Крокодилова свадьба

Пара слов перед свадьбой

Действие «Крокодиловой свадьбы» разворачивается в том же мире, что «Дебют магии» и «Цена магии». Но кроме сеттинга и пары отсылок, эти книги ничем не связаны!

Поэтому, «Дебют» и «Цену» можно при желании прочитать позже, или же не читать вообще.

Для вашего удобства, в конце есть небольшой словарик.

…ну а теперь, первые аккорды:

P.S.: Книга представлена в авторской редакции, и автор просит искреннего прощения за самые глупые на свете опечатки и описки.

Глава 1 Город, который видит сны

Дым очень важен…

Говорят, что в дыму рождается жизнь — но вовсе не та же самая, какая вырастает на благородной, забытой в шкафу головке блю-чиза… Это настоящая жизнь, с некой неведомой искрой созидания внутри, присущей не всякому одушевлённому, но всякому живому.

Некоторые говорят, что в дыму рождается душа… Иные считают дым физической формой души, пыхтят огромными деревянными трубками, полными табака, окуривают скот, товары и даже людей, ведь верят, что в дыму рождается настоящая, подобная человеческой, жизнь…

Видимо, именно поэтому древние разжигали огромные ритуальные костры, палили тра́вы и дары, приносимые в жертву — все материальное обращалось в дым и возносилось к небу, теряясь где-то там, на недосягаемой, окрашенной жидким бархатом алого заката высоте. Клубящиеся завихрения возносились вверх, но то был уже не дым, то была душа или, как говорят другие, ду́хи.

А любое бестелесное рано или поздно находит свою оболочку.

Времена каменной, нечесаной, но мудрой и чуткой древности давно прошли, но это не отменяет того факта, что…

Дым очень важен. Все потому, что…

— …потому что, если мы расставим эти ароматические апельсиновые свечи туда, а эти — ближе к окнам, эффект будет невероятный! — свадебный церемониймейстер Честер Чернокниг закружился, и его темно-русые кудри до плеч, похожие на волны, дружно заштормили.

Тучная женщина, напоминающая своими размерами огромное грозовое облако, насланное каким-то божеством в качестве кары за грехи, кинула взгляд в сторону Честера и посмотрела на две свечи в его руках.

— Всего две свечи? — ее брови взмыли вверх пушечными ядрами, грозясь пробить потолок. — Всего две свечки на этот зал? Может быть, тогда обойдемся вообще без них?

Возможно, мы поторопились с выводами — женщина действительно напоминала грозовую тучу и своими размерами, и цветом платья, темно-синего и даже практически черного, расшитого серебристыми ни то звездами, ни то кометами, ни то просто непонятно чем. Но правильней назвать женщину одним огромным циклоном, который не осознавал, куда несся. Туча (или все-таки циклон) эта разрослась настолько, что мысли не успевали разлетаться по ней — они скорее медленно-медленно растекались, как густой клиновый сироп поверх блинчиков.

Кстати, о блинчиках — мадам Аллигория Крокодила не отказалась бы сейчас от пары порций.

Желудок подтвердил эту мысль громким урчанием. Звук разлетелся по огромному светлому обеденному залу с высокими заостренными окнами и отразился от стен, вернувшись обратно.

Чернокниг хотел было заговорить, но смолк. Дождавшись, пока этот гром стихнет, мужчина развел руками — вверх взмыли подолы его бархатной бордовой накидки с золотистыми узорами.

— Конечно же нет! — его голос звучал одновременно как из бочки и так, словно Честер болел гайморитом, не размыкая при этом челюстей полностью. — Свечек будет намного больше: с разными ароматами, и огоньки будут мерцать разным пламенем. Мы поставим их сюда, сюда, туда и… хм, над остальным подумаем потом.

Церемониймейстер рукой пригласил Крокодилу подойти к высокому окну, у которого стоял. Когда Аллигория зашагала, по комнате словно пронесся невероятный силы вихрь, рожденный штормом — но сделал это очень медленно.

— Это будет просто замечательно, у меня в голове столько идей, — Честер высунулся из окна. Мадам Крокодила последовала его примеру, и внизу, где-то на брусчатке, появилась страшная тень, словно бы нечто ужасное заслонило — а то и вовсе проглотило — солнце.

— Вы уверены? — поток свежего воздуха ударил женщине в лицо и намеривался взъерошить волосы, словно намазанные клеем — но они были уложены настолько хорошо, что их не растрепал бы даже ураган.

— Поверьте мне, — Честер послал на улицу воздушный поцелуй. — Я лучший свадебный церемониймейстер всех семи городов!

Тонкие, изящные и словно бы хрупкие здания тянулись к небу, искрясь в солнечных лучах. Казалось, что они могут обрушиться от любого дуновения ветра — настолько они были грациозны, словно дамы, которые чересчур следили за собой и большую часть дня проводили за фитнесом и нанесением на лицо косметических средств, вот и довели себя до такого утонченного состояния.

Дома — худые, высокие, с узкими фасадами и большими окнами, не толпились. Наоборот, зданиям словно было знакомо понятие личного пространства, и они чутка сторонились друг друга. Но не слишком — это хороший тон. Тощие дома буквально искрились хрустальными бликами, как оставленный на солнце сервиз, который запутывает свет и заковывает его в бесконечном хрустальном лабиринте.

Здания были начищены до блеска, сияли чистотой, а вместе с ними сияли и крупицы какого-то минерала, крошкой моргающие в кирпичах.

Хрусталия, как и всегда, искрилась и цвела, благоухая ароматами духо́в и масел. В отличие от сладкого, торгового Златногорска[1] — родины Философского Камня, — она не тратила лишнее время на сумасшедшую торговлю, не пыталась заставить золотые деньги работать. Они могли сделать это и без нее. Хрусталия не погружалась в дымку легкого тумана, как столица, Сердце Мира[2], где ныне покоится Философский Камень, дающий жизнь тысячам золотых монет — или, как их называют, золотым философам. Искрящийся город не тратил время ни на политику, ни на управление, ни на открытие инновационных предприятий — все это ему было чуждо.

А потому, у Хрусталии оставалось время следить за собой до помешательства, как у запертой в четырех стенах башни принцессы. Кроме бесконечного маникюра, заняться было и нечем.

Все здесь напоминало о снах — даже тонкие, осиновые талии высоких и словно сидящих на диете домов, парадоксально острые и в то же время словно растекающиеся в блеске, колеблющие пространство.

Хрусталия — город, который спит и видит прекрасные, порой сюрреалистические и текучие как синяя тушь сны. Они расползаются по городу подтеками краски, заливаясь в широкие окна, а потом и в умы, где вспыхивают невероятными рисунками фантазии. Сны эти настолько насыщенные, что их надо куда-то, да выливать — иначе голова просто не выдержит.

Жители придумали, куда — они выплескивали капельки, остатки своих снов в искусство, превращая весь город в одно прекрасное, но и не без странностей, сновидение.

Хрусталия дышала и жила творчеством, высокими модами, ароматными духами и всем, что делало существование тонким, приятным и изысканным.

Жизнь здесь не неслась в бешеной погоне за своим же хвостом — она плавно вышагивала, никуда не торопясь и наслаждаясь каждым своим шажком.

Но это вовсе не значит, что никуда не неслись люди. Даже при самом спокойном раскладе жизни приходится бежать со всех ног, чтобы выключить утюг, который по какой-то невидимой причине все это время работал и уже начал прожигать гладильную доску. Или, например, никуда не денешься, если проспал на какое-то чрезвычайно важное мероприятие — тут уже приходится набирать скорость мартовского зайца, объевшегося стероидной морковки.

Мужчина набирал скорость еще похлеще и сломя голову летел по мощеным плиткой улицам. Его фигура проносилось меж тоненьких фонарей с худыми вытянутыми плафонами, заостренными сверху. Они горели желто-зеленым магическим светом и такими призрачными точками были словно разбросаны по улице — как потерянные звезды какого-нибудь творца, который обронил пару-другую светил и решил не возвращаться.

Через эти точки-фонари проносились магические потоки, невидимыми нитями текущие через пространство. Они и зажигали огонь в плафонах — это было магическое пламя, способное менять цвет буквально по щелчку пальцев. Вообще, магия, откровенно говоря, штука странная — по крайней мере, таковой она всегда была здесь. Зажигает фонари, заставляет работать дверные звонки, конфорки и механизмы разного рода, запускает глиняных големов, дарует жизнь ищейкам-гомункулам и делает много других полезных вещей. Но никаких тебе огненных шаров, никаких превращений людей в жаб, левитации и других будоражащих воображение способностей.

Если копать еще глубже в абстрактные понятия, то точечки-фонари пронизывали еще потоки времени. Все дело в том, что магия, время и материя — такие три эфемерных и образных кита, на которых держится мироздание. Тут, правда, многие задаются вопросом — а откуда взялись киты, если они — основа основ? Это как проблема курицы и яйца, хотя ответ на нее ясен, как солнечный денек на лужайке братца-кролика. Просто все почему-то забывают про динозавров…

Но, ладно, не об этом — оставим этот вопрос на корм седобородым философам. Так вот, три этих, скажем, силы, образуют весь мир. Но сами они состоят из стабильности и нестабильности — это что-то наподобие глины мироздания, или бумаги, или гипса. Тут все зависит от того, как кто это самое мироздание представляет… В любом случае, время на большую часть состоит из нестабильности с маленькой примесью стабильности, магия же — ровно наоборот, ну а в материи и того, и того пополам[3].

Поэтому время изменить практически невозможно. Материю — можно, но только если приложить усилие (киньте вазу на пол, и она разобьется. Не кидайте — и она останется целой). А с магией можно вообще делать что угодно, использовать ее как пластилин — все благодаря большому содержанию нестабильности.

Но от столь важных абстрактных понятий мы возвращаемся к вещам весьма реальным, словно бы в обратной перемотке. От нестабильности и стабильности к незримым потокам магии, от них — к точечкам-фонарям, а от них — к бегущему человеку.

Приблизившись и вновь поставив невидимую пленку вселенной на прямое проигрывание, оборванное повествование возобновляется.

Диафрагм Шляпс продолжал лететь, сломя ноги. Он придерживал небольшую кожаную сумку через плечо, словно боялся, что оттуда выпадет невероятно важный и ценный нелегальный товар.

Надо сказать, бежал Шляпс относительно медленно — он терпеть не мог пробежки и любой другой спорт (даже вынужденный), который основывался на этом самом беге. Поймав Диафрагма в научный изолятор, можно было бы выявить новую болезнь — бегофобию. Но такой ерундой, благо, никто не занимался.

— Мужчина! — окликнул его чей-то голос. Чисто теоретически, фраза могла быть кинута любому другому человеку, но на улочке было только двое — бегущий и кричащий. — А не подскажете, сколько времени?

Диафрагм ненавидел, нет, даже презирал этот вопрос. Бегущий затормозил и ткнул рукой в шляпу. В его котелке, поля которого недожаренным блином свисали вниз, торчали небольшие и работающие часы — они были встроены прямо в головной убор. Чего только не сделаешь, чтобы люди не доставали глупыми вопросами.

Шляпс замер на несколько секунд и, прижав сумку к телу, снова рванул вперед. За ним погналось эхо от кинутого вслед «Спасибо!». Мужчина даже не оглянулся, чтобы ответить элементарное «Не за что», или хотя бы кивнуть.

И хорошо, что он не сделал этого, иначе бы впечатался в столб. Но все же, что называется, за секунду до, Диафрагм обогнул фонарь. Вся остальная дорога слилась в один скоростной мазок по кривой траектории, и остановился Шляпс только тогда, когда преодолел ступеньки крыльца и настиг определенной двери.

Тяжело дыша, мужчина запустил руку в сумку и принялся что-то нащупывать. Удостоверившись, что это что-то там есть, Шляпс поправил шляпу и нажал на магический дверной замок. Незримые потоки магии завихрились, своей энергией приводя механизм в действие.

Раздалась ажурная мелодия, напоминающая увертюру какого-нибудь балета.

С минуту ничего не происходило — потом дверь, как ей и положено, открылась. Диафрагм машинально шагнул в дом с очень узким фасадом, не удосужившись дождаться приглашения.

В прихожей он также машинально скинул шляпу, положив ее на первую полку, попавшуюся на глаза. Шляпс даже не спросил разрешения — в конце концов, его позвали сюда работать, так что головной убор он уж точно может положить туда, куда вздумается.

— Хм, — раздался голос, и дверь захлопнулась. Не сама по себе и ни в коем случае не волей какого-нибудь призрака. Говоря откровенно, она даже не захлопнулась, а просто закрылась. И то, опять неверно — ее закрыли. — Интересно, это ваши часы отстают, или мои — спешат? Или ни те, ни другие не показывают правильного времени? Впрочем, время вещь относительная, но вы пришли даже раньше положенного! Потрясающая точность!

Слова были произнесены подобно заученной наизусть мантре, которая передавалась из уст в уста. Мужчина, все это время манипулировавший действиями двери, улыбнулся — его нос, похожий на погнутое шило, подскочил вверх.

— По-моему, совсем не важно, чьи часы сломались. Вы просили — я пришел, притом специально заранее. Мне нужно настроиться. Ну, куда дальше?

— Ох, простите, простите! — хозяин дома запорхал руками — делай он это чуть сильнее и активнее, давно бы уже взлетел. — Я опять заговорился. Впрочем, со мной такое случается! Друзья говорят мне, что кудри моего парика такие же длинные, как мой язык.

Мужчина чихнул. По крайней мере, так показалось Шляпсу, но где-то на интуитивном уровне он догадался, что это был смех — просто какой-то очень… своеобразный.

— Ну, что же вы стоите в дверях! Пройдемте-пройдемте, прошу за мной, наверх!

— Вы знаете, я так рад, что вы согласились! — продолжил верещать хозяин дома, поднимаясь по тоненькой лестнице. — Очень надеюсь, что все у нас получится замечательно-замечательно!

— Ну, я не мог отказаться даже от такого заказа, — не проявляя никакого искреннего интереса к разговору на лестнице, сказал Шляпс. А потом, чтобы побыстрее закончить беседу, соврал:

— Ну и, тем более, не каждый день доводится побывать в гостях у кутюрье и поглядеть на самые модные наряды.

— Ох, рад, что вы так тепло относитесь к моему роду деятельности! На самом деле, это так тяжело, вы представить себе не можете… особенно, создавать новую коллекцию — люди ждут чего-то безусловно нового, необычного, спонтанно-восхитительно-безумного…

Самые длинные удавы далеких джунглей посчитали бы себя короткими, окажись они рядом с прилагательными хозяина дома.

Внезапно, мужчина остановился и обернулся, критический взглядом осмотрев Шляпса.

— Знаете, я мог бы подобрать что-нибудь и для вас! А то ваш плащ-костюм… совсем черный, и простая белая рубашка… ну, не то чтобы совсем безвкусные, что-то в них есть. Но в целом… вам они совсем не подходит! А эта шляпа с жуткими полями? Конечно, часы — очень интересное решение…

— Исключительно практичное, — перебил Диафрагм. — Чтобы лишний раз не отвечать на глупые вопросы. Вам не кажется, что надо поторопиться? А то мы опоздаем.

— Ох, простите, я снова заговорился!

Шляпс знал, в чей дом пришел, и знал, на что подписался — но таких долгих разговоров Диафрагм и представить не мог. Ну, как не мог — мочь то мог, только надеялся, что его мимо длинных и утомительных бесед пронесет, но нет, не вышло.

Известный на всю Хрусталию кутюрье Бальзаме Чернокниг — родной брат Честера — славился не только длинным языком без костей и возможностью говорить часами, но и своими нарядами. Конечно, славился по-разному — его творения были столь… как он сам бы выразился, «чувственно-сюрреалистически-проникновенные», что некоторые находили их выкидышем больной фантазии, и это еще мягко сказано. Но, по крайней мере, то было за пределами Хрустали, там, где, по мнению некоторых, царила полная безвкусица. В городе же наряды Бальзаме — в основном — ценили и обожали. Это были платья и костюмы, словно бы сошедшие из глубоких сновидений…

Будучи мастером в столь специфическом деле, Бальзаме сыскал славу только в Хрусталии, и то не среди всех жителей. Его коллекции никогда не покидали города, а его мечтой было устроить показ мод в столице, Сердце Мира, а потом отправить партии товаров в торговый город Златногорск, чтобы там они разошлись как горячие пирожки в холодный зимний день, но по бешеной цене с не менее бешеной наценкой — ведь такие идеи на дороге не валяются!

Но мечтать, как говорится, не вредно.

В отличие от своего брата Честера Чернокнига — лучшего свадебного церемониймейстера всех семи городов, — Бальзаме был лучшим лишь потому, что он один мог создавать такие странные и необычные наряды.

Тут должно последовать лирическое отступление про то, как завидовал Бальзаме брату, как ненавидел его за то, что у того все всегда получалось и было лучше, что тот стал известен по всему миру… а следом должен идти спойлер о том, как задушенный гуталиновой завистью Бальзаме вскоре убьет своего братца, и ни капельки об этом не пожалеет.

Но такого не будет — просто потому, что Бальзаме не завидовал. Он вообще не знал, что это за чувство такое — не в силу того, что был святым. Просто в голове его постоянно крутились идеи новых нарядов, и завидовать ему было некогда, да и незачем, а то все идеи внезапно разлетятся кто куда, и поминай как звали.

К тому же, с братом они были в прекрасных отношениях. Такие Винсент и Тео от фантастического мира.

К слову сказать, Бальзаме Чернокниг мог сам рассказать все это Шляпсу, пока они поднимались на второй этаж. Но каким-то неведомым образом, кутюрье удержался.

Господин Шляпс уже даже расслабился, но потом поймал взглядом то, о чем тут же пожелал забыть — к сожалению, стереть что-либо постыдное из памяти не так просто, как картинку из фотогалереи.

На втором этаже у принесенных специально зеркал крутились женщины и девушки: с разными укладками, разным цветом волос и, в конце концов, разного возраста. Нет, в этой картине не было ничего постыдного — леди были приличные, ничего не вытворяли и, самое главное, все они были одетыми.

Соль в другом — все женщины и девушки были в нарядах, созданных Бальзаме. А это уже попахивало легкой нездоровщиной.

Одно платье походило на огромную розу — полностью зеленое, даже с характерными «шипами», которые (Шляпс надеялся) не были острыми. Это, определенно, был стебель — сам цветок располагался выше, на уровне воротника. Точнее, цветок и был огромным алым воротником, который лепестками расходился в стороны и закрывал шею полностью. Казалась, что голова растет прямиком из плеч.

Но это были еще цветочки. Взгляд Диафрагма скользнул в другую сторону. Там пудрила щечки девушка в абсолютно другом платье — сотканном практически из полупрозрачной серебристой ткани так, что просвечивали ноги и не только. Благо, экстравагантный кутюрье додумался добавить к наряду дополнительные элементы, иначе бы из-под него было видно все тело. В районе груди он как-то даже перестарался — тут платье слишком сильно выпирало вперед и как-то странно светилось…

— Оно что, светится? — не выдержал Шляпс, снимая сумку и ставя ее на стул.

— О! Да-да, конечно-конечно! Я рад, что вы заметили. Купил в алхимической лавке пару веществ, которые отражают свет, и нанес на специальные подкладки — ничего особенного! Кстати, они сказали мне, что делают эти штуки из рыб…

— И к чему такой… акцент?

— Ну, это самое вызывающее платье из всей коллекции! Понимаете, чтобы можно было надеть на первое свидание, и эффект был…

Бальзаме Чернокниг полез в подвалы памяти за длинным прилагательным.

— Да, я догадываюсь, — перебил Диафрагм.

— Но, на самом деле, это еще и пик всей коллекции. Понимаете, это платье — это чистый сон!

— Не совсем вас понимаю, — Шляпс даже не смотрел на кутюрье, а просто возился с сумкой.

— Нет, это действительно-действительно сон! В прямом смысле. Ну посмотрите — сверкающий и тонкий, с элемент…