Край глаза

Чувства вернулись с каплей ледяной воды, упавшей на лицо. Мальчик сморщился и, не думая, сделал движение утереться рукавом. Он почувствовал запах ржавых водопроводных труб и вспомнил о своем падении в подвале. Он решил, что потерял сознание, потому что не знал, сколько времени он пролежал на неудобной и колючей груде битых кирпичей. Он где-то уже слышал, что если не можешь вспомнить кусок времени, то ты либо спал, либо валялся в обмороке. Уснуть на кирпичах – дело не простое. Значит, он был без сознания. Вот круто! Это первый раз! Теперь в школе можно будет похвастать Никаше, которого уже два раза вырубало мячом по голове.

Мальчик приподнялся на локте и уставился в темноту. Ого! Выходит, он до ночи провалялся. Его уже обыскались, поди. В подвальное окошко, которое снаружи было в стене дома у самой земли, а в подвале наоборот – под потолком, проникал бледный и какой-то странный свет. Мальчик не мог дотянуться до окошка, и поэтому сразу побежал к двери. Он по ступенькам взбежал до уровня крыльца и толкнул решетчатую дверцу. Она открылась, потому что её никогда и никто не запирал. Запирались только сами квартирные кладовые. Именно поэтому пацаны и играли в этом подвале, забираясь на отопительные трубы и покрываясь пылью стекловаты и паутиной.

Мальчик вышел во двор дома и оглянулся на окна. В некоторых еще горел свет. Интересно, который час? Он, не увидев во дворе ни одной живой души, кинулся к подъезду и взбежал по лестнице на второй этаж. У своей квартиры он нажал на дверной звонок, но не услышал обычного глухого дребезжания внутри. Ему никто не открыл. Проверил номер на всякий случай. Он позвонил ещё и даже сбегал опять во двор, чтобы убедиться, что свет на кухне именно его квартиры, действительно, ещё горит.

Позвонив ещё разок, – длинно и зло, – он толкнул дверь. Она была не заперта. Он вздохнул с досадой и раздражением, и затопал прямо на кухню.

Кухня была пуста. Комнаты – тоже. Вот это да! Куда все подевались? Наверное его же и ищут. На часах он ожидал увидеть не меньше полуночи, но часы показывали шесть двадцать. Он прекрасно помнил, что пришел из школы в пять, поел, посидел немного над уроками и в шесть убежал играть в подвал. Там он должен был встретить своего приятеля Мишку, но тот никак не приходил. Он помнит, как он полез по трубам в так называемый верхний тайник, и как под ним проломилась гнилая фанера… А дальше что?

Мальчик подошел ближе к часам, с подозрением прислушиваясь. Так и есть. Они стоят. А он-то уже не знал что и думать.

Мальчик постучался к соседке, тёте Саше. Не хотелось ее будить среди ночи, но… Соседка не открыла. Мальчик запаниковал. Он толкнул ее дверь от отчаянья, и запаниковал еще больше, потому что чужая дверь тоже с готовностью распахнулась, медленно приглашая его в полумрак прихожей. Он вошел, но вышел уже через пару минут, потому что квартира тети Саши тоже была пуста, а часы также стояли. Он бегал по всем этажам, звонил во все квартиры, к знакомым и незнакомым. Он кричал, звал, никак не способный понять три вещи: почему все часы остановились в один момент, почему он никого не может найти, и почему они все ушли, не заперев дверь? Он стоял на крыльце и подумывал попытать счастья в соседнем доме. Он уже обратил внимание на тот факт, что улица тоже пуста, и даже далекого гула машин не слышно, как вдруг кто-то сказал старческим голосом:

– Да ты, парень, совсем туго соображаешь. Мне так пяти минут хватило.

Мальчик вздрогнул и застыл. Ему стало холодно от страха, а по левой ноге побежала горячая струйка. Голос говорил из-под тени беседки во дворе, которая была черна, как пасть пещеры. Сидящий там шевельнулся и наклонился вперед. В полосу бледного света попало пол-лица, покрытое морщинами. Оно ухмыльнулось и опять заговорило:

– Да знаю я… У тебя и сердце, вроде как, стучит, и дышишь ты, как птичка… Поди, вспотел? Штаны замочил? Э-эх… Это пройдет. Это все ты скоро забудешь, и оно пройдет. Даже запах.

Из тени с кряхтением поднялся человек в зимней куртке и вышел из беседки. Он не смотрел на мальчика, но продолжал говорить.

– Первую неделю мне ужасно хотелось кушать и водочки хотелось. Э-эх… Но и это прошло. Спина уже не болит. Это я так… по привычке… Э-эх! Как прямо ходить, я ведь тоже не помню…

Он, наконец, повернулся к мальчику, и тому показалось, что старик этот ему знаком. Ну, конечно. Он жил в соседнем подъезде. Его часто можно было видеть с большой брезентовой сумкой и газетой под мышкой. Он, вот так же медленно, с кряхтением, спускался по ступенькам крыльца и брел в магазин, потом сидел в этой беседке и читал газету около часа. Он ни с кем не разговаривал, и к нему никто не ходил. Потом он пропал… примерно год назад, и никто, наверное, даже не заметил. Мальчик вспомнил его, потому что, как и прочие дворовые ребята, злился, что старик занимает беседку, которая была для них и древним замком, и тыловым штабом, и космическим кораблём.

– Что происходит? Где все?

Мальчику все еще было страшно, но он пришел в себя и был рад, что теперь есть кого расспросить. Он силился вспомнить, как звали этого старика, и не мог. Старик подошел ближе и вынул из кармана куртки обрывок газеты.

– Послушай, Эрик…. Тебя ведь Эрик зовут? Да-да… Я всех в нашем дворе знаю. Ты мне сам вот что скажи, какое сегодня число?

Мальчик, которого, действительно, звали Эриком (или Эврикой, как его окрестили одноклассники, за пятерки по физике), на минуту задумался.

– Сегодня восемнадцатое октября.

Старик протянул Эрику обрывок газеты, на которой была видна дата – десятое ноября, только годом раньше.

– Чуть больше года, стало быть прошло, – вздохнул старик, – мне казалось, что не меньше двух. А я так и не нашел, что меня здесь держит.

– Я ничего не понимаю, – сказал Эрик, – Что прошло, после чего? Держит вас где? Куда все пропали? Почему так темно, если фонари горят? Где машины и ночное такси? Почему в окнах горит свет, а земля черная, не отсвечивает? Что это за сизый дым? Почему все двери открыты? Часы…

– Погоди, погоди… – затряс головой старик. – я тебе не справочное бюро… Э-эх… да ты и не знаешь, что это такое… В общем, я тебе не Гугл и не википедия. Если хочешь спросить что-то, то делай это прилично.

Он побрел вдоль дома, в сторону последнего подъезда. Эрик поплелся за ним. «Делай это прилично». Это как? Эрик остановился.

– Простите, как вас зовут?

Старик тоже остановился, и его сутулые плечи дрогнули от беззвучной усмешки. Он обернулся и одобрительно кивнул.

– Яков Наумович Вайзман к вашим услугам. Можешь называть меня, как мои племянники – Дядьяша.

– Очень приятно. Вы знаете, куда все пропали?

– Я бы не с этого вопроса начал, на твоем месте, ну да ладно. Никто никуда не пропал. Они все здесь, просто ты их не видишь. Пока. И двери все заперты, как и положено, и часы идут. Машины тут можно услышать, только если они попали в ДТП, но я сам видел только одно в нашем районе. Это громкое дело, мимо ушей не пропустишь… Все тут как всегда. Просто нас с тобой тут нет.

– Как это?

– Эрик… – сказал новый-старый знакомый Дадьяша, положил обе руки мальчику на плечи и посмотрел в глаза. Глаза были черные, а белки как будто подсвечивало изнутри, – Это неприятно будет узнать, но тебя больше нет. И меня тоже. Мы умерли. Я – в прошлом году, а ты – сегодня. Хотя могло уже пройти несколько дней, тут не поймёшь… время то быстро летит, то медленно…

Но Эрик не слышал рассуждения про время. Он стряхнул руки Дядьяши с плеч и стал ощупывать свои лицо, грудь, ноги и руки… По лицу катились слезы, в груди быстро-быстро стучало, ноги и руки были холодные. Он запустил пальцы в густую шевелюру, стиснув голову, в которой все мысли смешались и отказывались подчиняться логике. Всё, что он знал до сих пор, не сочеталось с тем, что он увидел и услышал сегодня. И вдруг он замер. Его пальцы нащупали на затылке нечто такое, чего там не должно было быть. Он поднес красные пальцы к глазам и закричал.

* * *

Дядьяша неуклюже завязал бинт узелком за ухом Эрика и убрал ножницы обратно в ящик своего кухонного стола. Эрик все еще всхлипывал, но глаза его высохли, и он перестал дрожать.

– Ну как? Толку от повязки, конечно, нет, но так тебе будет удобнее. Ты где навернулся-то?

– В подвале. На кирпичи упал… неудачно.

– М-да… Такой молодой. Тебе бы жить, да жить. Кем стать-то хотел?

– Астрофизиком.

– Э-эх! – Дядьяша с кряхтением поднялся, – А меня кондрат хватил. Был бы кто рядом, может пожил бы еще. Но я отметил восемьдесят два, а ты – двенадцать. Хотя… Ты, знаешь ли, думай о позитиве. Тебе, можно сказать, повезло. Ты избежал больших разочарований, мой юный сосед… и долгих лет старческих болячек. Тебя не попрут с работы, чтобы освободить дорогу молодым. И развод ты никогда не испытаешь, и предательства тех, кто считается роднёй…

– Мама! – воскликнул Эрик, – Как она… Она же…

Он вскочил. Голова у него была неумело забинтовала, как у раненого солдата. Он кинулся было к двери, но только беспомощно посмотрел на Дядьяшу. Мысли опять принялись путаться, грудь наполнилась горечью и ужасом, слова застряли в этой смеси, и он обмяк.

–Я научу тебя, как увидеть ее, – вздохнул Дядьяша. – Хотя, поверь мне, легче тебе не станет. Техника простая. Видишь этот старый телевизор в углу? Я его купил еще до твоего рождения. А теперь в этой квартире живет мой племянник. Он эту рухлядь выкинул давно. Слушай внимательно. Смотри на этот телевизор и начинай потихоньку отводить глаза в сторону… Вот так… пока он не станет тебе виден лишь краем глаза. Если сразу не получится, попробуй еще раз.

Эрик глубоко вздохнул и сделал, как было велено. Сначала ничего не происходило, но на четвертый раз, когда старый прибор почти исчез из поля его зрения, он вдруг увидел на его месте здоровенный светодиодный экран. Эрик дернул головой и уставился на старый ящик с изумлением.

– Ага! Получилось-таки. Э-эх! Ты быстро научишься, – засмеялся Дядьяша и повел Эрика в комнату, – Теперь часы. Там где мои были, теперь картина висит. Смотри сюда, скажешь мне, что на ней изображено.

На стене в квартире Дядьяши висели ходики, темные на фоне желтых обоев с осенними листочками. Маятник застыл в приподнятом положении, а стрелки показывали три пятнадцать. Эрик медленно скосил глаза, и у него получилось увидеть уголок пластмассовой рамы вместо ходиков. Он поморгал и сделал полшага влево. Теперь ему удалось разглядеть среднего размера оранжевый рисунок африканского восхода. Или заката.

– Ну? – Поинтересовался Дядьяша.

– Стадо жирафов бредет по саванне, – отчитался Эрик. Ему не терпелось побежать в свою квартиру и узнать, что там происходит.

– Э-эх! Хорошо, что хоть эту не продали. Погоди, не спеши. Тебе еще в зеркало надо взглянуть. На тот случай, если ты мне не веришь.

Зеркало было только в ванной. В нем Эрик отразился с повязкой на голове, бледный, как рыбье брюхо, в старом синем спортивном костюме, испачканном кирпичной пылью, и с тупым выражением на лице. Эрик привык видеть карие глаза в зеркале, но тут на него смотрели две черные точки в очень ярких белках. Не дожидаясь указаний, он отвел глаза и когда его отражение расплылось, он увидел в том же зеркале яркий солнечный свет на кафельной стене.

– Спасибо, Дядьяша, – сказал он, и, не слушая скрипучих окриков, кинулся из квартиры Вайзмана, сбежал по ступенькам последнего в доме подъезда и помчался к своему.

Всё там было по-прежнему: непонятный туман, похожий на сигаретный дым, свет в окнах, черные, непроглядные тени, пустые квартиры, шесть двадцать на циферблате и… никого.

В коридоре квартиры Эрик остановился. Он заметил, что если раньше, он бы немного запыхался от такого спринта, то теперь он как бы и не бежал вовсе. Ему опять стало очень страшно, он боялся и жаждал увидеть оставленную позади жизнь. Он отчаянно пытался понять, верит ли он, что мертв. Если это так, то как же не попрощаться с мамой и отцом, с младшей сестренкой и друзьями? К горлу подкатили слёзы. Эрику стало себя так жалко, что он заплакал и сел у стены на корточках. Он уткнулся лбом в колени и стал раскачиваться из стороны в сторону. Если он мертв, то почему ему так больно. Мертвым должно быть легче. Голова-то не болит. Почему же так больно в душе?

Вдруг у него над ухом послышался звук, который был скорее эхом, как из консервной банки, или как шум в большой раковине, которую отец привез из Греции. Эрик перестал рыдать и прислушался, не шевелясь. Он даже затаил дыхание и снова услышал тихое «Муф?», сказанное именно с вопросительной интонацией. Это был голос, который звучал как бы издалека и прямо над ухом одновременно. Не отрывая лба от колен, от скосил глаза и краем глаза увидел маминого кота, который стоял рядом и сопел. Он, как и все увиденное таким прежде неудобным способом, вблизи не был расплывчатым, а наоборот – четким, трехмерным и в фокусе. А вот как раз за ним все было как сквозь аквариум. Эрику был хорошо виден каждый ус, а янтарные глаза смотрели прямо на него. Хвост у кота нервно подрагивал, и от него запахло кошачьим кормом.

– Степан! – воскликнул Эрик и развернулся к коту, но тот сразу исчез. Запах тоже исчез.

Эрик вскочил. Первым делом он побежал на кухню, но никого там не нашел даже краем глаза. В спальне родителей тоже было пусто. Он пошел в свою комнату и огляделся. В ней всё было, так он и оставил. На столе лежал открытый учебник, на вопросы из которого он ответил в этой тетрадке. Настольная лампа, которую он забыл выключить, горела, но ничего не освещала. Он стал отводить глаза в сторону и скоро убедился, что лампа выключена, тетрадки и учебники сложены стопкой, а на краю стола стоит стакан с водой. Все это было освещено обычным дневным светом.

Эрик потер глаза кулаками и подошел к кровати. Она была застелена английским старым пледом, и на ней валялась школьная форма, которую он скинул, придя домой. Эрик начал было отводить глаза и тут же зажмурился и отшатнулся. Он успел заметить, что школьной формы больше нет, а на кровати кто-то лежит, укрывшись тем же английским пледом. Эрика опять обездвижил страх такой силы, что он долго не мог сконцентрироваться.

Наконец, он подошел к изголовью и осторожно повернул голову. К горлу подкатил комок. На его кровати лежала мама. Сначала он подумал, что она спит, но потом заметил открытые, красные, пустые глаза и сухие губы. Она лежала на боку, смотрела в одну точку и сжимала в руках его голубой свитер, скрученный в жгут. Эрик не выдержал и выбежал из комнаты. Он лег на живот в ванной комнате и завыл. Его тошнило, звенело в ушах и болела челюсть. Он поймал себя на мысли, что это невыносимая пытка, и лучше умереть. Но он уже умер, и от этой нелепости даже немного успокоился.

Кот снова сидел перед ним. Эрику было совершенно очевидно, что Степа его если не видит, то как-то чует. Сколько времени он лежал вот так, Эрик сказать не мог. Но вскоре он привел мысли и чувства в порядок и обратил внимание, что так и не задышал снова с тех пор, как увидел кота в первый раз. Он приподнялся на локте и принялся экспериментировать с котом. Он обнаружил, что видеть живой мир легче и удобнее левым глазом, если закрыть правый. Можно было видеть кота, если просто скосить глаза к носу, и когда все раздваивалось, одна из двух картин была живым миром, и Степа был виден слева. Эрик посмотрел на кота и собрался заговорить с ним, как тот вдруг дернул ушами, повернулся и выбежал из ванной комнаты, задрав хвост. Эрик всё еще косил и услышал, как хлопнула входная дверь. Похоже, кто-то пришел.

Эрик вышел из ванной в коридор. Глаза уже давно перестали уставать от усилий, и он легко разглядел отца, который опустил сестру Глашу на пол и сложил коляску. Глаша весело затопала на уже довольно уверенных ножках в комнату Эрика. Отец разулся и последовал за ней медленно и тяжело.

Эрик заглянул в комнату, но заходить не стал. Боль в груди прошла, но там теперь будто все было залито свинцом, который остыл и тянул вниз тяжким грузом.

– Ну что, хорошо погуляли? – услышал он голос матери, как в морской раковине.

– Хорошо, – ответил отец. Его голос был тусклым и усталым.

– Хаясё! – прозвенел голос Глаши, – А де Эик?

– Потеряли мы Эрика…

Дальше мама заплакала, и отец тоже. Он подал ей стакан воды, который она оттолкнула. Они крепко обнялись, сидя на кровати Эрика, а Глаша топала по комнате и деловито заглядывала под стол, за шкаф и под кровать, рассуждая вслух:

– Ни пьякай. Попьёбуем найти. Игаем в пьятки…

Онa вдруг остановилась прямо перед дверным проемом и подняла глаза на Эрика.

– Эик! – сказала она строго, – Насёйся…

Она оглянулась на родителей, которые теперь покачивались, как в сидячем танце. Рука отца с пледом, как крыло, укрывала мамины плечи, его глаза были закрыты, а она прижимала к лицу голубой свитер и стонала. В удивлении и умилении Эрик не знал что думать. Он присел на корточки перед Глашей, которая то появлялась, то исчезала, в зависимости от его положения глаз. Глаша медленно подняла в сторону Эрика указательный палец, а повернув голову, встретилась с ним глазами и улыбнулась. Мимо четырех молочных зубов потекла прозрачная, как роса, слюна и ниткой потянулась к пуговице на абрикосовой курточке. Эрик протянул руку, чтобы взять сестру за неуверенный палец, но, как и следовало ожидать, контакта не произошло. Он зажмурился и попытался вздохнуть. Вздох получился, но движения воздуха не возникло. Когда раньше он играл с Глашей и нежно дул ей в лицо, она закрывала глаза и смеялась. Теперь от его вздоха не дрогнули ни её огромные ресницы, ни кудрявая челка.

Когда он снова скосил глаза, Глаша появилась, но она уже опустила руку, а на лице было явное недоумение. Увидев Эрика, а он уже был в этом уверен, она снова улыбнулась и закрыла глаза руками.

– Тю-тю! – Сказала она, – Нету Эика.

За ее спиной всхлипнул отец. Он стремительно встал, подхватил ее на руки и, пройдя сквозь сына, понес на кухню. Эрик вздрогнул, но успел увидеть, как Глаша выгнула спину и попыталась оглянуться на Эрика, снова поднимая растопыренные пальцы.

– Бьятик тю-тю, гоёвка боит.

Эрик слегка надавил себе на веки и помассировал глазные яблоки. Дневной свет исчез, он снова стоял в темном коридоре. Голос Дядьяши показался ужасно громким в сухой тишине. Он стоял у входной двери, привалившись к вешалке, и наблюдал за Эриком.

– А меня Степан не видит. Зато галка, которую я на балконе прикармливал, долго потом пыталась за рукав подергать. Улетела давно… И сестренки твоей, тоже не хватит больше чем на несколько дней. Э-эх! Соседского пацана знаешь? Ваньку трех лет из первой квартиры. Ну, который орет все время.

– Он уже не орет. Ему четыре года.

– Это он от меня орал. Бабка-дура напугала его бабайкой, так он, как увидит меня – так начинал орать, как резанный. А когда я помер, он тоже орал. Я как гляну на него, так он давай орать…

Эрик махнул рукой от досады.

– Дядьяша, ты мне лучше скажи, почему… Как так получилось? Если это какое-то иное измерение, то где другие мертвые. Тут их толпы должны быть. Этому дому лет пятьдесят. Здесь и в соседних домах кто-то время от времени умирает. У Пашки бабушка умерла в позапрошлом… В том доме, что через дорогу от нас, тетка какая-то недавно выпала из окна. Где они? Почему тут только вы и я… одни.

Старик усмехнулся и вышел из квартиры сквозь закрытую дверь.

– Ну, не совсем одни… – успел услышать Эрик.

* * *

– Лифт не работает для нас, так что давай, не отставай, сосед.

Дядьяша поднимался по лестничной прямоугольной спирали многоэтажки довольно проворно. При этом спина его была все также согнута, а на каждой ступеньке он кряхтел, как всегда.

– Э-эх! Это тебе не наша брежневка. Э-эх! Там я даже рад был, э-эх, что моя однокомнатная на четвертом. Э-эх! Какая-никакая, а гимнастика по утрам. Э-эх! А как тут старики ходят, когда лифт ломается, я не представляю.

Эрик поднимался следом и не замечал никаких признаков одышки ни у старика, ни у себя самого. Однако на девятом этаже Дядьяша вдруг сел на ступеньку и прижал ладонь к правому боку.

– Вам плохо? – спросил Эрик.

– Глупостей не болтай, – проворчал Дядьяша, – вдруг вспомнилось, как бывало кольнет, и я решил передохнуть. Меня мой ВПС в свое время от армии освободил. Несколько операций, и постоянный контроль позволили пожить. А теперь сердце у меня давно не болит, и не бьется. Я как этот… железный дровосек, которому даже смазка для суставов не нужна.

– Ну, давайте посидим немножко, – сказал Эрик и сел рядом.

На лестничной площадке было также темно, и все время казалось, что откуда-то льется тусклый свет, хотя источник его оставался неизвестным.

– Ты только на нее не пялься. Она этого не любит. Наоборот, скажи, что она хорошо выглядит, и не отводи взгляд при этом. Нормально, в общем, смотри.

– А она давно тут?

– Давно.

– А почему одни сразу отходят, а другие бродят годами? Вы же сказали, что причина нужна.

– Так и есть. Тот парень из ДТП, как его… Николай. Тот уже через неделю отошёл. Долго у жены прощения просил: за измены, за побои, за растраты… а сразу после похорон и отошел. Она его даже в церкви не отпевала, а просто поплакала и простила. Будто почувствовала его мольбы. Это он так рассказывал. Тут-то я в первый раз и увидел настоящую смерть. Ни тебе ада, ни тебе рая. Он просто сначала замолчал, потом застыл… как видео на паузе. Я на минуту отвернулся, а его уже нет. Жуть, скажу я тебе.

– А вам у кого прощения просить нужно? А мне?

– Это не я, это у меня должны прощения просить… – рассердился вдруг Дядьяша, но тут же махнул рукой, – да и не обязательно в прощении дело. Кто-то отходит, даже не поняв, что он такого сделал иначе, и что произошло. Ульяна рассказывала, что тут один бродил несколько лет, искал кого-то. Так и не нашёл. А однажды на полуслове – бац. Она даже не поняла, моргнула и исчезновения не увидела. Такие-то, брат, дела. Я тебе даже посоветовать ничего не могу. Ищи, не ищи, а все мы отойдем в конце-концов.

– Да я хоть сейчас. Не могу я смотреть, как мама плачет.

– А я тебе говорил, не смотри. Я вот даже и не возражаю еще побродить. И поговорить есть с кем. Ульяна очень умная женщина, а в сквере у хлебного Андрей Игнатич бродит. Мы с ним в шашки иногда играем. Кто-то отходит, кто-то приходит… побродить. Ты вот теперь тут. Тебя еще учить надо бродить как следует. Ульяна меня научила, а я тебя. Может, ты кого еще научишь. И в мир можно поглядывать иногда. Там мой племянник по телевизору новости смотрит, так хоть можно узнать, что творится у них. Это конечно не жизнь… но… – Дядьяша замолчал.

– Я хочу еще понять, как это мы можем туда заглянуть, и почему Степан с Глашкой меня в эти минуты видят, а прочие – нет. Что происходит с глазами? Я в биологии не очень был… Я больше по физике… Но в строении глаза…

– Не заморачивайся, все равно не поймешь. Э-эх! Строение глаза у него… Ха! Нет у тебя глаз, Эрик. И ушей нет, и языка. Твой дух не знает пока, как еще ему быть. Он помнит только, каким ты раньше был, вот и бегает по привычке, а не летает и не ползает. И видим мы тот мир, к которому привыкли. Я до старости иногда во сне видел улицу, по которой пацаном часто на велике гонял. Отвыкнешь, забудешь, и отойдешь. Может быть, только это от тебя и требуется – короткая память.

– Но это место-то остается. Значит дело не в нашем восприятии.

– Что-то ты больно умный для своих лет.

– А, может быть, я просто помню себя умнее, чем я был.

– Ты мне голову не морочь, и не скалься… Пошли дальше. Нам в девяносто восьмую. Э-эх!

Дядьяша с кряхтением поднялся и продолжил путь наверх. Эрик обогнал его и поджидал у дверей квартиры, с удивлением разглядывая листок бумаги на ней. Краем глаза он убедился, что в живом мире этой бумажки на двери не было. На ней чем то малиновым было написано «Насквозь не суйся, это не вежливо».

– Ульяна – дама с юмором, ты не удивляйся. Как стучать помнишь? Звонок, как и лифт, не работает.

Эрик постучал три раза. Шагов он не услышал, как будто Ульяна стояла у порога и ждала. Но открыла она не сразу. В ее прихожей было много электрического света, и поэтому сначала Эрик увидел только силуэт очень полной и низкорослой женщины. Однако абсолютно мужской мягкий голос сказал: