Кровавый спорт

ДЖИН ВУЛЬФ Кровавый спорт

Джин Вулф работал инженером, затем редактировал специальный журнал «Plant Engineering». Как писатель он обратил на себя внимание в конце 1960-х годов рассказами, публиковавшимися в антологиях «Орбита» под редакцией Деймона Найта. Более широкую известность он приобрел романами «Пятая голова Цербера» («The Fifth Head of Cerberus») и «Покой» («Peace»), а упрочил свою репутацию циклом из трех длинных многотомных романов: «Книга Нового Солнца» («The Book of the New Sun»), «Книга Длинного Солнца» («The Book of the Long Sun») и «Книга Короткого Солнца» («The Book of the Short Sun»). Его рассказы публиковались в сборниках «Остров доктора Смерть и другие истории» («The Island of Doctor Death and Other Stories»), «Охраняемые виды» («Endangered Species»), «Странные путники» («Strange Travelers») и другие, последний из них, ретроспективный, — «Лучшее от Джина Вулфа» («The Best of Gene Wolfe»). Он получал следующие награды: Небьюла, Всемирную премию фэнтези, премию журнала «Локус», Мемориальную премию им. Джона У. Кэмпбелла, Британскую премию фэнтези, Британскую научно-фантастическую премию, а также Всемирную премию фэнтези по совокупности заслуг. Его последний опубликованный роман — «Гость недобрый» («An Evil Guest»). Готовится к выходу следующий — «Дом чародея» («The Sorcerer’s House»).[1]

Присаживайтесь, и я вам все расскажу.

Я был еще юнцом, когда меня отдали Играть. Я бы отказался, будь такое возможно, однако увы и ах: отказаться было нельзя. Ростом и силой меня природа не обделила, так что я стал рыцарем. Учили нас так, что врагу не пожелаешь; двое парней отдали концы, а третий на всю жизнь остался калекой. Я хорошо знал этого третьего, дружил с ним и пил с ним, однажды мы сошлись в поединке. Из школы его увозили на маленькой тележке, в которую впряглись два его брата; я смотрел ему вслед и не завидовал ему.

Через два года меня посвятили в рыцари. Я-то боялся, что дотяну только до лучника, так что был повод порадоваться. Позднее в тот же день мне выдали трех жеребцов — коней прекраснее я в жизни не видел, стремительные золотистые скакуны с хвостами и гривами темнее самой темной тени. Долгими часами я обхаживал и обучал их, и я никогда не выпускал их пастись на один луг или даже на соседние луга, чтобы не передрались. Если же в некоторый день мне отказывали в трех лугах, один конь оставался в стойле, пока двое других паслись, но после моей первой Игры я никогда не получал отказов.

Теперь в Игру больше не играют. Может, вы ее забыли, а может, вам повезло и вы никогда ее не видели. Правила Игры сложные, объяснять их я не стану.

Но одно скажу сейчас четко и недвусмысленно: я никогда не стремился убить противника. Никогда или, по крайней мере, очень редко. Противника мне полагалось победить, ну или хотя бы всеми силами попытаться. А ему — меня. Свой первый бой я помню очень хорошо. Бился я с другим рыцарем, а именно такие схватки самые редкие. Мне приказали подставиться под удар лунного рыцаря. Позиция казалась безопасной: одержи он победу, ему не миновать нападения самой нашей королевы. И все же он атаковал.

По правилам нападающий должен подбежать к позиции защищающегося или подъехать верхом, что уже огромное преимущество. Так нас учили, но усвоил это намертво я именно тогда, когда был атакован; ничто не предвещало нападения — и вдруг приближается оглушительный грохот копыт. Белый скакун одним прыжком вылетел на ристалище — иным коням тут и двух прыжков было бы мало, — и закипел бой. Топор лунного рыцаря против моей палицы. Мы ожесточенно сражались, пока один из моих ударов не сшиб с его головы шлем, а он так и остался сидеть в седле, полуоглушенный. Если сдаешься, ты должен бросить оружие; пока оно у тебя в руке, схватка продолжается. Так вот, глаза его недвижно застыли, пальцы безвольно повисшей руки едва удерживали топор.

Но все же не выпустили. Я был вправе убить его на месте; вместо этого я ударил по латной рукавице. Один из шипов пробил сталь и пригвоздил его руку на мгновение к рукояти топора. Я высвободил палицу, и он медленно повалился из седла. Он упал головой на клятую каменистую почву черного квадрата, и я испугался, как бы он не сломал шею. Однако он был жив и, когда его уволакивали на носилках, дергался и стонал. Зрители на трибунах были мною недовольны, а вот я был очень собой доволен: главное ведь победа, а не смертоубийство.

Следующий мой поединок был с пешкой. Она была огромной, как и все пешки; кто-то говорит, что такими их специально выводят, будто строевых лошадей. А кто-то заявляет, что просто к магам приносят маленьких девочек и те творят над ними какое-то свое колдовство. Как вы, несомненно, знаете, вооружение у пешек самое простое — длинный меч да продолговатый щит почти с пешку высотой и шире, чем она. Вдобавок набедренная повязка и сандалии — доспехов пешки не носят. Я думал задавить ее конем или зарубить мечом. Идти на пешку положено с мечом.

Но не тут-то было. Она отпрыгнула влево, удар мой запоздал, и она вышибла меня из седла. Миг — и вот я лежу навзничь на мягкой зеленой траве солнечного квадрата, а острие пешкиного меча щекочет мне горло.

— Сдаюсь! — выкрикнул я, и она победно оскалилась.

Меня вывели с поля и оставили одного; я сел и уронил голову на руки. Так меня и нашел Дхори, мой наставник. Он хлопнул меня по спине и сказал, что гордится мной.

— Я атаковал пешку, — пробормотал я.

— Которая тебя одолела.

Я кивнул.

— Да ладно, с кем не бывает. Лурн лучшая из лунных пешек, вдобавок тебя только что атаковал рыцарь. — («Только что» — это было явное преувеличение.) — Ты раздавал могучие удары и получал их. Два хода — и тебя снова послали биться. Ты вообще знаешь, какая это редкость — когда рыцарь атакует другого рыцаря и проигрывает? Трибуны до сих пор гудят, твое имя у всех на устах.

Я ему не верил, но все равно успокоился. И вскоре понял, что он был прав, поскольку не успели мои синяки зажить, как меня послали в новую партию. Эту Игру я описывать не стану. Как и все последующие.

Лунные — отдельно, мы — отдельно, и все же победившую меня пешку я видел еще дважды. Как-то мы стояли на соседних клетках, и, хотя переговариваться запрещено, по ее лицу я понял, что она меня тоже узнала. Скалясь, она крутанула мечом, а я поднял свой и уставил его на солнце. Волосы ее были черны как ночь, плечи широкие, а талия узкая. Мышцы ее перекатывались под молочно-белой кожей, как драконы, и я понимал, что едва оторву от земли серповидный лунный меч, легко плясавший в ее руках.

Нахлынули гунасы, так что Игры прервались. Поговаривали о том, чтобы послать в бой нас; и я считаю — да, считаю так до сих пор, — что мы могли бы остановить гунасов. Но пока мы тянули время, они пошли на ночной штурм. Мы сражались и отступали, как могли, я — на Вспыхе, лучшем из моих скакунов. Четыре дня и три ночи мы с ним прятались в предгорьях, где я бинтовал наши раны и ставил припарки из бурачника и пурпурноцветной панацеи, найти которую может лишь седьмой сын.

Город предали огню, но мы все равно вернулись. Мой отец был сильным магом, и мне казалось, что его дом как-то мог уцелеть. В этом я ошибся, но и полностью разрушен дом не был. Южное крыло стояло невредимое; так мне довелось вернуться в покои, которые я называл своими в детстве. Моя постель стояла там и дожидалась меня, и я поддался ее зову, что для вымотанного, израненного человека совершенно неудивительно. Сперва только позаботился о Вспыхе насколько мог — напоил, завел под крышу, скормил ему остатки черствого хлеба, завалявшиеся в кладовке, — и заснул там, где так давно спал одну бесконечную ночь за другой. В предгорьях я не видел снов; бесы и дьяволята, рыскавшие там по мою душу, относились к яви. На собственной кровати в спальне, бывшей некогда моей, сны не замедлили явиться.

Во сне передо мной сидел отец с головой, расколотой до нижней челюсти. Говорить он не мог, поэтому писал на земле, а я читал: «Я благословил и проклял тебя, Валориус. Мои благословение и проклятие суть едины. Наследник — ты».

Когда я проснулся, слова его набатом гудели в моих мыслях — и гудят до сих пор. Правда это или нет — как знать? Может, наследство уже мое, а я и не заметил. Может, слова эти лживы, как лгут большинство снов… как лгут большинство слов, если на то пошло. Ведь не лживы лишь слова, имеющие власть над теми вещами, которые означают, а слов таких мало, да и находишь их редко.

За Вратами Изгнания, проскакав лигу, я увидал Лурн, спавшую в тени раскидистого каштана. Спешившись, я подошел к ней — сам не знаю почему. Спала она крепко и вряд ли скоро проснулась бы; я расседлал Вспыха — пусть себе пасется, а он был только рад. Затем я уселся рядом с ней, прислонился спиной к стволу и стал размышлять о множестве вещей.

— О чем такие тяжкие раздумья?

Впервые услышав, как она говорит, я сразу понял, что ее голос басовитее моего, но женский. Улыбнувшись — надеюсь, не очень нагло, — я ответил:

— О том, как бы с тобою подружиться. Боюсь, ты захочешь помериться силами, а при том, как нынче стоит мир, это чистое безумие.

— И вправду безумие, потому что мир не стоит, а кружится вокруг луны и вместе они плывут среди звезд. — Она рассмеялась, как будто речка по камням прожурчала. — Что до поединка, Валориус, то однажды я уже победила. Так давай не будем искушать судьбу, ведь, если мы снова сразимся, ты можешь умереть.

— А ты моей смерти не хочешь.

— Нет, — сказала она и, когда я не отозвался, спросила: — А ты — моей? Ты мог убить меня, пока я спала.

— Ты вскочила бы и отняла у меня меч.

— Да! Да и еще раз да! — Снова зажурчала речка. — Вот уж угодил так угодил!

— Ты не хочешь моей смерти, — повторил я, — и ты не поленилась, Лурн, узнать мое имя.

— Как и ты мое, — парировала она и села.

— Я видел солнце и луну в одном и том же небе. Они не сражались.

— Они сражаются, но редко. — Она улыбнулась, и было в этой улыбке что-то от нецелованной девы. — И тогда она побеждает, а как же иначе. Побеждает и затягивает землю тьмой.

— Правда?

— Правда. Она побеждает, но, победив, дозволяет ему подняться. Когда-нибудь… а ты веришь в пророчества?

Я не верил, но сказал, что верю.

— Когда-нибудь победит он и, победив, не пощадит ее. Так написано. Когда придет этот недобрый день, мужчины станут бродить во тьме, как слепцы, от заката до рассвета и натворят много зла.

— А что женщины?

— Женщин никто не предупредит, и у них потечет кровь прямо на рынке… Приблизься, Валориус, и сядь рядом.

— С радостью, — сказал я и послушался.

— Неужели гунасы убили всех, кроме нас с тобой?

— Они сразили многих, но едва ли они могли сразить всех.

— Немногие останутся, если все города будут разграблены и сожжены. Тех из нашего народа, кто еще способен держать меч, можно организовать для отпора.

— А они действительно наш народ? — уточнил я.

— Я родилась среди них. Ты, полагаю, тоже. Я укрылась в этой глубокой тени, потому что моя кожа не переносит вашего полуденного солнца. Когда солнце опустится ниже, я смогу продолжить путь. Тогда и посмотрим, на что способна одинокая женщина.

— Может статься, и на многое, — пожал я плечами, — если ей будет помогать рыцарь. В любом случае надо раздобыть для тебя широкополую шляпу и платье с длинным рукавом.

Когда солнце склонилось ниже к горизонту, мы вышли в путь. Я ехал на Вспыхе, она шагала рядом, и головы наши были на одном уровне. Мы болтали и перешучивались, и со временем — не в первый день, но, кажется, на второй — я заметил в глазах Лурн то, чего не видел еще в глазах ни у одной другой женщины.

В тот же день мы нашли старуху, которая умела плести шляпы; и она сплела из соломы именно такую шляпу, какая требовалась Лурн, — с конусовидной, как головка сахара, тульей и широкими, как щит, полями. Старуха отправила нас к коротышке-горбуну, и тот за серебряную монету сшил для Лурн не одно платье, а три, все из грубой белой холстины. Как мы собирали народ на борьбу, я рассказывать не буду или почти не буду. Вооружали их мы всем, что только удавалось изготовить или найти, к тому же нам повезло заполучить лесника. Брадан владел большим луком и научил новобранцев, как делать и применять боевые стрелы, луки, наручи, колчаны и тому подобное, — воистину счастливый дар.

Гунасы сражаются верхом и при угрозе поражения немедленно обращаются в бегство. Чтобы разгромить их, нужно устроить засаду на пути их отступления или заблокировать этот путь. Мы делали и так и этак. Это, конечно, не Игра, но игра, и очень похожая. Лурн и я неплохо в ней поднаторели.

Гунасы осаждали горный город Эскарп, и мы отправились снимать блокаду. Город стоял в Яркой долине, длинной и узкой; она вполне проходима на всем своем протяжении, а вот свернуть конному там совершенно некуда. Мы с Лурн подбросили монетку. Я проиграл и с двумястами оборванцами, из которых мы пытались сделать пехотинцев, семнадцатью лучниками и двадцатью пятью конниками двинулся ночным маршем в обход города вверх по долине. К утру мы нашли позицию, где горы подступали к дороге практически вплотную, а пересеченная местность вокруг густо поросла лесом. Я выставил часовых, расположил конницу в тысяче шагов дальше, чтобы никто не дезертировал, приказал всем выспаться и сам же завалился первым, подавая пример.

Разбудил меня Вспых, топнув копытом. Приподнявшись и сев, я едва различил далекие звуки, которые он слышал гораздо лучше, — пение наших труб, рокот гунасовских барабанов, лязг мечей, боевые кличи. И я представил себе Лурн такой, какой часто ее видел, — вот она ведет в атаку с грехом пополам вооруженный сброд и делает из них отважных бойцов, как не смог бы никто другой. Она придержала наступление, пока солнце не начало клониться к закату. А теперь, отбросив широкополую шляпу и белое платье, бьется в сандалиях и набедренной повязке, как сражалась пешкой, и возвышается над всеми мужчинами так, как мужчины возвышаются над детьми, и притягивает к себе стрелы всех гунасовских лучников.

Я понял, что гунасы дрогнули, когда их барабаны умолкли. Трубы Лурн запели наперебой, приказ за приказом: «Подтянуться!», «Пропустить конницу!», «В галоп!» И снова: «В галоп!»

Гунасы развернули лошадей и пустились наутек, подставив нашим лучникам самые лучшие цели — свои спины. Да, мы хотели перебить гунасов, но еще больше мы хотели захватить невредимыми лошадей. И мгновение, когда гунасы, развернувшись, обращаются в бегство, — самое удачное для этого. Если наши конники пустятся в погоню, гунасы поскачут еще быстрее, чего мы не хотели. К тому же наши конники едва ли удержат строй, те, у кого лошади лучше, вырвутся вперед и погибнут, если гунасы перегруппируются и дадут отпор. Этого мы тоже не хотели.

— Вот они!

Это был дозорный на высоком скальном выступе. Он кричал и махал руками; вскоре донесся крик и второго дозорного. Я выстроил свое ополчение: в первый ряд поставил алебардистов, во второй — пикинеров, а лучников — на флангах, под прикрытием камней и деревьев, уж каким есть.

— Я буду впереди. Пока я стою — стойте за мной, и ни шагу назад. Когда я наступаю — наступайте следом за мной. Отступать я не намерен. Занимайте место тех, кто пал перед вами. Если гунасы сомнут наш заслон, мы побеждены. Если не сомнут, мы победители. Мы хотим победить?

Ответом мне был решительный хор: «Да!» — и, когда на дороге показались первые гунасы, кто-то затянул боевой гимн. Мою армию составляли скотоводы и коновалы, портные, жестянщики и лавочники, а не солдаты и уж тем более не Игровые фигуры. Побегут ли они? «Не побегут, — сказал я себе, — если я не побегу».

Не все гунасы вооружены пиками, но многие. Их пики короче и легче наших, а значит, управляться с ними сподручнее. Впереди у гунасов скакали пятеро уланов, перекрыв дорогу на всю ширину. За ними виднелись еще уланы, чему я был только рад: если мы остановим первых (а я твердо вознамерился их остановить), следующие, ломясь вперед, их затопчут.

Барабаны грохотали, как гром небесный, и первые пятеро гунасов пришпорили своих скакунов.

Нацеленная слишком высоко пика скользнула по моему щиту и прошла над левым плечом, я же достал острием клинка гунасово колено. Может быть, гунас завопил; не знаю, не слышал — все заглушали бой барабанов и топот копыт.

Заглушали они и пение наших тетив, но тетивы пели: соседний улан рухнул наземь с пробитым стрелой горлом. Пикинеров я предупредил, что лошади нужны нам живыми. И все же конь с криком встал на дыбы, из живота его торчала пика.

Дальше — тишина.

Оглядываться назад я не решался, но, покосившись направо и налево, насчитал на земле шестерых — пятеро уланов и один конь. Четверо уланов не шевелились. Пятый бился в корчах, пока ему не раскроили череп алебардой. Конь пытался подняться на ноги, но у него ничего не выходило, да и не могло выйти, однако он так и будет пытаться, пока не умрет.

Я ждал следующей пятерки гунасов, но они не атаковали. Понимали, наверное, как и я, что за ними Лурн с подкреплением из горожан. А значит, понимали и то, что зажаты в тиски. И все равно не атаковали. Только их лучники дали залп; некоторые стрелы, судя по крикам, попали в цель, кого-то, возможно, и сразили наповал. Но гунасы так и не атаковали.

Наш боевой гимн умолк. Я взмахнул над головой мечом и затянул гимн сам. И зашагал вперед, слыша, как за мной шагают остальные.

Дорога здесь была не шире, но обочины — чище.

Гунасы могли теперь выставить в ряд не пять конников, а больше. Здесь они могли с большей вероятностью атаковать (на что я и рассчитывал), а мы — дрогнуть и рассеяться (чего, не без оснований надеялся я, все же не произойдет). Они спешились и пошли в атаку своим ходом; тут-то я и понял, что боги бьются на нашей стороне.

У гунасов были кавалерийские топоры и змеевидные фламберги. И то и другое оружие — куда более опасное, чем казалось на первый взгляд. Еще у них были шлемы, и я надеялся, что у моих ополченцев хватит соображения надевать шлемы, снятые с мертвых гунасов. Справа и слева от меня шли пикинеры; гунасы, оказавшиеся прямо передо мной, не смогли парировать выпадов моего меча и погибли. Снова и снова я переступал через тела павших врагов. За сотню Игр ни один рыцарь не убил бы и вполовину меньше. Мне должно было подурнеть, но не подурнело: думал я только о Лурн. Каждый убитый мною гунас уже не сможет пролить ее кровь.

Мне никогда не нравилось убивать мужчин, а убивать женщин — был грех — еще хуже. Наверняка убивать детей и того хуже. Мне-то заниматься этим не доводилось — и хорошо, что не доводилось, хотя детей, убить которых следовало бы, я встречал. А хуже всего, на мой взгляд, убивать животных. Вчера моя стрела свалила оленя, и я был рад, потому что мне (чуть не сказал «нам») требовалось мясо. С тех пор олень преследует меня неотступно. Какой это был прекрасный, отважный зверь! И лишь теперь, столько уже рассказав, я понял, отчего думаю так, как думаю.

Дело в том, что в животных нет никакого зла. В мужчинах его много, в женщинах, по-моему, хотя бы вполовину меньше. В детях — еще меньше. И тем не менее все человечество запятнано злом. Возможно, где-то есть мужчины, которые никогда не были жестоки. Я пытался быть таким мужчиной, но кто из живущих скажет, что я в этом преуспел? У меня-то язык точно не повернется.

Вон стоит мой олень. Я вижу его каждый раз, как поднимаю голову, — стоит неподвижно в самой гуще теней. Смотрит на меня невинным взглядом. В лесу всегда есть призраки. Отец внушил мне это за год до того, как отдал меня Играть. Призраки и чуть-чуть демонов. А в пустыне, сказал он, все наоборот. Пустыни манят демонов, а не призраков. (Хотя не только демонов.) В горах и предгорьях их примерно поровну, но кто сочтет?

Видите моего оленя? Вон он рядом с Лурн — она стоит рядом с ним, как женщина обычного роста могла бы стоять рядом с собакой.

Давайте-ка я соберу еще хвороста.

Когда потребность в наших услугах отпала, мы с Лурн двинулись через этот лес, покрывающий предгорья. Она торопилась, так что я тоже спешил. Нелегко было поспевать за ее длинными шагами, даже притом, что я снял почти все доспехи.

Именно в этих горах, настаивала она, и родилась Игра. Холмики, на которых мы стоим в начале каждой партии, суть не более чем игрушки, рукотворная, в меру людских сил, имитация этих творений богов.

— Для тебя это будет пустой звук, — сказала она, — а для меня важнее всего на свете.

Как уже говорил, в пророчества я не верю. Допускаю, что боги могли бы пророчить. Но не женщины и не мужчины.

Если бы я помнил что-то еще о нашем путешествии, сейчас было бы самое время рассказать. Но помню я только голод и холод: чем выше мы забирались, тем сильнее холодало. И дичи попадалось меньше. Горные овцы умнейшие твари, они живут высоко и сверху видят все. Подкрадываться к ним нужно сзади, да так, чтобы не стронуть ни камешка. Заслышав звон тетивы, они тут же прыгают, хотя прыгать уже поздно, — прыгают, и всегда ломают стрелу, и слишком часто падают в бездонные расселины, где их пожирают демоны.

О да! Демоны едят, как и люди, даже больше. Умереть от голода они не могут, лишь худеют, но поесть все равно не прочь. Особенно любят они плоть младенцев, которой угощают их ведьмы, дабы заручиться их милостью. Мы такого не делаем.

Со временем я утратил всякую надежду отыскать один из тех сорока чертогов, о которых она говорила. Я знал только, что, если мы пройдем достаточно далеко, горы прекратят карабкаться к облакам и опять станут уменьшаться. Тогда Лурн захочет повернуть назад; я же буду настаивать на том, чтобы идти вперед, и посмотрим, чья возьмет.

Полил дождь, и нам пришлось укрыться. За день наш скудный запас провианта иссяк. С мучительно гудящими животами, мы дождались второго дня. На третий день мы отправились охотиться, понимая, что иначе умрем с голоду. Вдобавок я понимал, что использовать лук слишком рискованно, а то намокнет тетива. Во второй половине дня мы вспугнули стадо оленей. Лурн опережала их на бегу, зато они быстрее разворачивались. Она их как следует загоняла, и вот наконец я прыгнул в самую их гущу и стал метаться, как волк, стал рубить и колоть. Кто-то из них наверняка ушел, и кто-то наверняка умер вскоре от ран. И все равно нам досталось три оленя, и тем вечером мы жевали сырое мясо, а следующим вечером — жареное, поскольку сумели наконец развести огонь и так проголодались, что вытерпели дым от собранных нами мокрых веток и сучьев.

Той ночью мы спали долго. А когда проснулись, уже рассвело, облака разошлись, и вдалеке — но не так далеко, чтобы совсем уж не разглядеть, — мы увидели белый дворец на склоне высящейся перед нами горы.

— Там будет сад! — И левой рукой Лурн стиснула мое плечо с такой силой, что я чуть не вскрикнул.

— Никакого сада не вижу, — отозвался я.

— Вон то зеленое…

— Просто горный луг. Не первый и не последний.

— Там должен быть сад! — Она развернула меня кругом. — Коронационный сад для меня. Должен быть!

Никакого сада не было, но мы все равно туда отправились; двухдневное полуголодное путешествие через наполненный птичьими трелями лес. Дворец окружала низкая каменная стена, которую было бы легко взять штурмом. Во многих местах она осыпалась, ворота из витых прутьев проржавели.

Богатые чертоги былых веков стояли разграбленные, а кое-где и оскверненные. Ни ковров, ни настенных гобеленов. Во многих залах бросались в глаза кострища, где жгли разломанную мебель. Но пепел их остыл бессчетные годы назад, и обугленные деревяшки, крепкие квадратные гвозди, изящные бронзовые винты были раскиданы в незапамятные времена — возможно, правнуками тех, кто разводил эти костры.

— Это дворец призраков, — сказал я Лурн.

— Я не видела ни одного.

— А я видел много, и не только видел — слышал. Если мы останемся тут ночевать… — Договаривать я не стал.

— Давай тогда уйдем. — Она пожала плечами. — Это была ошибка, причем моя. Сперва надо найти еду, а потом то, другое.

— Нет. Сперва надо спуститься в подземелье.

Мои слова удивили меня самого.

Она изумленно уставилась на меня, но призрак в черном коридоре впереди кивнул и улыбнулся; он почти не отличался от живого человека, только во взгляде его стояла смерть.

— Что вдруг на тебя нашло?

— Я должен туда спуститься, и ты вместе со мной, — сказал я ей. — Я должен привести тебя туда. Ты боишься. Я…

— Ты лжешь!

— Страх лучше идет женщине, чем мужчине. И все равно я боюсь сильнее. Но я пойду туда, и ты пойдешь со мной.

И я отправился вслед за призраком; очень скоро сзади послышалась тяжелая поступь Лурн.

В коридоре было темно хоть глаз выколи. Закинув щит за спину, левой рукой я проводил по влажной каменной стене, а правую с мечом выставил вперед и перед каждым шагом нащупывал плитки пола острием. Все это, впрочем, не имело ни малейшего значения. Меня вел призрак, и предательства быть не могло.

Мы спустились по крутой узкой лестнице, и внизу забрезжил свет. Там был очаг, в котором пылали щедро наваленные поленья и трещали угли. Призраку полагалось бы у огня померкнуть, однако теперь он почти не отличался от живого человека — молодого, почти с меня ростом, в серой с малиновым ливрее.

— Кто это? — Голос Лурн прозвучал сзади, но уже близко.

Я не ответил, а последовал за нашим проводником.

Он привел нас к другой лестнице — винтовой и уходившей, казалось, в кромешную тьму. Мы долго спускались по ней, пока внизу не забрезжил слабый бледный свет.

— Куда мы идем? — спросила Лурн.

Я прислушивался к соловьиному пению. Ей ответил наш проводник:

— Туда, куда ты так стремилась, о пешка.

— Валориус, почему ты так заговорил?

Я пожал плечами и вышел вслед за нашим проводником в сад, раскинувшийся под светом звезд и убывающей луны. Он провел нас по стриженым газонам и мимо журчащих фонтанов. Там стояли статуи — короли и королевы, пращники и копейщики, рыцари, такие как я, и пешки, такие как Лурн. Над ними высились крылатые фигуры, еще белее и столь же неподвижные; и, хотя фигуры не шевелились и не дышали, мне показалось, что это не статуи. Они способны двигаться, подумал я, хоть они и не живые.

— Не может быть такого места под землей! — воскликнула Лурн.

— Мы и не под землей, — повернулся я к ней, — неужели не понятно? Мы прошли сквозь гору и вышли здесь.

— Среди белого дня!

— А теперь ночь. Помолчи, будь так добра.

Последнее я добавил оттого, что за спиной у нее стоял наш проводник, прижимая палец к губам. Он махнул рукой, но там, куда он указывал, я увидел лишь плотную купу кипарисов. Все равно я подошел к деревьям и, встав перед ними, услышал приглушенный, с повизгиваньем, скрип, как будто отворялся некий давным-давно закрытый портал. Я раздвинул ветви. Глаза мои ничего там не увидели. Отец (будто сидевший передо мной, с черепом, расколотым топором) позволил мне увидеть его мысленным взором.

Я встал на колени.

Он снял с плеч мантию и накинул ее на мои плечи, застегнув у горла. Лишь на миг я ощутил пронизывающий холод золотой застежки. Ощупал шею — и ничего не нашел. Но я знал тогда (как знаю и сейчас), где эта мантия покоится.

— Что там? — спросила Лурн.

— Усыпальница, — ответил я. — Но ты пришла сюда не для того, чтобы смотреть на усыпальницу, а чтобы стать королевой. Видишь луну?

— Мою госпожу? Конечно, я вижу ее.

— Она поднимается, чтобы увидеть твою коронацию, и уже почти в зените. А вон там круг из белых камней, — показал я. — Видишь?

Круг не замедлил появиться.

— Нет… Да! Да, теперь вижу.

— Встань там и жди. Когда лунные тени станут короткими, а все рощицы и тропки зальет лунный свет, ты сделаешься королевой.

Она с радостью повиновалась. Я встал перед ней на расстоянии примерно вполовину меньше того, на какое мальчишки бросают камень.

Помнится, она спросила:

— Не хочешь присесть, Валориус? Ты, наверное, устал.

— А ты?

— Я? Когда я вот-вот стану королевой? Ни за что! — Больше она ничего не говорила. Только спросила: — Почему ты трешь макушку?

— Туда ударил топор. Я тру потому, что рана зажила, а отец упокоился.

Луна поднялась еще выше, и рядом со мной преклонила колени одна из белых фигур. В руках у нее была белая шелковая подушка, на подушке лежал огромный шлем с забралом, белый, как самый чистый жемчуг, и увенчанный серебряной короной.

Я принял подушку и встал. Шестеро других белых фигур помогали Лурн облачиться в доспехи — доспехи, неуязвимые для любого меча: нагрудник, горжет, набедренные щитки. Как земля вращается вокруг луны, так и я описал вокруг Лурн полукольцо.

— От богини, которой ты служишь, прими корону, которая твоя по праву.

Когда она стояла, ее голова была выше моих вытянутых кверху рук, но она припала передо мной на колено, и я возложил шлем с короной на ее голову. Шлем, невесомый, как бледный плюмаж на его маковке.

Встав, Лурн на пробу опустила забрало; и я увидел, что теперь на забрале выгравировано белое лицо — ее собственное.

— Я королева! — Как будто запели десятки труб.

Я кивнул.

— Мы восстановим королевство, Валориус!

Я снова кивнул. Ведь я думал о том же самом.

— Я восстановлю королевство, и мы опять будем Играть. И в этой Игре, Валориус, я буду королевой!

Тогда я понял, что та, которую я целовал так часто, должна умереть. Люди говорят, что меч сам прыгает мне в руку. Это не так, однако немногие извлекают клинок из ножен столь быстро. Она парировала мой первый выпад латной рукавицей и попыталась ухватить меч за лезвие; меч выскользнул — оттого я и жив.

О нашем поединке в залитом лунным светом саду я скажу немного. Она могла парировать мои удары — и парировала. Я же ее ударов парировать не мог: слишком она была сильна. Я уворачивался, приседал и падал на землю снова и снова. Я надеялся на помощь, но никто не помог. Если бы одно желание могло заставить воздух ожеребиться, у меня был бы целый табун лучших скакунов. Но ни один конь так и не возник.

Зато наконец вышел Наш Господин Солнце, и это было еще лучше. Я сумел поставить ее к нему лицом и вогнал острие в глазную щель ее забрала. Стали внутрь проникло немного — на длину моей ладони, на ширину двух сомкнутых пальцев. Но этого хватило.

Что теперь?

Теперь я бреду куда глаза глядят. Если меня просят пророчить, я говорю, что мы должны свергнуть тиранов и построить новое государство для нас и наших детей. Если просят исцелить, я лечу их больных — когда в силах. Если приносят еду, я ее съедаю. Если не приносят — пощусь или добываю еду сам. Вот и все, разве что порой выдается случай побеседовать с заблудившимся путником вроде вас. К востоку лежит прошлое, к западу — будущее. Если ищете богов, то вам на север, а если блаженных, то на юг. Вверху стоит Всемогущий, внизу лежит Пандемониум. Выберите свой путь и крепко его держитесь, а то, если сойдете с него, можете встретить кого-нибудь такого же, как я. Счастливого пути! Мы больше не встретимся.