Кто я

Другая она

В этот день почему-то люди хихикали больше обычного. Нас привели в столовую вне плана. Хоть я не веду счет времени, но я понял это. Хотя бы потому, что обычно нас кормят перед работой, а тут – после.

Мы стояли в очереди и ждали. Я открутил затычку и приготовился к приему пищи. Но почему-то все было так долго, а дышать без затычки во рту было трудно. Я начал вкручивать ее обратно. Один из людей ударил меня по руке:

– Стоять смирно!

Я стоял без затычки смирно и ждал. Я помню эти моменты: откручиваешь затычку и сразу становится трудно дышать. И почему так сделано? Любая функция машины должна быть чем-то оправдана. Чем может быть оправдано это?

Я с трудом дышал, в голове слегка мутилось. Я снова хотел вкрутить себе затычку, но помнил, что мне сказал человек: «Стоять смирно!»

Наконец, нам дали пищу. Это была не та кашица, которую мы ели обычно. Эта пища была больше похожа на простую воду с каким-то привкусом. Я подождал, когда в меня ее вольют, затем уберут шланг, потом я вкрутил затычку и только тут почувствовал себя лучше.

Кто-то похлопал меня по руке:

– Желаю хорошенько повеселиться!

Я не знаю, что он имел в виду. Разве он не знал, что машины веселиться не умеют? Зачем он это сказал?

Я побежал домой. Слышал, как он сообщил кому-то по рации:

– Семьсот четырнадцатый готов!

Обычно если от меня требовали какую-то работу, то сообщали, что я должен делать. А здесь объявили, что я готов, а к чему – не сказали.

Я бежал по Корпусу домой и слушал свое дыхание. Оно было странным, не таким, как всегда. И удары таблички о тело были какими-то другими. Я прислушался к ним и вдруг понял, что к ним примешивается еще один звук: сердцебиение. Почему-то сегодня оно было особенно сильным. И я понимал, что это связано все в одну цепочку. Нас покормили после работы, нам влили не кашицу, а воду, нас приготовили к чему-то, нам пожелали хорошенько повеселиться.

Но это было совсем не весело. Кровь гудела где-то в голове, сердце стучало, как в плохом моторе. Мне казалось, что меня испортили. Как недавно оборвался канатик в подъемнике и его пришлось заменять.

Но я не представлял, как можно заменить у меня одну деталь на другую. Я выглядел более цельным, чем грузовик. И если я испортился, то, скорее, меня спишут и уничтожат, потому что я в таком состоянии не смогу делать свою работу. Только мне почему-то очень не хотелось, чтобы меня уничтожали.

С этими мыслями я прибежал к себе домой. У дверей меня уже поджидали несколько человек.

– Слушай, семьсот четырнадцатый, – сказал один. – Ты сейчас заходишь, достаешь свой член, пихаешь куда надо. И можешь не выходить из комнаты, пока не кончишь, понял? Или я тебя совсем перестану уважать как мужчину!

Я понял только, что творится совсем что-то неладное. Я вошел в комнату. К моей кровати была привязана Другая Она. Она сильно отличалась. Казалось бы: точно такая же, как и другие машины, сделанные из плоти. Но она была особенная. Она кричала и рвалась. Ее тело выгибалось на моей кровати. Еще немного, и она разорвала бы путы. Но самое главное: у нее не было затычки. У нее не было даже отверстия, куда вставляется затычка. Именно поэтому она и могла кричать. И это было очень громко.

Я остановился на пороге. Казалось, сердце сейчас разорвется на части. Меня всего трясло, как машину со сломанными амортизаторами.

Человек толкнул меня в спину:

– Делай, что тебе говорят!

Я сделал, что мне говорили.

Сердцебиение начало проходить. Туман перед глазами спал. Я стал больше соображать. Я услышал, что Другая Она не просто кричит что-то, а твердит одну фразу:

– Ненавижу, ненавижу тебя!

Я слез с нее. Похоже было, что я сам себя ненавижу. Реальных причин для этого не было. Я всего лишь сделал то, что приказали мне люди. Я был уверен, что и ей приказали то же самое. Только я не сопротивлялся, а она сопротивлялась. Зачем она это делала?

Но Другая Она не была такой же, как все машины, сделанные из плоти. И больше всего ее отличало не то, что у нее нет затычки. А то, что она могла говорить и чувствовать. Еще она могла сопротивляться.

– Вот молодец! Умница! Молодца! – говорили мне люди, входя в мою комнату.

Я посторонился, чтобы им не мешать. А может, просто отошел, чтобы быть от них подальше. Я смотрел, как Другую Ее отвязывают от моей постели. Слушал, как они говорят и ей:

– Орала, будто девственница. Вот дикарка! Ну, ничего же плохого не произошло, так ведь?

Но я понимал, что произошло сейчас что-то очень плохое. И к этому был причастен я. Каким образом так получилось? Что я должен был сделать на своем месте? Что вообще происходит в жизни?

Если даже машина задается такими вопросами, то люди должны и подавно. Только сейчас я не был уверен в том, что я машина. Я же видел, что я был такой же, как Другая Она. А Другая Она мало походила на машину. Она была больше похожа на живую, она вела себя, как живая.

Но ведь не может быть, чтобы я тоже был живой. Я же знаю о том, что машина и сделан для того, чтобы обслуживать людей.

То, что я только что сделал, было очень плохо. Но я же не виноват. Я всего лишь выполнял то, что потребовали от меня люди. Я должен их слушаться. И все же… Неужели во мне не было ни капли желания сделать это самому?

Другая Она уже не просто кричала, она задыхалась. И я прекрасно понимал почему. По той же самой причине, что и я задыхаюсь, когда открываю в столовой затычку.

Я молча смотрел, как ее отвязывают от моей постели, волокут куда-то за руки и за ноги. Она кричала, задыхалась, сопротивлялась.

– Давно б уже сознание потеряла, а то орет, дура, – сказал один из людей.

Они проволокли ее мимо меня. Дверь захлопнулась. Я остался в комнате один. Мне было только слышно, как кричит из-за двери Другая Она.

Я подумал, что такая ситуация уже была. Когда в моей комнате жила Она, она взяла и убежала. Я хотел побежать за Ней, но не стал. А должен был. И сейчас я тоже должен не стоять тут, как дурак, и не слушать крики из-за двери. Это делать было просто невыносимо.

Я открыл дверь и побежал за ними. Люди не обращали на меня внимания. Они волокли Другую Ее по коридору.

Я хотел что-то сделать. Но я не знал, что я могу, как можно помочь. Поэтому я всего лишь бежал следом.

– Тяжелая, тварь! – сказал один человек.

– Мы не доволочим ее до кабинета. Давайте обработаем ее тут, – ответил второй.

Они дружно отпустили ее. Она упала. Мне хотелось броситься к ней и помочь подняться. Но я понимал, что этого нельзя делать. Она стала подниматься сама, но в это время один из людей вытащил какой-то странный прибор. Это заставило меня остановиться и стоять не двигаясь. Такое ощущение, что я уже видел такой прибор.

Время словно замедлилось. Я вперед знал, что произойдет, чем оно происходило на самом деле.

На Другую Нее наставили этот прибор. И я знал, что на меня точно так же его наставляли. Человек нажал на рукоять. И я знал, что такое уже было со мной.

Из дула вырвалась какая-то волна голубоватого цвета. С шипением и потрескиванием она вылилась на Другую Нее. Та закричала еще громче, ее тело выгнулось, она стала трястись.

Я смотрел на это, и меня тоже трясло, хотя волна на меня не попадала. Но я чувствовал, как будто бы на меня прямо сейчас наставили этот прибор и обрабатывали волной. Я знал, что это очень больно. Я видел, что это больно Другой Ей. И мне тоже было больно, и это было не просто воспоминание из прошлого. Я снова ощущал эту боль. Я практически терял сознание. В тот раз я точно его потерял. И я знал, что его потеряет и Другая Она. И с этих пор она перестанет быть человеком и станет машиной. Такой же, как я.

Я слышал слова, которые говорил ей человек. Я мог бы и не слушать их, так как точно знал, что они говорят в таких случаях. Я помнил это.

– Ты никто. Ты машина. Ты сделана для того, чтобы обслуживать людей. Сама ты не представляешь никакой ценности. Ты должна делать только то, что тебе приказывают люди. Ты меня поняла? Ты никто. А сейчас ты забудешь обо всем, что я сказал. А когда очнешься, то будешь только выполнять приказы.

Другая Она потеряла сознание. Крик прекратился, ее тело обмякло. В ту же секунду я почувствовал, что сам сползаю по стеночке вниз.

Стало тихо. Когда люди выключили прибор, прекратилось и потрескивание, которое он издавал.

– Готова, – объявил один человек.

Я тоже был готов. Лежал в нескольких шагах от них практически без сознания.

– Теперь волочь ее будет легче, – сказал второй человек.

– Ее нужно к врачу, чтобы вставил ей затычку в рот.

– А с этим что делать?

Они показывали на меня. Я был ко всему безучастен. Меня не волновала собственная судьба. Меня больше вообще ничего не волновало.

Один из людей присел ко мне, приподнял мне веко.

– Ничего не понимаю. Кажется, он без сознания, – сказал он и обратился к другому: – Ты попал в него излучением?

– Дурак, что ли? – выругался второй. – Я обрабатывал эту стерву, а не его.

– Может, попал случайно?

– Он лежит в другой стороне.

– Может, излучение как-то отрикошетило и попало на него?

Меня затормошили за плечо.

– Эй, ты, вставай! Чего разлегся?

Я не шевелился.

– Может, его тоже на всякий случай обработать? – спросил один.

Мне не было дела до того, обработают меня или нет. Я лишь воспринимал то, что происходит вокруг, но не анализировал.

– Слишком часто нельзя, сдохнуть может. Какой у него номер?

Человек закопошился у меня на груди, стал проверять табличку.

– Семьсот четырнадцатый.

– Семьсот четырнадцатый? Сейчас посмотрю…

Он склонился над каким-то прибором, а потом сказал:

– Он был обработан три дня назад. Говорю же: сдохнуть может, если слишком часто. А если он сейчас этого хлебнул…

– Как бы он хлебнул? Говорю же: я обрабатывал бабу, а не его. Излучение не может до такой степени менять угол наклона. И отрикошетить тоже не могло.

– Ладно, черт с ним. Давайте просто дотащим его до комнаты и бросим там. Где его дом?

Меня взяли с двух сторон под мышки и поволокли по коридору. Я видел, что Другую Ее также волокут, только в другую сторону. Было неприятное ощущение в ягодицах, когда их волокли по шершавому и холодному полу. Я понял, откуда у меня была боль в ягодицах эти дни. Меня уже таскали вот так по коридору после какой-то обработки.

Когда меня волокли мимо урны с мусором, я специально выгнул ногу так, чтобы задеть по ней. Это было единственное, на что я был способен.

Хлопнула моя дверь. Люди сделали последний рывок и заволокли меня в мою комнату.

– Затащим его на кровать?

– Да ну, тяжести такие таскать. Лучше пусть валяется на полу.

– Проснется утром и не поймет, что случилось.

– Эти тупые твари и так ничего не понимают.

Дверь захлопнулась. Удаляющиеся шаги по коридору. Я остался один.

Смертная тоска. Такая тоска, что не хочется думать, чувствовать, мыслить. Картина мира прояснилась. Все встало на свои места. Но это было так сложно принять, что я не мог этого сделать.

Я привык считать себя машиной. Я думал, что знаю об этом. А это была ложь. Это были чужие мысли. И даже те, кто говорил их, понимали, что это ложь. А я им верил.

Мне говорили, что я сделан на благо людей. Я все думал, как же я мог быть сделан? Теперь я понимал это. Люди ловили нас – живых и разумных существ – и делали себе из нас машины. Они просто уничтожали в нас душу, индивидуальность, характер, желания. Оставалось только тело, способное выполнять всякие функции. Но тело без души не живет. Все равно как кусок мяса, который я однажды вытащил из помойки и съел. Тело может подчиняться только душе. А раз ни одна здравомыслящая душа не желала бы подчиняться людям, они калечили эти души. Они ставили на конвейер это дело. Как много рабов они сделали себе из нормальных, живых и мыслящих людей!

У меня бы, может, мурашки пробежали бы по коже. Но не было сил их чувствовать. Это было состояние полной апатии, всемирной тоски, от которого не отделаться. Оно заглушает все другие чувства. Ты думаешь, что мог бы почувствовать что-то, но на деле не можешь.

Я лежал в комнате на полу возле кровати и думал. Живое существо не может не думать. Оно не может выкинуть из головы плохие мысли. Эти мысли, если были бы материальны, могли бы раздавить меня всего полностью. Я физически чувствовал тяжесть от них.

Это была невыносимая ночь. Это была самая кошмарная ночь в моей жизни.

А утром все началось с начала. Я бежал на работу, слушал дыхание и стук таблички. Теперь я понимал, что меня всегда привлекало в моем дыхании. Оно было неестественным. Раньше я дышал совсем не так. Когда я был свободным, во рту у меня не торчало дурацкой затычки. У меня был рот, и я мог говорить. И дышал я мягче и тише. Но люди не просто обработали меня излучателями. Они впаяли мне в рот железную трубку, вкрутили затычку, и через нее мне приходится дышать. Поэтому звук такой громкий, это и привлекало мое внимание.

И таблички раньше на мне не было. Я мог бегать по лесу, и ничего не бренчало на моей груди.

Лес – он был такой же, как приснился однажды во сне. Эти краски, солнце, зелень – это было не плодом моего воображения, это были далекие воспоминания о том, что я раньше имел.

Я работал так же, как и всегда. Ждал экскаватор, ехал к контейнерам, ссыпал руду. Но все мои мысли были заняты тем, что я узнал вчера.

Только как дальше с этим жить? Тяжесть была неимоверная. Она так давила на плечи, что я сгибался под ней.

Я смотрел на жизнь другим глазами. Теперь я видел то, что действительно происходит, а не то, что мне внушали с помощью излучателя. Я видел, что люди ненавидят рабов. То и дело было слышно:

– Ну ты, тварь, пошевеливайся!

– Эти тупые уроды сегодня плохо работают!

– Какой номер? Надо взять его под контроль!

Я знал, какой контроль они имеют в виду: обработать раба излучателем, чтобы сделать его более тупым и более послушным.

Почему я раньше не замечал многих вещей, которые сейчас были видны? Люди ненавидели рабов. Они говорили об этом. Если бы рабы действительно были машинами, их не за что было бы ненавидеть. У меня сколько угодно мог ломаться грузовик. Сколько угодно долго мне приходилось ждать экскаватор. Но ненавидеть за это машины? Это было просто глупо. Невозможно испытывать ненависть к предметам. Ненавидеть можно только живых существ и то, что с ними связано. Ни один человек не пнул грузовик по покрышке и не сказал: «Тупой урод сегодня плохо работает!» Подобное отношение у них было только к рабам, таким же, как я. И надо быть недалеким, чтобы не увидеть и не понять это.

И все же работать было лучше, чем прибежать после домой и сидеть там одному, маясь от одиночества и накативших мыслей.

Как только я представлял, что изо дня в день я буду делать одно и то же, мне становилось плохо. Я и раньше делал одно и то же, но тогда я не знал, что я живой. Я считал себя машиной и думал, что это нормальный ход вещей. Но теперь я понял, что творится в мире. Я не был согласен со всем этим. Но разве я мог изменить что-то?

Я сидел в своей комнате на кровати и снова вспоминал, как Другую Ее обрабатывали излучателем. Тогда один человек сказал про меня: «Он был обработан три дня назад». Я не помнил этого. Не удивительно, если во время обработки тебе внушают: «Сейчас ты забудешь обо всем, что я сказал. А когда очнешься, то будешь только выполнять приказы». Я не помнил, но я заметил, что произошло что-то. Я заметил какие-то странности, несостыковки. Я видел, что у меня изодраны руки, ягодицы и посажен синяк на коленке. Люди очень плохо делали свою работу. Они оставляли улики, как будто бы специально, чтобы можно было заметить. Вчера они не затащили меня на кровать, а оставили на полу. Это тоже могло вызвать подозрения.

Люди совсем потеряли страх. Они называли рабов «тупыми тварями», а сами умом не отличались. Все сходило им с рук, они оставались безнаказанными. Зачем им было выполнять свою работу чисто? Они делали ее как попало. Другую Ее не дотащили до кабинета врача, а обработали прямо в коридоре. Это могли видеть не только я, но и другие люди и рабы, кому смотреть на это не желательно.

Мне казалось, что я ненавижу людей. Они отняли самое ценное, что у меня было: меня самого. Может, многие считают, что самое ценное на свете – это жизнь. Это не так. Жизнь можно сохранить, но когда ты порабощаешь кого-то, ты отнимаешь у него гораздо больше, чем жизнь.

Было время, когда я вместе со своими соплеменниками жил на природе, в лесу. У меня был кто-то, кого я любил. У меня были цели, к которым я стремился. У меня была свобода выбора.

Потом пришли люди. Они могли бы быть очень гуманными, если бы изнасиловали наших женщин и убили всех мужчин. Они были бы очень гуманными, если бы сожгли дотла наши деревни и надругались над детьми. Они были бы очень гуманными, если бы уничтожили под корень всю нашу цивилизацию.

Они сделали хуже. Они поработили нас, искалечили наши души, превратили их в ничто. Они лишили нас памяти, желаний, стремлений. Они отняли у нас нас самих.

Хуже этого я не мог бы ничего себе представить.

Как жить дальше, я просто не знал.

От меня тут мало что зависело. Вся моя жизнь была расписана без меня. Было даже смешно, что я задаюсь таким вопросом: как жить дальше. От меня требовалось работать. Все. Другого выхода не было.

Только как можно было все это вынести?