Кровь первая. Арья. Она

— Да тише ты, — рявкнула на подругу Зорька.

Но опаздывавшая, как будто и не слышала, пёрла напролом вперёд, как корабль под парусом на полном ходу, продолжая создавать волны и только уцепившись за плавающий ушат руками и опять чуть его не опрокинувши, остановилась, тяжело дыша аж с голосовым присвистом.

— Хватай ковш, дура, — зашипела на неё Краснушка, — вон уж краешек солнца показался.

И тут закипела работа. Девки пригибались к поверхности плавно текущей реки, так что груди под рубахами ныряли в холодную воду и всматриваясь в отражение, ловили восходящий диск светила в ковш, как бы зачерпывая его вместе с водой. Вылив пойманное в плавающий ушат, опять мочили груди, вылавливая очередное отражение. Зорьку уже колотило от холода. Дрожало всё тело, но почему-то особенно руки и ноги, к тому же руки уже замёрзли настолько, что еле ковш удерживали. Она то и дело поглядывала внутрь ушата, но тот, как назло набирался очень медленно. Ещё нырнув пузом несколько раз, она поняла, что больше не сможет. Если задержится в реке ещё чуть-чуть, то попросту околеет.

— Всё, кончай, — сказала она с явной дрожью в голосе, разжимая практически уже не послушные челюсти, которые только разомкнувшись, тут же начали стучать зубами.

Никто не стал возражать. Все дружно покидали ковши в кадку и потащили её к берегу. Зорька посмотрела на Елейку, идущую рядом и от испуга аж вздрогнула. Это была не Елейка. Это была Смерть ходячая. Лицо без единой кровинки. С синей, аж до черноты полоской губ. С остекленевшими, ледяными глазами и в предобморочном состоянии. Она передвигалась, не толкая ушат, а держась за него обоими руками, схватившись мёртвой хваткой уже побелевшими пальцами. Она давно бы уже запросилась на берег, но замёрзла так, что даже «кыш» сказать была не в состоянии. Дотащив наполненную чуть больше половины кадку до мелководья, они брякнули её на песчаное дно реки и выскочили на берег. Правда выскочили не все. Елейку пришлось сначала отцеплять от края кадки, а затем под руки выволакивать. Но тут оказалось, что в воде было ещё тепло! Утренний бриз схватил Зорьку за все внутренности ледяной хваткой. По крайней мере ей так показалось. Зубы застучали так, что голова задёргалась, от чего она никак не могла собрать глаза в кучу и сфокусировать их на чём-нибудь. Зорька обхватила себя руками и запрыгала на месте, пытаясь согреться, но мокрая рубаха прилипла к коже и высасывала последнее тепло из окоченевшего тела.

Она не раздумывая скинула её и принялась растирать посиневшие и плохо уже чувствующие конечности. Девки последовали её примеру. Ругнувшись что-то невнятное себе под нос, Зорька кинулась искать свою верхнюю рубаху, которая, она точно знала, была ещё сухой. Быстро, резкими, дёрганными движениями, кое-как натянула найденную одежду и принялась опять прыгать. Через какое-то время холод начал постепенно отступать.

— Надо было хоть костёр развести, — пробурчала Малхушка, которая в воде была между прочем меньше всех.

— Ага. Все мы умные задним умом, — огрызнулась Зорька.

Четыре охватившие себя руками кутырки, прыгали на берегу, то и дело что-то обидно выговаривая себе под нос и тявкая друг на друга, как обиженные жизнью лисята. Ну кто бы мог подумать, видя эту идиотскую картину со стороны, что четыре замёрзшие пигалицы, так Славу свою повышают и мечтают, что все мужики при их виде будут падать в любовном оцепенении и ползти, протирая колени с протянутыми к ним руками и при этом плакать от умиления слезами с кулак, выпрашивая, как подачку, хоть капельку их божественного внимания. Четыре дурёхи скакали так до тех пор, пока Краснушка не разразилась душераздирающим визгом, смотря куда-то на реку. У Зорьки аж сердце в пятки упало. Она резко перестала прыгать и с ужасом зыркнула на рябь реки. Зорька почему-то была уверена, что Краснушка увидела водяную нежить, притом, как минимум их Матёрую большуху от одного взгляда которой быть ей молодой и красивой бледно-синей помирашкой. Но обрыскав взглядом пустую реку, шёпотом, но уже со страхом, не отдавая себе отчёт и забыв про холод, быстро спросила, продолжая выпученными глазами отыскивать водяную погибель:

— Где?

— А я откуда знаю? Нету, — ответила ей визгля, показывая на реку рукой.

— А раз нету, чё визжишь, дура?

— А кого нету? — вмешалась в диалог Малхушка.

— Кадки нету, — заорала на неё паникёрша.

Только тут Зорька поняла по поводу чего весь переполох. Пока они, как четыре взбесившиеся козы, скакали на песочке, ушат благополучно уплыл вниз по течению. Все кинулись обратно в ледяную воду, задирая подолы рубах по самое горло.

Кадка уплыла не далеко, так как плыла рывками, постоянно цепляясь за дно реки и водоросли. Отважная четвёрка её поймала и притащила на прежнее место, только на этот раз вытащив ушат на берег, притом вытаскивали волоком, оставляя в прибрежном песке огромную канаву. И тут похоже все задались одним и тем же вопросом: «И как мы её потащим?»

— Ничё, — тут же ответила им заводила на их немой вопрос, — зато согреемся.

Малхушка улыбнулась, Краснушка хмыкнула, Елейка никак не отреагировала, тупо уставившись в кадку.

— Так девоньки, — начала командовать Зорька, — Елейка с Краснушкой по бокам, Малхушка, как самая здоровая, впереди, я сзади. Берём за дно, несём вон к той берёзе, к развилке.

Место куда надо было доставить этот ушат было не далеко и ста простых шагов не будет. Вон она, одинокая старая берёза на поляне стоит, а перед ней как раз и развилка тропы. Нести всего нечего, да и берег пологий, в гору лезть не придётся. Но девки поглядывая то друг на друга, то на кадку неподъёмную, явно сомневались в своих способностях. Елейка, продолжавшая тупо смотреть на воду в кадке, вдруг подняла жалостливые глазки на Зорьку и выдала:

— Может отчерпаем, малёк? Легче тащить будет.

— Я те отчерпаю, — тут же прекратила её панические измышления до всего жадная Малхушка и указывая большим пальцем себе за спину, приговорила, — там, каждая капля нужна будет. Ещё мало набрали, как бы хватило на всех.

Елейка обречённо понурила голову, понимая, что приговор окончательный и её здравое предложение единогласно похоронено.

— Так, хватит разговоров, — поставила точку в колебаниях неуверенности командирша, — глаза пугливы, а ручки шаловливы.

С этими словами она попыталась просунуть пальцы под ушат, но тут же догадалась, что не плохо бы было подкопать под неё сначала, чтоб удобнее было браться.

— Подкапывайте песок, чтоб удобней ухватиться.

Все четыре кутырки начали, каждая со своей стороны, рыть мокрый песок. Наконец, все подкопы были завершены и Зорька заговорщицки, поглядывая на подруг, распорядилась:

— Воду несём молча. Не единого звука.

— Может воды в рот набрать, — предложила Краснушка, — с гарантией, вроде как.

— Точно, — тут же поддержала её Зорька, — всем набрать в рот воды.

Сказано сделано. С огромным трудом кадку приподняли, но, когда Малхушка стала перехватываться, чтобы взять её за спиной, из уст Зорьки с Краснушкой послышалась матерные осколки слов в носовом исполнении. Только Елейка стояла молча, выпучив глаза и зачем-то надув щёки. Вода в кадке колыхалась, от чего та норовила кувыркнуться прямо у них в руках. Ну, наконец, Малхушка перехватилась, вода в ушате успокоилась и стало как-то по легче.

— Гу-гу, — сдавленным голосом прогнусавила Зорька, типа «пошли».

И «несуны» тронулись в нелёгкий путь.

Елейка продолжала таращить глаза и дуть щёки. По всему её виду Зорька поняла, что эта дурёха вообще не дышит. Ещё подумала тогда про себя, не задохнулась бы. Но тут худышка резко выдохнула через нос и так же резко, почему-то с голосом, больше похожим на скрип несмазанного колеса, вдохнула полной грудью, опять задержав дыхание, как перед нырком под воду. Зачем-то снова надула щёки, сжав губки до невидимости. Зачем? Да, кто её знает? Наверное, ей так нести было легче. Краснушка моментально стала красной, как рак варёный. Та наоборот дышала часто и поверхностно, притом с каждым шагом её шумное сопение становилось всё громче и громче. Какая морда лица была тогда у Малхушки, Зорька со спины не видела, да не очень-то и хотела. Не раз видела, как эта жира тужится. Приснится ночью, так во сне и похоронят.

Далеко им кадку унести не удалось. Буквально через несколько шагов со стороны Малхушки неожиданно раздалось громкое «Пук!!». Так как трое следовавшие за ней, в тот момент смотрели вперёд, то есть в сторону впереди идущей, то все трое разом выстрелили водой, что была у них во рту, прямо по Малхушке. Две, что по бокам ей по ушам, а Зорька по макушке. Сгорбленная под тяжестью и частично взвалившая часть ноши себе на спину Малхушка от неожиданности резко выпрямилась, а Зорьку от резкого приступа хохота, наоборот сложило вперёд. В результате сам ушат и всё что в нём было, оказалось на голове у Зорьки, которая к этому времени уже сидела попой на мокрой траве. Утренний берег взорвался от звонкого, истерического хохота. Больше всех заливалась Зорька, с пустой кадкой на голове. Проняло так, что от хохота, который она никак не могла унять, у неё даже не было сил от этого «головного убора» избавиться. И то, что ей не удавалось снять с головы кадушку и оглушающий собственный хохот внутри её, бивший по ушам, только ещё больше ввергал её в хохотальную истерику. Наконец, обессилив она упала и выползла из неё на четвереньках задним ходом. Девки уже ревели, катаясь по траве.

Только когда приступ стал понемножку отпускать, когда живот уже болел до «не могу» и лишь короткие судороги изредка схватывали измождённое тело, Зорька, валяясь на спине среди ароматных трав и глядя сквозь слёзы на пышные облака, даже не осознавая, тихо проговорила, всё ещё улыбаясь:

— Хорошо-то как.

Как будто с этой истерикой вылетело из неё и суматошное предрассветное утро, всё в бегах да вприпрыжку. И леденящий холод реки до лязганья зубами. И неимоверные усилия, что пришлось приложить к этой проклятой кадке. Всё улетучилось куда-то. Осталась лёгкость во всём теле и радость в голове…

И сейчас, сидя далеко от родных мест, в чужом, пугающем месте, она вдруг почувствовала себя так же легко и весело. Зорька сидела на лежанке, укутавшись в мягкое меховое одеяло, при этом тихо улыбалась и плакала. Плакала от умиления, упиваясь воспоминаниями о счастье, таком простом и таком вовремя не оценённом.

Тогда, таща домой пустой ушат с мокрыми рубахами, в которых были завёрнуты собранные травы, они хохотали до слёз всю дорогу, не раз и не два ещё роняя несчастный ушат на землю, а Краснушка тогда ещё в шутку упрекнула, что мол Зорька всю собранную Славу на себя вылила. Куда теперь арам деваться, как за Зорькой не бегать, да в жёны не звать.

— Как в воду глядела, — тихо прошептала ярица, не без удовольствия.

Как бы она не хорохорилась, а замуж за этого ара хотелось и именно это он ей и предлагает. Про другие выборы она уже благополучно забыла и даже вспоминать не хотела. До утра было далеко, а ей вдруг очень захотелось вернуться именно в те дни, в прошлогодние дни Купальной седмицы, хотя бы в воспоминаниях…

Следующий день был Купала[30]. Мама ещё с вечера топила баню для Зорьки и Милёшки. Зорьке, Славу напаривать, было делом привычным, не впервой, а вот Милёшку мама загнала в первые. У неё, правда, тогда ещё ничего и не выросло, но мама посчитала, что уже пора и ей заняться. По-хорошему для этого дела звали родового колдуна Данаву, брата Данухи, но глава их семьи его почему-то недолюбливала и никогда не звала, и не о чём его не просила. Зорька не знала почему и никогда не интересовалась их взаимоотношениями. Просто знала, что мама его сторонится и когда он показывался в баймаке, что бывало довольно редко, она почему-то всегда от него пряталась. Если мама всё делала сама, значит так было нужно. Ей виднее. Она же мама. Зорька, как-то спросила её об этом, на что та ответила, мол лучше мамы детям никто не наколдует, так как кровь одна[31] и ближе не бывает.

За водой ходили вместе с Милёшкой на три источника, вместе вязали славные веники из трав. Зорька при этом чувствовала себя взрослой и всё знающей, обучая младшую сестру этому, в общем-то, не хитрому делу. Мама парила по очереди, делала это красиво и торжественно. Зорька всегда любила смотреть на то, как мама колдовала. Это её буквально завораживало. А потом, после всего этого торжества и восторга, всё настроение испортила, заставив её мокрую рубаху стирать, что с берега принесла и всю в зелёной траве устряпала. Пурхалась с ней Зорька до глубокой ночи, а когда добралась до своей лёжки, уснула так, как будто сознание потеряла.

На следующее утро все встали как обычно, кроме Зорьки. Она просыпаться наотрез отказывалась. Даже когда мама рявкнула на неё, та села, спустив ноги на напольное сено, но продолжала спать сидя и только получив порцию холодной воды из ковша, глаза её разлиплись, и она начала отходить ото сна. Дел было невпроворот. Весь этот день в её обязанности входило возиться с мелюзгой. Это был их день. У малышни был праздник, а у Зорьки, как у старшей, сплошное наказание.

Для начала надо было опять греть баню, таскать воду. Мама в этот день проводила «слив поскрёбышу». В былые годы и других мальцов «сливала», но на тот год решила обойтись только им. Зорька даже помнила, как и её несколько лет назад мама «сливала», когда она где-то хворь подцепила. «Сливать» собственного ребёнка, дело в общем-то не хитрое. Мама садилась на полог, а под себя, между ног, садила поскрёбыша. Воду грела до тепла, поливала её на себя, а та, стекая с неё, попадала на ребёнка. На прямую на него лить было нельзя. На него должна попадать вода только с тела мамы, ибо только такая вода будет полезна и лечебна. Грудничков только так и купали и никак по-другому, а в грудничках поскрёбыши ходили годов до трёх, а то и более. Бабы, нарожав уже детей, кормили грудью, как можно дольше, чтоб матёрая не доставала с последующей беременностью. Остальных детей «сливали» по усмотрению мам.

К тому времени, как солнце над головами встало высоко, мама ушла на бабьи сборы. У одной на Роды ребёнок родился не совсем нормальным. Сам худой, живот большой и плачет постоянно. Вот матёрая и решила переродить его в Матери Сырой Земле. Для этого весь бабняк и собирался. Зорьке очень хотелось на это действо посмотреть, слухи о перерождении ходили по баймаку с самой Троицы. Не часто такое делалось. Любопытно было «до не могу», но мама не пустила. Надо было готовить на всю семью чистую, а малышне и новую одежду. Доставать из закромов, собирать и укладывать. Это был день смены белья. Посикухи достигшие шести, семи лет от роду, переходили в разряд пацанов и кутырок, но в их семье посикухи были маленькие и им переход ещё не светил. Они и на следующий год уходили в посикухи. А вот маме, Зорьке и Милёшке в реку лезть придётся. От одной этой мысли её аж передёрнуло. Зорька второй день седмицы, который так и называли Купальным, не нравился. Скучный день. Одно слово детский. Вот перерождение в Матери Сырой Земле она никогда не видела, поэтому было жутко интересно, как это грудничка в землю закапывают, а после вынимают уже здоровым, заново родившимся? А то, что каждый год делается — тоска зелёная. Ну выйдут все на реку, на берегу новые рубахи разложат аккуратно. С нудными песнями попрутся в холодную воду, разденутся там до гола, да старые рубахи по течению пустят. Зорька почему-то не очень верила в то, что эта одежда по реке к Дедам уплывает. Хотя… Говорят, ни конца, ни края у этой реки нет. Она, конечно, так далеко не проверяла, но даже взрослые меж собой на полном серьёзе гуторили, что проще помирашкой стать и в Дедах оказаться, чем по реке в плавь до них добираться. Может и правда. Затем все, от шестилетних посикух до самой древней вековухи, которой в их роду была Дануха, голышом выходят из реки и одевают новые рубахи. Для всех это действо рутинное, кроме посикух шестилетних. Маленькие девки впервые в жизни одевают не пасикушную одежду, а настоящие, хоть и маленького размера, но бабьи рубахи. С этого момента они становятся кутырками, самыми малыми — девченятами. Мамы заплетают им первую косу, прокалывают уши и вставляют первое девичье украшение из гусиного пуха. Зорька сама до сих пор предпочитает такие «пушки» в ушах. Они ей очень идут. Другие, конечно, тоже пробовала, но другие, не очень ей пришлись по вкусу. Из украшений только бусы носила из мелкой речной ракушки, да браслеты змеиные на руках. Да в общем-то и всё. Особенно украшать себя было нечем, да и в отличие от той же Краснушки, не очень-то и любила это дело. Вот Краснушка та да. Всякую дрянь на себя цепляла. И в уши, и на шею, и на руки с ногами, да всего побольше, да в разномасть. А коли рожу ещё красками распишет, вообще хоть стой, хоть падай в обморок от пестроты да ряби в глазах. Кстати, Краснушкой её прозвали как раз за охровую роспись, уж больно она её любила. Иной раз распишет себя так, что нежити не надо, всех своей красной мордой на смерь перепугает, за что её мама Москуха от бабняка не раз взбучку получала. Да, в бабняке не забалуешь. Какой бы ты себя взрослой не считала, а пока ярицей не станешь за твой внешний вид перед бабняком мама отвечает.

Сама Зорька ярицей стала только по зиме. Вспомнила она сейчас и о том, как маму донимала «когда кровить начну, да, когда начну кровить». На что мама всегда отшучивалась:

— Жри нормально, да скачи помене, мож тогда вес и наберёшь.

— Я чё жирна должна стать, как Малхушка чё ли? — окрысилась тогда Зорька, — Не хочу я таку жопу отращивать. Причём тут вес?

— А при том. Природа не дура. Прежде чем детей рожать ты должна сама из детей вырасти. Так уж мы бабы устроены, что в первую очередь для этого должна жопа вырасти.

— Фу, мама. А мож как-нибудь без неё?

— Не-а. Вес, конечно, можно набрать костями да мясом, а всё равно рожать без жопы ну никак. Жопна кость не разойдётся ни ребёночку света не видать, ни тебе боле света белого не зреть.

А как перед Волчьими Свадьбами кровя замазала, так весь бабняк поздравлять припёрся. Пьянку закатили, рождение ярицы отмечали. Зорька тогда ещё подумала, ну, что бабы за народ, по любому поводу повод найдут, чтоб загулять, да напиться с веселухой. Мяса в дом нанесли столько, что они потом, целую седмицу им только питались, аж до тошноты и отвращения наелась. Рубаху с кровавым пятном с неё стянули, Дануха лично её долго рассматривала, с кем-то из очага перешёптывалась. Потом своими грязными, засаленными ручищами ей меж ног залезла, да испачканные пальцы вынюхивала. Дальше Зорька смутно помнила, что было. Помнила, что пьяные бабы плясать её на этой рубахе заставили, помнила, что стирали её и мама воду куда-то выносила, да ещё так торжественно, а в конце концов, Дануха затащила Зорьку в баню, заставила подмыться, рассказав, как это надо делать и закрыла её на всю ночь со словами:

— Ну ладноть, молодися, девка.

Вышла и закрыла Зорьку снаружи, завязав чем-то входную шкуру, чтоб не вылезла. Ох, сколько страху она тогда натерпелась ночью. Лучше не вспоминать…

А в Купалу после девичьего купания начинались пацанские забавы, которые Зорька откровенно считала тупыми. Посикухам мужицкого полу шести, семи лет, мамы давали высушенную пуповину, завязанную на узел. Ту, что резали им ещё при родах. Тогда же и завязывали. И вот посикухи теперь должны были развязать этот узел. Вот и всё. Узел-то простецкий, любая девка — посикуха ещё в пять лет его бы развязала, а эти пыжатся, репы чешут. Кто с узлом справляется, того сам артельный атаман поздравляет, какие-то погремушки дарит, кличку даёт. Кстати, кутыркам тоже клички после купания давали с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Кто с узлом не справляется, отправляют дальше посикушничать, до следующего года. Прошедших испытание атаман нарекал разумными, сметливыми и говорил, что теперь они становились человеками. А девки что? Не люди что ли? Зорьку всегда бесило это мероприятие, поэтому она на них никогда и не ходила. Но кроме этого была ещё одна причина по которой Зорька терпеть не могла эти мужицкие тупые сборища. Причина эта была в самом атамане. Этого старого хрена она на дух не переваливала и вместе с тем до мокрых ляжек боялась. Он уж года два, наверное, зыркал на неё своими масляными глазками. Всё ждал не дождался, когда Зорька созреет. И на предстоящий Крес[32] она бы уже точно под него угодила, не отвертелась бы. Атаман всегда и на Крес и на Кокуй[33] только молодух выбирал или как будто они его, отгрызи ему волчок, да по самы яйца. Зорьку аж передёрнуло от воспоминаний о нём. Какая мерзость эти вековые мужики. В общем не нравился ей Купальный день и всё тут. А вот третий день, что Яром кликали, другое дело. С этого дня начинался их праздник. Главным в этот день, а вернее в ночь, был особый костёр. Огонь для него добывался руками, вернее сухими деревяшками. Этим колдовством занимался исключительно родовой колдун Данава. Костёр устраивался на Красной Горке и зажигался на закате, впитывая в себя заходящее солнце. По мере того, как солнце тухло за горизонтом, разгорался священный костёр, который так и назывался — Яр. Это был не простой костёр, даже среди священных. Необычность его состояла в том, что он был куклой для небесного светила, то есть своеобразной ловушкой для его сущности. Считалось, что поговорить с солнцем, так сказать по-простому, с глазу на глаз, было нельзя. Даже если человек дойдёт до его землянки, что за краем земли, то лишь одним глазом увидев его, тут же сгорит до пепла. А поймав светило в куклу, в виде Ярого костра, с ним можно запросто поговорить и вполне безопасно для собственной шкуры. К тому же солнце в этом костре всячески задаривали. Поили, кормили, веселили. От него во многом зависела жизнь всего живого, населяющего землю. Поэтому тут кабы как, было нельзя. Надо было с душой и на полную катушку, а то светило могло и обидеться и тогда… Зорька сама не знала, что будет тогда, но то, что ничего хорошего, догадывалась. Это был единственный праздник летом у жителей Страны Рек на который собирался весь род от мала до велика. Весь день уходил на приготовления. Бабья половина готовила поесть и чем эту еду запить, мужицкое поставляла бабам мясо, да таскала на Красную Горку сухой валежник для костра. К вечеру, к закату, всё было готово и доставлено на горку. Во всех жилищах гасили очаги. Даже на артельных загонах, в лагерях, весь огонь гасился. При отсутствии луны на небе, земля погружалась в полный мрак и только Яровы костры на Красных Горках, указывали небесам, что жизнь на реках есть.

На утро, после того, как солнце будет выпущено с рассветом из куклы на волю, катящемся, горящим колесом с этой горы, именно угли Яровых костров, пылавших этой ночью на реках повсюду, становились предтечами обновлённых очагов во всех землях Страны Рек.

После того, как костёр разгорался, а солнце полностью исчезало за горизонтом, взрослые начинали какие-то не понятные для Зорьки действия. Собирались в кучу, о чём-то бурно спорили, мужики даже бывало дрались меж собой, но молодёжь это особо не интересовало. Для них эта ночь была ночью обжорства и игр. Взрослые, наконец, поделившись на пары, рассаживались за едой и начинали бурное гулянье. Наевшись и напившись, тоже начинали чудить, как дети малые. Раздевались до гола, да через Яров костёр сигали, прямо через пламя. Бабы волосы на голове тканью кутали, чтоб лысыми не остаться, мужики маски страшные на морду натягивали, чтоб бород своих не лишиться, по крайней мере, так Зорька думала, а все волосы, что на теле росли, выгорали все и всюду. Смешно было смотреть, как какой-нибудь мужик с воплями из огня вылетает, а на нём всё искрится и дым валит. И вот он прыгает, да скачет, свой отросток с яичками колотит ладошками, а там аж порой пламенем всё пышет. Маску сбросит, ругается, а сам доволен, как хряк в луже. Бабы снизу вообще на лысо сгорали, ни одной волосины не оставалось. Зорька тогда ещё подумала, зачем они это делают? Кому они мешают? Кутырка залезла себе под нижнюю рубаху, ощупала мелкую, но жёсткую растительность на своём лобке. Странно. Зорьке они не мешали. Наоборот, так со стороны красивее даже, а то лысая — страшная она какая-то. Но вспомнив мамино «ничего просто так не делается, а если делается, то для «надо», перестала заморачиваться на эту тему и побежала дальше играть с девками.

Под самое утро, как начинало светать, ватажные пацаны, достигшие пятнадцатилетнего возраста, начинали со всеми прощаться. Это ритуал такой был — «прощание». Отправлялись они все в опасное путешествие в леса местные к еби-бабам посаженным, мужиками становиться, притом каждый своей тропинкой, к своей еби-бабе, предварительно прощаясь с мамами, братьями, сёстрами, со своей ватагой. Трогательно всё это было до слёз. Возвращались они оттуда уже в артель, а не в родной кут.

Утром, как солнце с колесом отпускалось на небо, мужики с бабами парами угли от костра несли в баймак, по землянкам, новые очаги разводить, а вся молодёжь, под непосредственным присмотром матёрой Данухи, дружной гурьбой направлялись в летние лагеря артельных загонов, где им предстояло прожить целых два дня и две ночи, ночуя у костров на стогах свежескошенной травы. Вернее, один день и две ночи, так как первый день после Яра, придя в лагерь дети дрыхли до самого вечера. Никто не будил, никому это было не нужно. А к вечеру выспавшийся молодняк, стекался к кострам. Посикухи с мамками во главе с самой Данухой у одного костра, посикушного. Девченята с ватажным мясом у другого, а те девки, что на подросте с остальными пацанами, у третьего. Там, кстати, без атаманные пацаны тогда Девятку в атаманы и выбрали.

Главным при их костре тогда был мужик артельный с громкой кличкой Ломай Гора, хотя по виду мужик по началу Зорьке показался так себе. Из средних будет. Ни в высоту, ни в ширь особо не пошёл. Но когда он рубаху скинул и остался сидеть с голым торсом, Зорька мысли о его среднем виде взяла обратно. Тело, его всё связанное из клубков мышц, производило впечатление. Правда, не понятно зачем он разнагишался? Ночи были прохладные, но впечатление, как на девок, так и на пацанов произвёл неизгладимое. Наверное, именно для этого рубаху и скинул. Ломай Гора был из разряда неприкасаемых со стороны баб, так как был он мужиком Водяной Девы, а тот, кто с ней договор на сезон заключил, других баб иметь не мог целый год, да и какой бабе жизнь недорога, поперёк нежити переть. Артель в начале рыболовецкого сезона и сезона охоты на водных животных и водоплавающую дичь, заключала ритуальный договор со Святой Водой, через своих представителей, вот этих самых Дев, на пользование всеми водами на их землях. Мужик, определённый по жребию на эти дела, ходил к Водным Девам «заключать договор». Разговоры — переговоры всегда заканчивались «мокрой постелью» с одной из Дев, которую те сами определяли. На всё время действия договора эти мужики выпадали из демографического конвейера своего Рода, уж больно ревнивы были эти зелёноволосые бестии. Вот и оставлен был Ломай Гора при лагере и на стаде, а в придачу ещё и молодняк ему на голову возложили. Правда, он всю ночь с ними не сидел, спать уходил, но вечерами приходилось ему туго. Молодняк любопытен до ужаса и всё норовит спросить что-нибудь такое, на что отвечать не очень-то хотелось. Взрослый мужик о его связи с Водной Девой никогда не спросит, побоится, а эти весь мозг своими пальчиками вытянут. Правда, их интересовала не сама связь, как таковая, а Водные Девы в общем, как нечто сказочное для многих. И тут уж он страху на них нагонял только держись, под себя не испачкай…

Сидя на лежаке, закутанная в меховое одеяло, Зорька, вспоминая все эти водные страшилки мужика Ломай Гора, как он в воду ходил, как с Чертой разговоры вёл, не смея глаз поднять, как последняя невеста в бабняке, как над ним Шутовки изгалялись и Уроки его жизнь «ломали», она поневоле вдруг захотела из себя водичку отлить, только тут поняв, как давно она уже хочет это сделать. Соскочила с лежака. На цыпочках прокралась к выходу, прислушалась. Выглянула из-за шкуры. Тьма кромешная. Только где-то в стороне большой костёр горит, да у него народ шумит, но возле кибитки, в которой она сидела, была тишина. Сначала хотела вылезти прямо с одеялом, но повозившись с ним, пытаясь прибрать его, как подол, плюнула на это занятие, бросила его у выхода, а сама в чём мама родила, выскочила из кибитки. Недолго думая тут же присела, сделала, что хотела и юркой белочкой вновь нырнула внутрь к мягкому и тёплому одеялу. На ощупь добралась до пригретого лежака, по дороге ещё нащупав на столе жирную тушку лебедя и выломав из него кусок.

Над ухом запищал комар, за ним другой. «Ну вот. Зверья писклявого напустила,» — подумала Зорька. Она плотней укуталась в мех, поедая захваченное мясо. Ещё хотелось повспоминать, но мелкие кровососы всё-таки заставили Зорьку вернуться в реальность и заняться насущным. Комаров оказалось не два, а значительно больше. Толи она шкуру за собой, как следует не прикрыла, толи всю эту толпу на себе снаружи принесла, но на этом воспоминания закончились. С началом комариной нервотрёпки невольница полностью пришла в себя. Вернулся не то испуг, не то тревожность какая-то, но именно это чувство заставило Зорьку выплыть из розовых соплей воспоминаний и серьёзно подумать о дне сегодняшнем.

Осознавая всю критичность своего положения, она тут же задала себе самый «логичный» вопрос, который задаёт себе каждая женщина в подобной ситуации: «Так, как я выгляжу?». Руки машинально вскинулись к голове, нащупав растрёпанную шевелюру. В мозгу вспыхнула паника, вытесняя и выпихивая из головы все прочие мысли, самым беспардонным образом и руки на автомате с лихорадочной скоростью, принялись за наведение порядка в этом сорочьем гнезде. Волосы спутались, связались узлами, сбились в клубки, сплелись с какой-то травой, листьями. В них то и дело, пальцы кого-то вылавливали, мелкое и жёсткое. Зорька по началу пыталась их давить ногтями, но те не давились, только после того, как она осознала, что это семена из той большой глиняной бадьи, где она отмокала, она немножко успокоилась, сбросила с себя одеяло, села на край, опустив голову и начала уже вычёсывая волосы пальчиками, освобождать себя от постороннего мусора, вытряхивая его на пол.

Наконец, привычный и каждодневный тренинг сделал своё дело. Волосы были кое как расчёсаны, очищены и сплетены в косу. Благодаря тому, что они были всё же вымыты и к этому времени высушены в произвольном состоянии, коса получилась на редкость толстенной и это пока единственное, что её порадовало.

Она ощупала ранки на теле. Те уже покрылись корочками и мерно тянули кожу, не больно, но нудно зудя. Одежды по-прежнему никакой не было. Прикрыть это уродство было нечем, кроме всё того же мехового одеяла, которым она уже прикрывалась, поэтому недолго думая Зорька схватила мохнатую накидку и быстро начала соображать, как её следует расположить на своём великолепном теле, чтобы скрыть исчерченную ранками кожу и вместе с тем показать, и подчеркнуть свои формы в выгодном для неё свете. Она спешила, как будто её показные выступления начнутся вот-вот. Зорька попробовала обернутся в него и так и эдак и через эдак. Там, где должна была быть талия, приталила, так где должны быть округлые груди, округлила. Косу пустила вперёд, чтоб сразу бросалась в глаза, как бешеная лисица.

Всё. Приготовилась. Надменный, томный взгляд уставился в кромешную темноту, на воображаемую жертву. Она была сыта, отмыта, спать совсем не хотелось. Дышалось легко и свободно. Зорька прямо почувствовала, как из неё струится Слава, мощная, ослепительная и муже подавляющая. Она настолько поверила в себя и вошла в придуманную роль, что начала даже разговаривать с предполагаемой добычей своего всё пожирающего соблазна.

— Ну, чё, толстожопый? — начала она наглым, развязным тоном, но тут же осеклась, это, пожалуй, будет слишком, поэтому продолжила чуть смягчив тон и добавив в голос обворожительности, как ей показалось, — как тебя зовут-то, бедолага?

Такая маска понравилась ей больше, и она ещё добавила мягкости и желанности в свой голос:

— Не бойся меня, ар. Я позволю тебе быть моим мужем.

И тут она вдруг призадумалась. Впервые за ночь Зорька задумалась над тем, а что это значить быть женой ара? Страх опять волной мурашек прокатился по всему телу. До неё неожиданно дошло то, что она абсолютно не знает, что это такое. В голове всплыли только девичьи сказки и откровенные небылицы. Зорька тут же вспомнила своего «пленителя», властного, сильного, страшного. Которому ничего не стоило её убить, сожрать живьём или сварить в супе. Что значить быть женой такого чудовища? Как себя вести с ним? К тому же у арья строгий свадебный обряд, про который девки все уши прожужжали, да и мама, как-то помнится, то же, что-то с затаённым восхищением рассказывала. А она же о нём ничего не знает. Опозорится на весь свет!

Зорька в очередной раз резко впала в панику. Она стала отчаянно вспоминать всё, что ей было известно об арах. Почему-то вспомнились те последние, которых она видела зимой на Волчьи Свадьбы. Трое дородных и богато одетых приезжали к ним в баймак торговаться. Один такой по возрасту, как их атаман артельный, только толстый и обрюзгший, как баба Сладкая, а с ним два по моложе. Ходили смотрели по сторонам и на Зорьку тогда пялились, но не более. Невест они не купили, а вернее всего это атаман их не продал.

По всем лесам гуляли волчьи свадьбы. Матёрые волчицы себе пару выбрали и скрылись. Очередь дошла и до остальных волчиц. Волки окончательно перестали охотиться, кроме старых да ущербных, но они уже не особо могли повлиять на поголовье, так как охотились больше просто парами и в основном по мелочёвке. Ежегодная война с волками, что начиналась с первым снегом и продолжалась до этих дней, закончилась. Если первые волчьи рейды, ещё пугливые и неуверенные напрягали мужицкие артели, но не более, то каждый последующий становился всё напористей и нахрапистей. Каждая отбитая волчья атака делала их голоднее, а значит и злее. Наконец, оголодавшие семьи начинали объединяться, стаиться в две, три, а то и более семей. Вот тут война начиналась по-настоящему и не всегда, кстати, человек выходил из неё победителем. Но самыми страшными были стаи, которые по каким-то причинам меняли свою специализацию с определённого зверя, который был основным рационом их питания, на человека! С этими людоедами было тяжелее всего. Они были умней, хитрей и коварней остальных. Их интеллект ничем не уступал человеческому и самое страшное, эти звери переставали бояться охотника, хотя бы потому, что люди становились для них кормом. Охоту на человечину вели изощрённо, с выдумкой. Человеческий род, попавший под стаю людоедов в обязательном порядке нёс потери и в каком-то смысле был обречён. Твари прижимали людей к их жилищам, где они находились по сути дела в блокаде. Стада в загонах зачастую бросались на произвол и как правило вырезались другими волчьими семьями. Если баймак допускал до превращения волков в людоедов и не смог организовать своевременный отпор, то в последствии обрекал себя на планомерное поедание или голодное вымирание.

Окончив очередную волчью войну победой, артельный атаман Нахуша первым делом провёл ревизию кормов и прикинул сколько до весны требуется оставить в стадах голов, чтоб не попадало до первых трав с голода. Избыток поголовья, что запасался с осени и для волков в том числе, шёл под нож или на продажу. Эта зима проходила вполне удачно для его рода и их охотничьих загонов. Нахуша ещё с начала зимы расчётливо и регулярно подбрасывал волчьим рейдовым группам, крутившимся со всех сторон с завидным постоянством, мелкие подачки, не давая им совсем озвереть с голоду, но и лишая их возможности собираться в стаи и резать большие стада. Пару раз артельные мужики сами ходили в атаку и в засадах практически уничтожили пару крупных семей, не весь откуда забежавших в их края. Поэтому к Волчьим Свадьбам в баймаке мяса было завались. А вот ближним соседям, что сверху по реке, повезло меньше. Пару волчьих атак они пропустили. Хоть волков в обоих случаях перебили, но двух мужиков зверь порвал и стада порезал основательно. Да, не всем с волками везло.

На Волчьей седмице, как раз и начинались обмены да торги, меж родами, у кого что есть. У кого скота и мяса было в избытке, а у кого только девки на обмен и остались. На эти дни в Зорькин баймак гости отовсюду наехали. Три делегации речников, притом от ближнего баймака приехал сам атаман, собственной персоной и одна делегация от аров. Зорька догадывалась, да и бабы меж собой судачили, что невест Нахуша ни покупать, ни продавать не будет. Хоть Дануха, мама его, говорят и заикалась, мол хоть одну невестушку в бабняк для молодой крови прикупить было бы не плохо, но сынок её атаман артельный пресёк бабьи разговоры сразу, на корню, отдавая скот соседу лишь за золото, приговаривая: «Ни чё. Пусть лучше свою кубышку потрясёт.» Дануху понять было можно. Каждая большуха бабняка была заинтересована в новом бесправном «мясе». Надо ж было бабам на ком-то отрываться, пар спускать. Да хоть с такими понятиями, как «генетика», народ тогда знаком не был, но по более сегодняшних учёных разбирались в смешении кровей для здорового потомства. Да, в крови разбирались и с кем попадя не смыкались и не скрещивались. С другой стороны, чем больше бабняк, тем круче статус и легче жизнь всему роду. Очень часто у равноправных соседей просто шёл обмен невеста на невесту без довеска мясом, шкурой и живого поголовья. Соседи, конечно, они соседи, люди близкие, почти родные, но всё же главными покупателями были заезжие арья. Притом, как ары, так и иры, говорят когда-то заглядывали, а ведь те вообще живут в другой стороне и бабы сказывали, уж больно далеко где-то. Хотя на Зорькиной памяти иров она не припоминала. А вот ары постоянно заглядывали к ним в баймак на Гостевой седмице[34]. Именно тогда-то и шли торги, да договоры. Этим можно было продать ту же невесту за то, что у соседа и отродясь не было. А именно за «продукцию высоких технологий» — медные орудия труда и быта, самые различные украшения, в том числе и из золота. Атаманам, всем без исключения это было более по душе, чем соседские мены. Кроме того, ары скупали мясо, шкуры, как загонного стада, так и зверя, добытого охотой в лесу. Заготовки грибов, ягод, мёда. Брали рыбу и скот живьём и многое другое.

На этой седмице проходил самый противный для девок ритуал — невестование, с обязательным банными атрибутами. Баня невесты, обрядное действо, к помывке никакого отношения не имеющий. Дрова возили из трёх разных лесов, воду таскали из трёх разных источников, веник вязали с трёх разных берёз. Это мероприятие было не только противным по своей сути, но и слезливо грустным, как похоронное. Одно слово — прощание. Хоть Зорька и оставалась при родном бабняке, но всё же они с мамой наревелись тогда до опухших глаз под утро. Весь бабняк собирался у будущей невесты, и она просила благого слова «на прощание» у матёрой большухи. Несмотря на то, что Зорька никуда на сторону не собиралась, традиции всё равно предписывали прохождения этого обряда в полном объёме. После получения благословения, Зорьке накинули на голову нарядно вышитую тряпку, чем-то напоминающую платок, и она превращалась в невесту. Так как самостоятельно она под этим покрывалом на голове ходить не могла, ничего перед собой не видя, её водили за руку, как слепую, как будто ничего не ведающую. Молодуха должна была упираться и реветь. С упиранием у Зорьки получалось без труда, а вот реветь, как-то не очень. Выходило явно не естественно, наиграно. Так как с упорством она даже перестаралась, то бабам пришлось таскать её аж за обе руки, за одну у них не получалось. Первым делом её потащили по всему баймаку. Зорька ничего не видела, кроме своих ног и мало что слышала, из-за того, что ей приходилось реветь в голос, но она отчётливо вычленила из бабьего гомона, противный, слащавый голос Данавы. Этот «немужик» в бабьих рубахах, был тут как тут. Его тонкий, раздражающий и вместе с тем напыщенно-надменный голос ни с кем не перепутаешь. Она знала, что это скоморошное таскание невесты из собственного кута через весь баймак в их собственную баню, возглавлял никто иной, как родовой колдун Данава. Вот если бы её продавали на сторону, то колдун бы был из того рода, куда продавали. Если бы её покупал арья, то вёл бы в баню самолично. Данава постоянно лебезил что-то своим мерзким голоском, постоянно кого-то пугая, «кышкая» по сторонам, как будто он и впрямь мог кого-то напугать. К тому же Зорька точно знала, что в это время практически вся нежить и полужить спит и кого там гонял Данава, было абсолютно непонятно. Единственно кого следовало по-настоящему бояться в это время, так это волка оборотня — волкодлака[35]. Страшилок и пугалок по этому поводу было среди девок предостаточно и что самое интересное все девки верили в эту чушь безоговорочно. А как не поверишь? Ведь именно в это время у зверя шёл гон, и волк отчаянно искал себе пару. Не найдя себе волчицу на своих волчьих торгах, обезумев от желания, кидался к нежити на поклон и оборачиваясь мужиком, шёл к людям на девичьи торги. Купит такой волкодлак себе невесту, притащит её в лес, раскорячит меж сугробов, обернувшись обратно в зверя, вцепится зубищами девке в загривок и ну её обихаживать. А сам рычит, кусает, кровь девичью пускает. От этого он ещё больше возбуждается. И борются в нём два желания и еть[36] охота и съесть охота. А как дело своё похотливое закончит, так невеста к тому времени и уж не живая совсем. Кровью истекала. Вот тут-то он её и добивает. Всю сгрызает вместе с косточками. Поговаривали, что некоторые волки на свои волчьи торги даже не ходят, а сразу к человеческим девкам бегут. Ибо там и поеть и поесть вдоволь можно. Для каждой ярицы в невестину пору все эти сказки в один миг в быль превращались. На словах верили, не верили, а на деле, все как одна боялись этого, аж до мокроты по ляхам. Правда, бабы есть бабы, поэтому во всех этих страшилках была некая ягодка «подсластёнка». Как говаривали «знающие» девки, смерть от таких волков совсем не болезненная, а даже наоборот. Девка от него такое колдовское блаженство да удовольствие получает, что до самой потери сознания доходит. Ни одному мужику так бабу не пронять, как волкодлаку. Так в беспамятстве, в радужных судорогах, с жизнью и прощается. У Зорьки на этом месте страшилок почему-то всегда волосы на голове шевелились и дыбом вставали, разгоняя мурашек по всему телу. Жуть.

Когда Зорьку, протащив по всему баймаку, вновь подвели к собственному куту, вернее к бане, ей уже надоело не только реветь, но и упираться, потому что просто замёрзла в одних рубахах по морозу шататься. Зато в бане было тепло, даже жарко. Банька у мамы была маленькая, семейная от силы человека три взрослых входило. Поэтому внутрь протиснулись только Данава, сама Зорька, да до безобразия толстая Дануха, непонятно, как протолкавшая свои телеса в проём предбанника. Вообще-то, по правилам, невесту должны были раздеть, но матёрая со своим братцем посчитали эту процедуру ниже своего положения, поэтому большуха просто рявкнула:

— Давай, сама нагишайси, да на пологе раскорячивайси.

Зорьку уговаривать было не надо. Она быстренько скинула с себя холодные рубахи с покрывалом. Огляделась. Лучше бы она этого не делала. Первое, что она увидела перед собой, это мерзкую голову Данавы. Лысую, без единого волоска, без бороды и усов и кажется даже без бровей. Сама голова маленькая, глазки маленькие, ехидные. Мерзопакостная ухмылка на губах. Всё лицо и лысина густо изрисовано татуировками. Бррр! Свои маленькие ручки сцепил на щуплой груди, постоянно шевеля высохшими пальчиками, как паучок на паутине. Зорька от увиденного скривилась в отвращении, но тут же получила тычок от большухи:

— Ну кась, сдрисни на верхь, нам ящё твоих подружек, долбанутых приходовати надобноть. Нека с тобой тута рассусоливати.

Дальше началась мерзкая процедура, о которой Зорьке даже вспоминать не хотелось. Брат с сестрицей разложил её на пологе, ноги раздвинули, чуть не выломав и начали меж ног ковыряться. Тфу! Матёрая её пару раз больно шлёпнула по ляхе, рыча, чтоб не зажималась. Затем резкая, острая боль. Ярица выдержала, не издав ни звука. Она знала, что с ней будут делать и к чему надо быть готовой. Кто-то из этой парочки одобрительно похлопал её по животу, скорей всего это был колдун, уж очень легонько, матёрая приложилась бы по-другому, после чего оба выперлись из бани, оставив Зорьку одну. Только тут она с облегчением вздохнула и позволила себе расслабиться.

Всё, что колдун с большухой с ней делали, было элементарной проверкой на наличие девственности. Ну, нисколько проверкой, сколько её лишения специальным деревянным тупым ножиком, сильно похожим на мужской уд. Таким образом колдун «выменивал девичью красу» у банника[37] на её будущую плодовитость. Девственность, как таковая, особо тщательно не оберегалась, но приветствовалась. Если б Зорька была не девственной, матёрая с колдуном и слова бы не сказали. Данава нашёл бы там, что порезать, крови пустить, а Дануха просто врезала бы маме за недосмотр, хотя, по правде сказать, оторвалась бы на ней от души. На сторону, как правило, продавали девственниц, если конечно не шёл разговор о какой-то конкретной девке, которая приглянулась. Там уж извини, какая есть. Хотя в этом случае ары, например, могли потребовать снизить цену. Очень уж их волновала чистота собственной крови. Кроме того, они покупку осматривали и проверяли в полном объёме. Мяли груди, ягодицы, руки, ноги. Заглядывали в рот, придирчиво считая зубы. Трепали за волосы, проверяя прочность. Покупатель порой ковырял в каждой дырке, даже там, после которой палец приходилось мыть. Зачем? Зорьке было не понятно. Что они там искали? В общем эта «обязаловка» для невест была противна до омерзения и длилась, как им казалось, вечность. Зорька от процедуры прощупывания и проверки отверстий была освобождена. Данухе это было «на хуй не нужно», как она выражалась, а Данаву интересовали больше мужики и Зорькины прелести его абсолютно не впечатляли. Вообще, в отличии от покупателей арья, речные колдуны особо над невестами не изгалялись. Они же все как один, мужиками были только снаружи, а по сути своей бабы бабами. Зорька никогда не понимала, как они вместо баб с мужиками жили? Или у них там всё как-то по-другому было устроено? Это для неё была полная загадка, отгадку которой она даже не хотела знать.

Затем, шумной толпой, к ней в баню залезли все её три подружки. Им всем ещё только предстояла данная процедура. Зорька была первой. Поэтому вместо того, чтобы мыть невесту, смывать, так сказать, «кроваву девичью красу», они накинулись на неё с расспросами. «Ну чё? Ну как? Больно? Противно?» и так далее по всему списку. Зорька, в окружении подружек расхорохорилась и с видом уже бывалой бабы, с неким тоном пренебрежительности давала девкам первичный инструктаж. Она рассказывала обо всём дотошно и с подробностями и видя их напуганные рожи, специально сгущала краски, наслаждаясь их потешным видом. За нескончаемым щебетанием, оханьями и аханьями, девки и не заметили, как пролетело время и поэтому для них стало полной неожиданностью, когда в баню заглянула Зорькина мама и грозно рявкнула:

— А ну хватит тут трещать. Расселись, как сороки на ветках. Зорька! Быстро одеваться и за стол.

Это был облом. Ярица вскочила, вспомнив, что нудная невестование ещё не закончилось. Надо было идти к столу, где матёрая со своим приближением уже мёда хмельного набрались и перед каждой надо было спину гнуть в поклонах с обязательным «спасибо», не понятно за что, и только получив от каждой какое-нибудь нудное нравоучение, большуха подводила итог, объявив Зорьку полноправной невестой бабняка. Для самой Зорьки с этого момента начинались очень трудные обязательные времена в сорок дней невестования. Вернее, сорок дней считалось в чистом виде без этого дня, начала и дня выхода из этого жестокого поста морального воздержания. Для неё эти шесть седмиц были не просто испытанием, а истинным наказанием. В присутствии баб ей вообще запрещалось издавать какие-либо звуки, не то что говорить. Ей нельзя было поднимать глаза, когда с ней кто-нибудь из баб говорил, даже мама! Все шесть седмиц она имела право только слушать и безропотно подчиняться, выполняя всё, что этим бабам проклятущим в голову придёт. На время она становилась самой бесправной единицей общества. Но Зорька знала, что этот экзамен надо было сдать. И за любую оплошность будут бить, в первую очередь, её собственная мама. Конечно, до смерти не забьёт, лишь для поучения, ломки нахрапистости и гонора, а вот другие бабы, особенно из Данухинного круга и до смерти забить могут, коль норов на показ выставишь, да не обломаешься. Переламывали девок по-взрослому. Всё. Детство кончилось. Хотя в родном бабняке всё же делалось снисхождение, не то что чужачкам. Пришлые невесты наматывали сопли и слёзы на кулак с самых Волчьих Свадеб аж до Купальной седмицы. Кое кто не выдерживал, руки на себя накладывал, хотя это было редкостью. Матёрая, как правило, брала всех чужих под своё покровительство, не допуская особого беспредела со стороны баб. Справедливости ради, Зорька отметила про себя, что в их бабняке бабы всё же как-то с пониманием относились к чужачкам, как к бедолагам, даже где-то жалея, но и не давали особо распускаться и от рук их отбиваться. Если невеста, хоть своя, хоть со стороны вела себя подобающе, то её особо не задирали. Кто и мог «пригнуть», так это сама большуха, или на худой конец Сладкая. И Зорьку всем бабняком, тоже начали готовить к Купальной седмице уже всерьёз и чуть ли каждодневно.

Тех трёх аров, что приехали торговаться, новоиспечённая невеста, увидела на следующий день. В первый раз она встретила их, когда с Милёшкой тащили ушат воды с реки. Зорька заметила, как все трое её глазами пожирали, оценивая. Второй, в тот же день, ближе к вечеру, когда с поленницы у бани дрова набирала. Они втроём совсем близко подошли, к самому заборчику и самым наглым образом пялились, даже вдоль заборчика прошлись, раздевая её глазами с разных сторон. У Зорьки тогда ещё какие-то двойственные ощущения возникли. Во-первых, было неприятно такое дотошное внимание, а во-вторых, приятно было ощущать повышенное внимание чужих на своей персоне. И какое из этих ощущений преобладало, тоже было непонятно. В общем мура какая-то. С одной стороны, радовало то, что атаман оставил её при родном бабняке, с другой, вдруг забрезжил маленький лучик надежды на лучшую долю с возможностью вырваться из этого о постылого бабняка в городскую сказку. Полная мешанина в голове. Чего-то хотелось, а чего непонятно.

И сейчас, сидя на лежаке, у Зорьки было примерно такое же состояние. Замуж хотелось, вроде бы как, а страшно было так, что аж ничего не хотелось. Тут ещё вспомнилось, что ары брали только девственниц, а она то уже нет! А вдруг он этого не знает. Как он себя поведёт? И самое главное, как самой то себя вести? Сдаться в образе сорокадневной невесты? Покорной и послушной? Или наоборот проявить характер и показать ему, что она не корова какая-то безропотная, а и госпожой в его доме быть сможет. Эта идея почему-то показалась ей более привлекательной. К тому же, рассуждала она, начиная с их первого знакомства, она была именно такой. Дикой, необузданной, наглой и нахрапистой. И он запал на неё, а в этом она уже не сомневалась, именно на такую своенравную, с характером. «Точно,» — подумала в результате короткого размышления, — «Я должна быть ему под стать. Либо примет меня такой какая я есть, либо убьёт. Плевать!»

И тут, как по заказу, сначала послышались шаги, затем кто-то тяжёлый забрался в кибитку, от чего она вся зашаталась, задёргалась. Зашуршали ноги по напольному сену, затем какой-то шорох от стены совсем рядом и в помещение влился предрассветный, мягкий свет, слегка осветив грозное лицо её мучителя. Он стоял и молча разглядывал Зорьку, как будто в первый раз увидел. Что творилось у неё самой внутри, она, пожалуй, и сама бы объяснить не смогла. Стыд, что толкал провалиться на месте, волнение, заставляющее руки лихорадочно искать места и не находить его, отчаяние безвыходности положения, ужас от непонимания того, что сейчас произойдёт, дурацкое и неуместное желание мило ему улыбнуться и ещё, Святая Троица знает, что. Всё в одной куче бурлило кипятком и вымораживало инеем. Он колыхнулся. Опёрся на стену плечом и тихо спросил:

— Утро наступило. Каков твой выбор?

И тут её заколотило в лихорадочной трясучке. Живот заболел, голова закружилась. Она пыталась что-то сказать, но не могла. Всё тело до последнего кончика пальца, предательски перестало её слушаться. Накрыла паника и тут она неожиданно для самой себя сдалась. Полностью и бесповоротно. Сил сопротивляться больше не было. Дрожь как-то сама стихла, тело расслабилось, голова безвольно упала на грудь, а в мыслях прорезался злой крик души: «Будь ты проклят, людоед. Убивай». Но он по-прежнему молчал. У Зорьки в голове тоже стояла полная тишина и ожидание чего-то неминуемого. Но ничего не происходило. Она осторожно попробовала прочистить горло, голос её слушался и тогда сама, не ожидая от себя, она буквально выдавила чужим, детским голоском:

— Я буду… твоей… женой.

И тут как гром среди ясного неба прогремел немедленный ответ:

— А я не спрашивал тебя, кем ты себя видишь. Не тебе решать.

Его жёсткие и даже где-то злые слова подействовали на неё, как ушат холодной воды, разом приводя в чувства и заполняя всё нутро яростью и озверением. Паника со страхом куда-то резко попрятались, улетучились. Обида вцепилась хищными зубами в глотку. Разум вскипел, но результатом его кипучей деятельности стала лишь отчётливая мысль: «Сволочь!»

— Кем ты будешь, решу я. Тебя же просто просили сделать выбор, что хочешь ты.

Её естество вздрогнуло, сейчас она была готова броситься на это говно в мужском обличии и порвать его голыми руками, ну или по крайней мере всю морду расцарапать. В глаза брызнули слёзы ярости, обиды от бессилия и жалости к себе любимой. С огромным трудом Зорька сдержала желание выплеснуть на него всё, что накипело внутри. Она медленно подняла на него затуманенные слезой глаза и как можно спокойней проговорила уже своим, привычным голосом, проговаривая каждое слово:

— Я хочу быть твоей женой.

— Вот это я и хотел от тебя услышать.

Голос его неожиданно зазвучал обыденно, спокойно, как будто они говорили о чём-то незначительном и самом обычном. Этот резкий переход от злобного рычания к умиротворённому побулькиванию, на Зорьку подействовал, как увесистый дрын по башке. Оглушительно, или оглушая, ну в общем выбивая всё сознание на пол. Она растерялась. Он вальяжно прошествовал мимо её в глубину кибитки, проронив по дороге, как бы невзначай:

— Ты спала?

— Нет, — отрывисто буркнула она, на автомате, лихорадочно собирая остатки разума в кучу.

— Ела?

И тут откуда-то резко выползла стыдливость, как будто поев его еды, им же и предложенной, она совершила что-то неприличное и даже наказуемое. Поэтому ответ получился, лишь как лёгкий выдох:

— Да.

Он скрылся за занавеской в глубине жилища, за которой тоже заструился свет и выйдя обратно и указывая на срывающийся там закуток, продолжил вести вялый, домашний, ничего для него не значащий разговор:

— Там твоя половина. Видела уже?

— Нет, — ответила Зорька опять не своим голосом и вновь тихонько похыркала, прочищая горло.

Тот факт, что для неё заранее, оказывается, было приготовлена её половина, говорил о том, что эта сволочь толстожопая уже всё за неё решил и заранее знал её ответ, и он лишь с ней играл, гоняя как волчара бедную зайчиху, способный сожрать её в любой момент, но не делал этого только ради удовольствия чуть-чуть побегать, так сказать, размяться для аппетита. «Ну, что ж, — подумала со злорадством Зорька, в которой проснулась оторва, — я тоже люблю такие игры. Давай посмотрим, кто кого».

— Ну так иди смотри, — предложил он, спокойным, ничего не выражающим голосом.

Она всей кожей почувствовала его самонадеянную ухмылку. Зорька медленно и грациозно встала, надменно расправив плечи и выбросив грудь вперёд. Поправила с достоинством меховое одеяние, которое постоянно норовило сползти с её гордого тела, но тут этот козёл вновь обломал ей весь антураж.

— Одеяло моё оставь. Там у тебя своё есть.

В лицо резко ударил жар. «Ты хочешь видеть мою голую красоту? — мелькнула шальная мысль в голове, — да, на!» И она, сознательно потупив глазки, эдакая святая невинность, выпустила из рук одеяло, вновь подавая грудь вперёд, отчего меховушка легко соскользнула обратно на лежак и прикрывая свою слегка покрытую волосиками щёлку концом косы, плавно, на сколько получалось в данной ситуации, двинулась на свою половину. Она не смотрела на него, а что-то очень внимательно выискивала у себя под ногами, но сама всем телом чувствовала, всем своим нутром, что он буквально пожирает её глазами. В добавлении ко всему, он что-то замямлил, явно смущаясь, как нашкодивший мальчишка:

— Тут я для тебя всякие тряпки припас, платья, ещё что-то, какие-то бабьи безделушки, зеркальце, причесалки разные. Сама разберёшься.

Зорькина сущность ликовала. «Знай наших, пацан сопливый, не таких зверей обламывали. Я ещё из тебя верёвки…», но тут её победная мысль была грубо прервана. Уже проскакивая мимо него, атаман жёстко ухватил Зорьку за корень косы сзади и зашептал в самое ухо:

— Если ты будешь гадить, где не попадя, а не там, где я тебе указал, как щенка носом натыкаю.

От неожиданности происшедшего и услышанного её лицо опять вспыхнуло жаром, а звонкий шлепок по голой жопе выбил из Зорьки всю спесь и гонор в один момент и заставил стрелой влететь на свой лежак, заваленный горой каких-то тряпок.

Он опустил занавеску и судя по спокойно удаляющемуся голосу, вполне доброжелательному, Зорька поняла, что он уходит. Но как только она сообразила и поняла смысл того, что он говорит, очередная волна паники окатила её с ног до головы и руки опять задрожали. А он просто, как бы само собой разумеющиеся выдал:

— Разберёшь барахло, приведи себя в порядок. Оденься получше. Сегодня я буду тебя показывать народу.

Потом он ещё что-то пробубнил себе под нос, но Зорька уже не разобрала. Ей хватило того, что услышала «…буду показывать тебя народу».

Разве могла эта мразь знать, что подобное девке говорить нельзя ни при каких обстоятельствах. Любая доведёт себя до истерики, зная, что её будут выводить на показ, а ей не в чем блеснуть. Любая доведёт себя до белого каления в бесчисленных попытках хоть как-то стать красивее и привлекательнее, чем есть. Зорька не стала тратить время на доведения себя до истерики и разрыдалась сразу. Перебирая груду различных нарядов и вытирая слёзы о каждую тряпку, она плакала по поводу своей никчёмности и того, что ей просто нечего на себя надеть, не в чем себя показать. Все эти яркие тряпки были красивые, но абсолютно непонятные. Она попыталась в одной из них разобраться, но тут же вновь залилась горькими слезами, расписавшись в своей беспомощности. Только где-то под конец этой кучи, она обнаружила нечто знакомое. Нарядную верхнюю рубаху речных баб. С виду она была новая, но сшита не на неё, а на взрослую бабу, но это было единственное одеяние, которое она знала, как одевать и как носить. Поэтому недолго думая Зорька напялила рубаху, пытаясь уменьшить её сборками и мало-мальски аккуратными складками. В конце концов, не выходить же ей голой, а свои рубахи где-то возле бани валяются грязные, их ещё стирать и стирать. Но тут ей под руку попало удивительно красивое зеркальце и костяной гребень, очень тонкой, мастерской работы, что её значительно успокоило, так как позволило заняться привычным девичьим занятием — разглядыванием себя любимой и наведением на ней красоты.

Она даже не заметила, как пролетело время, и он снова вернулся. Зорька затихла. Атаман прошёл, улёгся на лежак и как-то устало проговорил:

— Утренняя Заря, ну ка покажись.

Зорька встала. Она была спокойна. С каким-то полным безразличием вышла из-за занавески и предстала перед хозяином кибитки и только тут почувствовала всю несуразность своего наряда, одёргивая расползающиеся складки и пытаясь собрать их обратно.

— Да, — протянул он, — а что аровы платья тебе не понравились? Там же много красивых.

Он сел и с какой-то глубинной тоской разглядывал её ободранные коленки, сверкающие над красивыми светлыми сапожками. Зорьку вновь за горло схватила обида и опять захотелось разреветься, но сдержав накатывавшие на глаза слёзы, призналась:

— Я всё это не умею одевать, у меня не получается.

— Да, — задумчиво констатировал атаман, — как-то об этом я не подумал. Ладно. Что-нибудь придумаем.

Ободрил он её, резко вскакивая и доставая из-под лежака груду золотых украшений. У Зорьки аж в глазах засверкало. Столько золота она отродясь не видывала. И тут он её добил:

— Это тебе. Сейчас пришлю баб, они помогут одежду подобрать.

Для бедной девочки это был как раз тот самый рубеж, на котором она окончательно сдалась на милость победителю. Дальше пошёл радужный туман, звёздный фейерверк в глазах, полное непонимание того, что происходит вокруг. Бессонная ночь. Вымотавшие все силы переживания, глубина которых была такова, что она за всю жизнь столько не пережила, сколько за один день и ночь. Её голова от перегрузки, просто отключилась, заявив напоследок: «Всё! С меня хватит!». Она смутно помнила, что происходило дальше. Сначала она тупо перебирала и кажется даже любовалась золотыми прелестями. Затем явились две бабы. Ощупали её, раздели, золотые игрушки отобрали. По очереди перебирая тряпки в куче выуживали различные одеяния и прикладывали их к Зорьке то спереди, то сзади. Потом одна куда-то ушла. За ней пропала и другая. А Зорька, как стояла на одном месте, так и продолжала стоять, покачиваясь, как пьяная. В голове гул, в ушах звон, в глазах песок и слёзы. Ноги руки, как чужие. Ей ужасно хотелось спать, и она рухнула на лежак, на котором просидела всю ночь и заснула ещё до того, как коснулась ложа. Потом помнит сквозь сон, что её толкали, тормошили, кажется били по щекам, пытаясь привести в чувство. В конце концов её обрызгали водой, и она кое как выбралась из сна и то не полностью. Опять перед ней замельтешила баба. Одела её во что-то. Долго крутилась вокруг, то и дело дёргая и подтягивая в разных местах. Наконец, она усадила невесту на лежак и занялась её волосами, от чего Зорька опять уснула. Сидя. Тут же, по крайней мере так ей показалось, её опять сильно начали тормошить и брызгать в лицо водой. Она на этот раз, почему-то не сидела, а уже лежала. Встала и кажется проснулась. Её буквально выволокли из кибитки, накинули на голову большое покрывало, из-под которого были видны только собственные ноги, предварительно как-то хитро смотав на голове косу. Согнули руки в локтях. Тоже чем-то накрыли и куда-то повели. Находясь между сном и явью, она покорно семенила туда, куда её под обе руки вели сопровождающие, но услышав многоголосый гомон впереди, начала приходить в себя, полностью прогоняя сон. И когда до неё дошло куда её ведут и ужас предстоящего показа табуном пробежал по её позвоночнику, проснулась окончательно. Толи от осознания происходящего, толи от того что проснулась, ноги стали заплетаться и сгибаться в коленях, но её вели крепко под оба локтя. Вдруг, как-то резко, один локоть отпустили и человек его державший побежал вперёд. Зорька поняла это по удаляющимся от неё шагам. Вместе с пониманием, она чуть было не потеряла равновесие, с трудом удержавшись на ногах, лишь сильно качнувшись в сторону. С другой стороны, женский голос монотонно, на одной ноте зажурчал прямо в ухо:

— Тихо, тихо, тихо. Всё хорошо. Идём. Сейчас будет небольшой спуск. Смотри под ноги.

Зорька сильно наклонила голову вперёд. При этом втягивая грудь, так хоть что-то видела под ногами и мелкими шашками продолжала следовать куда ведут. Наконец, ведущая остановилась и заставила Зорьку развернуться. Она так и замерла сгорбившись, как и шла. Вокруг стояла полная тишина и это ужасно напрягало. Она с ужасом осознала, что закупорена с ног до головы и изрядно вспотела. По лбу поползла мокрая дорожка и Зорька уже привычно запаниковала. А тут ещё вдруг где-то совсем рядом спереди громыхнул громкий мужской голос. Чужой, незнакомый.

— Прежде чем мы увидим твоё лицо и примем решение достойна ли ты быть женой нашего атамана, ты должна ответить нам люб он тебе или нет. И не идёшь ли ты в жёны по силе или другому принуждению.

Зорька даже как-то мимо ушей пропустила эту тираду, лишь сначала вздрогнула от неожиданности громкого голоса. Она даже не думала о том, что этот вопрос адресован ей. Она была абсолютно уверена, что обращаются к кому-то другому и была занята лишь мыслями, как утереть намокшее лицо. Не будешь же махать руками. Громовой голос вновь заставил её вздрогнуть.

— Мы не слышим твоего ответа.

И тут в ухо зашипела рядом стоящая баба:

— Люб, люб, проснись, дура!

И только тут Зорька поняла, что опростоволосилась и то что спрашивали оказывается её! Она так быстро испугалась, что тут же заревела и сквозь слёзы торопливо прокричала:

— Люб, люб. Я сама хочу…

С неё медленно стянули покрывало и к лицу прикоснулся спасительный прохладный воздух. Руки, как-то сами собой, безвольно опустились, и она увидела перед собой огромную толпу молодых мужиков и пацанов. Все эти люди с восторгом и обожанием рассматривали именно её, маленькую, зарёванную и взмокшую Зорьку. Она не понимающе озиралась по сторонам, поражаясь такому большому количеству людей и в один прекрасный момент вдруг наткнулась на взгляд своего будущего мужа. Таким несчастным она его раньше никогда не видела. Непонятно почему, но ей его стало очень жалко, захотелось прижать его к себе, обнять. Зорька протянула к нему руки не то в надежде дотянуться, не то в попытке хоть на кого-нибудь опереться, чтоб не грохнуться прямо тут на траве. Голова кружилась. И она защебетала, всем своим видом и тоном прося поддержки:

— Я испугалась, прости меня, но я очень сильно испугалась. Я сейчас упаду…

В конце концов он подхватил её за руки и начал целовать, что-то шепча на ухо, но Зорька уже ничего не была в состоянии понять. Она лишь продолжала щебетать всё о том же.

— Прости. Я просто испугалась. Я сама хочу. Ты, правда мне люб.

Её рука скользнула по его мокрой, поросшей мелкой рыжей растительностью щеке. Лицо его оказалось очень горячим. Она не поняла толи у него жар, толи она окоченела.

Привёл её в чувство всё тот же громовой голос:

— Назови своё имя.

Жених тут же тихо подсказал:

— Скажи, как я тебя назвал.

Но Зорька уже собралась с мыслями и прекрасно поняла, что от неё требовалось. Она выпрямилась, стараясь успокоиться и твёрдым голосом произнесла:

— Утренняя Заря…

Все последующие дни проплыли в сказочном тумане. Счастье её было настолько велико, что она порой захлёбывалась им и теряла сознание. Он был милым, нежным, ласковым, дарил целый неизвестный для неё мир удовольствий и наслаждений. Зорька заболела этим мужем, сроднилась и срослась с ним душой и телом. Желание постоянно его видеть, слышать, ощущать было нестерпимым. Казалось, всего что у неё было, было мало, хотелось ещё и ещё. Она никак не могла надышаться, напиться, насытится. Поначалу они постоянно были вместе. Ласкались, ворковали. Она настолько доверилась ему, что, нисколько не смущаясь и не стесняясь открывала ему самые сокровенные свои тайны. И он, из грозного и страшного зверя, превратился в обыкновенного мальчишку и столь же откровенно доверял ей тайны свои. Когда он рассказывал о своём детстве, Зорька рыдала и ей было его так жалко, что хотелось сейчас и сразу отдать ему всю любовь и ласку, которой он был лишён практически всю свою жизнь. Все эти дни и ночи казались сном или полусном. Постоянные недосыпы и полное непонимание того, что сейчас день или ночь за стеной кибитки, привели Зорьку в странное, необъяснимое состояние на грани сна и яви. Она ни о чём, кроме него не хотела думать и ни о чём, кроме него не хотела знать. Зорька хотела только его, всего и сразу. Единственно о чём они никогда не говорили, это о её роде, маме и сёстрах с братьями. Эта тема сама по себе стала табу. В первую очередь для неё. Зорька просто решила отсечь всё прошлое, проведя невидимую черту и просто уверовала в то, что это было не с ней, а с какой-то другой Зорькой, которой просто больше нет. Теперь она стала другая. Теперь у неё началась новая жизнь. Она родилась заново. Она не знала сколько прошло ночей со дня свадьбы, потеряла счёт, хотя по правде сказать, считать она их даже не пыталась, но через какое-то время он стал всё чаще и на долго куда-то уходить, объясняя это тем, что он тут всё-таки атаман и у него много неотложных дел. И даже его отлучки она превращала исключительно в добродетель. Зорька очень гордилась тем, что он у неё такой важный и как бы ей не хотелось держать его при себе, всё же нехотя уступала его делам ватажным. Кроме повышения собственной гордости за себя, это обстоятельство давало ей ещё один неоспоримый плюс. Она начала высыпаться.

И вот в одно прекрасное утро, спустя, наверное, дней десять или что-то около того, безвылазного лежания в кибитке, она впервые вышла на прогулку по логову. Он её отпустил сразу и как Зорьке показалось с какой-то радостной облегчённостью. При том сам с ней не пошёл, как она его не упрашивала. Он просто завалился спать. По началу она хотела обидеться, но подумав немного, нашла для себя объяснение в том, что муж действительно устал, занимаясь делами логова и ему необходимо отдохнуть. После чего перестала его тормошить, одела своё нарядное платье, увешалась золотом и пошла.

Она не шла, она шествовала, важно надувшись и поглядывая на мальчишек, суетившихся повсюду, с высока. Почему-то в основном по логову бегала малышня. Копошились, как муравьи в муравейнике, все чем-то были заняты. Таскали, хлопали тряпками и шкурами, плескали на траву воду из бадей, что-то колотили, крутили. Она не очень понимала, чем они были заняты. Мальчуганы все, как один завидев её вставали, замирали столбиками и восхищённо смотрели. Даже кое-кто рот разевал. У Зорьки самооценка собственного «Я» буквально зашкаливала. Первого взрослого она встретила у двухколёсной повозки. Она признала в ней ту самую коробку на колёсиках, в которой атаман привёз её в логово. Он ковырялся и чем-то стучал в колесе. Он явно заметил её, но вида не подал, полностью проигнорировав её такую красивую. Даже когда она прошествовала совсем рядом, не обернулся и не прекратил своего занятия. Такое пренебрежение к её величию несколько задело Зорьку, небольшая тень наползла на её лучезарное настроение, но она тут же про себя плюнула на этого мужлана, как-то кратко его обозвав и эта тень исчезла, и Зорька заблистала дальше. Дорога, по которой она шла, проходила по кругу, окольцовывая всю эту большую поляну, что позволяло ей осмотреть всё логово, но явно ни всех обитателей. Вокруг была только малышня и притом, что Зорьку страшно удивило, только пацаны! Вот тут ей вдруг стало неуютно и вся царская спесь куда-то улетучилась. Она лихорадочно стала рассматривать вокруг человеческие фигурки, вглядываться в мелькающих всюду мальчишек, заглядывать поодаль, но не одной девки так разглядеть и не удалось. Она поняла, что попала в логово пацанов и что она здесь совсем одна. Резко почему-то стало не по себе и захотелось вернуться в свою уже ставшую родной берлогу на колёсах. Но тут же вспомнила, что где-то же были здесь ещё две взрослые бабы, которых она уже видела, да ещё где-то должна быть одна невеста, про которую Ардни говорил. Притом молодуха была из их баймака и её распирало любопытство, кто она. Только ради этого она и вырвалась на эту прогулку. По его описанию Зорька так и не поняла, кто она такая. Не на одну из её подруг описание не походило, но то, что она из её родного баймака, было, несомненно. Она перестала обращать внимание на пацанов и стала внимательно вглядываться в жилища, в надежде увидеть хоть мельком кого-нибудь из знакомых. Притормаживала у землянок, стараясь украдкой заглянуть внутрь, но закрытые входные шкуры не позволяли ей это сделать. И наконец дойдя до очередной кибитки, такой же как у неё, она остолбенела. У самого угла стояла знакомая молодуха. Она стояла тоже как вкопанная, прижимая к груди какую-то светлую тряпицу и в отличии от Зорьки, последняя похоже, заметила её уже давно и напряжённо ждала. Они стояли друг против друга и молча смотрели. Это была не одна из её лучших подруг, на что Зорька так надеялась и горечь разочарования какое-то время сковывало её, хотя она сразу узнала молодуху. Это была Тихая Вода. Та самая выданная невеста, купленная атаманом полтора года назад, что при знакомстве со Сладкой описалась. Та самая, с которой Зорька потом почти подружилась, так как девка она была в общем-то не плохая. К тому же она была старше Зорьки и знала то, что ни Зорька, ни её закадычные подруги тогда ещё не знали и Тихая с удовольствием делилась с ними тем, через что проходила. Подружками они конечно не были, но отношения у них были почти «подружечными». Зорька первая вышла из ступора и быстро, почти бегом подошла к Тихой. Та тоже встрепенулась, бросив тряпицу на траву и трижды облобызав друг другу щёки, они обнялись.

— Тихая, — чуть ли не шёпотом констатировала Зорька, разглядывая её как-то разом повзрослевшее и вместе с тем осунувшееся лицо.

Она похудела. Под глазами синюшные тени полукругом. Глаза красные, как будто только что ревела.

— Как ты? — спросила Зорька, понимая почему-то, что у Тихой не так всё прекрасно и радужно, как у неё.

Та в ответ лишь горько вздохнула и опустила глаза.

— Тебе плохо? — почему-то шёпотом продолжала допытываться Зорька, беря её за руку.

За все последние дни она находилась в состоянии эйфории неземного счастья и даже подумать не могла, что кому-то может быть плохо, когда ей так хорошо. Тихая Вода посмотрела на неё печальными, воспалёнными глазами и тих ответила:

— Устала просто. Меж двух разрываюсь.

Зорька сначала впала в недоумение, не понимая о каких двоих она говорит, но тут как будто услышав её мысли, где-то со стороны шатра, что похоже тоже, как и у них был баней, послышалось куксивое всхлипывание грудничка и Зорька вдруг резко вспомнила, что у Тихой же был ребёночек, которого она родила этой весной. Именно это обстоятельство развело их когда-то так и не сделав подругами. Зорька увидела её сейчас впервые чуть ли не с зимы. Тихая засуетилась, извиняясь посмотрела на Зорьку и быстро заговорила:

— Кормить надо.

Она обняла столбиком стоящую Зорьку и торопливо пошла в шатёр. На входе оглянулась и уже с улыбкой добавила:

— Если у тебя будет свободное время, заходи. Потрещим. У меня как видишь ни дня, ни ночи не хватает.

Зорька всё поняв, закивала головой.

— Обязательно зайду, Тихая. Зайду.

Молодая мама скрылась внутри шатра и звуки малыша затихли.

Как-то само собой течение Зорькиной жизни вошло в привычное русло. Дни стали днями, ночи ночами. Она по началу каждый день ходила к Тихой Воде, но подружиться они так и не смогли. О том, что произошло в баймаке при налёте Тихая отвечала скудно и без особого желания. Об участи остальных ничего не знала. У Зорьки тогда прокралось подозрение, что Тихая попросту не верит в её бессознательность и ничего не знание. Она думает о ней плохо. Зорька не раз ловила себя на этой мысли. Да что говорить, хоть почти полтора года Тихая Вода жила в их роду, а так чужой и осталась. Вскоре им вообще как-то стало не о чём говорить. Отношения почему-то были натянутые. Тихая не стремилась душу изливать, Зорька и подавно. Она стала ходить к ней всё реже, а вскоре и вовсе перестала. Так, где если встретятся здоровались конечно, да и только. С Онежкой, одной из взрослых баб логова, отношения складывались примерно такие же. Баба относилась к ней настороженно и с опаской, но всячески старалась изображать материнскую заботу с теплотой и лаской, но всё это Зорьке казалось каким-то не настоящим, наигранным. А вот с Хабаркой, второй взрослой бабой логова, они как-то быстро сдружились, не смотря на большую разницу в возрасте. По началу баба тоже пыталась проявить какие-то материнские поползновения в своём к ней отношении, но ей это довольно быстро надоело. Ей куда более по духу было общение с Зорькой, как с равной и после первой же совместной попойки, что произошла абсолютно спонтанно на Положение и которую таясь ото всех они устроили на бане за кузней братьев мастеровых, вообще стали закадычными подружками не разлей вода.

То, что Зорька забеременела, она почувствовала сразу. Ей для этого даже девятого дня дожидаться было не надо. Вот почуяла и всё. Ну, естественно, с этой новостью рванула первым делом к Хабарке. Та, обтерев руки о подол, раздвинула её веко и что-то внимательно поискала в Зорькином глазу. После чего абсолютно уверенно заявила:

— Точно. Беременна. Ну, Зорьк, готовь мужику «благодарственну».

— Ой, вскинулась молодуха, да как же. У меня ни очага, ни продуктов никаких.

— Ни сцы, молодуха, придумам чё-нибудь.

Ну и придумала.

Хабарка, следуя указанию атамана, ещё на Зорькиной свадьбе подпоила, окрутила и пристегнула к себе одного из мастеровых братьев, что по моложе. Да так крепко вцепилась, что тот и вырваться не смог. Да так мягко, да умно постелила, что тот и не пытался даже вырываться. Понравилось. В отличие от Онежки, которая обихаживала второго братца потихоньку да помаленьку, корча из себя девку молодуху, эта сразу взяла бычка за рожки и нахрапом, без зазрения совести впёрлась в их жилище, да там и поселилась, будто тут и жила, по сути выселив второго братца чуть ли не на свежий воздух жить. По началу тот в кузнеце проживал, вокруг которой Онежка в нерешительности кружилась, пока обнаглевшая Хабарка чуть ли не силой послала его к Онежке в землянку погостить, попить, поесть, разговоры поразговаривать. Так он там впервые и заночевал. Хабарка не стала спрашивать, что они там этой ночью делали, да и делали что-нибудь, аль всю ночь просидели за разговорами друг против друга, лясы точа. Ей было наплевать. Главное, что с этой ночи он ей в «новом» её доме больше не докучал. Спать ходил к Онежке. А видя счастливую харю Онежки и расспрашивать даже не стала. У неё на этой харе было всё нарисовано. С утра до вечера братья в мастерских на кузнице гремели. Кстати, тоже резко повеселели, орлами за глядели. Атаман даже Хабарку похвалил, за свадьбу заикнулся, но Хабарка отшутилась, переводя всё на братьев, типа, не пришло то время, когда бабы мужиков за себя замуж начнут звать. Все посмеялись, пошутили, но на этом и закончили. Замуж так никто и не позвал. Хабарка ещё атаману на уши отговорки да шутки навешала, а для себя всё же зарубку на душе сделала. Телок, телком, но замуж позовёт, никуда не денется. Только бы палку не перегнуть, не спугнуть добычу. В Хабарке, связавшейся с Зорькой, откуда не возьмись проснулась дремавшая в ней «оторва». Именно схожесть их разгильдяйских характеров и равность «наклонных интересов» и сроднила их. Обе оказались легки на подъём в вопросах чего-нибудь непотребного. Разбирали мужиков своих на мелкие детали без зазрения совести, не смеясь, а похваляясь. И Зорьке от этого не было стыдно, а даже как-то легко и обыденно с Хабаркой. Странно, но у них всегда было о чём поговорить со взаимным интересом. Зорька спокойно делилась с этой бабой всем сокровенным без утайки и мыслями и чувствами, и переживаниями. Хабарка отвечала взаимностью. Её как будто прорвало за долгие годы одинокого воздержания от словесного поноса, и она облегчала свою душу молодухе. По крайней мере Зорьке так казалось. Хабарка тоже тянулась к Зорьке. С ней она забывала о своих годах и как Зорька становилась молодой, озорной и интересной. Она почувствовала какой-то новый привкус у жизни, новую необжитую ею грань и впереди засверкало вполне не плохое будущее. В общем за молодилась она с Зорькой и это как нельзя кстати было теперь и именно этим она сразила и добила мастерового. Молодой задор в голове, да умудрённый опыт в делах, против такого оружия ни один мужик не устоит. Рибху-младший, как и следует молодому телку переключил мысль с головы на головку и безропотно таскался за ней, как на привязи.

Баба с молодухой чуть ли не бегом прошвырнулись по логову. Зацепив по дороге небольшой котёл, кое-какую посуду. В схроне нахватали продуктов, что смогли унести и всё это притащили в кузницу, выгнав оттуда обоих мужиков самым наглым образом. Рибху-младший безропотно, придурковато улыбаясь обмяк, бросил молот, подчиняясь своей хозяйке. Его старший брат хотел по началу, что-то огрызнуться поперёк, но его обломала Зорька, мило улыбаясь и зависая на его руке, как «выжившая из ума» и «абсолютно потерявшая стыд» девчонка, жалобно упрашивая. Тот тут же растаял, махнул рукой и сдался «бабам проклятущим» со словами:

— И то правда. Пойдём ка брат, посидим с тобой да выпьем чего-нибудь. А то в последнее время всё никак не соберёмся, да спокойно не поговорим.

Так, обняв друг друга за плечи, они и подались, оставив двух что-то затевающих «проклятущих» у не погашенного горна.

Сначала Зорька сильно переживала и боялась сознаться Хабарке, что не знает, как эти «благодарности» пекутся, но как тут же выяснилось, как печь их Зорька оказывается знала, только не знала, что эти лепёхи, которые она перепекла в своей не долгой жизни сотнями и были теми самыми «благодарностями» на Положение. Поэтому работа пошла у них споро, в четыре руки. Вместо очага использовали горн. Но оказалось, что продуктов они нахапали значительно больше, чем требовалось, притом зачем-то и не понятно кем из них была притащена солонина, хотя она совершенно была не нужна для лепёх. Хабарка задумчиво оглядела остатки продуктов, вдруг вспыхнула как огонёк и со словами «я мигом», куда-то унеслась. Появилась она действительно быстро, держа в руках большой запечатанный кожаный мешок и с лучезарной улыбкой на лице, сверкающей, как солнечный зайчик.

Вечером подвыпивший Рибху-младший, глупо чему-то улыбаясь, сидел на брёвнышке у входа в кузницу. Именно в этом растёкшемся состоянии его застал атаман. Ардни наконец-то потерял свою молодую жену и со злобным выражением на лице двинулся на её поиски. Но спрашивать у Рибху о своей пропаже ему не пришлось, так как Ардни ещё на подходе услышал пьяную бабью песню, доносившуюся откуда-то из-за кузни. Песня была нудная и жалостливая и судя по голосам они её не сколько пели, сколько ревели. Атаман, подойдя к мастеровому с недоумением спросил:

— Что тут происходит?

Рибху ничего ему не ответил, а лишь поднял с травы и показал остатки расплавленного медного котелка, по-прежнему продолжая при этом придурковато улыбаться. Ардни решительно двинулся на пьяную песнь. За кузней была полузаглублённая баня — землянка, на крыше которой насыпан холм, уже давно поросший травой и на этом холме, на расстеленной шкуре тура сидели и ревели две пьяные в «умат» дуры. Растрёпанные, извазюканные в чём-то, зарёванные и уже похоже ничего не видящие пред собой и ничего не понимающие. Ардни поднялся на холм, подошёл вплотную. Они не обращали на него никакого внимания, продолжая уныло завывать.

— Не понял! — грозно рявкнул он.

Хабарка от неожиданности хотела повернуться, но вместо этого повалилась набок и как кадушка скатилась с холма вниз. Зорька громко икнула, широко улыбнулась и тут же завалилась на спину, раскидывая руки в стороны, лишь тяжело выдавив из себя:

— Ооой.

Ардни оглядел импровизированный стол. Заглянул в пустой мешок, принюхался. Хмыкнул, невесело улыбнувшись. Посмотрел на Хабарку, стоящую на четвереньках и при этом шатающуюся, тупо уставив взгляд в землю. Посмотрел на жену. Она уже спала, посапывая слегка приоткрыв милый ротик. Ардни поиграл желваками на скулах, поднял «неживое» тело жены, закинул на плечо, как мешок и понёс домой. Проходя мимо всё там же сидевшего младшего Рибху, он грозно спросил:

— Ты с ними пил?

Тот в ответ замотал головой.

— Нет. Мы с братом, — при этом махнув рукой куда-то в сторону ватажного круга.

— А эти с чего, как свиньи нажрались?

В ответ младший только пожал плечами.

Проснулась она утром. Было уже светло. Лежала Зорька на своём лежаке полностью одетая и даже вся при золоте. Было очень нехорошо. Болело, не пойми, что, вернее сказать всё. С огромным трудом села, опустив ноги на солому и только тут поняла, что ещё пьяная до сих пор. В грудях что-то мешалось, сдавливало. Приложила руку, нащупала какой-то комок. Нехотя сунула туда руку и вынула свёрток белой материи. Поначалу просто сидела и тупо смотрела на него, пытаясь сообразить, что это такое. Соображать не получалось, притом совсем. Развернула, с усилием фокусируя взгляд. Улыбнулась. В тряпице лежали благодарственные лепёшки, приготовленные мужу. Медленно, мелко трясущимися руками, старательно завернула обратно. Попыталась подняться на ноги. С грохотом плюхнулась обратно. Грохнуло в голове, да так, что Зорька скривилась и зажмурилась. Тут она поняла, что очень хочет пить. Это была первая ясная мысль, которая тут же овладела и её разумом, и её телом. Такое единение не только позволило Зорьке подняться на ноги, но и целенаправленно двинуться к выходу из кибитки, где стоял жбан холодного, вкусного ягодного напитка. Но только выползя за занавеску, замерла как вкопанная, резко забыв куда и зачем шла. На своём лежаке, прямо перед ней сидел очень сердитый муж. Сидел мрачнее тучи, уткнувшись взглядом в пол и поигрывая в руках тяжеленой конской плёткой. Зорька сразу поняла, что её сейчас будут бить, но почему-то нисколько этого не напугалась и приняла подобное как за должное. Молодуху за её недолгую жизнь били довольно часто. Это не было связано с её каким-то особенным шкодливым характером, втягивающим Зорькину жопу в различные приключения, детей пороли всех без исключения. Принято так было в воспитании подрастающего поколения. Ну может Зорьке, в виде того же исключения, доставалось чуть больше. Мама порола за её закидоны, за ослушание, соседские бабы лупили на пойманном безобразии в качестве воспитания, даже один раз матёрая лично приложилась к её седалищу, зажав девичью голову меж ног, правда Зорька уже не помнила за что. Так что несмотря на то, что она выросла до звания жены, а вскоре даже станет сама мамой, Зорька не забыла, как жопу дерут. Но мысль эта пролетела как стрела. Вжик, и нету, а свёрток в руках заставил сразу же подумать о другом. Она со всего маха брякнулась на колени, сильно ударившись о пол, даже через настеленную солому и низко опустив голову, протянула на обеих руках свёрток, жалобно при этом проблеяв:

— Благодарствую тебе, муж мой.

Атаман, всё утро, накачавший себя на воспитательное избиение отбившейся от рук жены, подобным её поведением был просто обескуражен. Он искоса глянул на скрюченную на полу жену и недовольно буркнул:

— Что это?

— Благодарственная тебе, — тихо пропищала она, не поднимая головы.

Он взял свёрток. Развернул. Достал оттуда лепёшки, зачем-то понюхал их. Хмыкнул, ничего не понимая. Есть не стал.

— С чего это вы вчера нажрались? — спросил он грозно, но уже без особой злости, примеряясь плёткой к её округлой спине, в ожидании ответа и пока не решаясь её применить.

— Я с радости. Хабарка с горя, — всё так же тихо попискивая ответила она не разгибаясь.

— Эко вас разбросало в разные то стороны, — буркнул он уже с насмешкой, — объясни толком.

Только сейчас Зорька подняла на него до сих пор ещё пьяные глаза и в полном недоумении выпалила, указывая рукой на тряпицу с лепёшками:

— Так Положение же.

Ардни перестал поигрывать плетью и ничего не понимая уставился на лепёшки, как будто держал в руке не съестной продукт, а невиданную зверушку. Зорька не унималась:

— Вчера Положение было и тебе муж мой благодарность.

При этих словах она расплылась в широкой и благодаря пьяному лицу, придурковатой улыбке. При виде этого зрелища атаман вскипел мгновенно. Он понял, что из него хотят сделать дурака. Он отшвырнул свёрток на лежак, соскочил, наливаясь яростью и со всего маха хлестанул её плетью вдоль хребта, заорав:

— Толком объясняй, я сказал.

Зорька взвизгнула. Сжалась в клубок, закрывая голову руками. Вдоль всего позвоночника жгла острая боль. Слёзы брызнули из глаз. За горло схватил комок обиды, сквозь который она быстро заговорила:

— Я беременная. У меня будет ребёночек.

Только она успела спросить себя «За что?», как в голове мелькнула мысль, что Ардни может просто не знать их обычаев и она тут же решила исправить свою оплошность:

— У нас баба, как узнает, что забеременела, так на Положение, так седмица у нас называется, будущему отцу ребёнка «благодарность» приносит.

И тут она разревелась. Прямо перед ней зашуршало сено на полу. Она с опаской зыркнула туда и сквозь слёзы рассмотрела валявшуюся на полу тяжёлую плеть. Атаман выронил её из рук, но она поднять голову и посмотреть на него всё же побоялась. Сильные руки схватили её за плечи, подняли с пола и поставили на ноги. Зорька увидела прямо перед собой абсолютно спокойный взгляд атамана, который оценивающе впился в залитые слезами глаза. Наконец он улыбнулся, в очередной раз обозвал её дурой, только на этот раз ласково и крепко обнял, тем самым напомнив о рассечённой спине. Она ойкнула. Ардни тут же раздел её, снял с молодухи все побрякушки, уложил к верху попой на свой лежак. Напоил ягодным отваром, затем ласково лечил мазью рассечённую кожу. Гроза пронеслась. Они уже весело щебетали, как две птахи. Съел её лепёшки, совсем повеселел, а когда узнал, что за горе, с которого напилась Хабарка даже до слёз расхохотался. Горе её заключалось в том, что она очень хотела замуж, притом не сам мужик ей был нужен, как она выражалась «он ей и под титьку не упёрся», а нужна была свадьба, сам процесс. После того как Ардни просмеялся они у него стали обе дурами, на что Зорька лишь похрюкивала и вспрыскивала короткими смешками, повернув голову на бок и смотря на то, как он заливается. Только после каждого вздрагивания её смешок отдавал жгучей болью вдоль позвоночника, но и это ей казалось уже пустяком, вызывающем дополнительный приток весёлости. «Какая же я счастливая дура», подумала тогда Зорька, растягивая губы от уха до уха.

А потом был круг, на который ушёл её атаман. Он был какой-то необычный. Долгий и шумный. Она сидя в кибитке не могла разобрать о чём спорили ближники, круг проходил от неё довольно далеко, но то что они ругались и спорили, она определила абсолютно точно. Зорька почему-то очень переживала за мужа и даже в какой-то момент в голову закралась мысль, что эти мужики ругают атамана из-за неё и почему-то сразу подумалось о плохом. Но он пришёл с круга вполне довольный и её плохие мысли как-то сразу улетучились, она даже не стала расспрашивать, что там было. Порадоваться только вместе с ним не получилось, так как он объявил, что ему надо уехать на несколько дней по делам ватаги и она не на шутку встревожилась. Как он её не успокаивал, что всё будет хорошо, её это нисколько не успокоило, а даже наоборот.

Она не сомкнула глаз всю ночь, лёжа с ним рядом и поглаживая по его рыжей шевелюре. Всё за ночь передумала. Сначала о нём. Потом о себе. Вспомнилась мама, всплакнула. Затем размечталась о будущем, да так размечталась, что до утра так и не сомкнула глаз. А утром он уехал и почти на десять дней она осталась одна. Одна впервые в этой новой своей жизни.

Несмотря на то, что отъезд Ардни сделал её относительно свободной, это свобода превратилась в сущее наказание. Поначалу, она отсыпалась, а потом наступило безделье. Она просто не хотела себя чем-либо занимать, после чего наступила вторая часть безделья — она уже даже и не знала, чем себя можно занять. Зорька шаталась по логову, в лес, что был вокруг её не пускали, за пределы леса, тем более. Хабарка с Онежкой в отличии от неё наоборот были все в делах и заботах и им даже поболтать с Зорькой некогда было. Они были заняты заготовками на зиму из того, что малышня таскала из лесов и лугов. В помощь Зорьку не звали, она не напрашивалась, но в конце концов она всё же к ним пристроилась и с отрешённым от всего видом начала помогать. Затем втянулась. Настроение ей это не подняло, разговоры с бабами не поддерживала, но за делом хоть время полетело быстрее. И то хорошо.

Ардни вернулся какой-то странный. Зорька не могла эту странность объяснить. От расспросов уклонялся, всё отправляя на потом. Поначалу она думала, что он просто устал с дороги. В первую ночь муж был с ней мил, как и прежде бывало и у неё от души как-то отлегло, но на утро он стал совсем замкнутым, хмурым и даже грубым каким-то, как в первый день пребывания её в логове. Она старалась не лезть под руку и не докучать расспросами, хотя чувствовала, что что-то гложет его изнутри, какие-то мысли, ни то не хорошие, ни то не разрешимые. Со временем она совсем перестала его интересовать и это сильно обижало. Она тут извелась без него, а он…

Зимние налёты на баймаки речников Ардни совершал регулярно, только теперь колесницы его ближников были без колёс, их заменили толстые шкуры туров, лосей, кабанов. Весь ближний круг обзавёлся жёнами, к тому же при Хабарке с Онежкой, которых атаман всё же об женил с братьями, появились два коровника, общих. Так решил круг, два для всего логова. Среди новеньких жён было несколько беременных, что было с одной стороны странно, зная стремление пацанов к слиянию с арийским обществом, в котором рождение чужих детей было не приемлемо. С другой стороны, «молодость-голодность». По началу хватали первую попавшуюся. Главное, чтоб не очень страшная была, а о том, что лоно её засеяно кем-то, даже не думали. В коровник же Ардни сознательно набирал с пузами практически всех. Лишь несколько баб пустых. Зачем он так делал, атаман никому и ничего объяснять не стал. К концу зимы ситуация в самом логове кардинально изменилась. Резкое увеличение численности его жителей вынудило Ардни принять решение об увеличении прожиточных площадей. Размеры логова увеличились за счёт окружающего леса, но при этом оставив существующий внутренний завал, в виде естественной стены и вырубив за ней лес до глубины второго внутреннего заслона. Какой-то спиленный лес пошёл на строительство новых землянок, из остального сделали ещё один завал — внешний.

Зоркину с Ардни кибитку, как и все в логове сняли с колёс и тоже уложили на шкуры в несколько слоёв. В самой кибитке появился очаг для обогрева. Зорька по началу обрадовалась такому количеству новеньких молодух. Она уже успела соскучиться по девичьему обществу, кроме которого, до логова, она других практически не знала, но атаман резко и однозначно пресёк её поползновения в этом направлении.

— Жена, — как-то заявил он ей в один из вечеров у очага, — о своих бабских закидонах, а тем более о девичьих, забудь. Ты не одна из них и там, — он указал рукой за спину на стенку кибитки, — тебе ровни нет. Ты — жена атамана. Ты, за счёт меня, обладаешь властью над ними по больше богов. Те, кто не глуп, будет сами на перегонки искать дружбы с тобой. Это касается не только новоиспечённых жён логова, но и их мужей. Помни. За тобой стоит атаман и я буду не я, если не найдутся такие, кто захочет получить незаслуженную милость от меня, водя тебя за нос.

Он, двумя пальцами схватил Зорькин носик и покачал её голову из стороны в сторону.

— Так что ж мне совсем нельзя иметь подруг?

— Нет.

— А Хабарка, Онежка, Тихая Вода?

Ардни хмыкнул, подумал о чём-то и сделал отступление:

— Ну с Хабаркой и Онежкой можно. Разрешаю. С Тихой Водой — нет. Да не очень-то ты с ней и дружишь, на сколько я вижу и правильно делаешь.

— Ну с Онежкой я тоже не очень-то дружу. Она сама по себе. А вот с Хабаркой — да, — и с этими словами она обняла его, залезая ему под руку и укладываясь на широкой атаманской груди, — хоть с ней о нашем бабьем можно пощебетать. Ты не представляешь, как я боюсь.

— Чего боишься? Ты за мной. Тебе бояться нечего. Это тебя пусть боятся.

— Глупый ты. Я не об этом. Я рожать боюсь. В первый раз ведь. Ничего не знаю, ничего не умею. Не подсказать, не научить некому. Я с детства в бабняке столько наслышалась и навиделась, тебе и не рассказать всего.

— Ну так у тебя же есть Хабарка. Она баба опытная. Я скажу ей, чтоб помогла да научила.

— Не надо, Ардни. Мы и без атаманского ора с ней как подружки договоримся. Хабарка помогает мне. Учит, что знает, а всё равно страшно. Ты же знаешь, что останусь я жива и наш ребёнок при родах, зависит не от знаний и умений, а от воли Дедов наших.

— А, — отмахнулся атаман, — не верю я во все эти бабьи «пугалки».

— Правильно. Чего тебе верить? Тебе не рожать.

— Что ты от меня-то хочешь?

— Да от тебя я и так получаю, что хочу. Понимаешь, у нас тут какое-то полное беззаконье творится.

— Да у нас законы в логове по лучше чем у городских, — вспылил атаман обиженно.

— Да я не о том. Законы воинские у тебя может и хороши, а вот людские? Вы войны. Все мужики, от самого маленького пацана до тебя живут по законам, но мы-то бабы. Мы по вашим законам жить не можем. Мы же в походы не ходим. Мы все с речных бабняков, у нас свои законы должны быть. Нам нужны большухи, родовые колдуны, только они знают, когда и что делать надо, чтоб нашу бабью учесть решить. Как надо беременность относить, не помереть при родах, детей вскормить да вырастить. Ведь все мы подвластны природе, Святой Троице, а кто кроме них с ними говорить сможет? Никто.

Ардни поглаживая выпирающий живот Зорьки рукой, под которой она пристроилась, резко остановился и отстранил её от себя, заглядывая в её лицо.

— Ты что хочешь из нас здесь речников сделать? Мы ары. Запомни это. Ты тоже отныне арья, а не речная баба. А у арья есть боги, которые выше вашей Святой Троицы.

— Не злись, Ардни, — мягко утихомирила Зорька мужа, начавшего уже не на шутку заводиться, — ары мы, ары, только у нас жрецов нет. У нас некому с этими богами говорить и договариваться. И нас некому учить этим премудростям. Понимаешь?

— Да всё я понимаю, — с горечью в голосе сказал резко обмякший атаман, вновь прибирая её к себе, — не думал я как-то над этим. Жрецов у нас действительно нет и в скором времени не предвидится, но и колдунов с большухами не допущу до логова. Вы уж с Хабаркой как-нибудь постарайтесь выкрутиться, а я подумаю над этим.

Потом они замолчали и долго так сидели, глядя на язычки пламени очага, думая каждый о своём. Она так и уснула у него на груди, а он, уложив её под меховое одеяло, просидел у очага почти до самого утра.

На следующее утро, Зорька вылезла из-под мехового одеяла и нежно накрыв им спящего мужа, одевшись по теплее, пошагала краем раскисшей от оттепели дороги прямиком в жилище Хабарки.

Семейство мастерового уже встало, и хозяйка как раз кормила муженька, перед тем, как ему отправиться в свою мастерскую. Зорька нахрапом вломилась в дом, мельком поздоровалась с хозяином, как с пустым местом, плюхнулась на лавку, не раздеваясь на против Хабарки, с тревогой и полным драматизма голосом выпалила:

— Выручай подруга. От тебя зависит моя жизнь.

Рибху аж подавился. Закашлялся и Хабарка со всего маха врезала ему по спине. Тот хрюкнул, утёрся рукавом и испугано тихо спросил:

— Что случилось, Утренняя Заря?

Зорька, не меняя полной драмы выражение своего лица лишь зыркнула на него, давая понять, что тот лезет не в своё дело.

— Ешь давай, — рявкнула не него жёнушка, тоже давая понять, что не его это дело и что чем быстрее он свалит, тем лучше для него же.

Хабарка ещё до свадьбы об Рибху ноги вытирала, а уж после того как воплотила свои планы по замужеству, он вообще пропал. Нет, Хабарка была баба умная и на людях вела себя с ним тише воды, ниже травы. Но дома… На его беду он, как мужик в постели, был «не понять чё», как она не без презрения жаловалась Зорьке, тяжело и наигранно вздыхая. На что Зорька вечно вспрыскивала, закрывая рот ладонями и так же наигранно шутливо жалела бедную Хабарку. Поэтому на бытовом уровне, один на один, а Зорька, как своя в доску, за чужую в доме не воспринималась, Хабарка просто его гнобила, загоняя чуть ли не подпольную солому. Но самое странное, Зорька была уверена, что подобное отношение к себе ему правилось и порой молодуха замечала, что он сознательно добивается того, чтоб его всячески унижали! Этого в поведении мужика она понять никак не могла. К тому же со временем привыкла и стала относиться к нему точно также, как и Хабарка и от этого Рибху стал только ещё больше уважать Зорьку и так же беспрекословно слушаться и стелиться с вечно идиотской блаженной улыбочкой перед ней, как и перед женой. Зорька была уверена, что Рибху больной на голову, но подобные мысли всегда держала при себе, не позволяя вообще высказываться о нём при Хабарке, да в принципе и вне её. Он стал для неё просто пустым местом, временным атрибутом Хабаркиного дома. Видела она его редко, так как днями он трудился у себя в мастерской, а иногда она его даже не замечала, затевая с Хабаркой приватные бабьи разговоры, что похоже сильно возбуждала этого идиота. Глазки его начинали блестеть, он краснел, противно сопел и начинал суетиться, как будто, не находя себе места.

На этот раз Хабарка лишила мужа удовольствия подслушать бабьи секреты, спросив Зорьку, и тем самым давая понять, что с разговором следует повременить:

— Есть будешь?

Зорька опять зыркнула в противоположный угол на Рибху и развязала пояс тулупа, слегка обмякнув в выражении не лице:

— Давай. От горячего да жидкого не откажусь.

— Раздевайся, подруга, я тебе навара мясного плесну.

И с этими словами она направилась к очагу. Зорька, распахнула тулуп, высвобождая на всеобщее обозрение выпирающий живот, но снимать его так и не стала. Лишь стянула с головы лисью шапку, сшитую высоким, стоячим остроконечным конусом, такие все бабы поголовно носили, и уложив её на скамью рядом, о чём-то задумалась, уставившись в пустоту.

Рибху налёг на еду с удвоенной скоростью и быстро покончив, соскочил со скамьи и чуть ли не бегом, как будто опаздывая, кинулся одеваться в тёплые шкуры. Когда Хабарка принесла парящую миску с наваром и поставила её перед Зорькой, он уже стоял на пороге одетый в ожидании команды от жены на убытие. Та не спешно подошла к нему, заботливо оправила ворот, оглядела муженька с ног до головы, как дитя малое, выпускаемое на двор гулять и позволительно отпустила, что-то тихо проговорив. Что она ему говорила Зорька не слышала, да и не прислушивалась. Была нужда. Проводив своего мужика, Хабарка вернулась за стол, уселась на против гостьи и уперев локти на стол и уложив на руки голову, молча уставилась на хлебающую варево Зорьку.

После нескольких глотков атаманша поставила чашку на стол и начала уверенным, но грустным тоном:

— Помру я подруга. Чует моё сердце не родить мне. Деды на меня обозлились, — она понурила голову и тут же продолжила уже плаксиво, — помру, чую помру. Ни мне не ребёночку этого не пережить.

Закончила она свою короткую тираду уже вся в слезах и соплях, размазывая и то и другое по лицу рукавом тулупа. На что хозяйка отреагировала неожиданно. Она спокойно и даже где-то равнодушно заявила:

— Ну пореви, пореви. Глядишь легче станет.

Тут вдруг Зорька резко встрепенулась, вытаращила округлившиеся глаза и перестав реветь, схватилась обоими руками за живот.

— Что? — резко встревожилась Хабарка.

— Пинается, — ответила Зорька, опять вытирая заплаканное лица рукавом, но реветь перестала.

— Правильно, — громко усмехнулась баба, — даже зародыш понимает, что у него мать дура, а такую дуру и попинать не грех.

— Да ладно тебе, заладила дура, да дура, — быстро успокоившись и скидывая с себя наконец тулуп огрызнулась молодуха, — я к тебе со всей серьёзностью, а ты?

— С какой серьёзностью? Я что первый раз от тебя эти сопли слышу, что ли? Через день, да каждый день.

— Да не, подруга, нынче всё по-другому.

— Да ну? — с деланным удивлением выпалила та.

— Мне помощь от тебя нужна.

— В чём? За ноги тебя подержать, так я не повитуха.

И тут Хабарка резко осеклась. Она и сама была в положении, только срок у неё был ещё маленький совсем, но только сейчас ей как обухом по голове прилетела мысль о собственных родах в первую очередь, конечно. Повитух то у них нет, а как без них рожать то? Это ж вещь не бывалая. Нет ходили конечно слухи, что мол то та, то эта где-то сама родила чуть ли не в чистом поле или лесу дремучем, но сама Хабарка в эти бабьи сказки не очень-то верила. А Зорька меж тем продолжала:

— Как не крути, а ты большуха в коровьем бабняке, а на носу Сороки. Ну сейчас, то понимаешь к чему я клоню? Кто если не большуха с Дедами договариваться будет?

— Да какая я к хуям большуха? — с горечью обрубила её Хабарка, — так надсмотрщик, да распорядитель. В аровых коровниках везде так.

— Ты ведь меня не бросишь? — чуть ли опять не собираясь зареветь спросила Зорька.

Но Хабарка и без неё глубоко призадумалась.

— С Дедами как-нибудь договоримся, а вот повитуха…, - она притихла в задумчивости, нервно стряхивая ладонью что-то со стола, несмотря на то, что он перед ней был чистым, — повитуху надо искать притом срочно.

— Может с бабами своими поговоришь? — предложила гостья.

— Да что с них взять, — тут же отмахнулась хозяйка, — молодняк один. Я у них чуть ли не за вековуху прохожу и то ничего не знаю.

Наступило напряжённое молчание. Наконец, Хабарка встрепенулась и уже с полной уверенностью в голосе заявила:

— Вот, что. К атаману твоему надо идти, — с этими словами она соскочила, чуть не уронив лавку и кинулась одеваться, как будто пожар случился, набегу продолжая свою мысль, — надо атаману срочный заказ делать на повитуху. При том не одну. Баб беременных натаскал полное логово, а кому роды принимать не одну не приволок.

— А с Дедами? — всё ещё ничего не понимая из сказанного Хабарки, проскулила Зорька.

— И с Дедами повитухи помогут. Ты что ж думаешь с ними большуха договаривается? Матёрая и договаривается только потому, что сама и есть первая повитуха. Пошли, — кинула она Зорьке, накидывая на себя тулуп и одевая такую же остроконечную шапку, как у Зорьки.

Ардни они в прямом смысле вытащили из постели. Хабарка в семье атамана была такая же своя, как и Зорька в семье Рибху. Поэтому ничего сверх естественного в том, что его будила не одна жена, а с Хабаркой на пару, он не удивился, но знал и то, коли эти две «оторвы» посмели его будить самым бесцеремонным образом, ничего хорошего ждать не приходится. И он сразу насторожился, ощетинился. Зорька что-то начала лепетать, быстро, сбивчиво, не понятно и начала она от куда-то из далека. Хабарка её перебила и выдала всё это коротко и понятно:

— Атаман, нам срочно нужны повитухи. Без них у нас ни одна баба не родит.

Ардни ещё толком нечего не понимая, вылез из-под одеяла, кинул дров в очаг.

— А ты что? — переспросил он даже как-то удивлённо, — вы ж с Онежкой вроде как?

— Мы лекарки, — тяжело выдохнула Хабарка, закатив глаза к потолку, как обычно делают люди при объяснении всем известных истин, особо не понятливым, — одно дело болячки лечить, атаман, другое роды принимать, да детей править. Это разные вещи.

— А что раньше молчали? — тон голоса атамана стал командно-холодным.

Хабарка пожала плечами.

— Да чё т не думала как-то.

— Не думала она, — обозлённо рыкнул на неё атаман, — ничего без повитух родите. Где я вам их возьму?

Тут Зорька жалобно запищала, закрывая глаза руками, медленно усаживаясь на лежак. Хабарка же, не испугавшись гнева атаманского, жёстко и уверенно ответила ему:

— Ни одна не родит. Передохнут все. Надо стащить или выкупить где-нибудь.

— Где? — уже взревел Ардни, — повитухи и большухи у речников одно и тоже. Как ты интересно собираешься выкупить большуху у бабняка или украсть. Это ж надо весь баймак разорять. Да после этого большуха лучше сдохнуть пожелает, чем вам помогать. Она вас всех и поубивает, мстя. Думать надо башкой, — орал на Хабарку атаман, стуча ладонью себе по лбу.

На что Хабарка лишь ехидно ухмыльнулась:

— А не надо большуху, — прервала они ор атамана тихо и вкрадчиво, — Шумный у нас ведь не только про бабняки знает, но и про их еби-баб, что по лесам сидят. А сейчас после зимы им ой как плохо там сидится. Мрут с голоду да холоду.

— А при чём тут еби-бабы? — ошарашенный подобный сдвигом мысли в сторону, спросил Ардни.

— Так при смене атамана и бывшая большуха и весь её ближний круг в еби-бабы по лесам садятся. А они-то как раз к нашему делу и сподручны. Там даже без крови обойтись можно будет и без уговоров. Лишь помани и они сами с голодухи, да со злобы на своих бывших баб к нам побегут. Надо лишь помочь добраться. А коли ещё и пообещать чё, так воще.

Ардни с шумом плюхнулся на лежанку рядом с Зорькой, которая уже перестала скулить и лишь умоляюще смотрела на него сквозь слёзки. Как он иногда ненавидел этих двух баб, особенно когда они собирались вместе. Он сразу понял, при пробуждении, что ему на голову сейчас вывалят очередную кучу дерьма какого-нибудь, от которого его бедная голова тут же опухнет, ну и нравились эти две дуры, каждая, конечно, по-своему. Вот прибежали, огорошили, но тут же сами предложили решение. Всегда бы так. А с Хабаркой почти всегда так и получалось. За что и жаловал и уважал. Умная баба, хоть с виду и дура полная.

— Ладно, — сдался атаман напору подруг, — попытаю Шумного, как поем. Помнится, мне, говорил он что-то о смене власти в каком-то баймаке. Притом, как бы не в одном.

Он ещё не успел договорить, а на шее уже повисла Зорька, заваливая атамана в меховое одеяло и расцеловывая лицо. Хабарка буркнула какую-то сальную шуточку, что тоже не против составить Зорьке компанию по валянию атамана по постели, но посетовав, что Ардни и с одной совладать не может, куда ему вторую, поспешила из их кибитки. Ардни, весёлый, довольный и не сильно упираясь напору радостной жены, барахтался с ней на лежаке ещё какое-то время, потом всё же поборов хрупкую, пузатую жёнушку, победно подвёл итог любовной схватке:

— Ладно. Пойду лодырей подниму, поем, да с Шумным потолкую.

После чего хлопнув её по заднице и оставив валяться в тулупе и шапке на лежаке, оделся и вышел.

Память его не подвела. Действительно, как выяснилось, на летнее солнце зависание два речных рода поменяли атаманов. В одном атаман совсем захворал и после перевыборов даже помер, а вот во втором не обошлось без драки и крови. Круг на круг, нож на нож. Победила молодость. Атамана свергли, а значит и всё руководство бабняка принудительно поменяли. Правда один из этих родов, почти как луну назад, Ардни растеребил под чистую, но еби-бабы его ещё должны были сидеть по лесам и с голоду без поддержки родов не окочуриться, Время прошло не так много. К удивлению атамана, всплыл ещё один любопытный факт. Пацаны Шумного оказывается именно через еби-баб и собирали информацию о нужных баймаках. Эти проныры в первую очередь их по лесам отыскивали и пользуясь тем, что еби-бабство было для них неким видом наказания, за не понятно какие прегрешения, а за частую в еби-бабы закрывали вообще без греха, лишь по воле ненавистной матёрой, то обиды на бабняк у них было хоть отбавляй и они охотно не только всё рассказывали пацанам о выгнавших их баймаках, но иногда даже активно помогали в их уничтожении, теша себя мыслью о мщении. Были даже такие еби-бабы, баймаки которых уж давно Ардни перемолол, а они до сих пор по лесам сидят и в ус не дуют! Их сами же пацаны Шумного регулярно подкармливали и про них каждому проныре — лазутчику было известно, ибо использовали они их, как некие перевалочные базы, при длинных вылазках. Вот так, оказывается, от одной еби-бабы до другой они и шастали по чужим землям. Уже утром, не свет не заря, десяток «шкурниц», то есть переобутых колесниц, с командой по три человека: ближника, его возничего и одного из пацанов Шумного, в качестве проводника, покинули логово, устремившись в степь со спецзаданием.