Кто ты, Эрна?

Глава первая Подвижки грунта

Город наш А — южный. Конкретнее не напишу. У классиков — город N, латиницей. А у меня А — хоть латиницей, хоть русятницей — всё едино.

Ну так вот. Город наш большой. Не Москва, не Питер, но большой.

Центр города — холм. На холме — старый город, осаду держал в стародавние времена от татаро-монгол. Татары до сих пор с нами — по внешности горожан сужу. А монголов что-то не видать. Татаро-монголы крепко у нас обосновались лет так шестьсот назад, может семьсот, надо погуглить. В Москву только за данью наезжали, а у нас тусили, то есть жили, я хотел сказать. Юг на то и юг. Степи, степи — пространства.

В девятнадцатом веке вокруг холма строительство началось. Улицы мостили, рынки, там, разные. Рыбный рынок — обязательно, как же без него. В двадцати километрах от нас река, приличная такая река, тоже А её назовём. Ну понятно река — приток реки В, а река В в море К впадает — как поётся в одной старинной песне. Ну и вот от старого города, который на холме, во все стороны лучи проведём, как из центра. И вот по лучам этим всё дальше и дальше застройка, строительство жилищное. Понятное дело, луч самый северный, то есть реально прямиком на север идёт дорога, на этом луче — кладбище, поэтому его особо не застраивают. Кому нужен вид из окна на кладбище? Только каким-нибудь отморозкам. Кладбище когда-то, с самого начала, за чертой города стояло. Я как представлю, что древние наши предки на телегах туда своих покойников везли по бездорожью, на колёсах без шин — тряска, мне прям плохо становится, мутит. Прям внутренностями эту тряску чувствую. Далековато по тем временам от города хоронили. Чумы, что ли, боялись, не знаю.

Южная часть города, где я живу, — район развлечений и увлечений, секций, спортклубов, магазинов. Юг — для тех, у кого деньги есть. Север — рабочие районы.

В городе у нас жить вполне себе реал. К нам многие приезжают оттуда, где жить вообще несносно. Ну, там, работы нет, шнырики буянят, алкаши-наркоманы. У нас тоже буянят, но по ночам и в специально отведённых местах, районах. В целом город спокойный, полиции много, следят.

В городе у нас много чего. Институт пищевой, по новому универ, два колледжа, спортшкола гандбольная, секции, танцы, курсы кройки и шитья, рыбный завод и завод по переработке плодоовощной продукции. И те и те консервы гонят. А рыбный ещё и другой ассортимент, всё, начиная от деликатесов под вакуумом — технология упаковки у немцев закуплена. Фуры, фуры, наш город наводнён фурами… Папа мой дальнобойщик, на Север, в смысле в Питер, рыбку возит. Рыбные рулеты, разные деликатесы морские горячего копчения, речную рыбу вообще живую, в бочках. Но я речную не люблю — запах. А в Питере всё раскупают. Из нашего города по железке в Питер вообще неудобно, на фуре проще и прибыльнее. По железке очень много таможне отстёгивать в столицах приходится.

А ещё у нас в городе есть здания с трещинами. Школа папина старая. Выложены кирпичом эти цифры года постройки «1980» и слова: «быстрее, выше, сильнее», и пять колец, ну куда ж без колец. Но сильнее не получилось, получилось только быстрее. Построили. Поторопились. Как результат — трещина. Ну и поликлиника по соседству — тоже там трещины, тоже в фундаменте. Ничего смертельно опасного, но школу на всякий случай ещё отстроили, и всех, папу моего, тогда пятиклассника, туда перевели. От греха подальше. А поликлиника ничего не боится. Там же старикашки табунами скакать не будут, как наши, например, поцы. Или папины одноклассники. Папа говорит, в его детстве дети были правильнее, но злее. Дрались зло. Сейчас и вмазать норм без приёмов никто не может. Всё ногами, ногами лежачего, и рюкзак в унитаз — не благородно. Да что там говорить, я и сам такой. С этого всё и началось…

В общем, трещины в здании. В фундаменте.

Школа и поликлиника стоят во дворе. Если от них вправо идти, то выходим на улицу Я. Переходим её. Оказываемся как бы на огромном островке безопасности, шириной метров сто; дальше ещё улица, улица Т. Папа говорит, что когда-то между улицами был овраг. Я готов поверить. Но сейчас нет оврага, засыпали. Это пространство между улицами — длинное-предлинное. Улицы Я и Т идут по лучу от центра города прямо на юг, и противоположны лучу от старого кладбища. То есть вверх улицы идут, упираются как и все наши улицы-лучи в холм, в старый город, а вниз идут до магистрали, там где город кончается. Вдоль улиц Я и Т — высотки, а внизу… внизу тоже здание. За ним — густой кустарник, тоже овраг и — магистраль. И вот то здание, которое внизу, оно недавно построено. На месте рухнувшего. Прошлое здание простояло два года и рухнуло. Жертвы там были, руки-ноги, конечности оторванные. Но: не много. Здание не жилое, это был бизнес-центр и автосалон, там работали люди, в офисах сидели, в мастерских. Ну много всего было, разного бреда, консультации юридические и т. д., парковки, и магазины, ТРЦ: кофейни, прочие едальни, воняет прогорклым, жареным. И — рухнуло. Там, где автоцентр земля реал разошлась, разверзлась, то есть низкий автоцентр рухнул, а высокое здание бизнес-центра устояло. Хотя по законам разных наук должно было быть наоборот. Но автоцентр реал ушёл под землю. А бизнес-центр просто шатался. Люди, кто внутри был, говорят, что вибрация такая, что тошнило, а где стулья, кресла компьютерные на колёсиках, там всё это по полу само поехало. В общем, траур, все дела, новости по стране, понаехали следственные и экспертные комиссии из центра. Сказали, что при строительстве всё было сдвинуто относительно первоначального проекта на пятьдесят метров. Плывуны всему виной, нестабильные почвы. И вот подземные воды подточили фундамент, подвижки грунта привели к катастрофе. Но это гон. Вон Питер вообще на болоте выстроен, и всё у них норм, потому что под болотистыми почвами нормальный грунт. А у нас, блин, юг же! Сухо у нас. И никаких болот. Откуда вдруг плывуны? Но понаехавшие из столиц геодезисты, всё там изучали полгода и сказали: весь этот район, где улицы Т и Я, до низа, до магистрали, весь в плывунах. У нас в городе произносят «пловУны», всех эти ихние «плывунЫ» раздражали и эти чёртовы геодезисты. Они мою маму замучили просто, да всю администрацию города. И всё: плывунЫ и плывунЫ, и говорят так ме-едленно-ме-едленно…

В итоге всё спихнули на плывуны, город разрушил до основания бизнес-центр, стали укреплять почву, и скат в овраг, сдвинули всё, как первоначально требовалось, и снова отстроили, новые здания: оздоровительный центр вместо бизнес-центра, ну там фитнес, секции разные, грязелечебница и санаторий. Ну и вот я в этот центр хожу… Ходил в танцевальную студию. Там часовня рядом по погибшим, мне неспокойно всегда было. Будто духи умерших там летают. Но конечно это бред. И я всё равно ходил, потому что я пофигист, если чё, если кто ещё не понял. Я сначала-то, мелким, всё просился в ту первую застройку, рухнувшую, яркая была иллюминация, там ещё казино в темноте прикольно мигало фигурками, которые по рулетке бегают. А мама ругалась, она этот бизнес-центр просто ненавидела, она сразу мне говорила, что это жульё. Мама-то моя чиновница, но местного уровня, а бизнес-центр, тот рухнувший, федеральщики отстроили, вся прибыль из города уплывала. А потом, когда бизнес-центр рухнул, мама ещё больше занервничала. Надо ж было найти того, на кого всё свалить. И свалили на старого архитектора. Вроде бы его подпись под проектом. А подпись его подделали. Он и тогда отрицал, что подписывал, но ему не верили. Архитектор-то городское строительство курировал лет тридцать назад, а сейчас вообще был на пенсии, просто консультировал. Работающий был пенсионер. Но подпись под проектом — его, и всё тут.

Мама меня этими плывунами после катастрофы запугала. Но потом сама на танцы записала. (Я дома всё время танцевал.) Фитнес-центр был местного подчинения — федеральщики больше подставляться не хотели. Все деньги, которые люди там за занятия платили, в регионе теперь оставались. Мама была довольна.

Конечно после обрушения, люди сильно протестовали против новых строек. Никто до конца не мог понять. Ладно, плывуны. Ну, пускай плывуны. Пусть бы здание упало. Но ведь оно ушло под землю! Разверзлась земля. Вот этого никто не мог понять. И эту тему замяли. Всё валили на плывуны, подземные воды, близость от мощных рек. (Это двадцать-то километров близость, когда, например, в Мещёре дома прям на берегах стоят, на песчаных!) Люди протестовали против нового строительства, но чиновники клялись, что новый финтес-центр — на века, так на совесть укрепляли фундамент. Заодно, огорошили чиновники, заодно ещё, мы отстроим вам и вначале улиц громадину, такую, какая внизу рухнула: автоцентр и бизнес-центры, но уже без казино (казино к тому времени повсеместно запретили). Как же нашему городу, говорили чиновники (и мама моя тоже с ними заодно), без этих заведений? Благоустроим, так сказать, инфраструктуру. Тогда наш тихий сытый вальяжный южный житель не стерпел. Выполз на митинг. Громаду наверху люди перенести уже не смогли. То есть громада, которая была тогда на нулевом цикле, прям у подножия старого города — это уже ни в какие ворота, я хоть мелким был, и слов «архитектурный ансамбль» не знал, а и то понимал. И на митинг с папой ходил, папа меня взял. Они даже с мамой поругались. Мама очень боялась, что узнают, что её семья протестует, мама же кормилась со всех этих строек, к нам в семью откаты какие-то шли.

— Меня с работы попрут, — кричала мама, а она редко кричит.

Но папа пообещал тихо себя вести, незаметно.

— Это ты с Тёмой-то незаметные?! — кричала мама.

Тут немного отвлекусь и напишу, почему мы с папой не незаметные.

Я реально красивый пацан. Не верите? Думаете, я напыщенный страшный хомяк? Неа. Я — по чесноку красив. Сколько себя помню, маме каждый так говорил. Сейчас не говорят. Потому что я с мамой никуда и не хожу вместе. Мама на работе. А пока я был маленький, — все знакомые маме говорили:

— Слушай, Наташ. Какой красивый у тебя ребёнок!

И дальше — разные подробности тупые. Я вам не буду пересказывать, я ж мужик, а не девчонка.

Фамилия моя Щегольков. Думаю, мои предки все любили пощеголять. Красивые у меня предки, по папиной линии так красавцы, по маминой — неизвестно какие, мама красотой не блещет. С жирными женщинами плохо — не разобрать, красивая или нет. Я на папу похож. Внешность у меня фотомодельная. И я теряться не собираюсь. Вырасту, где-нибудь при телеке пристроюсь. С телеком покамест подстава вышла, я скоро о ней расскажу.

У меня и кличка — Щеголь. Правда бурундук очкастый, он на воротах на футболе стоит, всё талдычит, что Щёголь. А все остальные меня Щеголем зовут. Я сначала думал — птица щегол, когда в школе меня так стали дразнить, и даже побил кой-кого. Я тогда дзюдо занимался и бил намного чаще, чем теперь. Лупил всех подряд. Сейчас бы не бил. Сейчас я знаю, что Щеголь — нормальное прозвище, что это чел такой конкретный. Классик сказал, что как уж приклеится прозвище, это всё. Русичка у нас старая, но не очень противная, говорит, что я «как с глянцевого журнала».

Я не знаю, что чувствуют остальные поцы. Например те, которые вокруг меня. Например, Лёха с Владом — громилы тупые. Или бывший друган Данёк что чувствует. Данёк здоровый, мы с ним дружим… дружили до этой истории, о которой я вам тут втираю. Данёк со мной и на танцах, и на футбике, и в школе одной, он сейчас в восьмом, а я в седьмом.

Может, поцакам и по фиг — уроды они или по внешним данным ко мне подбираются. Чел сам себя не видит, смотрит на мир, что называется из окошка, из сундука, из короба — на выбор, кому что нравится. В смысле тело — оболочка, оно как оболочка. И самый уродливый, и самый симпотный поцак со стороны себя не видят. Лёха с Владом и Данёк — нормальные у них лица, терпимые. Ничего выдающегося, а точнее — лица на рыльца похожие. Щёки, веснушки, носы, и кожа на солнце летом краснеет, облупляется.

На митинге я архитектора Радия Рауфовича впервые и увидел. Лицезрел, как он сам бы сказал. Он уже тогда показался мне потасканным, древним, грустным. Он объяснял, что не мог бороться с произволом, не знал, что проект был сдвинут при строительстве, и даже предположить не мог, что его подпись где-то в чертежах стоит, он же просто консультировал. Говорил, что его именем просто прикрылись, нашли, что называется стрелочника. Я запомнил тогда его глаза. Они были с искринкой. А сейчас — мутные. Он тогда всё выступал и всё доказывал. Чертежи, проекты старого времени, развесил на деревьях, там у нас деревья между улицами высажены, шелковицы, не совсем пустырь. И вот он рассказывал, что между двумя улицами Я и Т планировалась пешеходная зона, ну там, бег, велобайки, самокаты, у-ух, а внизу, где всё рухнуло — спортзалы на укреплённом фундаменте и открытый бассейн — бассейн как раз подземными водами очищенными должен был заполняться. Да, сказал Архитектор, да: подземные воды учитывались, да, говорил он, были всегда подземные воды, но не плывуны. Ну не может быть, вскидывал руки Радий Рауфович, что в нашем климате плывуны. Плывуны — они в глине, в песке зыбучем, в торфяниках, в канализационных стоках, в чернозёме, в конце концов, в жирной земле, но не в нашем климате, и не за двадцать километров от реки. Но предполагалось, говорил архитектор, что подземные воды, если какие вдруг аномальные ливни по весне, должны были стекать в низ улиц, и что идея с бассейном была просто очень полезная с точки зрения неразмывки грунта. И опять архитектор клялся, что в плане ни автоцентра, ни бизнес-центра не было, а с самого начала должен был строится спорткомплекс. Я эти слова потом дома после митинга всё дома напевал, а мама мне подзатыльники отвешивала, чтобы я заткнулся. Папа-то в рейсе был. Папа меня обижать маме не позволял. Ещё архитектор говорил, что раз вдруг обнаружились странные подземные воды и плывуны, строить больше в городе высокие здания нельзя ни в коем случае.

— Вода, — говорил архитектор, — раз ей выход не предоставили, лазейку всё равно отыщет. Вода камень точит — очень точная пословица, — говорил архитектор. — Но алчность, — продолжал он, — алчность чиновников зашкаливает, вот они и строят, на аренде наживаются, а то что улицы по бокам и внизу уже перегружены точечной застройкой, это никого не колышет.

И тут от нас с папой народ как-то отошёл, отодвинулся — это из-за мамы, она же в администрации, которая жилищное строительство и планирует. Повыступали люди, потрясли плакатами и разошлись. Архитектор свои плакаты свернул. Я к нему подошёл, очень уж мне схема подземных вод понравилась. Тогда Архитектор нам с папой стал говорить, что геодезисты из столиц совсем другой план подземных вод представили. Он просил маме нашей это передать. Мы покивали, но ничего передавать не стали. Она нас и так еле выпустила на этот митинг. Одна тётка не расходилась, всё орала, что, мол, люди из близлежащих новых домов не выходят протестовать, а ведь им будущая громадина весь обзор закроет, ещё неизвестно будет ли салют видать. К нам из военной части, с калмыцкого полигона, в старый город, по праздникам приезжают. Десантники. Они на холме салюты стреляют. В общем, тётка только одна не хотела расходиться, и её забрали в ментовку, по теперешнему полицию, и весь следующий день по телеку в новостях показывали — я ей даже позавидовал. У нас местный канал просто отличный.

И вот, значит, громадину стали возводить очень быстро, потому что «общественность» не унималась. А заодно, пониже— пониже, между злополучными улицами Я и Т, решили выстроить роддом. Почему роддом даже не спрашивайте меня, не знаю. Но вот роддом. И стали копать, выкопали котлован. А потом этот котлован остался стоять. Воду из него сначала откачивали, потом бросили — не откачивалась вода. Ну куда: сверху-то деловой центр, громадина ещё деловее того, что в низине рухнула, по бокам дома высотные вдоль всей улицы, ещё рынок и кинотеатр там строили на незаполненных пространствах. И везде, напуганные плывунами, подземные трубы отводили на этот зелёный оазис между улицами Я и Т. Первый застройщик разорился на котловане, пропал. Второй застройщик на этом месте решил построить рынок. Ещё один чисто рыбный, без овощей и арбузов, ну и немножко шмоточный — у нас трикотажная фабрика в соседнем городе. Такие прикольные панталоны для бабушек выпускает, все в кружавчиках-кружавчиках, мы их в школе ради прикола иногда на голову надеваем — смешно. Ну в общем, совсем немножко шмоточный рынок захотел алчный застройщик. И тоже этот застройщик что-то там воду выкачивал, что-то там день и ночь экскаваторы рыкали. Я второго застройщика хорошо помню, я мимо как раз ходил, вдоль этих улиц Т и Я, в только что отстроенный фитнес-центр. На танцы. И я вот ходил мимо и слышал экскаваторы, видел машины с бочками на кузовах, канализацию очищают такие машины. И второй застройщик сгинул. А третий застройщик уже не знаю, чего хотел ваять. Не висело никаких плакатов, которые обычно на стройках вешают: СУ такое-то, строит то-то, построит тогда-то. В общем, третий застройщик был самый загадочный, а может самый расчётливый. Он уже через год понял, что это всё бесполезно, потому что сверху, от громадины, и слева, от рынка и кинотеатра, и жилых домов, вся вода в котлован ещё быстрее собираться стала, питала среду, и газон между улицами. Газон стал расти что надо — шелковистый и сочный, жаль, что тяжёлые металлы с дорог, а так бы пастбище натуральное получилось. Сено на этом пустыре косят, собак тоже выгуливают в шелковичных деревьях, те, кто до леска кустарникового вниз ленятся идти.

Три застройщика разорились. Котлован никто засыпать не стал. Никто не стал тратиться. Место оградой огородили, красивой такой решёткой. И стали ждать денег из бюджета на благоустройство этого пространства между улицами Я и Т. То есть, всё-таки решили пешеходной зоной сделать. А пока котлован огородили. На оградку-то бюджет выделил денег. Забор на кладбище заказали, в мастерской. Там в мастерских кузнецы. Кладбищенский бизнес — серьёзный и самый надёжный. И мастерские там самые богатые. Эскиз решётки бывший архитектор и нарисовал, он как раз в то время тогда на кладбище перебрался, там подхалтуривал. Мама проект ограды сама и принимала. Архитектор сказал:

— Есть чугунное кружево Петербурга, а будет теперь ещё чугунное кружево нашего города.

Маме сначала решётки не очень понравились. Солнце и лучи во все стороны — на одних решётках, и какие-то ветви — на других. Получается: на одной ограде — солнце, а солнце — герб нашего города, на соседнем эскизе — типа ветка дерева. Но архитектор объяснил, что ветви — это схема плывунов, подводных вод то есть, которые после катастрофы появились. Мама заинтересовалась. Архитектор просил тогда на митинге маме передать схему, а мы-то с папой ничего не передали. Но архитектор не стал нас с папой палить, он понял, что мы маму боялись, и сейчас боимся. Мама стала сравнивать новые и геодезические старые карты — вообще ничего общего «до» с «после». Но архитектор за старые ручался. А геодезисты из центра отвечали за новые карты. И архитектор так был озадачен, что решил этот необъяснимый парадокс «увековечить». И мама согласилась на эти разветвления на решётках, ей стало жалко старого Радия Рауфовича.

Но почему-то мастерские выполнили солнце на решётках точно по эскизу, а вот эти ветви хаотичные — схему плавунов не точно по эскизу, везде эти разветвления получились разные. Но мама уж не стала ничего говорить, деньги потрачены, ограды красивые, главное ж котлован огородить, а это «чугунное кружево» никто ж не рассматривает.

На следующий год у решёток, тех, которые с ветками, а не лучи-герб города, появились кустарники. Может, кто и высадил, но мама говорит, деньги на это администрация не выделяла. И забушевали кусты. Это в нашей-то местности, где солнце и суховеи. И даже абрикосы стали там подрастать, новые молодые деревца, ещё клёны декоративные, крастнолистные, барбарис тоже, цветы ещё какие-то примитивненькие, беленькие. Это их ветер разносит, цветы у нас — небюджетное озеленение. Но цветы в старом городе высаживают. Розы и ещё какие-то рыжие пушистые. А за той оградой сами растут. Маки, весной тюльпаны — как в степи! И лотосы — я сам видел! И в общем, года через три, что за оградой творится, видно не стало. Зимой-то хоть кое-что видно, а летом — зелёная стена. Говорят, и сверху, из окон домов, тоже ничего не видно, даже из громадины: летом — зелёный, как говорится, ковёр, зимой — вода и голые ветви.

И котлован этот уже лет пять за решёткой стоит. Меня всё поражало, как бушуют кусты за оградой, ветви в решётки прям впиваются, вьются по ним, а с нашей стороны, то есть с внешней, ну так — редкие карликовые кустики и травка сочная. И всё! То есть кусты за ограду корни не пускают. Это странность первая. Она до всей истории обращала внимание. Я даже стал изучать названия цветов и кустов, потому что мне вдруг стало казаться, что в нашей местности и кустарника такого не должно быть. На реке у нас ивы. В городе деревья высажены, яблони и акации. Короче, обратил я внимание.

Понятное дело, решётку, кое-где подогнули, прогнули. Ходят за решётку по разным делам. Не только по тем, что вы подумали. А ещё просто посидеть в тишине, в кустах, ну понятно бомжи летом спят, мужики по пятницам ходят выпить, и женщины с ними тоже ходят. Тоже выпить. И дети забегают. И молодёжь тусит. В общем, живёт котлован своей жизнью. Ждёт бюджетных денег налогоплательщиков, чтобы быть засыпанным и стать наконец пешеходной зоной. А пока просто одет в чугунное кружево нашего славного города.

Глава вторая Обо мне

Щеголь — это я, уже писал, но не помешает читателю тупорылому напомнить. Я сам книги читаю невнимательно, всё забываю, что две страницы до этого было. Вообще я книги не особо. Как начнёт писатель рассусоливать: цветочки были такие (как я в первой главе), а облачка, ах, такие (облачка у нас всегда одинаковые), она посмотрела на него, а он на неё, ах, ах. Вообще вся эта любовь выдумана в книжках. Вот я понимаю моя история. Она о смерти. Родиться или не родиться человеку — этот вопрос всё-таки регулируется. А вот умереть или не умереть — такого не бывает. Чел такой:

— Не ребята, я не хочу умирать.

И все ему такие в ответ:

— Не, баран, вымри на фиг.

Ну типа того.

Мама моя говорит, что вышла за папу из-за фамилии.

— Захотелось пощеголять, — говорит мама и ни разу не смеётся, даже не улыбается.

Мама вообще-то не местная. Папа местный. Мама приехала сюда. Это всё, что я знал до определённого момента, с которого свой рассказ и начну. Никаких фотографий мамы до свадьбы у нас дома нет. Папиных навалом. Я спросил как-то у мамы об этом, поинтересовался. А она:

— Иди в пень. Можешь, что угодно думать. Это моё личное дело, моя жизнь. Мои фотографии у меня дома.

А где дом — не говорит. Я и не лезу с расспросами. Надо сказать, и она ко мне в душу не часто лезет. Иногда только скажет: переходный возраст. И всё. Не ругает. Редко кричит. Когда уж совсем я в комнате кавардак наведу.

В соседнем микрорайоне, через улицы Я и Т, про которые я столько болтал, во дворе за домами — супер-площадка. Мы там летом в футбик играем, и зимой в футбик. Начинали, как водится в наших южных широтах, строить ледовый дворец. Чтоб лёд искусственный, все дела, крытый каток в нашем южном городе. Но что-то там со средствами. Стройку заморозили. А к выборам вдруг отгрохали супер-детскую площадку и хоккейную коробку — типа, кто скажет, что это не лёд… Заливает лёд в январе наш физрук. Но морозы у нас не каждый год. И со снегом напряжёнка. Хороший лёд должен заливаться на утрамбованном снеге. А у нас мокрый снег случается, типа дождь. Или мороз без снега. Или то ноль, то минус. Качество льда оставляет желать лучшего. Обычно в январе всегда минус. Один раз даже минус десять приключилось, я шею себе дико во второй день катка продул. Мазал мазью, глотал обезболивающее, закутался шарфом и всё равно катался. В мороз все вываливают к этой хоккейной коробке. Поглазеть, как другие на коньках шлёпаются. Зрелище, скажу я вам, не для слабонервных. У нас мало кто на коньках умеет, а я умею. У нас в соседнем городе есть ТРЦ, и там искусственный лёд. И папа, когда дома, когда я ещё в школе не учился, папа всегда меня туда возил и брал коньки напрокат.

Это было про коньки, и про площадку. Теперь про танцы.

Думаете, я как девчонка на танцах? Неа. Хип-хоп пляшем, брейк-данс, а девчонки ещё и леди-стиль. Однажды, на одном выступлении нас объявили как коллектив «хип-хоп». На самом деле мы называемся «Тип-топ», но часто путают. Дедам, то есть взрослым, что хип-хоп, что тип-топ, что гоп-стоп — всё едино, так Светлана Эдуардовна говорит. Светочка — руководитель нашей студии. На Масленицу мы и народный танцуем, но тоже с элементами хип-хопа. Было воскресение, кукла в ночнушке подпёртая стоит — снега-то нет, грязь, воткнуть палку не получается. Мама пришла на площадку, все зашушукались. А как же: администрация города на мероприятие явилась. Вокруг, значит, зима, то есть мокрота и сырость с грязью. И горки с качелями, а посередине, где летом песочница, мы «Валенки-валенки» в резиновых сапогах и косоворотках, надетых на куртки, и в кепках набекрень, с цветочками на боку. Русский гапак с элементами хип-хопа, или хип-хоп с элементами «светит месяц». Перчатки грязные — мы ж о землю опираемся. И элемент ногами вперёд. Русско-народный такой элемент. Но мама сказала, что в её время это нижний брейк называлось. Я ей сказал, что не нижний брейк, а партер, брейкинг тогда уж. А вообще всё ж от народного танца происходит. А мама — спорить. Спрашивает, где амфитеатр. В общем, мама не права, и по манере общения мама моя — типичная гоп-стоп-шуба-дуба, стена, короче — работа наложила отпечаток. Ну не называют сейчас нижний брейк, я такого не слышал.

Хип-хоп вобрал в себя всё. Светлана Эдуардовна говорит, что хип-хоп-это импровизация, а народное всегда современное. Конечно хип-хоп — типа инородное. От негров. Это и стиль, и образ жизни. Хип-хоп — он для всех, а народные — это, на самом деле, сложняк ещё тот. Лезгинка настоящая. Или русская присядка. Я по телеку видел. Там они все скачут на метр от земли. Не в кедах, в сапогах! Это нереально. Не то, что мы одной рукой опираемся. Но мне это по фиг, там профи, а у нас все, кто хочет, могут в студию прийти, ну конечно, кто платить может, но я бесплатно хожу — мама договорилась. Мама вообще не привыкла платить, это у неё профессиональное, из-за того, что чиновница. Танцы вообще-то два раза в неделю, а дополнительно бесплатно занимаются в зале, те, кто крут, кто в первой линии. А я — крут, я — в первой и по центру в некоторых танцах, например в «Разборках нашего двора». Там сюжет такой стандартный, как везде в хип-хопе: парень и девушка выясняют, кто круче. Светлана Эдуардовна, Светочка, всегда делает так, что девушка круче, а муж её, Серый Иванович (его все так зовут: не Сергей, а Серый, потому что у него татуха на предплечье — волк) всегда ставит, что поц круче, но он ставит только те танцы, где девушек нет вообще или девушки тоже как поцы выступают, они в этих ролях всегда повержены. Вот в танце «Шпионы». Шпионы, такие, в аэропорту в мешках прячутся. А полицаи такие: это мы, их типа не замечаем, принимаем за мешки. А в конце шпионы вылезают из мешков и танцуют победу, то есть викторию. Шпионы — это девчонки. А тут их полицаи, то есть мы, и арестовываем.

Мой главный танец «Эх, яблочко» — там девять поцов. «Эх, яблочко» — матросский танец, все его знают с ясельных горшков и до ансамбля Моисеева. Но никаких бескозырок — это старьё, «архаика», — так Серый Иванович говорит. Я значит такой в майке в полосочку — это вместо тельняшки — и в обычных спортивных штанах.

В хип-хопе все названия на английском. Я в английском вообще тупой. У меня нет репетиторов. Репетитор — это минимум пятихатка занятие. Мама говорит, что придётся, может, и нанять репетитора. Я её вообще отговариваю. Мама ипотеку взяла. Хочет вторую квартиру для меня. Чтобы когда я вырос, то жил отдельно, но неподалёку. Мы ж в папиной квартире живём. Там ещё коттедж у нас должен был быть у моря — но попозже расскажу — обломались мы с коттеджем. А мама, подозреваю, и на новый дом тоже копит. Она все деньги у папы забирает и бежит в банк, меняет на валюту.

Из-за танцев всё и началось. Я и хочу с этого начать. О том, как меня унизили, втоптали в грязь — по выражению мамы. Светлана Эдуардовна как-то спокойно ко всему произошедшему отнеслась. Она назвала всё что случилось — недоразумением. Недоразумение! Ха-ха! Совсем и не «недо». Ещё какое разумение. Продуманное, выверенное, уничтожающее, уничижающее и унижающее. Это и называется ненависть. Это называется сверхъестественное. Всё странное началось пораньше танца. Ну я тоже лох был тупой. Лохами других считал. Что называется обознался. Изощрённо, виртуозно меня сделали.

Началось на хоккейной коробке, в мае. На футболе всё началось. Май вообще жуткий месяц. Страшный. По телеку чувак говорил, что в мае все маются. Я разминаюсь дома под телек, ОФП в хип-хопе — важно. Словечки разные запоминаю. В выходные по местняку по утрам фильмы прикольные крутят, древние. И там чувак прикольный, тоже в конце фильма танцевать стал…

Вот мы с Даньком и другими поцами из дворовой команды в мае маемся. Столько шушеры к нам на хоккейную коробку лезет. Как фруктовые деревья отцветут и тюльпаны в степях ковром всё покроют, все как с цепи срываются. Зиму-то по домам отсиделись, по компам своим и жидкокристаллическим телекам, в апреле-мае наверстать хотят. На тёплом воздухе, на сухом ветерке. То есть наоборот. На сухом воздухе, на тёплом ветерке. Народу на детской площадке — уйма, и на коробке соответственно тоже.

Родоки мелкотни выстроятся за бортиком и смотрят, как их чада по нашей коробке бегают, по нашему покрытию недавно перестеленному. По пятнадцать человек в команде получается, если всех желающих принимать. Ну куда это годится?! Это в мини-то футболе. Я мелкий когда был, к тем, кто сильно старше, не лез. А они! Ну, приди ты утром, прогуляй свою мелкую школу. Никого же нет. Бегай, пинай мяч, тренируйся на коробке. Так ведь — нет. Прутся все вечером. Из детского сада их, что ли, так поздно забирают? Я так одному и сказанул:

— Из детского сада прибежал?

А тот важный такой:

— Я во второ-ом классе уже. Скоро в третий перехожу.

Уже! Я не могу. Я взял этому мелкому и — раз! — из дзюдо захват сзади и бросок — хряк! В дзюдо главное — быстро сделать захват, это, кстати, не просто. Из дзюдо-то меня давно выгнали, а масутэмивадза[1] навсегда со мной. Знаете, как приятно драться с приёмами. Как классно чувствовать, что увалень рядом с тобой — он увалень навсегда, пусть и выше на голову и косая сажень в плечах. А ты его — хряк! — и он лежит. В общем, пацан этот, мелочь пузатая, грохнуться ещё не успел, встать ещё не успел, а меня сзади кто-то за шкирняк вверх, у меня ворот толстовки аж затрещал. Кто-то большой крупный. Я извернулся и раз — асивадза и сутэмивадза[2] — хряк!

— Ты чё? Дебил? — слышу.

Пацан этот, гора, стоит и хоть бы хны. Но конечно у меня асивадза спереди не так классно выходит, просто луплю по ногам. Как правило, все падают. Реже стоят. Вот и этот «защитник» устоял. Стоит, зверски пялится, сбивает с боевого настроя. Меня ещё удивило, когда я на этого поцака напал, что у него кроссовки яркие девчачьи. «Ну, — думаю, — сейчас отбегу и крикну ему про кроссовки». «Ты чё, поц, девка?! А чё такие кроссовки напялил, е-е?» Поднимаю глаза, смотрю: а это и правда девка. Огромная-огромная. В смысле, высокого роста. И симпатичная на лицо.

— Ты чё моего брата трогаешь?

— Ничё, — говорю. — Он мешается.

— Ты чё эту площадку купил?

— Площадка — там, — указываю я на детскую площадку. — А здесь — хоккейная коробка, здесь люди в футбол играют.

— Ну вот и мой брат играет.

Мне надоела эта бегемотиха, я её и послал. Так и сказал:

— Иди ты, бегемотиха. Коробка — мой татами[3]. Лишним тут не место.

— Оно и видно.

— Эту площадку вообще моя мать утверждала.

— Оно и видно, — заело её.

И тут она неожиданно опять меня цапнула за ворот и несколько раз припечатала к бортику, к сетке. На коробке — сетка прикреплена к бортикам.

Бегемотиха: бум, бум, такая, бум, бум мной о сетку.

Я разревелся. И больно, и обидно, и не по чесноку. Данька не было как назло. Обычно мы вдвоём никому спуску не давали. Кроме Лёхи с Владом конечно. С этими мы не тягаемся. Поревел, поревел и опять стал играть, там в толпе никто и не заметил, что меня нет. Ну пятнадцать на пятнадцать — разве это футбол, это ж издевательство. Больше к мелкому не подходил, да и к Бегемотихе тоже. Она, кстати, скоро сама ушла именно на площадку, и мелкого своего увела. Там перекладина, они через перекладину с мелкими мячик перебрасывать стали — типа пионербол.

Злобу я затаил на мелкого, стал примечать его на площадке, высматривал и сестру его Бегемотиху. Но мелкий чаще был один, а если и с сестрой, на коробку к нам больше не тащился, всё в вышибалы играл. Ничего, — думаю, — рано или поздно появится он на нашей коробке, не сейчас, так осенью, не осенью, так зимой. Если лёд зальют, мараться не надо с этими вадзами[4]. Шайбой зазвездю в фейс, я умею. А то ещё, при удаче, его сапог своим коньком перееду — на коньках такой асивадза. Лишь бы зимой, думаю, хоть минус недельку постоял!

Но вдруг, спустя недели две, в последних числах мая, в воскресение вечером, мелкий не выдержал, заглянул на коробку, и опять стал бегать с нами в футбол. Я мяч дал у себя отнять, сам оглянулся осторожно: нет ли поблизости сестры-Бегемотихи. Вроде нет. Я подошёл и к бортику, стал через сетку площадку издали осматривать: нет ли там Бегемотихи, она заметная, в ярких кедах, в стильных красных рваных джинсах, ноги длинные как у страуса. Нету нигде. Я просёк безопасность, побежал за мячиком, а сам всё ближе, ближе к мелкому, и — хрясь! — изо всех сил, на всей скорости всеми вадзами сразу, ну типа подсечки. Мелкий как стоял, так и шмякнулся назад, врастяжку, затылком. А я уже далеко, вроде и не я. Мелкий встал, воздух ртом хватает — вот-вот заголосит, идёт шатается, но идёт к выходу — значит, ориентируется. А рядом у бортика, там где дверца, две тётки стоят. Одну я раз сто видел. Она всегда на площадке. У неё трое детей, пацан и девчонка, и карапуз ходит вперевалку как гусь, смешно так топает, у него что-то с ногами, болезнь какая-то — это я как-то подслушал. А другую тётку не знаю и впервые вижу, и как раз она что-то у мелкого спрашивает. Мелкий плачет и в мою сторону тычет. И, как назло, нет, как назло, наш хомяк, этот очкастый на воротах, у него часы-секундомер профессиональные на руке (часы говорящие, в смысле программа в них такая), объявляют перерыв. И тётка входит на коробку, и подходит ко мне. Друг Данёк всё видел, он уже тут как тут, неподалёку, но не подходит близко, держит дальнюю оборону. Данёк он стратег дальновидный, настоящий друг… Был друг… И вторая тётка с хромым карапузом вползла. Незнакомая тётка мне говорит:

— Ты что?

— Я? Ничего.

— Зачем ты его обидел?

— Я? Никого не обижал, — отвечаю честно и открыто, глядя с вызовом глаза в глаза…

И меня как кольнуло. Стало не по себе. Но я тогда об этом сразу забыл.

— Я никого не обижал.

Тётка тогда спрашивает у мелкого:

— Кто тебя толкнул, Максимилиан?

— Он! — воет мелкий и на меня показывает. — Он меня опрокинул.

Блин! И так за голову держится, рыдает, слёзы не капают, а ручьями льются. А тётка стоит вроде как задумалась.

— Да ты чё? — пошёл я на мелкого. — Я тебя не трогал.

— А кто его толкнул? — тётка спрашивает.

— Не знаю.

— А если я тебя сейчас, — разнервничалась тётка и пошла на меня. Мне даже показалось, что она хочет меня ударить. Но она не замахивалась, и ногами подсекать не собиралась — я следил, я вообще много дерусь в школе, отрабатываю удары, привык за всеми следить, привык ещё с дзюдо контролировать вокруг себя обстановку. Надо всегда быть готовым к нападению. Теперь-то я понимаю, что тётка она как бы разнервничалась и как бы собиралась ударить. Но не руками и ногами. Она готовилась ударить по-другому. Теперь-то понимаю, что больнее всего не эти все вадзы на татами. Больнее всего, когда бьют по самолюбию, когда плюют в душу без драк, подличая в моральной схватке.

В общем, тётка сказала:

— А если я тебя сейчас…

Я отскочил. Тут Данёк подошёл и стал с тёткой спорить, да и мелкий как раз на Данька стал указывать, как на моего друга. А я отошёл и стал по телефону звонить, типа разговаривать. Это мы с Даньком всегда так делаем. Меня мама научила. К маме-то, пока я в детсаду был, многие родители, особенно бабки, подкатывали: «Сделайте что-нибудь с сыном. Он всех молотит без разбора», «Он моего внучка обозвал» и т. д. и т. п. А мама отвечала:

— Мой ребёнок может за себя постоять.

Это типа намёк такой на то, что я оборонялся от агрессии. На самом деле мама мне всегда говорит, чтобы я всех бил. Мама говорит, что жизнь у нас на уничтожение: не ты, так тебя, и чем раньше я это пойму, чем раньше научусь выживать, тем мне же лучше. В школе мама ни разу не появлялась. Со мной там пытались в началке родоки-бабули разобраться, так я по совету мамы сразу телефон из кармана, и звоню, типа жалуюсь. Мама говорит, что ребёнка никто не имеет права трогать, пусть даже этот ребёнок кого-то сильно припечатал. Это называется ювенальная юстиция. А то, что припечатал, это ещё доказать надо. Свидетели там, и т. д. Но мама меня ещё предупреждала, что бояться надо только отцов, потому что они реально могут бошку оторвать. Мама мне сказала, что если отец словил или дед сильный, не старый, сразу надо скулить и просить, чтоб отпустили, иначе могут травмировать реально. Мама объясняла, что надо научиться хитрить и изворачиваться и обязательно всегда всё отрицать.

В общем, я типа по мобильнику звоню, а у тётки с Даньком пошла перебранка. Он ей втирает, что мы не трогали никого, что мы просто в футбик гоняли, а она вместо того, чтобы обратное доказывать, как в доказательстве по геометрии от противного, эта тётка вдруг говорит: «Да ты знаешь, хиляк»… (Это Данёк-то хиляк, он реально очень крут, с бицепсами такими).

— Да ты знаешь, хиляк, что ты от своего вранья скоро лопнешь.

— Я не вру, — не моргнув отвечает Данёк.

— А он что уже родителям звонит? — спрашивает тётка. — Это хорошо. Пусть придут его родители, я с ними поговорю.

Я специально громко в трубку как бы жаловался, тётка слышала. Хомяк очкастый объявил, что перерыв закончился, поменялись воротами и начался второй тайм. А тётка эта вроде ушла, а потом вижу — опять за бортиком стоит и со второй тёткой болтает. И смотрит на меня. Внима-ательно, внима-ательно. А мне типа по фиг, я играю, а потом и забыл, что тётки на меня смотрят. Но мы проиграли с таким позорным счётом, пять-один. Я взбесился, мы выиграть должны были! Так ещё Данёк упал, руку ушиб сильно, или палец выбил на руке— не помню точно, хотя для футболистов выбитые пальцы на руках не распространены, это ж не баскет. Гляжу, когда Данёк в себя пришёл — тёток уже нет ни за бортиком, ни на площадке. Идём домой, настроение паршивое. Обычно-то я, если кого припечатаю, тем более мелкого, мне сразу на душе хорошо становилось.

Данёк тоже, видно, не в духе, говорит, лишь бы, что сказать:

— Ты слышал, как она этого поцака называла, которого ты подсёк?

— Максим.

— Нет. Максимилиан.

— И чё? — говорю.

— Да так, — Данёк говорит. — Просто я запомнил, потому что меня так назвать хотели. По святцам. А потом передумали, папа возмутился. А тебя по святцам назвали?

— Не знаю, — говорю.

Кстати, я своим именем, как и внешностью, очень доволен. Не Никитос, не Данёк. Даньков с Никитосами у нас в каждом классе по трое. Илья ещё хуже. Хуже Ильи только имя Костик, муторно от этих звуков: иль-йа! Ко-ости. Иссык-Куль какой-то.

— Что-то мне страшно от этой тётки стало, — признался Данёк.

— Да и мне, — говорю, — не по себе. Она сказала, что ты лопнешь, — я стал смеяться, не плакать же.

— Ну да. Вот. И я уже палец выбил. Травма, — поднял он палец и тут же вскрикнул от боли.

— Да и продули мы с позорным счётом. Странно.

Данёк не унимается:

— У тебя родители верующие?

— Мама верующая, — говорю. Я же знаю, что мама на всех важных православных мероприятиях в церкви, потому что положено ей там быть.

— А папа?

— Папа у меня атеист, — говорю.

Вот чем мне Данёк нравился, что он всё понимал сходу, понял тогда, что мы на самом деле никто особо по церкви не кумарит, и тему перевёл:

— Прикинь, к нам отец вернулся, потому что он скоро умрёт, чтоб его наследство нам досталось. Мама за него второй раз замуж вышла.

— Во, блин, — говорю. — Лучше уж без всякого отца, чем с умирающим.

А Данёк говорит: Я тебе вообще завидую, Щеголь. Ни брата-ни сеструхи. Родители работают. Дома — один. А меня пилят, пилят, скоро распилят. Только на площадке и спасаюсь. Достали все. А тётка эта странная, ты не заметил? — его как заело.

— Неа, — мне не нравилось, как говорил мой друг. Мне казалось, что так бессвязно, с пятого на десятое, он никогда ещё не разговаривал.

И эта тётка была… что-то в ней было не так, необыкновенно, но я не мог уловить что. Джинсы, футболка, кофта с капом, что-то в лице… глаза… Даже не глаза, взгляд. Но я тогда такие «мелочи» примечать ещё не умел.

— Они две странные, ага?

— Данёк! О чём ты? — не понял я.

— Ну смотри. Они обе, эти тётки, худые, длинные, и без всяких там причёсочек-начёсочек, и цвет волос один и тот же.

— И чё, — говорю. — У нас с тобой тоже цвет волос один и тот же.

— Ну да вообще-то, — согласился Данёк.

И мы разошлись по домам.

Глава третья Перелом

Зря я спорил с Даньком. Я понял это намного позже. Тётка с хромым ребёнком по-прежнему была на площадке. А вторая тётка больше на площадке не появлялась. Максимилиан этот на коробку не совался, бегал с мелкими по горкам «салки-ножки-на-вису» и «стоп-земля». Скоро я вычислил и всех его друзей, они его Максик звали. Друзья его периодически бегали к нам посмотреть или погонять в футбик. Я с ними расправлялся так же. Резко и неожиданно нападал, подсекал, не буду больше грузить вадзами, тем более что бросок по дзюдошному — какэ. Неприлично как-то. Друзья его сбегали, но я их легонько кидал, всё-таки боялся сильно, чтобы сотрясение случайно не получилось, как у этого Максика. Дальше я заметил, что Максик тоже за мной наблюдает. Издали я стал грозить ему кулаком. А потом случилось непредвиденное.

В Культурном Центре проходил наш отчётный концерт «Тип-топ-отчётный год». Ой, ё. Это огромный концерт такой, трёхчасовой. Устаёшь жутко. Ко всем родители приходят, знакомые родителей, бабушки, друзья, друзья обычно к старшей группе. У меня друг Данёк, и всё. Он не может ко мне в гости придти. Он же выступает со мной. Но его сестра и мама за меня болеют. Его сестра вообще в меня влюблена. Мне по фиг, меня эти девчонки вообще достали. Но то, что кто-то родной в зрительном зале, это греет. Я на сцене — самый крутой из средней группы, центровой и т. д. В финале все мы на сцену выходим. Нас фоткают и цветы с подарками Светочке дарят. А потом все со сцены идут в зал, к своим родокам и друзьям — традиция такая. Ну и я с Даньком в зал побежал, к его семье. Решил быть как все. Мне это по фиг вообще. Просто я знаю, дядя Саша всегда всё снимает. Дяди Сашина дочка Катюша со мной в одном классе и в одних номерах мы, в «Валенках», например, или в «Разборках нашего двора» я в финале беру Катюшу на руки, вращаюсь с ней. У Катюши старший брат на «Прикладную математику» поступать будет, Илюха его зовут. Илюха и сайт «Тип-топу» сделал, и клипы делает. А снимает дядя Саша, Илюха монтирует. Ещё тётя Валя, его жена. В общем, вся семья Катюшина принимает активное участие в жизни нашего коллектива. Ну и вот я побежал в зал, для картинки просто, чтобы, если этот кадр в клип включат, чтоб я там был. Но резко тормознул. Тётка, та с площадки, ну чьего сына я подсёк, стоит в ряду у кресел! Смотрит в камеру и кнопки нажимает, просматривает, видно. Я сразу в раздевалку рванул. Пусть меня в финальном кадре не будет, хоть я и основной. Ладно уж, один раз пусть не будет. Фу-ууу. Все уже расходится стали, а я не тороплюсь. Наконец, Данёк в раздевалку притащился.

— Видел? — спрашивает.

— А то! — говорю. — Откуда она здесь?

— Вот и я хотел бы знать.

Вышли мы из Дома культуры и творчества, культурного нашего центра. Родители толпятся, общаются, Светочку ждут, чтобы ещё раз типа «поблагодарить», а на самом деле, чтобы их дочки в первую линию попали — у девочек большая конкуренция. У поцов не особо, у нас силового много, это минимум десять раз подтягиваться надо по ОФП. Это пахать надо, чтобы получалось хоть чуть-чуть. Я дома пашу под телек, я дома один, я уже говорил об этом. А Данёк дома стесняется, к нему сразу бабка в комнату лезет, подсматривает. Он в парк бегает, к физруку, подтягивается там с его секцией на турниках. А я в парке не могу появляться. Физрук сразу привяжется, почему я к нему на атлетику не хожу. Физрук в нашей школе тварь ещё та. Всё в администрацию хочет попасть, выслуживается перед городом. Ведёт секции бесплатные, чтобы потом отчёт по соревнованиям шёл, растит, короче, своих чемпионов, чтобы категорию себе повысить, он всё о высшей категории мечтает. Каток зимой заливает забесплатно. Ко мне постоянно цепляется. У меня, видишь ли, «данные» по его вонючей лёгкой атлетике.

Короче, вышли мы из здания. Все толпятся. А эта тётка — с дядей Сашей, с тётей Валей, со всем семейством Катюшиным, с Илюхой. А Катюша с подружкой Дашей болтает. Я подхожу и спрашиваю:

— Катюш? Это что за тётка там стоит?

— Это подруга мамы, — Катя сказала.

— А-аа.

— А ты её знаешь?

— Видел, ага, — говорю. — На площадке.

— У маминой подруги Максик и дочка ещё большая.

— Бегемотиха?

Катюха с Дашухой заржали.

— В общем, эта тётя Марина с мамой в одном классе училась. Она с моими родителями дружит.

— А-аа.

И я побрёл домой. Обычно меня Данёк подбрасывать с танцев стал, отец-то у него на «мазде», а сейчас родоки Данька в Торговый центр повезли, закупаться для летнего лагеря. У нас же на танцах ещё и лагерь. Мы ещё в лагере там крутые, все мероприятия на нас.

До моего дома минут двадцать. Бреду, значит, усталый. И слышу сзади меня разговор:

— Он вообще всех толкает, бьёт.

Я не стал оборачиваться, я голос узнал. Я доплёлся до первого поворота, и свернул. Через кой-какое время посмотрел: тётка эта, Марина, идёт с Катюшиной бабушкой. Они к площадке пошли, а я к себе домой. В этот момент я понял, что тётка всё расскажет Катюшиным родителям и Катюше. Я танцую нормально, у меня нет конкурентов, но мне Катюша нравится. Она к нам в школу пришла в пятом классе. Из дорогой частной школы. Есть у нас такая школа для богатеньких. За городом. Перевелась только из-за танцев, чтобы сразу и учёба, и танцы близко — наша школа от фитнес-центра совсем недалеко. А может у них с деньгами тоже напряг, может стройка какая или ипотека как у нас. Меня из дзюдо выгнали, я на танцы стал ходить злой, из-под палки, мама заставляла. Я думал, что похожу и брошу. А там, на танцах — Катюша. Катюша тогда ещё в свою богатенькую школу ходила, во второй класс, её привозили. В общем, мы тогда мелкие были, такие же, как этот Максимилиан сейчас. И Катюша была такая наивная. У нас девчонки в классе все вредные, и помладше когда были, дрались зверски. Да и Катюша тоже теперь вредная немного. А тогда она была добрая. Помню, сказала мне:

— Мальчик! Что ты всё матом ругаешься и со всеми дерёшься?

Я ей ответил, чтобы заткнулась. А она говорит:

— Ты такой красивый, и такой противный. Бе-ее.

И я в неё влюбился, вот именно после этого «бе-ее». И резко на танцах стал себя вести нормально. Потому что понял, что пока здесь Катюша, я никуда отсюда не уйду. И надо как-то исправить её мнение о себе. Но мнение никак не исправлялось, я её по-прежнему посылал. Она тогда во второй линии танцевала. Я-то сразу в первой. Я очень спортивный, подтягиваюсь четырнадцать раз, а когда тренируюсь, то двадцать один. Мама, говорит, это гены, и вздыхает. А потом Катюша пришла к нам в пятый класс. Все учителя стали интересоваться: почему из той школы ушла. А Катюша: танцы, удобно, что танцы в десяти минутах ходьбы. У нас девчонок в классе — шесть человек вместе с Катюшей, я кому не скажу, все удивляются. Почему-то все девчонки из нашего класса сбежали после четвёртого. У нас школа считается со спортивным уклоном, хотя это всё лажа. Просто нужен школе какой-то уклон, вот физрук и подсуетился.

С «Тип-топом» мы и в своей, и в школах по соседству выступаем. Короче, день у меня очень загружен, особенно зимой. И выступления, и в футбик успеть погонять. И каникулы зимние всегда заняты были. Один год мы выступали в настоящем театре на новогоднем мюзикле. Туда билеты дорогущие, Светлана Эдуардовна говорит, что все хотят на ёлках заработать. В общем, нам платили за этот мюзикл. Совсем мало, пятьдесят рублей за выступление, но лучше, чем ничего, тем более, что выступлений в день было по три. Там надо было просто выбегать и синхронно делать движения, ну и понятно линии соблюдать. А это сложно. В первый день завалили всё, режиссёр так орал. Там на мюзикле экраны. В сценах, где мы выбегаем, нас не очень показывали, мы же массовка — жители сказочного городка. Но в начале и в финале нас крупно показывали: Снегурочка пропадает — печаль, Снегурочка находится — радость. Надо было играть. Нас режиссёр за это чуть не убил, что никто лицом не гримасничает, не изображает печаль. А потом режик меня и Катюшу даже хвалил. Но некоторые до следующих дней не дотянули: обиделись и больше не пошли выступать. Они, видишь ли, отдыхать хотят на каникулах. А я привык не обижаться. Обида — это слабость. Так мне мама всегда говорит. Подумаешь: наорали на них, да, с матами наорали. Да я ещё не так наорать могу. В итоге нас к первому января стало не четыре линии, а три, а к седьмому января — две линии. Ряды жителей сказочных городков — то божьих коровок-стрекоз, то конфет-леденцов, то летучих мышей — поредели. Я маме рассказывал, она смеялась. Она даже на одно представление сходила. В последний день. Девятого января уже все к школе готовились. Маме очень понравилось, она даже подарила Светлане Эдуардовне корзину от администрации города. У мамы там остались новогодние подарки на работе. Ну, для участников войны. Но эти участники каждый год вымирают, лишние подарки остаются. Это были самые мои счастливые каникулы. Потому что было чем себя занять. Конечно, можно вконтакте посидеть или побродить-пострелять в игрушки, но это всё не то. Хочется движения. У Светланы Эдуардовны и коллектив когда-то назывался «В движении». Но это когда она в молодости с Серым Иванычем в паре танцевала. Они вообще спортивный рок-н-ролл танцевали в категории «А». Я в Интернете про них инфу нашёл. Но это к делу вообще не относится.

После отчётного концерта, когда я эту тётку Марину встретил, я в лагерь должен был ехать. Но случилось вот что.

Физрук на площадке, прям на хоккейной коробке, мероприятие устроил. Его администрация города обязала на конец учебного года. Физрук классно все эти старты проводит и эстафеты. Ещё батут надувают. Делают стрельбище для мелких: присосками стреляют. Ну и по закону подлости на мероприятие эта тётка Марина притащилась с этим Макси-Максимилианом. Нигде от них покоя нет! Когда все перетягивания каната и эстафеты закончились, физрук из раздевалок (пристроек к хоккейной коробке) ходули притащил. И этот Максик их схватил, а я отнял.

— Эй, чё наглый?! — возмутился мелкий.

Я пошёл на ходулях, ходил-ходил, ходил-ходил, пока не надоело. А они втроём, эта тётка Марина, физрук и Максик, стояли и смотрели. Внимательно. Мелкому другие ходули достались. Он и не умел ходить на них. Три шага прошёл и спрыгнул.

Физрук объявил матч. А тётка с мелким смотрели на трибунах, у нас с одной стороны коробки ещё и трибуны. Я во втором тайме ударил неудачно по мячу, мы проигрывали, и я обозлился, а попал кому-то по ноге и — резкая боль. Физрук игру остановил, подбежал, вывели меня с площадки и вызвали «скорую».

— Марин! Покарауль! — крикнул физрук тётке.

Господи! Все её знают! Везде эта тётка Марина! Один я её до этой весны не видел, что ли?

Она кивнула. Я так испугался, что маме не стал звонить, хотя она дома была. Испугался, что эта тётка с моей мамой разбираться начнёт. Я уже по её повадкам стал понимать, что ей плевать чиновник перед ней или простой человек. Она такая резкая. Говорит не много. Как рубит словами. Как мужик короче говорит, не рассусоливая, без «ня-ня» и «сю-сю».

Приехала «скорая». Тётка где-то у врача расписалась, посмотрела на меня как-то странно. И я понял: это она! Это из-за неё я травмировался. В тот раз Данёк, а в этот я. В машине я маме позвонил, мама выбежала на улицу, у нас площадь, а там здание администрации, старики «горком» зовут. Наша «скорая» тормознула, и мама села рядом со мной.

— Какой у вас сын не плакса, — сказал врач. — Перелом стопудово двух пальцев, а он не жалуется и не ноет. Настоящий мужик.

Оказалось, что сломан у меня только один палец на ноге, большой. А второй указательный (правда смешно: на ноге и указательный) — просто ушиб, просто гематома. А я же должен был в июне в лагерь ехать. Хорошо, что мы путёвку не оплачивали. А если бы оплатили, как другие ребята? Мама смогла обменять путёвку с июня на июль, и на август мама мне всегда путёвку покупала, это уже за деньги, август и в администрации города за деньги. Июнь я просидел в городе за компом. Да я и не сильно переживал. В июне у нас москиты. В городе ещё не так, а в лагере за территорию не выйдешь — сразу эта мошкара. Она открытые пространства любит. В июле в лагере, потихоньку разрабатывал палец. В августе танцевал. Я не хотел, чтобы кто-то на танцах надолго занял моё место. Особенно в «Эх, яблочко!» и в «Разборках нашего двора». Данёк меня в июне-июле заменял.

В сентябре палец болел. Когда больше, когда меньше. Всё-таки перегрузил я его в лагере. Я перед занятиями принимал обезболивающее. Светочка научила меня туго бинтовать палец обыкновенным пластырем. Тогда становилось легче. Я стал ходить в поликлинику, мне сделали двадцать электрофоресов и стало намного лучше. Я рассказал Даньку, что это меня сглазила та тётка, но он не поверил, а про свой выбитый на руке палец он вообще забыл почему-то. В октябре я снова играл в футбол на коробке. Мелкий поцак Максик вырос за лето, стал такой плотный, иногда приходил поноситься на площадке, я ему грозил кулаком издали — он редко к коробке подходил. А потом, в декабре — заморозки.

Зима в том году была дико холодная. До минус пятнадцати ночью доходило. Физрук залил лёд прилично. Я пришёл на коробку, а Катюша с тётей Мариной за ручку катаются, а мелкий (он ещё подрос нереально) — поперёк катка, еле-еле на детских коньках с винтиком, знаете такие коньки для лошар, там размер ботинка можно винтиком менять. В общем, он поперёк коробки то ли ходит, то ли едет, руками машет. Я к нему подъезжаю, говорю:

—Пацан! Ты чё пловец?

А он покосился на меня и враскоряку, но быстро-быстро укатил. Ничего мне не ответил. Точно я больной или заразный. Невежливый, короче, чувачок. А я так спросил, потому что у нас пловчиха есть в классе, Кузнецова. Так она тоже так поперёк коробки туда-сюда поперёк, а не по кругу, и руками машет, чтобы не упасть. Помогает себе руками.

Мелкий поцак у стены за коробкой постоял, потом осмелел, ещё покатался. И они с тёткой Мариной собираться стали. Я подъезжаю к Катюше и говорю:

— Катюш! Давай ещё покатаемся.

А она говорит:

— Я боюсь одна без тёти Марины, я третий раз в жизни на коньках.

Я говорю:

— Давай я с тобой за руку покатаюсь.

— Да ну. Ты же классно катаешься. А со мной еле-еле надо.

— Я не классно катаюсь, — стал я уверять. — У меня и палец сломанный болит. Я тоже потише катаюсь.

Тут дядя Саша, Катюшин отец, я его и не замечал до этого, он у бортика стоял, говорит:

— Всё Катя, пошли. Никаких оставаться. Уроки.

И лицо у него такое недовольное. Видно, что в лом ему тут стоять. Я тогда ещё подумал, что лицо недовольное из-за меня, что его ненаглядная Катюша со мной. А всё тётка Марина нажужжала, какой я такой и сякой. Я на следующий день в школе у Катюши спросил:

— Чего это твой папа такой недовольный?

А Катюша говорит:

— Ему мениск оперировать будут. Он в теннис много лет играл, и ноги повредились. Он боится. С палкой долго ходить.

Я успокоился, что не из-за меня у Катюшиного папы такая рожа недовольная, и забыл про это. А всё один к одному шло, но я этого тогда не понимал.

Я, короче, зимой катаюсь в один из редких морозных дней, и вдруг снег повалил, тоже редкое для нашего города явление. Чтобы прям вот валил. Физрук пришёл на коробку, а до этого чай в раздевалке пил: там у нас пристройки к коробке. У нас же чемпионаты по мини-футболу проводятся и по гандболу. И вот физрук вышел с лопатой. Ну и я гоняюсь-гоняюсь. Он сказал кататься только на одной половине. А я забыл, как-то сразу вылетело из головы. И тогда физрук как пошёл орать на меня:

— Ты, Щегольков, мужик или не мужик? Тебе сказали же не кататься здесь!

Да мне плевать конечно, физрук вообще нервный: он же и в школе, и тут на коробке, секция, устаёт. А лёд ещё мамашка с косолапым ребёнком чистили, они постоянно на площадке. У этой мамашки малыш давно вырос, и реал теперь было видно, что с ногами не айс. Этот ребёнок побежал, переваливаясь, ко мне, типа, чтобы я ушёл с той половины, которую чистят. И я сразу понял, что не мамашка, так этот косолапый мелкий теперь расскажет всё тёте Марине, а та уж доложит родителям Катюши — будьте уверены.

Через неделю каток растаял, и мы с физруком счищали грязь. Я ему теперь старался помочь. Я, честно, расстраиваться стал. С этим чёртовым переломом пальцев что-то во мне надломилось, появилась какая-то неуверенность. Чуждая мне в принципе.

И значит, когда каток растаял, и я его чистил, звонит Светлана Эдуардовна:

— Тёма! — говорит. — Зайди ко мне.

— Мне в зал зайти? За формой? За костюмом? — я подумал, что у нас примерка к «Танцу фей» или к танцу каменного века. Костюмы шились, какие-то тётеньки с примеркой приезжали, булавочками на нас что-то закалывали. Но это в центре было, в фитнес-центре, а тут Светочка мне свой адрес домашний скинула.

— Нет. Просто зайти. Поболтать! Чмоки! Чмоки! — это Светочка так прощается, когда у неё настроение хорошее.

Я было испугался. Стал вспоминать: никого вроде особо не чморил. Я последний месяц вообще никого не то что не чморил, а даже как-то и мало общался. Только с Даньком. Ну и по работе, то есть по танцам. В общем, пошёл весь озадаченный, озагадоченный.

Жили Светочка с Серым на севере. Это в сторону кладбища. Жили они в новостройке, на последнем этаже, и такая квартира, я такие не видел в нашем доме. Входите, и сразу — комната. Слева кухня, тоже как бы всё в комнате. Я знал, конечно, что это свободная планировка. Мне очень это понравилось. Одна большая комната. Кровать у Светочки вся блестела, искрилась атласом. Сама Светочка была одета тепло, сказала:

— Дует у нас. Дом новый, стены немного ведёт, и щели в окнах…

— И высота.

— Высота да уж, — улыбнулась Светочка. И улыбка у неё была какая-то нездешняя.

Мне сразу перестало нравиться у Светочки в квартире. Я подошёл к окну, посмотрел вниз. Вид — супер, двор как на ладони, а дальше вниз — дороги. Машины бегут, огоньки-огоньки, и — темнота. Труб заводских почти не видно, Север — это район заводов.

Светлана куталась в плед, хотя было совсем не холодно. Даже я бы сказал, жарко, душновато. И сквозняков не наблюдалось, не дуло из окон. Мы попили чаю на смешном столике, привинченном прямо к полу. И Светочка огорошила:

— Тёма! Нас на телевидение позвали!

— Танцевать? А что? Какие номера? — я был жутко голодный, но стеснялся взять с блюда последний пятый пирожок с мясом.

— Ешь, ешь, — улыбнулась Светочка. — Ещё напеку.

Все знали, что Светлана Эдуардовна сама ест мало, но закармливает Серого, готовит для него пирожки, иногда и на репетиции пирожки приносила, обещала самым стойким. Потому что репетиция, это, скажу я вам, ад. Особенно, когда по осени много новеньких в группу приходит, деревянных идиотов. Светочка всегда упрашивала нас, стареньких, ради новеньких, ещё раз отработать, дубль, два, три, четыре, пять. Чтобы новенькие запомнили перестроения. Элементы-то на занятиях мы долбим. А перестроения, что называется «общий рисунок танца» — это всегда тяжело. Светочка говорила:

— Кто старается, тому пирожок. И подкармливала нас, улыбалась.

На репетициях пирожки у Светочки были с яблоками, а тут, дома, с мясом. И теста совсем мало. Одно мясо.

— С луком и с яичком, — куталась Светочка в плед. — Нас пригласили на интервью. А запись будет с отчётного концерта.

— Который в мае будет? — я почему-то испугался этой «новости», заглотил, не жуя, сразу половинку пятого пирожка. Новые известия, даже радостные, стали мне подозрительны. Я ждал повсюду какого-то подвоха. Это у меня после травмы пальцев ноги мозги скособочились, и продолжали ехать в сторону подозрительности.

— Который в мае был. И который в мае будет.

— Как это? — я тупил.

— В прошлом мае, Тёма, и в этом ещё интервью, — Светлана Эдуардовна улыбнулась опять загадочно и ласково, а не так, как она обычно улыбалась, надевала дежурную улыбку. — И ты должен будешь больше всех говорить.

— Почему я? — я испугался ещё больше и закашлялся: вторая половинка пирожка попала не в то горло.

Раньше бы я просто согласился, раньше бы я и не предполагал, что кто-то кроме меня будет главным, центровым. А теперь… Я почему-то вообще не обрадовался.

— Почему ты? — Светочка сильно пару раз ударила меня по спине. — Да потому что ты звезда нашего коллектива. Афиши-то видел?

Я кивнул, умоляя жестом больше не хлопать меня по спине. Светочка с победоносным видом уселась на свой табурет.

Афиш, на самом деле, ещё не было. Я видел макет на компе. Там я в центре, крупно. Я в фокусе с Катюшей, во время исполнения номера. А вокруг буквы, в них вписаны фотки поменьше— сцены из номеров, панорамно. Главные — мы с Катюшей. В таких костюмах самых обыкновенных, штаны, рубахи, бейсболки. Типа философия хип-хопа. Афиши готовили к маю. Отчётный концерт планировали с размахом, к юбилею. Коллективу исполнялось пять лет. Столько, сколько работал фитнес-центр.

В общем, когда Светочка об афишах напомнила, я в себя пришёл и сразу перестал кашлять. Допил чай из тяжёлой массивной кружки с нарисованной парой танцоров и надписью «Rock-n-poll-2000».

— Отл, — сказал. — Мне надо по бумажке или от себя? — это я спросил, потому что мама, когда ей звонили и говорили о выступлениях, так всегда переспрашивала.

— Ну что ты, Тём. Сам. Там же вопросы задавать будут. Что сочтёшь нужным, то и скажешь. Не подведёшь же?

— Нет, что вы!

— Ну вот, — Светочка улыбнулась как-то грустно. — Вот это я тебе и хотела сообщить. Совет хочешь?

— А как же! — она ещё спрашивала, нужен ли мне совет!

— Репетируй перед зеркалом. Улыбку, наклон головы.

Бог мой, подумал я тогда, она к интервью относится как к танцевальному номеру. Но дома мама сказала, что телевизор это картинка, что Светочка Эдуардовна всё верно сказала. Единственное, она не учла, что как я не повернусь, в какой ракурс не встану, в анфас или в профиль, я буду выглядеть на телеке прекрасно.

— Немного над мимикой поработать не мешало бы, — сказала мама совершенно серьёзно.

Но я забил. У меня и без этого много дел. Что я девчонка, Катюша какая-нибудь, перед зеркалом вертеться? У меня навалом дел. В футбик мы до сих проигрывали. В какую команду не вставали с Даньком, всё, аут — команда проигрывала, это уже все знали. И даже если мы с Лёхой и с Владом в команду вставали, всё равно хоть на гол, но меньше забивали. Народ пока не догадывался. А Данёк уже это всё с той тёткой Мариной связал, которая так некстати ещё и на местном телеке работала.

Наступил май. За год мы разучили три новых танца, но «Эх, яблочко» и «Разборки» по-прежнему были мои любимые. В новом танце «Городские феи» мне нравилось, что я Катюшу на руки брал, и вообще в паре с ней, поддержки силовые. А то, что я — эльф мне вообще-то совсем не нравилось, но я терпел. И тут на генеральном прогоне Катюша сообщает, что у её папы второй мениск оперировали, второе колено, что он после операции и снимать для клипа не сможет. А будет концерт снимать тётя Марина, что она вообще профессиональный оператор и работает на местном телевидении, и что она мультики делает, и в интернете можно посмотреть её мультик, который где-то там победил, а поцак её мелкий, снимался раньше в рекламе детского молочка. Я вдруг припомнил ту рекламу, но поцака никак вспомнить не мог. Они все карапузы на одно лицо. Я не поленился, посмотрел мультик этой тётки: фуфло мутное. Я сразу Даньку позвонил. «Забей, — говорю, — поисковик, такое фуфло». А Данёк, предатель, посмотрел и говорит: «Классный мульт, страшный такой». Я трубку повесил. А на следующий день в культурном центре на репетиции Данёк меня вроде и не замечал. Да и по фиг.

На отчётном концерте я работал как никогда. Все танцы! Палец сначала болел (он у меня от волнения или от дождей болит до сих пор), потом то ли перестал, то ли я перестал обращать внимание. Хорошо, что брейкинг в партере на руках — это самое сложное. А из партера наверх — это один прыжок и там размах важен, перенос нагрузки с туловища на ноги — ну как из положения мостик вы поднимаетесь обратно рывком. Там было болезненное приземление. Боль пронзила ногу, а потом опять нормально. Ещё я боялся поддержек. Катюша выросла, она стала ростом с меня. Но — слава богам! — она похудела (у нас в классе все девчонки костлявые, с диет не слазят), и я легко брал её на руки. Вообще Катюша за последний год отдалилась от меня. Естественно: эта ей тётя Марина в уши натрещала разные небылицы.

Катюша в школе по-прежнему со мной сидела. И кажется всё было нормально, но не было между нами чего-то такого, что было, когда она к нам только пришла в пятый класс. Тогда она всех боялась, а теперь освоилась. Теперь она — звезда класса. А ко мне все как-то в классе осторожно относились. Потрепаться, приколоться на уроке — это пожалуйста, а так, чтобы дружить, как мы с Даньком дружили…, на все темы поговорить, в кино сходить, так — нет. Все дэ-рэ, все сабантуи всегда без меня. Но я не парился. Я — элита. Мы вообще со Светланой Эдуардовной в клубах иногда выступаем. Это покруче разных картошек-едален. Но всё равно танцы танцами, но как не было друзей в классе, так и нет. Побегать-подраться, как в началке, уже не особо штырит. Никто не бегает, все сидят в своих телефонах и друг с другом переписываются. А у меня такой отстойный мобильник, что я его лишний раз не показываю. Вон у Катюши украли телефон за тридцать тысяч. Мама моя этого бы не пережила. Мама с папой как раз той зимой наконец землю купили. Пятнадцать соток. А дома — нет. Хозблок только. Мама стала искать строителей, говорит, рабочие очень обманывают. И она всё ищет знающих и не совсем наглых, поэтому мы с мамой экономим больше, чем раньше.

Мне почему-то всё чаще стало казаться, что меня опасаются, ну или осторожничают со мной. Мне стало мерещиться, что обо мне, за спиной, говорят, обмусоливают мои поступки. Я не знаю, когда во мне поселилась эта тоска. Я стал чувствовать не уверенность, как раньше, а неуверенность на грани стыда. Ведь мы не платили за танцы. Совсем небогатые люди за танцы платили. А мы — нет. Я всё прекрасно понимал, я вообще до денег жадный. Но вдруг, после того как между мной и Катюшей встала какая-то незримая стена, я подумал: а вдруг это из-за того, что я за танцы не плачу. Вдруг из-за этого она отдалилась от меня. Ну да, думалось мне, она поняла, что мы жадные. И не хочет со мной. Девчонка же любит, чтобы ей подарки дарили. Я же Катюше ничего никогда не дарил. А другие поцы духи ей презентовали, колечки и фенечки, браслетики ещё со змейками и черепками, артефакты поттерианы. Катюша обожала Гарри Поттера. Но конечно в школе девчонки по-прежнему за мной бегали… Я вдруг понял, что моя внешность помогала мне до поры-до времени. Поступки мои, что уж там говорить, подлячие, подпортили репутацию. Ещё я услышал о себе такие слова:

— Щегольковым надо заниматься. Ребёнок брошенный.

Это от училок, они домой шли, я их обогнал, попрощался как вежливый, а потом на лавочку на улице присел. Они мимо прошли, не заметили, и обо мне, ну надо же, говорили.

Я вообще не понял о чём это? Почему я брошенный? Потому что я на детской площадке сразу после школы? Почему я брошенный? Мама каждый день со мной болтает. В курсе всех моих школьных дел. И о Катюше знает. Папа, когда дома, по-прежнему возит меня на искусственный лёд в соседний город. Правда, на рыбалку я с родителями не люблю ездить. Но приходится. И мама и папа просто фанаты в нерест поудить-покоптить. Но не я! Чувствую, скоро я откажусь наотрез от рыбалки. Я и рыбу-то не особо. И все эти палатки и костры меня напрягают. Мне только рыбные рулеты нравятся. Но это морская кулинария. Говорят, на Камчатке вкусная рыба. У нас же морская так себе. Речная-то классная, но речную я не ем, воняет. Впрочем, я об этом писал.

Глава четвёртая (необязательная) Интервью

Интервьювсего я боялся, что тётка Марина будет снимать интервью. Но нет. Снимал дядя. С бородой такой. Приятный дядёк. И ещё молодой, которого бородатый называл Кныш, тоже снимал, сбоку. Кныш выставлял свет. Гримёр, стильная такая, махнула нам по лицам кисточкой. А вот Светочку вертели долго. Что-то гримёр у Светочки на лице замазывала, и всё объясняла, что свет холодный, поэтому грим должен быть теплее. Я не понял ничего. В студии реал было тепло, жарковато. Под конец съёмок пАрило от прожекторов будь здоров. Кныш двигал огромные лампы. Они были привинчены к потолку, точнее бегали по потолку на каких-то проволоках. Тихо работал кондиционер. Во время съёмок его выключали. Журналистка была как все сейчас девушки, ну одинаковая. Она так ярко была накрашена, просто страшная до ужаса. У нас на сцене девчонки и то так не красятся. Самое удивительное, что, когда транслировали передачу, журналистка выглядела самой симпотной. А на самом деле она страхолюдина. Много задавала журналистка вопросов. Поначалу все съёжились, испугались. И я тоже скукожился. Ну почему я не отрепетировал дома, почему? Тогда Света стала говорить, и Серый. И Серый, такой ко мне обращается:

— Вот у нас есть солист Артём.

—Как так солист? — удивляется журналистка. — Вы же говорили, что самое главное в студии — массовость. Все танцуют всё.

— Нет. У нас есть солисты, — затараторила Светочка. — Это драматургия. Без этого в хип-хопе нельзя, а в классическом танце — пожалуйста, вот например девочки у нас танцуют греческий.

— Сиртаки? — уточняет эта уродина.

— Можно и так сказать. И другие номера, с классической хореографией все танцуют равноправно, массово. А в «Разборках» есть солисты.

— А вы, ребят, как считаете нельзя в хип-хопе без солистов?

— Ну да, — я стал говорить, я ж солист. — Нельзя. Хип-хоп вышел из африканских городских кварталов.

— Да, да, я читала. Впитал в себя блюз, рок, брейк, — перебила.

— Ну и в общем Светлана Эдуардовна правильно сказала. В хип-хопе нужна драматургия. Элементы достаточно простые, костюмы тоже. Нужно брать конфликтом, — повторил я слова, которые нам на финишных репетициях говорил Серый.

— И кто конфликтует? — спрашивает.

А все молчат.

— Ну, — говорю. — Конфликтуют самые сильные по жизни, выбирают между собой предводителя.

— А разве хип-хоп и жизнь не разные вещи? — хлопает глазами, строит из себя идиотину.

— Вообще-то в хип-хопе импровизация важна, то есть ребята могут чётко следовать элементам, а могут привносить что-то своё в сценах, где они имитируют, например, разговор. Ну как в жизни: можно так поговорить, а можно этак, — тараторит Светочка.

— Я думала, искусство показывает не жизнь, а отражение, преломление если хотите. А импровизация… Это внутри искусства. Ей любой артист владеть должен, — такое впечатление, что щупает нас как училка в школе.

Серый со Светочкой насупились как двоечники. Я вообще не понял, что эта журналистка имела в виду. Но я привык отвечать наобум. Уж у меня столько разборок с мамками-бабками-няньками-дедками было. И некоторые, из интеллегенции очкастой мне не угрожали, а пытались типа воспитывать, типа нравоучения выговаривать, нотации короче читать. А с учителями препирательства случались. И я, помедлив секунду, отвечаю такой что попало:

— Ну конечно, — говорю. — Танец это не жизнь. Тем более, лично я понятия не имею, как там и что в чёрных городских кварталах. Меня бы там за слово «негр» наверное мочканули, в смысле вырубили бы. Но надо чтобы зрителям было интересно. А когда драка пусть и в виде танца это интересно, — в общем наболтал ерунды про то, что на сцене рождается что-то своё, уникальное. Пока идёт танец, оно тут рядом. Закончилась фонограмма, и нет уже того мира.

Ну и не очень по теме, а вроде бы и по теме.

— Что прям на сцене дерётесь? — а сама смеётся.

— Да нет, в переносном смысле драка. Может быть перепалка. Просто это языком танца рассказывается, языком движения и музыкального сопровождения, понимаете? — я выдохнул. Вот я молоток! Вот я топчик! Во загнул. Смотрю на Светочку — она улыбается.

— Хорошо. Про солистов поняли.

Серый тут вступил:

— Элементы сложные. У нас есть не танцы даже, а сценки под музыку.

— Да-да, — перебиваю я Серого. — Мой герой учит пацанов элементам. Не получается. И вдруг лучше и лучше. Такая клоунада, если хотите. Сначала смешно, зритель смеётся, да и переживает за неумёх. А после восхищается теми, у кого вдруг выходит элемент.

— А какие элементы? А здесь можете показать? — стала допытываться журналистка.

Я сказал, что могу.

А Серый сказал, что без разминки опасно. Что в хип-хопе много акробатики. А я ещё добавил:

— Стрейчинг нужен.

— А по-русски? — сказала, как забанила.

— Растяжки Тёма имеет в виду, — улыбнулась Светочка.

— Ну какой-нибудь попроще элемент. Можно самый простой.

Я показал кач и степ.

— Это, — делаю — кач. А это, — тоже выполняю, — степ.

Все захлопали.

И тогда я размял руки и сделал ворм.

— А это что?

— Ворм.

— Ты что, Тёма, по-английскому, наверное, отличник, — улыбается.

— Неа. Вообще не знаю. У меня репетитора нет.

— Ну ворм-червяк же.

— Не знаю. Знаю, что по-русски ещё дельфином движение называют. С него би-боинг называют.

— Нижний брейк?

Чёрт! И она туда же! Как мама нижний брейк. Я уже собрался спорить. По привычке. И вдруг у меня мысль промелькнула. Может, они правы, может это нижний брейк и есть. Тогда я сказал, отряхивая ладони:

— Ну да. Это вам не локинг. Это партер.

Все засмеялись. Наверное потому что локинг — тоже английское слово.

— Ну у тебя пассивный английский что надо, — рассмеялась журналистка.

Я опять не въехал.

— Я просто привык. Так все называют.

— Ну а ты, Артём, признайся тут по секрету всему свету, ты всегда точно всё, что тебе педагоги говорят, на сцене выполняешь?

Я взбесился. Я же ей сказал, что выступление, мир танца — это на три-пять минут — другой мир, в нём нельзя всё точно выполнить. А она опять: выполняешь? Не въехала что ли?

— Наверное, да, — отвечаю спокойно. —Но всё равно каждый раз танец по-новому получается, как в бродилке.

— Увлекаешься?

— Да не особо. Времени нет.

— Ты чем-то ещё занимаешься? — так проникновенно она со мной говорила, что я вообще забыл, что меня снимают.

— Я ещё в футбол играю. У нас коробка на детской площадке.

— А учишься хорошо?

— Да не особо.

Я сел на место. А журналистка завела старую дуду:

— Я бы вообще в любых студиях, где дети на сцену выходят, и в музыке, и в танцах, и в театре, драматическом или мюзикле, сначала детей учила импровизации.

Э-эх, знать бы, что это такое. Я не знал — это ладно. Но Серый со Светочкой стали как-то блеять, говорить: мда, мее, бее, традиция хип-хопа как и джаза суть фрестиль.

— Господа, — чуть поморщилась журналистка, — давайте по-русски. Искать русские термины. Значит, есть в ваших выступлениях танцы, где импровизация не желательна, а есть, где вы её приветствуете?

— В хип-хопе желательна, — улыбнулась натянуто Светочка.

— А что для вас самое сложное? — журналистка слезла, слава богам с непонятной лично мне темы.

— Синхронность, — ответила Светочка, помедлив (она конечно хотела сказать тайминг. Да что она виновата в самом деле, что всё в брейке и хип-хопе по-английски!) и дополнила, оправдываясь за отрицание этой самой импровизации. — У нас многие с нуля, им до импровизации как до полюса, просто есть танцевальные элементы для начинающих. Разные у нас группы. И леди — стиль пользуется популярностью у всех возрастов.

— И би-гёрл, — ну Серый Иваныч как всегда, он только на брейке своём заморочен.

Журналистка выразительно уставилась на него:, мол, опять?! Опять по-аглицки?!

Ну реал: просят же по-русски, а Серый всё на своём привычном говорит. И о своём.

— Ну возрастные танцовщицы им конечно элементы тяжело освоить.

Все посмеялись.

— А что для вас самое сложное, не вообще? — обратилась журналистка к девочкам.

— Стречинг, то есть растяжка, — обложались и девчонки.

Девчонки разговорились, стали жаловаться, как у них всё болит после стречинга. Что от растяжек они воют.

— А вы как с растяжками? — обратилась ведущая к мальчикам.

Они ржут как дебилы. А я говорю:

— Честно? То же самое.

— Ревёте?

— Бывает.

И дальше все разговорились, стали припоминать случаи смешные на репах.

— Рэпах? — удивлялась журналистка.

— Репетициях.

— Ааа. Уяснила, — она так смешно это говорила и прикладывала ладонь по-военному к своей беретке. Это у неё стиль такой был. Она всегда в беретке по телеку.

Поговорили и о смешных случаях на сцене, во время выступления.

Серый что-то умное говорил о воспитании мужчины, о мужественности хип-хопа. Светочка говорила о важном опыте выступления на людях, на публике. Но я уже молчал. Я достаточно сказал. Пусть другие. Даже Данёк разговорился. Рассказал о себе, о танце «Эх, яблочко!», его любимом.

— Надо же, — говорю с издёвкой, когда мы с ним после съёмки шли в футбик гонять. — Надо же. Я и не знал, Данёк, что ты «Эх, яблочко» больше всего уважаешь, и даже кумаришь, оказывается, по нему.

— Слушай, Тёмыч, сам не пойму, начал ерундень нести. От нервов. Это лицемерие.

— Вот уж не знаю, почему я околесицу стал нести. «Эх, яблочко» ужасно сложный, и точно не любимый. Мы ж его для Девятое мая ставили, когда в часть ездили выступать.

— Мне норм. Я этот танец больше всех уважаю, — честно сказал я. Мне и в части военной понравилось. Аккуратно там. И мужики спортивные, а не как наши ленивцы городские…

— Ну, ты в драйве, чувачок, — завистливо процедил Дэн, — А если бы ты там не солировал?

— Дэн! Ты чё? — я не ожидал от Дэна такой ненависти. — Мы с тобой в «Яблочке» вместе солисты! То ты, то я, то ты, то я в круге хиппуем.

— Дааа, — как малыш затянул капризно Дэн. — Но ты больше. Ты вращения, ты — стойку на руках. Я-то всего лишь би-боинг.

— Да ладно не реви. Мы там с тобой вдвоём. Два би-боя. Сложные элементы я после перелома не всегда выполняю.

Данёк заулыбался, он был доволен, что мы с ним на равных, я его убедил.

— Слушай, — говорю, — Данёк. — А вот это ты сказал. Что-то про лицо.

— Я? Я не болтал про лицо.

— Да нее. Лиц… и что-то ещё.

— А-аа: лицемерие. Ну что вся эта запись лицемерие.

— А что такое лицемерие?

— Блин, — Данёк даже остановился, почесал руку — на него, если нервничает, чесотка находит. Даньку и шоколад нельзя.

Данёк бекал-мекал и чесался. Я ждал. Я решил, что Дэн втихаря от меня точно шоколадку в буфете прикупил. Этот телецентр, а проще студия — маленький. Дом старый трёхэтажный, антенн, правда, много наверху. И там буфет годный. Все знают: там эклеры вкусные, вкусняшки — так говорят девчонки, но я не девчонка, я так никогда не говорю…

— Короче: лицемерие это так. Чел думает одно, а говорит другое.

— Ну это просто врун.

— Ну да. Можно сказать так. Но этот чел люцифер брр… — Данёк осёкся, он кумарил по всем этим загробным героям, он только в такие игрушки играл, — то есть лицемер он как бы знает, что надо так говорить в данной ситуации.

— И врун тоже.

— Но врун это что-то с судом связано, с преступлением. Вот ты мелкого подсёк и врал. Это враньё. А лицемерие… Чел втирает тебе правильные вещи, а сам так не считает, понимаешь?

— Дошло!

— Тёмный ты, Тёма.

— Ага. А ты светлый.

Я понял. Ну конечно. Лицемерие. У меня маман только так себя и ведёт. Должность. Буду теперь хотя бы знать, как это зовётся. Пасиб, Данёк.

— И вот я что-то там разбубнился, расхвалился. Печаль, — ныл Дэн.

— Да ладно. — сказал я. — С этого дня у тебя «Эх, яблочко!» любимый танец, отрабатывай стойку на руках и сальто.

— Нет. — испугался Данёк. — Я не смогу.

— Да сможешь. Я тебе помогу.

— Да ладно. Трепись, — Данёк грустно улыбнулся.

Я подумал: Данёк прав. Никогда в жизни я его тренировать не буду. Зачем тогда сейчас наврал? Ведь, наврал, не слицемерил же?

Глава пятая В яблочко!

Аут!

Не футбольный аут. Аут всей моей жизни. Смотрел как-то по телеку старый фильм. И там — драка. И тот, кто за дракой наблюдает, орёт тому, кто дерётся: «За яблочко его, за яблочко!» Ну чтоб схватить за кадык, чтоб воздух перекрыть противнику…

Матушка такая, позвонила батюшке, спросила, успевает ли он приехать. Папа не успевал. Сказал: «Запишите на флэш». А мама сказала, что не знает как это сделать. Папа ответил, что я сделаю. Но как назло, все флэшки были забиты, чистой не было. Сколько раз я говорил маме купить накопитель, она деньги жалела. Как потом оказалось, это хорошо, что флэшки не было.

Мама сказала:

— Не скули.

«Не скули» — её дежурный совет, маму послушать, так все люди только и делают, что скулят. По маминым принципам надо жить, выживать, вгрызаться в жизнь. Она считает, что закон естественного отбора работает и у животных и у челов одинаково.

— Не скули, — повторила мама с нажимом. — Схожу на телестудию. Попрошу запись.

И я перестал нервничать, а то на меня прям трясун напал. Я так хотел, чтобы меня по телеку показали. У меня так много было конфликтов. Да что там конфликтов! Конфликты — это ерунда. И драки тоже, хотя после Максика и перелома большого пальца я как-то стал задумываться и даже пугаться чего-то не пойми чего, какой-то атмосферы. И совершенно точно я боялся пристального и спокойного взгляда этой женщины Марины. Взгляда насквозь, взгляда в вечность. Будто впитал в себя всё. Всепоглощающий взгляд. В общем, кроме драк, у меня ещё была тайна. Я был карманником, карманным воришкой, если кто не понял. Именно воришкой, а не вором. Я ж пока учился. Я промышлял в супермаркетах. Доказать люди, обворованные мной, ничего не могли. Карманника можно поймать только за руку. Да и получалось у меня вытащить кошель не так чтоб часто. Одна попытка из десяти приносила удачу. В общем, рискованный промысел. Иногда кошельки и бумажники оказывались почти пустыми. Я вспоминал этих людей, я никогда их не видел вторично, хотя я внимательно пялюсь по сторонам на улицах. Особенно вечером (Если пьяный, я его тоже постараюсь «обуть», но это обычно первого января). Мне было неприятно, вдруг мои жертвы знают, что я это я — они ж не дураки, после кражи прокручивают назад, переживают. Моё лицо им может вспомниться, или просто мой образ. И я подумал: вдруг они будут смотреть телек (а местный канал у нас все смотрят) и поймут, что я не такой уж гад. Вот такие у меня были мысли.

Позвонили папиным родителям. Они на даче круглый год. У них дача прямо на море, мы редко к ним ездим, у них постоянно жильцы. Бабуля с дедулей обещали посмотреть. Тоже обрадовались, что меня покажут. Ещё я физруку похвалился, сдуру. А мама, наша выдержанная спокойная мама, на работе раструбила, что меня покажут. И, казалось, весь город, все-все-все, ждали семичасовых пятничных новостей по местному. После новостей по пятницам программа, называется «Отроки». Это по-русски значит тинейджер. И вот отбивка, вот репортаж, про нашу школу, Светочка вся такая в розовой шапке о студии рассказывает, клипы Илюхины, брата Катюши, показывают. Потом выступление. С отчётного концерта год назад. И голос за кадром той самой журналистки. Почему-то с девчонкового танца начали. Танец кукол. Он такой яркий, но такой девчачий, аж тошно. Куклы наследника тутси такие в цветных париках. Хорошо, хоть нарезки нескучные, крупный план. И вдруг я вспоминаю, что снимала тогда на концерте, тётка Марина. И у меня холодок такой по спине — трын…

И дальше начинается разговор уже с нами, интервью. Но не со мной! То есть все мои ответы вырезаны. А на вопросы, на которые отвечал я, отвечают другие. В основном Светлана или Серый, хотя они это в другие моменты говорили. Ни одного моего ответа. Зато несколько раз показан мой ворм[5] общим планом, там моего лица не видно. Я конечно полюбовался, я классно ворм делал, ясно что я по заслугам и в первой линии, и солист. В общем, я ещё радоваться мог во время передачи: знакомые ж всё лица. Потом опять съёмки отчётника пошли. Эх, яблочко. И меня нет! Данёк есть крупно. А я только в панораме, в муравейнике. То есть меня как бы и нету. Не смотря на то, что я — по центру! А боковушки, там самые слабые, есть крупно! И даже каким-то необъяснимым образом есть вторые линии крупняком. Но не я.

Мы с мамой сидим такие — трын, тын, оп…

Больше всех Катюшу показывали. Она мало на записи говорила, и не главная солистка, но она ж дочка друзей этой тётки. А как Данёк о том, что «Эх, яблочко» любимый танец разговорился, так ни слова не вырезали. Лицемер чёртов! И, главное, я ещё радовался, пока смотрел. Меня ж показали, как я ворм сделал вначале, тем самым подцепили на крючок. И я всё ждал, что сейчас меня начнут показывать. Раз так всё намешали: что с конца было, то в начале. Ближе к концу я в себя всё-таки пришёл, перестал радоваться, что одногруппников по телеку вижу, и до меня дошло, что меня в интервью не покажут! Нет, то есть общим планом меня по-прежнему показывали, я мелькал постоянно, ещё бы не мелькал, когда я везде в первой линии, но крупно — нет. Я надеялся на «Разборки нашего двора», но их показали совсем странно. Там сначала-то Серый Иванович вроде как король двора и авторитет, и уходит, и начинаются разборки с девчонками, и я с Катюшей в конце, как Светочка говорит, в кульминации. Но показали-то — начало. Серого показали. А мы все стоим такие, типэ рты раскрыли, типэ «во даёт!». Чем ближе к концу передачи, тем реже было интервью, больше танцев, не полностью, отрывков. И я почти не надеялся. Но смотрел. Передача-то длинная. Потом стали показывать зрителей в фойе, кажись тётка Марина в перерыве пошла в народ, поспрошать. И кто-то из этих лохов-зрителей даже сказал, что девочкам растяжки не хватает. Как будто её мальчикам хватает. Я сколько пашу, сколько дома тянусь, всё равно до совершенства как до центра земли. Ну а потом показали чиновников, которые обычно с мамой на крупных мероприятиях. И они там что-то втирали, бред какой-то про «развитие традиций» и «осмысление корней». Потом вдруг Масленица с площадки. «Валенки-Валенки». И меня понятно как бы и нет. Катюша и Данёк крупно. И ещё пару мелких, там мелких двое в первой линии. Они для юмора, как два клоуна-скомороха. В общем, к концу передачи я стал врубаться, что произошло.

Пятидесяти пятиминутная (!) передача о нас закончилась. Мы сидели с мамой. Трын, тын, тыр… — такие. Сидели и молчали. Я боялся посмотреть на маму. Наконец она сказала:

— Тёма! Что это такое?

— Не знаю, — не буду же я объяснять, что это всё та тётка, и пальцы на ногах, и это.

Мама ещё посидела минуты две, потом начала ходить по комнате, потом остановилась.

— Ты же был у неё в гостях. Дай адрес.

— Чей? — я дико испугался, я решил, что мама говорит об этой женщине, Марине.

— Да этой блондиночки вашей.

— Светочки?

— Светланы Эдуардовны.

Пришлось копаться в мобильнике. Как назло, адрес я не стёр, оставил на всякий случай. Пришлось дать его маме. Но надо сказать, что я тоже был не в себе и хотел в тот момент Светочке отомстить. И ей, и Серому, и всем остальным. Всем! Всем, кого показали в передаче. Я желал им зла. Я их ненавидел. И я дал маме Светочкин адрес, не стал врать, что потёр. Да она бы и без меня узнала, позвонила бы по своим каналам в фитнес-центр, и там бы ей наверняка сказали. В договорах же всё есть, все адреса и телефоны… Мама сбросила халат, надела свой самый чёрный из всех чёрных костюмов и выскочила из квартиры. Дверью не хлопнула. Мама не псих. Мама самый уравновешенный чело.

Тут и папа стал мне названивать:

— Ну как? Нормально сын? Ты у нас теперь звезда? Не рано ли начал?

— Нормально, — говорю. — Да, звезда.

— Празднуете? — и голос у папы такой радостный, такой близкий, самый близкий на свете.

— Нет, пап. Тебя ждём. — не буду же я скулить и папе настроение портить.

— А-ааа, — расхохотался. — Правильно делаете. Я вам шашлык приготовлю. На природе.

«Чёрт, — подумал я. — На рыбалку потащит». Твёрдо решил: «Не поеду. Хорэ. Хватит».

Вечером, часов десять уже было, стемнело, вернулась мама.

— Светлана Эдуардовна сама в шоке. Не знает, что произошло. Стали звонить монтажёру. Монтажёр трубку не берёт. Кто-то смонтировал так, что тебя нет.

— Светочка была дома? — я до последнего надеялся, что Светочки дома не окажется. Обычно она по выходным всегда выступает, в разных клубах, разъезжает по нашей местности. Я немного успокоился, клял себя и мучился за то, что не предупредил Светочку, что мама к ней нагрянет. С другой стороны, мама хитрая. Она бы везде её нашла, и я уверен, что мама гнала по встречке, минут через пять после выхода была у неё. И мне стало неприятно, что мама в пятницу вечером мешает людям, которые учат меня этим вормам, работают со мной, я опять вспомнил, что танцую бесплатно. Почему-то раньше я гордился тем, что не плачу, я радовался возможности сэкономить, а последнее время совсем нет. Ведь только деньги дают человеку силу. Если ты не платишь, тебя уважать не будут. И не надо меня переубеждать.

— Да. Я к ней ходила. Это точно, Тёма, не они. Что за монтажёр…

— Но мама… — я не знал, как прервать маму, я не хотел напоминаний об этой ужасной передаче.

— И во время танцев тебя не показали. — сокрушалась мама. — Даже в «Эх, яблочко». А там — съёмка, не монтаж.

— А вот это я уже знаю, кто снимал.

— Кто? — мама как хищник уставилась на меня. Я понял, что проговорился. Теперь не отверчусь. Пока всё не выложу, мама не отпустит. Сожрёт.

Я смотрел на маму, на её гладкое круглое лицо, на прямой тонкий нос, губы… я думал, какая она могла быть в 13 лет, в моём возрасте… наверное за ней мальчишки не бегали. И это хорошо. Вон за Катюшей бегают, она сразу возомнила о себе. А не бегал бы за ней никто, мы бы с ней могли по-прежнему общаться.

— Это подруга Светочки.

— Сколько раз тебе говорила: Светланы Эдуардовны! — страшно произнесла мама и вдруг расплакалась.

Она плакала, и говорила, впервые в жизни говорила со мной доверчиво, доверительно, как будто она Данёк, а не мама, не ответственная по связям с общественностью в администрации.

— Тёма! Тёма! Как мне быть?! Что делать? Я всем похвалилась. Снизошла до всех этих марь-ван бумажных, до секретарш. Мы же в одной комнате. Ну, точнее, население я принимаю в кабинете, в отдельном. А чай пью со всеми. Господи! Я расслабилась и похвалилась. Господи! Никогда ничего никому раньше времени не обещаю. Знаю, какие могут быть форс-мажоры. А тут… я сначала-то подумала, ты всё наврал, наболтал, что в интервью заводилой был. А потом смотрю — в «Яблочке» камера тебя обходит, ну видно невооружённым глазом. Это же мой любимый танец. И в «Шпионах» тоже. Специально камера на тебе обрывается, и новый ракурс, переход. Я этой Эдуардовне всё высказала. Ты как? Солидарен?

— Солидарен, — а что ещё я мог сказать.

И тут мама сказала страшные слова (тогда мне казалось, что страшные, теперь я так не считаю. Всё познаётся в сравнении. Тогда были, что называется, ещё цветочки):

— Ты не станешь же после такого позора оставаться на танцах?

Мне было так муторно, у меня даже кололо что-то под ребром, а после этих слов мамы меня затрясло. Что значит «оставаться на танцах»? Я не собирался из-за этой странной передачи с танцев уходить!

— Нет, мама, — я покрутил сокрушённо головой. — Никакого позора нет. Где позор?

— Как где? Тебя же, лидера коллектива, не показали! Это травля.

Я подумал, что мама считает, что она опозорилась. У неё в городе репутация, положение, а тут марь-ванны и секретарши хихикать начнут. Я так и маме и сказал.

Она ответила:

— Я это переживу. А ты подумай, Тёма. Стоит ли быть там, где тебя травят.

Я хотел ответить, что травят не меня. Наоборот, я иногда под настроение прикалываюсь. И тут я представил, что мама Светочке могла наговорить. Мама иногда угрожает, разные у мамы бывают ситуации. Поэтому я сказал расплывчато, чтобы мама не поняла, что я ухожу не из-за передачи, а из-за её визита к Светочке:

— Конечно мама, я не смогу после всего там оставаться.

— Вот это верно. — обрадовалась мама и вытерла слёзы салфеткой, лежащей на столике уже неделю. — У нас в городе много кружков.

— Мама! — осенило меня. — Физрук давно в свою секцию зовёт.

— Иди к нему. Там платно? — мама насторожилась, как змея готовая к броску. — Я договорюсь.

— Нет мама, бесплатно, — и теперь я всхлипнул.

Мне стало очень жалко, горестно, тоскливо от того, что я свалю с танцев. Но я прекрасно понимал: это жест, это поступок, гордый поступок. Если я уйду, все сразу пожалеют, что так вышло. Но как же всё-таки жалко бросить Светочку и Серого. Хорошо, что Данька и Катюшу я буду по-прежнему видеть в школе.

Глава шестая Подлый Данёк

На следующий день я поднялся поздно. Сел на кровати и почувствовал: не хочется выходить из дома. Потом я подумал: ну и не показали по телеку, да плевать. Ну там чуть-чуть-то показали. Ну кто-то конечно же позлорадствует, иначе мама бы не ревела. Ещё я подумал: везде, как утверждала мама, блат. Вон Катюшу больше всех показывали. А у нас и поклёвей есть девчонки в старшей группе. И я подумал: не хочу бросать хип-хоп. Не хочу уходить из «Тип-топа». Мало ли, что я вчера сказал. Мама накрутила. И я стал представлять, как приду на занятие. Приду и всё. Как ни в чём не бывало. Да пусть только Светочка попробует недовольство своё показать. Потом я вспомнил, что Светочка терпеть не может советов и разборок. Она жёсткая, когда дело касается коллектива. Студия — её детище, её бренд. В «Тип-топе» можно только хвалить. Танцы, номера, чирлидинг, леди-стиль, хип-хоп. Студия идёт в гору, вверх. Катюша со старшими девочками чирлидинг танцуют на матчах. У нас в городе гандбол рулит. Ещё я размышлял. Вот не пойду я. А сегодня в субботу все придут и начнут насчёт меня злорадствовать. В личке-то уже перетирают, я уверен — у меня мигало на компе, я уведомления тут же отключил. В общем, я решил, что надо идти. Ничего смертельного. Я вдруг понял, что меня больше всего выбило из колеи, что мама разревелась как этот мелкий, когда я его опрокинул. Но тот башкой хрякнулся, затылком. А мама? Ну похвалилась, не удержалась, ну не показали меня. Ну смонтировали так, Светочка права. Немножко-то показали. Ещё год назад я бы маму одобрил и сам Светочке резко всё высказал, и вообще возмущался бы и орал. И напоказ решил бы на танцы не ходить так с недельку. А теперь, в свои 14, я как-то стал во всём сомневаться. Это, даже думать не надо из-за чего я стал пришибленным, эта женщина, тётя Марина виновата. Сначала мы проиграли с позорным счётом, потом я пальцы травмировал, теперь эта передача. Я уж после пальцев притих. Ну в смысле, что возмущаюсь поменьше, если что не по мне.

Я конечно мечтал не пойти, и чтоб приползли на коленках и умоляли вернуться. А вдруг не будут умолять вернуться. «Незаменимых людей нет», — жёстко говорила мама, когда кто-то у них в администрации увольнялся. В школе, на танцах, на футболе я видел людей, в основном девчонок, которых все любят. Ну в смысле, все им рады. Я не могу сказать, что мне рады. Я популярен, не скрою, не только в школе. Я с детства привык к каким-то испуганным взглядам. Незнакомые на улице смотрят с интересам улыбаются, здороваются, молодые женщины подмигивают, ну я вам про свои внешние данные рассказывал, а чуть-чуть знакомые, даже те, кто просто в лицо меня знает, взгляды бросают при встрече настороженные, осторожные. Когда я с папой по улице иду, тогда другое дело. Все улыбаются, все с папой за руку здороваются. Ну папа всю жизнь в нашем героическом городе прожил. Он многих знает. У них, у тех, кто местный, свои какие-то воспоминания, словечки, они без слов, одними междометиями иногда перекинутся.

Например, идёт такой мужик, в костюме с чемоданчиком и папе кричит:

— Ну, Пэпс! фэнский!

И папа ему такой:

— Фэнский!

И всё. Мужик по своему маршруту, и мы в свою сторону чапаем.

— Папа, — спрашиваю. — Это чё было-то? Вы что фанатами были? Футбола или гандбола?

— Неа, — папа отвечает. — Это у нас такие словечки были. Фэн. Фэнский. Ну в смысле — фэн — хороший человек. А фэнский — значит классно. Модные были словечки. Мы с этим Горбатым в одном классе учились.

— Но он же не горбатый!

— Тёма. Фамилия у него Горбатый.

— Чё? Прям такая фамилия?

— Да нет: Горбатов.

— А Пэпс?

— Пэпс — это я.

Пауза.

То чувство, когда ты понял, что родной родитель пэпс.

То есть, я понял, когда люди друг друга знают давно, они совсем по-другому общаются. Одна тётка иногда нам с папой попадается. Обычно на рынке. Она приправами торгует. Такая милая, симпотная — так папа утверждает, не я. Улыбчивая, а как папу видит, губы поджимает и шипит. А меня, если я один на рынке, не замечает, сквозь меня смотрит. Я как-то спросил папу:

— Чего это она?

— Да виноват ей перед ней. Но дело прошлое. Ошибки молодости. Слышал такое выражение?

— Она чё твоя девушка была?

— Ну типа того.

— Папа! Ты так говоришь: «типа того». Ты чё девка? — не удивляйтесь, мы с папой всегда друг друга подкалываем. Папа у меня зачётный.

Папа вдруг погрустнел, вздохнул тяжело и сказал:

— Тёма! Никогда не обижай девушек. Мне ещё дед говорил, твой прадед: подальше от девчонок держаться. Я вот не держался.

Я смолчал, не буду же я про Катюшу папе рассказывать. А папа:

— Нам, щеглам (папа вместо Щегольковых всегда говорил «щеглы»), с такими внешними данными, — папа всегда так скромно называет нашу семейную красоту, — тяжело это соблюдать. С такими внешними данными без вины виноватый окажешься.

Я помню, это ещё до пальца было, до травмы, запомнил это. Меня поразило это выражение: «без вины виноватые». Дома погуглил, мимишная там история. И сейчас, пока я шёл на площадку, я об этом думал. Получается, я тоже без вины виноват. Мне эта тётка Марина мстит. Я обидел её Максимилиана. Светочка перед мамой не виновата. А получается без вины виновата — меня ж не показали по местняку. Когда диктовал маме Светочкин адрес злорадствовал: пусть, пусть Светочка попляшет. Я их всех спас на интервью. Они вообще там плавала сначала, чушь боялась спороть. Вопросы видно было не понимали. Дураки…

С такими мыслями я прибрёл на площадку.

Был уже май. Пока было прохладно, утром плюс пятнадцать, но днём градусов двадцать пять не меньше должно.

Я шёл и вдруг споткнулся. И, понятно, больной ногой. На площадке-то покрытие. Но какой-то дебил бросил формочку, и главное формочка была большая и с песком, и я ударился пальцем, он заныл, сначала показалась формочка в виде лодки, а потом пригляделся — круассан. Я выругался. Тихо. И почувствовал себя плохо. Дурно. То есть и так мне было погано на душе, а стало ещё поганее. Я почувствовал: кто-то за мной наблюдает. Стал смотреть по сторонам. Вдруг думаю опять эта тётка Марина. Но на площадке была только её тётка-подружка, та тётка с больным ребёнком, который рос не по дням, а по часам и ходил, как какой-то неваляшк, ноги круглые, косолапые. Они постоянно на площадке. Я стал оглядываться по лавкам. И вот у ближней от себя скамейки увидел мужика помятого такого, краснолицего и рядом поца. Из нашей школы поц, волосы такие вьются, непонятного помойного цвета. Это он на меня смотрел. У меня от сердца отлегло! Он и в школе такой пришибленный. Хотя плотный. Ребя меня предупреждали: вмазать может. Но я не знаю. Он в «Б», я с бэшками не особо. Я и со своими не особо, если что сразу в челюсть. С Даньком общаюсь на переменах. Ну там ещё со старшаками. Я своих в узде держу, из своего, в смысле, класса. И вот этот бешка так на меня смотрел, а потом уже не смотрел. И они с этим мужиком такие сидят, в печали, грустят. И, знаете, прям видно — грусть беспросветная. Я даже о своих проблемах забыл. Меня, прям, их грустью прибило, прошибло насквозь. Я видел, конечно, в школе грустных, и в началке, и в лагере видел как кто-нибудь тихо, чтоб никто не заметил, рыдал. У этих на лавке были такие же тоскливые глаза, какие я видел сегодня в зеркале, у своего отражения. Чувствую: телепартирует прям в меня их тоска. В итоге, я вообще без эмоций такой вошёл на коробку. Данёк уже был там.

— О! Щеголь! — он шёл мне навстречу, развёл руки вроде как обниматься хочет.

— Ну ты видел вчера как я крут! — это данёк не хвалится. Это у нас прикол такой, фишка.

— Да ты крут, — в тон ему ответил. — Просто супер. «Эх, яблочко» номер ты сделал.

— Ну понятно: тебя подрезала та клава, — сказал Данёк и шепнул: — она, кстати, тут была, ходила всё у коробки.

— Да? А я не видел, — говорю. Хотел спросить одна была «эта клава» или с сынком, а потом подумал, какая, к чёрту, разница.

— Ну слушай: а вообще как тебе передача? А то у нас папа пьяный, ну я тебе говорил…

— Который умирать к вам приехал?

— Ну да. С горя напился и махнул по прибору, который вай-фай нам мигает. Я тебе только хотел написать, а интернет пропал. А на мобильнике, блин, денег мало. Жалко стало с мобильника в сеть выходить.

— Понимаю, — сказал я. — Я и сам не ходил в личку. — Я не стал уточнять, что вообще не стал в сеть заходить.

— Так как тебе передача?

— Как.

— Моим понравилось. Папа доволен и мама. Катюша такая фотогеничная. Я раньше и не замечал. Мне понравилась. Умный я такой. Мама сказала: она раньше замечала такого ума. И мама сказала, что содержательный разговор. Она даже не знала, что о танцах так можно говорить. Танцы и танцы. Она так думала. Она хип-хоп вообще дрыгалками псих-ля-ля зовёт. А вчера весь вечер ходила и восхищалась: это же философия, философия. Пока папа вай-фай не убил. Потом мама на папу переключилась. Уже не до философий.

Тут пришёл очкстый хомяк, встал на ворота, поставил свои часы на секундомер. Мы разбились на команды. Стали играть. Пять на пять. Ну суббота утро, все спят. Ночь в сети проболтали, а теперь отсыпаются.

Обычно я увлекаюсь во время игры, всё забываю. Ору на других, ругаюсь. Переживаю. А тут — вообще по фиг. Гол забил и не рад. Меня даже очкастый этот недоделанный похвалил. Такого вообще отродясь не случалось. А мне всё равно. Тошно на душе и всё. Сыграли мы. Часы очкастого объявили перерыв. Кульные у него часы. Всё говорят человечьим голосом. Так и говорят: «Перерыв», голосом очкастого. Ещё, если бегать, они за среднюю скорость объявляют.

Перерыв пять минут. Мы с Даньком стоим у бортика. Он всё радуется, какой он классный чувак и мечтает, как научится волну делать как я, бекспин,[6] и даже на полу-бэк за этот перерыв Данёк замахнулся.

— Поможешь? — спрашивает. Данька от величия распёрло не по-детски. Того и гляди лопнет от чванства. А я, поймите меня правильно, не могу над этим приколоться. Он ведь скажет что это я злюсь, завидую: меня-то не показали. Я так же себя всегда вёл, все года. Хвалился почём зря. И если бы меня показали, а его нет, я бы наверное так же хвалился. Но не до такой степени. Реал ему башню снесло. Но я терплю, отвечаю — чтоб он не подумал, что я расстроился.

— Поможешь мне на танцполе?

— В смысле? — включил непонятку.

— В смысле, на полу-беке.

— Это к Серому, — смеюсь.

— Да это да. Это я понимаю. Но и с тобой мы будем тренироваться. Упёрто.

Смотрю: прям Данёк вдохновлён. Море ему по колено, высотка по плечо.

— Будем. — мне уже на всё положить, лишь бы отвязался со своим допросом.

— Будем друг другу ошибки говорить.

Аут. Последние времена. Он мне ошибки будет говорить.

— Отл, — киваю.

— По рукам?

Пришлось и лапу его жать. Я что было силы сжал, думал, он вскрикнет, а он смотрю — тоже. То есть он не просто по простоте хвалился, он, чтобы меня обидеть, побольнее кольнуть в раненую мою душу!

— Главное, не показывать вида, что ты расстроен, — учит мама.

Надо вообще отметить тут для ясности. Я не брошенный, как почему-то подумали эти сплетницы-училки. Мама мне много рассказывает о повадках людей. Да-да, именно о повадках, учит как себя вести, скрывать свои чувства. И мама объясняет мне разные важные микроскопические чёрточки, отличия одного от другого, нюансы.

— Иногда бывает, — говорит мама, — обидит тебя человек. Скажет что-нибудь обидное, пусть даже это и правда, и верность (в смысле — верно). Но надо решить, понять, почему он так сказал: по простоте душевной, а бывает люди просто вот такие по складу, правду-матку в лицо режут. Это ладно. таких искренних простых людей не надо обижаться, их надо уважать и ценить. Но так, чтобы они об этом не догадывались.

Потому что искренность на самом деле тоже случается. Мама говорит, что искренние люди — самые опасные. Потому что через них с нами разговаривает Правда и Свет. Но как правило люди злобны, чванливы, подозрительны и очень наблюдательны. Искренний же человек прост. Он честен, он как бы на ладони. Данёк после съёмки сказал — лицемерие. Мама такое слово не говорила, она говорила — владение собой, аккуратность в словах. Я погуглил. Лицемерие везде и во всём. Мне так кажется. Все люди лицемеры. Так проще жить.

Ещё я вспомнил, что мама говорила, что среди хороших людей попадаются чаще женщины, чем мужчины «в силу более сложной организации».

— А почему, мама, у женщин более сложная? — сразу увлёкся я.

— Потому что, — совершенно серьёзно сказала мама. — У женщин интуиция развита, они продолжают род, женщины мудрее.

Мне нравилось, если честно, что женщины более развитые. Всё-таки семью мне в будущем с женщиной создавать. Надо будет найти душевную организацию посложнее…

Короче, я это к чему? Самые твари — это те, что специально тебя подкалывают как бы невзначай. Они не просто, не думая о том, каково тебе, хвалятся. Они хвалятся, чтобы побольнее тебя ранить, знают же наперёд, что тебе это неприятно. Училка по литре говорит, что есть учтивость, и такт, и деликатность. Но, честно, я кроме архитектора таких людей не встречал.

И вот Данёк себя выдал рукопожатием. Не просто радуется. Злорадствует, ещё как злорадствует. Я сам такой. Не подумайте, что я других меряю по себе. Я, между прочим, получил по полной за все эти свои злорадства и наглёж, поэтому и рассказываю вам сейчас, чтобы вы мой путь не повторили. Хотя в этой истории — я жертва, от меня-то ничего не зависело. Просто ввязался я с этим мелким Максимилианом, я же не знал, что эта тётя Марина никакая не Марина… пардон, отвлёкся.

В общем, под личиной друга и простачка скрывался зловредный Данёк, дрянь и гнилушка. И вот он мне говорит, что будем вместе тренироваться разные элементы делать, и конечно же полу-бэк. Я — рот до ушей, и киваю как щелкунчик-болванчик: ага, будем, будем, друган. Я тоже лицемерен, я тоже злопамятен, я мстителен. Я на тебе, Данёк, отыграюсь. Но пока через боль, через сердечно-душевную боль, силюсь не показать своего горя. Оно как-то притупилось после первого тайма…

Закончился перерыв. Очкастый хомяк прям строит из себя. Таймер-дохляк. Я ждал вбрасывание. И решил оглянуться на площадку. И смотрю. Тётка Марина эта пришла и болтает у качелей со второй тёткой, у которой ребёнок косолапый, а на лавке по-прежнему сидит тот бэшка и смотрит на меня, ну или на нас…

Началась игра, я проворонил мяч. Данёк стал на меня орать. Обычно я так на всех ору. А тут —он. Я обернулся — не стоит ли за бордюром Марина. Я почему-то стал уже про неё думать без приставки «тётя». Она мне и не тётя. Отчество я не знал. Не подойдёшь к своему врагу, да ещё к взрослому, и не спросишь:

— Эуч, как твоё отчество, френд?

Хотя она мне не френд.

В общем держал я под контролем не только поле, но и площадку. Вроде её нет среди зрителей. Ладно, можно играть. Мы забили — они забили. Потом мы с Даньком вырвались. Он с левого фланга, я бомбардир. Он мне пас. И тут я мажу. Не в штангу, а мимо ворот. И просто я понимаю, что в этом ударе виноват только я. Я просто ударил очень неудачно, как-то по касательной. Я так позорно не бил наверное года два-то уж точно. Йес! Сейчас на меня накинутся, но никто не накинулся. Очкастый поорал — я развёл руки: каюсь, со всем согласен. В конце концов, с кем не бывает. А Данёк так орал, поливал грязью. Я на него и не реагировал, как не слышал. Я цену ему уже знал. Стали играть дальше. И мне не пасуют. Я и не рвусь, пусть, бегаю, сам пасую, вообще ближе к защите теперь держусь. И Данёк забивает! Звезда наша, вновь взошедшая на небосклоне… Я увлёкся игрой, такой сильно неприятный осадок только на душе, как от чего-то неизбежного, как горькая редька с мёдом во время кашля.

Близился к концу второй тайм, мы вели. А я вдруг увидел или представил — увидел в воображении! —, что Светочка лежит в кровати. В таком во всём шёлковом как принцесса в сказке. Я остановился, покрутил головой, мяча можно было не бояться, мне не посовали. Я опять посмотрел туда на лавку, там по-прежнему сидел этот тихий бесцветный бэшка и смотрел на меня. Я отошёл к бортику, мне стало нехорошо, можно сказать какое-то головокружение. Я достал мобильник, посмотрел время, через сорок минут танцы. Я шагнул в игру, я буквально домучился этот тайм. Впервые меня не втыкал в футбол. Сейчас бы я был очень благодарен всем на свете мелким, пусть бы заменили меня. Но мелкие не шли, опасались меня — я ж их всех гонял в три раза добросовестнее после того случая, чтобы эта Марина не думала, что я её боюсь. Мелкие играли на горках и лесенках в свои салки— ножки-на-вису, зомби и стоп-земля, колдуны-вампирчики, прятки-догонялки, чай-чай-выручай короче. И этот Максимилиан бегал. Меня торкнуло, где-то глубоко, не в голове, в воображении, в сердце и душе, что называется внутренний голос: дальше всё будет только хуже.

Я отмучился игру. Очкастый хомяк смотрел на меня подозрительно, такой себе придал вид детектива. Типа Шерлок, типа он раскусил. Остальные, по-моему, ничего не заметили. Не смотря по сторонам, я двинулся вслед за Даньком к школе, на танцы. Впервые мы шли вместе и в то же время не вместе. Порознь. Я не знал, зачем я иду, ведь Светочки не будет. Она валяется в кровати дома в шёлковых тряпках. Я увидел это в своём воображении.

Глава седьмая Унижение

Мы не ждали в зале как обыкновенно. Мы опоздали. Данёк всё шёл и всё больше отрывался от земли. От величия его распирало. От этого мы не шли, а чуток плелись. Я поддакивал. Я хотел опоздать. Мы переоделись в пустой раздевалке. Вошли в зал. Там как раз все строились. Серый Иванович посмотрел на меня с ненавистью, он повторил «специально для опоздавших», что «Светлана Эдуардовна плохо себя чувствует», тренировку проведёт полностью он. Да уж… устроила матушка моя им взбучку. Серый не сводил с меня глаз, и на черепашке. Потом задал инверт с обратным углом. Черепашка самая простая стойка, но всё зависит от времени зависания. В этот день зависание было нереально долгим. Орал Серый только на меня. Поцы все вокруг еле сдерживали ухмылки. Ну, твари. Стойка на голове сложнее, а промокашка, вращения на спине, — это вообще нормировано. А Серый требовал нереального числа вращений. Пытка. Я умирал реал. И главное — всё под ненавистным взглядом. Все сачкуют, а я — выкаблучивай. Девчонки вообще в кружок собрались, греческий танец повторяют. Серый на них и не глядит.

Серый врубил фонограмму «Эх, яблочко!». И конечно же Данёк занял моё место, а я его — Серый приказал, и всё сквозь зубы, сквозь зубы. Данёк еле тянул все мои сложные элементы, тот же ворм, но тянул! Вот, что значит чел поверил в себя. Ну и фиг с ним. Я сделал его элементы, они проще, а я устал дико, на палец мне как бы нечаянно наступил перед «яблочком» Серый. Я постарался вложить в партию Данька душу и настроение — это отличает хорошего хиппана от средненького. А так как настроение было ни к чёрту, то и получилось, наверное, что-то странное.

После тренировки Серый Иванович оставил меня в зале. Он захлопнул дверь перед носами девчонок, которые, ясен пень, хотели подслушать, гаркнул на них:

— Пошли вон!

Я и не знал, что Серый умеет так орать.

— Света заболела из-за твоей мамы. Что произошло? Почему твоя мама так нагло врывается и скандалит?

Я не стал ничего объяснять (а что я объясню-то?), я просто сказал:

— У мамы характер.

Без вопросов надо было бы извиниться, но я не мог себя заставить. И потом я же всех разговорил на интервью, а меня вырезали! Всё, что я смог, это уставиться на Серого таким взглядом как кот в мульте про Шрека. Серый сразу смягчился. Подобострастный взгляд — моё «оружие» на крайний случай, когда совсем крайняк.

— Понимаешь: монтировала всё Марина, ты знаешь её?

— Да.

— Она тебя за что-то невзлюбила?

Я прикинулся «шлангом». Пожал плечами для большей достоверности:

— Не знаю.

— И я тоже не знаю, — Серый по-прежнему был хмур и сер. — Может там что-то с изображением. Пойми ты! Марина сказала на телевидении так всегда: всё вырезается, всё загоняется во временной что-то там.

— Отрезок, — подсказал я.

— Не знаю. Света не виновата. Она душу в наш с тобой коллектив вкладывает. Это её детище… — Серый запнулся, стал совсем чернее ночи. — Она сейчас беременна. Теперь уколы будут ей колоть. От госпитализации она отказалась. Так что, Тёма, парень ты хороший, но с танцев тебе придётся уйти.

И знаете: он мне это всё пока говорил, он на меня смотрел, и говорил вроде спокойно. А под конец, когда про положение Светочки стал говорить, я по глазам видел — убить готов. Вообще-то, если бы у меня жена была беременная, я бы так же себя повёл.

Серый Иванович сделал отрешённое лицо, чуть презрительное, чуть такое с превосходством. Я смотрел на тёмные круги под глазами — наверное, это решение далось ему не легко. Я представил как он может и поплакал, когда испугался, что Светочка может потерять ребёнка.

— Окей, — говорю спокойно, — всё понял. Больше ходить не буду.

Серый Иванович ничего не ответил, вышел из зала. Наверное его задело, что я не юлю и не канючу как кот из Шрека.

Потом вернулся и сказал нервно, как бы продолжая самим им заранее инсценированный диалог:

— Пойми ты, Артём и маме своей передай. В городе студии танца плодятся почкованием. Профессионалы — шарлатаны — сейчас всё едино. Танец любой человек при желании может поставить. Понимаешь, о чём я.

Я не понимал. Мне честно было не до его бредовых откровений.

— Понимаешь, это же Марина нас на телевидении порекомендовала. У неё старшая дочь занималась у Светланы, когда ещё «Тип-Топа» не было. В школе мы кружок тогда вели. Нам жить негде было. Марина нам дала деньги на первый взнос. У нас же ипотека…

Опа. Бегемотиха танцевала в Тип-топе. Чего только не бывает.

— Марина — наш друг. Мы не можем её спрашивать, почему она так смонтировала, если это вообще она! И я тебя очень прошу, ради прошлого хорошего нашего со Светланкой к тебе отношения уговори маму, чтобы не закрывала студию.

Опа! Мама им пригрозила ликвидацией! Ну мама! То чувство, когда родная мама… полкан.

— Меня дома не было, — продолжал откровенничать Серый. — Я же вечером подрабатываю в клубе… — лицо его после этих слов исказилось. Он махнул рукой так обречённо, как будто жизнь его закончилась. И пошёл.

Чтобы не расстраиваться сильно, я переключился. Заставил себя переключиться. Стал размышлять, в каком клубе выступает Серый. Клубов у нас много. Все работают с мая по ноябрь. Ноябрь просто по инерции ещё работают. Зимой город в спячке. А с мая, когда нерест, город у нас такой полукурортный, даже на четверть курортный. Ополумевшие рыболовы едут к нам со всей страны. Как я уже писал, на напомнить не мешает, город наш в двадцати километрах от реки А. Там рыбы завались. Вот и процветает у нас в городе гостиничный бизнес и клубный. Рыболовы приезжают отдохнуть. Ну вы все знаете эти бородатые анекдоты, про рыбалку.

Я пошёл в раздевалку переодеваться. Из-за её дверей слышались смех и жужжание голосов. Когда я вошёл в раздевалку, вдруг настала тишина. Так и есть: меня обсуждали. Косились на меня пацаны, ухмылялись. Я молча стал переодеваться. Напоказ медленно.

— Ну чё? — спросил Данёк.

Меньше всего мне хотелось ему отвечать. Но я заставил себя.

— Норм.

— о чём говорили?

— О тебе.

— А без шуток? — Данёк произнёс это с угрозой. Я решил не хамить дальше, сказал предельно честно:

— Я ухожу из студии, в секцию перехожу. Серый уговаривал остаться.

Тишина в раздевалке стала гробовая. Но я чувствовал. Все обрадовались.

— А-аа. Ну всё тогда. Я с пацанами, ждать тебя не буду. — сказал Данёк.

Вот падла. Предатель просто. Это уже открытая вражда.

— Греби, греби. Чапай. — ответил я.

— Чё ты сказал, — кажется Данёк только этого и ждал, любой зацепки, чтобы начать драку. Ему сейчас надо утвердиться. Изгнать меня с позором. Потому что, что уж тут прикидываться и прибедняться, скажу уж честно: я был одарён. Я сам это чувствовал, когда танцевал. Никто из поцев со мной не мог сравниться по артистичности. Я жил на сцене. А они «отбывали повинность». Даже сами этого не понимая, они мучились на сцене: отбарабанить без ошибок, не выбиться из синхронности, и всё…

Данёк пошёл на меня. Я знал все эти уловки, все эти устрашения, я сам так же «нарывался» сколько раз, чтобы поца какого-нибудь уничтожить.

Я переодевал штаны. Дорогие классные хиппарские штаны. Не то, что у Данька: треники производства нашей фабрики «Рассвет». Я не в курсах, может на рассвете такие панталоны и катят, но не на треньке. Я переодевал штаны молча и спокойно. Мне было интересно, ударит ли Данёк первым. Мы давно друг друга знаем. Он-меня, я — его. По идее, он должен был уже вмазать. В какой-то момент я почувствовал, что он хочет броситься на меня, каким-то шестым чувством, которое так важно в бое. Самое сложное — среагировать на первый удар. Это практически нереально. Данёк рванулся в мою сторону — я не дрогнул, я переодевал теперь футболку, я решил: если нападёт, то пусть. Но Данёк блефовал. После броска он презрительно махнул рукой. Он был благодушно в этот день настроен, всё ещё в эйфории. И потом он знал меня давно, сто лет. Он знал, что если я злой, я дерусь зверски. А я был злой, он должен был это понимать. Данёк жалел себя, Данёк всё равно завидовал мне, не смотря на моё полное фиаско и ниспровержение. Понятно: у него дома отец умирающий, мать вся на взводе, сеструха вся такая помешанная на гламуре, и вот в кои-то веки они радуются всей семьёй. Для них танцы Данька очень важны, тем более интервью. Вот кого выростила мать пока отец пропадал далеко от дома. И вот в такой день Данёк заявляется весь в ссадинах и с прошибленной головой. А бошку я бы ему прошиб стопудово. Я, пока штаны переодевал, выбрал траекторию, как я его буду к вешалкам прижимать, чтобы он головой впечатался, чтобы крючок вешалки ему бошку пробуравил. Ну в общем Данёк после перебранки ушёл как говорится молча, по-английски не прощаясь. Остальные за ним гуськом.

И тут я подумал: что они будут делать теперь с афишей отчётного концерта? Будут всё переделывать. Светочка не допустит, чтобы что-то напоминало ей об одном из самых неприятных дней в её жизни. Неужели теперь Катюшу в «разборках нашего двора» будет держать Данёк?! Нет! Этого не может быть! Этого не должно быть? Но это будет…

Переобувая кислотные кеды на хипарские кроссы, я глотал слёзы. Наверное, я покрылся пятнами, хорошо, что они не сильно заметны: кожа меня смуглая как у всех Щегольковых.

Я проверил, сколько у меня денег и решил не идти домой. Папа всё равно только ночью появится. Я решил прошвырнуться в ТРЦ, посмотреть киношку, закинуть лыжи в едальню. Какую-нибудь морожку, пирожок, блинцы. Я шёл и размышлял над меню, я запретил себе думать о чём-нибудь ещё. Ещё я подумал, а не сходить ли мне на Север. В смысле: в северную часть города. Но потом решил, что не стоит. Наверняка в субботу там все гуляют. И наши с танцев тоже, к нам многие с Севера едут. Там же Светочка с Серым в школе начинали вести кружок.

Глава восьмая Гришаня

Я жевал блин, смотрел в окно и впервые радовался. Просто тому, что меня сегодня не избили в раздевалке, просто тёплой погоде. Я думал, что по всей стране люди уже собираются к нам на море. Но море конечно холодное пока. Оно в июне-то холодное, не то, что в апреле.

Я сидел и смотрел прикольный мульт, булькал колой, в зале сидели мелкие с родителями, и я впервые в жизни был этому рад. Меня не бесили мелкие, я вспомнил мелкого Максика. Зачем я его тогда так?.. Реал почувствовал к моим соседям по залу что-то вроде нежности, материнских чувств. Хотя, думалось мне, они так же предают, бросают, злорадствуют в своих старших группах и началке, как и Данёк. Но всё-таки… они добрее. Этот мелкий Максимилиан вообще добряк. Я уже заметил. Он ко всем с открытой душой. И я решил пойти после кино на площадку. Вот просто пойти. И попросить у Максика и его матери прощения. Я решил больше не делать им наперекор, пойти на мировую. Типэ понимаю и раскаиваюсь.

На площадке было много людей. Я сел на лавку, где сидели поутру этот бэшка и его то ли папа, то ли дед. И просто сидел. Наблюдал за мамашками и их мелкими. Меня звали на футбол, я крикнул через всю площадку, что попозжее. И тут ко мне вышел очкастый хомяк. Он подошёл и сказал:

— Артём! Тебе плохо, что ли?

Что это с ним? С утра самого он меня жалеет. Неужели передачу вчера смотрел? Скорее всего. Но неужели он в курсах, кто у нас на танцах рулил в первой линии… Тоже, скорее всего. Слухами земля полнится.

— Мне нехорошо? Нет. Просто устал, — я запнулся, я забыл, как этого очкарика зовут. Да я и не знал никогда. Как-то ему кричали. То ли Лет, то ли Пет. — Устал, — говорю. — Тренировка была тяжёлая.

— Данёк сказал: ты ушёл с танцев.

Я чуть не ответил, что не ушёл, что меня выгнали, захотелось с кем-то поделиться. Но вовремя опомнился. Мама всегда говорила: не надо давать почву сплетням. Говорила, а сама растрещала секретаршам в администрации!

— Да, ушёл. Сегодня последний раз. Напоследок так отпахал. И черепашку, и ворм, и стрип, и… Короче, устал.

— Ну ладно. Команду не бросишь, Тём? Ты нам нужен.

Я кому-то ещё нужен! Это удивительно!

— Посмотрим, как в секции сложиться, — мне хотелось обратиться к нашему бессменному вратарю по имени. Но я не знал его имени.

Он не плохой. Он там чемпион какой-то по шахматам. Я его за это всю дорогу презирал.

Часы прокричали дежурные слова. Поцы стали свистеть своему вратарю.

— Иду, иду! — крикнул он и покинул меня.

Я не знаю сколько я сидел на лавке. На меня странно смотрели и дети, и их родители, тётки, и папы, деды, бабы. Подковыляла ко мне и косолапое нечто.

— Вероничка! Не мешай мальчику.

— Она мне не мешает, — я улыбнулся её маме, подружке Марины.

— Ну тогда вероника постоит тут, она тебя хорошо знает.

Ребёнок был худой, был похож на какого-то общипанного больного голубя, которого того и гляди должны заклевать вороны. Тоненькая шейка, голова такая норм, как у всех детей. И выпученные огромные глаза. Я понял, что значит бездонные глаза. Вот эти выпученные на пол-лица глаза на худеньком личике были без дна. Вероника сидела рядом со мной, она каким-то своим собственным приёмом взгромоздилась на лавку. Потом она полепетала что-то. Что-то мне рассказывала.

— Вероничка рассказывает, как мы на экскурсию ездили.

Я кивнул. В общем, я был доволен. Я не один. И пусть все пялятся. Что я: не имею права на площадке посидеть, которая вообще-то должна была быть ледовым дворцом. Но не приключилось.

Я не заметил, можете мне не верить, как начала сгущаться тьма (пошутил), стали расходиться дети и родители. Лавки заняли поцы и девчонки. Постарше меня. Многие были с пивом. Дети ещё гонялись по горкам и лестницами, этим замысловатым конструкциям. Давно уже ушли Вероника с мамой. Я поболтал с ними, даже спросил о Максимилиане, но мама Вероники сказала, что у Максика аллергия на цветущую щелковицу и карликовый клён, он чихает и кашляет. На том и попрощались.

Я уже собрался идти домой, я замёрз, холодало стремительно, солнце уже почти село. Красная полоса светилась на небе, вспыхивала торжествующей весной. Вспыхивала красками тех, кто удачлив, кого не вырезали, показали по телевизору, кого теперь напечатают на плакате, афиши расклеят по всему городу.

Размышляя таким образом, наблюдал смеющихся парней и девчонок, им и дела не было до меня. Я провалился в раздумья о жизни и пропустил тот момент, когда почувствовал, что сижу на лавке не один. Рядом со мной, сжавшись, поближе к краю сидел бэшка. Я ему так обрадовался вы даже представить себе не можете, как я ему обрадовался. Всё-таки мне было так погано на душе, и я решил домой, пока мама не позвонит не идти. Всё-таки не зима, колотун пока не бьёт. Пока только ноги подмерзать стали.

Бэшка тоже смотрел на меня. Безразлично, равнодушно.

— Тоже подышать вышел, — решил я начать светский разговор.

Он кивнул.

— Уроки все сделал, — интересно поймёт ли этот малохольный иронию.

Он сказал:

— Да так, — пожал плечами не то чтобы неопределённо, а вполне себе определённо, его движение плечами как бы говорило: отстань, чего лезешь, да пошёл ты.

Но я был бы не я, если бы прекратил уже начатое. Я кого хочешь разговорю да и к себе расположу, если мне надо, раскручу, короче, на «ля-ля», на базар, на общение.

— Смотрю: с утра с папой гулял.

Я, конечно же, хотел сказать «с дедом», но пусть, думаю, чел порадуется, что его деда за отца приняли.

— Да. Гулял, — гундосит всё так же нудно.

— Странно, — говорю. — вечером один, а днём с папой.

— А что?

— Обычно-то наоборот. Вечером с родителями. Обстановка сам знаешь. Может быть канцерогенная. То есть криминогенная. — это я люблю так шуткануть-юморнуть.

Он улыбнулся. Очень добрая у него оказалась улыбка. Искренняя и открытая. Я таких всегда сразу начинал бить. С такими улыбками люди, они вообще незащищённые…

— Ну мы ж не на Севере.

Это он имел в виду северную часть города, если вы ещё не выучили нашу местную карту. Напоминаю: там победнее в массе своей люди. Там и заводы. Там и кладбище. А у нас рынки, магазины….

— Это точно, у нас не Север. — говорил, лишь бы что-нибудь сказать. — И часто ты тут вечерами

— а ты первый раз?

О-о! Не в бровь, а в лоб, то есть в глаз, вопросец.

Он опять усмехнулся.

— Да. Я в первый. Понимаешь, отец только ночью с работы приедет. Мама в гости пошла к подруге, а я ключи забыл. Вот и сижу кукую, ку-ку, ку-ку.

На нас обернулись недалёкие лавки, ну те, кто на них обитал, обитатели то есть.

Он молчал, и я молчал. Я спросил:

— Как тебя зовут?

— Григорий.

— В честь Мелихова? — дело в том, что у нас много Гриш. У нас было казачество, правда не донское, другое, но тоже казачество.

— Нет. У меня Коменков фамилия, — не понял «шутки юмора».

— Значит: Гришаня?

— Ага? — он почти улыбнулся.

— А меня Артём.

— В честь Лебедева, — опа: бумеранг.

— А кто это?

— Да сам не знаю. В интернете всё: Тёма Лебедев, Тёма Лебедев.

— Не. Я Тёма Щегольков. Щеголь.

— А ну да. Вспомнил. Я тебя вчера по телеку видел.

— Да ты что?

— Ага. Ты классно танцуешь.

— Танцевал.

Я уже хотел рассказать Гришане всё. Но тут он вдруг встал и сказал:

— Извини. Мне надо идти. У меня встреча.

— О! Да у тебя девчонка? — догадался я и подумал про себя: «Чего не случается в жизни. Даже такие убогие с девчонками ночами целуются».

Он посмотрел на меня как на идиота, встал и пошёл. К хоккейной коробке. Он стоял сразу за оградой и разговаривал с кем-то. От лавки, на которой я сидел, до хоккейной коробки метров тридцать. Но на хоккейной коробке горели прожекторы: иногда вечером случались игры. И я всё видел. Ночи у нас тёмные. На небе были тучи, не было ни луны, ни звёзд. И сначала-то Гришаня вошёл как бы во тьму, а у коробки его силуэтом было видно хорошо, доносился разговор. Он говорил с кем-то, смеялся, шутил видно с кем-то, кого я не видел.

Я окончательно задубел, ещё бы: несколько часов сидел. Так и старческий геморрой недолго заработать. Я поднялся с лавки, размялся, и чёрт меня дёрнул. Я пошёл не в свою сторону. От площадке, а я пошёл к Гришане, к этой грёбаной хоккейной коробке. С этого момента участь моя была, что называется, решена окончательно и бесповоротно. Я завяз во всей этой истории окончательно. И в этом виноват только я, ребя, а никто больше. Только я. Я пошёл к коробке, чтобы попрощаться с Гришаней, с этим занюханным бэшкой, которого я считал недочеловеком даже, соплёй и жирной мямлей, придурком, короче. И я пошёл с ним попрощаться!!! И вот на пол-пути что-то меня торкнуло, мне показалось, что Гришаня разговаривает сам с собой. Но жестикуляция и весь этот смех — это вряд ли так будет вести себя человек, разговаривающий сам с собой. По идее чел-шизик должен бубнить. Во всяком случае я только таких пока в своей жизни наблюдал. Видел как-то психованную бабу, она ходит по улице и орёт, и руками машет. Но это всё равно всё монологи. А тут я ж вижу: диалог. Я, крадучись, свернул с дорожки и решил встать у площадки чуть поодаль, чтобы Гришаня меня не видел. Прощаться мне с ним уже расхотелось. Я заподозрил неладное и забыл, зачем я первоначально шёл к Гришане.

Гришаня стоял у дверцы в ограде. Дальше влево, шла пристройка-раздевалка, дальше коробка заворачивала — ограда составляла такой эллипс, присущий всем на свете хоккейным площадям. Я встал около раздевалки, спрятался мне не было видно Гришаню. Но был слышен разговор. Он говорил о семье, о брате, о какой-то компьютерной игре, жаловался на маму, отвечал на вопросы — в общем, муть. Клоун — мелькнуло у меня в мозгу. Неужели с девчонкой о такой мути можно трепаться? А почему бы нет. Я решил обнаружиться и посмотреть на девчонку, вспомнил, что хотел просто попрощаться.

Я вышел из укрытия, обогнул пристройку. Гришаня стоял ко мне спиной и болтал. Но вокруг никого не было. Я на всякий случай присмотрелся к коробке за оградой. Вдруг в тёмном укромном местечке, плохо освещённом прожектором, стоит собеседник Гришани. Вдруг у него суперслух и он слышит из своей точки обитания Гришанин лепет. Ни фига. Никого не было. Никого! Я окликнул Гришу, он вздрогнул, обернулся. Я хотел сказать: «Прощай Гришаня! До послезавтра! Встретимся в школе! Ты на перемене где обычно обитаешь?» В общем, хотел забить с Гришаней стрелку. Но я ничего не успел сказать. Гришаня пропал! Вот он был, а вот его не стало. Так кажется, или почти так, поёт Горшок?

Глава девятая Поздний ужин

Когда я вернулся домой, папа уже сидел в большой комнате за столом. Мама всегда любила обедать не на кухне, а в большой комнате. Она ничего не объясняла, просто всегда к папиному приезду был накрыт стол и расставлены разнообразные закуски и прочие разносолы. Всё это мама покупала в супермаркете в отделе, как она говорила, для «ленивых». Ей давали всё свежее, мама этим очень гордилась, потому что случаи отравления разными баклажанчиками и селёдками под шубой случались. Дорого покупают так себе, не раскупается кулинария зимой. Иногда мама заказывала в буфете телецентра пироги. Но я не особо кумарил по пирогам. Я вообще к сладкому и мучному почти равнодушен. Я люблю фаст-фуд. У нас дома одни полуфабрикаты постоянно. Не переводятся. Надо только сунуть в специальную печку или в мультиварку, и готово. Иногда, правда, мама готовит суп, остаётся мяско. Я его обожаю, просто варёное мясо. Мама всегда ругается, что не продаётся суп. В какие-то стародавние времена, во времена маминой мамы суп продавался на каких-то кухнях. И ходили на эти кухни с судочками и бидонами.

Я сидел рядом с папой, и ковырял вилкой чёртову селёдку под шубой. На белоснежную скатерть попадали ошмётья свёклы. Мама не делала мне замечаний по поводу скатерти, от этого на душе было ещё поганее. Папа уминал за обе щёки все эти закуски. Они чёкались с мамой, пили своё любимое вино. Папа был доволен. Он рассказывал о Питере, о каком-то рыбном ресторане, который держат узбеки.

— В каких комнатах они живут! — восхищался папа. — Исторический центр, старые дворы, старые дома, коммуналки. В них ремонта лет сто не было и постоянно трубы прорывает. Паркет от этого разбухает, кочками получается, половики рвёт. На общей кухне они готовят плов в тазах, стирают на стиральной доске. Трут, трут вещи. Всё вручную. Это обычные посудомойки и повара. Шеф-повар и директор — не узбеки, калмыки. В общем, из нашей местности. Сделали заказ на речную, на хищников, на сома. Надо мне расширять связи с рыболовами. В общем, ресторан у них в нашем стиле.

— Это в каком это нашем? — удивилась мама.

— Ну там, хижина, сети, ветер-суховей… Как на нашей рыбалке!

(Замечу тут, что при ветре клёв лучше, чем сильнее ветер на реке, тем лучше клюёт.)

— Ветер суховей, — продолжал папа, — ну там такие картины на стенах, степь, река. Старик… И оборвыш-внучёк, помощник, ялик. — Ну, в общем, отличное место. — Папа проглотил последний фаршированный баклажан и добавил совсем другим скучным голосом: — Остальное всё так же. Откаты. Но мы привычные. Не падает выручка, и слава тебе лапти, не до жира теперь. Но! — папа оживился: — с ресторанам будем работать напрямую!

Ещё поговорили о том-о сём. Я лёг на диванчик. Я на нём сплю вообще-то. И сидел за столом я тоже на этом диванчике. И теперь лёг. Я знал, мама сейчас всё папе расскажет. Когда бутылка вина перекочевала со стола на пол, я понял: сейчас, за мороженым, начнётся. Мама обожала мороженое. Ну и папа, как мама. Папа всё делал, как мама, старался всегда ей угодить, если ругались, сгладить перебранку.

Я мороженое не любил. Они меня и не будили. Они знали, что я устал, что у меня танцы и футбик по субботам. Но я не спал, а почти спал, засыпал то есть.

И вот под звон ложечек о стекло креманок, начался такой разговор. Я сразу забыл, что хотел спать.

— Записала передачу-то? — спросил папа.

— Нет. — сказала мама.

— Ну-ууу. Тогда рассказывай. — папа был доволен, он был счастлив. А то как же! Привёз домой деньги. Ещё на карточку что-то ему должно было упасть.

— Артёма вырезали, — сказала мама.

— Вроде он живой, — стал хихикать папа. Он, наверное, всё понял, но придуривался, не хотел даже слушать о неприятностях в этот тёплый весенний день.

— Его вырезали из передачи по ти-ви.

— Что? Не показали? — папа уже не хихикал.

— Показали издалека. А в интервью — помнишь, они записывали интервью? — не показали. Артём говорит, перетасовали вопросы и ответы. Вопросы, на которые он отвечал, убрали, или… нет… — мама запнулась, — убрали его ответы.

— Странно, — сказал папа. — Вы так ждали это интервью. А родители смотрели? — это папа имел в виду моих бабушку и дедушку.

— Не знаю! — всхлипнула мама. — Наверное. Мы их предупредили. — И разрыдалась.

— Я и смотрю: Артём тихий, грустный, я думал, устал.

— Я ему вообще запретила на эти танцы ходить. Я пошла конечно же разбираться.

— В телецентр?

— Нет. К их блондиночке, танцорше?

— И что она?

— Сама не поймёт, что произошло. Сказала, что её подруга на телевидении — Марина…

— Марина? — переспросил папа резко и испуганно.

— Ну да. Какая-то там Марина. Она снимала отчётный концерт. Она может быть и монтировала передачу. Ну в общем их эта блондиночка так мне сказала. Обещала узнать у этой Марины. Эта Марина их и пригласила на передачу. «Тип-топ» с её подачи в плане стояли, больше года, — так их руководительница сказала. Симпатичная она. Тёма говорит: рок-н-рольщица…

— Да? Интересно…

— Да что тебе интересно? Что тебе интересно? — мама опять стала плакать. Плакать и сморкаться.

Когда она отсморкала все сопли на свете и пролила все на свете слёзы, папа вдруг сказал:

— Фамилию Марины знаешь?

— У неё ещё в титрах псевдоним такой странный. Она в титрах Эрна. Да! Какая-то Эрна. Я обратила внимание на титры, и фамилия, фамилия странная. То же какая-то искусственная, ненастоящая. Что-то вроде лекарства… забыла.

— Габриэль?

—Точняк!

Я чуть не взбрыкнул на своём диванчике. Точняк! Я не могу! Точняк! Ну и мама!

— А я смотрю: что-то на «эль» заканчивается… Ты её знаешь?

— Знаю, — папа произнёс это страшно и даже глухо. — Это не псевдоним. Её старая фамилия Гаврилова. А сейчас она Габриэль. Если по-русски, то Гаврилова так и будет.

— Очередная твоя ошибка молодости? — мама спросила без всякой издёвки. Все в городе знали, что папа был одно время звездой города, в смысле красавчиком.

— Ошибка, — усмехнулся папа. — Если бы, — папа больше не радовался. Я бы всё отдал, чтобы посмотреть на него. Я вообще люблю наблюдать за папой. Всё-таки мы очень похожи. Часто я смотрю на него и думаю: неужели через двадцать семь лет я стану таким же?! Не может быть. Но что-то в душе мне подсказывает: может, ещё похуже будешь выглядеть.

В большой комнате висела страшная тишина. Я ощущал её своим ухом, и головой естественно — только эти части и торчали из-под пледа. Я мёрз. Всё-таки ночи у нас в апреле ещё холодные…

— Дай сигареты! — сказал папа.

— Ты же бросил! Не дам.

— Ну дай хоть электронку.

И родители задымили электронными сигаретами, обволакивая меня странными запахами папиных воспоминаний.

— Так кто она, эта Эрна Габриэль?

— Маринка Гаврилова. Я учился с ней.

— Где? В автошколе?

— Да. То есть, нет. В обычной школе. С первого класса.

— И что?

— Да в общем, ничего. Её все знают. Не только я.

— Но я-то не знаю. Расскажи.

— Я знал, что она приехала. Знал, что она в телецентре. Ну надо же: Маринка! — папа уже не слушал (или не слышал?) вопросы мамы.

— Ну скажи, Павлуша, — опа: мама называла папу Павлушей в исключительных случаях. — Скажи, Павлуша, кто она, из какой семьи, где училась?

— Она необыкновенная! — сказал папа. — Артём спит?

— Спит, — вздохнула мама.

— А ты спать не хочешь?

— Да какой уж сон.

— Ну тогда завари кофе.

— Так вот кофе.

— А-ааа. Нет. Тогда зелёный чай. Я его сейчас дрябну. Стану как огурец и всё тебе расскажу.

Мама пошла заваривать чай. Чай у нас был очень дорогой. Папа с мамой не терпели дешёвых чаёв. Кофе у нас был самый обычный, как папа говорил «пролетарская арабика». Из зёрен молотый, в кофеварке сваренный. А чай… С какими-то всё цветочками, листочками: синими, красными и розовыми…

— Тём! Спишь? — спросил папа.

— Неа, — папе я старался врать меньше, чем маме. Да и надоело притворяться. — Вы бы хоть балкон прикрыли. Холодно.

— Прости, брат, — папа поднялся и прикрыл балконную дверь. — Ты что этой тёте Марине поперёк дороги встал?

— Ага, — я спрятался под плед с головой.

— И чего? Смеялся над ней?

— Не. Сыночка её оземь хрякнул.

— Я так и думал. Ну всё, пацан, ты попал, — я выглянул из-под пледа со слабой надеждой, что папа хохмит.

Но папа был абсолютно серьёзен и даже напуган.

Тут чашками и ложечками зазвенел поднос. Я замер. Вошла мама и сказала:

— Я мороженое ещё нам принесла.

— Валяй.

Забулькал из заварочного чайника чай, и папа стал рассказывать. Мама перебила:

— Подробно рассказывай. Иначе я не пойму.

— Наташ! Ещё раз перебьёшь, пойдёшь спать, — сказал папа, вроде отшучиваясь. Но я-то знал, что никто сейчас не пойдёт спать.

Глава десятая То чувство, когда папа — Пэпс

— То, что меня Пэпсом звали, ты знаешь. — медленно начал папа.

Я боялся пошевелиться. Была ночь. Балконная дверь оставалась чуть прикрытой. С улицы слышался далёкий звук шоссе. Если бы не этот звук, я наверное выскочил и стал бы умолять папу ничего не рассказывать. Я тогда ничего не мог толком объяснить, но я чувствовал, что детство, моё спокойное счастливое детство, уплывает, проскальзывает между пальцами, летит как футбольный мяч мимо. Мимо ворот, мимо моих ног, мимо меня вообще. Я понял, что я уже совсем не тот. И возврата обратно нет. После того, что произошло, после того, что увидел сегодня на хоккейной коробке, точнее НЕ увидел, и теперь… Марина училась с ним. Почему он зовёт её Эрна?

— Как Пэпс? Щеголь же!

— Э-ээ, нет. Щеголь это у нас Артём. Я же был Пэпс. От Павла производное.

— Странное производное.

— Нормально. Но это неважно. Короче Марина Гаврилова с первого же класса выделялась.

— Дылда?

— Как ты догадалась?

Я осторожно повернулся, а то у меня бок затёк, но мама продолжала разговор. Неужели она думает, я сплю?

— Не знаю как… Догадалась. Предположила.

Я не видел маминого лица, но я видел теперь вполне сносно папино. Оно светилось, может быть оно светилось в приглушённом свете бра, может быть… А может быть оно светилось от воспоминаний. И мне стало спокойнее.

— Да. Она была выше всех девочек. Но выделялась она не этим.

— Училась хорошо?

— Всё ты знаешь.

— Да что тут знать, Павел, как ещё в школе можно выделиться?

— Ещё она выделялась поведением.

— Примерным конечно же?

— Не угадала. Плохим поведением. Она была своенравна, на уроках скучала, на переменах носилась в «колдунчики», и дралась.

— Все маленькие так.

— Из парней многие. Из девочек далеко не все.

— Но ничего ж обыкновенного?

— Она выводила учителей из себя. Её приняли в пионеры в последнюю очередь.

— Но тебя-то вообще не приняли?

— Меня, да. Меня на следующий год. Но я-то был прогульщик. Она же не прогуливала, она умела дружить. В общем, компанейская была. Да что там была… Она и сейчас компанейская.

— Ну а дальше что? Как она стала этой самой Эрмой?

— Эрной. Эр-на. А вот как. У неё вдруг объявились родственники за границей.

— Наверное было событие городского масштаба?

Меня стал напрягать этот допрос. Я откинул плед, сел на диване и сказал:

— Мама! Дай папе рассказать нормально!

— Павлуша! Мы все тебя слушаем! — захохотала мама.

Ночью как-то зловещё услышался мне этот хохот.

Папа продолжил:

— Ну конечно она стала популярной. Дело в том, что в седьмом классе, её из пионеров выгнали.

— За что? Из-за родственников?

— Наташа! Тёма тебя попросил. Помолчи. Я путаться начинаю. В общем так, Тёма. Специально для тупых и смеёмся после слова «лопата», не раньше! — и папа погрозил маме пальцем. — В общем так. — повторил он, не решаясь, видно, вступить в прошлое, вздохнул и начал: — В седьмом классе уважающий себя хулиган пионерский галстук не носил. А точнее носил в кармане школьных брюк. Из школьного пиджака уважающий себя хулиган делал жилетку. Рукава просто выпарывались. Хэви-метал! — И папа сделал пальцами две «козы». — В то время мы ещё не стояли на учёте в детской комнате милиции, но нас регулярно вызывали по субботам в кабинет директора на совет по профилактике правонарушений. Там сидела участковая милиционерша по фамилии Дворникова, учителя и кучка пенсионеров-ветеранов. Они занимались «воспитанием». То есть прорабатывали нас. Доставалось всем. За одежду особенно. Надо было прийти в пионерской форме, причём рубашка должна была быть синяя, а не белая, в седьмом классе старшие пионеры ходили в синих рубашках. Но в основном приходили одетые кто во что горазд, все хотели выпендриться и чтобы члены комиссии побесились. Такой, что ли, вызов. Ах, раз вы меня вызываете, так я вам покажу, ещё пожалеете. И вот однажды в холле, где все «нарушители дисциплины» ожидали своей очереди на «казнь», я столкнулся с Мариной Гавриловой.

— А тебя за что? — у меня, если честно, был шок.

— Газировку на уроке истории пила из пенала.

Я вообще обомлел. Мы в одном классе, а я и не знал об этом!

— Ты, Щегольков, почаще на уроках появляйся.

— Нет. Марин! Ты расскажи!

Я не могу сказать, что у меня до этой встречи были с Мариной какие-то приятельские отношения. Скорее настороженные. В детстве мы с ней дрались, и даже в кровь. Она не умела драться. Но, если её кто-то задевал. приставал, напрашивался, она не пугалась. Помню, как в четвёртом классе она собирала цветы на пустыре. И наша компашка к ней пристала. Её избил Скворцов. Царство ему небесное, он давно спился и недавно умер. Я не посмел её защитить. Скворцов бил, она пыталась ему ответить, а мы, остальные, стояли и смотрели. Только один пацан мямлил, что не надо, бить. Я молчал. Когда она всё-таки ушла, рыдая, с пустыря, тот поцан собрал эти синие цветы, брошенные ей, а мы все начали над ним смеяться. Перед смертью Скворцов рассказал, что был очень зол на Марину. Когда она была в первом классе, он за ней, что называется приударил, даже подарил ей заговорённый каштан. Потом она ему разонравилась. Но сам факт, что он приглашал её к себе домой и что-то дарил, и развлекал болтологией, его выводил из себя. Когда он её увидел на пустыре, то и налетел на неё. Он говорил, что в нём закипела жуткая злость. Ему показалось, что она вроде в какой-то дымке. Был конец августа. Мошка у нас только в июне, а тут вот это облако, которое ему померещилось, его добило окончательно… Это вот было номер раз необычность, которую я узнал не так давно.

А тогда мы сидели с Маринкой… — папа кашлянул, — с Мариной на шикарных креслах. В холле на первом этаже стояли столики, а рядом с ними шикарные мягкие кресла. За нами, у окон, стояла «оранжерея»: цветы в горшках. Ну там разные листики мохнатые, не разбираюсь я в цветах — папа кашлянул и посмотрел на маму, я на маму не хотел смотреть: в конце концов, ничего такого, папа просто вспоминает своё детство и, ясно, как белый день, первую любовь.

— Я был с мамой, с твоей бабушкой, — надо было приходить с родителями на этот чёртов совет. Но многие приходили одни, а я — с мамой. Но мама ходила неподалёку, по коридору, чтобы никто не подумал, что она моя мама, хотя все по-моему знали.

На Марине был пиджак, даже не пиджак, не знаю как это у девчонок называлось. Что-то такое голубое летучее, на пуговицах.

— Тогда «летучая мышь» была в моде, — подсказала мама.

— Наверное. Такие плечи ещё широкие и штаны-«бананы». А у неё они были необычные, какие-то прорези, кармашки, в общем, тяжело мне описать, не знаю, как описывать. Хотя помню всё. Я её заметил, благодаря прикиду. Мы разговорились. Она рассказывала, что произошло на уроке. Я рассказывал, как мы трясли прохожих на улицах.

— Как? — я постарался не показывать своё волнение.

— Теперь ты перебиваешь. Как, как, — занервничал папа. — Трясли мы прохожих, окружали и отбирали мелочь. Ну там рубль, два. Редко трёшник.

Опа! То чувство, когда папа тоже мелкий воришка.

— Марина мне сказала, что она не знала об этом. Но классная как-то встретила её на лестнице, преградила путь и спросила: «Ты видела, как Щегольков выуживал деньги у прохожих?». Марина ответила, что нет. Марина говорила мне, что она была поражена и решила, что это какие-то сплетни. «Но, ты знаешь, — сказала она мне тогда, когда мы сидели в этих мягких креслах в холле первого этажа. — Но ты знаешь, — сказала она. — Если бы я такое видела, я, наверное, рассказала бы классной». Тогда я ответил, что это неважно, что без неё уже рассказали и не только классной, но и милиционерше… Вот, — папа задумался. Дальше сказал: — Всё лето у нас был роман. А потом ссоры пошли. И я съехал с катушек. После нашей размолвки, мама позвонила Марине и спросила уроки. Мы тогда с мамой жутко ругались. В общем, меня поставили на учёт в наркологический диспансер. Доктор, нарколог, сказал родителям следить за мной. И мама стала следить за учёбой. Я врал, что ничего не задано. И тогда мама позвонила Марине. И Марина выдала ей все уроки, даже по обществоведению параграф назвала. Помню, я тогда прибежал к Марине и стал обзывать её предательницей. И ставить ей в пример других девчонок, которые в меня влюблены и допетрили бы не говорить маме о дэ-зэ.

— А Марина была в тебя влюблена? — наконец-то мама решила перебить папу.

Папа не ответил, сделал вид, что не расслышал. Он продолжал.

— Я стал просить у Марины списать уроки, а она так обиделась, так возмутилась. Она сказала: «Я не знала, что не надо маме было говорить. Звонит взрослый человек, спрашивает уроки, я и ответила. Ну что я сделала такого?» Я хлопнул входной дверью. Ушёл. Пошёл к другой девчонке, к Лёльке.

— Эта та, которая на рынке сухофруктами торгует? — это я спросил.

— Кто это на рынке сухофруктами торгует? Почему я не знаю? — вы бы видели мамино лицо. Она, ведь, должна всё знать.

— Да никто! — отбрил маму папа. — Ты слушать будешь или нет? Если ты думаешь, что мне это всё легко вспоминать, то ты ошибаешься. Переписал я у другой девчонки дэ-зэ. А утром первая была физра. Мы, ребята, приходили пораньше, чтобы поскакать на таких тренажёрах под названием «Кузнечик». Тогда тренажёры только появляться стали. Беговая ещё дорожка была. И я в зале занимаюсь, а она только пришла и зовёт меня из зала, суёт тетрадки. Видно, переживала, что так всё вышло. Она вообще, как я сейчас понимаю, была простосердечная… Но я ответил, что не надо. Без угроз, без недовольства, просто сказал, мне действительно было уже не надо. Не нужна была её любовь. Я, так же как и Скворцов, разлюбил её. Там ещё у нас на Новый год было тоже происшествие. Тоже в восьмом классе. Одна училка, она у нас заведовала чем-то вроде культурных мероприятий, ещё сидела в профкоме школы и в комсомольском бюро, она проводила… Ой! Да вы её знаете, — папа хлопнул себя по лбу. Обросшие волосы у него на лбу повисли сосульками, как у девчонки, папа вспотел, а мне знобило. — Эта училка и теперь в Тёминой школе.

— Тиф? — уточнила мама.

— Точно. Татьяна Ивановна Феоктистова. Ты её знаешь?

— Знаю, забыл мою должность? И даже прозвище знаю.

— Кликуха, что надо. Тиф! А сына её мы Фикусом дразнили. Сын от неё уехал, когда она тяжело заболела, а теперь она не поддерживает с ним отношения, Эрне, кстати, всё имущество завещала.

— Эрна — это кто?

— Ну Марина. Она её можно сказать спасла. Вылечила. Лекарства, хорошие врачи и тэ дэ и тэ пэ.

— Не отвлекайся.

— Угу. Ну так вот, а тогда на Новый год Тиф дискотеку устроила. Тогда уже разрешили дискотеки, а не танцы. Это была одна из первых дискотек в школе.

— Отличие? — спросил я.

— Ну темно, мигают лампы, светомузыка. Металл тогда вовсю рулил. Нижний брейк танцевали.

О! Майн гот! И тут нижний брейк. Но я уж молчал, сейчас не до брейков.

— И был такой аттракцион, ну или типа того. Тиф ставила стул. На него садился парень. Ему давали в руки цветок. Розу искусственную. Этот аттракцион и назвался… какая-то там роза, забыл. И вот начиналась песня, медляк, что-нибудь типа «Отеля Калифорнии». И подходили две девчонки. Парень выбирал одну, а другой давал в руки цветок. Такая переходящая роза. К этой девчонке подходили двое парней. И она выбирала. А другой парень садился с цветком. И вот ближе к концу песни я оказался на стуле.

— Как? Тебя не выбрали? — изумилась мама.

— Да. Не выбрали. Была там одна фря, — папа пыхнул сигаретой.

— И вот я сижу. И размышляю: кто ко мне подойдёт. И ко мне подошли Марина и ещё одна девчонка, серая крыска. Худая как палка. Видно было, как любит меня Марина, как она хочет помириться со мной. И что-то меня торкнуло: я вручил цветок Марине, а пошёл танцевать с этой крыской. А смотрел через плечо крыски на Марину, на то, как она расстроилась, как кусает губы, чтобы не разреветься. Она конечно была интересная в своём роде. Но высоченная, выше меня. Хотя тогда по ти-ви шёл сериал «Спрут», и там у комиссара Катаньи тоже была девушка выше его на голову. Ну в общем, я думал, Марину рассердить. По лицу видел: для неё этот момент — огромное горе. Буквально секунд двадцать оставалась до конца медляка. И я смотрел на Марину и видел, и торжествовал. И вдруг! Вдруг она изменилась. Стала спокойной, и сидела с этой розой, и смотрела сквозь танцующие пары. Сквозь, пойми ты! Она как будто отлетела, выпорхнула из проблем и увидела что-то, что не видел никто из нас. Я резко обернулся, на сцене, на занавесе я увидел нечто, что сейчас назвали голограммой. Силуэт человека, только больше, и плащ у него развивается в клетку. Я видел его полсекунды — не больше — пока не прозвучал последний аккорд. Я тогда сразу забыл об этом, отмахнулся как от сверхъестественного.

— Ты был пьян? — мама просто спец всё перевернуть с ног на голову. Мама у меня очень приземлённый человек, ей не до мечты. Ничего не поделаешь — должность.

— Да. Был. — кивнул папа раздражённо. — Мда, что-то я размечтался…

— Ну это всё хорошо. Но ты же начинал с другого. Потом перескочил. — мама всегда просила папу рассказывать всё покороче. Я ещё удивился, почему она его не останавливает. Ну наконец-то! Все эти папины любовные фантазии были интересны, но мне тоже хотелось узнать, что же было дальше.

— Зачем ты нам это всё говоришь? — продолжала мама. — Ночь на дворе. Покороче.

— Покороче тут не получится. Тут всё серьёзно, — рявкнул папа.

— Ну хорошо. Рассказывай, что хочешь, — и мама всхлипнула.

— Ну вот. Это я про восьмой класс. Хотел просто обрисовать Марину, чтобы вы поняли про её характер хоть чуть-чуть. И теперь переходим к самому важному.

— Артём! Не маячь! Ляг уже! Ложись!

Я послушно лёг. Мама принесла второй плед и накрыла меня. Но меня всё равно бил озноб. Я слушал. Я весь превратился в слух.

— В общем, она вернулась в девятый класс совсем другим человеком. Весь город знал, что она каникулы провела за границей у родни. И в школе к ней стали относиться по-другому. Тиф стала нашей классной, возненавидела Марину и презрительно стала называть «немкой», и ещё один дед из ветеранов, самый противный, стал поджидать Маринку после уроков у школы и шипеть ей оскорбления, угрозы, чего только не говорил.

Месяца два, сентябрь, октябрь, она вообще молчала. Ну с девчонками болтала, что-то рассказывала. А так пришибленная стала какая-то. С математичкой ругалась жутко. Та перестала её пускать на урок. В итоге директор вызвала Марину к себе и сказала уходить из школы. Но Марина отказалась. Тогда директор и математичка пошли к Марине домой, разговаривали с её родителями. Те тоже отказались переводить, так ещё написали в газету, чтобы разобрались. И весь девятый класс вот эта заваруха продолжалась. Все говорили о Марине. Вышло уже две статьи, это кроме письма её родителей в газету. В общем и целом, Марину в школе многие не любили. Она же типа предательница, нажаловалась в газету. И мы там в декабре…

— Где «там», — уточнила мама.

— Там это там, — папа взбесился, потом сказал: — в путяге. Я же в то время в школе не учился, в ПТУ ушёл. И вот мы в декабре обворовали склад на сумму меньше пятидесяти рублей. И нас поставили на учёт в милицию, и должен был быть суд. И вот нам сказали, что если мы выполним одно их задание, то суд сделает нам отсрочку приговора, не упечёт в колонию. И мы согласились на всё и сразу. Мы понимали, что задание будет какое-то патриотическое. Оказалось: так и вышло. Но я конечно не знал, что это патриотическое задание будет Марины касаться. Значит, нам объяснили, что в Доме Творчества заседает клуб интернациональной дружбы. Они везде тогда была, Артём! — папа повысил голос.

— Угу, — сказал я.

— КИДы, клубы дружбы с другими странами, там пионеры и комсомольцы переписывались с другими народами, из других стран, желательно из соцлагеря, но и из капстран тоже разрешалось. И вот этот наш КИД пригласил Марину, чтобы она провела лекцию и рассказала о стране, в которой побывала летом. И всё это мероприятие должно было произойти в огромном театральном зале.

— Где у нас отчётные концерты? — я вскочил с дивана.

— Да, да. И зал был битком. Ветераны бесились, что капиталистическая мораль навязывается жителям нашего города — так они говорили о будущей лекции. Они раздали нам вопросы, которые мы должны были выучить наизусть, и задавать Марине после лекции. «И места вам выделят в первом, втором и третьем ряду» — сказала Дворникова. Готовили нас неделю, нас освободили от учёбы в путяге и мы целый день сидели в милиции и Дворникова нас инструктировала. Что творилось в зале. Яблоку негде было упасть. Конечно: весь город читал газету, знал о скандале в школе. Делом Марины заинтересовался горком, он как раз он и организовал эту лекцию с показом слайдов, и с тем, чтобы потом в дискуссии Марина поняла, что социалистический строй лучше капиталистического. В общем, Марину хотели уничтожить силами города, поэтому там первые ряды занимали всё такие же нанятые «вопросники» как мы. И вот лекция началась. Я сначала думал: скукота. Позевал. Нас Дворникова просила чаще зевать, потому что лекцию снимала телевидение. В общем, я сначала выполнял инструктаж, но потом забыл всё на свете. Это была сказочная лекция, я окунулся в совершенно другой мир, в сказку. Марина рассказывала много, интересно, она очень изменилась за то время, что я её не видел. Она была очень хороша собой. Она говорила о королях, о дворцах и замках, о резиденциях, перемежая всё это немецкими названиями. Она рассказала легенду о безумном короле, который строил замки. Я знал, что она будет рассказывать эту легенду. Меня проинструктировали. Как раз Дворникова назвала короля сумасшедшим. Марина так не называла. Она вообще обо всём рассказывала с восхищением. Зал аплодировал стоя. И тут объявили, что зрители могут задавать вопросы. И посыпались вопросы. Ветераны стали кричать на Марину, что она ничего не сказала о фашизме и первом концлагере на территории «сказочного королевства». А Марина ответила, что она рассказывала о девятнадцатом и восемнадцатом веках. Марине стали говорить, что она уходит от ответа. Тогда она крикнула: «Нет!» И Марина рассказала о каком-то священнике, которой во время войны в главной церкви читал антифашистские проповеди. Марина попросила оператора показать слайд под каким-то там номером. И рассказала, что священник после победы был освобождён из заточения, и умер спустя год. Много ещё Марина рассказывала. О своей двоюродной бабушке, о её знакомых. Я задал свой провокационный вопрос, сейчас противно вспоминать. Я спросил, почему, когда все работали в летнем лагере, собирали помидоры, боролись за урожай, Марина позволила себе уехать за границу и бросить класс. Предполагалось, что Марина возмутится и начнёт рассказывать, как всё было на самом деле — её же на самом деле не взяли в этот трудовой лагерь. Тут предполагалось, что все рассмеются, а Марина растеряется. Но Марина на мой вопрос ответила: «Не поехала, потому что ты, Щегольков, там был. Думаешь, я забыла, как твоя компашка меня избивала?» Все рассмеялись, а я стал оправдываться, что это было давно, пять лет назад, но все всё равно смеялись. И кто-то с задних рядов вдруг крикнул, что я и такие как я остальные — скоро в колонию отправятся, воришки и ожидают суда. И что, как говорится, говорится в чужом глазу соринку, а в своём бревно, и так далее. То есть, всё пошло не так. Люди расходились после лекции довольные, некоторые подходили к Марине спросить о короле. А Дворникова, она появилась в пустом зале, была злая ужасно. Но отсрочку приговора нам дали, в колонию не отправили, и я доучился в своём ПТУ, стал автомехаником, пошёл в автошколу при военкомате, стал водителем. А в ноябре Берлинская стена пала. — папа замолчал.

— Это всё? — спросил я.

— Нет. Дай передохнуть.

— Может, чаю? — спросила мама.

— Нет! — заорал папа. — Где мои сигареты?

— Ты же бросил курить.

Папа снова задыми электронкой.

— Короче, склифосовский. Дальше случились такие дела. Мне рассказывали, что директор вдруг вызывала Марину в кабинет и просила привести что-то из-за границы. Да все её просили. Весь класс. Вся школа. Совали деньги и просили привезти шмотки и даже еду. Уж не знаю, привезла она или нет. Только Тиф по-прежнему её ненавидела. Потом Марина уезжала учиться. И у нас, в родном городе, стала бывать наездами и всегда кому-нибудь помогала деньгами, кому-то что-то привозила. В общем, прошло десять лет. Я о ней и думать забыл бы, но постоянно жили слухи: вроде бы она вышла за немца замуж, что дети, что очень и очень помогает некоторым деньгами, ещё любую запчасть может достать, даже иномарку поможет перегнать. В общем, очень нужный водителю человек. Я к ней пошёл, мне пумпа для ауди позарез нужна была, для старой аудюхи. Маринка меня прогнала. Сказала: «Ты, Пэпс, вали, вопросы иди учи, продажная харя». И я смотрел на неё и понимал, что это уже совсем не та Марина, совершенно другой человек. И звали её теперь Эрна, и фамилия у неё была Габриель. Она показалась мне какой-то очень спокойной. Она придавливала, когда разговаривала. Я не могу этого объяснить. Всё дело в том, что она помнила ту лекцию. Как раз в это время стали происходить разные неприятности и поползли разные слухи. Их было много, неприятностей. Нет! Не у меня. Не у нашей компании, но у других, с кем мы во дворе росли. Как-то мы сели с покойным ныне Скворцовым и проанализировали всё, что знали. Оказалось, неприятности у всех поголовно членов совета дружины, которые выгнали её из пионеров. Ну а теперь, что говорить — Скворец уже отпел своё. Теперь на очереди я.

— Ерунду-то не мели, — голос мамы был строг и спокоен.

Папа вздыхал и вздыхал:

— Скворца-то она сгноила, чувствую, но доказать не могу. Он рассказывал, что, если она появлялась в городе, то сразу он её встречал. Я же не встречал ни разу. Я думаю, Артём, она через тебя мне хочет отомстить. Вот и разгадка всей этой вашей передачи.

Я вздохнул облегчённо. Вот в чём дело! Дело в папе, не во мне. Я просто жертва их шуров-муров. А мама вдруг спросила у папы:

— И сколько, по вашим со Скворцовым подсчётам, она людей сгноила?

— Ну скажем так. Из её неприятелей человек около пятнадцати уже на кладбище и человек тридцать, включая нас, имеют неприятности. Но это недоказуемо. Это всё, что называется, болтология и конспирология… Вилами что называется по воде. Хотя… у всех неприятности. У тебя, вон, тоже неприятности были…

— Сейчас речь не обо мне, — резко прорвала мама. — Речь об Артёме. Но теперь ясно хотя бы, что к чему. Ты её бросил, она тебе мстит, обычная женская месть.

— Если бы, — тихо и нервно рассмеялся папа. — Давайте спать.

Небо стало светло-серым. Тучи расползались. Еле заметно мерцали звёзды. Светало.

Я лёг. Мне стало полегче на душе. Всё-таки разобрались с этой Мариной, которая Эрна. А болезни и смерть… Так старики все болеют и умирают. Гон всё это, лажа. Ничего, проживу без танцев. Я крепко заснул. Это был один из последних моих спокойных снов. Если бы я знал тогда, как я ошибался, думая, что папины знакомцы просто сыграли в ящик волею судеб, если бы я только знал…