Криптономикон

Водоросль

Четвертый полк морской пехоты марширует под музыку Джона Филипа Сузы, что для каждого морпеха должно быть второй натурой. Однако Четвертый полк слишком долго стоял в Шанхае (а это не чертоги Монтесумы и не пляжи Триполи[10]) – дольше, чем морпехам стоит оставаться на одном месте, и Бобби уже видел, как его сержант, некто Фрик, блюет от опиумной ломки.

Шафто идет рядом со взводом, якобы присматривая за ребятами, а на самом деле смотрит на Шанхай.

Шанхай смотрит на него и по большей части рукоплещет стоя. Конечно, есть уличные мальчишки, для которых вопрос чести – показать, что они не боятся морской пехоты. Эти корчат рожи, свистят, пускают шутихи, что тоже действует на нервы. Европейцы аплодируют. Целая шеренга русских балерин из кабаре «Дель Монте», все в пачках, посылают воздушные поцелуи. Большинство китайцев стоят с каменными лицами; как подозревает Бобби Шафто, это значит, что они до смерти перепуганы.

Хуже всего женщины с наполовину белыми детьми. Некоторые из них в истерике и, невзирая на приклады, бросаются на плотные шеренги морских пехотинцев. Однако бо́льшая часть стоит неподвижно, со светлоглазыми детьми на руках, высматривая в рядах и шеренгах виновную сторону. Все они слышали, что было в Нанкине, когда его заняли японцы, и понимают: вполне вероятно, что очень скоро от детей и от них самих останется лишь неприятное воспоминание в голове какого-то бойца американской морской пехоты.

Это действует на Шафто: он охотился на оленей в Висконсине и видел, как те ковыляют по снегу, истекая кровью. Он видел, как человек погиб во время учений на Пэррис-Айленд. Он видел груды тел в Янцзы после Инцидента на мосту Марко Поло, видел, как беженцы из Нанкина умирают от голода в шанхайских канавах. Он сам убивал людей, штурмовавших канонерку, которую его поставили защищать. И все же он не видел и не увидит ничего страшнее, чем окаменелые китаянки с белыми детьми на руках, не мигающие, даже когда рядом рвутся шутихи.

Так думает Шафто, пока не переводит взгляд на морпехов, которые смотрят в толпу и видят собственные лица, младенчески-пухлые, в грязных потеках слез. Для кого-то это шутка. Однако немало морпехов вышли сегодня из казарм здоровыми крепкими людьми и по пути к набережной лишились рассудка. Они этого не показывают, но Шафто видит: что-то сломалось.

Лучшие люди полка – в раздрае. Даже те, кто, как Шафто, не завел себе китаянок, оставляют позади многое: дома с горничными, чистильщиками обуви и кули, женщин и опиум практически задарма. Они не знают, куда их везут, но ясно, что их двадцать один доллар в месяц туда не доедет. Будут казармы, придется самим чистить себе ботинки. Они отрезаны от мира, которого больше не увидят, мира, в котором были королями. Теперь они снова морская пехота. Это по душе Шафто, которому нравится быть морпехом. Хотя многие в МПФ поседели, так и не полюбив службу.

Виновные ныряют в кубрик. Шафто остается на палубе. Канонерка отваливает от Банда и направляется к эсминцу «Августа» в фарватере.

Банд забит зеваками. На фоне пестрой толпы резко выделяется однотонная группа в военной форме. Японские солдаты пришли саркастически проститься с коллегами-янки. Шафто легко находит глазами самого высокого и плечистого. Гото Денго машет ему рукой.

Шафто снимает каску и тоже машет. Потом, под влиянием порыва – просто из куража – бросает каску в голову Гото Денго. Каска летит чуть в сторону, и Гото Денго сбивает с ног десяток товарищей, чтобы ее поймать. Судя по всему, им лестно и забавно быть сбитыми с ног Гото Денго.

Через двадцать секунд над живым космосом Банда проносится комета. Она подпрыгивает на деревянной палубе. Классный бросок. Гото Денго рукой сопровождает подачу. Это камень, обвязанный белой лентой. Шафто подбегает и наклоняется. Лента – та самая повязка в тысячу стежков (вроде бы он снимал такие с бесчувственных японцев, но ни разу не удосужился сосчитать стежки), какие самураи носят на счастье: в середине красный кружок – «фрикаделька», по сторонам что-то написано по-японски. Шафто отвязывает ленту от камня и вдруг понимает: это не камень, а граната! Однако добрый старый Гото Денго просто пошутил: чека не выдернута. Славный подарок на память.

Свое первое хайку (декабрь 1940-го) Шафто кое-как соорудил из Заповеди Морпеха:

Хайку написано при следующих обстоятельствах. Шафто и остальной Четвертый полк расквартировали в Шанхае, чтобы охранять Международное поселение и патрулировать Янцзы. Его взвод только что вернулся из Последнего Патруля – тысячемильной разведки боем через то, что осталось от Нанкина, до Уханя и назад. Морская пехота патрулировала Янцзы, начиная с Боксерского восстания, во времена гражданской войны и всего такого. Однако в конце 1940 года, когда нипы[11] уже хозяйничали во всем северо-западном Китае, большие чины в округе Колумбия наложили в штаны и велели прекратить патрулирование.

Старые морпехи вроде Фрика уверяют, будто видят разницу между бандами: толпами голодных крестьян, националами, красными партизанами и хорошо организованными шайками. Для Шафто все они – вооруженные гады, которые хотят отхватить кусок от Янцзыйского Речного Патруля. Последний рейд был та еще прогулочка. Однако все позади, и они вернулись в Шанхай – самое безопасное место в Китае, в сто раз более опасное, чем самое опасное место Америки. Шесть часов назад они выгрузились с канонерки, забурились в кабак и только сейчас вышли на улицу, решив, что пора по девочкам. По пути им попался японский ресторанчик.

Бобби Шафто и прежде заглядывал туда через окно, смотрел на человека с ножом и пытался понять, чего тот хреначит. По всему выходило, что он режет сырую рыбу, кладет на комочки риса и дает нипам по другую сторону стойки, а те едят и нахваливают.

Наверное, это был обман зрения и рыбу заранее готовили в дальнем помещении.

Шафто мучился почти год. Когда кодла пьяных морпехов шла мимо, он замедлил шаг, чтобы еще раз взглянуть в окошко и, может быть, выяснить что-нибудь новое. Он мог поклясться, что рыба – ярко-алая, то есть совершенно точно сырая.

Приятель, Родс из Шрифпорта, увидел, куда он смотрит, и спросил, не слабо ли зайти. Другой рядовой, Говицки из Питсбурга, с ходу предложил пари.

Шафто цыкнул зубом и задумался. Он уже давно решил, что когда-нибудь непременно зайдет. Он – снайпер-разведчик, в его природе – откалывать такие штуки, однако его научили и другому: тщательно осмотреть местность, прежде чем в нее выдвинуться.

Ресторан был на три четверти полон японскими военными. У стойки, где повар резал явно сырую рыбу, наблюдалось заметное скопление офицеров – если у тебя только одна граната, надо бросать туда. Бо́льшую часть помещения занимали длинные столы, за которыми солдаты пили из дымящихся чашек лапшевый суп. На них Шафто обратил особое внимание, понимая, что это они будут лупить его вусмерть секунд через шестьдесят. Некоторые сидели поодиночке и читали. Несколько человек сгрудились в углу и слушали рослого малого, который рассказывал какую-то историю или анекдот.

Чем дольше Шафто оценивал обстановку, тем больше Родс и Говицки убеждались, что он и вправду войдет. Они зашумели и позвали других морпехов, которые уже ушли на квартал вперед, к борделю.

Шафто увидел, как они возвращаются. «А хули», – сказал он и вошел в ресторан. Позади раздались удивленные возгласы. В тот миг, когда Шафто перешагнул порог японского ресторана, родилась легенда.

Все нипы повернулись в его сторону. Если они и были удивлены, то не подали виду. Повар за стойкой начал выкрикивать какое-то ритуальное приветствие и осекся, заметив, кто вошел. Тип в дальнем углу – рослый, розовощекий – продолжал рассказывать свой анекдот.

Шафто кивнул всем и никому, подошел к ближайшему свободному стулу у стойки и сел.

Ребята думали дождаться, пока подойдет вся кодла, ввалиться в ресторан, опрокинуть несколько стульев и разлить суп. Однако Шафто перехватил инициативу и вошел один, как пристало снайперу-разведчику. И еще потому, что он – Бобби Шафто и хотел провести внутри несколько спокойных минут, пока не началась буча.

Разумеется, помогло, что он был в состоянии медленного вдумчивого опьянения, а не буянил. От него наверняка несло пивом (немцы в Цинтао варят пиво с совершенно висконсинским вкусом, а он тосковал по дому). Однако он не орал и не громил мебель.

Повар лепил свои кусочки и делал вид, будто не замечает Шафто. Офицеры у стойки некоторое время холодно его изучали, потом переключились на еду. Шафто оглядел ряды сырой рыбы на колотом льду за стойкой, обвел глазами ресторанчик. Тип в дальнем углу говорил короткими фразами, читая по блокнотику. Он произносил девять-десять слов, потом его слушатели переглядывались, улыбались или морщились, иногда даже хлопали. На похабщину было не похоже. Он говорил точно и выразительно.

Черт! Он читает стихи! Шафто не понимал слов, тем не менее, судя по звуку, это были стихи. Без рифмы, правда, но у нипов все не по-людски.

Он поймал на себе взгляд повара, прочистил горло – совершенно напрасно, потому что не знал японского. Показал пальцем на алую рыбу за стойкой, поднял два пальца.

Все изумились, что американец и впрямь сделал заказ. Напряжение чуточку разрядилось. Повар принялся за дело, соорудил два кусочка и уложил их на деревянную подставочку.

Шафто учили есть насекомых, откусывать головы цыплятам. Он решил, что справится. Взял кусочек пальцами, как нипы, съел. Оказалось, вкусно. Заказал еще два, другого сорта. Тип в углу по-прежнему читал стихи. Шафто съел свои кусочки и заказал еще. Почти на десять секунд, ощущая вкус рыбы на языке и слушая стихи, он почувствовал себя по-настоящему уютно и забыл, что всего лишь провоцирует безобразную драку на межрасовой почве.

Третий заказ выглядел иначе: на кусочках сырой рыбы лежали прозрачные лепестки чего-то мокрого и блестящего. Вроде промасленной оберточной бумаги. Шафто некоторое время пялил глаза, пытаясь уяснить, что это за фигня; ничего похожего он прежде не видел. Он огляделся. Нипы такого не ели, и понять, как с этим обращаться, было нельзя.

Черт, они же офицеры. Может, кто-нибудь хоть немного кумекает по-английски?

– Простите. Это что? – спросил Шафто, приподнимая пленочку.

Повар нервно посмотрел на него и повел глазами, взглядом опрашивая посетителей. Последовало недолго обсуждение. Наконец офицер в дальнем конце стойки, лейтенант флота, встал и заговорил с Шафто:

– Водоросль.

Шафто не понравился тон – враждебный и мрачный. Вместе с выражением лица это означало: «Где тебе, деревенщине, понять, вот и считай, что это водоросль».

Шафто сложил руки на коленях, несколько секунд разглядывал водоросль, потом поднял глаза на лейтенанта, по-прежнему бесстрастно его созерцавшего.

– Какая водоросль, сэр?

Посетители начали многозначительно переглядываться, словно семафоры заработали перед морским сражением. Чтение стихов прекратилось, из дальнего конца комнаты стали подходить солдаты. Тем временем лейтенант перевел вопрос Шафто остальным, и те принялись вдумчиво его обсуждать, словно важное политическое заявление Франклина Делано Рузвельта.

Лейтенант обменялся несколькими словами с поваром и снова взглянул на Шафто:

– Он говорит, расплатиться сейчас.

Повар протянул руку и потер большой и указательный пальцы.

За годы в Янцзыйском Речном Патруле Бобби Шафто приобрел титановые нервы и безграничную веру в товарищей, поэтому подавил желание обернуться и посмотреть в окно. Он и без того знал, что там: морпехи плечом к плечу, готовые за него умереть. Шафто почесал новую татуировку на руке – дракона. Скрип грязных ногтей по свежим рубцам отчетливо прозвучал в затихшем ресторане.

– Вы не ответили на мой вопрос, – сказал Шафто, с пьяной четкостью выговаривая слова.

Лейтенант перевел. Последовало новое обсуждение, на этот раз – короткое и решительное. Шафто понял: сейчас его вышвырнут. Расправил плечи.

Нипы молодцы: до того как схватить Шафто, они высыпали на улицу и завязали бой с морпехами. Упреждающий маневр не дал ребятам ворваться в ресторан, что нарушило бы офицерскую трапезу, а в случае успеха еще и причинило бы немереный материальный ущерб. В следующий миг по меньшей мере трое ухватили Шафто сзади и выдернули со стула. Взлетая на воздух, Шафто успел поглядеть лейтенанту в глаза и спросить: «Насчет водоросли это что, параша?»

Примечательного в драке было лишь то, что Шафто успели вынести на улицу, прежде чем пошла настоящая свалка. Дальше началась обычная потасовка между американцами и нипами – Шафто в нескольких таких участвовал. Короче, американский мордобой против японской драчки.

Шафто скорее борец, чем боксер, и в этом было его преимущество. Большинство морпехов дрались на кулачках, в стиле маркиза Квинсбери, а против нипов это не работает. Шафто не обольщался насчет своего умения боксировать, он просто опускал голову и пер, как бык. Правда, он успевал несколько раз получить по шее, но потом, как правило, хватал противника и валил на мостовую. Дальше следовала пара ударов в челюсть, и противник просил пощады.

Едва его вынесли из ресторана, ребята бросились на обидчиков. Шафто остался один на один с нипом по меньшей мере своего роста, что вообще-то необычно. Кроме того, он был крепко сложен – не как борец сумо, скорее как игрок в американский футбол. Линейный игрок, с брюшоком. Стервец оказался по-настоящему силен – Шафто понял, что дело плохо. Система боя у него была не американская и (как Шафто почувствовал на себе) включала нечестные приемы – захваты и быстрые удары в главные нервные центры. Пьяный зазор между мозгом и телом Шафто под этим натиском довольно скоро превратился в пропасть. Через некоторое время он лежал на мостовой, беспомощный, парализованный, глядя в пухлое лицо противника. Ба, да это тот самый, который в ресторане читал стихи. Классно дерется для поэта. Или наоборот.

– Это не водоросль, – сказал здоровенный нип. Лицо у него было, как у ловко напроказившего мальчишки. – По-английски это, может быть, тыква? – Он повернулся и пошел в ресторан.

Здесь легенда заканчивается. Остальные морпехи не знают: встреча Бобби Шафто и Гото Денго была не последней. У Шафто осталось множество вопросов по таким разным темам, как водоросли, поэзия и приемы рукопашного боя. Он без труда разыскал Гото Денго – просто заплатил китайским мальчишкам, чтобы следили за подозрительным японцем и сообщали, где тот бывает. Выяснилось, что Гото Денго с несколькими друзьями каждое утро в определенном парке упражняются в своей драчке. Шафто убедился, что завещание в порядке, написал последнее письмо родителям, братьям и сестрам в Окономовок, отправился в парк, заново представился удивленному Гото Денго и предложил себя в качестве живой боксерской груши. Нипов повеселила его ублюдочная самозащита, но восхитила стойкость, так что за небольшую цену в несколько сломанных ребер и пальцев Бобби Шафто прошел начальный курс японской драчки, которая зовется дзюдо. Со временем они стали вместе ходить в бары и рестораны. Шафто научился отличать четыре разновидности водорослей, три разновидности рыбьей икры и несколько оттенков нипской поэзии. Конечно, он не понимал, чего они лопочут, однако мог считать слоги, а как он понял, ничего больше в нипской поэзии нет.

Впрочем, от этих знаний не много проку, как и вообще от нипской культуры, потому что в скором времени ему предстоит их убивать.

В благодарность Бобби Шафто научил Гото Денго не подавать по-девчачьи. Многие нипы хорошо играли в бейсбол и веселились, когда их верзила-приятель позорно мазал. Шафто научил Гото Денго встать боком, развернуть плечи и дослать подачу. Последний год он внимательно следил за техникой броска у Гото Денго, вот почему картинка, как тот упирается ногами в каменные плиты Банда, разворачивается, кидает обмотанную лентой гранату и почти грациозно замирает на носке армейского ботинка, стоит перед глазами у Шафто до самой Манилы и позже.

Через два дня на борту становится ясно, что сержант Фрик разучился чистить ботинки. Каждый вечер он выставляет их на палубу рядом с кубриком – видимо, ждет, что кули начистит. И каждое утро они еще грязнее, чем раньше. Через некоторое время он начинает получать нарекания и наряды на картошку.

Само по себе это простительно. На заре службы Фрик охранял почтовые поезда, вел перестрелки с бандитами в зарослях чапараля. В двадцать седьмом его спешно перебросили в Шанхай. Пришлось перестраиваться. Отлично. Теперь он на старой лоханке, построенной до Первой мировой, и ему хреново. Однако он не сносит тяготы с достоинством, которого морпехи ждут от морпеха. Раскис. Позволяет себя унижать. Злится. Многие в Четвертом полку настроены точно так же.

Раз Бобби на палубе эсминца травит баланду с парой молодых ребят. Несколько «стариков» выстраиваются в хвост на юте. Судя по выражению лиц и жестам, у них прихватило животы.

Шафто слышит, как ребята переговариваются между собой.

– Что с морпехами? – спрашивает один.

Товарищ печально качает головой, как врач над пациентом, у которого только что закатились глаза.

– Обазиатились, бедолаги, – говорит он.

Оба поворачиваются и смотрят на Шафто.

За ужином, в кают-компании, Бобби Шафто проглатывает еду в два раза быстрее обычного и подходит к столу, где сидят угрюмые «старики».

– Разрешите обратиться, сержант! – орет он. – Позвольте начистить вам ботинки, сержант!

У Фрика отвисает челюсть, виден кусок недожеванной говядины во рту.

– Чего-чего, капрал?

Кают-компания замолкает.

– Почтительно прошу разрешения начистить вам ботинки, сержант!

Фрик даже трезвый не отличается сообразительностью. Кроме того, они с товарищами пронесли-таки на корабль опиум – достаточно взглянуть на зрачки.

– Ну да, – говорит он и смотрит на других недовольных.

Те немного удивлены, но находят происшествие забавным. Фрик расшнуровывает ботинки. Шафто берет их и через некоторое время возвращает начищенными. К тому времени Фрик успевает вообразить о себе невесть что.

– Отлично, капрал Шафто, – нагло говорит он. – Провалиться мне, если ты чистишь ботинки хуже моего кули.

Сразу после отбоя Фрик и его приятели становятся объектами мелких розыгрышей. Ночью происходят другие, более грубые шутки. Кого-то из «стариков» стаскивают с койки и колотят неизвестные злоумышленники. Наутро начальство устраивает им неожиданную проверку и выволочку. «Обазиатившиеся» весь следующий день держатся вместе и начеку.

К полудню до Фрика доходит, что все это сознательно спровоцировал Шафто своей выходкой. Он бежит к Бобби и пытается сбросить его за борт.

В последнюю секунду один из товарищей успевает предупредить Шафто. Тот оборачивается и отражает нападение. Фрик отлетает от борта и пытается схватить Шафто за яйца. Шафто тычет ему в глаза. Противники расходятся. Предварительные формальности окончены; дальше в ход пойдут кулаки.

Фрик и Шафто боксируют пару раундов. Собирается большая толпа морпехов. Фрик явно берет верх. Он обыкновенно плохо соображает, а сейчас и вовсе не в себе, но боксировать умеет. К тому же он на сорок фунтов тяжелее Шафто.

Шафто тянет, пока Фрик не разбивает ему губу в кровь.

– Далеко ли до Манилы? – орет Шафто.

Сержант Фрик обалдевает от вопроса и на секунду останавливается.

– Два дня, – отвечает один из корабельных офицеров.

– Черт, – говорит Бобби Шафто. – Как я с такой губой буду целовать мою девушку?

Фрик отвечает:

– Найдешь себе бабу подешевше.

Шафто этого и надо. Он опускает голову и бросается на Фрика, вопя, как нип. Фрик не успевает очухаться, как Шафто делает захват, которому научил его Гото Денго, добирается до шеи и давит, пока губы у Фрика не белеют, как перламутр. Тогда Шафто перебрасывает его за борт и держит за щиколотки. Фрик приходит в себя и кричит: «Сдаюсь!»

Срочно назначают дисциплинарное разбирательство. Шафто признают виновным по двум статьям: вежливость (начистил Фрику ботинки) и защита жизни морского пехотинца (себя) от опасного психа. Опасный псих отправляется прямиком на губу. Через несколько часов по воплям Фрика каждый морской пехотинец понимает, что такое опиумная ломка.

Вот почему сержант Фрик не видит, как корабль входит в Манильскую бухту. Шафто почти жалко сукина сына.

Остров Лусон весь день тянется по левому борту, едва различимый в дымке, изредка внизу видны пляжи и пальмы. Все морпехи здесь не по первому разу и узнают Центральную Кордильеру на севере и хребет Самбалес, сбегающий вниз к бухте Субик. Бухта Субик вызывает к жизни шквал непристойных анекдотов. Корабль не заходит в нее, а идет дальше на юг, мимо Батаана и к входу в Манильскую бухту. Корабль благоухает гуталином, тальком и лосьоном после бритья. Пусть Четвертый полк – бабники и курят опиум, никто не станет отрицать, что они – самые бравые ребята во всем корпусе.

Проходят Коррехидор – остров, очертаниями напоминающий каплю воды на вычищенном ботинке, с мягкой округлостью посредине и обрывистыми склонами к морю. От одного его конца отходит длинный костлявый сухой хвост. Морпехи знают, что остров изрыт туннелями и нашпигован орудиями, но единственный признак всех этих укреплений – кучки бетонных казарм на холмах, где живут артиллеристы. Над вершиной Топсайд торчит клубок антенн. Очертания их Шафто знакомы – на станции «Альфа» в Шанхае были такие же, их еще пришлось разбирать и перетаскивать в грузовик.

Исполинские известняковые обрывы уходят почти в море, у основания – вход в туннель, где сидят корректировщики огня и радисты. Рядом док; из гражданского транспорта выгружают припасы и складывают прямо на берегу. Морпехи отмечают это как явный признак близящейся войны. «Августа» бросает якорь в бухточке, оборудование в брезенте грузят на шлюпки вместе со штабными шанхайскими морячками.

После Коррехидора волны сразу становятся ниже. Зеленовато-бурые водоросли колышутся у поверхности, закручиваясь в причудливые завитки. От военных кораблей по спокойной воде стелются бурые плети дыма. Ветра нет, и дым расползается в зубчатые структуры вроде прозрачных горных хребтов. Корабль проходит мимо военной базы в Кавите. Берег здесь плоский, как блин, и низкий – если бы не пальмы, сливался бы с водой. Над землей возвышаются несколько ангаров и водокачек, а чуть дальше – кучка низких казарм. Манила – прямо по курсу, еще в дымке. Время к вечеру.

Внезапно дымка рассеивается. Воздух чист, как глаза ребенка, и почти час видна бесконечность. Они входят в область грозовых фронтов, часто прошитых молниями. Пухлые серые тучи – словно куски сланца между наковальнями. За ними громоздятся другие облака, розовеющие в свете заката. За ними – еще облака, упакованные во влажность, словно елочные игрушки – в папиросную бумагу, пространства синего неба, еще грозовые фронты, перебрасывающиеся молниями по двадцать миль длиной. Небеса, вложенные в небеса, вложенные в небеса.

В Шанхае было холодно, потом теплело день ото дня, временами даже парило. Однако к тому времени как взорам открывается Манила, легкий бриз проносится по палубе, и все морпехи разом издают вздох, как будто кончают в унисон.

В контурах манильских черепичных крыш чувствуется смешение испанских и китайских кровей. Перед городом – набережная с променадом. Гуляющие машут морским пехотинцам, некоторые посылают воздушные поцелуи. Свадьба спускается по ступеням церкви и через бульвар высыпает на набережную. Молодые фотографируются в нежном закатном свете. Мужчины в модных, просвечивающих филиппинских рубашках или в военной форме США. Женщины в красивых платьях. Морпехи кричат и свистят им, женщины оборачиваются, подбирая юбки, чтоб не споткнуться, и пылко машут в ответ. Морпехи шалеют и чуть не падают за борт.

Когда корабль входит в док, из воды вырывается серпик летучих рыб. Он скользит, как бархан по пустыне. Рыбки – серебристые продолговатые листики. Каждая входит в воду с металлическим щелчком; щелчки сливаются в резкий дрожащий звук. Серпик скользит под причал, огибает опору и пропадает в тени.

Манила, Жемчужина Востока, ранний воскресный вечер, седьмого декабря тысяча девятьсот сорок первого года. На Гавайях, по другую сторону линии смены дат, только что наступила полночь. У Бобби Шафто и его товарищей несколько часов свободы. Город современный, христианский, островок процветания в нищей Азии. Здесь почти как в Америке. При всей католической набожности в Маниле есть уголки, предназначенные специально для разгоряченных моряков. Достаточно сойти на сушу, повернуть направо – и вы где надо.

Бобби Шафто сворачивает налево, вежливо отделывается от легиона наэлектризованных проституток и направляется к темной громаде Интрамуроса. Он останавливается лишь для того, чтобы купить букет роз у цветочницы в парке. И сам парк, и стена над ним заполнены гуляющими парочками. Мужчины по большей части в военной форме, женщины – в скромных, но эффектных платьях, крутят на плече парасольки.

Два кучера в наемных экипажах предлагают Шафто свои услуги, но тот отказывается. Извозчик просто домчит его быстрее, а он слишком взвинчен. Лучше остыть. Шафто проходит через ворота в стене и попадает в старый испанский город.

Интрамурос – лабиринт желтовато-коричневых каменных стен, резко встающих из узких улочек. Окна первого этажа забраны в чугунные клетки. Прутья вьются и распускаются изящными коваными листочками. Слуги с длинными дымящимися шестами только что зажгли газовые фонари; нависающие вторые этажи озарены светом. Из верхних окон несутся музыка и смех. Когда Шафто проходит через очередную арку во внутренний дворик, до него долетает запах цветов в саду.

Провалиться, если он может отличить один дом от другого. Он помнит название улицы – Магалланес, потому что Глория говорила, это то же, что Магеллан. И еще он помнит вид на церковь из окна Паскуалей. Он несколько раз обходит квартал, уверенный, что уже близко. Тут из окна доносится взрыв девичьего смеха. Шафто тянет на звук, как медузу в водозабор. Все сходится: то самое место. Девушки по-английски сплетничают о преподавателях. Глории не слышно, но Шафто почти уверен, что различил ее смех.

– Глория! – говорит он. Потом еще раз, громче. Если его и услышали, то не обратили внимания. Наконец он разворачивается и, как гранату, бросает букет за деревянные перила, через узкий просвет перламутровых ставней, в комнату.

Тишина в комнате, потом новый взрыв смеха. Перламутровые ставни раздвигаются с медленной, щемящей робостью. На балкон выпархивает девятнадцатилетняя девушка в форме студентки медучилища, белая, как лунное сияние на Северном полюсе. Длинные черные волосы распущены и колышутся на легком ветру. В последних отблесках заката лицо алеет, как уголья. Мгновение она прячется за букетом, зарывшись в розы, и глубоко вдыхает их аромат, потом из-за цветов выглядывают черные глаза. Девушка медленно опускает букет, показываются высокие скулы, точеный носик, умопомрачительный изгиб губ, зубки, белые, но соблазнительно неровные, почти различимые. Она улыбается.

– Охренеть, – говорит Бобби Шафто. – Твои скулы, бля, ну чисто бульдозер.

Она подносит палец к губам. При одной мысли, как что-то касается губ Глории, невидимое копье пронзает Шафто грудь. Она смотрит вниз, убеждается, что кавалер никуда не уйдет, и поворачивается спиной. Свет косо падает на талию и ниже, не показывая ничего, но предполагая ложбинку. Глория возвращается в комнату, ставни закрываются.

Внезапно полная комната девиц замолкает, лишь изредка раздается сдавленный смешок. Шафто прикусывает язык. Они все испортят. Мистер и миссис Паскуаль заметят тишину и насторожатся.

Гремит чугунный засов, открываются большие ворота. Привратник машет рукой. Шафто идет за стариком через черный сводчатый туннель каретного подъезда. Жесткие подошвы начищенных ботинок скользят по булыжнику. Лошадь в конюшне слышит запах лосьона и ржет. Сонная американская музыка – медленный танец с Радиостанции Вооруженных Сил – льется из приемника в каморке привратника.

Каменные стены внутреннего дворика заплетены цветущим виноградом. Чистенький, тихий, уютный мирок. Здесь уже почти дом. Привратник машет в сторону одной из лестниц наверх. По словам Глории, это антресуэло, полуэтаж; на взгляд Бобби Шафто – этаж не хуже другого. Он поднимается и видит впереди мистера Паскуаля, маленького лысого человечка с аккуратными усиками и в очках. Одет на американский манер: в рубашке без пиджака, просторных штанах и домашних тапочках. В одной руке бокал «Сан-Мигеля», в другой – сигарета.

– Рядовой Шафто! С возвращением! – говорит он.

Значит, Глория решила на этот раз обставить все по правилам. Паскуали в курсе. Теперь между Бобби и его девушкой – долгая чинная беседа за чаем. Ничего, морпехи не пасуют перед препятствиями.

– Простите, мистер Паскуаль, я теперь капрал.

– Что ж, поздравляю! Я видел вашего дядю Джека на прошлой неделе. Он не сказал, что ждет вас.

– Это для всех неожиданность, сэр, – говорит Бобби Шафто.

Теперь они на балкончике, опоясывающем внутренний двор. На первом этаже живут только слуги и живность. Мистер Паскуаль ведет гостя к двери на антресуэло. Стены каменные, потолок – из крашеных досок. Они проходят через темный мрачный кабинет, где отец и дед мистера Паскуаля принимали управляющих с фамильных плантаций и гасиенд. На мгновение у Бобби вспыхивает надежда. На этом этаже несколько комнат, где в былые времена жили старшие слуги, холостые дядюшки и незамужние тетки. Теперь доходы с гасиенд не те, и Паскуали сдают эти комнаты студенткам медучилища. Может, мистер Паскуаль ведет его прямиком к Глории?..

Увы, это лишь глупое самообольщение распаленного мужчины. Вот они на лестнице из полированного дерева «нара». Шафто видит обитый жестью потолок, канделябры и внушительную фигуру миссис Паскуаль, заключенную в могучий корсет, который мог бы измыслить корабельный конструктор. Они поднимаются в антесалу. По словам Глории, это не для парадных приемов, а так, для случайных гостей, но такой роскоши Бобби нигде больше не видел. Повсюду вазы – вроде бы старинные, из Японии и Китая. Веет вечерний бриз. Шафто смотрит в окно и видит, будто в раме, зеленый купол собора с кельтским крестом наверху. Все как прежде.

Миссис Паскуаль подает ему руку.

– Миссис Паскуаль, – говорит Шафто, – спасибо за радушный прием.

– Садитесь, пожалуйста, – отвечает она. – Мы хотим услышать все.

Шафто садится в резное кресло у пианино, поправляет брюки на вставшем члене, проводит рукой по щеке – чисто ли выбрита. До щетины еще несколько часов. Над крышами с воем проносится авиаподразделение. Миссис Паскуаль на тагальском отдает распоряжения горничной. Шафто изучает ссадины на кулаках и думает, осознает ли миссис Паскуаль, на что напрашивается, когда просит рассказать все. Может быть, для затравки сойдет короткий рассказ о рукопашном бое с китайскими пиратами на Янцзы. В открытую дверь виден коридор и уголок домовой церкви: готические арки, золоченый алтарь, перед ним – вышитая подушечка, протертая до дыр коленями миссис Паскуаль.

Горничная вносит сигареты в лакированном ящичке, уложенные как артиллерийские снаряды. Часов тридцать шесть пьют чай и светски беседуют. Миссис Паскуаль хочет, чтобы ее в сотый раз заверили: все хорошо и войны не будет. Мистер Паскуаль твердо уверен в противоположном и по большей части мрачно отмалчивается. В последнее время их с Джеком Шафто дела идут успешно. Они бойко торгуют с Сингапуром. Однако вряд ли это надолго.

Входит Глория. Она сменила форму на платье. Шафто чуть не вываливается спиной в окно. Миссис Паскуаль официально возобновляет их знакомство. Бобби Шафто галантно целует Глории руку. И правильно делает: смятая записка перекочевывает из ее ладошки к нему в кулак.

Глория садится, и ей тоже подают чашку. Мистер Паскуаль восемьдесят седьмой раз спрашивает, виделся ли он уже с дядей Джеком. Шафто повторяет, что буквально сию минуту с корабля и дядю Джека навестит завтра утром. Он выходит в сортир, допотопный, с двумя дырками над ямой, уходящей, возможно, в самую преисподнюю. Разворачивает и читает записку, запоминает инструкции, рвет бумажку и бросает в очко.

Миссис Паскуаль дает юным влюбленным полчаса «наедине». Это значит, что Паскуали выходят из комнаты и заглядывают не чаще чем каждые пять минут. Мучительно долгое и церемонное прощание. Шафто выходит на улицу, Глория машет ему с балкона.

Через полчаса они выделывают языками дзюдо на заднем сиденье наемного экипажа, мчащегося к ночным клубам Малате. Извлечь Глорию из дома Паскуалей оказалось парой пустяков для целеустремленного морпеха и взвода симпатичных медичек.

Видимо, Глория целуется с открытыми глазами, потому что внезапно она выскальзывает из объятий и кричит кучеру:

– Стойте! Пожалуйста, остановитесь, сэр!

– Что такое? – ошалело бормочет Шафто.

Вокруг ничего, только впереди чернеет каменная громада церкви. Бобби чувствует предупредительный укол страха. Впрочем, в церкви темно, нет ни филиппинок в длинных платьях, ни морпехов в парадной форме – значит, это не его свадьба.

– Я хочу тебе кое-что показать, – говорит Глория и выскакивает из экипажа.

Шафто вынужден идти следом. Он сто раз проходил мимо церкви Святого Августина, но никогда не думал, что войдет внутрь, особенно – с подружкой.

Они у основания большой лестницы. Глория говорит:

– Видишь?

Шафто смотрит в темноту, думая, что там витраж – возможно, Бичевание Христа или Пронзение Копием…

– Смотри вниз. – Глория стучит ножкой по верхней ступеньке. Это одна цельная гранитная плита.

– Тонн на десять-двадцать потянет, – авторитетно заявляет Шафто.

– Привезли из Мексики.

– Да что ты?

Глория улыбается.

– Отнеси меня наверх.

На случай возможного отказа она слегка откидывается назад, и Шафто остается только подхватить ее на руки. Глория обнимает его за шею, чтобы приблизить лицо, но в сознании остается только прикосновение шелкового рукава к свежепобритой щеке. Шафто начинает подъем. Глория легонькая, но уже после четвертой ступеньки он ступает с натугой. Она наблюдает за ним с четырех дюймов – не устал ли. Бобби чувствует, что краснеет. Хорошо, что всю лестницу освещают лишь две свечи. Слева умильный Христос в терновом венце, с двумя параллельными потеками крови на щеках, а справа…

– Исполинские камни, по которым ты идешь, добыты в Мексике много столетий назад, когда никаких Соединенных Штатов еще не было. Манильские галеоны везли их в трюмах как балласт. – Она выговаривает по-испански, «бальяст».

– Охренеть можно.

– Когда приходил галеон, плиту вынимали из трюма и укладывали здесь, в церкви Святого Августина. Каждую новую плиту на прошлогоднюю. Пока через много-много лет лестница не была закончена.

Ему кажется, что гребаный подъем займет не меньше. Вершина увенчана статуей Христа в полный рост. Христос держит на спине крест – по виду ничуть не легче гранитной плиты. И вправду, кто Шафто такой, чтобы роптать?

Глория говорит:

– А теперь неси меня вниз, чтобы хорошенько запомнилось.

– По-твоему, у меня одно на уме и я не запомню историю, если в ней нет симпатичной девушки?

– Да, – говорит Глория и смеется ему в лицо.

Он несет ее вниз, затем – пока еще чего-нибудь не удумала – на улицу, в экипаж.

Бобби Шафто не из тех, кто теряет голову в бою, однако остаток вечера проходит для него в лихорадочном сне. Из тумана выплывают лишь несколько впечатлений. Вот они выскакивают из экипажа у отеля на набережной. Все ребята таращатся на Глорию. Шафто грозно обводит их взглядом. Медленный танец с Глорией в бальном зале; ее бедра, одетые в шелк, постепенно оказываются между его ногами, она все сильнее приникает к нему всем телом. Они гуляют по набережной, под руку, в лунном свете. Видят, что идет отлив. Переглядываются. Он на руках несет ее с набережной на каменистый пляж.

К тому времени как Глория ему отдается, он уже почти без сознания, в каком-то фантастическом страстном сне. Они соединяются без колебаний, без тени сомнения, без всяких обременительных мыслей. Их тела сливаются спонтанно, как две капли воды на оконном стекле. Если Шафто и думает в этот миг, то лишь о том, что сейчас – вершина его жизни. Детство в Окономовоке, школьный бал, охота на оленей в Верхнем Мичигане, тренировочный лагерь на Пэррис-Айленд, кутежи и перестрелки в Китае, стычка с сержантом Фриком – древко пред острием копья.

Где-то гудят сирены. Сознание возвращается. Неужто он простоял всю ночь, прижимая Глорию к гранитной стене, в кольце ее ног? Не может быть. Прилив еще не начался.

– Что это? – Она отпускает его шею, гладит ему грудь.

Все еще поддерживая в ладонях, как в гамаке, ее теплый безупречный задик, Шафто отступает от стены, поворачивается и смотрит в небо. Там зажигаются прожекторы. И это не голливудская премьера.

– Война, детка, – говорит он.