Красный клей

На столе набросаны электрические схемы. Измерительный блок слева скособочился и подмаргивает сигнальными лампочками. Зеленый, зеленый, потом вдруг красный. Красный — это «перегрев». «Тревога-а-а!» — дурным голосом. Сжимается ослиное сердце. Снова спокойно дробит зеленый. Линии на схемах причудливо сплетаются, взаимодействуют. Выбираю одну, похожую на кленовый лист, двигаюсь по его зубчатой кромке и… попадаю в слякоть. Настоящая каша под ногами из мокрого снега и грязи. Ботинки рваные, промокли. С крыш капает. Солнце отражается в стеклах домов, в автомобилях, в каплях на мокрых пальто и шапках.

Иду, выбираю места посуше, и народ вокруг тоже старается. Женщина навстречу движется, беременная с большим животом. Ступаю ногой в слякоть, освобождаю дорогу. Проходит мимо и толкает меня животом. Довольно сильно. Специально толкает. Одна нога на проволоке, другая соскочила. Публика замерла. Оркестр молчит. Только барабанщик тихонько тревожно стучит. Делаю замысловатый пируэт, взмахиваю отчаянно руками и падаю в грязь. Публика хохочет и сочувствует беременной женщине. На пальто налип мокрый снег, брюки в грязи и в ботинки попало. Ничего… Пустяки… Мелочь. Не больше, чем на две булочки с ржавым изюмом.

Дохожу до троллейбусной остановки. Очередь. Будний день. Полдень и очередь?! Странно… Подходит битком набитый троллейбус. Останавливается. Двери чуть приоткрываются, но ни войти, ни выйти нельзя. Двое энергичных мужчин подскакивают к дверям и с силой начинают их дергать, пытаясь раздвинуть. Им это начинает удаваться, как вдруг двери резко захлопываются, и они едва успевают отдернуть руки. Троллейбус, чуть покачиваясь, удаляется. Иду дальше, сворачиваю в переулок. Наконец вижу вывеску «Мастерская по ремонту обуви».

Треснула подошва. Сначала на одном башмаке. Потом на другом. Надел старые, рваненькие и пошел.

— Мы такой ремонт не делаем. Нужен красный клей!

— Красный клей?

Пожимает плечами приемщица, улыбается:

— Идите на Кузьковскую, дом шесть. Там бывает, а если уж и там нет, то на Куликовскую.

Кузьковскую, Куликовскую! Мать их так!.. Только зря проездил! Наконец старикан сердобольный подсказал:

— Туды беги! Чапыгина, 20.

Домишко старенький, один этаж. Прилепился боком к новому кирпичному. Дверь хлюпнула резиновой нашивкой. За барьерчиком девица, толстая, волосы длинные, жирные, до плеч. Читает замызганную книжонку. Читаю название. «Вольтижеры». Про наездников, наверно. На стульях несколько человек ожидают. Глазенки у нее маленькие голубенькие, но цепкие. Подаю башмак. Крутит в руках. Пытается подошву отодрать.

— Второй есть?

Достаю второй. Крутит и его. Ставит рядом с первым. Берет огрызок карандаша. Заполняет квитанцию. Адрес. Фамилия. Четыре рубля восемьдесят копеек. Восемнадцатого будут готовы.

— Красным клеем будете?

Молча, нехотя кивает.

Из соседнего помещения доносится стук молотков и песенка тридцатых годов по трансляции. Мимо проходит забитая старушонка. Разговаривает с приемщицей. Понимаю, что это заведующая мастерской. Запах в помещении несильный, но удивительно плотный, тяжелый. Бурлит, пузырится красный клей. Вопиют грешники о милосердии, но… поздно.

Пришел не восемнадцатого, а двадцать второго. Все без изменений. Та же песенка тридцатых годов доносится.

— Минут двадцать подождите!

Из помещения за перегородкой слышны смех и приглушенный разговор. Заведующая невнятно бубнит, потом хриплые мужские голоса. Жду. Скоро обеденный перерыв. Из задней комнаты появляется щуплый белобрысый паренек в фартуке с мутноватыми глазами. Прихрамывая, выходит из-за барьерчика.

— Слушай, ты это, в магазин? — обращается к нему толстуха-приемщица. — Купи два пакета молока.

Роется в карманах.

— Не-е, Зин! Я не знаю. Где там молоко или еще чего. Не-е, я за этим иду. В винный.

— Ну, ладно тебе! Там рядом молочный. На тебе тридцать две копейки. Возьми два пакета. По шестнадцать.

Белобрысый нехотя берет мелочь. Топчется у барьерчика.

— Не-е, Зин. Я не знаю.

Отдает мелочь толстухе и уходит. Она неподвижно смотрит ему вслед, шевеля губами. То ли болван, то ли сукин кот. И снова втыкается в книжонку.

Слева открывается дверка. Из-за груды старых резиновых галош появляется высокая, вульгарно накрашенная брюнетка с папиросой в зубах. Кофтенка плотно облегает. Верхние пуговицы не застегнуты. С усталым кокетством поднимает одну бровь и выпускает клуб дыма. За ней протискивается боком мент с красным лицом, шуршит шинелью к выходу. Не оглядываясь, машет ему рукой.

— Ну, что, молодой человек! — обращается ко мне. — У вас все в порядке?

— У меня все в порядке. С башмаками не все в порядке!

— А-а, — это уже, мол, неинтересно.

Нет уж, сегодня не получить. Ухожу.

Прихожу тридцатого. Толстуха фыркает. Узнала.

— Нет, не готовы. Подождете минут двадцать?

Начинаю пугать старушку-заведующую жалобами в инстанции. Заискивающе просит прийти завтра.

Прихожу. Ухожу. Прихожу, а… домика деревянного нет. Снесли. С трудом нахожу управление. Вам к тов. Молчановой. Производственный отдел. Излагаю.

— Мы ничего не знаем насчет этой мастерской. Она у нас не числится. Тут какое-то недоразумение.

Иду. И думаю, думаю. Сопоставляю, анализирую. Люблю такие загадки. Сильно тренируют интеллект. Ведь, странно, все странно. Красный клей. Нигде нет. У них был. Старушка-заведующая. Забитая какая-то. Явно, главное лицо — толстуха… И уж больно все типичные. Неужели, шайка? Точно, под прикрытием мастерской! И как только, я раньше не догадался?! Все, прощай, ботиночки и денежки в придачу!

Ноги все-таки промочил и заболел. Лежу. Температура. И вдруг, как молния!.. Ведь каждый раз у них одна и та же песня по трансляции! Это же пришельцы были! Никаких сомнений! На мелочи прокололись! И я их, идиот эдакий, спугнул. Такой случай выпал! Один на миллион! Да, что там говорить, на миллиард! Растяпа, тупица! Как сразу не догадался! Никогда себе этого не прощу! Никогда!