Красные курганы

Глава 17 Тайная грамотка

Попы-латиняне не были столь уж большой редкостью в Киеве. Чем больше развита торговля в том или ином городе, чем больше идет через него товаров, тем разнообразнее вероисповедания его временных жителей-купцов. Стеснять же их веру означало бы рубить сук, на котором ты же сам и сидишь.

Да и не принято было в ту пору на Руси организовывать какие-то гонения на религиозной почве. Ну, устроят нынче власти и попы погром всех мусульман, и что? Месяца не пройдет, как эта новость разойдется кругами по воде. И точно такие же ответные погромы вспыхнут повсюду, начиная с ближайшей соседки — Волжской Булгарии. Товар отберут, самих купцов подвергнут мучительной смерти, наглухо перекроют торговые пути да и сами на Русь ездить перестанут. Вот и все, чего удастся достигнуть.

То же самое касалось и латинян. Из Двины на Днепр хаживало изрядное количество немецких и датских купцов. Конечно, Двину с Невой и Волховом не сравнить — хоть и широка, да мелководна. Но это ничего. Зато можно не заходить к прямым конкурентам в Новгород, а самостоятельно плыть во все заморские страны, тем более что Русское море[134] от пиратов было пока еще почти свободно, да и в Хвалынском[135] морские разбойники появлялись редко.

Потому в Киеве чужаками подчас заселялись целые улицы. Да что там улицы, когда даже городские ворота получали свои названия в их честь. Южные именовались Лядскими или Ляшскими, с противоположной, северной стороны, где Копырев конец и предместье кожемяк, в город вели Жидовские ворота. Да и сам днепровский берег к югу, следом за Крещатицкой долиной, прозывался Угорским. Словом, сплошной интернационализм в разумных пределах.

Купцы — народ верующий. Им в торговом деле без этого никак. Когда-то русичи крошили водяным хлеб, приносили и прочие жертвы, а когда Византия воткнула в Русь крест, будто копье, тут сыскались и иные покровители для путешественников.

Если раньше за скот отвечал бог Велес, то теперь коровами и лошадьми стал заведовать святой Модест. То есть ранг понизился, а конкретная ответственность осталась, причем с более узкой спецификой.

Впрочем, оно и немудрено. Бог, как его ни назови — ложным или неправильным, он все-таки звучит посолиднее, а потому может и в одиночку от всех болезней излечить. Святому такое не под силу. Тот либо одни зубы исцеляет, как священномученик Антипа, либо голову, как Иоанн Предтеча, который при жизни и свою-то сохранить не сумел, либо желудочные болезни, как Артемий великомученик, либо глаза. Последними, — наверное, потому, что их у человека два, — заведовали на пару святой Никита и Симеон праведный.[136]

Вот и для путешественников нашелся покровитель — Николай Мирликийский. Ему помолишься, а там глядь — и добрался беспрепятственно до нужного места. Оно, конечно, может, и без молитвы точно так же доплыл бы, да только купец ради удачи всегда подстраховаться не прочь.

Теперь, правда, стало не так удобно. Раньше дело обстояло как-то попроще. Свесился с борта ладьи, прямо в воду опустил горбушку хлеба, сказал заветные слова и все. Разбушевался водяной — значит, мало дали. На тебе еще, страшилка зеленая, только не пугай понапрасну, уймись.

Сейчас малость похуже. То, что хлеб и прочую снедь поменяли на свечки, — это ладно. Но их теперь непременно надо ставить в церкви, а если забыл или не успел? Опять же Николай Мирликийский — не водяной. Сколько ни вглядывайся потом в мутные днепровские воды, все равно он оттуда не вынырнет. И как узнать, услышал он тебя или нет?

Но это тоже поправимо. Можно в своей маленькой каютке иконку держать. Ну, чтоб всегда под рукой нужный святой был, а то мало ли.

Впрочем, по-настоящему мудрые люди поступали иначе. Они не забывали и в храм зайти перед отплытием, а уж потом, во время самого путешествия, и водяного почтить. Да оно и правильно. В таком деле хоть пять раз перестрахуйся — лишку не будет. Николай Угодник — это хорошо, но если всем прочим помолиться, то выйдет куда как лучше. И на душе спокойнее, и не обидится никто, и если один про купца забудет, то другой непременно вспомнит и подсобит в трудный час. И не важно, кем он окажется, святым или нечистью.

Но молиться, конечно, лучше своим. Когда этот святой или, скажем, великомученик был такой же веры, как и ты, то оно понадежнее.

Киевские князья не обижали мусульман, но разрешить им поставить мечеть — это уже слишком. Латинянам было полегче. Им-то как раз еще внуки Ярослава Мудрого позволили возвести небольшую церквушку. Да и на попов их смотрели сквозь пальцы, тем более что вели они себя тихо и благопристойно. Ну, отпустят грехи своему единоверцу, ну, причастят умирающего — так что с того?

В конце-то концов, все мы почти одинаково молимся одному и тому же Христу. А то, что крестимся разно, так это пустяк.

Более того, иной иноземец, пожалуй, ляжет поближе к сердцу, чем свой же русич, если за твой товар выложит не шесть, а семь гривен, да еще с десятком кун.

Потому торговцы прежде всего делили людишек на покупателей и продавцов, таких же, как он сам. Среди последних тоже проводили черту. Если они совсем иным товаром торгуют, то на них и смотреть нечего. А вот когда товар у них такой же, как и в твоей лавке, тогда это конкурент, растудыт его в кочерыжку.

О том, что он верует в такого же бога, как и ты, и даже одну церковь с тобой посещает, уже не думаешь. Все равно растудыт. До бога ли тут, когда покупают у него, а не у тебя? И никакой он не единоверец, а самый что ни на есть злыдень, так его и растак.

Есть еще и купцы-транзитники, которые выставляют товар не в розницу, для горожан, а оптом, для тебя, потому как далее его везти им по каким-либо причинам несподручно. С ними совсем сложно, тут сразу и дружба, и вражда.

С одной стороны, хорошо, что тебе самому не надо катить дальше на Восток за тем же шелком. Скупил все разом и плыви себе в родной Гамбург или Любек. С другой — переплатить боязно. Кто знает, за какую цену он сам в дальних краях товар покупал? Может быть, ему тот же шелк всего в одну марку за десять локтей обошелся, а он, сатанинское отродье, три с тебя запрашивает.

Вот и думай, почему этот купчина цену не скидывает. Думай и не ошибись, потому что если от жадности, то завтра или через седмицу, но он цену все равно скостит — есть куда. А если он и сам ее брал дороже обычного? Тогда он назавтра и руками развести может. Дескать, все, паря, твои соседи уже скупили. Вон их ладьи у самой Почайнской пристани стоят под погрузкой.

И что тогда останется делать незадачливому торговцу? Локти кусать, так не дотянешься. Корить себя за жадность, проклинать за глупость — опять не дело. Этим другие займутся, не завтра, так послезавтра, когда ты им дорожку перейдешь. Да и кто когда себя самого в чем винил? Всегда охаивают конкурентов. Они, проклятущие, всему виной. Был бы мир без них — ох и славно бы всем жилось.

Зато если сторговался, серебро уплатил честь по чести, то этот купец тебе вмиг как родной становится. А с родным человеком удачную сделку обмыть — святое дело.

И пускай он аллаху кланяется, а ты — деве Марии. Это ничего, пустяшное дело. Зато твое серебрецо у него в калите так приятно звякает, куда там до него колокольному звону. Да и равнодушны марки с гривнами к богам. Им ведь все едино — и Магомет, и Яхве, и Саваоф с Буддой.

А всякие там запреты в еде да питье легко можно обойти, было бы желание. Вина нельзя, так мы медку хмельного шандарахнем. Свинина не годится — говядинкой заменим, фруктами с овощами. Велика и обильна Русь-матушка, так что в ней для каждого что-нибудь да сыщется.

Опять же и в писании о том мудро изречено: «Что за жизнь без вина? Оно сотворено на веселие людям. Отрада сердцу и утешение душе — вино».[137] Правда, далее там же оговорка имеется: «…умеренно употребляемое вовремя».

Но об этом можно и вовсе не упоминать. Гости торговые об этом и так хорошо знают, равно как и о том, что «многих погубило вино».[138]

Настоящий купец свою меру завсегда сам знает и горячительное потребляет отнюдь не до такой степени, чтоб под конец бесчувственной мордой уткнуться в блюдо с рыбьими костями. Он еще и делами может заняться после легкого возлияния, ибо разница между добрым застольем и окаянным пианством, хоть она и мала, ему очень даже хорошо ведома. Если в чарах мерить, то не более пяти-шести.

Там же, где застолье, непременно завязывается душевная беседа. Без нее, родимой, никак нельзя. Чай, не нехристи какие — мед молчком хлебать. Да и когда еще всласть наговориться можно, как не теперь, ведь дело-то уже сделано.

О чем беседа? Да о разном. Где был, что диковинного видел, какие чудные звери тебе в заморских краях встречались. К тому же новостей теперь и в самом Киеве в избытке.

— Слыхал, поди, что наш новый митрополит в Никею на поставление укатил? Ах, ну да, ты же латинянин, у тебя папа. А что, он так и грызется с королями вашими? — любопытствовал степенный Гордей Аверкич.

— Ныне, благодаренье богу, замирье у него со всеми, — солидно отвечал почтенный Петер из Любека. — Скажу больше. У Гонория III так все ладно с молодым Фридрихом, что не далее как полтора года назад он самолично возложил императорские короны на него самого и на его супругу.

— Что-то я не пойму тебя, Петро, — нахмурил брови купец. — Ты же мне о Фридрикусе своем еще пять лет назад сказывал, когда ко мне в Переяславль-Залесский самолично за медами приезжал. И тоже говорил о позапрошлом лете. Как же так?

— Тогда его избрали, — пояснил Петер. — Оно и впрямь шесть лет назад было, в граде Ахене. Ныне же его короновал сам папа.[139]

— А чего же ваш папа так долго ждал? — не понял Гордей. — Непорядок. Я так мыслю, что когда у нас в Киеве царя изберут, то новый митрополит сразу и венец ему на голову водрузит. Хотя постой. Может, папа ваш осерчал на Фридрикуса за то, что он, по слухам… — купец опасливо оглянулся по сторонам и продолжил шепотом: — большой озорник и несет иной раз и вовсе непотребное, а? Говорили мне торговые люди, приехавшие из твоих мест, что он и о божественном иной раз себе такие речи дозволяет,[140] что хоть стой, хоть падай.

— Слухи, почтеннейший Гордей Аверкич, они и есть слухи, — невозмутимо пожал плечами его собеседник, хотя впрямую ничего отрицать не стал, заметил уклончиво: — Кто знает, что в них истина, а что — напраслина. Взять, к примеру, вашего князя Константина. Помнишь, как ты мне шептал, сидя на этом же самом месте, будто он пособник дьявола и даже имеет на своем челе печать, которую ему поставил сатана. А ныне выяснилось, что он добропорядочный христианин, достойный всяческого уважения за свое горячее желание объединить обе наши церкви в единое целое.

— Это как же так? — вытаращил глаза переяславский купец. — Как же в одно, когда у вас — папа, а у нас — митрополит? Ну-ка, Петро, растолкуй!

— Да никуда ваш митрополит не денется, — успокаивающе замахал руками его собеседник. — Просто если раньше его утверждал в своем чине константинопольский патриарх, который сейчас сидит в Никее, то теперь он будет назначаться святым престолом. Ты только представь себе, как будет славно, когда мы с тобой вместе будем дружно ходить в один и тот же костел. Правда, такое случится лишь тогда, когда у Константина станет очень много власти. То есть для начала надо, чтобы его избрали в цари, а уж потом…

— Да ну, это ты глупость какую-то сказанул, голуба моя. Какую по счету чару-то пьешь? Никак девятую? — догадался Гордей Аверкич. — Тогда все ясно.

— Ну и что же, что девятую, — заплетающимся языком произнес Петер. — Вот ни на столечко я тебе не солгал.

— Ну да, ну да, — хмыкнул переяславский купец. — Тоже, поди, измыслил кто-то лжу несусветную на человека, а ты разносишь, как сорока, — попрекнул он своего собутыльника.

— Я лгу?! — пьяно возмутился тот и в своем праведном негодовании даже попытался подняться.

Тяжело опираясь на руки, он уже почти встал, но, не удержавшись, снова плюхнулся на лавку. Вторая попытка оказалась более успешной. Сурово зависнув над Гордеем Аверкичем, Петер склонился поближе к русскому купцу и выдохнул:

— Да если хочешь знать, то князь Константин даже имел приватную беседу в самой Риге с рижским епископом Альбертом, а до того еще и в Кукейносе. А ты думаешь, отчего это вся эта земля пред ним склонилась ниц — от его войска, что ли? Да против немецкого рыцаря никто не устоит. Это Гонорий III повелел, чтобы крестоносцы поддались Константину. Твой князь получит царскую корону, как и договорено было в Киеве. Видишь, как наш папа мудр? Он Константину отдал каких-то эстов с ливами, а Константин взамен положит к его ногам всю Русь и туфлю его поцелует.

— Ты чего несешь-то, окстись! — возмутился Гордей, пытаясь усадить немецкого купца на место, но тот упрямо сопротивлялся, продолжая бормотать:

— И ничего я не несу. Они уже почти обо всем договорились. Я сам видел письмо, которое он передал епископу Альберту для римского папы, и сам отвозил его в Любек, а там передал его торговцу из Пизы, который как раз ехал в Рим. Я тебе больше скажу, — совсем разбушевался Петер. — Гонорий III не только получил свиток от вашего князя, но и давным-давно написал ему ответ и даже прислал его со специальным монахом.

— Ну-у, это ты уж вообще сказанул, — хитро улыбнулся переяславский купец, который минуту назад принял какое-то важное решение и уже не пытался утихомирить пьяного, а, напротив, старался раззадорить его на еще большую откровенность. — Монаха сюда зачем-то приплел и думаешь, что я тебе поверю? А имя-то хоть есть у твоего монаха?

— А чего тут не верить. И имя у него есть, и грамотка у него есть. У него все есть. Почтенный фра Люченцо из доминиканского монастыря в Пизе. А не веришь, сам на Гору сходи да посмотри. Он уже второй день у княжьего терема топчется и все никак не может передать Константину эту грамотку. Ну, ту, что от папы Гонория. Зябнет, бедолага. Каждый раз с красным носом возвращается.

— А чего ж не передаст? — удивился Гордей Аверкич.

— Так ведь тайно надо, чтоб никто, чтоб ни одна живая душа…

— А мне чего же рассказал, ежели ни одна живая душа знать не должна?

— Тебе верю, — мотнул головой немецкий купец и, не удержавшись, все-таки рухнул на лавку.

Второй раз встать у него никак не получалось.

— К тому ж он сам второй день меня просит, чтобы я ему нашел знакомца, который хорошо знает царя Константина.

— Князя, — сумрачно поправил Гордей.

— Сегодня князь, а завтра — царь, — с пьяным упорством заметил Петер. — Слушай, если ты мне и впрямь подсобишь в этом деле, то я в следующий раз мед у тебя на пять, нет, даже на десять кун дороже возьму. В том тебе слово даю. Веришь?

Гордей Аверкич еще больше нахмурился. Прибавка выходила большая. Нынешний мед обошелся купцу из Любека по полгривны за пуд. Получается, что тот готов заплатить за него чуть ли не вполовину дороже. Это уже было серьезно. Очевидно, услуга стоила значительно дороже. Просто так Петер своим серебром швыряться никогда бы не стал. Неужто князь Константин и впрямь?.. И что тогда делать, если он на такое решился?

— Я подумаю, чем тебе можно подсобить, — задумчиво произнес переяславец. — Давай-ка не будем спешить.

— Конечно, мы не будем спешить, — пьяно произнес Петер. — Хотя он меня торопит.

— Кто?

— Ну, я же сказал — фра Люченцо.

— Князья там еще не один день просидят. Успеем, — обнадежил его Гордей Аверкич и переспросил озабоченно: — Ты сам-то домой дойдешь ли?

— Я всегда домой дохожу, — гордо сообщил Петер.

Он кое-как добрел до двери, поддерживаемый Гордеем, повернулся, сообщил деловито, что мед сегодня был какой-то пьяный и неправильный, после чего двинулся дальше.

Едва гость покинул его небольшой домик, как купец спешно захлопотал возле своего заветного сундучка. Конечно, и в той одежде, которая сейчас на нем, хоть куда пойти не зазорно, однако имеется и получше.

Та же рубаха, к примеру. Спору нет, и нарядная она, и пошита красиво, но, отправляясь в княжеский терем, лучше надеть подороже, шелковую, чтоб сразу видно было, что сей торговый гость пребывает в немалом достатке.

Порты тоже надо бы поменять, чтоб были новехонькие, без единого пятнышка. Да и сапоги лучше сафьяновые обуть, с расшивой, да чтоб цвет к штанам был, такой же темно-синий.

Гордей Аверкич опустился на сундук и принялся не спеша переобуваться, не переставая размышлять, правильно ли он поступает. Был бы он вдвое моложе, конечно, повел бы себя иначе. Взял бы да попросту отмахнулся от этой просьбы, сославшись на то, что знать не знает и ведать не ведает князя Константина, а через четверть часа после ухода этого треклятого Петера-Пети и вовсе позабыл бы и о необычной просьбе, и о доминиканском монахе фра Люченцо, а уж о письме Гонория III — в первую очередь.

К старости же мысли о боге все чаще и чаще стали приходить в его седеющую голову. Пусть пройдет еще лет пять-десять, а может, и все двадцать, а все-таки предстанет он перед небесным судом. И что делать бедному Гордею, когда господь сурово сдвинет свои седые кустистые брови, крякнет сердито и спросит: «А пошто ты, мил человек, так легко согласился меня поменять, ась? Пошто, паршивец ты эдакий, глас свой супротив оного непотребства не подал али иное что не содеял?»

И что тут ему ответить? Что един ты, господи, на небеси, а потому и не видел он особой беды в том, что стал на старости лет иначе молиться? Э-э-э, нет. Шалишь, милый. Такая отговорка для кого иного, может быть, и сошла бы, но не для него. Вседержитель каждого насквозь зрит, так что перед ним не слукавишь.

К тому ж это на небе он один, а тут, на земле, их изрядно. У каждого народа, почитай, свой бог, и все они разные. В той же Бухаре и Семеркенде вроде бы такие же, как и он сам, христиане, а присмотришься получше — то, да не совсем. Одна христородица чего стоит, как они у себя богоматерь величают.[141]

Доводилось Гордею во время своих поездок в Царьград и с иными сталкиваться — богумилами и павликианами, тоже какими-то не совсем правильными. Хотя нет, тут он загнул. Скорее, непривычными для русского человека, во как! А уж какая из этих вер самая истинная — не ему судить. Каждый да ест свой хлеб. У Гордея он торговый, вот и ни к чему ему соваться во всякие духовные тонкости.

Он и сейчас нипочем не стал бы влезать во все эти дела, если бы речь шла не о латинянах. Чужой у них бог. Вовсе чужой. Те еще так-сяк, хотя и перемудрили изрядно с той же христородицей, а этот…

Он закончил переодеваться, кликнул Лушку, которая кухарила у него, и повелел, чтобы щи в загнетке держала[142] до тех пор, пока он не вернется, а прийти может поздно.

Выходя, купец не удержался, щипнул бабу за могучий бок, довольно ухмыльнулся в окладистую бороду от басовитого притворного визга и подумал, что надо бы нынешней ночкой кроме щей и еще кое-чего отведать. Тут же вспомнив, по какому важному делу он идет, Гордей Аверкич принял серьезный, благопристойный вид и шагнул через порог.

Ехать с Подола до княжеского подворья не столь уж и долго, всего-то и надо подняться по Боричеву взвозу. Однако подумать Гордей Аверкич успел о многом. Для начала предстояло проверить, стоит ли монашек у княжеского терема. Может, и нет его там вовсе, тогда и размышлять не о чем. А вот если стоит, тогда уж он…

А что он тогда? Тут-то и начинались все вопросы, на которые Гордей пока так и не нашел четкого ответа.

Самому, что ли, предложить передать? Нет, в такие дела столь явно соваться и вступать в открытую свару с самим князем Константином не стоит. Вывод напрашивался только один: надо идти к своему бывшему князю Ярославу Всеволодовичу.

«Уж этот завсегда с Константином на разных берегах стоять будет, — размышлял купец. — Нрав у него, конечно, не мед. Коли в каком ином деле пришлось бы выбирать, нипочем бы супротив рязанского князя не пошел. У него и вежества к людям поболе, и рассудительности, да и прочего — с Ярославом не сравнить. Да только как быть, ежели именно Константин по другую сторону встал, да еще по ту, что к латинянам поближе. Тут уж извини, подвинься, княже. Перемудрил ты ныне».

И Гордей в сердцах пришпорил коня, потому как получалось нехорошо. Как ни поступи — все плохо. Вот и думай, в каком случае этого плохого меньше.

У ворот княжеского терема и впрямь сиротливо переминался с ноги на ногу одинокий монах.

«Да, хоть и весна, а прохладно еще. В такую погодку в рясе, пусть и самого теплого сукна, все равно не больно-то согреешься», — подумал Аверкич сочувственно, однако постарался даже не смотреть в его сторону, чтобы не спугнуть.

В княжеском тереме Гордея знали хорошо. Умел купец угодить Мстиславу Романовичу. Такие шубы привозил из Волжской Булгарии — сказка. И это при том, что теплых мехов на Руси пруд пруди. У любого смерда сыщется в избенке овчинный кожушок, да не один. У женки — свой, у детишек тоже.

Но так выделать мех, чтоб шубенка на плечи не давила, чтоб легкая была, будто летняя одежда, — такое только булгары умудрялись сотворить. Имелись у их мастеров особые секреты. Разика два ухитрился Гордей Аверкич Мстислава Романовича одарить именно такой шубой. Князю подарок вручить — не убыток, он потом вдвое, а то и втрое окупится.

В ворота купец прошел спокойно, дальше пришлось бы похуже, но, на его удачу, на высокое крыльцо вместе с каким-то молодым князем вышел сам Ярослав.

«На ловца и зверь бежит», — умилился Гордей Аверкич.

Правда, признал его Ярослав не сразу, пришлось назвать себя, выдав имечко при постороннем человеке. Да и потом купец еще долго мялся, прежде чем исхитриться намекнуть, что дело его тайное, а потому третья пара ушей тут вовсе ни к чему.

Молодой князь недовольно хмыкнул, однако прекословить не стал и вернулся в терем. Тогда только Гордей, опасливо озираясь по сторонам, все без утайки поведал князю Ярославу.

Едва купец помянул о Константине, князь как-то скривился, будто у него зубы заболели, зато потом, когда речь дошла до сути, загорелся, вспыхнул, а в его единственном глазу словно полыхнул красный огонь. Или это показалось Гордею?

— Где свиток?! — протянул Ярослав к купцу дрожащую от нетерпения руку.

— Да у монаха. Как его, фра Люченцо, — пояснил Гордей Аверкич.

— А если сбрехал твой Петер и нет никакого монаха? — несколько разочарованно спросил Ярослав.

— Как же нет, когда я сюда подъезжал, а он у ворот караулил? Поди, доселе князя Константина дожидается.

Князь еще с ранней молодости скор был на ход. Вот и сейчас мигом слетел с высокого крыльца и кинулся к воротам. Гордей только-только полпути успел пройти, а тот уже за ними исчез.

— Ну и где он? — ухватил купца за грудки Ярослав, едва тот вышел следом за князем.

А и впрямь — где? Гордей Аверкич внимательно посмотрел по сторонам и сокрушенно развел руками:

— Был он, ей-богу был.

— А не спутал ты, часом? Может, то наш какой? — переспросил князь подозрительно. — К примеру, служка дожидался. Могло такое быть?

— Не наш, — вздохнул купец. — Нешто я вовсе из разума выжил, чтоб нашего монаха с латинянином спутать? Служка не торчал бы у ворот, он пошел бы в сени. Там тоже холодно, но все ж не так, как на улице. Опять же тот в шапке какой-то маленькой был. У нас таких не нашивают, а у них все попы в таких шляются.

— Тогда где же он?!

— Ждать устал, замерз, — предположил Гордей. — Решил, поди, что ныне толку уже не будет, вот и ушел.

— Куда ушел?

— А я почем знаю? — удивился купец. — Да и что тебе за печаль, княже? Ежели ему князь Константин так сильно нужен, как Петер мне сказывал, то ты его завтра с утра беспременно на этом же месте увидишь. — И взмолился: — Ты ворот-то мой выпусти, княже. А то раздерешь ненароком, — не забыв польстить: — Вон у тебя силища-то какая в руках!

— И то верно, — малость поостыв, Ярослав наконец отпустил Аверкича, строго заметив: — Ну, гляди, Гордей, ежели ты обмануть меня решил и я завтра поутру твоего монаха здесь не увижу, то несладко тебе придется.

«А вот Константин Володимерович завсегда мово батюшку вспоминал, — уныло подумал купец. — И слушал спокойно, и за грудки не тряс, и не грозился попусту. Конечно, и он не всегда так, как советуют, поступал, но разумно, без брани. А за совет всегда «благодарствую, Гордей Аверкич» сказывал. С вежеством потому что. Может, зазря я все это затеял? Может, не так надо было? А как тогда? Как правильно?»

Вслух же произнес, скорбно вздохнув:

— Не сомневайся, княже. Поутру выедешь, сам его увидишь.

Примерно о том же самом размышлял и купец из Любека.

«А правильно ли я выбрал? — думал он. — Ну и пусть его бывшего князя зовут Ярославом Всеволодовичем. А если он подойдет к нынешнему, который Константин, тогда как быть?»

Хотя о том, как быть, задумываться не приходилось. На этот счет дотошный рижский епископ дал дополнительные, но столь же подобные указания.

— Готовься. Я все передал. Завтра или послезавтра тебя непременно схватят, — буркнул Петер, заглянув в потайную коморку, где вот уже неделю жил фра Люченцо. — Не боишься, что будут пытать? — полюбопытствовал он.

— Принести себя в жертву господу во имя общего дела — это счастье, — кротко откликнулся монах, стоящий на коленях перед иконами.

Купец хотел было еще что-то спросить, но потом, здраво рассудив, что некоторые тайны подобны тяжким болезням, поскольку их случайные обладатели очень мало живут и очень скоро умирают, молча махнул рукой и направился спать.

Наутро выяснилось, что Гордей Аверкич предсказал все в точности. Когда князь Ярослав вышел из терема, так сразу возле ворот увидел щуплую, худенькую фигурку. Монашек трясся от утренней прохлады, но стоял терпеливо.

Сам он вроде бы и не глянул на всадников, выезжающих с подворья, так, лишь скользнул глазами и равнодушно отвернулся, зато Ярослав внимательно его рассмотрел и кивнул дюжему плечистому Кулеке:

— Взять.

Доминиканец не успел открыть рта, как уже очутился поперек седла. Куда его везти, дружинники тоже знали. У Ярослава в Киеве имелось свое подворье, еще дедовское, — туда и направились.

Сам князь еле-еле выстоял заутреню, то и дело переминаясь с ноги на ногу, будто приспичило. И корил себя за нетерпение, но ничего поделать не мог — уж больно тяжко ему было томиться в неизвестности, да и малость тревожно: как там без него Кулека, не переусердствует ли, если монашек станет запираться?

Из церкви Ярослав вышел первым и тут же подался к своему терему, решив, что он сегодня болен и не пойдет ни на какой княжеский совет, о чем незамедлительно предупредил киевского князя.

Как выяснилось, подъехал князь как раз вовремя. Разговор с монахом закончился всего полчаса назад. Фра Люченцо оказался тщедушен телом и нестоек душой. Стоило Кулеке совсем немного припугнуть несчастного итальянца, как тот мигом все рассказал.

Впрочем, всерьез его не пытали. Вот если бы он не сознался, где запрятал свиток, тогда бы пришлось потрудиться, а так…

Едва Ярослав взломал печать, как чуть не взвыл от досады. Написано письмо было по-латыни, в коей он знал от силы десяток-другой слов, не больше. Это старшему брату Косте языки давались легко и учил он их, можно сказать, играючи. Да и Святослав, ныне покойный, тоже неплохо разбирался в этом, а сам Ярослав и брат Юрий как-то не любили книжную премудрость. Не лежала к ней душа, и все тут.

— Кто понимает? — спросил он хмуро дружинников, но знатоков латыни среди них не нашлось.

Деваться было некуда. Пришлось поручить перевод самому фра Люченцо. Поручал сам Кулека, красноречиво разъяснивший монашку, что будет с его ушами, глазами, языком и носом, не говоря уж о прочих частях тела, если тот попытается схитрить и перевести неверно.

— Проверить твои каракули есть кому, не сумневайся. Князю просто лень самому возиться да пером по пергаменту скрипеть, — добавил он в конце своей живописной речи.

Доминиканец испуганно закивал и поклялся кровью Христовой, что сделает все, как надо. Трудился он и впрямь добросовестно, высунув от усердия язык, и через три с лишним часа ухитрился не только исписать несколько здоровенных пергаментных листов, но и сам перемазался чернилами. Едва Ярослав пробежался глазами по тексту, как сразу понял, что латинянин не соврал. Перевод и впрямь был осуществлен на совесть, причем почти без единой помарки.

— А вот теперь, князь Константин, мы с тобой поговорим иначе, — пробормотал он, почти блаженно улыбаясь и предвкушая тот счастливый миг, когда он развернет эти листы перед всеми князьями и зачтет вслух.

Теперь с такой грамоткой Константина ждал не царский венец, а суровый суд. И защищать его в таком деле, как тайный сговор с врагами православия, охотники навряд ли найдутся. Даже тесть его, Мстислав Удатный, и тот на такое не решится.

«Да, суд и поруб, а до того хорошо бы еще и глаза ему повыкалывать — подумал мстительно Ярослав. — Он мне око, а я ему два долой».

Он потянулся всем своим могучим телом и почти ласково сказал фра Люченцо.

— Не боись. Коли все нормально пойдет, так ты не только жив останешься, но еще и с набитой калитой отсюда уйдешь. Теперь тебе одно осталось — по моему зову зайти в гридницу, где мы будем сидеть, и поведать, кто вручил тебе оный свиток и кому ты должен был его передать. Понял ли?

Доминиканец испуганно закивал, не сводя глаз с рук дружинника Кулеки, тяжело лежащих на столе.

«Я всегда знал, что русичи сильны, как их медведи, но чтоб настолько», — мрачно думал он, готовый подтвердить кому угодно и что угодно. Тем более что это и без того входило в его планы.