Куда исчез Филимор? Тридцать восемь ответов на загадку сэра Артура Конан Дойля

ПРЕКРАСНЫЙ И РАДОСТНЫЙ ДЕНЬ

Каждое утро, проходя мимо их квартиры, он слышит запах лимонного пирога; наверное, снова Эльза испекла пирог, думает он, и наверняка в связи с этим Ида скоро потеряется навсегда, исчезнет и начнет доставлять им страдания своим небытием, и что тогда?

"Что тогда?" наступает уже вечером - следовательно, это утро было не "каждым", а вполне конкретным.

- Ида носила синий пуховый платок, желтые цыплячьи носочки и сарафан в разноцветные жирафики, - диктуют они.

- Дорогой, дорогой Ээ! - всхлипывает Анна, обмакивая выпачканные в слезах тоненькие мушиные пальчики в сахарную пудру, оставшуюся от утренних блинчиков с абрикосовым джемом. - Вы должны, должны найти ее, она старенькая, она может выйти за угол и потеряться под колесами грузовика, превратиться в огромную глупую птицу и улететь на северный конец города, чтобы сидеть там под мостом и ждать, пока приплывет баржа, которая никогда не приплывет; нам без нее ох, нам без нее о господи, еще утром она пекла лимонный пирог, а сейчас лежит на дне замерзшей реки и улыбается форелям.

Ээ - полицейский. Он не может игнорировать подобные заявления. Несмотря на то что он точно знает, что именно происходит на дне замерзшей реки, водится ли в этой реке форель (ловили прошлым летом там с сотрудниками златокудрого сазана), вернется ли Ида (в этом месте он хватается за голову потными, пухлыми руками и начинает тоненько рычать) и кто исчезнет следующей, - они вечно исчезают, они вечно теряют друг друга, и это нормально, это жизнь.

- Вернулась, вернулась! - приветствует его Мармла, встреченная на лестнице с букетом фиалок, откуда фиалки, думает он, тоже небось набрали их в замерзшей реке.

- Утром вышла просто как ни в чем не бывало из своей комнаты, - улыбается Мармла. На ее плечи накинут синий пуховый платок. Ээ вымученно улыбается: я за вас так рад, говорит он, так счастлив, ну конечно же, приду на пирог, ну да, одному тяжело и грустно, о да, приду на пирог, приду, скучно разумеется, а у вас там ого-го, балаган, тра-ла-ла, Мармла исчезает наверху, Ээ открывает дверь подъезда и выходит во двор. Идет дождь. Ээ думает: можно гадать по исчезновениям. Например, если следующей исчезнет Цесла - дождь перестанет идти, и целый месяц не будет дождя. С другой стороны, это не очень хорошо для рыбной ловли, - поэтому если пропадет Анна, дождь будет моросить раз в неделю, как раз перед выходными, снова поедем на озеро, может, щука попадется. Постучат в дверь в семь утра с тихим скорбным: "Пропала, куда-то пропала Эльза, пожалуйста, зайдите к нам и составьте какой-нибудь протокол, объявите ее в розыск, сделайте для нас хоть что-нибудь" - жди внезапных заморозков, готовь сани. Что же будет, если потребуют разыскать Мармлу, самую добродушную и музыкально одаренную ("Она так и ушла со своим любимым ирландским свистком, о господи, в каких темных ночных парках она играет звездам грустные северные песни, а если какие-нибудь мальчишки отнимут у нее инструмент и сломают его, она и сама сломается, она ведь и есть самый хрупкий музыкальный инструмент в мире, каждый человек в принципе жутко хрупкий инструмент!"), - возможно, Ээ повысят, и он переедет в другой дом, где под ним не будет жить пять старушек, одна из которых, шестая, постоянно куда-то девается.

Ясное дело, она постоянно куда-то девается, потому что ее нет.

Тем не менее Эмму искали всем двором, - Мармла решила, что Эмму угнал маньяк: "Был такой маньяк, я читала в газете, который угонял старых женщин в рабство, - он держал их, кажется, в подвале и заставлял их вязать и штопать какую-то несусветную дрянь; вроде бы его поймали, но я уверена, несмотря на это он по-прежнему орудует где-то неподалеку; даже если бы его расстреляли, а его наверняка расстреляли, он бы все равно - он бы все равно, - потому что Эмма прекрасно вяжет, и не только вяжет, вообще ее выгодно держать в подвале и заставлять заниматься таким-сяким рукоделием, вы должны забежать к нам посмотреть, посмотреть, посмотреть".

Слово "посмотреть" звучит страшно, потому что у Ээ невыносимо болят глаза от чтения медицинской энциклопедии (он пытался справиться с возложенной на него ответственностью за исчезновения именно таким радикальным образом). Тем не менее по какому-то врожденному добродушию Ээ спускается на этаж ниже, идет длинным, тошнотворным, как послесмертный тоннель, коридором, сидит на кухне и пьет чай, записывая на салфетках показания зеленым фломастером, вместе с тем он наверняка пришел смотреть на рукоделие талантливой, безвременно исчезнувшей Эммы. Оставшиеся пять старушек скорбно раскладывают на его коленях свинцовые, налитые коллективным горем гобелены, вышитые убористыми крестиками портреты лошадей и американских писателей ("Эммочка так любила Хемингуэя, что вышила его в виде африканского царя!") и небольших тряпичных кукол без лиц, будто сошедших с картин Малевича.

Ээ вымученно улыбается и звенит чайной ложечкой. Он, несомненно, их друг. Несомненно, они тоже друзья ему, - у него вообще мало друзей, а они это чувствуют, они вообще все обо всех чувствуют, только самих себя не видят совсем. Раньше у него иногда возникало дурацкое желание сказать что-нибудь искреннее и унизительное. Например: "В прошлый мой визит, когда мы оплакивали исчезнувшую Цеслу и объявляли ее в национальный розыск, Эмма сидела в кресле и вышивала портрет Цеслы неоновыми нитками, и Эмму тогда играла нынешняя Анна, разве нет? А Цесла выглядела как пропавшая Эмма, - ага, получили?" Ээ пытался как-то намекать, но безрезультатно.

- Положите на стол портрет Цеслы, который вышила Анна, - просит он и почти не волнуется, но, увы, поперхнулся, крошка лимонного пирога вылетает из его искривленного в добродушном негодовании рта - аккурат на гобелен с изображением восемнадцати жирафов, "она вообще любила Африку", мямлит кто-то из осиротевшей пятерки; и сарафанчик для Иды в жирафики вышила, еще кто-то бубнит в надломленное ушко из фарфора.

- Вот смотрите! - рисует он над портретом что-то своей серебряной ложечкой (Ида тут же вынимает ложечку из его рук, чтобы он не залил чайными капельками работы пропавшей подруженьки). - Это лицо Цеслы - правильно? В смысле - Эмма вышивала Цеслу, да? Там даже вот вышито внизу "Це-сла", не подкопаешься. А теперь давайте ответим на вопрос: у кого из вас такое же лицо, как на портрете? Родинка на щеке - выпуклая, лимонного цвета (здесь у него изо рта вылетает еще один кусочек лимонного пирога, но уже почти специально, гастрономическая аналогия подкосила впечатлительный организм добродушной полицейской машины). Крашеные хной рыжие волосы, - вы же все седые, да? Одна Эльза последнее время какая-то русоволосая. Получается, что среди вас этого человека нет, правильно? Человек с портрета - пропал! Получается, что пропала Цесла! Но пропала-то (торжествующе обводит их взглядом) Эмма! Что это значит?

- Эмма все чувствовала, - шепчет Ида, самая набожная из шестерых. - И поэтому вышила свой собственный портрет. На добрую память оставшимся.

Ида плачет. Ида задыхается. У Иды - артрит. На прошлой неделе, когда Ида пропала, у нее не было артрита. Артрит был у Мармлы. "Значит, теперь Иду играет Мармла, - думает Ээ. - С другой стороны, разве не Мармла играет Иду?"

Когда Ээ приходит домой, он все записывает - кто в прошлый раз был Идой, кто в позапрошлый, у него для этих случаев заведена отдельная тетрадь. Протоколы и прочие бумаги он выбрасывает в мусорную корзину: он знает, что наутро старушки проснутся заново перемешанными (теперь седенькая с букольками будет Анной, а плачущая Ида проснется старушкой по имени Мармла, обожающей фиалки, игру на ирландском свистке и дешевый мистицизм), пропавшая Эмма неожиданно вернется домой (все решат, что она вернулась ночью, на самом же деле Эммой в собственной же постели проснется вчерашняя Цесла), но на этот раз подружки недосчитаются Эльзы, самой тихой и доброй из них.

Эмма, Мармла, Эльза, Цесла, Ида и Анна. Все листы тетради расчерчены на шесть узеньких вертикальных полос. Ээ считает, что старушки сошли с ума. Старушки уже давно живут в этой квартире впятером - три из них, как ему помнится, друг другу кузины, еще две - чьи-то стародавние подруги, возможно, когда-то забежавшие на чай побалагурить; остаться в гостях навсегда - обычное дело в таком возрасте. Держатся они прекрасно: пекут пироги, слушают радиоприемник и смотрят по телевизору передачи о животных и черно-белые фильмы про инопланетян, иногда высаживают в садике около дома цветы или поливают деревья, отлично варят кофе и очень тепло относятся к Ээ. Они интеллигентны, они не расспрашивают его, почему он живет один и был ли он когда-нибудь раньше не один; с ними можно побеседовать о Боге или о книгах Достоевского, что для Ээ по сути одно и то же; они прекрасно следят за собой и деланно хихикают от неповоротливых комплиментов Ээ. Они ему очень нравятся. Возможно, он ценит их дружбу даже больше еженедельных выездов на рыбалку с сотрудниками. Тем не менее старушки сошли с ума.

Потому что их iпятероi, а они думают, что их шестеро.

И несмотря на их практически ежеутренний обмен ролями, именами и даже функциями (лимонный пирог авторства Эльзы в образе худышки с буклями ничем не уступает лимонному пирогу Эльзы-следующего-дня, толстенькой плаксивой брюнетки, которой раньше была, допустим, Ида), они обладают фиксированными именами: Ээ видел, как они ходят получать пенсию, у каждой есть свой собственный паспорт с именем. Или они ими меняются? "Покажите мне паспорт пропавшей Иды", - говорит он невыносимо звонким апрельским утром, размешивая в кофе густую, гигантскую каплю малинового меда, наваренного свежепропавшей утренней жертвой, как мы теперь понимаем, на прощание, из своего скорбного чувства предвидения и некоего количества цветов и ягод. "Она ушла с паспортом", - поджимает накрашенные гуашью губы вздорная, задумчивая Эльза, на этой неделе живущая исключительно телесериалами (гуашь осталась со вчерашнего вечера, когда все пятеро - ох, простите, милые подруги мои, - шестеро, шестеро, шестеро, шестеро, шестеро, шестеро - играли в театр и показывали осоловевшему от круглосуточной весенней рыбалки Ээ какие-то надуманные батальные сцены из, уверяли они, Шекспира). Если уж человеку суждено пропасть, думает про себя Мармла, то он пропадает вместе с паспортом, какая ирония судьбы. Ее мысль бьется, как крошечная птица, в чашечке Ээ, и он выпивает ее до дна, морщась от ощущения какой-то бесхитростной, абсолютной в своей искренности, ложности всего происходящего.

Ээ раскланивается с ними в подъезде и обещает непременно найти Иду-медиума, Иду-кудесника, мучающуюся предчувствиями скорой смерти Иду найти где-нибудь на пустынном хайвее, растерзанную воображаемыми танками. Ему неловко из-за того, что он спрашивал Идин паспорт. Разумеется, понимает он, на их реальную жизнь эти паспорта никакого влияния не оказывают. Скорей всего они вынимают их из пыльных чайных шкафчиков исключительно в честь пенсионных праздников и, не сверяя фотографии, все впятером выбегают из дома, облаченные в парадные белые шляпы, сплетенные кем? Кто из них лучше всех плетет пляжные шляпы? К черту, Ээ не может вспомнить, они ему предельно симпатичны, но кто из них сегодня кто, а кто из них сегодня исчез навсегда - вещи, которых он не в силах уразуметь.

Да и всю вышеописанную концепцию, если честно, он выводил на протяжении целого года. До этого ему казалось, что:

а) старушки затеяли какую-то веселую игру в исчезновение;

б) у них старческая амнезия (версия очень вероятная: на его дурацкие, как он потом понял, шутки в духе "А вы помните, как на прошлой неделе Эльза уже пропадала в качестве больной артритом и мучающейся от оторвавшегося тромба бабушки-смертницы?" они смертельно обижались - смотрели на него такими цепкими, возмущенными лицами, что Ээ даже опасался, что они в отместку начнут пропадать парами-тройками);

в) кто-то из них на самом деле исчез, и пора бить тревогу (к счастью, эта теория продержалась крайне недолго);

г) он в принципе очень одинок; возможно, ему следует завести собаку, невесту или аквариум с говорящими червями;

д) про червей он написал предыдущей ночью, когда был очень пьяный, - ездили на озеро наблюдать нерест, что-то пили, жгли костер, а потом все разъезжались, уже утром, к своим женам и детям, и притворно злились: вот мне моя задаст, а! А мне ничья не задаст, записал Ээ той ночью прямо под червями, мне ничья - в смысле, я сыграл с небытием в какую-то нехорошую игру, и теперь ничья, мне полная ничья.

Закончилось все это в конце апреля, в день рождения Шекспира. Ида тогда собиралась ставить небольшой домашний спектакль "Жить и умереть в один день" по собственному сценарию, интерпретирующему жизнь и увлечения великого британского драматурга (Шекспиром и театром в принципе увлекались то Ида, то Цесла, с опасным безразличием и даже каким-то бесшабашным задором меняясь творческими биографиями). По всему подъезду были расклеены афиши, которые Ээ помогал Иде раскрашивать и украшать бумажными цветами (Ида - специалист по бумажным цветам, записал он перед сном в своей тетради, в разбухших хитросплетениях которой он уже не пытался разобраться, но по привычке записывал всю информацию о новых привычках и интересах своих туманных, непостоянных подруг) в ту ужасную ночь, когда Мармла пошла в магазин за скотчем и пропала навсегда (в данном случае "навсегда" обозначало душный, опасно августовский вечер 22-го апреля). "Навсегда в любом случае длится один-единственный вечер, просто этот вечер никогда не заканчивается", - записал он чуть ниже, зная, что никогда не перечитает ни одного собственного слова, и лег спать, распахнув все форточки.

А утром исчезла Эмма.

Хотя вообще-то по всем правилам была очередь Анны.

Что-то здесь не так, понял Ээ, когда пришел к ним на кофе и узнать, как дела со спектаклем и много ли соседей пожелало приобрести билет (цена была символическая - какие-то фрукты, возможно, конфеты или дешевый грушевый чай в пачках, продающихся за углом на восточном базарчике).

"Эмма ушла и..." - подумал Ээ, но Эмма не ушла, Эмма была здесь, рядом, он чувствовал ее хрипловатое дыхание (когда-то Эмма злоупотребляла курением трубки), но не понимал, где она сейчас, кто из них Эмма, и это неожиданное неумение отличить, разобраться, его подкосило, как предательство.

"Прекрасный, замечательный день!" - напевала Цесла (???), копошась у плиты.

- Эмма ушла? - тихо спросил он, трогая ладонями скатерть.

Они загалдели, никто не ушел, вы что, мы все тут, все в порядке, дорогой Ээ, вот, собственно, и печенье готово, это, между прочим, именно что Эммочкино фирменное печенье в виде различных птиц, она в юности была орнитолог, а потом стала просто любитель птиц, такое иногда случается, когда мы предаем свои научные интересы, мы потом обречены их до глубокой старости выпекать, грустное дело, да.

Ээ почувствовал, что ему не хватает воздуха.

- Давайте выйдем, прогуляемся, сходим в парк, - сказал он умоляющим голосом. - Давайте выйдем, ну пожалуйста. Давайте выйдем, и вы все поймете. Пойдем в парк, в парк кормить уток, вы ведь без меня часто ходили все вместе кормить уток, а теперь вот и я с вами пойду, давайте пересыплем печенье в кулек и пойдем, потому что я все понял, я наконец-то все понял, но мне надо показать, показать...

Его никто не слушал. Старушки на удивление быстро собрались, похватали разноцветные сумочки и весенние шляпы и, заполнив каменное русло подъезда своим тихим щебетанием о том, какой сегодня прекрасный, замечательный день, высыпались на улицу, как янтарный песок.

Ээ вышел последним. И снова почувствовал, что задыхается.

- Итак, - начал он, - вот что я вам скажу. Посмотрите сейчас на меня внимательно. И на себя тоже посмотрите. Пускай вообще каждая посмотрит на ту, которая стоит рядом, и можно даже не думать об именах, это не важно. И не притворяйтесь, очень прошу. И я ведь, я ведь хочу вам помочь, потому что я ВАМ же это пытаюсь как-то объяснить. Спокойно. Спокойно. (На самом деле, он сам себе говорил "спокойно", испытывая невыносимое желание упасть на асфальт и начать грызть его и перебирать его руками как некую монолитную драгоценность.) Я все понял. Вот в чем дело, хорошие мои. Я все понял. Про эти исчезновения и вообще. И почему вас всегда пять, а надо, чтобы шесть. И вообще шесть. Действительно, шесть. Вот сейчас давайте, давайте я вам покажу: вот Анна, так? (Кивок.) Вот - Ида, правильно? Я хорошо знаю Иду, вот она (кивок). Цесла, милый дружочек мой, это ты (кивок). Мармла, привет, это ты (кивок). Эльза держит в руках кулек с печеньем, разумеется (кивок). Пять. Все. Посмотрите по сторонам. Вас пятеро. А где Эмма? Эмма где, спрашиваю я вас?

Старушки просияли и даже умолкли на несколько секунд, прогремевших в сознании Ээ подобно трубе Судного дня (ему даже стало немного неловко), и вновь принялись щебетать: ой, а мы-то забыли Эммочку, какая чушь, совсем не обратили внимания, а Эммочка, видимо, не успела собраться, как странно, выходила же вместе с нами вроде бы, в коридорчике вместе толклись, надевала эти свои глупые синие сандалеты, которые у нее еще со времен Первой мировой, солдат какой-то подарил, или сменяла на кулек сахару у спекулянта какого-нибудь, она всегда самая предприимчивая была, из любой ситуации выкручивалась, видимо, она шаль найти не может, ветрено же, мечется сейчас по дому и ищет шаль, мы сейчас за ней сбегаем (скрип двери подъезда).

- Нет. Не надо, - сказал Ээ, понимая, что говорит что-то бесповоротно страшное, возможно, самое страшное, что он вообще когда-либо говорил. - Я сам схожу за ней. Подождите пять минут, хорошо? Я сейчас сбегаю за Эммой - наверняка она и правда ищет шаль - и вернусь. А вы подождите.

Ээ вошел в дом. Поднялся по лестнице. Зашел в квартиру старушек (действительно, она даже не была заперта, будто кто-то и впрямь остался там, внутри). Прошел через все комнаты. Никого. Заглянул в кладовку - нет. Спальня. Ээ заглядывает в спальню, закрывает дверь. Потом снова заглядывает в спальню, снова закрывает дверь. Потом говорит: "О господи". Потом говорит "ох" - и заходит в спальню зажмурившись.

На кровати лежит что-то не совсем понятное. Скорей всего, это и есть Эмма, - но понять довольно-таки сложно, потому что Эмма, возможно-Эмма, скорей-всего-Эмма пришла в относительную негодность. Прекрати врать себе, думает Ээ, в абсолютную, в абсолютную негодность. Эмма лежит здесь уже давно, - боюсь, страшным шепотом думает вслух Ээ, уже несколько лет лежит. А ведь надо вызвать полицию, понимает Ээ. Ну, по сути, я ведь и есть полиция, вдруг вспоминает он, и его начинает трясти. Стараясь не смотреть на то, что, несомненно, и есть Эмма, и стараясь не думать о том, как им это удалось, Ээ подходит к окну. Его душат слезы, - видимо, из-за слез ему так тяжело, невыносимо тяжело дышать.

- Я подозревал, что все именно так, - сказал он Эмме. - Это же проще простого - шесть и пять. Шесть минус один - будет пять. Но когда при этом вас по-прежнему шесть, можно эти шесть довольно-таки просто включить в пять, только соблюдать какую-то очередность. Я по очередности этой вас и вычислил, понимаешь? Правда, я не подозревал, что все вот так вот грубо и прямолинейно: уложили, заперли, не хотели прощаться, остались все вместе, неразлучные и прекрасные. Эмма, ты меня слышишь? Слышу, сказал он вслух. Точно? - переспросил он. Точно, ответил он. Я ужасно одинок, говорит он Эмме. Мне смешно это слушать, говорит он. Он пожимает плечами и выходит из комнаты, запирая дверь на спрятанный под ковриком ключ.

Эльза, Ида, Цесла, Мармла и Анна видят Эмму, выходящую из подъезда, и говорят ей:

- Прекрасный, радостный день!

- Прекрасный, радостный день, - повторяет Эмма. - Девочки, вы уж извините. Я просто шаль искала - копалась, копалась, все перерыла, нет шали, а потом поняла, что шаль-то эту мы еще прошлой весной выкинули, ну и вышла вот просто так.

Эмма спрашивает у остальных старушек, куда делся Ээ, который так зазывал их на эту прогулку, а теперь куда-то делся. Старушки объясняют, что Ээ вернулся в дом за ней, за Эммой, но Эмма-то теперь вот тут, здесь, а Ээ куда-то запропастился.

Они ждут его десять, пятнадцать, двадцать минут. Через час Мармла начинает задумчиво теребить пальцами края своей оранжевой шляпки.

- Ээ пропал, - говорит она. Все с ней соглашаются: вот незадача, был такой обходительный, такой внимательный, настоящий друг, всегда выслушивал, всегда все запоминал, смешной такой, пухлый, добрый и одинокий, но при этом была в нем какая-то внутренняя твердость, какой-то стержень был, а теперь вот нет ни Ээ и этого стержня, теперь этим стержнем, наверное, кто-то пишет романы и повести в сумрачной книге небытия, а сам Ээ, - а где он сам, собственно?

Проходит еще час. Они поднимаются в квартиру, старательно обыскивают каждый ее угол, потом заходят в квартиру к Ээ (какой он доверчивый, грустят они, даже квартиру не запирал), бродят по комнатам, читают пресловутую тетрадь с его записями, вспоминают, как им было хорошо всем вместе, когда они сидели на кухне и пили чай с лимонным пирогом, но, как ни прискорбно, Ээ куда-то запропастился, придется признать невероятное и пойти, как и договаривались, все вшестером в сад кормить уток печеньем.

- Как это страшно, как это нереально! - хныкала Анна всю дорогу, притворно хромая на правую, более юную ногу. - Пропал, исчез, сгинул! Я теперь боюсь, что мы его вообще никогда в жизни не увидим!

Анна оказалась права: они больше никогда не видели его, но как-то достаточно быстро пережили эту трагедию неожиданного исчезновения, потому что на этом все исчезновения в принципе закончились. Каждое утро по их огромной летней квартире распространялся ослепительный запах свежего лимонного пирога, и каждый день, каждый их новый день был по-настоящему прекрасным и радостным.