Глава 17

Отец с Честером привезли меня обратно в Буаз, а на следующий день выяснилось, что доктор Хорстовски не может, или не хочет, лечить меня. Тем не менее он дал мне несколько психологических тестов, соответствующих диагнозу. В одном из них, помню, требовалось прослушать запись голосов, бормочущих на расстоянии, причем лишь часть текста — всего лишь несколько фраз, была неразборчивой. Задача заключалась в том, чтобы написать, о чем шла у них речь.

Думаю, Хорстовски поставил диагноз по результатам этого теста потому, что мне казалось, что все эти разговоры велись обо мне. Я в подробностях слышал, как они обрисовывали мои ошибки, мои изъяны, анализировали меня с точки зрения кто я такой и что я такое, диагностировали мое поведение… Я слышал, как они оскорбляли нас с Прис и поносили наши отношения.

Хорстовски просто-напросто сказал:

— Льюис, Льюис, всякий раз, как вы слышали слово «вниз», вам казалось, что говорят «Прис». Казалось, это его угнетает. — А то, что вы принимали за «Льюис», на самом деле было дважды повторенными словами «ну вас»… Он угрюмо посмотрел на меня и сразу же поспешил сбыть меня с рук.

Однако я не остался без попечения представителей этой профессии, так как доктор Хорстовски отфутболил меня к федеральному эксперту Бюро психического контроля Пятой территории Тихоокеанского побережья. Мне приходилось о нем слышать. Звали его доктор Регленд Найси, и его слово было решающим во всех случаях передачи психбольных на попечение правительства. Начиная с 1980 года он самолично отправил тысячи и тысячи психов в клиники Бюро, рассеянные по всей стране: он считался блестящим психиатром и великолепным диагностом, и многие годы среди нас имела хождение шутка, что рано или поздно мы попадем в руки Найси: так говорили все, и определенный процент шутников дождался-таки ее воплощения в жизнь…

— Доктор Найси покажется вам талантливым и симпатичным, — сказал мне Хорстовски по пути в офис Бюро в Буаз.

— Это мило с вашей стороны, что вы позаботились обо мне, — сказал я.

— Я каждый день там появляюсь, и мне так или иначе пришлось бы сегодня поехать туда. Я всего лишь избавляю вас от появления в суде и судебных издержек… как вам известно, Найси в любом случае определяет больных на лечение в психиатрических клиниках, и вам лучше попасть в его руки, чем предстать перед судом, призванным решать, подпадаете ли вы под закон Макхестона или нет…

Я кивнул головой — так оно и было.

— Вы не против всего этого, или все-таки да? — спросил Хорстовски. — Быть помещенным в клинику Бюро — это не клеймо… это происходит ежедневно, ежеминутно — один из девяти человек по статистике заболевает душевным расстройством, делающим его дальнейшее пребывание в привычной среде невозможным… — Он бубнил и бубнил, но я не слушал его. Я уже все это слышал — в бесчисленных сообщениях по телевидению, читал в бесчисленном количестве журнальных статей.

Однако на самом деле я ощущал враждебность по отношению к нему за то, что он сбыл меня с рук долой, отдав на растерзание психиатрической службе, несмотря на то что знал: как только Хорстовски обнаружил у меня признаки психоза, он по закону обязан был передать мое дело дальше. Я был также враждебно настроен против всех остальных, включая двух симулакров: пока мы с доктором ехали по солнечным, таким привычным улицам Буаз из его офиса в Бюро, я чувствовал, что все вокруг — предатели и враги, а мир, окружающий меня — чужд и враждебен.

Все это и еще много чего выявили тесты, которые давал мне доктор Хорстовски. К примеру, в тесте Роршаха, я считал каждое пятно и рисунок полным гудящими, скрежещущими, ощерившимися механизмами, дергающимися в безумном, смертоносном ритме, задуманными с самого начала лишь для того, чтобы искалечить меня. Действительно, по пути в Бюро на прием к доктору Найси, я отчетливо видел шеренгу автомашин, следующих за нами, — несомненно потому, что я приехал обратно в город. Люди в машинах были предупреждены заранее — с момента моего прибытия в аэропорт Буаз.

— Может ли доктор Найси помочь мне? — спросил я у Хорстовски, когда он прижал машину к поребрику возле большого, современного многоэтажного конторского здания с массой окон. Сейчас я начал ощущать острую панику. — Думаю, психиатры Бюро располагают всеми новейшими техническими средствами, которых нет даже у вас, всеми последними…

— Это зависит от того, что вы понимаете под словом «помочь», — сказал Хорстовски, открывая дверцу машины и поманив меня за собой в здание.

И вот я стою здесь, куда столь многие приходили до меня: в диагностическом Бюро психического контроля, сделав первый шаг, быть может, в новую эру своей жизни.

О, как права была Прис, когда говорила о глубоком, неустойчивом надломе во мне, который до добра не доведет… Галлюцинирующий, измочаленный, потерявший надежду… — в конце концов меня заарканили власти, как это произошло и с ней несколько лет назад. Я не видел диагноза, поставленного мне Хорстовски, но знал и без вопросов, что он обнаружил во мне шизофренические реакции… Я тоже ощущал их внутри себя. К чему отрицать очевидное?

Я был счастлив, что помощь, в таком огромном массовом масштабе, была для меня доступна: видит Бог, в таком состоянии я был жалок, близок к самоубийству или к тотальной депрессии, из которой мог бы и не выкарабкаться. И они захватили его на такой ранней стадии — это давало мне явную надежду. Я определенно отдавал себе отчет в том, что нахожусь в ранней стадии кататонического возбуждения, предшествующей любому перманентному комплексу неприспособленности, то есть началу и развитию таких заболеваний, как гебефрения или паранойя, — самое ужасное, что могло бы меня ожидать… У меня болезнь протекала в простой, первоначальной форме, когда она все еще поддавалась лечению.

Мне надо было благодарить своих отца и брата за их своевременные действия.

И все же, несмотря на то, что я все это осознавал, я шел с Хорстовски в офис Бюро, дрожа от ужаса, ни на минуту не прекращая осознавать свою враждебность и враждебность всего, что меня окружало. У меня в одно и то же время и сохранялась способность адекватной самооценки, и не было ее в помине: одна часть меня все знала и понимала, другая же бесилась словно пойманное животное, тоскующее по возвращению в свою среду обитания, в родные места…

В данный момент я мог говорить лишь от имени малюсенькой порции своего сознания, в то время как остаток его шел по своему собственному пути.

Это позволило мне понять причины, по которым закон Макхестона был столь необходим. Личность, действительно пораженная психозом так, как я, НИКОГДА НЕ СТАНЕТ СЧИТАТЬ СЕБЯ БОЛЬНОЙ: она должна быть принудительно направлена на лечение силой закона. Вот что значит — быть психопатом.

Прис, думал я. И с тобой однажды такое происходило: они схватили тебя там, в школе, выбрали тебя и отделили от остальных, а потом взяли на буксир так же, как теперь меня. И умудрились вернуть тебя в твое общество. Получится ли у них это со мной?

И, думал я, стану ли я таким же, как ты, когда закончится лечение? В какую более раннюю, более приспособленную к действительности стадию моей жизни они меня возвратят?

Как я стану тогда к тебе относиться? Буду ли я помнить тебя?

А если буду, буду ли я продолжать заботиться о тебе так, как забочусь сейчас?

Доктор Хорстовски оставил меня в зале ожидания, и почти час я провел там вместе с другими опупевшими больными, пока наконец не пришла медсестра и не вызвала меня. В маленьком кабинете меня представили доктору Найси„Он оказался симпатичным человеком чуть постарше меня, с добрыми карими глазами, тонкими, аккуратно причесанными волосами, с осторожной, предупредительной манерой, с которой я никогда не сталкивался вне пределов ветеринарии. Этот человек сразу же проявил ко мне сочувственный интерес, создающий уверенность в том, что я спокоен и понимаю, зачем я здесь нахожусь.

Я сказал:

— Я здесь, так как у меня больше нет никакого основания, на котором я мог бы сообщать свои желания и эмоции другим людям. — За время ожидания я смог все это прекрасно продумать. — Поэтому у меня нет больше никакой возможности удовлетворения своих нужд в мире реальных людей: вместо этого я должен был обратиться к фантастической, выдуманной жизни.

Откинувшись в своем кресле, доктор Найси задумчиво изучал меня:

— И вам хотелось бы это изменить?

— Я хочу получить удовлетворение, настоящее удовлетворение.

— У вас совсем нет ничего общего с другими людьми?

— Ничего. Моя действительность расположена далеко вне того мира, который знаком остальным. Взять хотя бы вас: для вас это будет вымысел, если я вам расскажу об этом. Я хочу сказать, о ней.

— Кто она?

— Прис, — ответил я.

Он ждал, но я не стал продолжать.

— Доктор Хорстовски вкратце рассказал мне о вас по телефону, — вскоре сказал он. — У вас, несомненно, присутствует динамизм осложнения, которое мы называем типом шизофрении «Магна Матер» — «Великая Мать». Как бы то ни было, по закону я обязан сначала проверить вас по тесту Джеймса Бенджамена с пословицами, после чего — по советскому тесту Выгодского — Лурье с кубиками. — Он кивнул и откуда-то из-за моей спины появилась медсестра со стопкой бумаги, кубиками и карандашом. — А сейчас я дам вам несколько пословиц, а вы должны сказать мне, какой смысл в них заложен. Вы готовы?

— Да, — ответил я.

— Без кота мышам раздолье. Я подумал и ответил:

— В отсутствие власти творится неладное.

Мы продолжали таким образом, и я все делал правильно, пока доктор Найси не добрался до того, что погубило меня, до рокового шестого вопроса:

— Перекати-поле мхом не обрастает.

Я старался, как только мог, но никак мне было не вспомнить значение этой поговорки… Наконец я решил рискнуть:

— Эээ, здесь подразумевается некто, кто всегда активен и никогда не останавливается, чтобы над чем-то задуматься… — Нет, это звучит неправильно, — сделал я еще одну попытку. — Здесь говорится о человеке, который всегда в действии, поддерживает свое духовное и моральное положение и никогда не выйдет в тираж.

Он смотрел на меня внимательнее, и я добавил в качестве пояснения:

— Я имею в виду человека, который деятелен и не теряет времени даром, он идет по жизни вперед.

Доктор Найси сказал:

— Понимаю. — И мне стало ясно, что для целей легального диагноза, я проявил шизофреническое расстройство мышления.

— Что это значит? — спросил я. — Я ответил на вопрос шиворот-навыворот?

— Да, боюсь, что да. Общепринятое значение этой пословицы противоположно вашему ее толкованию: принято считать, что личность, которая…

— Не надо мне говорить, — перебил его я. — Я помню — я действительно ее знал. Личность со склонностью к перемене мест никогда не добьется ничего стоящего.

Доктор Найси кивнул и перешел к следующей пословице. Однако обусловленное законом совпадение произошло: я проявил формальное снижение интеллектуальной деятельности.

После пословиц я сделал попытку классификации кубиков, однако безуспешную. Мы с доктором Найси почувствовали облегчение, когда я от нее отказался и оттолкнул кубики.

— Значит, вот как дела обстоят, — сказал Найси. — Он кивком головы выпроводил сестру и продолжил: — Мы можем перейти к следующему и заполнить формуляры. Какой клинике вы отдадите свое предпочтение? По-моему, лучшая из многих — Лос-Анджелесская: возможно также, что я так считаю потому, что знаком с ней лучше, чем с остальными. Клиника имени Кэзэнина в Канзас-Сити…

— Отошлите меня туда, — с готовностью выпалил я.

— Какая-то особая причина?

— Многие мои близкие друзья вылечились там, — выкрутился я.

Он смотрел на меня, словно подозревая, что причина была более глубокой.

— И у нее хорошая репутация. Почти все мои знакомые, которым действительно удалось избавиться от психического заболевания, лечились в клинике им. Кэзэнина. Не потому, что остальные клиники недостаточно хороши, а потому, что эта — лучшая. Моя тетя Гретхен, которая сейчас находится в «Гарри Стек Салливан клиник» в Сан-Диего: она была первым психически больным человеком, с которым я в своей жизни столкнулся, и, естественно, потом еще со многими, потому что столь значительная часть общества страдает этими заболеваниями, как нам по телевидению каждый день об этом твердят. Был у меня кузен, Лео Рбггис — так он до сих пор где-то в одной из клиник. Мой учитель английского в средней школе, мистер Хаскинс: он скончался в клинике. Пенсионер-итальянец с нашей улицы, Джордж Оливьери: у него были состояния кататонического возбуждения, его тоже замели. Помню своего армейского дружка, Арта Боулза — у него была «шиза», и его отправили в клинику имени Фромма — Райхманна, Рочестер, штат Нью-Йорк. Была такая девушка — Элис Джонсон, мы с ней вместе учились в колледже — сейчас она в клинике имени Сэмюэля Андерсона Третьей зоны в Батон-Руж. И человек, у которого я когда-то работал, Эд Йетс — шизофрения, перешедшая в острую форму паранойи. Уолдо Денджерфилд — еще один мой приятель. Глория Мильштейн, знакомая девушка: она Бог знает где, но болезнь у нее обнаружили, когда она хотела устроиться на работу машинисткой. Специалисты Федерального бюро прибрали ее к рукам… она была маленькая, темненькая, очень хорошенькая, и никто ни о чем даже и не подозревал, пока тест не показал, что у нее отклонения от нормы. И Джон Франклин Манн, торговец подержанными автомобилями, с которым мы были знакомы: тест выявил, что у него шизофрения в стадии распада личности, и его увезли, вероятно, в клинику им. Кэзэнина, так как у него были родственники в Миссури. И еще одна моя знакомая, Мардж Моррисон. Она уже вышла, уверен, что ее лечили в клинике им. Кэзэнина. Все те, кто там лечился, вышли оттуда как новенькие, если не лучше: в этой клинике не просто идут навстречу требованиям закона Макхестона, они действительно излечивают. Или так это мне представляется. Доктор Найси написал в формуляре «Клиника им. Кэзэнина в Канзас-Сити» и я вздохнул с облегчением.

— Да, — пробормотал он, — говорят, в Канзас-Сити неплохо. Президент провел там два месяца, вы знаете.

— Я об этом слышал, — признался я.

Героическая история о приступе душевной болезни у президента в подростковом возрасте, с последующим триумфом на протяжении двадцати лет его жизни, была известна всем и каждому.

— А сейчас, прежде чем мы освободимся, — сказал доктор Найси, — мне хотелось бы немного рассказать вам о типе шизофрении, называемом «Магна Матер».

— Хорошо, — согласился я, — мне бы очень хотелось услышать об этом побольше.

— На самом деле я питаю к данному предмету особый интерес, — пояснил доктор Найси. — Я написал несколько монографий на эту тему. Вам известна теория Андерсона, отождествляющая каждый подтип шизофрении с подтипом религии.

Я кивнул. Точка зрения Андерсона на шизофрению популяризовалась почти в каждому толстом журнале Америки: это была всеобщая мода.

— Первоначальная форма, которую принимает шизофрения — гелиоцентрическая форма, культ Солнца, где оно обожествляется и фактически рассматривается как символ отца пациента. Вы этого не испытывали. Гелиоцентрическая форма — самая примитивная и перекликается с самой ранней из известных религий — культом Солнца, включая великий культ Солнца Римского периода, митраизм, а также ранний персидский культ — культ Мазды.

— Да, — сказал я, кивая головой.

— А сейчас о форме «Магна Матер», которая была обнаружена у вас, — это был всеобъемлющий культ женского начала в Средиземноморье, во времена Микенской цивилизации. Астарта, Кибела, Аттис, после чего, позже — Афина… и, наконец, Дева Мария. Вот что случилось с вами: ваша душа, которая является воплощением вашего подсознания, его архетипом, была спроецирована на окружающий мир, на космос, там была замечена и окружена поклонением.

— Понимаю, — сказал я.

— И это состояние ощущается как опасное, враждебное и невероятно исполненное силы, но все же привлекательное бытие. Воплощение всех противоположностей: оно вмещает в себя абсолют жизни, однако является смертью; всю любовь — однако является холодом; весь интеллект — однако подвержено деструктивному аналитическому стремлению, не творческому по своей сущности, которое тем не менее ощущается как источник творчества в чистом виде. Вот они, противоположности, дремлющие в подсознании, которые доминируют над опытом в целом, присутствующим в сознании. Когда противоположности испытывают напрямую, непосредственно, так, как это происходит с вами, их нельзя ни понять, ни разделаться с ними: в конечном итоге они разрушают ваше «я» и уничтожат его, по той причине, что, как вам известно, являются архетипами и не могут быть ассимилированы вашим «я».

— Понимаю, — сказал я.

— Итак, это сражение — грандиозная борьба сознательной психической деятельности за то, чтобы прийти к пониманию с его собственными коллективными аспектами, с его подсознанием, — и борьба эта обречена на провал. Архетипы подсознания должны испытываться не напрямую, а опосредованно, посредством души, и в мягкой форме, свободной от их биполярных качеств. Чтобы это произошло, вы должны совершенно по-другому относиться к своему подсознанию; при таком же положении дел, как сейчас, вы пассивны и ваше подсознание сильнее вас — это оно принимает решения, а не вы.

— Правильно, — откликнулся я.

— Ваше сознание было обессилено, следовательно, оно более не в состоянии действовать. У него нет власти, кроме той, которую оно черпает из подсознания, а в настоящий момент между ними существует раскол. Поэтому соотношение не может быть стабилизировано с помощью души, — заключил доктор Найси. — У вас относительно слабая форма шизофрении, но тем не менее это все-таки психоз, который необходимо лечить в Федеральной клинике. Мне хотелось бы снова увидеться с вами, когда вы вернетесь обратно из Канзас-Сити: я знаю, что улучшение в вашем состоянии будет феноменальным. — Он улыбнулся мне с искренней теплотой, и я улыбнулся ему в ответ. Он встал, протянул мне руку, и мы обменялись рукопожатием.

Путь в клиннику им. Кэзэнина, Канзас-Сити, был мне открыт.

На формальном допросе при свидетелях доктор Найси представил меня присутствующим, задавшим мне вопрос, существует ли какая-либо причина, препятствующая моей немедленной отправке в Канзас-Сити. Из-за этих сухих формальностей я уже было стал беспокоиться насчет финала моих заключений. Доктор Найси дал мне двадцать четыре часа на завершение моих дел, однако я отклонил его предложение, так как хотел отправиться немедленно. В конце концов мы сошлись на восьми часах. Персонал доктора Найси забронировал мне билет на самолет, а я уехал из Бюро на такси, чтобы вернуться в Онтарио, пока не настанет время отправляться в путешествие на восток.

Я велел таксисту везти меня в дом Мори, где оставил кучу своих вещей. Вскоре мы добрались туда, и я постучал в дверь.

Дома не оказалась никого, я попытался подергать за дверную ручку: дверь не была заперта. И я вошел в тихий, покинутый дом.

Там, в ванной, была кафельная мозаика, над которой трудилась Прис в ту первую ночь. Сейчас она была готова. Я немного постоял, уставившись на нее, поразительную по цветам и рисунку: там была и русалка, и рыба, и осьминог со светлыми глазами из обувных кнопок: она, в конце концов, закончила его.

Один голубой кусочек кафеля расшатался, и я, не повредив, выколупал его из мозаики, оттер липкий раствор с его обратной стороны и положил осколок в карман.

— На случай, если я забуду тебя, — подумал я. — Тебя и твою мозаику в ванной, твою русалку с розовыми сосками, многие твои милые и чудовищные создания, кишащие под водной гладью, в вечной и спокойной глубине… Прис сделала линию над моей головой, на высоте почти что восьми футов — над ней было синее небо, совсем немного неба: в этой творческой схеме оно не играло никакой роли.

И вдруг я услышал, как кто-то стучит и громко топает. Кто-то гнался за мной, однако я не двинулся с места. Подумаешь! Я ждал, и вдруг, тяжело дыша, ввалился Мори Рок: увидев меня, он встал как вкопанный.

— Льюис Роузен, — сказал Мори, — и в ванной…

— Я уже ухожу.

— Соседка позвонила мне в офис: увидела, как ты подкатил на такси и вошел в дом — она знала, что я на работе.

— За мной шпионили, — для меня это не было неожиданностью. — Они все так делают, куда бы я ни пошел. — Я продолжал стоять, держа руки в карманах и глазея на разноцветную стенку.

— Она просто подумала, что я должен об этом знать. Я так и подумал, что это, наверное, ты. — Наконец он заметил мой чемодан и вещи, которые я собрал. — Ты и правда опупел: только что вернулся из Сиэтла, — постой-ка, когда же ты прилетел-то? Кажется, не ранее чем сегодня утром, и уже собираешься куда-то еще.

Я сказал:

— Мне надо ехать, Мори, это закон.

Он уставился на меня, и челюсть у него стала отвисать, наконец он вспыхнул:

— Прости меня, Льюис, я хочу сказать — за то, что я сказал, что ты опупел…

— Да все в порядке, но ты прав. Сегодня я не справился с тестами. Члены комиссии уже меня обслужили…

Закрыв наконец рот, он проворчал:

— Кто тебя туда отправил?

— Отец с Честером.

— Мать твою! Родная кровь…

— Они спасли меня от паранойи. Послушай, Мори, — я повернулся к нему лицом, — ты не знаешь, где она?

— Ей-богу, Льюис, если бы знал, то сказал бы тебе. Несмотря на то что тебя записали в психи.

— Знаешь, куда они меня отправляют на лечение?

— В Канзас-Сити? Я кивнул.

— Может быть, ты ее там найдешь. Возможно, психиатрическая служба уже ее сцапала и отправила обратно, а мне об этом забыли сообщить.

— Ага, может, и так, — согласился я. Он подошел ко мне и огрел по спине:

— Ни пуха ни пера, ты, сукин сын. Я знаю, ты из этого выберешься. Осмелюсь предположить, у тебя всего лишь «шиза» — и больше ничего.

— У меня шизофрения «Магна Матер». — Я полез в карман, достал осколок кафеля, показал Мори и сказал: — Чтобы помнить о ней. Надеюсь, ты не в обиде: в конце концов, дом — твой и мозаика тоже.

— Возьми себе. Возьми всю рыбину. Забирай русалочью титьку, — и он направился к русалке. — Без дураков, Льюис: сейчас мы расшатаем эту розовую штуку и ты сможешь носить ее с собой, договорились?

— Замечательно.

В неловком молчании мы смотрели друг на друга. Спустя некоторое время Мори спросил:

— Как ты себя чувствуешь теперь, будучи шизофреником?

— Плохо, Мори, очень-очень плохо.

— Я так и думал, — так всегда и Прис говорила. Она была счастлива от этого избавиться.

— Моя поездка в Сиэтл — это был первый симптом болезни. Они называют это кататоническим возбуждением, ощущение спешки, ощущение того, что тебе необходимо что-то сделать. Это всегда оборачивается против тебя: ты ничего не можешь сделать. Ты ясно отдаешь себе в этом отчет, тогда тебя охватывает паника и вот он, пожалуйста — психоз. Я слышал голоса и видел… — Я замолчал.

— Что ты видел?

— Прис.

— Господи, — простонал Мори.

— Ты меня отвезешь в аэропорт?

— Да, дружище, конечно. — Он энергично закивал.

— Мне не надо никуда ехать до позднего вечера. Поэтому, может, пообедаем с тобой. Мне не хотелось бы снова встречаться с родными после того, что случилось: мне стыдно, что ли…

Мори сказал:

— Как ты можешь так разумно говорить, если у тебя шизофрения?

— Просто сейчас я расслаблен, ничто на меня не давит, поэтому я могу сфокусировать свое внимание. Вот что такое — приступ шизофрении, — ослабление внимания настолько, что процессы, происходящие в подсознании берут верх и занимают поле боя. Они полностью подчиняют себе сознание — эти архаичные процессы, архетипы, которые у нешизофреников отмирают в возрасте примерно пяти лет.

— И ты думаешь о сумасшедших вещах — ну, например, что все против тебя, а сам ты — центр Вселенной?

— Нет, — ответил я. — Доктор Найси объяснил мне, что так происходит у гелиоцентрических шизофреников, которые…

— Найси? Регленд Найси? Ну да, конечно: согласно закону ты должен был с ним встретиться. Это он с самого начала настоял на лечении Прис: он дал ей тест Выгодского — Лурье с кубиками, лично, в своем офисе. Мне всегда хотелось с ним встретиться.

— Великолепный человек. И очень человечный.

— Ты опасен?

— Только когда у меня помутнение рассудка.

— Значит, я могу покинуть тебя?

— Думаю, да, — ответил я. — Но мы с тобой еще вечером увидимся, здесь, у тебя дома, и пообедаем. Давай часиков в шесть: у нас тогда останется время, чтобы успеть на рейс.

— Могу ли я что-нибудь для тебя сделать? Может, дать тебе что-нибудь?

— Нет. Но в любом случае спасибо.

Мори еще немного походил по дому, потом я услышал, как за ним захлопнулась дверь. Дом снова погрузился в тишину. Я снова был один.

Немного погодя я стал опять неторопливо собирать свои вещи.

Мы с Мори пообедали, а потом он повез меня в своем белом «ягуаре» в аэропорт Буаз. Я смотрел в окно на пробегающие мимо улицы, и всякая женщина казалась мне похожей на Прис: всякий раз я думал так, но было совсем по-другому… Мори заметил, что я чем-то поглощен, однако ничего не говорил.

Персонал Бюро психического контроля заказал мне билет на рейс первого класса, новым австралийским реактивным самолетом «С-80». У Бюро, думал я, действительно масса общественных фондов, им есть что тратить… Перелет занял всего лишь полчаса, и вот мы уже приземлились в аэропорту Канзас-Сити. Не было еще и девяти вечера, когда я вышел из самолета, оглядываясь в поисках служащих клиники, которые должны были меня встретить.

У подножия лестницы ко мне подошли нарядно одетые в яркие, светлые плащи в шотландскую клетку, парень с девушкой. Это была моя группа: в Буаз меня предупредили, чтобы я искал людей именно в таких плащах.

— Мистр Роузен, — выжидательно произнес юноша.

— Совершенно верно, — ответил я, направившись через летное поле к зданию аэропорта.

Они шагали по обеим сторонам моей персоны.

— Холодновато сегодня, — сказала девушка. Я подумал, что им нет еще и двадцати: два юных ясноглазика, несомненно, участвуют в работе ФБПК из чистого идеализма и прямо сейчас выполняют свой героический долг. Они шагали бодро и весело, ведя меня к окну выдачи багажа и забавляя болтовней обо всем и ни о чем… Я чувсвовал бы себя раскованно, если бы при свете посадочных огней не заметил уже, что девушка удивительно похожа на Прис…

— Как вас зовут? — спросил я у нее.

— Джули, — сказала она, — а это Ральф.

— Вы… вы не помните больную, она лечилась у вас несколько месяцев назад, девушку из Буаз по имени Прис Фрауен-циммер?

— Извините, — ответила Джули, — мы оба работаем в клинике им. Кэзэнина всего с прошлой недели. — Она указала на своего товарища: — Мы только что, весной вступили в Корпус Охраны Психического Здоровья.

— Вам это нравится? — спросил я, — оправдала ли эта работа ваши ожидания?

— О, она страшно хорошо оплачивается, — с придыханием ответила девушка. — Разве не так, Ральф? — Он кивнул головой. — Мы не уволимся ни за какие блага мира.

— Вы что-нибудь обо мне знаете? — спросил я, пока мы стояли в ожидании тележки с багажом, чтобы забрать мои чемоданы.

— С вами будет работать только доктор Шедд, — сказал Ральф.

— Он классный специалист, — добавила Джули. — Он вам понравится. И он так много делает для людей: ему столько уже удалось вылечить!

Появились мои чемоданы: Ральф схватился за один, я взял другой, и мы направились к выходу из аэровокзала.

— Понравился мне ваш аэропорт, — сказал я, — я никогда еще здесь не был.

— Его закончили только в этом году, — сказал Ральф. — Это первый, который может обслуживать и внутренние, и зарубежные рейсы, и даже космические корабли: прямо отсюда вы смогли бы улететь на Луну.

— Только не я, — возразил я, но Ральф меня не услышал.

Вскоре мы уже летели над крышами Канзас-Сити на вертолете, принадлежащем клинике. В холодном, свежем воздухе под нами сияли бесцельно миллионы огней — бесчисленные скопления и созвездия огней, и совсем даже не созвездия это были, а всего лишь гроздья…

— Не думаете ли вы, — спросил я, — что всякий раз, как кто-нибудь умирает, в Канзас-Сити зажигается новый огонек?

Ральф с Джули улыбнулись моей шутке.

— А известно ли вам обоим, — спросил я снова, — что произошло бы со мной, если бы не было программы принудительного психиатрического лечения? Я бы уже умер. Все это в буквальном смысле спасло мне жизнь.

В ответ они снова улыбнулись.

— Слава Богу, закон Макхестона прошел через Конгресс, — сказал я.

Они оба торжественно кивнули.

— Вы даже не знаете, что это такое, — сказал я, — испытывать кататоническую спешку, эту горячую, не терпящую отлагательства жажду деятельности. Она заводит вас все дальше и дальше, а потом с вами вдруг происходит нервный срыв: вы знаете, что у вас с головой не все в порядке, вы живете в царстве теней. В присутствии своих отца и брата у меня было сношение с девушкой, существовавшей лишь в моем воображении. Я слышал через дверь голоса людей, обсуждавших нас, пока мы этим занимались.

— Вы занимались этим через дверь? — спросил Ральф.

— Он имел в виду, что слышал, как они там, за дверью, комментируют его поступки, — пояснила Джули. — Голоса, дающие оценку всему, что он делал, выражающие неодобрение. — Разве не так, мистер Роузен?

— Да, — согласился я, — и это была мера моей потери способности общаться с окружающим миром, как вы должны были это объяснить. В одно время я мог с легкостью четко выразить это словами. Так было, пока доктор Найси не предложил мне пословицу о перекати-поле, и только тогда я увидел, какая пропасть разверзлась между моим собственным языком и языком моего окружения. И тогда я понял все горести, постигшие меня до этого момента.

— О да, — сказала Джули, — это шестой вопрос в тесте Бенджамена с пословицами.

— Хотел бы я знать, на какой пословице споткнулась Прис много лет назад, — сказал я, — какая из них дала Найси повод отсеять ее.

— Кто такая Прис? — спросила Джули.

— Думаю, — сказал Ральф, — это та самая девушка, с которой у него было половое сношение.

— Вы попали в яблочко, — сказал я ему, — однажды она была здесь, еще до того, как вы оба прибыли сюда. Сейчас она снова в полном порядке: ее выпустили под честное слово. Она — моя Великая Мать, так говорит доктор Найси. Моя жизнь посвящена поклонению Прис, как если бы она была богиней. Я спроецировал ее архетип на Вселенную: я ничего, кроме нее, не вижу, все остальное для меня нереально. Наше с вами путешествие, вы оба, доктор Найси, вся клиника в Канзас-Сити — все это всего лишь тени.

После того, что я сказал, разговор поддерживать, похоже, было уже невозможно. Поэтому остаток пути мы провели в молчании.

Загрузка...