Кредо холопа

Глава 4

– Ты что, животное, спишь? Скотина, я к тебе обращаюсь! Ах ты падаль безмозглая....

«Во кого-то комплиментами осыпают» – сквозь муть в голове подумал Гриша, слыша долетающие из внешнего мира гневные слова. Он с трудом пошевелился, пытаясь привести мысли в порядок, но вдруг что-то твердое, тяжелое и болезненное со страшной силой вонзилось в его бок.

– Мать… – закричал Гриша, скрутившись калачиком. – Суки… Порву! Изувечу!

– Что? – прогремел над ним не столько разгневанный, сколько удивленный голос.

Гриша распахнул глаза и уставился вверх. Прямо над ним навис дюжий мордоворот с широченной красной харей и огромным животом. В руке у мордоворота был кнут.

– Что ты сейчас сказал, холоп? – переспросил страшный незнакомец.

Гриша взвесил все аргументы «про» и «контра», и пришел к выводу, что лучше не пороть горячку.

– Ничего не говорил, – промямлил он. – Так, маму вспомнил.

– Встать!

Гриша с трудом поднялся на ноги. Голова кружилась, во рту был солоноватый привкус, бок, вошедший в тесный контакт с огромным сапогом громилы, чудовищно болел. Моргнув трижды кряду, Гриша нормализовал зрение, и огляделся.

Он стоял посреди какого-то поля, рядом с ним на земле валялась лопата. Поблизости самоотверженно трудились заморенные мужики в лохмотьях, смахивающие телосложением на узников Бухенвальда из нацистской кинохроники. Мужики, обливаясь потом, ковыряли тупыми и кривыми лопатами твердую, как камень, землю, вены на тощих, покрытых тройным слоем грязи и пыли, руках вздувались так, что едва не прорывали загорелую кожу. Еще Гриша отметил одну немаловажную деталь, а именно то, что все труженики как-то единодушно не проявляли ни малейшего любопытства. То есть тут, рядом с ними, кого-то пинают сапогами, а они не бросают работу и не бегут на это жадно смотреть, более того, не вытаскивают мобильники и не снимают все это на память. Как долбили лопатами землю, так и долбят, не поднимая глаз.

Осмотревшись по сторонам, Гриша заметил вдалеке какие-то строения, чуть сбоку большой пруд, а по другую сторону темнеющий лес или рощу. Как он попал в это хрен знает где Гриша вспомнить не мог. Только что он лежал в гробу, и вдруг очутился в чистом поле.

– Слышь, мужик, я где? – спросил он у мордатого здоровяка.

Вместо ответа кулак собеседника заставил Гришу прилечь обратно на землю.

– Да кончай, блин, уже! – разозлился Гриша, сплевывая кровавую слюну. – Ответить, что ли, трудно?

Здоровяк вытащил из кармана какой-то прибор с антенной, похожий на рацию, и сказал в него:

– У меня тут случай бунтарства. Высылайте воспитателей.

– Не надо воспитателей! – прокричал Гриша, пытаясь воздвигнуть себя на подкашивающиеся ноги. – Я уже того… воспитанный. Да что, блин, происходит, а? Эй, мужики?

На этот раз он обратился не к агрессивному здоровяку, от которого, как уже понял Гриша, ничего, кроме побоев, не дождешься, а к другим работягам, таким же, как и он сам. О том, что он тоже работяга, Гриша догадался по своей одежде – на нем были такие же лохмотья, как и на прочих тружениках.

– Мужики, где я? – прокричал он. – Ау? Мужики? Вы что, уши с утра не мыли?

Вдалеке замаячил столб пыли, который стремительно вырос в автомобиль неизвестной Грише марки. Из тачки выпрыгнули трое крепких парней и направились к нему. Гриша нутром почувствовал, что сейчас его начнут воспитывать методами, отнюдь не одобренными министерством образования.

– Который холоп бунтарствует? – спросил один из прибывших у мордоворота.

– Да вот этот.

И толстый палец здоровяка указал прямо на Гришу.

Не успел невинно оклеветанный и рта раскрыть в свое оправдание, как его уже грубо схватили за руки и потащили к автомобилю. Засунули не в салон, а в багажник, где не было никаких сидений, так что Гриша уронил зад прямо на грязный пол. Автомобиль тронулся, Гриша, стиснув зубы, чтобы не откусить язык на ухабах, жадно таращился в пыльное окно, желая поскорее понять, куда занесла его нелегкая.

Автомобиль направился к группе строений, которую Гриша заприметил сразу. При ближайшем рассмотрении это оказалось чем-то вроде усадьбы, где главенствующую роль занимал огромный красивый особняк в три этажа, с колоннадой, с балкончиками, с высокой башенкой, украшенной острым шпилем. Скромный домик был обнесен декоративным забором, а уже вокруг него расположились иные строения, менее шикарные и явно предназначенные не для хозяев жизни. Гриша заметил людей, таких же грязных и заморенных, как и в поле. Тут были сплошь мужчины, детей и женщин не наблюдалось.

«Попал в рабство к олигарху» – смекнул Гриша, который слышал о чем-то таком от друга Скунса.

Автомобиль остановился напротив большого сарая, крепыши вытащили Гришу из багажника и поволокли внутрь.

Как Гриша и подозревал, процедура воспитания главным образом заключалась в агрессивном воздействии на его организм. Вначале его высекли кнутом, затем один из воспитателей схватил черенок от лопаты, и изо всех сил ударил им Гришу по заднице. Черенок переломился надвое, задница, как показалось Грише, на сорок пять кусков. Гриша с истошным криком повалился на солому. Нависший над ним изверг прорычал:

– Встать!

Чудо, но Гриша молниеносно оказался на ногах, забыв обо всех болячках.

– Бунтовать, значит, вздумал? – люто вращая глазищами, спросил садист, и прижал к Гришиному носу свой огромный натруженный кулак. Гриша изучил этот кулак, понюхал, чем тот пахнет, и пригорюнился. Нет, эти руки никогда не держали лопаты, молотка, дрели или иного инструмента. Всю свою долгую жизнь эти кулаки занимались только одним делом – чесались о живых разумных существ.

– Супротив барина своего бунтуешь? – заорал другой садист. – Супротив наместника божьего на земле? Ах ты нехристь!

Гришу опять принялись бить, но уже без прежнего азарта.

– К ветеринару захотел? – орали на него. – Устроим! Он тебя живо покорным сделает.

– Да я покорный, покорный, – бормотал Гриша, пытаясь закрыть от ударов голову.

Его схватили за волосы и потащили к огромной деревянной колоде. Один из извергов взял прислоненную к стене оглоблю. Гриша понял, что это пришла его смерть. Ко всем она приходит с косой, а к нему явилась с оглоблей наперевес.

Охваченный страхом, Гриша, уже мало что соображая, весь отдался во власть инстинкту самосохранения.

– Барина люблю очень! Люблю кормильца! Люблю отца родного! – затянул он навзрыд, не выходя из состояния аффекта. – Простите ради Христа, бес попутал, не сам согрешил.

Его уже уложили на колоду, садист уже занес оглоблю для удара, но услыхав искренние слова раскаяния, передумал.

– Одумался? – спросил у Гриши один из костоломов.

– Одумался, одумался, – тупо кивал Гриша.

– Раскаялся?

– Раскаялся, раскаялся....

– Тогда расскажи нам кредо холопа.

Гриша молчал – на этот вопрос он не знал ответа.

– Ну, что молчишь, животное? – ударил его по голове один из садистов. – Забыл, да?

– Да в их тупых головах ничто дольше одного дня не держится, – махнул рукой второй. – Эй, православный, слушай и запоминай. Завтра спрошу – если не ответишь, я тебя к ветеринару отправлю. Слушаешь?

Гриша кивнул.

– Слушай. Кредо холопа состоит из трех правил. Правило первое: послушание – залог здоровья. Правило втрое: рожденный холопом – холопом и помрет. И правило третье: курица не птица – холоп не человек. Запомнил, скот?

– Запомнил, – промямлил Гриша распухшими кровоточащими губами.

– Повтори!

Гриша кое-как повторил, пять раз сбивался, пять раз его за это избивали, но в итоге садисты все же проявили милосердие, решили, по их словам, дать ему второй шанс.

Окровавленного, чуть живого Гришу окатили из ведра ледяной водой и велели идти на кормежку. Гриша, едва держась на ногах, выполз из сарая, и услышал звук сирены, разносящийся по всей округе. Затем он заметил грязных тощих мужиков, бредущих к небольшому строению метрах в ста от воспитательного сарая. Не видя иного пути, Гриша побрел туда же, куда и все.

Возле сооружения, своей неряшливостью похожего на свинарник, собралась изрядная толпа мужиков, человек с полсотни. Гриша, чуть живой после пережитой воспитательной процедуры, приблизился к толпе и, не смешиваясь с ней, остановился в сторонке. Его неудержимо тянуло присесть, а лучше так прилечь, но что-то подсказывало ему, что делать этого не следует. Помутившимся от побоев взглядом он наблюдал за собравшимися людьми. Публика подобралась утонченная, в том смысле, что болезненно-худая. Грише опять вспомнились кадры хроники из нацистского концлагеря. На всех собравшихся были надеты какие-то рваные лохмотья, грязные до омерзения. Что важно – ни у одного не было никакой обуви, люди твердо стояли на земле, упираясь в нее грязными ногами с огромными черными ногтями. Еще Гриша заметил одну особенность местной публики – от публики зверски воняло. Даже сквозь опухший от прямого попадания кулака, забитый засохшей кровью нос, Гриша ощутил жуткий смрад пота и испражнений. Глянув на ближайшего мужика – дистрофика с огромной бородой до пупа, Гриша увидел у того спереди на штанах обширное желтое пятно. Гадать о природе этого пятна долго не пришлось. А когда мужик повернулся спиной, Гриша, без особого удивления, обнаружил с противоположной стороны аналогичных размеров коричневое пятно.

Обычно, когда люди собираются в кучу больше двух, они тут же начинают безостановочно говорить всякую ерунду, и чем больше толпа, тем громче производимый ею шум. Но в данном случае ничего подобного не было. Мужики стояли молча, не издавая ни звука. Никто не с кем не разговаривал, даже шепотом, даже не обменивались никакими знаками. На всех лицах застыло одно и то же выражение – выражение ученика, вызванного к доске отвечать невыученный урок. Пустые глаза смотрели на мир без тени эмоций. Если бы все эти люди не шевелились и не дышали, их можно было бы принять за манекенов.

Гриша по-прежнему не понимал где он и что происходит. В иной ситуации он бы уже подошел к мужикам и стал их расспрашивать, но воспитательная процедура в сарае кое-чему его научила. Например, тому, что рот следует открывать с осторожностью, тщательно обдумав готовые вырваться из него слова. И все же Гриша нащупал глазами молодого парня, своего ровесника, чье лицо показалось ему наименее тупым. Он решил подойти к нему и тихонько заговорить, не привлекая внимания остальных, но тут в сарае, перед которым они толпились, распахнулось окошко, и властный голос крикнул:

– В очередь, скоты!

Неорганизованная, хаотично сформированная толпа в мановение ока вытянулась в идеально ровную линию. Гриша оказался где-то посередине очереди, хотя мог бы пробиться и ближе к окошку. Но лезть на передовую не хотелось, ведь неизвестно, что именно ожидает его в конце пути.

Очередь продвигалась быстро, и вскоре Гриша выяснил, что они стоят за едой. Отходящие от окошка оборванцы имели в руках синие пластиковые тарелки, из которых что-то жадно вылавливали руками и пихали в рот. Только теперь Гриша понял, что он зверски голоден. Где бы он ни оказался, что бы с ним ни произошло, прежде, чем искать ответы на все эти сложные вопросы, следовало подкрепить силы.

Вот стоявший перед ним человек получил свою порцию, и Гриша оказался у заветного окошка. Оттуда немедленно вылезла волосатая рука, и протянул ему миску. Гриша взял ее, заглянул в нее, и подумал, что у него галлюцинации.

В синей пластиковой миске, старой, грязной, надкусанной в четырех местах, плескалась мутная вода, в которой плавали такие очаровательные ингредиенты, как картофельная кожура, шелуха от лука, нечто неопознанное, похожее на сопли, а на дне белела яичная скорлупа.

Не очень понимая, что происходит, Гриша подошел к мужику, который жадно хлебал из своей миски, и изучил его порцию. Ошибки не было – всем остальным дали то же самое фирменное блюдо, что и ему.

– Что это за помои? – невольно простонал Гриша, с омерзением глядя на мужиков, жадно, с аппетитом, пожирающих то, что не стали бы есть и свиньи.

Рядом появился тот самый парень, с которым Гриша планировал заговорить. Юноша показался умнее прочих, но когда он залпом осушил свою миску, зычно рыгнул и, завершая комбинацию, пустил задом гром и молнии, Гриша понял, что ошибся в человеке.

– Тут всегда так вкусно кормят? – все же спросил он у юного интеллигента.

Парень уставился на Гришу как на новые ворота с еще не высохшей краской. Рот его приоткрылся, из-под нижней губы по подбородку хлынул поток слюны, которая дождем закапала прямо на грязные ступни.

– Эй, зомби, ты живой? – позвал Гриша, с беспокойством поглядывая на своего нового друга. – Я спрашиваю: тут всегда такая кормежка?

– Важно поснедали, – вдруг распевно протянул паренек, у которого оказалась чудовищная дикция.

– А на ужин что? – спросил Гриша.

– Отрыжник.

Гриша даже не стал выяснять, что такое загадочный отрыжник. Название блюда говорило само за себя.

Тут он заметил четверых мужиков, отличающихся прямо-таки отвратительной худобой, и похожих на девушек, которые в погоне за конкурентоспособной внешностью загоняют себя в могилу всякими изуверскими диетами. Эти четверо не стояли в очереди, они сидели у стены сарая и с безразличным видом жевали покрытую пылью траву, которую рвали тут же.

Процесс кормления занял всего минут двадцать, после чего все торопливо сдали свои миски обратно. Гриша незаметно вылил помои под стену сарая, и, избавившись от пустой миски, остановился на месте, не зная, куда ему идти. Естественным желанием было дать отсюда деру, но Гриша не знал, в какую сторону надо бежать, чтобы скорее добраться до лучшей жизни. Всюду, куда он ни устремлял взгляд, простирались возделанные поля, вдалеке чернел лес, но до него было слишком далеко. Рвани он туда, догонят на автомобиле, сунут в багажник, отвезут в сарай повторно и опять подвергнут воспитательной процедуре.

– Эй, ты, скот, – прозвучал вдруг рядом с ним чей-то громкий властный голос.

Гриша вздрогнул, и повернулся лицом к источнику хамства. Перед ним стоял крепкий розовощекий мужик с короткой бородкой, сносно одетый и даже в сапогах. В правой руке у дяди был кнут.

– Что, оглох? – злобно спросил бородатый.

Гриша терпеть не мог, когда кто-то грубил ему, и всегда отвечал на грубость адекватно, а зачастую и неадекватно. Но воспитание в сарае не прошло даром. То, что не смогли сделать учителя за десять лет его пребывания в школе, трое громил сделали за десять минут.

– Слышу, – робко отозвался Гриша, опасаясь новых побоев.

– Иди за мной! – приказал мужик с кнутом.

Гриша покорно поплелся следом за проводником, на ходу гадая, куда и зачем его ведут. Когда они миновали воспитательный сарай, Гриша испустил могучий вздох облегчения. Дальше простирался пустырь, на его дальней оконечности высилась огромная куча ядреного навоза. В кучу были воткнуты вилы, рядом стояла тележка, вся ржавая и мятая, чье колесо было скорее квадратной, нежели круглой формы. Бородатый начальник указал пальцем на кучу, и произнес:

– Грузишь навоз в тележку и перевозишь вон туда.

И указал место передислокации навоза. Оно оказалось метрах в двадцати от кучи.

По мнению Гирши, работы тут было на три недели, но сроки, озвученные руководством, оказались несколько иными.

– Время тебе до вечера, – сказал он. – Не уложишься, получишь десять ударов кнутом и останешься без ужина. Вперед!

Выдав Грише аванс в виде звонкого подзатыльника, начальник, насвистывая, удалился. Гриша с ужасом посмотрел на огромную кучу навоза. Три дюжины коров должны были хорошо кушать целый год, чтобы произвести столько натуральных удобрений. Пустой желудок лип к ребрам, в глазах то и дело темнело. Гриша уже успел пожалеть, что вылил обед на землю. Помои, конечно, но совсем без еды он долго не протянет. Если еще и с ужином пролетит, то завтра рискует не встать на ноги.

Перспектива голодной смерти пробудила в Грише несвойственное ему прежде трудолюбие. Он схватил вилы и стал торопливо наполнять тележку навозом. Вилы оказались корявые и тупые, они упорно не хотели вонзаться в навоз, тележка, едва он загрузил ее до половины, подло перевернулась на бок. Грише захотелось заплакать, и он не стал сдерживать своих желаний. Все, что происходило с ним, напоминало страшный сон, с той лишь разницей, что в страшном сне никогда не бывает так страшно. Гриша восемь раз ущипнул себя за бедро, дважды за руку, трижды за ухо и даже разок за самое свое святое место. После крайне болезненного осквернения святыни отпали последние сомнения – он не спал. Весь этот кромешный ад происходил наяву.

– Да где, блин, я? – в полном отчаянии простонал Гриша.

Еще Грише очень жаждалось выяснить, кто во всем этом виноват, и что с этим виноватым следует болезненное сделать. Но вечные вопросы остались без ответа, а кушать, тем временем, хотелось все сильнее. Гриша понял, что нельзя разгадывать тайны мироздания, когда в твоей утробе воцарился вакуум. Единственный же путь к устранению этого вакуума лежал через огромную кучу навоза. Зловонная куча нагло развалилась между Гришей и сытостью. Всего полчаса назад от одного слова «отрыжник» Гришу едва не вывернуло наизнанку, теперь же он страстно мечтал отведать этот дивный деликатес.

Делать было нечего. Подняв тележку, Гриша вновь взялся за дело. Куча навоза была велика. Это была настоящая гора, и, вонзая в нее вилы, Гриша глубже понял смысл выражения – горы свернуть. Ему тоже предстояло свернуть гору, и не просто свернуть, но и переместить ее на другое место.

Под верхней засохшей коркой скрывалась сочная свежая начинка. Стоило добраться до нее, и в обе Гришины ноздри радостно и бодро ворвался аромат сельской местности. Гриша не был неженкой, не падал в обморок от запаха пота, и не бился в падучей при слове «перхоть». Даже зубы свои Гриша чистил не регулярно, а только когда шел на свидание. Но даже у него из глаз брызнули слезы, стоило глубоко вдохнуть благоухание натурального продукта.

Первая тележка наполнилась, и Гриша, кряхтя от натуги, покатил ее туда, где куче надлежало быть в будущем. Бесформенные колеса глубоко проваливались в мягкую землю, скользкие ручки тележки так и норовили вывернуться из слабосильных пальцев. Над зловонным грузом кружились привлеченные поживой мухи, иные из них садились на Гришу, нагло лезли в нос, в глаза, в уши. Ужасно хотелось Грише бросить тележку, и показать этим мухам, кто в доме венец творения. Но Гриша понимал – стоит поставить тележку, и она тут же перевернется на бок, а весь нагруженный в нее навоз окажется на земле. И вновь придется собирать его, тратить время, а, меж тем, куча, ждущая своей передислокации, еще так запредельно велика.

Страдая от невыносимого голода, Гриша с нежностью и теплотой вспомнил те яства, которыми потчевала его бывшая девушка. Машка не умела готовить. И не пыталась учиться. Не пыталась, главным образом, потому, что сама себя считала знатной поварихой, а свою стряпню – кулинарными шедеврами. Гриша, до знакомства с ней, наивно полагал, что испортить обычную яичницу выше предела человеческих возможностей. Но подруга развеяла это заблуждение. Она приготовила такую яичницу, что ее не стали бы применять для пыток военнопленных сотрудники Гестапо, потому что даже их жестокость знала границы. А когда она однажды испекла торт, Гриша, отведав его, решил, что пробил его смертный час. С ее экзотического салата из овощей Гришу несло три дня и три ночи, а жареным мясом в ее исполнении Гриша так подавился, что даже успел посинеть, прежде чем до Машки дошло стукнуть его кулаком по спине.

В то время стряпня подруги воспринималась Гришей как своеобразная плата за секс. Он соглашался потреблять всю эту гадость, при этом старался не морщиться и не плеваться, а взамен получал то, что хотел. Теперь же он готов был слопать любое Машкино блюдо вместе с тарелкой и самой Машкой.

Вывалив тележку, Гриша покатил ее обратно. Перевезенная им доля навоза составляла крошечную кучку на фоне той горы, что ему еще предстояло перевезти. На Гришу нахлынуло отчаяние. Зачем он обманывал себя, зачем тешил несбыточными надеждами? Пришла пора взглянуть правде в глаза: ему не видать сегодня ужина.

Гриша присел на землю и обхватил голову руками. Он никак не мог сообразить, как попал сюда, и что это за место. Последние несколько дней словно вывалились у него из памяти. У Гриши возникла версия, что он зверски напился до утраты сознания, и его, невменяемого, тайно похитили и увезли невесть куда, то бишь в рабство. Однако интуитивно Гриша чувствовал, что дело куда серьезнее.

Не успел он толком пораскинуть мозгами, как рядом с ним загремели шаги, а затем по Гришиной сгорбленной спине смачно прошелся кожаный кнут.

– Твою мать! – заорал Гриша, взвиваясь на ноги.

– Тебе кто сидеть разрешал, скот? – злобно глядя на него крошечными свиными глазками, спросил невесть откуда возникший мужик с кнутом, принадлежащий к числу здешних надзирателей.

– Да я так… перекуриваю… – промямлил Гриша, все еще морщась от плеточного послевкусия.

– Что ты делаешь? – прищурившись, спросил бугай.

Гриша, резко вспотев, вдруг понял, что ляпнул что-то не то. Похоже, чем-то не тем было слово «перекуриваю». Только сейчас Гриша вспомнил, что никто из оборванцев не курил во время обеда.

– Ничего, – тихонько пропищал Гриша.

– Ничего? – взревел садист, и его рука, взметнувшись со скоростью молнии, еще раз попотчевала Гришу кнутом. – Ты, животное, смеешь ничего не делать? Да ты смутьян!

Гриша не видел ничего страшного в слове смутьян, но тот тон, каким это слово было произнесено, заставил его коленки задрожать. Парень понял, что в его адрес только что прозвучало очень серьезное обвинение, а за серьезные обвинения, как правило, серьезно наказывают. Гриша в ужасе гадал, что его ждет – еще один визит в воспитательный сарай, или нечто иное, куда более суровое – как вдруг бугай выдал такое, что у смутьяна волосы зашевелились по всей поверхности тела.

– Ах ты, нехристь! – вдруг взвыл бугай, взирая на Гришу со смешанным чувством ненависти и страха. – Да ты ж безбожник!

Эти новые обвинения, никак, на первый взгляд, не связанные с прежними, довели Гришу до состояния паники.

– Я верующий! – закричал он истошно. – И не смутьян. Я хороший!

– Почто против бога идешь? – заорал на него надзиратель.

И опять Гриша не понял, каким именно своим поступком он пошел против бога. Не тем ли, что забил на навоз и сел отдыхать? Перевоз продуктов жизнедеятельности крупного рогатого скота трудно было назвать богоугодным делом, но Гриша слабо разбирался в вопросах религии. Он хотел внести ясность и задать своему собеседнику вопросы, способные пролить свет на творящееся вокруг непонятно что, но собеседник не пожелал продолжать разговор в рамках цивилизованных норм. Вновь засвистел кнут, и всякий раз это воспитательное орудие находило Гришино мясо. Крича и плача, Гриша свалился на землю и закрыл лицо руками, дабы гуляющая по его телу плетка не выбила ему глаза.

– Вот тебе, нехристь! Вот тебе! – усердствовал душегуб.

– Помогите! – закричал Гриша, утративший способность соображать. – Милиция… Тьфу ты! Полиция!

– Ага! – вдруг обрадовался садист. – Понял свою вину, иуда! В полицию просишься. Я из тебя, нехристь, все смутьянство выколочу, ты у меня не то, что в полицию, к ветеринару запросишься. Против бога идешь! Против барина своего, божьего наместника на земле!

– Ни против кого я не иду, – простонал Гриша с земли. – Я хороший, хороший....

– Не верю! Ты делом докажи, что хороший. Православным подвигом. Вот перетаскаешь за сегодняшний день эту кучу, дам тебе второй шанс, а нет – завтра же выпишу тебе направление к ветеринару. Понял, скот? Пока кучу не перетаскаешь – спать не ляжешь. А если я еще раз увижу, что ты, ирод, бездельничаешь, я тебя, без всякого ветеринара, своими руками перевоспитаю. Оторву тебе все смутьянство под корень. Ясно?

– Ясно, ясно, – простонал Гриша.

– А если ясно, то какого лешего ты разлегся? А ну встал бегом, и за работу!

После этих слов Грише был выдан стимулирующий пинок в бок и еще один по заднице, в качестве бонуса за расторопность. Находясь в состоянии клинической паники, растерянный, испуганный, доведенный до крайней степени отчаяния, Гриша, спотыкаясь, бросился к тележке, схватил ее, и стал изо всех сил доказывать, что второй шанс ему дали не зря. Надзиратель какое-то время стоял и наблюдал за его работой, затем бросил еще парочку угроз, и направился куда-то по своим делам.

Навозная эпопея завершилась примерно в полночь. Безоблачное небо засыпали мириады звезд, в центре повисла огромная Луна, залившая весь мир мертвенно-белым светом. В этом свете тощий, грязный, чуть живой от усталости и голода Гриша напоминал выходца с того света. Рожая задом ежей против шерсти, он кое-как дотащил до места последнюю тележку, вывалил ее, и сам, обессилев, рухнул следом в результат своих же трудов. Грише уже было все равно, что его физиономия вошла в соприкосновение с навозом. Грише даже было все равно, что с ним будет завтра, и настанет ли оно вообще, это завтра. Сожалел он только об одном – что не уложился в срок и пропустил ужин. Единственное, что сейчас хотел Гриша, это порцию горячего наваристого отрыжника. Ради нее он был готов на все, даже умереть, если потребуется. И он решился.

Из последних сил воздвигнув себя на подкашивающиеся ноги, Гриша потащился к сараю, из которого осуществлялась раздача еды. Гриша готов был вломиться внутрь и сожрать все, что там найдется, а потом пускай уже делают с ним все, что хотят – сытому и помирать не страшно – но когда он обогнул одно из строений, то увидел возле раздаточной толпу мужиков. Это были все те же оборванцы, а в руках у них были все те же миски.

Едва не падая от полного бессилия, Гриша подбежал к окошечку и сунул в него алчущие руки. Но вместо миски с едой по этим рукам, судя по ощущениям, кто-то ударил палкой.

– Куда тянешь культяпки, скот? – глухо прозвучало изнутри.

– Я успел! Успел! – бормотал Гриша, дуя на отбитые пальцы. – Я жрать хочу.

– Раздача окончена, – прозвучало из сарая. – Опоздал. Получаешь внеочередную порцию лечебного голодания.

Гриша собрался протестовать, но вовремя прикусил себе язык. Протесты в том месте, куда его занесла нелегкая, были не только бесполезны, но и опасны: за них били.

Гриша попытался выклянчить немножко еды у таких же бедолаг, как и он сам, но мужики в ответ на его просьбу поделиться с ним пайкой, смотрели на просителя с безграничным удивлением. Казалось, что Гриша просил у них не две ложки отрыжника, а интимных услуг по льготному тарифу. Никто даже не попытался поделиться с ним. Гриша остался голодным.

После ужина прозвучал звуковой сигнал, и все, в том числе и Гриша, потащились к большому, похожему на хлев, строению. Внутри оно тоже мало отличалось от обиталища скотины. На земляном полу была набросана грязная солома, и на этом перечень мебели заканчивался. Сквозь дыры в стенах можно было просунуть руку, сквозь дыры в потолке вести астрономические наблюдения. Только одна деталь указывала на то, что в этом хлеву обитают люди – большой телевизор, повешенный на одну из стен.

Оборванцы стали укладываться прямо на солому, иные падали на голую землю. Гриша, лишившись остатков сил, повалился там, где стоял и сомкнул глаза. Последней мыслью его было: вот бы завтра не проснуться!