инвалидами. Большинство из них пребывали в добром здравии и прикладывали массу усилий, чтобы сохранить его как можно дольше. Я также не говорил, что все они были музыкантами… хотя, конечно, старался создать подобное впечатление! Альберт Болл, несомненно, был одаренным музыкантом — среди любителей, конечно. Он часто повторял, что загубил свой талант из-за профессии, которую искренне ненавидит.

Обмякший Зеленый Лист, казалось, старел на глазах.

— Но слепой?.. Это же немыслимо!

— Точно так же думали те, что в начале войны выпустили его из лагеря для интернированных иностранцев. Одноглазый Эдвард Мэннок! Чтобы записаться добровольцем, ему пришлось сообразить, как обвести вокруг пальца медицинскую комиссию…

Но какая все-таки трагедия, что эти великолепные представители рода человеческого вынуждены были убивать друг друга! Ведь тогда еще не было берсерков. Ну, по крайней мере, таких, с которыми бьются в одноместных корабликах, вооруженных лазерами вместо пушки и пулеметов. Хотя, по сути, люди всегда противостояли берсеркам того или иного сорта.

— Поправь меня, если я ошибаюсь… Ты говоришь, мы усадили в истребители девять боевых пилотов?!

— И притом самых лучших! В общей сложности за ними числится более пятисот сбитых машин противника.

Наступило молчание. Зеленый Лист уставился в темнеющий экран: атомный шторм постепенно слабел. Мэлори, сидевший прямо на полу, внезапно вскочил на ноги: на самом краю голографического изображения появилась крошечная точка.

Быстро приближаясь к «Юдифи», она пылала, как раскаленный уголь.

— Вот и все, — сказал Зеленый Лист. — Все кончено. — Он встал и, вынув из кармана небольшой лучевой пистолет, направил его на Мэлори, но тут же улыбнулся и покачал головой. — Пожалуй, я оставлю тебя машинам. Они сделают это гораздо изобретательнее.

Когда заработали насосы воздушного шлюза, он неторопливо поднял оружие и приставил дуло к виску. Мэлори глядел на него, как зачарованный. Шум прекратился, щелкнул замок внутреннего люка. Зеленый Лист нажал на курок.

Преодолев дистанцию броском, историк выхватил из мертвой руки пистолет чуть ли не раньше, чем упало тело, и навел его на открывающийся люк. Там был все тот же знакомый берсерк — но зато как же он выглядел сейчас! Одной руки недоставало, из обрубка торчали горелые провода; верхнюю часть корпуса, густо усеянную небольшими отверстиями, окружало жесткое сияние электрического разряда.

Мэлори выстрелил, но машина словно не заметила удар силового луча (можно было догадаться, что берсерки не дадут человеку оружие, способное им навредить). Впрочем, не обратил он внимания и на самого Мэлори. Покачиваясь, изуродованная конструкция приблизилась к почти безголовому трупу и склонилась над ним.

— Пре-пре-пре-ступник! — заверещал берсерк. — Пре-пре-пре-датель! Пре-при-при-говор! Не-приии-ятные не-выносииимые стам-стом-стум-стииимулы! Дурножизнь, дурножизнь, дурно…

Зайдя сзади, Мэлори сунул дуло пистолета в одну из еще. горячих дыр, просверленных лазером Альберта Болла, а может, Франка Люка или Вернера Восса, или еще кого-нибудь, и послал один за другим два силовых луча в металлические потроха. Берсерк рухнул рядом с Зеленым Листом;, свечение мигнуло и угасло.

Мэлори попятился, не отрывая глаз от двух неподвижных тел — из плоти и металла. Обернулся к дисплею. Красная точка вяло дрейфовала прочь от «Юдифи»; по-видимому, корабль, который она изображала, был теперь не более чем кладбищем разбитых механизмов.

Одинокая зеленая точка вырвалась из последних завихрений атомного шторма. Через минуту в ангар скользнула «восьмерка» и мягко остановилась, уткнувшись в люльку; гладкие бока истребителя портили следы лучевых ударов. Раскаленное дуло носового лазера тяжко задымило в атмосфере.

— Запишите еще четыре победы на мой счет, — заявил дублер, как только Мэлори откинул люк кабины. — Сегодня мои товарищи оказали мне изумительную поддержку, доблестно пожертвовав собой во имя Фатерлянда. И хотя на одного нашего приходилось два противника, клянусь, никто из врагов не уцелел. Однако я вынужден заявить категорический протест! Мой аэроплан до сих пор не выкрашен в красный цвет!

— Я немедленно позабочусь об этом, mein Негг, — заверил Мэлори, начиная отсоединять контакты. Он чувствовал себя довольно глупо, пытаясь успокоить программное обеспечение электронного прибора. И все-таки он нежно прижимал модель к груди, спускаясь к пульту, рядом с которым покоилась кучка пустых футляров. Историк прочел знакомые имена:

ALBERT BALL

WILLIAM AVERY BISHOP

RENE PAUL FONCK

GEORGES MARIE GUINEMER

FRANK LUKE

EDWARD MANNOCK

CHARLES NUNGESSER

MANFRED VON RICHTHOFEN

WERNER VOSS

Это были англичане, американцы, немцы, французы, еврей. В том числе — скрипач, прусский барон, революционер, мизантроп, гуляка, христианин. Каждый из девяти был нисколько не похож на остальных, однако нечто общее все-таки у них было. Оно выражалось единственным словом: ЧЕЛОВЕК.

От живых людей его отделяли миллионы километров, но Мэлори не чувствовал себя одиноким.

С величайшей осторожностью уложив дублера в чехол (он знал, конечно, что модель не повредят даже тысячекратные ускорения, не то что его слабые руки), Мэлори прикинул, как устроиться в тесной кабине «восьмерки», когда они вместе предпримут попытку догнать «Надежду».

— Остались мы с тобой вдвоем, Красный Барон, — сказал он.

Человеку, который был прототипом этой модели, не исполнилось и двадцати шести, когда его сбили над Францией после восемнадцати месяцев успеха и славы. Раньше он служил в кавалерии, однако все время падал из седла. Снова и снова.

Перевела с английского Людмила ЩЕКОТОВА

Владимир Рогачев АВИАЦИЯ СЛЕДУЮЩЕГО СТОЛЕТИЯ

Итак, бывшие враги оказались единой командой, имя которой человечество.

Правда, самого автора, кажется, интересуют профессиональное мастерство героев, их психология и талант.

И все же любопытно: какая техника ждет асов в начале двадцать первого века?

На чем им предстоит летать (не будем говорить — сражаться)?

На этот вопрос попытался ответить наш автор.

Менее ста лет отделяют нас от первого полета самолета. Однако за этот весьма непродолжительный отрезок времени он проделал огромный путь— от непонятно как поднимающегося в воздух странного, напоминающего этажерку, сооружения до сверхзвуковых красавцев, одного взгляда на которые достаточно, чтобы представить себе, какие скорости и высоты им подвластны.

Но давайте попробуем заглянуть на несколько десятилетий вперед и попытаемся предсказать, как станет развиваться военная авиация в дальнейшем. Что касается этой сферы, то секретность, окутывающая разработку новой боевой техники и отсутствие более или менее единой концепции развития военной авиации усложняют прогнозирование. Поэтому лучше предоставить слово тем, кто по роду своей деятельности связан с боевыми машинами.

ВЕСЬМА ИНТЕРЕСНЫЕ события развернулись в конце 1994 — начале 1995 годов вокруг знаменитого американского стратегического бомбардировщика-невидимки В-2 «Стеле»: в ноябре 1994 года министр обороны США Уильям Перри заявил, что выступает против возобновления производства В-2 «Стелс» и тем нанес удар по надеждам корпорации «Нортроп-Грумман», выпускающей этот самолет последнего поколения, получить новый заказ.

В интервью газете «Уолл-стрит джорнэл» Перри назвал В-2 «прекрасной машиной», но в то же время выразил уверенность, что американским вооруженным силам истребители F-22 и другие тактические системы нужнее бомбардировщиков. «Я не намерен поддерживать идею строительства дополнительных В-2», — заявил глава Пентагона. Он также дал понять, что в его ведомстве рассматривают планы свертывания или вообще прекращения примерно десяти крупных программ разработки современных вооружений, включая создание самолета вертикального взлета с отклоняющимися винтами «Оспри».

А уже в марте этого года руководители авиационных корпораций после встречи в Орландо (штат Флорида) с начальником штаба ВВС США Рональдом Фогльманом пришли к выводу, что бомбардировщики В-2 могут стать последними самолетами подобного класса в ВВС США. По словам бизнесменов, им сообщили, что теперь вместо разработки еще одного бомбардировщика с использованием технологии «стелс» ВВС намерены использовать «совершенно новый подход» к развитию военной авиации.

О деталях радикально нового подхода к строительству ВВС Фогльман предпочел не распространяться, однако, как заявили бизнесмены — участники орландской встречи, он «намекал, что проникающие в воздушное пространство противника бомбардировщики уходят в прошлое».

Промышленники полагают, что изменение ориентации ВВС США в развитии авиации связано как с требованиями сократить бюджет, так и с достижениями в области ракетостроения. Созданные с применением технологии «стелс» ракеты большой дальности нового поколения смогут поражать цели с невероятной точностью, ну а в находящуюся далеко за пределами зоны действия средств ПВО противника точку пуска их предстоит доставлять модернизированным транспортным самолетам.

Вместе с тем, ограничиваться только такими рассуждениями было бы не совсем правомерно. Хотя бы, например, из-за наличия закрытых военных исследовательских программ. В частности, еженедельник «Авиэйшн уик энд спейс текнолоджи» поместил в феврале статью, в которой со ссылкой на высокопоставленных представителей Пентагона сообщил, что американские военные реализуют 12 важных секретных авиационных проектов, включающих два опытных образца самолетов, два проекта вертолетов и восемь программ, касающихся вооружений.

Еженедельник цитирует высокопоставленных представителей военных и промышленности, которые «рекомендуют проявлять терпение в деле сохранения инвестиций на этот «засекреченный мир», поскольку потребуется ряд важных прорывов в области технологии и, быть может, 10–15 лет, пока еще одна важная программа создания самолета по технологии «стелс» приблизится к состоянию эксплуатационной готовности».

«Потребуется еще одно поколение самолетов, пока не будут преодолены основные технологические препятствия, из-за которых создание самолета, который сменит нынешние «Стелсы», станет стоящим делом», — приводятся слова представителя Пентагона.

«Продолжаются исследования и существуют макеты в натуральную величину, но пока еще не проводились полеты самолетов-преемников Р-117 или F-22», — цитируется заявление другого сотрудника Пентагона, пояснившего, что, когда эти машины все же появятся, станет очевидным, что прогнозы «возможностей дальности полета и оружия с необычными характеристиками значительно преувеличены».

«Кроме того, — отмечает журнал, — американские военные уже несколько лет работают по меньшей мере над двумя проектами вертолетов. В самом последнем речь идет о создании легкого, очень «тихого» вертолета… Более старый, долгосрочный проект преследует цель попытаться уменьшить демаскирующие радиолокационные признаки лопастей вертолетов».

СУЩЕСТВОВАНИЕ этой программы было подтверждено в апреле 1991 года, когда в интервью, взятом корреспондентом «Авиэйшн уик энд спейс текнолоджи» у одного из бывших официальных представителей компании «Локхид», на вопрос, не слышал ли он о некой конструкции, именуемой «тихий вертолет», тот ответил: «Несомненно… Ноя немоту говорить, это затрагивает весьма секретные области».

«Проект легкого вертолета, полагают, основан на улучшении вертолета RAH «Команч», включая «снижение демаскирующих признаков в инфракрасном диапазоне до столь незначительного уровня, что система наведения зенитных ракет «Стингер» не сможет захватить его», — процитировал еженедельник бывшего официального представителя администрации.

Как отмечает «Авиэйшн уик энд спейс текнолоджи», «официальные представители министерства обороны и промышленности подтверждают наличие на полигоне Неллис, вход на который ограничен, секретных самолетов, но сопровождают свое сообщение целым рядом оговорок».

В другой статье, помещенной в том же журнале, говорилось: «Даже самолеты и вертолеты на базе технологии «стелс» уязвимы для некоторых видов низкочастотных РЛС и потому нет ничего удивительного, что высокоточное оружие типа крылатых ракет широко представлено в авиационных программах США».

ХОЧЕТСЯ ОСТАНОВИТЬСЯ еще на двух американских разработках. Журнал «Авиэйшн уик энд спейс текнолоджи» еще в июне 1991 года сообщил, что «на вооружении ВВС США наряду с ударными самолетами «Локхид» F-117 находится несколько сверхсекретных самолетов, предназначенных для получения разведданных в реальном масштабе времени и имеющих треугольную форму, в которых использованы элементы технологии «стелс». «Около 25–30 этих специальных машин, — отмечал журнал, — получивших обозначение TR-3A «Блэк Манта», могут быть в конечном итоге приняты на вооружение. TR-3A предназначен для сбора и передачи в близком к реальному масштабе времени цифровой информации для ее немедленного тактического использования. Он рассчитан на полет дальностью более 5500 км на больших и малых высотах. Используя сложную цифровую аппаратуру, TR-3A может ретранслировать наиболее важные данные через находящиеся в воздухе самолеты «Локхид» TR-1 или военные спутники. В результате информация попадает к пользователю за считанные минуты, тогда как при применении фотопленки на это затрачиваются часы». Согласно журналу, TR-ЗА уже прошли испытания вовремя операции «Буря в пустыне».

В конце декабря 1992 года английский журнал «Джейн дифенс уикли» поместил статью, где автор доказывал наличие на вооружении ВВС США гиперзвукового разведывательного самолета. «Все очевиднее, что ВВС США ведут секретные работы по созданию высокоскоростного разведывательного самолета, предназначенного для замены самолета «Локхид» SR-71, — сообщалось в статье. — Аналитическим путем установлено, что этот пилотируемый самолет имеет размеры, близкие к размерам SR-71, а его крейсерская скорость может достигать величины, соответствующей числу М=8».

По оценкам автора, «самолет имеет дальность полета без дозаправки в воздухе более 9000 км, его экипаж состоит из двух человек, практический потолок 30–40 км».

«Наиболее вероятное назначение самолета — ведение воздушной разведки совместно со спутниками, — отмечалось в статье. — Спутники выгоднее при длительном, многократно повторяемом наблюдении с использованием высокоточной оптики, но по сравнению с ними самолеты-разведчики являются более гибким средством. Самолет со скоростью, соответствующей числу М=8, может достичь любой, самой удаленной точки земного шара через 3 часа после взлета и, в отличие от ограниченного параметрами орбиты спутника, подойти к цели в любое запланированное время… Электрогенераторы, приводимые в действие силовой установкой самолета, способны обеспечить работу мощной бортовой РЛС, обеспечивающей решение боевой задачи вне зависимости от состояния погоды и времени суток».

Согласно статье, «гиперзвуковой самолет-разведчик поступил на вооружение ВВС США в 1989 году», кроме того, «факт создания гиперзвукового самолета косвенно подтверждается решением ВВС США снять с вооружения скоростной разведывательный самолет «Локхид» SR-71».

ЧТО КАСАЕТСЯ ранее упомянутого более предпочтительного отношения к истребителям, то, судя по всему, такую точку зрения разделяют не только США. Япония намерена иметь к 2008 году полностью отработанную демонстрационную модель перспективного истребителя, который заменил бы состоящий сейчас на вооружении японских ВВС F-15.

К разработке новой машины Управление национальной обороны (УНО) Японии намерено привлечь ведущие отечественные аэрокосмические фирмы, занятые выполнением военных заказов: «Мицубиси хэви индастриз», «Кавасаки дзюкогио» и другие. В этом истребителе XXI века должны найти воплощение самые последние достижения, в частности, технология «стелс» и вывод на стекло кабины пилота всей необходимой информации, включая данные системы управления огнем.

А в январе нынешнего года в ангаре военного авиазавода корпорации «Мицубиси хэви индастриз» в городе Комаки-Минами (преф. Айти) в присутствии немногочисленных представителей УНО и военного атташата посольства США синтоистский священник благословил «истребитель будущего» FSX. Самолету, который создали совместно японские и американские конструкторы, суждено к началу XXI века стать основным средством борьбы ВВС сил самообороны Японии с воздушными и наземными средствами противника.

Первый образец поднимется в небо этим летом, а затем ему и еще пяти опытным машинам предстоят три года «доводки», прежде чем будет начато серийное производство. Прототипом послужил американский F-16, но FSX превосходит его по тактико-техническим данным, в первую очередь — по электронной «начинке». На нем впервые установлен японский радар, позволяющий одновременно «вести» и обстреливать несколько целей.

Фюзеляж самолета изготовлен с применением сверхпрочных углеродных волокон. Основное вооружение — ракеты «воздух-земля», но его тип может изменяться в зависимости от боевой задачи.

ЗАВЕРШАЯ ЭТУ тему, хотелось бы еще раз вернуться к технологии «стелс» и вот в каком контексте, в декабре 1991 года «Авиэйшн уик энд спейс текнолоджи» сообщил, что создатель F-117 Алан Браун, бывший тогда техническим директором «Локхида», профинансировал подготовку спецотчета советского ученого Петра Уфимцева. По мнению Брауна, это должно было позволить «Локхиду» ускорить работы по матанализу радиолокационных демаскирующих признаков летательных аппаратов.

«Советский ученый Петр Уфимцев, — сообщал еженедельник, — опубликовал в 1962 году статью «Метод краевых волн в физической теории дифракции», которую в 71-м специалисты ВВС США перевели на английский. Метод признали гораздо более совершенным, чем предлагавшиеся, и примерно на 30–40 проц. использовали в программах ЭВМ, созданных для проектирования F-117».

По утверждению журнала, Уфимцева пригласили в США на должность профессора одного из факультетов университета в Лос-Анджелесе, и он встретился с Брауном, когда тот читал лекцию о технологии «стелс». «Итак, — констатировал журнал, — Уфимцев работает в США. А что же сделал Советский Союз с основополагающей научной статьей своего ученого по технологии «стелс»?». «Крупные советские ученые и конструкторы не заинтересовались применением моих теорий, что было в полном соответствии с известным выражением «нет пророков в своем отечестве», — заявил Уфимцев».

Завершая рассказ о самолетах следующего столетия, должен заметить, что в него не попали работы в области создания дистанционно пилотируемых аппаратов (ДПЛА). Но это совсем не означает, что они не являются перспективными, и в следующем столетии подобные машины не поднимутся в воздух. С полной уверенностью можно сказать, их также ожидает большое будущее.

«…Авиация никогда не перестанет занимать, восхищать и всегда снова удивлять свободные умы. Вот они высоко в воздухе проплывают над нами с поражающим гулом, волшебные плащи Мерлина, сундуки-самолеты, летающие ковры, воздушные корабли, ручные орлы, огромные, сверкающие чешуей драконы — самая смелая сказка человечества, многотысячелетняя его греза, символ свободы духа и победы над темной тягостью земли!»

А. Куприн

PERSONALIA

МАТЕСОН, Ричард (MATHESON, Richard)

Родился 8 1926 г. в США.

Автор многочисленных рассказов и повестей, ряда романов, кино — и телесценариев. Самое первое опубликованное произведение — рассказ «Рожденный от мужчины и женщины» («The Magazine of Fantasy & Science Fiction», 1950 г), вошедший в одноименный сборник (1954 г.). За этим сборником последовал знаменитый роман «Я — легенда» (1954 г.), по которому дважды снимались фильмы. За второй роман — «Сжимающийся человек» (1956 г.) — писатель получил премию «Хьюго». Начиная с 60-х годов Матесон активно работает в области кино — и телеискусства. Им написаны сценарии нескольких десятков фильмов. Среди них выделяются работы по экранизации произведений Эдгара По для Роджера Кормана («Дом Эшеров», «Колодец и маятник», «Страницы ужасного»). Он сделал сценарий по «Колдунье» Фрица Лейбера, его работа послужила основой для первого фильма Спилберга «Дуэль» (1971 г.). На телевидении участвовал в создании эпизодов к «Звездному пути» и «Сумеречной зоне».

Рассказы Ричарда Матесона выходили в сборниках «Шок» (1961 г.), «Шок-11» (1964 г.), «Шок-111» (1966 г) и т. д. Большинство его рассказов (86 произведений) вошли в сборник «Собрание рассказов Ричарда Матесона» (1989 г.). Также им написано несколько романов, по одному из которых снят фильм «Где-то во времени» (1980 г.). Любимая тема творчества Ричарда Матесона — аномалии человеческой психики. Подобно Р Блоху, Матесон, чрезвычайно подробно исследуя «темные стороны души», является одним из основоположников современного «хоррора».

БИР, Грег (BEAR, Greg)

Американский писатель, родился в 1951 г.

Зять Пола Андерсона. Первая НФ-публикация — «Разрушители» («Famous Science Fiction», 1967 г.). С 1975 г. — профессиональный писатель. Его первые рассказы и новеллы были хороши, но достаточно традиционны и никто не ожидал, что начиная с середины 80-х гг. Бир войдет в число сильнейших писателей мира в жанре «твердой» science fiction.

Первый опубликованный роман Грега Бира — «Хиджра» (1979 г).

За ним последовали «Психлон» (1979 г.) и «За небесной рекой», сборники рассказов «Ветер от горящей женщины» (1983 г.) и «Тангенсы» (1989 г.), роман «Музыка, звучащая в крови» (1985 г.), написанная по мотивам одноименного рассказа, получившего премии «Хьюго» и «Небьюла». Еще один «золотой дубль» получил рассказ «Тангенсы». Стало понятно, что появился необыкновенно мощный писатель с даром проникновения в психологию героя, с ошеломляющей фантазией и способностью к созданию сложнейших, детально разработанных миров. «Эон» («Вечность») (1985 г.) и его продолжение «Бессмертие» (1988 г.) охарактеризованы как «вероятно, лучший когда-либо написанный космологический эпос» (Энциклопедия научной фантастики под ред Дж Клюта и П Николлса). Дилогия «Кузница Бога» (1987 г.) и «Наковальня звезд» (1992 г.) — захватывающая картина гибели и последующего воссоздания Земли «Королева ангелов» (1990 г.) — роман, затрагивающий вечную проблему преступления и наказания. Грег Бир был президентом Ассоциации научно-фантастических авторов Америки. В 1993 г. вышел его новый роман «Двигая Марс», а недавно стало известно, что Гper Бир заканчивает третий роман к дилогии «Эон» и «Бессмертие», но действие происходит за 500 лет до событий, описываемых в «Эоне».

Ди ФИЛИППО, Пол (Di Filippo, Paul)

Американский писатель.

По основной специальности — журналист, сотрудник «Вашингтон пост» и ряда других изданий, выступает со статьями на различные темы от литературной критики до музыкальных обзоров. Автор большого количества рассказов, опубликованных в «Fantasy & Science Fiction», «Interzone», в сборниках «New Worlds» Пол Ди Филиппо написал два романа «Шифры» и «Печень Джо».

МИХАЙЛОВ, Владимир Дмитриевич

Ветеран российской фантастики. Родился в 1929 г в Москве, с 1945 по 1991 год жил в Латвии. Свою литературную деятельность начал с журналистики, работал 8 ряде латвийских изданий, а в 1986 году возглавил журнал «Даугава», который за достаточно короткий срок из малоизвестного регионального издания превратился в общесоюзный журнал и к тому же начал публиковать фантастику. Первая фантастическая повесть автора «Особая необходимость» была опубликована в журнале «Искатель» в 1962 году. С тех пор издал двадцать книг, из которых лишь одна не относится к НФ. Произведения В Михайлова переводились на английский, немецкий, японский и другие языки. Роман «Тогда придите, и рассудим» удостоен премии «Аэлита» (1991 г.), трилогия «Капитан Уйдемир» — премии им А Беляева (1994 г.) награжден также читательской премией «Великое кольцо». Живет в Москве. Увлечения — любит работать руками и, по словам самого писателя, по дому может сделать практически все.

САБЕРХАГЕН, Фред (SABERHAGEN, Fred)

Американский писатель. Родился в 1930 г. Первый опубликованный рассказ — «Том ПАА-ПИКС» (Galaxy, 1961 г.). С тех пор уже более 30 лет Саберхаген публикуется весьма активно и касается широкого спектра тем. Его первый роман «Золотой народ» (1964 г.) — космическая опера, затрагивающая проблему психических сил человека. Саберхаген стал известен в первую очередь как создатель сериала «Берсеркер», куда входит более 10 романов и немало рассказов. Нужно сказать, что эту тему — межзвездные машины, уничтожающие все живое, наделенные своеобразным разумом, логикой и этикой, — Саберхаген разработал блестяще, и сериал является основополагающим для целого направления в фантастике. Второй объект интересов Саберхагена — на стыке фэнтези и фантастики. Здесь в первую очередь выделяется сериал «Империя Востока» (1968–1973 гг.) о мире после ядерной войны, где роль науки стала играть магия. Гораздо более сложными и причудливыми циклами являются сериалы «Книга Мечей» (1983–1984 гг.) и «Книга Утерянных Мечей» (с 1986-го и по сей день, пока в сериале 7 романов). Второй цикл — прямое продолжение первого. «Мечи» Саберхагена — одно из лучших достижений современной фэнтези. Третье направление, которое развивает Саберхаген, — сериал «Дракула», начавшийся с романа «Дело Дракулы» (1975 г) Это своеобразный «вампирский» детектив, в котором насчитывается уже шесть книг.

Помимо циклов, Саберхаген пишет и отдельные романы, среди которых выделяются «Октагон» (1981 г.), «Век прогресса» (1983 г.), «Записки Франкенштейна» (1986 г.) «Витки» (1980 г.) и «Черный Трон» (1990 г.), два последних романа написаны в соавторстве с Роджером Желязны. Вдохновляясь любимым писателем Эдгаром По, Фред Саберхаген как бы «играет» в своих героев, причем делает эту игру чрезвычайно правдоподобной.

Подготовил Андрей ЖЕВЛАКОВ