Котёнок

В листьях за солнечную осень собралось столько желтизны, что она слегка светилась в темноте.

Черный асфальт украшало желтое — желтый кленово-березовый крап и желтые мерцающие квадраты окон, отражающиеся в лужах. Ночь стояла нежно-теплая, влажная, свежая, она пахла, как только что испеченный кекс, ветер ластился к лицу — его хватало ровно настолько, чтобы кленовые листья подрагивали и покачивались, не срываясь с веток.

Ветер тихонько шуршал в траве, в опавшей листве — осторожным зверьком, маленьким живым существом. И к стоящим на аллейке он подкрадывался тихонько, как домашний зверек, не мешая своими тихими шалостями.

Тронуть волосы мужчины. Коснуться щеки девушки.

Мужчина улыбнулся кроткой счастливой улыбкой.

— Погодка-то сегодня… Как на улице славно! Ишь, осенью пахнет…

— Не спешите, — сказала девушка. — Я уже здесь, больше некуда спешить.

Мужчина улыбнулся шире. Его обветренное лицо, простое и доброе, выглядело сейчас совсем юным — тридцати лет не дашь — и совсем открытым. Он развел руками — потерянным, беспомощным жестом.

— Даже растерялся как-то… с непривычки. Вы того… вы извините.

Девушка покачала головой.

— Уж вам-то за что извиняться, Савелий Иванович… С вами так отвратительно обошлись, вы так отчаянно звали, я не могла не прийти — а вы ни в чем не виноваты. Теперь все будет хорошо.

— В смысле — встречусь с Тасей? — спросил мужчина с детской надеждой.

Девушка кивнула. Это была совершенно восхитительная, грезовая девушка — личико фарфорово-белое и прозрачное, нежное и светлое, с темными, громадными, вишневыми глазами и вишневым же влажным ртом, и русые волосы, по плечи, блестящие, и тоненькая фигурка в зеленой курточке и длинной темной юбке. Не чета телевизионным. От нее веяло прохладной чистотой и тонким запахом ладана.

— Вот уж не ожидал, что вы… такая молоденькая будете, — сказал мужчина смущенно. — И славненькая. Я, знаете, думал, что… ну… с косой…

Девушка рассмеялась.

— Простите, подстриглась! Ой, Савелий Иванович, какая я негодница! Я ведь понимаю, о чем вы говорите — так смеюсь. Я не молоденькая, Савелий Иванович, дорогой. Я — ваша ровесница, а то и постарше вас. Просто я уже… а вы еще нет.

Мужчина смутился еще больше, потер висок, поежился.

— Я вот еще в толк не возьму, как мы тут оказались? Это я сплю, что ли? Сон? Или бред, может?

Девушка ласково погладила его руку.

— Не сон, не бред — другая явь. Все — правда. Не волнуйтесь.

— Ну а как же я… пришел-то сюда своими ногами? Говорю вот с вами… Вы знаете, я же помню — ноги-то у меня обе переломаны во всех местах и спина, врачи говорили, тоже сломана, и внутри все разорвано… А я — как молоденький… и не болит ничего…

— А вы что ж, хотели, чтобы Тася… чтобы Таисия Андреевна вас увидела таким — переломанным, под капельницами, немым? Нет, мы с вами ее огорчать не будем.

Мужчина улыбнулся и тут же помрачнел.

— То есть… послушайте… вы, значит, мне не мерещитесь? Вы — настоящая?

Девушка кивнула.

— Послушайте, лапочка, — заговорил мужчина быстро и страстно, — я же не могу так, у меня дело есть! Я знаю, что вы мне помочь не можете…

— Может, помогу, — сказала девушка в паузу.

— Дело такое… котенок у меня остался. Тася вот принесла откуда-то, прямо перед тем… Котенок, в общем. Он, вышло так, в квартире запертый, уже несколько дней получается голодный. Я все докторам хотел сказать — котенок, мол — да им что… Они занятые. Может, и не поняли, а может, им дела нет до котят, им бы людей спасать — а он там голодный сидит. И выйти не может, и еды ему негде взять. Помрет ни за грош котенок-то… Я понимаю, глупо вышло… Вы скажете, одной ногой в гробу — и туда же, котят приносить… Только что уж теперь…

Девушка тряхнула русой головкой.

— Не беспокойтесь, Савелий Иванович. Я его заберу. Честное слово… честной смерти.

Мужчина глубоко вздохнул.

— Ну и слава Богу… Ну что? Пошли, что ли?

Девушка подошла вплотную, смутив его окончательно, обвила руками его шею и коснулась губами того места под челюстью, где бьется жилка. Ее поцелуй был страшно долог — и тело мужчины таяло на глазах, медленно, но очевидно, превращаясь в туман, мелкий дождь и глубокие осенние сумерки.

Когда он исчез совсем, девушка печально огляделась. Кладбище, освещенное желтыми фонарями, выглядело заросшим парком, прекрасным и драматичным, как декорация к гениальной пьесе. Кресты почти не виднелись за деревьями; ветер еле слышно шелестел в кронах. Тяжелое, как средневековая тюрьма, здание больницы бессонно светило окнами.

За одним из этих светящихся желтых квадратов только что отошел Грушко Савелий Иванович, одинокий пенсионер, сбитый на пешеходном переходе каким-то, так и не установленным, лихачом. Из-за тяжелой черепно-мозговой травмы он не мог говорить по существу, только бредил, личность установили по пенсионному удостоверению в кармане пиджака, а родных у Грушко не обнаружилось — сын давно погиб в Афганистане, жена умерла от инфаркта два месяца назад. Посему тело попросту отвезли в морг, чтобы приготовить к скромнейшим похоронам за казенный счет.

Зоя пошла прочь.

Его квартира, разумеется, не станет пустовать долго. У Савелия Ивановича нет наследников, его жилье продадут кому-нибудь из состоятельных сограждан — и новый владелец выкинет вместе со стариковским хламом и трупик котенка. Если Зоя — вампир, которому по определению не должно бы быть дела до несчастных живых существ, не являющихся людьми — не решит, что, против Кодекса и безжалостных законов Равновесия, этот котенок должен уцелеть.

Маленькая жизнь животного и последняя воля человека стоят того, чтобы вмешаться в Предопределенность.

На двери подъезда не оказалось кодового замка.

Пятиэтажная «хрущевка», заросшая тополями, рябинами и кустарником, показалась Зое домиком в лесу. С первого взгляда на этот дом, старый, ветхий, настолько неудобный, насколько только может быть неудобным городское жилье, было ясно, что покупатели этой квартиры не станут загодя занимать очередь. Состоятельным людям тут не понравится.

Месяц-два-три. Медленно умирающий котенок.

Зоя вошла в подъезд, довольно чистый, но со стенами, сплошь исписанными маркером. Целые картины, изображающие чертей, пьющих пиво из бутылок, раскоряченных девиц и могильные кресты, перемежались прочувствованными монологами о стерве-Светке, которая отказывается разнообразить личную жизнь своего кавалера. Этот приют настенных художников и поэтов освещала одна тусклая лампочка на два этажа.

И за дверью квартиры мяукал котенок.

Зоя услышала его, как всегда слышала Зов отчаявшихся — котенок мяукал долго, он уже осип и изнемог от призывов на помощь, но все никак не мог поверить, что люди бросили его в одиночестве на произвол судьбы. Этот тихий сиплый писк, заглушаемый даже картонными стенами старого дешевого жилья, показался Зое безнадежным детским плачем.

Она вошла сквозь опечатанную дверь.

Котенок сидел на полу в коридоре. Это был очень обычный, серый, полосатый котенок, не открыточный, не из тех, кто похож на дорогие плюшевые игрушки — классический уличный барсик, потомственный мышебой, отважный городской бродяга. Не совсем уже крохотный — в той поре, когда из шариков мягкого пуха, напоминающих вязаные варежки, котята превращаются в грациозных и самоуверенных существ на тонких длинных ножках. Он очень исхудал, шерстка потускнела, на мордочке остались только громадные опаловые глаза — и эти глаза испытывающе уставились на Зою.

Он все понимал, этот котенок, как и его хозяин. Он уже не питал иллюзий. И он не боялся.

Зоя вошла в крохотную кухоньку. Котенок посеменил за ней.

В квартире висел запах застоявшейся старости, лекарств, лаванды — и котенка, за которым некому было убрать. Привычную серую нищету кухоньки, с древним холодильником, ворчащем и подрагивающем в углу, с ветхой мебелью еще советского образца, хозяева — хозяйка, очевидно — попытались скрасить громадным глянцевым плакатом-календарем, на котором сияла радуга над водопадом. Фэн-шуй… впрочем, вряд ли тут надеялись, что с текущей водой приплывет богатство, здоровье или удача.

Просто хотелось смотреть на что-то яркое. Как детям хочется смотреть на яркое.

Зоя заглянула в холодильник. Как она и ожидала, там почти ничего не было: сиротский пакетик с дешевыми пельменями, кусок сыра, коробка скисшего молока — но на отдельной полке несколько фирменных целлофановых упаковок с паштетом для котят.

Зоя вынула одну такую упаковку. Котенок посмотрел на нее — и тихонько замурлыкал.

Потом он ел из стертого блюдца, которое Зоя сняла с сушилки для посуды. Он был давно голоден, но ел не торопясь, с врожденной кошачьей элегантностью и чувством собственного достоинства. Он тихонько урчал, будто внутри его крохотного тельца работал маленький, но на удивление мощный моторчик.

Насытившись и напившись воды, котенок подошел к Зое, глядя снизу вверх. Он не пытался оббивать ее ноги и не навязывал себя, но был благодарен и хотел, чтобы Зоя это знала. В его опаловых глазах светилось исконное кошачье понимание. Котенок стоял на зашарканном паркете и ждал своей участи.

В нем была чайная ложка жизни. Один глоток жизни для Зои. Он был — обреченный, который звал, как человек.

Зоя взяла его на руки — невесомый комочек живого тепла. Котенок принялся обнюхивать ее холодные пальцы с присущей его сородичам сосредоточенной серьезностью. Его тельце подрагивало от мурлыканья.

Зоя поднесла ладонь к лицу — и котенок понюхал ее губы, очень деликатно, чуть касаясь. Она снова встретилась с его понимающим взглядом. «Вот я — весь, — молча сказал котенок. — Я тебе верю».

Надлежало бы поцеловать эту теплую головку и положить котенка на пол — так, как ему следовало бы лежать, когда в квартиру въедут новые жильцы. Надлежало бы дать ему уйти — как только что ушел его старый хозяин… Но в зверьке была чайная ложка жизни — а в его несчастном хозяине ее уже не было.

Человек оказался обреченнее котенка.

Зоя сунула котенка за пазуху, под куртку, и вышла из квартиры, из дома, из Инобытия — в реальную октябрьскую ночь. Котенок заворошился, уцепился крохотной лапой за воротник и выбрался наружу — ему было холодно, он не обманывался иллюзиями и понимал, что такое Смерть.

Зоя шла к вокзалу, где многолюдно даже ночами, держа котенка в пригоршнях. Когда-нибудь новые жильцы квартиры будут думать, куда же он делся — но это уже не ее забота. Котенок принюхивался к ночи — живой холод октября казался ему теплее, чем холод ее ладоней. Множество маленьких радуг отражалось в его опаловых глазах.

Они остановились посредине гулкого сумеречного зала ожидания — сверхъестественно совершенная мертвая девушка и несовершенный взъерошенный живой зверек у нее в руках. Живые люди вокруг жевали ужасные вокзальные пирожки, читали книжки, проверяли билеты, звонили по телефону, дремали в неудобных креслах, тащили вещи, кого-то искали…

Живые, возьмите котенка, а? Пожалуйста…