Глава 5

Груди у Скворцовой были, конечно, выдающиеся и совершенно возмутительные: огромные, налитые молодой упругой силой, торчащие чуть в стороны и вперед – их даже приподнимать не нужно никаким push-up’ом, сами держатся. Сквозь туго натянувшуюся тонкую цветастую кофточку отчетливо проступала кружевная ткань лифчика и нагло выпирали крупные соски. Не груди, а сиськи какие-то, прости господи.

Светлана Николаевна Крупская оторвала взгляд от бюста Скворцовой и с усталой укоризной взглянула ей в глаза: большие, карие, томные, с бесстыжей поволокой.

– Лиля, – сказала Светлана Николаевна, – ты же понимаешь, что, кроме меня, тебе это никто не скажет. И ты так и будешь думать, что главное в жизни – это вывесить свои телеса на всеобщее обозрение.

Скворцова усмехнулась краешком ярких губ, вздохнула и подкатила глаза под густо накрашенные веки с неприлично длинными ресницами.

«Ну вот проблядь же, – раздраженно подумала Светлана Николаевна. – Это ей еще шестнадцать. А дальше что будет?»

Откровенно говоря, будущее Лили Скворцовой Светлану Николаевну не волновало ни в малейшей степени. Она и так знала, как сложится у той дальнейшая жизнь: окончит школу, лет в восемнадцать «по залету» выскочит замуж за какого-нибудь водителя или кладовщика, нарожает, растолстеет, перестанет за собой следить и годам к двадцати пяти превратится в жирную рыжую бабищу, склочную и, что скорее всего, еще и пьющую. Если уж плебейство в крови, так оно ни к чему иному привести и не может – а Крупская считала себя авторитетным экспертом в части определения, кто плебей, а кто может рассчитывать на присоединение к духовной и интеллектуальной элите общества, к каковой, без сомнения, принадлежала она сама. На вызывающую и вульгарную внешность этой девицы Светлане Николаевне тоже было бы наплевать, если бы не одно обстоятельство: в подобном виде та имела наглость расхаживать по ее, Крупской, школе, что являлось совершенно недопустимым.

Моя школа – мои правила.

Формально директором «единицы» была Екатерина Ивановна Капитанова, женщина почтенная, пожилая, отличник народного образования, приобретшая за десятилетия руководства учебным заведением пугливую осторожность, готовность к любым компромиссам и характерную учительскую беспринципность: неудивительно, если учесть, что за время ее трудовой деятельности директивные идеологические установки менялись несколько раз на диаметрально противоположные – не успеешь убедить саму себя в том, что белогвардейцы не враги трудового народа, а герои, доблестно умиравшие за Россию в борьбе с варварами-коммунистами, как раз – ветер снова переменился, и приходится критиковать белое движение за близорукость и предательство, попутно смягчая, как только можно, рассказы о большевистском терроре и сталинских репрессиях. От всего этого здоровье Екатерины Ивановны год от года слабело все больше и больше, так что в школе она появлялась, только когда требовалось исполнение представительских функций, а реальное руководство взяла на себя заведующая по учебно-воспитательной работе Светлана Николаевна Крупская. Собственно учебная работа была ей, правда, неинтересна, а вот воспитательная – о, к ней она чувствовала настоящее призвание. Все – и преподаватели, и ученики – знали, что избегнуть бесед с пристрастием по поводу морального облика, манеры вести себя или одеваться можно только принятием догмата о нравственной непогрешимости Крупской, мирным согласием с ее мнением и покорным выполнением требований. Судьба несогласных была незавидной. «Ее нельзя судить строго, она бедная, больная женщина, – говорила Светлана Николаевна о строптивой молодой учительнице химии и биологии. – Знаете, у нее ведь адипозо-генитальный синдром: нимфомания, постоянное сексуальное возбуждение, неразборчивость в половых связях. Кажется, недавно она даже лечилась от чего-то такого… нехорошего». Несчастной преподавательнице чудом удалось избежать после этого развода с мужем, хотя трещину в семейной жизни пришлось латать еще долго, но из школы она была вынуждена уйти, более того – даже из Северосумска уехать. Город-то маленький. Уволившаяся весной учительница истории, имевшая неосторожность заступиться за нескольких девочек из девятого класса, где была руководительницей, отделалась легче: получила только слухи о нетрадиционных сексуальных наклонностях, что по нынешним временам не так страшно, и о том, что регулярно посещает лесбийские вечеринки в Михайловске. Из города уезжать не пришлось, но школу она сочла за благо сменить, не дожидаясь окончания учебного года.

С учениками было одновременно и проще, и сложнее. С одной стороны, легко было вызывать восхищение, пребывая в образе носительницы истинных ценностей русской интеллигенции: сиди себе на уроке в кресле, закинув ногу за ногу, и многозначительным тоном вещай о духовности в творчестве Тургенева и Гончарова. Умные мальчики и чувствительные девочки внимали и трепетали. С другой – невозможно было применить к строптивым по-настоящему жесткое психологическое воздействие, и следовало выбирать выражения: все дети тут были из приличных семей, и ответ мог последовать неприятный. Приходилось сдерживаться. Папа Лили Скворцовой, например, был начальником уголовного розыска Северосумска. Так что как ни хотелось Светлане Николаевне поинтересоваться: «Что, не все еще стенки в подворотнях спиной обтерла?», нужно было выбрать другие слова. Она еще раз глубоко вздохнула, обозначая глубокую скорбь, и сказала:

– Я уверена, ты не хочешь, чтобы тебя оценивали только по внешнему виду. Может быть, это твой богатый внутренний мир так выпирает из-под кофты, я не знаю, но выглядит он как демонстративно выставленные…

«Сиськи. Бесстыжее вымя».

– …Груди, – справилась с собой Крупская.

Скворцова перекатила во рту жевательную резинку, посмотрела на Крупскую и сказала скучающим голосом:

– Я нормально одета, Светлана Николаевна, никаких вырезов, ничего открытого, как вы и говорили. И у меня богатый внутренний мир. Можно идти?

Хитрая рыжая девка действительно перестала надевать расстегнутые едва ли не до пупа тесные рубашки после того, как Крупская сделала ей замечание в прошлый раз, но зато втиснулась в кофту, которую носила, наверное, в первом классе, и в узкую юбку, едва не лопавшуюся на бедрах и круглой заднице.

– Ты могла бы носить что-то более свободное. – Крупская откинулась в кресле, давая оценить собственный стиль одежды. – Что-то достойное приличной девушки, а не…

«Малолетней потаскухи. Сучки в течке».

Слов не нашлось, так что Крупская просто оставила фразу незаконченной, вопросительно глядя на Скворцову.

– Как вы одеваться, да? – ехидно осведомилась та.

Светлана Николаевна и сама была женщиной с формами, только ее формам было уже почти сорок лет, и за это время они закономерным образом потяжелели, пообмякли и пообвисли, так что приходилось драпировать их просторным и длинным.

– Спасибо, мне пока не нужно такое носить.

Крупская почувствовала, как ярость красной волной накатывает на глаза. В сгустившейся тишине загрохотал оглушительной трелью школьный звонок.

– Мне на урок пора, Светлана Николаевна, – сообщила Скворцова.

Та устало махнула рукой, как человек, сознающий невозможность в одиночку противостоять порокам мира.

– Иди. Но я не знаю, как с такими нравственными установками ты хочешь иметь по русской литературе четверку, на которую претендуешь.

Лиля пожала полными плечами и вышла из кабинета, крутанув на прощание задницей.

– Сука, – выдохнула Светлана Николаевна, когда дверь за девочкой закрылась. – Дрянь. Все настроение испортила.

На столе зазвонил местный телефон.

– Да, слушаю!

– Светлана Николаевна, это Лапкович, – зазвучал в трубке женский голос. – У седьмого класса будет замещение на последнем уроке или можно их домой отпускать?

Крупская поморщилась. За важными воспитательными занятиями она совсем забыла о преподавательнице математики, которая слегла в больницу после гибели сына в субботу. Досадное происшествие пробило серьезную брешь в расписании, и закрывать ее приходилось с трудом: других математиков в школе не было. Светлана Николаевна потянулась к графику работы учителей, пробежала его взглядом и ответила:

– Да, я историю поставлю шестым уроком. Кстати, Аркадий Леонидович в учительской? Скажите, чтобы зашел ко мне.

Причинно-следственные связи порой бывают причудливы, особенно в том, что касается внутренней мотивации, мыслей и чувств. Крупская и сама бы себе не призналась, что грудастая Лиля Скворцова так раздражает ее не в последнюю очередь потому, что в школе появился преподаватель истории Аркадий Леонидович Майзель.

Мужчина в школе вообще редкость. В «единице», например, до начала этого учебного года единственным представителем сильного пола являлся учитель физкультуры, бывший мичман военно-морского флота: лет семидесяти с небольшим, краснолицый, седой, без трех пальцев на одной руке и ростом на полголовы ниже Крупской – а она уж точно не из долговязых моделей. И тут такое явление: из Петербурга, преподаватель университета, кандидат наук. Разумеется, Крупская ответила восторженным и быстрым согласием на его вопрос о работе, едва взглянув на документы, но даже и без научной степени и преподавательского опыта – черт, даже без диплома о высшем образовании! – она бы приняла его к себе в школу без раздумий. Аркадий Леонидович был настоящим мужчиной, высоким, сильным, спокойным, с фактурной внешностью, брутальности которой придавала бритая налысо голова, – при взгляде на него кончики пальцев у Крупской холодели, а внизу живота разливался влажный жар. То, что он жил с какой-то там девицей, Светлану Николаевну нисколько не смущало. Она видела их вместе пару раз в городе, летом: ничего особенного, маленькая, темненькая, носатенькая, висела на руке у Аркадия Леонидовича, как девочка, вышедшая на прогулку с отцом. О том, что она может конкурировать с обаянием и харизмой настоящей женщины, к тому же умной, тонкой и образованной, и речи не шло. На два летних месяца Светлана Николаевна выпустила нового историка из виду, но с сентября взялась за дело. Для начала она провела профилактику возможной конкуренции: Светлана Николаевна была уверена, что не только ее бросает при виде Аркадия Леонидовича в жар и в холод. Она специально то и дело останавливала его посреди коридора, подолгу беседуя на виду у всех и нарочито громко смеясь; как бы в шутку, по-дружески, брала под руку, когда вместе с ним шла в столовую, часто приглашала к себе в кабинет, а в разговорах с такими же одинокими, как и сама Крупская, коллегами, то и дело вставляла «мы с Аркадием обсуждали…», «мы с Аркадием говорили о…», «мы с Аркадием собираемся…», чтобы ни у кого не оставалось сомнений – она с историком – это «мы». И пусть только кто сунется. В итоге другие учителя предпочитали здороваться с Аркадием Леонидовичем издали и не подходить на расстояние вытянутой руки. Сама же Светлана Николаевна, напротив, расстояния как могла сокращала, игнорируя всякие представления о личном пространстве: при каждом удобном случае касалась историка то грудью, то бедром, будто невзначай, увлекшись беседой, брала за руку, клала ладонь на плечо – пока, впрочем, безрезультатно. Это ее не огорчало, напротив, только укрепляло в решимости и в осознании верности выбора: настоящий мужчина не станет при первых же знаках внимания хватать за задницу и тащить в темный угол; за него нужно побороться. Вот она и боролась.

Естественно, что при таком положении дел раньше времени созревшая Лиля Скворцова бесила особенно сильно. Да, кроме нее в школе было немало смазливых девчонок – старшая Зотова, например, со своими подружками – но все они были тонконогими вертихвостками, привлекательными разве что для своих сверстников да для заезжих педофилов, а не для взрослых, нормальных мужчин. А в Скворцовой было что-то такое, что нравится именно мужикам, и терпеть это было нельзя. Мало ли что, в самом деле. Выставит свои бессовестные сиськи, тряхнет рыжими волосами, стрельнет карим, чуть скошенным глазом – и испортит Крупской игру. Ну да ладно, придумается что-нибудь. Можно, например, вызвать папу и сказать, что школьный охранник жалуется на домогательства. Или еще лучше: поссорить с дочкой мэра, старшей Глотовой из одиннадцатого класса. «Ирочка, а какие у тебя отношения с Лилей Скворцовой? Хорошие? Так странно, я вот тоже думала, что вы дружите, а она про тебя сказала, что…» И пусть разбираются. А еще можно было бы…

В дверь постучали. Крупская быстро одернула блузку, расстегнула на ней пару пуговиц, чуть приподняла длинную юбку, поправила легкий цикломеновый шарфик на шее и нежно пропела:

– Войдите!

– Добрый день, Светлана.

Какой все-таки мужик красивый: в костюме всегда, широкоплечий такой – в маленьким кабинете даже как будто стало темнее, уютнее и теплей.

– Аркадий, привет! – Крупская улыбнулась самой обаятельной из своих улыбок. – Садись. Ты же не спешишь никуда?

Историк покачал головой и присел на скрипнувший стул.

– Слушай, мы теперь без математика остались…

– Да. Жуткая история. Очень жаль мальчишку.

Светлана Николаевна изобразила на лице сочувствие.

– Ужас, просто ужас. Я весь день себе места не нахожу, такое несчастье, такая беда…

Она скосила глаза: Аркадий Леонидович молча смотрел на нее, ожидая продолжения разговора.

– Так вот, – сказала она, быстро закончив скорбеть, – сможешь сегодня заместить математику у седьмого класса? У тебя как раз нет шестого урока, а мне поставить некого.

– Да, без проблем, – согласился историк.

– Вот и отлично! – обрадовалась Светлана Николаевна. – Если ты не против, я вообще все твои «окна» закрою заменами, ладно? Пока нового математика не найдем. Там общее количество часов еще на половину ставки наберется.

– Спасибо, это будет очень кстати.

Аркадий Леонидович сдержанно улыбнулся.

– Слушай, вот что еще хотела с тобой обсудить, – Крупская чуть понизила голос и как можно грациознее нагнулась вперед, демонстрируя мятую складку между грудей. – В Михайловске в конце этой недели будет двухдневный семинар для преподавателей истории и литературы, называется «Современные духовные основы обучения гуманитарным наукам». Мне кажется, очень интересно. Я точно поеду, но есть еще одно место. Проезд, гостиницу, питание двухразовое оплачивает Комитет по образованию. Хочешь со мной?..

Историк задумался.

– А когда именно этот семинар?

– В субботу и воскресенье, курс выходного дня. Я знаю, у тебя уроки в субботу, но я придумаю что-нибудь, как-то компенсирую… так как?

– Мне надо с Кариной посоветоваться, – ответил Аркадий Леонидович.

Крупская сделала удивленные глаза.

– С Кариной? А, это девочка, с которой ты живешь… не сообразила сразу.

– Моя подруга, – твердо сказал Аркадий Леонидович.

Светлана Николаевна прекрасно знала, что историк не женат официально – изучила его паспорт при оформлении. Но сейчас специально изобразила забывчивость и назвала Карину «девочкой» – было очень важно, как ее назовет сам Аркадий. Мог бы и «жена» сказать, мало ли, что не расписаны. Но сказал «подруга». Неплохой знак.

– А тебе нужно у нее разрешение спрашивать? – продолжала удивляться Крупская.

Ответом был твердый, прямой взгляд. Светлана Николаевна прикусила язык. Кажется, перегнула немного.

– Нет, не нужно. Но Карина работает сменами, мы не так часто бываем вместе. И если в субботу у нее выходной, то я предпочел бы провести этот день в кругу семьи.

Он встал.

– Света, я пойду: мне нужно к уроку у седьмого класса готовиться, я его не планировал сегодня.

Крупская изобразила улыбку, понимая, что та получается довольно кислой, и как можно бодрее ответила:

– Да, конечно, иди! А про семинар подумай, это может быть очень интересно!

Последние слова прозвучали уже в закрытую дверь.

* * *

– Ну, что будем делать, пацаны? – спросил Рома.

Все молчали. Вопрос этот – «что делать?» – два дня не выходил у всех четверых из головы, но ответа на него не находилось. А еще им было страшно. То, что их высказанные в шутку желания исполнились, то, что смеха ради проведенный обряд сработал, было само по себе жутковато. Но по-настоящему страшным было то, как это сработало. В способе исполнения желаний чувствовалась какая-то свирепая, избыточная сила, одним махом погрузившая город во тьму, походя убившая ребенка и искалечившая, прямо или косвенно, несколько человек. Так ответ на вопрос «что теперь с этим делать?» был вовсе не очевиден.

Утром в понедельник, придя в школу, они едва поздоровались. На лбу у Даниила красовался огромный кровоподтек, у Макса под глазом расплылся синяк. Женя все время дергался и постоянно облизывал губы. Рома был внешне спокоен, но казалось, что все мышцы его находятся в напряжении, спина неестественно выпрямлена, а когда он слышал – постоянно слышал – возбужденные, взволнованные разговоры о погибшем сыне учительницы математики, то опускал глаза и стискивал зубы. «Ты как?» – «Нормально, а ты?» – «Тоже». – «Соберемся?» – «Да, после уроков».

Даниила пришлось подождать: понедельник был первым днем подготовки команды для олимпиады по истории, в которую он так опрометчиво записался на прошлой неделе. Вообще-то, в его планы входило вежливо отказаться от участия, но в свете последних событий Даниил решил на дополнительные занятия все же сходить. Заодно, может быть, и спросить кое-что у историка, коль скоро сам заявил своим интересом тему неолита.

Было действительно интересно. Аркадий Леонидович понравился ему еще больше: рассказывал увлекательно, даже смешно иногда, так что Даниил забыл на какое-то время о том вопросе, для решения которого ждали его друзья. И с девчонками получилось общаться как-то совсем иначе, чем раньше: смотрели они на него с интересом, слушали, когда он говорил, сами говорили разумные вещи – в общем, вели себя, как взрослые девушки, а не шептались, глупо хихикая и кривляясь. Но надолго забыть о другом, более важном деле не удалось.

– Итак, Даниил, что именно вас интересует в культуре неолита? О чем будете писать реферат?

– Меня интересует религия, – немного замявшись, ответил он. – Ну, обряды там всякие… Культы.

– Культы, – задумчиво повторил Аркадий Леонидович. – Что ж, давайте я кое-что расскажу вам в общих чертах, а подробности вы попробуете найти самостоятельно. Главное, что вам нужно понять: «культ» и «культура» не зря являются словами однокоренными; каков культ – такова и основанная на нем культура, но порой верно и обратное – уровень развития культуры определяет характер культа. Это похоже на то, как личность человека влияет на его судьбу: все ошибки или, наоборот, верные решения, все вызванные ими драматические повороты в жизни, успехи или неудачи определяются особенностями личности человека – той самой личности, которая формируется культурой, основанной на каком-либо культе…

Даниил слушал очень внимательно.

Парни сидели рядом на деревянной скамейке у кабинета истории и молча ждали. Когда Даниил вышел, так же молча, не сговариваясь, поднялись на четвертый этаж: там были классы младшей школы, и сейчас, в половине четвертого, рекреация этажа и коридоры пустовали; дети давно разошлись, учителя – тоже, остался только особый детский запах, похожий на смесь ароматов кипяченого молока, сопливых носовых платков и потной сменной обуви. Мальчишки прошли, опасливо оглянувшись, мимо двери кабинета завуча Светланы Николаевны, минули коридор и свернули в небольшой закуток около туалета. Бросили сумки и рюкзаки на пол, Рома и Даниил уселись на подоконник, Макс привалился к стене рядом с фонтанчиком для питья, в который кто-то успел запихнуть огрызок яблока, Женя потоптался немного и сел на свою сумку.

– Так что будем делать? – спросил Рома.

Ответом была неловкая тишина. За окном рвался в разные стороны ветер, небо мрачно нахмурилось, потемнело, обещая вслед за дождями скорые снегопады. С деревьев во дворе школы непогода уже грубо сорвала почти все листья, безжалостно обнажив кроны, и голые ветки раскачивались, как голые тощие руки, словно деревья в отчаянии размахивали ими, умоляя пустить внутрь и спасти от наступающих холодов – а то и от чего-то похуже. От особенно сильного порыва ветра на крыше что-то загремело, будто по пустой бочке ударили железным ломом. Все вздрогнули.

– Я Комбату колено сломал, – сообщил Макс. – Не хотел, так получилось. Когда свет погас, он остановился и не среагировал.

– А синяк у тебя откуда? – поинтересовался Рома.

Макс помрачнел.

– Я вчера к нему в больницу ходил, ну, извиниться, все дела. А там брат его, старший, Марат. Он весной из армии вернулся, на «Коммунаре» работает. Такой, лютый. Увидел меня и даже слова сказать не дал. В палату не пустил и вот… попал, в общем, в глаз.

Рома кивнул.

– Понятно. Но Комбата ты, выходит, все-таки завалил?

Макс неуверенно пожал плечами.

– Выходит, так.

– Хорошо. Жека, у тебя как дела с этими НР или чем там еще? Получилось?

Женя невесело усмехнулся.

– Ну, как бы да, но как бы и нет. Набить-то я набил действительно больше всех, но замок все равно не взяли, так что без выигрыша. Но если ты про желание, то да – как заказывал, все точно.

Даниил подумал, что Жеке, наверное, сейчас легче всех: от его виртуальных баталий никому не было ни жарко ни холодно. Никаких сломанных коленей. Никаких утопленников. Он вспомнил про судорожно сучащую руками и ногами тень на дне бассейна и поежился.

– Как у нас с Петровичем дела обстоят, всем понятно, – подытожил Рома. – Бассейн закрыт, контрольной нет.

– И пацан утонул, – негромко добавил Даниил.

Рома напрягся, но отвечать не стал.

– В связи с этим давайте решать, – продолжил он, – что будем со всем этим делать?

Макс снова пожал плечами.

– Да ни хера не делать. Забыть. Ну его на хрен, – и отвернулся.

Рома повернулся к Жене.

– Ты чего скажешь?

Тот почесал толстыми пальцами сальную шевелюру, осыпая перхотью ворот темного пиджака, подумал немного и спросил в ответ:

– А какие есть варианты?

– Понятно. Петрович, твое мнение?

– Забыть, – быстро ответил Даниил. – Вообще не ходить туда больше. Я с Максом согласен.

– Ну, если вам всем ничего не надо, – медленно сказал Рома, – то ладно. Один пойду. Прямо сегодня.

Он думал над этим все воскресенье и почти всю ночь понедельника, сидя на кухне за ноутбуком. Машинально рисовал картинки; писал комментарии, не задумываясь особо о смысле, так что в конце концов от рассеянности перепутал и написал сообщение в женском роде от мужского лица – пришлось стирать комментарий и удалять скомпрометированный аккаунт. Думая о своем, зашел на любимый сайт, специализирующийся на публикациях без цензуры фотографий и видеороликов с жертвами насилия и катастроф, и пару часов смотрел на сцены казней, взрывы, расчлененные трупы – но то, что обычно вызывало хоть какой-то интерес, сейчас не цепляло. Раз за разом снова высчитывал, сколько еще нужно денег на квартиру в Северосумске, сколько – если переехать в Михайловск, какая сумма потребуется на образование, а какая – если он решит начать свое дело, ну, например, открыть дизайн-студию. Мама давно спала, за стеной угрюмо храпел дед, и в конце концов Рома тоже выключил компьютер и осторожно пробрался в комнату к своему креслу-кровати. Раздеваясь и укладываясь в постель в кромешной, непроницаемой тьме, он вспоминал, как в раннем детстве мечтал найти лампу с джинном, или поймать волшебную щуку, или, на худой конец, раздобыть шапку-невидимку, в которой можно ходить по городу и брать все, что вздумается. Потом мечты стали менее сказочными, но от этого не более реальными: например, найти в кустах чемодан с миллионом долларов. Он даже представлял себе обстоятельства, которые могут привести к такой находке: грабители банка, уходя от погони, припрятали чемоданчик с деньгами, чтобы вернуться за ним через несколько часов, а тут он, Рома, в нужное время и в нужном месте, раз – и все, нет больше никаких проблем у него в жизни. А теперь вот оно: и лампа, и щука, и чемодан – все в одной яме, выложенной древним камнем. Все что хочешь – только попроси.

Под утро он забылся легким, неспокойным сном, в котором вокруг летали стаи каких-то серых птиц; Рома пытался поймать их, но не мог.

– Решено, – повторил он, будто убеждая самого себя. – Пойду один, а вы как хотите.

– Ничего не выйдет, – тихо сказал Даниил.

– Что?

– Я говорю, не получится у тебя ничего, если один пойдешь, – произнес он громче.

– Это почему?

Даниил вздохнул, снял очки, протер их пальцами, как всегда делал, когда требовалось собраться с мыслями, и попытался объяснить:

– Как сказать… то, что получилось, оно не просто так получилось. Понимаешь? Мы что-то сделали, случайно, и это сработало. Ну вот как если бы обезьяна нашла ружье и нажала на спусковой крючок. Ружье бы выстрелило, но повторить выстрел обезьяна бы не смогла, если бы не сообразила, как перезаряжать и стрелять.

– Сам ты обезьяна, – беззлобно прокомментировал Рома. – Можешь нормально сказать?

– Погоди, я понимаю, кажется. – Женя внимательно посмотрел на Даниила. – То есть это сработало, потому что мы не просто попросили, а еще сели на те камни, да?

– Ну, почти, – согласился Даниил и стал вспоминать то, что рассказал ему сегодня Аркадий Леонидович. – Вышло так, что мы провели обряд. Странно звучит, но тем не менее. Собрались вчетвером, призвали Мамочку, стихи эти сочинили дурацкие. И это подействовало. Значит, нужно в точности все повторить: прийти туда вчетвером, сесть так, как сидели, поставить изображение Мамочки на камень, даже снова сказать все слова, желательно в таком же порядке, как в прошлый раз. И тогда все сработает. Основа любого религиозного ритуала – повторяемость. Если, конечно, это не просто случайность.

– Что, и стихи про сиськи и жопу будем читать? – усмехнулся Макс.

– Блин, а я их забыл! – покачал головой Женя.

– Я помню, – успокоил их Даниил. – Такое не забывается. Кроме того, важным является время проведения ритуала: мы там были в пятницу, вот в пятницу и нужно теперь собираться снова, причем в то же время, около половины одиннадцатого.

– Ну вот, Петрович, можешь же все объяснить! – сказал Рома. – Значит, идем к яме в пятницу, да?

Снова повисла тишина.

– Да бля, пацаны! – взорвался Рома. – Вам реально ничего не надо, что ли?! Понятно, Петрович – у него и так все хорошо по жизни. Жека, у тебя что, нет никаких желаний?

– Есть, – отозвался Женя, подумав.

– Ну вот! Макс, а у тебя?

Макс наморщил лоб. Вообще-то, если честно, никаких особенных желаний у него не было, но выглядеть дураком не хотелось. Его и так считали недалеким.

– Есть, – заверил он. – Как не быть.

– Ну так в чем дело тогда? Да, сын у математички утонул, жалко, но вот честно скажите: вам не пофиг? Ну вот если с одной стороны – любое желание можно исполнить, а с другой – какой-то левый пацан умрет, вам не пофиг будет?

– Лично мне реально пофиг, – сказал Женя.

– Да и мне, – неуверенно ответил Макс.

Рома посмотрел на Даниила. Тот отвернулся и промолчал. Деревья за окном продолжали махать ветками, и сейчас казалось, что они не просятся внутрь, а предупреждают о чем-то, как человек, который бежит навстречу поезду рядом с поврежденным участком путей и крест-накрест машет руками. «Стой! Стой! Опасность!»

– Я сам чуть в этом бассейне не сдох, – заметил Даниил.

– Но не сдох ведь? Петрович, вот ты все знаешь, – продолжал Рома. – Может быть, такие косяки случились, потому что мы чего-то не сделали? Ну, чтобы настоящий ритуал получился? Мы же просто дурака валяли.

Даниил подумал.

– Ну, настоящие обряды были немного сложнее. Нужно бы кое-что добавить… Маски, например. Историк сегодня рассказывал, что древние люди во время совершения обрядов надевали маски, а еще брали себе на это время другие имена. Это потому, что обычные люди не могут общаться с богами и духами, а когда надеваешь маску, то становишься другим. Не человеком.

– Круто! – воскликнул Женя. – Я себе имя возьму, как в Warriors World! И маску орка сделаю!

– Вообще-то, лучше назваться каким-нибудь животным, – заметил Даниил. – Твоих прозвищ сетевых Мамочка может не одобрить. И над текстом молитвы нужно еще поработать, добавить кое-что.

– Да, добавь, отлично! А еще?

– Ну, изображение Мамочки у нас есть, – рассуждал Даниил. – Планшет поставим, как в первый раз. Время, место, последовательность действий, маски, имена… а, вот: нужна еще жертва. А то получается, что мы у Мамочки только просили, а взамен ничего не дали.

– А какая жертва? – поинтересовался Женя.

– Что-то ценное: обычно это была еда, часть добычи или улова, но наиболее высоко ценилась человеческая жертва, потому что… – Даниил увидел взгляд Ромы и осекся.

– Есть какие-то предложения по этому поводу? – спокойно спросил тот.

Наступила нехорошая тишина.

– Слушайте, это же я просто сказал о том, как было в каменном веке, совершенно необязательно, чтобы… – торопливо заговорил Даниил, но тут Женя неожиданно подскочил и закричал:

– У меня! У меня есть идея! Я знаю, кто будет жертвой!

Загрузка...