Криминальные сюжеты. Выпуск 1

Детектив. Эдмунд Клерихью Бентли. БЛАГОДЕТЕЛЬ ОБЩЕСТВА

Полковник Уайт неспеша вышел из огромной двери отеля «Артемаре» и уселся в кресло на веранде, откуда открывался вид на освещенный солнцем Монте-Карло. Длинными, тонкими пальцами он зажег столь же длинную и тонкую сигару, а его глаза, прикрытые тяжелыми веками, лениво оглядывали расстилавшуюся перед ним картину. Но он сразу приподнялся, когда высокая светловолосая молодая женщина тоже вышла из отеля и заняла кресло рядом с ним.

— Вы прекрасно выглядите сегодня утром, миссис Эшли, — сказал полковник. Он знал, что леди ждала оценки своей внешности от любого мужчины, и поторопился высказать ее, чтобы быстро покончить с наскучившей ему темой.

— Как чувствует себя ваш отец?

— Плохо, — ответила миссис Эшли. — Что-то опять расстроило его, и не знаю что. Он выглядит еще более угнетенным, чем когда-либо раньше, и я позвонила доктору Колю, чтобы он навестил отца.

Полковник Уайт разгладил черные усики:

— Мне, пожалуй, не следовало бы вмешиваться, но как друг вашего отца я хотел бы узнать, вполне ли вы довольны доктором Колем?

— Ну, конечно же, — резко ответила миссис Эшли, — я уже много лет знаю его, и он великолепно справляется с нервными заболеваниями. Это большая удача, что он оказался тут, когда отцу стало плохо. Ах, вот и он!

Красивый мужчина крепкого сложения, по виду которого можно было сделать вывод, что изучаемые им нервные расстройства к нему лично отношения не имеют, поднявшись по ступенькам, подошел к сидящим на веранде.

— Я очень огорчился, получив ваше письмо, миссис Эшли, — сказал он. — Доброе утро, полковник. Миссис Эшли, видно, сказала вам, что ее отцу сегодня нездоровится.

— Она мне не только это сказала, — ответил полковник Уайт. — По ее словам, ему хуже, чем когда-либо раньше.

Что-то в его тоне вызвало краску на лице доктора. Но, обратившись к миссис Эшли, доктор вполне овладел собой.

— По пути сюда я встретил вашего знакомого, Филиппа Трента — он гостил у друзей в Клюни. Трент знает, что вы здесь, и собирается наведаться, но ему, конечно, не было известно, что мистер Сомертон болен. Я сказал, что встреча с ним принесла бы пользу вашему отцу и чем скорее она состоится, тем лучше. Трент придет во второй половине дня.

Когда после полудня Трент зашел в номер мистера Сомертона, он с удивлением заметил резкую перемену в его внешности. Всего несколько месяцев назад Сомертон неплохо чувствовал себя в свои шестьдесят лет. Небольшого роста, коренастый, с квадратным и курносым лицом, он никогда не выглядел красавцем, но отличался примерным здоровьем и живостью. Теперь же это был старый и больной человек. Лицо побледнело и осунулось, взгляд стал трагическим, плечи опустились.

— Очень рад вас видеть, Трент, — сказал он. — Быть может, вы окажете мне помощь — мое здоровье расстроилось в неурочный час. Я в тяжелом положении, мой друг. Берите сигару, — он пододвинул коробку. — Мне пришлось отказаться от курения, но даже запах дыма хорошей сигары чего-то стоит.

Трент закурил и сквозь голубой дым внимательно всматривался в Сомертона.

— Что вы подразумеваете под тяжелым положением? — спросил он. — В Монте-Карло столько врачей, что, погрузи их всех на линкор, тот пойдет ко дну. Возле вас дочь, которая за вами ухаживает. И, надо полагать, американский полковник, которого я только что встретил, может быть полезным другом.

— Да, Уайт хороший малый, — сказал Сомертон. — Не знаю, чтобы я делал без него. Мы повстречались в прошлом году и сразу сдружились. А сейчас, когда я в беде, он — сама доброта.

— Он молод для звания полковника, — заметил Трент.

— По его словам, это не армейский, а лишь почетный титул. Он невероятно богат, но когда начинал самостоятельную жизнь, не имел и шиллинга. А вот то, что Джо тут за мной ухаживает, как раз усугубляет положение. Видите ли, когда неделю назад мои… нервы стали сдавать, она послала за этим Колем. Она знала, что он здесь находится, и верит в него. Ну, а я думаю, что он дурак, и знаю, что он ничем мне не помог.

— Так почему же не избавиться от него? Вы ведь никогда не боялись говорить людям, что вы о них думаете.

— Не в том дело, это все из-за Джо. Послушайте, Трент, раз я жду от вас помощи, я обязан сказать правду. Джо — моя единственная дочь, притом избалованная, черствая и эгоистичная. Она обычно приходит в ярость, когда ей в чем-либо перечат. А в моем нынешнем состоянии я просто не в силах выносить сцены, которые она закатывает. Я не могу сказать ей, что Коль не приносит никакой пользы. Напротив, от меня ждут, чтобы я ему благоволил.

Дрожащей рукой Сомертон вытер пот со лба и продолжал:

— Вам, пожалуй, надо все знать. Мне кажется, она влюблена в него. Они всегда вместе. Так вот, Трент, не можете ли вы кое-что сделать для меня? Допустим, намекнуть Джо, что стоит еще с кем-нибудь посоветоваться. Она послушает вас или уж во всяком случае не устроит вам такую же сцену, как мне. Уайт говорил, что уже не раз ей намекал, но она не обращает внимания.

— Конечно, я сделаю все, что смогу. Но я бы хотел знать, Сомертон, что, собственно, с вами произошло? Вы говорите, у вас нервы расстроены, а это можно понимать по-разному. Вы действительно неважно выглядите, но что вы при этом испытываете?

Сомертон устало махнул рукой:

— Бога ради, не говорите, как плохо я выгляжу! Меня мутит, когда я это слышу. Люди, с которыми я никогда не встречался, подходят ко мне на улице, говорят, что я кажусь больным, и спрашивают, не нужна ли их помощь. Что я испытываю?

Сомертон нагнулся вперед и с несчастным видом уставился в глаза Трента:

— Скажу вам. Мне кажется, что я схожу с ума… умираю, начиная с головы… Хотите, расскажу, как это началось? Неделю назад вечером Джо предложила отправиться в Ментону, потом горной железной дорогой в Соспель, где мы никогда не были, и вернуться через Ниццу. Мы собрали небольшую компанию в отеле и решили двинуться на следующий день. Наутро я спустился вниз раньше других, и тут ко мне подошел портье Гастон, сказав, что он достал то расписание движения поездов в Соспель, которое я у него просил. Я удивился, так как мог бы поклясться на смертном одре, что никогда не только не просил достать расписание, но даже и мысли об этом не имел.

Вечером, когда я переодевался в своей комнате, в дверь постучали, и зашел человек, сказав, что он коридорный, которого я вызывал звонком. Я же никого не вызывал. Человек удивился, потому что, по его словам, звонок прозвучал в служебной комнате, а синий огонь над дверью спальни, который зажигается, когда звонят, он выключил лишь перед тем, как постучал. Я сказал, что у них, наверное, испортилась электропроводка, и он вышел, как-то странно взглянув на меня. После того, что случилось утром, мне это не понравилось. Я не звонил, и мне незачем было кого-либо вызывать, но, может быть, я все же позвонил? Меня это расстроило, и за обедом Джо спросила, что со мной. Конечно, я ответил — ничего, но еще больше расстроился и потом плохо провел ночь.

На следующее утро, когда я брился, все повторилось. Слуга постучал, спросил, чего я желаю, и знаете ли, Трент, я сказал, что мне нужны сигареты лишь для того, чтобы он снова не взглянул на меня, как на сумасшедшего.

На другой день мы пошли смотреть регату, и я заключил пари с одним человеком, поставив на понравившийся мне экипаж яхты. Я проиграл, и мне не хватило денег, чтобы рассчитаться. Тогда я отправился в Лионский банк, где пользовался кредитом, взял десять тысячефранковых билетов и несколько банкнот меньшего достоинства. Потом вернулся к своей группе, снова заключив несколько пари. Когда же я вынул кошелек, чтобы рассчитаться, то обнаружил там двадцать тысячефранковых билетов.

Я никому ничего не сказал, был слишком расстроен. Вернулся в банк и спросил, какую сумму я взял. Кассир показал чек — 10.500 франков. Я сказал, что мне выдали двадцать тысячефранковых билетов, и вынул кошелек, чтобы показать их. Но там оказалось только десять билетов. Кассир посмотрел на меня так же, как тот слуга. Я готов был завопить.

На следующий день мы с Уайтом прогуливались и остановились, как нередко бывало, у киоска мадам Жу-бен, чтобы купить газеты. Я взял вышедшую накануне, во вторник, 2 февраля, газету «Таймс» — последний выпуск еще не поступил. Когда мы расположились, чтобы просмотреть газеты, я, еще не успев развернуть «Таймс», обратил внимание на дату: на первой полосе значилось — понедельник, 2 февраля… прошлого года!

Я обратился к Уайту: «Странная вещь. Посмотрите, какая дата стоит на моей газете». Он взял ее и сказал: «Ну, и в чем дело?» Я продолжал: «Да разве вы не видите? Она прошлогодняя». Уайт посмотрел на меня тем же взглядом, который вызывал во мне такой ужас: «Да нет же, это действительно вчерашняя газета». И я в этом убедился, как только взял ее в руки.

Когда мы вернулись в отель, я сказал Джо, что мне нужно немедленно обратиться к врачу, ибо впервые в жизни мои нервы сдали. Я не признался ей, что беспокоюсь за свой разум. Она высказала уверенность, что это действительно необходимо, так как в последние дни я кажусь несколько странным, и послала за этим малым — Колем. Ну, вы знаете, что я о нем думаю. Я рассказал ему все то же, что и вам, до сих пор я больше никому об этом не говорил. Коль велел принимать успокаивающие средства по его предписанию, не переутомляться, отказаться от курения и спиртных напитков.

Трент сперва молча выслушал перечисление всех этих странных фактов и причуд фантазии, потом погасил сигарету и сказал:

— Я в таких вещах не разбираюсь, но согласен, что едва ли все эти факты можно объяснить нервным расстройством в обычном понимании. Все же, Сомертон, как мне подсказывает мой небольшой опыт, вы вовсе не похожи на душевнобольного.

У Сомертона вырвался нетерпеливый возглас:

— Вот именно! Я себя чувствую абсолютно в здравом уме, и все-таки остается фактом то, что я порой не знаю, что делаю. Но вы еще не слышали наихудшего — того, что свалилось на меня сегодня утром. Видите ли, неделю назад я отправил своей жене подарок ко дню рождения. Она сейчас в Лондоне, в нашей квартире на Брук-стрит, — ей ненавистен Монте-Карло. Я послал небольшую китайскую статуэтку из белого нефрита — купил в лавочке мосье Гранжетта на улице Де Ла Скала, оставив ему адрес для отправки. А сегодня утром получил письмо от Мэри с теплой благодарностью за подарок. Но в то же время она спрашивает, не был ли указанный мной адрес своего рода шуткой. К счастью, люди, проживающие по этому адресу, знали, где мы живем сейчас, но даже при этом получение посылки задержалось на три дня. Мэри прислала наклейку с адресом, отпечатанным на машинке. Хотите взглянуть?

Трент взял бумажку из дрожащей руки Сомертона и прочел: «М-сс Д. Л. Сомертон, 23 Талфорд-стрит, Лондон, С. У. 7, Англия».

— Не удивляюсь тому, что ваша жена была ошарашена, — заметил Трент, глядя на собеседника. — Что это за адрес?

— 23 Талфоурд-стрит — после «о» должна стоять буква «у» — это дом, где мы поселились после женитьбы. Мы его покинули четырнадцать лет назад. — Сомертон откинулся в кресле, закрыв глаза. — Я больше ни разу там не был и даже не вспоминал о нем. Вот какие дела. Представляете, как приятен такой казус в то время, когда я и так уже боюсь, что… — он не закончил фразы и закрыл лицо руками.

Трент молча смотрел на него несколько секунд, потом снова стал изучать адрес. Он встал, подошел к окну, внимательно вглядываясь в него и стоя спиной к сраженной отчаянием фигуре в кресле. Затем он едва слышно засвистел, глядя на освещенную солнцем Лестницу цветов.

— И вам в голову не приходил этот адрес, когда вы давали указания Гранжетту?

Сомертон ответил с раздражением:

— Я же говорил вам. Да я бы и не вспомнил, что когда-то жил там, пока не получил утром наклейку с посылки. Видите, какое совпадение со всем, что случилось до этого.

Трент отошел от окна и положил руку на плечо Сомертона.

— Не впадайте в отчаяние. Все это выглядит дурно, но мне кажется, что я смогу вам помочь. Я даже вполне уверен, что все образуется, если вы вверите это дело в мои руки… — Трент положил наклейку в карман и поспешно покинул своего друга.

Спустя час, Трент застал полковника Уайта на веранде, где тот расположился в своем любимом кресле и перелистывал красочные страницы «Нью-Йоркера».

— У меня сейчас состоялся интересный разговор, — сказал Трент без обиняков, облокотившись на перила и смотря прямо в глаза Уайта. — Я побывал в антикварной лавочке Гранжетта, вам она известна.

Полковник Уайт отложил газету.

— Конечно, она мне известна, — сказал он, — я неоднократно имел дело с Гранжеттом.

— Да, я знаю, что у вас были дела с ним, — продолжал Трент с едкой усмешкой. Он вынул из кармана наклейку, которую взял у Сомертона, и кинул ее на столик у кресла Уайта. — Это, в общем, довольно обыкновенный адрес. Но тут вкрались две ошибки. Название улицы написано так, как это сделал бы американец. А должно быть Т-а-л-ф-о-у-р-д.

— К тому же, — продолжал Трент, — почтовый индекс «С. У. 7», пожалуй, слишком современен. Почтовое управление ввело номерной указатель за буквами района спустя много времени после того, как Сомертон переменил адрес.

Полковник Уайт вздохнул:

— Да, выходит, неудачно получилось.

— Я отнес наклейку к Гранжетту и сказал, что навожу справку от имени Сомертона и хотел бы знать, почему этот пакет был направлен по такому адресу. При этом я подчеркнул, что случай чреват последствиями. На Гранжетта нельзя полагаться, полковник. Он тут же раскололся. Правда, сперва побожился, что этот адрес ему дал Сомертон, но сразу же стал заверять, что не думал причинить какой-либо вред и что во всем этом нет ничего противозаконного. Так это или не так, ответил я, решит суд. Наверное, у Гранжетта уже были какие-то неприятности, ибо, как только я упомянул о суде, он все рассказал, умоляя не вмешивать его в эту историю. Он даже сказал, сколько вы ему заплатили, чтобы отправить пакет по неправильному адресу. Мне бы хотелось знать, откуда он вам известен?

Полковник спросил с любезной улыбкой:

— А что еще вы хотели бы узнать?

— Я могу себе представить, как велось это злобное преследование, — сказал Трент. — Было нетрудно подкупить портье и коридорного, чтобы они сказали, будто Сомертон просил дать ему расписание и звонил в комнату обслуживания. Нетрудно было заплатить людям за то, чтобы они на улице выражали ему сочувствие по поводу его болезненного вида. Но я не представляю, как был проделан трюк с газетой и с заменой банкнотов в кошельке Сомертона. Это, правда, не очень важно, так как отныне всему будет положен конец, и Сомертон узнает, что все его неприятности исходят от бессердечного обманщика. Что он предпримет, это уж его дело. Возможно, он привлечет вас к ответственности, ибо Сомертон способен быть беспощадным, если найдет нужным.

Полковник Уайт встал с кресла и приблизился к Тренту:

— Я знаю, на что он способен, хорошо знаю. — Он пристально поглядел в глаза Трента и слегка похлопал его по груди. — Мне вы можете не говорить об этом. И я тоже могу быть беспощадным, если захочу. Знаете, мистер Трент, я не сожалею о том, что вы все обнаружили. Я хотел, чтобы все стало известно, это входило в мои расчеты. Вы лишь ускорили события на день или два. Я почти покончил с Сомертоном и предполагал, ни слова не говоря ему, уехать, оставив письмо с напоминанием о том, что некогда произошло между нами. А сейчас я сделаю следующее: напишу вам письмо об этом бессердечном обмане. Не возражаю против такой формулировки, ибо, раз уж вы все обнаружили, я хотел бы, чтобы вы знали, почему я это проделал. Сегодня же вы получите письмо и можете показать его Сомертону, когда прочитаете. Сейчас же я расскажу только одно — о трюке с банкнотами. — Полковник помолчал секунду, потом спросил: — У вас есть папироса?

Трент механически запустил руку в карман с носовым платком, удивился, потом тщетно обыскал другие карманы:

— Простите, я, видно, где-то оставил свой портсигар.

— Нет, — сказал полковник Уайт, — он действительно находился в вашем верхнем кармане. Я еще раньше заметил, что вы его там храните. Сейчас он у меня, вот, прошу, — и он протянул портсигар Тренту, который взял его, ошеломленный. — Я вынул его минуту назад, когда стоял перед вами лицом к лицу и похлопал вас по груди. Так же я поступил с бумажником Сомертона, только в случае с ним это было легче, так как он беспечно хранит деньги в заднем кармане. Вот и все, что я хотел сказать перед тем, как уйти. Мы, наверное, уже никогда больше не встретимся.

— Весьма искренне надеюсь, — ответил Трент. — Буду ждать письма с объяснением ваших поступков, но, по сути, насколько мне известны факты, вас можно считать бессовестным мошенником. Не добываете ли вы средства к существованию с помощью того небольшого эксперимента, который вы мне только что продемонстрировали?

Полковник Уайт покачал головой.

— Напротив, — сказал он, — небольшой эксперимент с нашим другом Сомертоном мне стоил несколько тысяч долларов. И не пытайтесь вывести меня из себя, мистер Трент, вам это не удастся. Я испытываю полнейшее удовлетворение. Я выполнил то, ради чего приехал в Монте-Карло, и вечером уезжаю в Париж. Вечером вы получите мое письмо.

Слегка кивнув головой, полковник направился к отелю.

Спустя два часа, когда Трент переодевался к обеду в своем отеле, ему принесли письмо полковника Уайта. Четким, ясным почерком было исписано немало страниц высокосортной бумаги. В письме не было ни даты, ни подписи, и без всякого вступления оно начиналось так:

«Я родился 38 лет назад в районе Айлингтон, в Лондоне. Моя мать, испанка, была хорошей женщиной и дала мне неплохое воспитание. Но мой отец, англичанин, был карманным вором, как и его отец, мой дед, и я последовал их примеру, причем у меня были для этого подходящие руки. Такая профессия немногого стоит, но мой отец обеспечил себе жизнь с достатком, ибо был мастером своего дела. Попадался он очень редко, пожалуй, даже ни разу за те десять лет, что я его знал. Еще до того, как он умер, я перенял у него все, что он мне показывал, и, как он сам говорил, даже превзошел его.

Подобно ему, я всегда работал в одиночку. Это гораздо труднее, чем пользоваться подручными, и считается неизмеримо более высоким классом. Я получил достаточно хорошее воспитание, а по внешности, одежде, хорошему английскому языку мог быть допущен в любое место. Не знаю, как ему удалось овладеть такой спокойной, неаффектированной, высококультурной манерой речи. Мне так и не довелось более встретить другого человека, которому это было дано не благодаря происхождению.

Когда мне минуло семнадцать лет, я, к несчастью, был пойман на месте преступления. И предстал перед мистером Сомертоном — судьей северной части Лондона. Поскольку я привлекался впервые, то надеялся, что буду отпущен под расписку или, на худой конец, отделаюсь одним месяцем заключения. Но с самого начала разбирательства стало ясно, что судья проникся ко мне особой антипатией. Я был приговорен к трем месяцам тюремного заключения.

Вскоре после освобождения я снова предстал перед Сомертоном. В ювелирном магазине было разбито окно, захвачено много ценностей, и полицейский, с которым у меня были стычки, показал на меня. В краже участвовали трое, он застал их в тот момент, когда они собирались уходить. Полицейский погнался за ними, но воры удрали. Однако он утверждал, что в одном из них узнал меня. В действительности я даже не был вблизи места ограбления, но не мог этого доказать, и когда утверждал, что полицейский по злобе оговорил меня, судья только барабанил пальцами по столу, становясь все более мрачным. Он приговорил меня к шести месяцам заключения. Но самым худшим было то, что судья заявил еще до объявления приговора. В его словах не было надобности, они диктовались лишь намерением причинить мне боль, это было заметно по тому, как он глядел на меня. Он сказал, что напрасно я думаю, будто выгляжу, как джентльмен, ибо в действительности я простой вор, который никогда не будет допущен в приличный дом и не сможет находиться среди приличных людей. Он что-то еще говорил, но именно эти слова я запомнил на всю жизнь. И принял решение, что Сомертон когда-нибудь заплатит за то, что оскорбил и унизил меня, пользуясь своим положением.

Каждый день, пока я отбывал срок, я думал о мистере Джеймсе Лингарде Сомертоне и о том, что с ним сделаю в один прекрасный день. Ему не следовало говорить, что я никогда не смогу находиться среди приличных людей. Сделано это было с целью подчеркнуть, что у меня не хватит воли стать честным гражданином, а на самом деле привело к тому, что я твердо решил стать им, что вовсе не входило в намерения Сомертона.

Выйдя из тюрьмы, я точно знал, как буду действовать в дальнейшем. Я отправился к брату матери, который был торговцем фруктами, сказал, что хочу начать честную жизнь, и спросил, не может ли он оплатить мой проезд до Америки. Он согласился, и я эмигрировал. В те дни было нетрудно попасть в Соединенные Штаты. Мне удалось найти там работу клерка. Короче говоря, за пять лет службы я занял хорошее положение в одной из фирм в Харрисоне, в штате Колорадо, и стал откладывать деньги. Мне было двадцать восемь лет, когда оказалось, что участок земли, который я купил для перепродажи, хранит в своих недрах медь, и я не успел оглянуться, как стал миллионером.

Тогда я занялся различными выгодными делами и еще больше преуспел. Я принес в дар городу Харрисону библиотеку и больницу, основал профессуры в Денвере и Болдере, жертвовал большие суммы на благотворительную деятельность. Стал видным гражданином, благодетелем общества. Губернатор штата назначил меня членом своего личного штаба в ранге полковника. Это было лишь почетное звание, делать ничего не надо было.

Три года назад я обратился в частную сыскную контору, чтобы все выяснить о Сомертоне. Мне докладывали о его положении, здоровье, образе жизни. Я получил все адреса, где он жил в те годы, когда я его не видел. Стало известно, что у него накопилось порядочное состояние и он ушел в отставку, а среди всего прочего я узнал, что у него вошло в привычку приезжать после рождества на месяц в Монте-Карло и останавливаться в «Ар-темаре».

Итак, в прошлом году он туда отправился, а я вслед за ним. Мы познакомились и сблизились. Когда мне пора было возвращаться домой, мы оба выразили надежду, что встретимся здесь же в следующем году, то есть в этом. За несколько недель я узнал о нем гораздо больше, чем мне было известно. Я все разведал для будущих действий и составил небольшой план на год вперед. Обслуживающий персонал в гостинице уже знал меня как человека, дающего щедрые чаевые. У меня были наилучшие отношения с мадам Жубен из газетного киоска, и я потратил кучу денег у старого Гранжетта.

Две недели назад, когда Сомертон поселился в «Артемаре», я уже здесь находился. Он был в восторге от встречи со мной, и я все время проводил с ним, его дочерью и друзьями. Спустя несколько дней я взялся за него так, как вам уже известно. Служащие отеля, не любившие его, с охотой включились в затеянную игру. Люди, которые заговаривали с ним на улице, сделали бы куда больше за стофранковый билет.

Я уже рассказал вам, в частности, как обошелся с бумажником Сомертона. Я заранее предполагал, что ему придется как-нибудь пойти в банк за деньгами, и на протяжении ряда месяцев практиковался так, что мои руки вновь обрели прежнюю сноровку.

Когда он отправился в Лионский банк, я был с ним, видел, как он вынул десять банкнотов, потом вернулся с ним к толпе, наблюдавшей регату. Для опытного вора вынуть что-либо из заднего кармана не составляет никакого труда. Я положил в бумажник лишние десять тысяч, вернул его на место и видел, как Сомертон побледнел, пересчитав деньги. Получилось удачно. Спустя минуту я снова вынул бумажник, забрал свои десять банкнотов и опустил бумажник обратно. Все прошло гладко.

Трюк с газетой был проделан так. Проездом в Лондоне я получил в архиве «Таймс» экземпляры прошлогодних газет за две недели того же месяца. Мадам Жу-бен охотно согласилась, за вознаграждение, разумеется, помочь мне сыграть шутку с Сомертоном. В первый раз, когда мы оба подошли к киоску, она вручила ему прошлогоднюю газету. Я приурочил эту затею к дню, последовавшему за инцидентом с банкнотами. У меня в кармане уже была газета с правильной датой, купленная часом раньше. Когда Сомертон взял газету у мадам Жубен, я купил «Эскуайр» — американский журнал большого формата — и держал под ним наготове свой экземпляр «Таймс». Заметив дату на своей газете, Сомертон взволнованно сообщил об этом, и я непринужденно взял у него газету. Глядя ему в глаза — поменял газеты, сказав, что дата указана правильная. Его лицо стало таким мертвенно-бледным, что, поверьте, одно это стоило моих сил и денег.

А вот что я задумал, когда добыл старый адрес Со-мертона. В прошлом году он отправил жене ко дню рождения подарок, который я помогал ему выбирать в лавке Гранжетта. Я рассчитывал, что он вновь это сделает, так и случилось, но даже если бы он поступил иначе, я предполагал, что найду способ использовать адрес. И вот он снова попросил меня пойти с ним к Гранжетту, так как доверял моему вкусу. Как вы знаете, я немало предложил Гранжетту, который, очевидно, удовольствовался бы и более скромным вознаграждением, но мне хотелось быть уверенным в успехе.

Тут я, конечно, совершил ошибку, так как по вине сотрудника сыска в старый адрес вкрались ошибки. Никто бы не подумал о тех мелких изменениях, которые были введены на почте после того, как Сомертон сменил адрес, а неправильное написание слова «Талфоурд» могло быть естественным промахом. В любом случае меня это не беспокоит. Я добился желаемого эффекта. И мне поистине доставляет удовольствие все рассказать умному человеку, который сумеет это оценить.

Вот, пожалуй, и все. Я провел время интересно й счастливо. Боюсь, что Сомертону будет не хватать меня. Теперь ему есть о чем вспомнить, о всех наших приятных беседах, начиная с той, что состоялась в полицейском суде двадцать лет назад».

«Интересное и счастливое время! — повторил про себя Трент. — Монте-Карло в миниатюре! — он перелистал страницы письма. — Вот он каков, видный гражданин, благодетель общества! В свободное время частной жизни— просто коварный жулик. Да, Сомертону все это не понравится. Но, пожалуй, лучше так, чем лишиться разума. Ему есть что вспомнить и о чем поразмыслить».

Перевод с английского Ф. Флорич