Красная Звѣзда

I. У Вернера.

Не помню, какимъ образомъ я очутился въ лечебницѣ у доктора Вернера, моего стараго товарища. Это была земская больница одной изъ сѣверныхъ губерній, знакомая мнѣ еще раньше изъ писемъ Вернера: она находилась въ нѣсколькихъ верстахъ отъ губернскаго города, была очень скверно устроена и всегда страшно переполнена, съ необыкновенно ловкимъ экономомъ и недостаточнымъ, замученнымъ работою медицинскимъ персоналомъ. Докторъ Вернеръ велъ упорную войну съ очень либеральной земской управой изъ-за эконома, изъ-за лишнихъ бараковъ, которые она строила очень неохотно, изъ-за церкви, которую она достраивала во что бы то ни стало, изъ-за жалованья служащихъ и т. под. Больные благополучно переходили къ окончательному слабоумію вмѣсто выздоровленія, а также умирали отъ туберкулеза, благодаря недостатку воздуха и питанія. Самъ Вернеръ, конечно, давно ушелъ бы оттуда, если бы его не вынуждали оставаться совершенно особыя обстоятельства, связанныя съ его революціоннымъ прошлымъ.

Но меня всѣ прелести земской лечебницы нисколько не коснулись. Вернеръ былъ хорошій товарищъ, и не задумался пожертвовать для меня своими удобствами. Въ своей большой квартирѣ, отведенной ему какъ старшему врачу, онъ предоставилъ мнѣ двѣ комнаты, въ третьей рядомъ съ ними поселилъ молодого фельдшера, въ четвертой, подъ видомъ служителя для ухода за больнымъ — одного скрывавшагося товарища. У меня не было, конечно, прежняго комфорта, и надзоръ за мною, при всей деликатности молодыхъ товарищей, былъ гораздо грубѣе и замѣтнѣе, чѣмъ у марсіянъ, но для меня все это было совершенно безразлично.

Докторъ Вернеръ, какъ и марсіянскіе врачи, почти не лечилъ меня — только давалъ иногда усыпляющія средства, — а заботился главнымъ образомъ о томъ, чтобы мнѣ было удобно и спокойно. Каждое утро и каждый вечеръ онъ заходилъ ко мнѣ послѣ ванны, которую для меня устраивали заботливые товарищи; но заходилъ онъ только на минутку, и ограничивался вопросомъ, не надо ли мнѣ чего-нибудь. Я же за долгіе мѣсяцы болѣзни совершенно отвыкъ разговаривать, и отвѣчалъ ему только «нѣтъ», или не отвѣчалъ вовсе. Но его вниманье трогало меня, а въ то же время я считалъ, что совершенно не заслуживаю такого отношенія, и что долженъ сообщить ему объ этомъ. Наконецъ мнѣ удалось собраться съ силами настолько, чтобы сказать ему, что я — убійца и предатель, и что изъ-за меня погибнетъ все человѣчество. Онъ ничего не возразилъ на это, только улыбнулся, и послѣ того сталъ заходить ко мнѣ чаще.

Мало-по-малу, перемѣна обстановки оказывала свое благотворное дѣйствіе. Боль слабѣе сжимала сердце, тоска блѣднѣла, мысли становились все болѣе подвижными, ихъ колоритъ дѣлался свѣтлѣе. Я сталъ выходить изъ комнатъ, гулять по саду и въ рощѣ. Кто-нибудь изъ товарищей постоянно былъ поблизости, это было непріятно, но я понималъ, что нельзя же убійцу пустить одного гулять на свободѣ; иногда я даже самъ разговаривалъ съ ними, конечно на безразличныя темы.

Была ранняя весна, и возрожденіе жизни вокругъ уже не обостряло моихъ мучительныхъ воспоминаній; слушая чириканье птичекъ, я находилъ даже нѣкоторое грустное успокоеніе въ мысли о томъ, что онѣ останутся и будутъ жить, а только люди обречены на гибель. Разъ какъ-то возлѣ рощи меня встрѣтилъ слабоумный больной, который шелъ съ заступомъ на работу въ полѣ. Онъ поспѣшилъ отрекомендоваться мнѣ, причемъ съ необыкновенной гордостью — у него была манія величія — выдавалъ себя за урядника — очевидно высшая власть, какую онъ зналъ во время жизни на свободѣ. Въ первый разъ за всю мою болѣзнь я невольно засмѣялся. Я чувствовалъ отечество вокругъ себя, и какъ Антей, набирался — правда, очень медленно — новыхъ силъ отъ родной земли.

II. Было — не было?

Когда я сталъ больше думать объ окружающемъ, мнѣ захотѣлось узнать, извѣстно ли Вернеру и другимъ обоимъ товарищамъ, что со мной было, и что я сдѣлалъ. Я спросилъ Вернера, кто привезъ меня въ лечебницу. Онъ отвѣчалъ, что я пріѣхалъ съ двумя незнакомыми ему молодыми людьми, которые не могли сообщить ему о моей болѣзни ничего интереснаго. Они говорили, что случайно встрѣтили меня въ столицѣ совершенно больнымъ, знали меня раньше, до революціи, и тогда слышали отъ меня о докторѣ Вернерѣ, а потому и рѣшились обратиться къ нему. Они уѣхали въ тотъ же день. Вернеру они показались людьми надежными, которымъ нѣтъ основанія не вѣрить. Самъ же онъ потерялъ меня изъ виду уже нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, и ни отъ кого не могъ добиться никакихъ извѣстій обо мнѣ.

Я хотѣлъ разсказать Вернеру исторію совершеннаго мной убійства, но это представлялось мнѣ страшно труднымъ, благодаря ея сложности и множеству такихъ обстоятельствъ, которыя каждому безпристрастному человѣку должны были показаться очень странными. Я объяснилъ свое затрудненіе Вернеру, и получилъ отъ него неожиданный отвѣтъ:

— Самое лучшее, если вы вовсе не будете мнѣ теперь ничего разсказывать. Это не полезно для вашего выздоровленія. Спорить съ вами я, конечно, не буду, но исторіи вашей все равно не повѣрю. Вы больны меланхоліей, болѣзнью, при которой люди совершенно искренно приписываютъ себѣ небывалыя преступленія, и ихъ память, приспособляясь къ ихъ бреду, создаетъ ложныя воспоминанія. Но и вы мнѣ тоже не повѣрите, пока не выздоровѣете; и потому лучше отложить вашъ разсказъ до того времени.

Если бы этотъ разговоръ произошелъ нѣсколькими мѣсяцами раньше, я, несомнѣнно, увидѣлъ бы въ словахъ Вернера величайшее недовѣріе и презрѣніе ко мнѣ. Но теперь, когда моя душа уже искала отдыха и успокоенія, я отнесся къ дѣлу совершенно иначе. Мнѣ было пріятно думать, что мое преступленіе неизвѣстно товарищамъ, и что самый фактъ его еще можетъ законно подвергаться сомнѣнію. Я сталъ думать о немъ рѣже и меньше.

Выздоровленіе пошло быстрѣе; только изрѣдка возвращались приступы прежней тоски, и всегда не надолго. Вернеръ былъ явно доволенъ мною, и почти даже снялъ съ меня медицинскій надзоръ. Какъ-то разъ, вспоминая его мнѣніе о моемъ «бредѣ», я попросилъ его дать мнѣ прочитать типичную исторію такой же болѣзни, какъ моя, изъ тѣхъ, которыя онъ наблюдалъ и записывалъ въ лечебницѣ. Съ большимъ колебаніемъ и явной неохотой, онъ, однако, исполнилъ мою просьбу. Изъ большой груды исторій болѣзни онъ на моихъ глазахъ выбралъ одну и подалъ ее мнѣ.

Тамъ говорилось о крестьянинѣ отдаленной, глухой деревушки, котораго нужда привела на заработки въ столицу, на одну изъ самыхъ большихъ ея фабрикъ. Жизнь большого города его, повидимому, сильно ошеломила, и по словамъ его жены, онъ долгое время ходилъ «словно бы не въ себѣ». Потомъ это прошло, и онъ жилъ и работалъ, какъ всѣ остальные. Когда разразилась на фабрикѣ стачка, онъ былъ за одно съ товарищами. Стачка была долгая и упорная; и ему, и женѣ, и ребенку пришлось сильно голодать. Онъ вдругъ «загрустилъ», сталъ упрекать себя за то, что женился и прижилъ ребенка, и что вообще жилъ «не по-божески».

Затѣмъ онъ началъ уже «заговариваться», и его отвезли въ больницу, а изъ больницы отправили въ лечебницу той губерніи, откуда онъ былъ родомъ. Онъ утверждалъ, что нарушилъ стачку и выдалъ товарищей, а также «добраго инженера», тайно поддерживавшаго стачку, который и былъ повѣшенъ правительствомъ. По случайности я былъ близко знакомъ со всей исторіей этой стачки — я тогда работалъ въ столицѣ; въ дѣйствительности никакого предательства тамъ не произошло, а «добрый инженеръ» не только не былъ казненъ, но даже и не арестованъ. Болѣзнь рабочаго окончилась выздоровленіемъ.

Эта исторія придала новый оттѣнокъ моимъ мыслямъ. Стало возникать сомнѣніе, совершилъ ли я на самомъ дѣлѣ убійство, или, быть можетъ, какъ говорилъ Вернеръ, это было «приспособленіе моей памяти къ бреду меланхоліи». Въ то время всѣ мои воспоминанія о жизни среди марсіянъ были странно-смутны и блѣдны, во многомъ даже отрывочны и неполны; и хотя картина преступленія вспоминалась всего отчетливѣе, но и она какъ-то путалась и тускнѣла передъ простыми и ясными впечатлѣніями настоящаго. Временами я отбрасывалъ малодушныя, успокоительныя сомнѣнія, и ясно сознавалъ, что все было, и ничѣмъ этого измѣнить нельзя. Но потомъ сомнѣнія и софизмы возвращались; они мнѣ помогали отдѣлаться отъ мысли о прошломъ. Люди такъ охотно вѣрятъ тому, что для нихъ пріятно… И хотя гдѣ-то въ глубинѣ души оставалось сознаніе, что это — ложь, но я упорно ей предавался, какъ предаются радостнымъ мечтамъ.

Теперь я думаю, что безъ этого обманчиваго самовнушенія мое выздоровленіе не было бы ни такимъ быстрымъ, ни такимъ полнымъ.

III. Жизнь родины.

Вернеръ тщательно устранялъ отъ меня всякія впечатлѣнія, которыя могли-бы быть «не полезны» для моего здоровья. Онъ не позволялъ мнѣ заходить къ нему въ самую лечебницу, и изъ всѣхъ душевно-больныхъ, которые тамъ находились, я могъ наблюдать только тѣхъ неизлечимо-слабоумныхъ и дегенератовъ, которые ходили на свободѣ, и занимались разными работами въ полѣ, въ рощѣ, въ саду; а это, правду сказать, было для меня не интересно: я очень не люблю всего безнадежнаго, всего ненужнаго и обреченнаго. Мнѣ хотѣлось видѣть острыхъ больныхъ, и именно тѣхъ, которые могутъ выздоровѣть, особенно меланхоликовъ и веселыхъ маніакальныхъ. Вернеръ обѣщалъ самъ показать мнѣ ихъ, когда мое выздоровленіе достаточно подвинется впередъ, — но все откладывалъ и откладывалъ. Такъ дѣло до этого и не дошло.

Еще больше Вернеръ старался изолировать меня отъ всей политической жизни моей родины. Повидимому, онъ полагалъ, что самое заболѣваніе возникло изъ тяжелыхъ впечатлѣній революціи: онъ и не подозрѣвалъ того, что все это время я былъ оторванъ отъ родины, и даже не могъ знать, что тамъ дѣлалось. Это полное незнаніе онъ считалъ просто забвеніемъ, обусловленнымъ моей болѣзнью, и находилъ, что оно очень полезно для меня; и онъ не только самъ ничего изъ этой области мнѣ не разсказывалъ, но запретилъ и моимъ тѣлохранителямъ; а во всей его квартирѣ не было ни единой газеты, ни единой книжки журнала послѣднихъ лѣтъ: все это хранилось въ его кабинетѣ, въ лечебницѣ. Я долженъ былъ жить на политически-необитаемомъ островѣ.

Вначалѣ, когда мнѣ хотѣлось только спокойствія и тишины, такое положеніе мнѣ нравилось. Но потомъ, по мѣрѣ накопленія силъ, мнѣ стало дѣлаться все тѣснѣе въ этой раковинѣ; я началъ приставать съ разспросами къ моимъ спутникамъ, а они, вѣрные приказу врача, отказывались мнѣ отвѣчать. Было досадно и скучно. Я сталъ искать способовъ выбраться изъ моего политическаго карантина, и попытался убѣдить Вернера, что я уже достаточно здоровъ чтобы читать газеты. Но все было безполезно: Вернеръ объяснилъ, что это еще преждевременно, и что онъ самъ рѣшитъ, когда можно будетъ перемѣнить мою умственную діэту.

Оставалось прибѣгнуть къ хитрости. Я долженъ былъ найти себѣ свободнаго сообщника изъ числа окружающихъ. Фельдшера склонить на свою сторону было бы очень трудно: онъ имѣлъ слишкомъ высокое представленіе о своемъ профессіональномъ долгѣ. Я направилъ усилія на другого тѣлохранителя, товарища Владимира. Тутъ большого сопротивленія не встрѣтилось.

Владимиръ былъ раньше рабочимъ. Малообразованный и почти еще мальчикъ по возрасту, онъ былъ рядовымъ революціи, но уже испытаннымъ солдатомъ. Во время одного знаменитаго погрома, гдѣ множество товарищей погибло отъ пуль и въ пламени пожара, онъ пробилъ себѣ дорогу сквозь толпу погромщиковъ, застрѣливши нѣсколько человѣкъ и не получивъ, по какой-то случайности, ни одной раны. Затѣмъ онъ долго скитался нелегальнымъ по разнымъ городамъ и селамъ, выполняя скромную и опасную роль транспортера оружія и литературы. Наконецъ почва стала слишкомъ горяча подъ его ногами, и онъ вынужденъ былъ на время скрыться у Вернера. Все это я, конечно, узналъ позже. Но съ самаго начала я подмѣтилъ, что юношу очень угнетаетъ недостатокъ образованія и трудность самостоятельныхъ занятій при отсутствіи предварительной научной дисциплины. Я началъ заниматься съ нимъ; дѣло пошло хорошо, и очень скоро я навсегда завоевалъ его сердце. А дальнѣйшее было уже легко; медицинскія соображенія были вообще мало понятны Владимиру, и у насъ съ нимъ составился маленькій заговоръ, парализовавшій строгость Вернера. Разсказы Владимира, газеты, журналы, политическія брошюры, которыя онъ тайкомъ приносилъ мнѣ, быстро развернули передо мною жизнь родины за годы моего отсутствія.

Революція шла неровно и мучительно затягивалась. Рабочій классъ, выступившій первымъ, сначала, благодаря стремительности своего нападенія, одержалъ большія побѣды; но затѣмъ, не поддержанный въ рѣшительный моментъ крестьянскими массами, онъ потерпѣлъ жестокое пораженіе отъ соединенныхъ силъ реакціи. Пока онъ набирался энергіи для новаго боя и ожидалъ крестьянскаго аррьергарда революціи, между старой, помѣщичьей властью и буржуазіей начались переговоры, попытки сторговаться и столковаться для подавленія революціи. Попытки эти были облечены въ форму парламентской комедіи; онѣ постоянно оканчивались неудачей благодаря непримиримости крѣпостниковъ реакціонеровъ. Игрушечные парламенты созывались и грубо разгонялись одинъ за другимъ. Буржуазія, утомленная бурями революціи, запуганная самостоятельностью и энергіей первыхъ выступленій пролетаріата, все время шла направо. Крестьянство, въ своей массѣ вполнѣ революціонное по настроенію, медленно усваивало политическій опытъ, и пламенемъ безчисленныхъ поджоговъ освѣщало свой путь къ высшимъ формамъ борьбы. Старая власть, наряду съ кровавымъ подавленіемъ крестьянства, пыталась часть его подкупить продажею земельныхъ участковъ, но вела все дѣло въ такихъ грошовыхъ размѣрахъ и до такой степени безтолково, что изъ этого ничего не вышло. Повстанческія выступленія отдѣльныхъ партизановъ и группъ учащались съ каждымъ днемъ. Въ странѣ царилъ небывалый, невиданный нигдѣ въ мірѣ, двойной терроръ — сверху и снизу.

Страна, очевидно, шла къ новымъ, рѣшительнымъ битвамъ. Но такъ дологъ и полонъ колебаній былъ этотъ путь, что многіе успѣли утомиться и даже отчаяться. Со стороны радикальной интеллигенціи, которая участвовала въ борьбѣ главнымъ образомъ своимъ сочувствіемъ, измѣна была почти поголовная. Объ этомъ, конечно, жалѣть было нечего. Но даже среди нѣкоторыхъ моихъ прежнихъ товарищей успѣли свить себѣ гнѣздо уныніе и безнадежность. По этому факту я могъ судить, насколько тяжела и изнурительна была революціонная жизнь за минувшее время. Самъ я, свѣжій человѣкъ, помнившій предъ-революціонное время и начало борьбы, но не испытавшій на себѣ всего гнета послѣдующихъ пораженій, видѣлъ ясно безсмысленность похоронъ революціи; — я видѣлъ, насколько все измѣнилось за эти годы, сколько новыхъ элементовъ прибавилось для борьбы, насколько невозможна остановка на равновѣсіи между реакціей и терроромъ. Новая волна была неизбѣжна и не далека.

Приходилось, однако, ждать. Я понималъ, какъ мучительно-тяжела работа товарищей въ этой обстановкѣ. Но самъ я не спѣшилъ итти туда, даже независимо отъ мнѣнія Вернера. Я находилъ, что лучше запастись силами, чтобы ихъ хватило тогда, когда онѣ понадобятся полностью.

Во время долгихъ прогулокъ по рощѣ мы съ Владимиромъ обсуждали шансы и условія предстоящей борьбы. Меня глубоко трогали его наивно-героическіе планы и мечты: онъ казался мнѣ благороднымъ, милымъ ребенкомъ, которому суждена такая же простая непритязательно-красивая смерть бойца, какова была его юная жизнь. Славныя жертвы намѣчаетъ себѣ революція, и хорошею кровью окрашиваетъ она свое пролетарское знамя…

Не одинъ Владимиръ казался мнѣ ребенкомъ. Много наивнаго и дѣтскаго, чего я раньше какъ-будто не замѣчалъ и не чувствовалъ, я находилъ и въ Вернерѣ, старомъ работникѣ революціи, и въ другихъ товарищахъ, о которыхъ вспоминалъ, — даже въ нашихъ вождяхъ… Всѣ люди, которыхъ я зналъ на землѣ, представлялись мнѣ полу-дѣтьми, подростками, смутно воспринимающими жизнь въ себѣ и вокругъ себя, полу-сознательно отдающимися внутренней и внѣшней стихійности. Въ этомъ чувствѣ не было ни капли снисходительности или презрѣнія, а была глубокая симпатія и братскій интересъ къ людямъ-зародышамъ, дѣтямъ юнаго человѣчества.

IV. Конвертъ.

Жаркое лѣтнее солнце какъ-будто растопило ледъ, окутывавшій жизнь страны. Она пробуждалась, и зарницы новой грозы уже вспыхивали на горизонтѣ, и снова глухіе раскаты начинали доноситься съ низовъ. И это солнце, и это пробужденіе согрѣвали мою душу и поднимали мои силы, и я чувствовалъ, что скоро буду здоровъ, какъ не былъ никогда въ жизни.

Въ этомъ смутно-жизнерадостномъ состояніи мнѣ не хотѣлось думать о прошломъ, и пріятно было сознавать, что я забытъ всѣмъ міромъ, забытъ всѣми… Я разсчитывалъ воскреснуть для товарищей въ такое время, когда никому и въ голову не придетъ меня спрашивать о годахъ моего отсутствія, — когда всѣмъ будетъ слишкомъ не до того, и мое прошлое потонетъ надолго въ бурныхъ волнахъ новаго прилива. А если мнѣ случалось подмѣчать факты, вызывавшіе сомнѣніе въ надежности этихъ расчетовъ, во мнѣ зарождалась тревога и безпокойство, и неопредѣленная враждебность ко всѣмъ, кто могъ еще обо мнѣ помнить.

Въ одно лѣтнее утро Вернеръ, вернувшись изъ лечебницы съ обхода больныхъ, не ушелъ въ садъ отдыхать, какъ онъ дѣлалъ обыкновенно, потому что эти обходы страшно его утомляли, — а пришелъ ко мнѣ, и сталъ очень подробно разспрашивать меня о моемъ самочувствіи. Мнѣ показалось, что онъ запоминалъ мои отвѣты. Все это было не вполнѣ обычно, и сначала я подумалъ что онъ какъ-нибудь случайно проникъ въ тайну моего маленькаго заговора. Но изъ разговора я скоро увидѣлъ, что онъ ничего не подозрѣваетъ. Потомъ онъ ушелъ опять-таки не въ садъ, а къ себѣ въ кабинетъ, и только черезъ полъчаса я увидѣлъ его въ окно гуляющимъ по его любимой темной аллеѣ. Я не могъ не думать объ этихъ мелочахъ, потому что ничего болѣе крупнаго вокругъ меня вообще не было. Послѣ различныхъ догадокъ, я остановился на томъ, наиболѣе правдоподобномъ предположеніи, что Вернеръ хотѣлъ написать кому-то, — очевидно, по спеціальной просьбѣ, — подробный отчетъ о состояніи моего здоровья. Почту къ нему всегда приносили утромъ въ его кабинетъ въ лечебницѣ, — въ этотъ разъ онъ, должно быть, получилъ тамъ письмо съ запросомъ обо мнѣ.

Отъ кого письмо, и зачѣмъ? — узнать, и притомъ немедленно, было необходимо для моего успокоенія. Спрашивать Вернера было безполезно, — онъ почему-нибудь, очевидно, не находилъ возможнымъ сказать мнѣ это, иначе сказалъ бы и самъ, безъ всякихъ вопросовъ. Не зналъ ли чего-нибудь Владимиръ? Нѣтъ, оказалось, что онъ не зналъ ничего. Я сталъ придумывать, какимъ бы способомъ добраться до истины.

Владимиръ былъ готовъ оказать мнѣ всякую услугу. Мое любопытство онъ считалъ вполнѣ законнымъ, скрытность Вернера, — неосновательной. Онъ, не задумываясь, произвелъ цѣлый обыскъ въ комнатахъ Вернера и въ его медицинскомъ кабинетѣ, — но не нашелъ ничего интереснаго.

— Надо полагать, — сказалъ Владимиръ, — что онъ либо носитъ это письмо при себѣ, либо изорвалъ его и бросилъ.

— А куда онъ бросаетъ обыкновенно изорванныя письма и бумаги, — спросилъ я.

— Въ корзину, которая стоитъ у него въ кабинетѣ подъ столомъ, — отвѣчалъ Владимиръ.

— Хорошо, въ такомъ случаѣ принесите мнѣ всѣ клочки, которые вы найдете въ этой корзинѣ.

Владиміръ ушелъ, и скоро вернулся.

— Тамъ нѣтъ никакихъ клочковъ, — сообщилъ онъ, — а вотъ что я нашелъ тамъ: конвертъ письма, полученнаго, судя по штемпелю, сегодня.

Я взялъ конвертъ и взглянулъ на адресъ. Земля поплыла у меня изъ-подъ ногъ, и стѣны стали валиться на меня…

Почеркъ Нэтти!

V. Итоги.

Среди того хаоса воспоминаній и мыслей, который поднялся въ моей душѣ, когда я увидѣлъ, что Нэтти была на Землѣ и не хотѣла встрѣтиться со мной, для меня вначалѣ быль ясенъ только конечный выводъ. Онъ возникъ какъ-будто самъ собой, безъ всякаго замѣтнаго логическаго процесса, и былъ внѣ всякаго сомнѣнія. Но я не могъ ограничиться тѣмъ, чтобы просто осуществить его поскорѣе. Я хотѣлъ достаточно и отчетливо мотивировать его для себя — и для другихъ. Особенно не могъ я примириться съ тѣмъ, что меня не поняла бы и Нэтти, — и приняла бы за простой порывъ чувства то, что было логической необходимостью, что неизбѣжно вытекало изъ всей моей исторіи.

Поэтому я долженъ былъ прежде всего послѣдовательно разсказать свою исторію, — разсказать для товарищей, для себя, для Нэтти… Таково происхожденіе этой моей рукописи. Вернеръ, который прочитаетъ ее первымъ — на другой день послѣ того какъ мы съ Владимиромъ исчезнемъ, — позаботится о томъ, чтобы она была напечатана, — конечно, со всѣми необходимыми, ради конспираціи, измѣненіями. Это мое единственное завѣщаніе ему. Очень жалѣю, что мнѣ не придется пожать ему руку на прощанье…

По мѣрѣ того какъ я писалъ эти воспоминанья, прошлое прояснялось передо мной, хаосъ уступалъ мѣсто опредѣленности, моя роль и мое положеніе точно обрисовывались передъ сознаніемъ. Въ здравомъ умѣ и твердой памяти, я могу теперь подвести всѣ итоги…

Совершенно безспорно, что задача, которая была на меня возложена, оказалась выше моихъ силъ. Въ чемъ заключалась причина неуспѣха? И какъ объяснить ошибку проницательнаго, глубокаго психолога Мэнни, сдѣлавшаго такой неудачный выборъ?

Я припоминаю свой разговоръ съ Мэнни объ этомъ выборѣ, разговоръ, происходившій въ то счастливое для меня время, когда любовь Нэтти внушала мнѣ безпредѣльную вѣру въ свои силы.

— Какимъ образомъ, — спросилъ я, — вы, Мэнни, пришли къ тому, что изъ массы разнообразныхъ людей нашей страны, которыхъ вы встрѣчали въ своихъ поискахъ, вы признали меня наиболѣе подходящимъ для миссіи представителя Земли?

— Выборъ былъ не такъ ужъ обширенъ, — отвѣчалъ онъ. — Его сфера должна была съ самаго начала ограничиваться представителями научно-революціоннаго соціализма; всѣ другія міровоззрѣнія отстоятъ гораздо дальше отъ нашего міра.

— Хорошо, но вѣдь и среди этого теченія вы встрѣчали людей, несомнѣнно, гораздо болѣе сильныхъ и одаренныхъ, чѣмъ я. Вы знали того, кого мы въ шутку называемъ Старцемъ Горы; вы знали товарища Поэта…

— Да, я внимательно наблюдалъ ихъ. Но Старецъ Горы — это человѣкъ исключительно борьбы и революціи; наша обстановка ему совершенно не подходитъ. Онъ человѣкъ желѣзный, а желѣзные люди не гибки; въ нихъ много стихійнаго консерватизма. Что же касается Поэта — у него не хватило бы здоровья. Онъ черезчуръ много пережилъ, скитаясь по всѣмъ слоямъ вашего міра, чтобы ему легко было пережить еще переходъ къ нашему. Кромѣ того, оба они — и политическій вождь, и художникъ слова, къ которому прислушиваются милліоны, — слишкомъ необходимы для той борьбы, которая теперь у васъ ведется.

— Послѣднее соображеніе для меня вполнѣ убѣдительно. Но въ такомъ случаѣ я напомню вамъ о философѣ Мірскомъ. Его профессіональная привычка становиться на самыя различныя точки зрѣнія, сравнивать и примирять ихъ, мнѣ кажется, очень облегчила бы для него трудности дѣла.

— Да, но вѣдь онъ — человѣкъ, главнымъ образомъ, отвлеченной мысли. Пережить новое существованіе чувствомъ и волею, для этого едва ли у него достаточно душевной свѣжести. Онъ произвелъ на меня впечатлѣніе даже нѣсколько утомленнаго человѣка; а это, вы понимаете, наибольшее препятствіе.

— Пусть такъ. Но среди пролетаріевъ, образующихъ основу и главную силу нашего направленія, — развѣ среди нихъ вы не могли всего легче найти то, что вамъ было надо?

— Да, искать тамъ было бы всего вѣрнѣе. Но… у нихъ обыкновенно не хватаетъ одного условія, которое я считалъ необходимымъ: широкаго, разносторонняго образованія, стоящаго на всей высотѣ вашей культуры. Это отклонило линію моихъ поисковъ въ другую сторону.

Такъ говорилъ Мэнни. Его расчеты не оправдались. Значило ли это, что ему вообще некого было взять, — что различіе обѣихъ культуръ составляетъ непроходимую пропасть для отдѣльной личности, и преодолѣть его можетъ только общество? Думать такъ было бы, пожалуй, утѣшительно для меня лично; но у меня остается серьезное сомнѣніе. Я полагаю, что Мэнни слѣдовало бы еще провѣрить его послѣднее соображеніе — то, которое касалось товарищей рабочихъ.

На чемъ именно я потерпѣлъ крушеніе?

Въ первый разъ это произошло такимъ образомъ, что нахлынувшая на меня масса впечатлѣній чуждой жизни, ея грандіозное богатство затопило мое сознаніе и размыло линіи его береговъ. Съ помощью Нэтти, я пережилъ кризисъ и справился съ нимъ. Но не былъ ли самый кризисъ усиленъ и преувеличенъ той повышенной чувствительностью, той утонченностью воспріятія, которая свойственна людямъ спеціально умственнаго труда? Быть можетъ, для натуры нѣсколько болѣе примитивной, нѣсколько менѣе сложной, но зато органически болѣе стойкой и прочной, все обошлось бы легче, переходъ былъ бы менѣе болѣзненнымъ? Быть можетъ, для мало образованнаго пролетарія войти въ новое, высшее существованіе было бы не такъ трудно, потому что, хотя ему пришлось бы больше учиться вновь, но зато гораздо меньше надо было бы переучиваться, а именно это тяжелѣе всего… Мнѣ кажется, что да; и я думаю, что Мэнни тутъ впалъ въ ошибку расчета, придавая уровню культурности больше значенія, чѣмъ культурной силѣ развитія.

Во второй разъ, то, обо что разбились мои душевныя силы, это былъ самый характеръ той культуры, въ которую я попытался войти всѣмъ моимъ существомъ: меня подавила ея высота, глубина ея соціальной связи, чистота и прозрачность ея отношеній между людьми. Рѣчь Стэрни, грубо выразившая всю несоизмѣрность двухъ типовъ жизни, была только поводомъ, только послѣднимъ толчкомъ, сбросившимъ меня въ ту темную бездну, къ которой тогда стихійно и неудержимо вело меня противорѣчіе между моей внутренней жизнью и всей соціальной средой, на фабрикѣ, въ семьѣ, въ общеніи съ друзьями. И опять-таки, не было ли это противорѣчіе гораздо болѣе сильнымъ и острымъ именно для меня, революціонера-интеллигента, всегда девять десятыхъ своей работы выполнявшаго либо просто въ одиночку, либо въ условіяхъ односторонняго неравенства съ товарищами-сотрудниками, какъ ихъ учитель и руководитель, — въ обстановкѣ обособленія моей личности среди другихъ? Не могло ли противорѣчіе оказаться слабѣе и мягче для человѣка, девять десятыхъ своей трудовой жизни переживающаго, хотя бы въ примитивной и неразвитой, но все же въ товарищеской средѣ, съ ея, быть можетъ, нѣсколько грубымъ, но дѣйствительнымъ равенствомъ сотрудниковъ? Мнѣ кажется, что это такъ: и я полагаю, что Мэнни слѣдовало бы возобновить его попытку, но уже въ новомъ направленіи…

А затѣмъ, для меня остается то, что было между двумя крушеніями, то, что дало мнѣ энергію и мужество для долгой борьбы, то, что и теперь позволяетъ мнѣ безъ чувства униженія подводить ея итоги. Это — любовь Нэтти.

Безспорно, любовь Нэтти была недоразумѣніемъ, — ошибкой ея благороднаго и пылкаго воображенія. Но такая ошибка оказалась возможна, — этого никто не отниметъ, и ничто не измѣнитъ. Въ этомъ для меня ручательство за дѣйствительную близость двухъ міровъ, за ихъ будущее сліяніе въ одинъ, невиданно-прекрасный и стройный.

А самъ я… но тутъ нѣтъ никакого итога. Новая жизнь мнѣ недоступна, а старой — я уже не хочу: я не принадлежу ей больше ни своей мыслью, ни своимъ чувствомъ. Выходъ ясенъ.

Пора кончать. Мой сообщникъ дожидается меня въ саду; вотъ его сигналъ. Завтра мы оба будемъ далеко отсюда, на пути туда, гдѣ жизнь кипитъ и переливается черезъ край, гдѣ такъ легко стереть ненавистную для меня границу между прошлымъ и будущимъ. Прощайте, Вернеръ, старый, хорошій товарищъ.

Да здравствуетъ новая, лучшая жизнь, и привѣтъ тебѣ, ея свѣтлый призракъ, моя Нэтти!