Второе погребение

– Что ж, – сказал Гай Магбейн, – я вижу, ты еще жив.

Складывая эти слова, губы его приняли тонкий двусмысленный изгиб, который в тени занавесей мог оказаться равно улыбкой и ухмылкой. Гай шагнул вперед, глядя на больного несколько искоса, и протянул стакан с лекарством цвета граната.

Сэр Утер Магбейн сидел, опершись на груду подушек, и лицо его походило на череп с соломенными волосами и голубыми глазами. Он ничего не ответил, а стакан принял после некоторых колебаний. Со дна его светлых глаз поднимался темный бесформенный ужас – словно некий утонувший объект медленно всплывал на поверхность осенней запруды. Наконец сэр Утер взял стакан и осушил его судорожным залпом, точно ему было трудно глотать.

– На этот раз я очень болен, Гай, – сказал он голосом, который из-за некоего внутреннего напряжения либо физического стеснения звучал утробно и бесцветно. – Но больше всего я боюсь, что я, возможно, болен недостаточно… что все может повториться. Господи! Я не могу думать ни о чем больше и все время представляю себе черную удушающую агонию, ее слепой, невыносимый, душный ужас. Обещай мне – обещай снова, Гай, что ты отложишь мои похороны по меньшей мере на две недели, на месяц; и поклянись, когда меня все же зароют, прежде убедиться, что и кнопка, и электропроводка в моем гробу в полном порядке. Милостивый Боже!.. Что, если я проснусь в могиле… и обнаружу, что сигнализация не работает?!

– Не волнуйся, я обо всем позабочусь.

Это было сказано успокаивающим, слегка пренебрежительным тоном, и стороннему слушателю мог почудиться в этих словах зловещий смысл. Гай Магбейн направился к двери и не увидел, как плававший в глазах брата страх на миг стал осязаемым, узнаваемым. Гай небрежно бросил через плечо, не оглядываясь:

– Ты стал просто-таки одержим этими мыслями. Что случилось однажды, не обязано повториться. В следующий раз ты умрешь и, по всей вероятности, останешься мертв. На этот счет больше не будет никаких ошибок.

С этим двусмысленным и сомнительным заверением он вышел и закрыл за собой дверь.

Сэр Утер Магбейн откинулся на подушки и принялся разглядывать темные дубовые панели на стенах. Ему показалось – как казалось с самого начала болезни, – что комната тесна и узка, что стены норовят надвинуться на него, а потолок – придавить сверху, как стенки и крышка гроба. Ему никак не удавалось вдохнуть полной грудью. Он мог лишь лежать в постели наедине с жутким страхом, кошмарными воспоминаниями и еще более кошмарными предчувствиями. Визиты Гая, младшего брата, уже довольно давно только усугубляли это чувство могильной тесноты… потому что Гая сэр Утер теперь тоже боялся.

Он всегда боялся смерти, даже в детстве, когда ее призрак обычно далек и туманен, а то и вообще неразличим. Все началось с ранней кончины его матери: на него опустилось черное горе, и с тех пор эта тень стервятником нависала над ним, омрачая то, что для других оставалось незапятнанным. Его воображение, болезненно острое, подозревало дурное в самой жизни, везде угадывало скрытый внутри скелет, увитый цветами труп. Поцелуи юной любви отдавали смертью. Сам сок вещей был тронут тлением.

По мере взросления он, содрогаясь душой, питал свои замогильные фантазии всем макабром, который мог найти в литературе и искусстве. Как провидец, что вглядывается в черный кристалл, он в мучительных подробностях предвидел физические и душевные муки распада, представлял себе ход разложения и медленную работу точащего червя так ясно, словно уже погружался в тошнотворную бездну могилы. Но он не воображал и не страшился самого невыносимого ужаса – ужаса преждевременного погребения, – пока не испытал его лично.

Все случилось внезапно, сразу после того, как он унаследовал поместье и помолвился с Элис Маргрив, в чьей любви начал потихоньку забывать страхи своего детства. Преследовавший его призрак как будто отступил, дабы собраться с силами и нанести еще более гибельный удар.

Сейчас он лежал, а эти воспоминания, казалось, останавливали его сердце, не давали дышать, как это случалось всякий раз. Вновь и вновь с галлюцинаторной четкостью он вспоминал первый медленный приступ загадочного недуга. Вспоминал начало своего обморока, бессветную бездну, в которую он все погружался, вечно, постепенно, будто сквозь нескончаемую пустоту. Где-то в этой бездне его настигло забытье – черное мгновение, продлившееся часы, а может, и годы, – от которого он очнулся в темноте, попытался сесть и расшиб лицо о какое-то очень твердое препятствие, расположенное всего в нескольких дюймах над ним. Он заметался вслепую, в безумной, бессмысленной панике, забил руками и ногами во все стороны и везде натыкался на твердую неподатливую поверхность, из-за своей непонятной близости внушившую ему больший ужас, чем внушили бы даже стены темницы.

Был краткий период кошмарного смятения – а потом он понял, что произошло. Из-за некой ужасной ошибки его, еще живого, положили в гроб, и этот гроб стоит в древнем родовом склепе под полом часовни. Тут он закричал, и его крики вместе с глухим сдавленным эхом, словно от подземного взрыва, обрушивались на него в тесном пространстве. Он сразу же начал задыхаться в спертом воздухе, напитанном похоронными запахами дерева и ткани.

Его накрыл истерический припадок; он совершенно потерял рассудок и бился о крышку в бесконечной, бесцельной, судорожной борьбе. Он не услышал шагов, спешивших ему на помощь, и стук зубил и молотков по крышке гроба потонул в его собственных криках и воплях. Даже когда крышку сняли, он, успевший полностью обезуметь от ужаса, сопротивлялся спасителям, точно они были частью удушающего кошмара.

Он так никогда и не поверил, что все пережитое заняло не больше нескольких минут, что он проснулся сразу после того, как гроб принесли в склеп, что над ним еще даже не опустили каменную плиту и носильщики еще не ушли – именно они в ужасе услышали глухие крики и удары. Ему казалось, что он бился в гробу нескончаемо долго.

Этот шок расшатал его нервы; теперь его не отпускала дрожь, и тайный ужас, страх могилы, таился в самых невинных, неомраченных вещах. С тех пор прошло три года, но он так и не сумел совладать с отталкивающей одержимостью, выкарабкаться из непроглядно черной ямы своего недуга. К старому страху смерти прибавился новый: что болезнь, возвращение которой было вероятно, опять примет обманчивый облик смерти и он снова проснется в могиле. С непрестанным предчувствием ипохондрика он наблюдал первые проявления начальных симптомов недуга и понимал, что с самого начала неотвратимо обречен.

Этот страх отравлял все – он даже разлучил сэра Утера с Элис Маргрив. Формального расторжения помолвки не было, они просто молча расстались – занятый самим собой, терзающий сам себя невротик и девушка, чья любовь вскоре неизбежно превратилась в изумленную, смешанную с ужасом жалость.

После этого он еще полнее отдался своей мании. Он прочел все, что смог найти, по теме преждевременного погребения; он собирал газетные вырезки об известных случаях – о людях, которых успели спасти, и о тех, чье воскрешение было замечено слишком поздно – а порой о нем догадывались только по изменению или искажению позы, обнаруженному много лет спустя при переносе тела на новое место захоронения. Понуждаемый своей лихорадочной одержимостью, он без удержу погружался в эту тему во всех ее отталкивающих подробностях. И всякий раз видел в чужих судьбах свою, и чужие страдания благодаря какому-то косвенному переносу становились его собственными.

Будучи намертво убежден, что невыносимый ужас вернется, сэр Утер детально разработал меры предосторожности, оборудовав гроб, в котором его должны будут похоронить, электрическим устройством, чтобы можно было позвать на помощь. Малейшее нажатие кнопки, расположенной под правой рукой, включит тревожный звонок наверху, в фамильной часовне, а также второй звонок в доме неподалеку.

Однако даже это почти не уняло его страхи. Его преследовала мысль, что кнопка не сработает, или что звонок никто не услышит, или что спасители придут слишком поздно, когда он уже испытает мучения удушья.

Эти дурные предчувствия, день ото дня все мрачнее и неотвязнее, сопутствовали первым стадиям его второй болезни. Затем мало-помалу, микроскопическими шажками, он начал сомневаться в брате, подозревать, что Гай, следующий за ним в очереди наследования, возможно, желает его кончины и заинтересован в ее приближении. Гай всегда считался хладнокровным циником, относился к одержимости брата с плохо скрытым презрением и почти без сочувствия – больное воображение легко могло увидеть в этом черные замыслы. Постепенно, слабея, инвалид начал бояться, что брат будет умышленно торопить похороны – возможно, даже отключит тревожное устройство, которое было доверено его попечению.

Теперь, после ухода Гая, убежденность в его предательстве расцвела пышным цветом в душе сэра Утера Магбейна, будто черный тлетворный цветок. Охваченный сокрушительной ледяной паникой, он решил, что при первой возможности поговорит с кем-нибудь еще и тайно поручит кому-то, кроме Гая, ответственность за исправную работу сигнализации.

Часы шли за часами скрытной вереницей, а он лежал наедине со своими ядовитыми могильными мыслями. День клонился к вечеру, и предзакатное солнце должно было проникать в комнату сквозь стекла витража, но обрамленное тисом небо за окном затянули тучи, и от света остался лишь сырой отблеск. Сумерки уже плели в комнате серую паутину, и Магбейн вспомнил, что почти настало время вечернего визита врача.

Дерзнуть ли довериться врачу? Сэр Утер не так уж хорошо его знал. Семейный доктор некоторое время назад умер, а этого нового привел Гай. Сэру Утеру не особенно нравилась его манера, одновременно оживленная и желчная. Возможно, этот врач в сговоре с Гаем; возможно, он помог тому найти удобный способ избавиться от старшего брата, сделав его кончину неизбежной. Нет, с доктором говорить нельзя.

Но кто мог ему помочь? Его друзья всегда были немногочисленны, да и они покинули его. Поместье находилось в безлюдных краях – все способствовало предчувствуемому предательству. О господи! Его душат, его хоронят заживо…

Кто-то тихо открыл дверь и подошел к нему. В безысходности и беспомощности своей несчастный даже не попытался повернуться. Вошедший приблизился, и стало видно, что это Холтон, престарелый дворецкий, служивший трем поколениям Магбейнов. Может, довериться Холтону? В таком случае надо поговорить с ним прямо сейчас.

Сэр Утер Магбейн подобрал слова, с которыми обратится к дворецкому, и пришел в ужас, когда язык и губы отказались повиноваться. Вплоть до этого момента он не замечал ничего подозрительного: его ум и чувства были необычайно обострены. Но теперь оказалось, что органы артикуляции охватил ледяной паралич.

Он попытался поднять бледную скрюченную руку и подозвать Холтона, но рука осталась недвижно лежать на покрывале, несмотря на мучительные, титанические усилия воли, которые он предпринимал. В полном сознании, но неспособный ни шевельнуть пальцем, ни опустить веки, он мог только лежать, глядя, как в слезящихся глазах старого дворецкого зарождается тревога.

Холтон подошел ближе и протянул трясущуюся руку. Магбейн видел, как рука тянется к нему, нависает над его телом, опускается к сердцу, исчезая из поля зрения. Она его не коснулась, – по крайней мере, он не ощутил прикосновения. Комната быстро погружалась во мрак – странно, что стемнело так быстро, – а на рассудок коварным туманом наползало забытье.

Со знакомым ужасом, с ощущением, что все невыносимым образом повторяется и он делает то, что уже делал раньше, до смерти напуганный, он чувствовал, что падает в непроглядно-черную бездну. Лицо Холтона уменьшалось, становясь далекой звездой, с ужасной быстротой уносясь вдаль над безмерными пропастями, на дне которых Магбейна ждала безымянная, неотвратимая судьба, – судьба, которой он едва не достался в предыдущий раз, встреча с которой была предопределена с начала времен. Он падал, бесконечно падал вниз, звезда исчезла, не стало нигде никакого света, и его сознание полностью померкло.

Возвращаясь, сознание Магбейна приняло форму причудливого сна. В этом сне он помнил, как падал в бездну, и решил, что падение после смутного перерыва продолжилось по чьей-то злой воле. Огромные демонические ладони, казалось ему, подхватили его во мраке, уходящем в надир, подняли, пронесли по неисчислимым маршам подмирных лестниц, по коридорам, что ведут в чертоги ниже самого ада.

Везде была ночь – он не видел очертаний тех, кто нес его, поддерживая за ноги и за голову, но слышал их неумолимые, неустанные шаги, отдававшиеся гулким похоронным эхом в черных подземельях, и чувствовал, как возвышаются над ним их фигуры, сдавливая его с боков и сверху неким неосязаемым манером, какой возможен только во сне.

Где-то в этой адской ночи они положили его, оставили, а сами ушли прочь. Во сне он слышал их удаляющиеся шаги, что отдавались свинцовым эхом, нескончаемым и зловещим, по лестницам и коридорам, которыми они шли сюда со своей ношей. Наконец где-то на верхних ярусах пропасти раздался долгий лязг закрывающихся дверей, – лязг, отягощенный невыразимым отчаянием, подобно падению титанов. После того как угасли последние отзвуки, отчаяние осталось, бездвижное и беззвучное, и воцарилось безраздельно, безгранично во всех закоулках этой могильной преисподней.

Торжествовала тишина – промозглая, удушающая, вековечная тишина, словно вся вселенная умерла и сошла в некую подмирную могилу. Магбейн не мог ни шевельнуться, ни вздохнуть, однако ощущал без помощи физических чувств, что окружен бесконечным множеством мертвых тел, лежавших там без надежды на воскрешение, как и он сам.

Затем в его сон без различимого перехода впластался другой сон. Магбейн забыл ужас и безысходность своего падения, как новорожденный ребенок может забыть ранее случившуюся смерть. Ему казалось, что он стоит под лучами мягкого солнца среди радостных пестрых цветов. Апрельская трава под его ногами была высока и упруга, весенние небеса – в точности как в раю, и в этом Эдеме он был не один – его бывшая невеста Элис Маргрив улыбалась ему среди цветов.

Он шагнул к ней, исполнившись несказанного счастья, – и в траве у его ног разверзлась и стала с ужасной быстротой шириться черная яма в форме могилы. Бессильный перед своим фатумом, он низвергся в яму, падая, падая нескончаемо, и тьма сомкнулась над ним, со всех сторон набросившись на тусклую светящуюся точку – все, что осталось от апрельских небес. Свет погас, и Магбейн снова очутился среди мертвецов в склепе, что лежит ниже преисподней.

Медленно, чуть заметными неверными шажками в его сон начала проникать реальность. Поначалу не было никакого представления о времени, лишь угольно-черная неподвижность, в которой тонули и эоны, и минуты. Затем – неизвестно через какой канал восприятия – к Магбейну вернулось осознание длительности. Оно обострялось, и ему стал слышаться отдаленный глухой стук с длинными мерными паузами. В затемненном уме проснулись и зловеще зашевелились мучительное сомнение и растерянность, сопряженные с неким ужасом, который он не мог опознать.

Теперь он ощутил телесный дискомфорт. Промозглый холод, начинавшийся как будто прямо в мозгу, пополз вниз по членам, достиг конечностей, вызвав в них покалывание. Еще сэр Утер почувствовал, что нестерпимо стиснут и лежит, неестественно вытянувшись. С нарастающим страхом, которому пока не находил названия, он слушал, как далекий глухой стук приближается, пока источник его не оказался внутри его тела, а стук не обернулся уже не просто звуком, но осязаемым биением сердца. Восприятие прояснилось, и сэр Утер мгновенно, подобно удару черной молнии, осознал то, чего и боялся.

Кошмарное понимание пронизало его смертельным ужасом и сковало ледяным холодом. Все его члены точно свело столбнячной судорогой, горло и сердце будто стиснули железные обручи, не давая дышать, раздавливая, как некий инкуб во плоти. Сэр Утер не осмеливался, не мог шевельнуться, чтобы подтвердить свой страх.

Потеряв все мужество перед лицом жестокого рока, он изо всех сил пытался хоть немного собраться с духом. Нельзя поддаваться ужасу, иначе сойдешь с ума. Возможно, это все-таки сон; возможно, он лежит в своей кровати, в темноте, и, если протянет руку, она не упрется в тошнотворно близкую крышку гроба, а ощутит пустоту.

В головокружительной нерешительности он силился набраться храбрости для проверки. Уже проснувшееся обоняние, скорее, подтверждало его страх: воздух был спертый, гнетуще пахло деревом и тканью… как в прошлый раз. Нечистый запах усиливался с каждой минутой.

Сначала ему показалось, что он не может шевельнуть рукой, что странный паралич его болезни еще не прошел. С тяжелым усилием, как бывает в кошмарах, он медленно, тягостно поднял руку, словно проталкивая ее сквозь какое-то вязкое вещество. Когда наконец через несколько дюймов она наткнулась, как он и страшился, на холодную ровную поверхность, железные тиски отчаяния сдавили его сильнее, но он не удивился. Надежде неоткуда было взяться: все повторялось ровно так, как было предопределено. Все, что он делал с рождения, – каждый шаг – каждый вздох – каждое усилие – вело только сюда.

Безумные мысли, будто кишащие в трупе черви, кружились в мозгу. Старые воспоминания и теперешние страхи странным образом смешались, пропитавшись могильной чернотой. В этой сумятице разрозненных мыслей он вспомнил о кнопке, которую установил в гробу. В тот же миг, подобно галлюцинации, из тьмы всплыло лицо брата – ожесточенное, ироничное, тронутое тонкой двусмысленной усмешкой, – и на сэра Утера с тошнотворной уверенностью обрушился новейший из его страхов. Он внезапно увидел это лицо, наблюдающее за тем, как его, сэра Утера Магбейна, с противозаконного согласия доктора, судя по всему, спешно отправили в могилу, минуя руки бальзамировщика. Опасаясь, что он в любой момент может ожить, не стали рисковать – и обрекли его на ужасный конец.

Насмешливое лицо, жестокое видение вроде бы исчезло, и среди беспорядочных, исступленных мыслей взошла неразумная надежда. Может быть, он несправедливо усомнился в Гае. Может быть, электрическое устройство все же сработает и легкое нажатие призовет на помощь руки, готовые освободить погребенного из могильного плена. Всю убийственную цепь своих жутких умозаключений он забыл.

Спешно, повинуясь машинальному импульсу, он стал нашаривать кнопку. Сначала он ее не нашел, и на миг его охватил тошнотворный ступор. Затем наконец пальцы коснулись кнопки, и он принялся жать на нее – снова и снова, яростно вслушиваясь, не зазвучит ли в ответ звонок наверху, в часовне. Конечно же, он услышит звонок даже сквозь преграды из дерева и камня; и он мучительно старался поверить, что услышал его, что слышит даже торопливые шаги где-то над собой. По прошествии того, что показалось часами, проваливаясь в отвратительную бездну отчаяния, он осознал, что ничего не было – ничего, кроме сдавленного стука его собственного плененного сердца.

На некоторое время он поддался безумию, как в прошлый раз, – в забытьи бился о стенки гроба, слепо колотился о неумолимую крышку. Он кричал и кричал, и тесное пространство, казалось, топило его в громких, хриплых, демонически глубоких, низких звуках, в которых он не признавал собственного или вообще человеческого голоса. Изнеможение и теплый соленый вкус во рту – вкус крови, сочащейся из ран на разбитом лице, – вернул его в конце концов к относительному спокойствию.

Теперь он почувствовал, что дышит с большим трудом – что его бешеное барахтанье и крики лишь истощили скудный запас воздуха в гробу. В момент неестественного хладнокровия он вспомнил, что читал где-то о способе поверхностного дыхания, с помощью которого человек может выжить в течение длительного периода ингумации. Следует заставить себя дышать неглубоко и сосредоточить все силы на продлении жизни. Возможно, если он сумеет продержаться, помощь все-таки придет. Возможно, звонок прозвенел, а он не услышал. Его уже спешат спасать, и он не должен погибнуть, прежде чем поднимут плиту и вскроют гроб.

Он хотел жить, как никогда раньше, он с нестерпимой жадностью мечтал еще раз вдохнуть свежий воздух, познать невообразимую благодать свободных движений и дыхания. Господи! Если бы только кто-то пришел, если бы он услышал шаги, глухой скрежет плиты, молотки и зубила, которые впустят блаженный свет, чистый воздух. Неужели это все, что ему осталось, – немой ужас погребения заживо, слепая, сведенная судорогой агония медленного удушья?

Он старался дышать тихо, не тратя усилий, но горло и грудь сжимало, будто неумолимо закручивался некий жестокий пыточный инструмент. Ни облегчения, ни выхода – ничего, кроме нескончаемого, неослабного гнета, удушающей хватки чудовищной гарроты, сдавливающей легкие, сердце, гортань и самый его мозг.

Мучения усиливались: его завалило грудой надгробий, которые он должен был поднять, чтобы вздохнуть свободно. Он боролся с этим похоронным бременем. В то же время ему слышался затрудненный звук какого-то циклопического мотора, что силился пробить подземный ход под толщей земли и камня. Он не понимал, что это он сам задыхается в агонии. Мотор спотыкался и оглушительно хрипел, вибрируя и колебля почву; медленно и тяжело опускались над ним основания погибших миров, погружая его в окончательное безмолвие.

Последние конвульсии удушья воплотились в чудовищный бред – в фантасмагорию, которая длилась как будто веками, и одно безжалостное видение нечувствительно переходило в другое.

Сэр Утер думал, что лежит связанный в некоем инквизиторском подземелье, чьи своды, пол и стены смыкаются вокруг него с ужасающей скоростью и сокрушают его стальными объятиями.

В какой-то момент, при свете, который не был светом, он на свинцовых ногах убегал от бесформенной, безымянной махины выше звезд, тяжелее земного шара, что накатывалась на него в черной железной тишине, перемалывая под собой в могильный прах самого дальнего лимба.

Он карабкался по бесконечной лестнице с ношей в виде огромного трупа, но ступени обваливались под ним на каждом шагу, и он наконец падал, придавленный трупом, который раздувался до космических масштабов.

Безглазые великаны распростерли его навзничь на гранитной плоскости и стали у него на груди возводить – один колоссальный блок за другим, в течение изнурительных эонов, – черную Вавилонскую башню бессолнечного мира.

Анаконда черного текучего металла, больше, чем мифический Пифон, обвившись вокруг него в яме, куда он упал, сдавливала его тело своими невообразимыми кольцами. Сизо-серая вспышка озарила огромную нависшую над ним пасть, и та высосала его последний вздох, выдавленный из легких.

С непостижимой быстротой голова анаконды стала головой его брата Гая. Дразня сэра Утера широкой ухмылкой, она раздувалась и росла, теряя человеческий облик и пропорции, обернулась слепой темной массой, которая обрушилась на него взвихренным мраком, утаскивая вниз, в мир за пределами мира.

Где-то на этом пути на него сошла неощутимая уже благодать небытия.

Загрузка...