Костры Тосканы

Документ, подтверждающий продажу земли. (Зарегистрирован Синьорией Флоренции 5 ноября 1490 года.)

ГЛАВА 1

Несмотря на холодный ветер, Гаспаро Туччи вспотел. Взвалив на плечо девятый мешок с гравием, он осторожно спускался в огромный свежевырытый котлован, то и дело вскидывая свою ношу и немилосердно бранясь.

— Эй, Гаспаро, не так быстро! — крикнул ему Лодовико Ронкале, бредущий следом с таким же мешком. — Спокойней, спокойней, не оступись, — приговаривал он с придыханием.

— Чертов чужак! — бормотал Гаспаро, тщательно выбирая дорогу. — Копай теперь ему новые ямы в человеческий рост, засыпай их отборным гравием. Он, видите ли, сам достанет цемент. Он скажет, как его смешивать! Какое нахальство! Зачем заглублять опоры? Он, должно быть, воображает себя древнеримским патрицием?

Лодовико захихикал.

— Гаспаро, ты слишком суров. Дельные мысли бывают даже у иноземцев.

Гаспаро фыркнул:

— Я строил всю свою жизнь, как и мой отец! Он возводил собор Санта-Мария дель Фьоре. На стройках у меня отросла борода, но никогда ничего подобного мне делать не приходилось. Говори что хочешь, но этот Ракоци — сумасшедший!

Высказавшись таким образом, он свалил с плеч поклажу.

— Очень хорошо, — кивнул старший мастер Энрико, когда гравий был высыпан. — Еще мешков пять, и довольно.

— Пять мешков? — переспросил Гаспаро. — Слишком холодно, да и поздно уже. Скоро зайдет солнце. Мы можем закончить завтра.

Энрико ласково улыбнулся.

— Если ты сделаешь еще ходку, да Лодовико… да Джузеппе с Карло разгрузятся и принесут еще по мешку, то как раз шесть мешков и получится. Это не так уж трудно, Гаспаро!

Гаспаро не отвечал. Он пристально смотрел на аккуратную яму и качал головой.

— Не понимаю.

Подошедший Джузеппе поставил свой мешок рядом с ним.

— Чего ты не понимаешь, старый мошенник?

Его потертый кожаный камзол был распахнут, рубаха выбилась из штанов.

— Ты просто не любишь работать! Даже если сам Лоренцо наймет тебя для постройки собственного дворца, ты все равно останешься недоволен.

Остальные рабочие засмеялись.

— А вы таки всем довольны? — озлился Гаспаро. — Вам постоянно указывают, что делать, и вы согласны это терпеть? — Он ковырнул носком башмака верхний слой отборной засыпки. — Если бы этот выскочка заявился сюда, я бы потолковал с ним по-свойски!

— И что же ты бы мне сказал?

Звучный приятный голос был весел.

Рабочие замерли, глядя наверх. Гаспаро в сердцах поддал подвернувшийся под ногу камешек и что-то пробормотал сквозь зубы.

Над ними стоял Франческо Ракоци да Сан-Джермано. Его черный, отороченный мехом камзол и совершенно белая шелковая рубашка выдавали в нем чужеземца, как, впрочем, и легкий акцент, и странноватого вида нагрудный орден, в теле которого тускло горели рубины. Костюм довершали русские подкованные сапожки, черные перчатки и французская шапочка, ловко сидящая на коротко подстриженных волосах.

— Ну? В чем дело?

Гаспаро поднял глаза.

— Я сказал бы, — солгал он, — что пора по домам. Собирается дождь.

— Он начнется не скоро. А вы ведь еще не выполнили урок!

Ракоци легко спрыгнул на дно котлована и сумел устоять на ногах. Рабочие переглянулись. Никто из них на такое бы не решился — котлован был глубок.

— Засыпано славно! — похвалил он рабочих, затем среди полного молчания стал обходить площадку. — Скоро приступим к заливке, а?

Энрико почтительно поклонился.

— Надеюсь, все сделано правильно, господин? Мы старались следовать вашим распоряжениям.

— Все ли из вас? — спросил Ракоци, глядя на Гаспаро — Продолжайте в том же духе, пока меня все устраивает. Благодарю!

— Нам приятно слышать это, мой господин!

Энрико ждал, наблюдая, как чужеземец меряет большими шагами засыпку.

Ракоци присел и поворошил гравий рукой.

— Ну что ж! Неплохо! А я уж, признаться, думал, что мои слова мало что значат для вас.

Он подбросил вверх один камешек, поймал и снова подбросил.

Строители угрюмо переминались с ноги на ногу. Гаспаро крякнул и вышел вперед.

— Ваши слова ничего не значат! — заявил он вызывающе — Вы ничего не смыслите в этих делах. Я всю свою жизнь строю дома, как учил меня мой отец, и утверждаю, что все ваши ценные указания вздорны. Мы понапрасну теряем и время, и силы! Так работать нельзя!

Он напрягся, ожидая окрика или удара. Он был уверен, что через секунду его погонят взашей. Но ничего подобного не случилось.

— Браво! — тихо сказал Ракоци, улыбаясь. — Амико мио![2] Ты, скорее всего, совершенно прав! Но, тем не менее, ты будешь делать что велено, и никак не иначе!

Гаспаро выпятил челюсть и подбоченился.

— Это еще почему?

— Да потому, карино,[3] что я вам плачу! Я нанял вас, чтобы вы строили то, что мне хочется, и так, как я прикажу! Хотите работать по-своему, ступайте к кому-то другому!

Он продолжал улыбаться.

Несмотря на то, что Ракоци был невысок, что-то заставляло рабочих смотреть на него словно бы снизу вверх.

— За хорошие деньги вы бы взялись возвести даже китайскую стену, разве не так?!

Энрико с Лодовико переглянулись и рассмеялись, только Гаспаро остался угрюм. Он заносчиво глянул на человека в черном.

— Если вы полагаете, что во Флоренции чужеземцам дозволено все…

— Я полагаю, — перебил его Ракоци, — что язык денег всем внятен! Я полагаю, что, если бы это было не так, Флоренция прозябала бы в нищете.

Он размахнулся и далеко отбросил камешек, которым играл. Тот покатился по гравию и затих.

Рабочие вновь переглянулись. Слова заказчика удивляли, но в них имелся резон.

— Если строить привычным вам способом, дворец простоит… ну, сколько?… ну, может быть, триста лет… — На лицо Ракоци набежала тень. — А это не много. Три века, четыре, пять… не имеет значения. Я хочу, чтобы это палаццо стояло тысячу лет! — Он опять улыбнулся. — Я понимаю, это почти невозможно! Но вы все-таки попытайтесь! И уж будьте любезны, спрячьте свой норов в карман, даже если мои указания вас раздражают!

— Тысячу лет? — Гаспаро был ошеломлен. Этот Ракоци точно свихнулся. Зачем его дому стоять тысячу лет? Он даже лет через сто не будет ему нужен!

— Я так хочу, — просто ответил Ракоци.

Лодовико хихикнул и, не таясь, подмигнул Джузеппе.

— Но ведь у господина нет детей. У него нет даже жены! Кто унаследует то, что мы тут построим?

— Кто унаследует?

Темные глаза сузились Лицо Ракоци посуровело.

— Я возвожу этот дом для себя. И хлопочу лишь о собственных нуждах!

На дне котлована воцарилась мертвая тишина. Потрясенные рабочие зябко поеживались, и вовсе не от порывов осеннего ветерка.

Гаспаро нахмурился. Он, кажется, понял, чего от них тут хотят, и задохнулся от возмущения.

— Ваша милость, мы склепов не делаем! Если вам нужно что-то такое — обратитесь к кладбищенским мастерам!

Какой-то отблеск мелькнул в глазах Ракоци при этих словах, и взгляд его неожиданно потеплел.

— Неужели же для тебя это так важно, амико?

— Я — строитель, — объявил гордо Гаспаро, ударяя себя в грудь кулаком. — Я строю дома для живых, а не для мертвых!

Рабочие взволнованно зашевелились, переговариваясь между собой. Было видно, что все они согласны с Гаспаро. Даже Карло, делавший вид, что его это все не касается, послал приятелю одобрительный жест.

— Ну что ж! Превосходно! — Ракоци улыбнулся.

— Вы можете тут улыбаться сколько хотите, патрон, — продолжил Гаспаро, — от этого ничего не изменится. Вы говорите, вам нужен дворец, который стоял бы тысячи лет! Прекрасно! Вы учите нас, как надо работать. Я лично не выношу этого, но вы — хозяин, и ваше слово — закон! Однако ни за какие деньги вам не удастся заставить меня строить не жилище, а оболочку! — Он вновь подбоченился и с вызовом наклонился вперед. — Смейтесь надо мной, если вам нравится, но я не позволю вам смеяться над моим ремеслом!

Ракоци только кивнул.

— Золотые слова!

В его ответе не было ни иронии, ни осуждения.

— Я уверяю вас, что сам не хочу, чтобы мой дом пустовал, и, будь уверен, позабочусь об этом! Иначе зачем бы мне вам столько платить? Зачем беспокоиться, так ли заложен фундамент?

И правда, зачем? Гаспаро пожал плечами.

— Ладно, хозяин. Если все обстоит, как вы говорите, я перечить не стану. Стройте себе хоть из золота. В конце концов, мне дела до этого нет!

— Разумная мысль. Я рад, что мы наконец объяснились. И рад, что ты столь ревниво относишься к своему ремеслу.

Он сделал шаг к Гаспаро.

— В знак нашего примирения позволь мне тебя обнять!

Гаспаро Туччи смешался. Этот Ракоци действительно спятил. Богатеи не панибратствуют с простым людом. Он растерянно улыбнулся и отер о штаны руки, перепачканные в песке.

— Господин, я…

Чужак обнял его. Гаспаро в ответ неуклюже облапил чокнутого заказчика, но осторожно, боясь придавить, и вдруг обнаружил под тканью камзола стальную мускулатуру. Объятие вышло неожиданно крепким, и, будь оно чуть покрепче, еще неизвестно, чьи ребра могли бы пострадать. Рабочий замер, стесняясь своей щетины и запаха пота, поскольку он от неловкости взмок.

Остальные молча и в сильном смущении наблюдали за этой сценой. Флоренция, конечно, республика равных, но поступок Ракоци далеко выходил за все допустимые рамки. Равенство равенством, однако воду и масло, как ни пытайся, невозможно смешать.

Мысленно произнося эту отповедь, Энрико тем не менее чувствовал себя уязвленным. По старшинству знаки хозяйской приязни должны были бы достаться ему. Он ограничился тем, что тихо сказал стоявшему рядом Джузеппе:

— Ну и нравы у этих приезжих! Слава богу, что тут никого больше нет! Бедный Гаспаро, ему сейчас тяжеленько!

Джузеппе энергично кивнул.

Что до Гаспаро, то на душе его вдруг стало легко. Чувство неловкости куда-то пропало. Раздражение тоже прошло. Прикажи теперь ему этот чужак прорыть яму до Рима, он и глазом бы не моргнул.

— Благодарю, ваша милость, но… мы ведь не ровня.

— Друг мой, еще неизвестно, кто из нас князь! Без состояния я стану нищим, ты же не потеряешь нимало. Что бы ни случилось — твое ремесло при тебе. Не будь на свете таких, как ты, флорентийцы бы до сих пор ютились в палатках. Как древнеримские завоеватели, осаждавшие этрусские[4] города. Только никаких городов не было бы в помине.

Гаспаро качнул головой.

— Как господину угодно.

— Что ж, продолжайте работу! Не сомневайтесь, я хорошо заплачу.

Он потрепал по плечу каждого из изумленно таращившихся на него мужчин, затем почти без разбега подпрыгнул и, ухватившись за край котлована, выбрался на уступ.

Лодовико тихо присвистнул, Энрико открыл рот, Карло с Джузеппе крякнули и кинулись подбирать пустые мешки. Гаспаро расхохотался. Он вдруг почувствовал себя беспричинно счастливым. Как в детстве, в старые добрые времена.

Возвышаясь над ними, Ракоци крикнул:

— Боюсь, неприятности ваши еще не окончились!

Он обернулся и махнул кому-то рукой. В тот же миг рядом с ним возник сухопарый мужчина.

— Это Иоахим Бранко! Он португалец и будет на стройке моей правой рукой. Прошу вас подчиняться ему, как мне самому, и показать, на что вы способны!

Вновь прибывший даже по флорентийским меркам казался человеком высоким. У него были длинные тощие руки, узкое тело и лицо шириной с корешок книжного переплета, обрамленное паутиной клочковатых волос.

— Добрый день, судари! — произнес он таким низким голосом, словно бухнул в колокол церкви Сан-Марко.

— Еще один чужеземный алхимик, — сказал Лодовико, обращаясь к Гаспаро, однако его услышали и наверху.

— Да, — подтвердил Ракоци, улыбаясь — И весьма искушенный! Вы не пожалеете, что попали к нему в подчинение. Магистр Бранко — человек более чем разумный и уж, конечно, гораздо разумней меня!

Магистр Бранко кисло улыбнулся в ответ и слегка поклонился.

Энрико возвел глаза к небу и мысленно вопросил у святой Клары, за что ему эта напасть.

— Добро пожаловать, магистр! — все-таки выдавил он из себя.

Ракоци что-то шепнул португальцу, затем вновь обратился к рабочим:

— Завтра вы начнете заливку фундамента и заложите в него все, что прикажет магистр. А на сегодня осталось лишь покончить с засыпкой.

Гаспаро возразил страдальческим тоном:

— Но, господин, а вдруг пойдет дождь? Сырость — плохое подспорье в такой работе… вы это знаете не хуже меня.

— Дождя сегодня не будет, Гаспаро. И завтра тоже, и послезавтра… Вам хватит времени и на заливку, и на установку опор. Тогда уже станет не важно, пойдет дождь или нет. Раствор застынет, и вы сможете соорудить над стройкой навес.

Сделав такое странное заявление, чужеземец ушел.

Джузеппе кончил разбрасывать гравий и поднял голову.

— Иисус Мария, — прошептал он, осенив себя крестным знамением.

Португалец смотрел на него. Холодно и отчужденно, словно тощая цапля, раздумывающая, склевать эту лягушку или еще подождать.

Энрико первым нарушил молчание.

— Магистр? Вы не хотите спуститься вниз?

К всеобщему облегчению, алхимик прыгать в яму не стал, а сошел вниз по убитой множеством ходок дорожке. В руках он держал целый ворох каких-то сверточков и кульков. Иоахим положил свою ношу на гравий и повернулся к Энрико.

— Наверху у ограды стоят две тачки. Они мне нужны.

— Они загружены? — спросил Лодовико, не выказывая желания двинуться с места.

— Да, до краев. Нужно послать двоих.

Он вновь занялся своими кулечками, потеряв к окружающим интерес. Энрико удрученно пожал плечами и ткнул пальцем в Джузеппе.

— Ты и Карло сходите за тачками, а Гаспаро и Лодовико займутся оставшимся гравием.

Гаспаро, тяжко вздохнув, поплелся наверх. Там он с большой неохотой взвалил на плечо десятый за сегодняшний вечер мешок и потащился обратно.

Вдруг ему вспомнилась выходка чужеземца, попиравшая все флорентийские представления о приличиях. Гаспаро широко улыбнулся, и хорошее настроение вновь вернулось к нему.

Он и позднее все усмехался, поглядывая на Лодовико. Они пили горячее вино с пряностями. Ночь была зверски холодной, что оправдывало количество выпитого спиртного.

— И яйца, Гаспаро, куриные яйца! — восклицал Лодовико в который уж раз. — Он хочет замешать их в раствор!

— Дались тебе эти яйца!

Гаспаро поднял деревянную чашу.

— За Франческо Ракоци Сан-Джермано, самого странного сумасшедшего на земле!

— Ты и сам словно свихнулся! Гаспаро, очнись! С тех пор как он тебя обласкал, все его глупости стали тебе нравиться. И если завтра этот алхимик решит, что хорошо бы поставить дворец на крови, ты со всех ног помчишься на бойню.

Лодовико уставился на завитки ароматного пара.

— Что с тобой происходит, Гаспаро? Ведь скоро дойдет до того, что все начнут потешаться над нами.

Гаспаро Туччи вновь усмехнулся, он чувствовал, что изрядно осоловел.

— Пускай посмеются! Что за беда! На свете немало смешного. Вспомни Эрнано, как он мучился, строя загон для жирафа. И клетку, и зимнее помещение. Это ведь было совсем не легко. Зато сколько баек он нам потом рассказал. После того как все у него получилось! Смех бодрит, Лодовико, посмеяться не грех. Эрнано ходит теперь в королях, но мы его переплюнем. Когда другие придут отделывать помещения, нам тоже будет что им рассказать!

Он поднял чашу, залпом допил остатки вина и вздохнул, ставя на стол пустую посудину.

— Но ему-то зачем это все? Чего добивается наш алхимик? Денег у него, видно, прорва, однако…

Лодовико вдруг умолк и нахмурился, обдумывая что-то свое. Лицо его сделалось озабоченным, потом просветлело.

Он кивнул и протянул свою чашу Гаспаро.

— На вот, допей! Ты, я гляжу, умираешь от жажды!

Гаспаро наморщил нос и для приличия немного помедлил.

— Ну, раз ты настаиваешь… Да и ночь холодна! Пожалуй, я все-таки выпью.

Он взял чашу и сделал глоток. Вино было просто отменным! Что за беда, если он чуточку переберет? В такую студеную пору всякому позволительно немного согреться!

— Меня удивляет, почему не пошел дождь, ведь тучи нависли прямо над нами… — задумчиво проговорил Лодовико.

— Тучи были пустыми. Вся влага их вылилась на другие места, — ответил Гаспаро, вытирая рот рукавом.

— Откуда он мог знать об этом?

Этот вопрос, похоже, весьма занимал приятеля, и Гаспаро важно сказал:

— Он ведь алхимик! Они знают толк в подобных вещах!

Лодовико опять нахмурился и заерзал на месте.

— Куриные яйца, особая глина, особый грунт, особый песок, особенные пропорции смеси… Зачем?

Он встал, и скамья под Гаспаро опасно накренилась.

— Ну погоди у меня! — сказал каменщик, ухватившись за стол. — Лодовико, уйми ее, или я упаду! Сядь и выпей, как подобает настоящему христианину.

Лодовико не заставил себя ждать и вновь тяжело плюхнулся на скамью. Равновесие восстановилось.

— Отлично! Хозяин! Еще вина!

Он улыбнулся, изображая из себя подгулявшего простака, и самодовольно забарабанил пальцами по столу.

Чаши наполнились, Гаспаро, хлебнув вина, пришел в совершенно блаженное состояние. Лодовико склонился к нему с участливой миной:

— Тяжело человеку быть одному, а?

Гаспаро, вмиг пригорюнившись, согласно кивнул.

— Да, это так, мой милый! Даже домой идти неохота. Ты, должно быть, думаешь, — прибавил он, сделав большой глоток, — что давних вдовцов вроде меня уже ничто в этом мире не манит? Но это вовсе не так! Я еще силен и порой задумываюсь кое о чем… и чаще всего о Розарии. Ох, ну и женщина! Веселая, милая, бережливая, славная… просто сокровище, но мне она не под стать!

Он прикрыл глаза рукой, немного помедлил и снова взялся за чашу.

— Ты молод, ах, как ты молод, мой дорогой Лодовико! Ты не понимаешь, каково это — быть старым и одиноким!

— Не прибедняйся, Гаспаро Ты еще вовсе не стар!

Но Гаспаро только качал головой и грозил пальцем соседу.

— Мне сорок восемь, малыш, уже сорок восемь! Еще каких-нибудь десять лет, и я превращусь в старую развалину! Одинокую старую развалину! Никому не нужную. Никому…

Каменщика охватила печаль, он допил вино и, положив руки на стол, уставился в одну точку.

Лодовико, вплотную к нему придвинувшись, поменял чаши местами.

— Потеря близких — это большое горе, но безденежье еще горше. Особенно в старости, когда человек теряет все силы и не может заработать на жизнь, — вкрадчиво заговорил он.

И просчитался.

Гаспаро ухватил соседа за ворот, сильно встряхнул его и заявил:

— Моему отцу стукнуло шестьдесят восемь, а он был еще хоть куда! У Туччи крепкая кость! Мы работаем до последнего вздоха! Думай, что говоришь!

Он обмяк и потянулся к чаше. Лицо его погрустнело.

— Это был замечательный каменщик! Первый в округе! Он строил собор Санта-Мария дель Фьоре и там…

Но Лодовико не дал приятелю свернуть на натоптанную дорожку.

— Ты лучше подумал бы о себе! А заодно о богатстве нашего нынешнего патрона! Даже урвав от него малую толику, можно прекрасным образом обеспечить себя!

— На, получай! — В глазах Гаспаро вспыхнул враждебный блеск, и он отвесил напарнику оплеуху. — Ты что, предлагаешь мне обокрасть господина? Туччи каменщики, а не воры, и ты, Лодовико, тоже не вор! Ты каменщик, заруби это себе на носу и никогда больше не подступайся ко мне с такими речами!

— Но он так богат, — пробормотал Лодовико, потирая затылок, — и к тому же не флорентиец!

— Зато мы — флорентийцы! — с пафосом воскликнул Гаспаро, — Мы не должны грабить заказчиков! Запомни это, малыш! — Он похлопал приятеля по плечу. — Я, кажется, понимаю, в чем дело! Ты просто напился и мелешь всякую ерунду! Тебя развезло от последней чаши! Зря я позволил тебе ее заказать.

Каменщик встал. Он сильно шатался, пытаясь устоять на ногах.

— Я забуду все, о чем ты говорил, Лодовико! Это была пьяная болтовня.

Чертыхаясь про себя, Лодовико виновато ухмыльнулся.

— Ты прав, — согласился он, — я, кажется, перебрал!

Гаспаро с упорством пьяного продолжал:

— Главное — не думать об этом! Сейчас ты пойдешь домой, ляжешь спать и все забудешь! И я усну и тоже забуду все. Так что нам некому будет даже напомнить, произошло между нами что-нибудь или нет!

Он допил остатки вина и очень осторожно поставил чашу на стол.

— Спасибо тебе, Гаспаро, — сказал Лодовико, правда, несколько раздраженно, но каменщик этого не заметил.

— Что ж, — произнес он добродушно, — все было прекрасно! Мы славно поговорили! Мы мало общаемся, Лодовико. Слишком много работаем! Нам надо чаще встречаться. Вот так, по-дружески, накоротке…

Лодовико снял руку каменщика со своего плеча.

— Завтра наговоримся, Гаспаро. А сейчас нам пора!

Вечер не удался. Но со временем он обратит себе на пользу и это. Лодовико поднялся на ноги и заплетающимся языком спросил:

— Где тут дверь?…

Гаспаро несильно хлопнул его по плечу.

— Эх, Лодовико, хороший ты парень! Очень хороший! Дверь мы найдем! Только сначала заплати за вино! — Он пошел нетвердой походкой к выходу и потащил напарника за собой.

Тот с неимоверным усилием все же сумел высвободиться.

— Голова… У меня кружится голова…

Лодовико прислонился к стене и замер.

— Иди вперед, — сказал он каменщику. — Я тебя догоню.

Гаспаро расхохотался, небрежно взмахнул рукой и покинул трактир.

— Молодой мастер хочет чего-нибудь? — спросил, приближаясь, трактирщик.

— Нет, нет! — Лодовико отлип от стены, постоял какое-то время, что-то обдумывая, затем с кривой ухмылкой бросил монету на стол и вышел в холодную ночь.

Записка донны Эстасии Катарины ди Арриго Пармской, домоправительницы и кузины Алессандро ди Мариано Филипепи,[5] адресованная Франческо Ракоци да Сан-Джермано. Вручена адресату в доме алхимика Федерико Козза ночью 21 марта 1491 года.

ГЛАВА 2

В библиотеке стало темно, и Деметриче Воландри прервала чтение. Три книги, лежавшие перед ней на настольном пюпитре, смутно белели страницами в сумерках уходящего дня. Она прикрыла рукой глаза и призналась себе, что скорее ослепнет, чем допустит, чтобы кто-то мог ее упрекнуть в недобросовестном отношении к делу.

Без особого желания Деметриче потянулась к перу и проверила его кончик. Он, конечно, засох и нуждался в очистке, ибо чернила в склянке были немилосердно густы, сегодня она просто замучилась с ними.

Молодая женщина медленно поднялась и подошла к окну. В последних лучах солнца ее старенькое платье цвета красно-коричневой охры словно бы обрело новую жизнь и казалось очень нарядным. Белокурые волосы, заплетенные в уложенную на затылке косу, правильный овал лица и горделивый изгиб шеи делали ее весьма привлекательной, но если бы кто-нибудь ей об этом сказал, она бы искренне рассмеялась. Большие янтарные глаза Деметриче были задумчивы и постепенно темнели, по мере того как за окном тускнели закатные облака.

— О, стой так, не двигайся, — произнес кто-то у нее за спиной, но она все-таки повернулась.

Привычный звук голоса Сандро Филипепи заставил ее улыбнуться.

— Боттичелли, согласись, если бы ты мог остановить солнце, то непременно сделал бы это, чтобы, не торопясь, заняться изучением его цвета.

Он пожал плечами, но не стал ничего отрицать.

— Именно цвет хранит красоту! — Сандро помолчал. — Кстати, ты не знакома с алхимиком Ракоци? С тем, что строит большое палаццо? — Он снова умолк.

— Я встречала его раз или два.

Ум, обходительность, загадочное выражение глаз. Она вспомнила, что ей все это понравилось.

— Он тоже здесь?

— Да. Он знает секрет особого смешения красок. Естественно, Лоренцо на это клюнул и уже спрашивал меня, как я к нему отношусь.

Художник подвигал бровями.

— Хотел бы я сам знать — как? Этот Ракоци очень неоднозначен!

Деметриче не хотелось, чтобы Сандро заметил проснувшееся в ней любопытство, поэтому она улыбнулась и с нарочитым безразличием произнесла:

— Ты же знаешь алхимиков! Им следует быть таковыми! Иначе публика потеряла бы к ним интерес.

Сандро кивнул.

— Ты права. К тому же он чужеземец! Но все-таки его тяга к эффектам чересчур велика! Всегда в черном, никогда с нами не ест, возится со своими металлами, изучает какие-то почвы! А вообще, в нем что-то есть! И поддержать его, кажется, стоит!

Деметриче обошла вокруг стола и приобняла живописца, коснувшись губами его щеки.

— Как это великодушно! Но ведь и ты не упустишь свое. Ты хочешь опробовать новые краски?

— Конечно! — Он покосился на книги. — Работаешь с манускриптами?

— Да. Пико[6] заперся дома, Аньоло[7] — в Болонье, поэтому вся работа на мне. Боюсь, что сегодня я в ней не очень-то преуспела! Эти старые тексты порой так тяжело разбирать!

Лицо Сандро помрачнело.

— Ох уж этот Аньоло! Не понимаю, как у Лоренцо хватает терпения выносить его штучки?

Он поднял руку, отвергая все возражения.

— Терпимость по-своему хороша, если не безрассудна! Полициано нагло пользуется добрым к себе отношением, и ты это знаешь!

Деметриче вернулась к столу и занялась разбором бумаг.

— Я сама не понимаю этого, Сандро. Но Лоренцо хочется, чтобы все шло как идет, и мне приходится с этим мириться!

Сандро недоверчиво взглянул на нее.

— Мириться с Аньоло Полициано? Да полно, возможно ли это?

— Возможно! Он злой, язвительный, вздорный и очень взбалмошный! Но он талантлив и оказал патрону большую услугу! — Она помолчала и мягко добавила: — Ты ведь и сам знаешь, Сандро, у всякой вещи своя цена.

— Да, но иногда очень и очень завышенная! А иногда — заниженная. Не мне тебе говорить.

Он подошел к склонившейся над столом Деметриче и длинными пальцами живописца провел по ее плечу.

— Если бы в мире существовала какая-то справедливость, малышка, ты бы не прозябала в безвестности и нужде. Будь твой дядюшка гражданином Флоренции, Лоренцо давно бы устроил твою судьбу!

Деметриче поспешно смахнула непрошеную слезу, навернувшуюся на ресницы.

— Даже Лоренцо не в силах восстановить то, чего нет!

Она попыталась улыбнуться, но не смогла.

— Он и так более чем великодушен. Он приютил меня, кормит и одевает уже десять лет. Даже мои ближайшие родственники вряд ли бы сделали для меня больше. — Деметриче вздохнула и зябко поежилась. — Прости меня, Сандро! Тема моих отношений с семьей — неблагодарная тема.

Хорошо, что в комнате так темно, подумала вдруг она. Сандро, стоявший уже у окна, казался неясной тенью. Именно темнота и позволила им завести этот тягостный разговор. Теперь его надо бы прекратить — и как можно скорее. Сандро, конечно, хороший друг, заботливый, верный, но существуют вещи, с которыми человек должен справляться самостоятельно.

— Я вдвое старше тебя, дорогая! И я говорю тебе, что во Флоренции ты можешь рассчитывать лишь на Лоренцо! Наш город внешне спокоен, но он бурлит от страстей, и мрака в нем не меньше, чем света!

— Который исходит, конечно же, от тебя, мой друг? — сказала она, довольная тем, что сумела отделаться шуткой.

— Во мне хватает всего, — буркнул Сандро и заговорил о другом. — Я уезжаю дня на четыре. У нас с Симоне наклюнулось дельце на стороне.

— Что ж, желаю вам приятной поездки! — проговорила автоматически Деметриче. — Далеко ли вы едете?

— Только до Пизы. Тут не о чем говорить. Но я хотел бы просить тебя об одолжении.

— Ну разумеется!

Согласие вырвалось у нее раньше, чем она успела задуматься, что означают его слова. Впрочем, Сандро вряд ли имеет в виду что-то дурное. И все же…

— Конечно, если Лоренцо не вздумается завалить меня срочной работой.

— Работе это не помешает, уверяю тебя!

Он замолчал, ибо вошел слуга со свечой и принялся обходить помещение, зажигая все лампы.

Свет прогнал темноту и что-то нарушил в атмосфере особенной доверительности, установившейся между ними.

Салдро шумно вздохнул. Деметриче обратилась к слуге:

— Вы не могли бы развести в камине огонь? Тут сделалось слишком зябко.

— Слушаюсь, донна!

Слуга поклонился и отошел к камину.

— И в самом деле, прохладно, — признал Сандро.

Он потер руки и привычным движением одернул свой скромный свободный кафтан, мало чем отличавшийся от повседневных кафтанов других флорентийцев. Просто у тех, пожалуй, было чуть больше сборок под горлом. Особенно у зажиточных горожан.

— О каком одолжении ты говорил?

Первые языки пламени охватили поленья. Деметриче кивком отпустила слугу.

— Ах да! Я говорил о своей кузине. Ты ведь знакома с Эстасией? Я как-то вас представлял.

— Да, — настороженно ответила Деметриче.

Ей тут же представилось лицо томной красавицы. Грудной воркующий голос, призывно мерцающий взгляд. Все это с лихвой компенсировало строгость наряда вдовствующей кузины художника; впрочем, и сам наряд мало драпировал пышность ее форм.

— Она… не выносит одиночества, — с некоторым затруднением проговорил Сандро. — Не могла бы ты в наше отсутствие ее навещать?

— Зачем? — неосторожно вырвалось у Деметриче.

— Ну… для меня… — Сандро запнулся. — У нее совсем нет друзей, а с женщинами она сходится плохо. Вдовам и так-то живется не очень легко. Если бы у Эстасии появился любовник, все бы пошло по-другому. Она обрела бы душевное равновесие, и я перестал бы тревожиться за нее. Но в нашем доме возможностей для этого практически нет. Симоне ничего подобного не потерпит. Он ведь большой праведник, наш Симоне…

Огонь в камине наконец разгорелся, ровное пламя пожирало поленья, их потрескивание походило на чье-то немолчное бормотание. Деметриче нахмурилась.

— Я даже не знаю…

Сандро вновь приблизился к ней, в его угловатом лице читалось смущение.

— Пожалуйста, дорогая. Я бы не просил, если бы обстановка была мало-мальски нормальной. Но сейчас Эстасия сама не своя. Симоне ее постоянно изводит. Его проповеди и нотации…

Он примолк, не желая осуждать брата впрямую.

— Симоне… он, видишь ли, очень печется о ее бессмертной душе, забывая, что у нее могут быть и иные желания. Он не видит, как ей тяжело.

— Мне доводилось его слышать, — отозвалась Деметриче. В тоне ее проскользнул холодок. — Он однажды сюда наведался… в прошлом году. Чтобы осудить поступки Лоренцо и заклеймить его недостатки.

— Святой Григорий, помоги мне! — Сандро пришел в сильное замешательство. — Я ничего об этом не знал! Он никогда не… Это наказание какое-то! Он стал несносен, он обличает, пророчит и всех поучает, как жить! Можешь представить, что от него терпит Эстасия! Когда тебя день-деньской наставляют на путь истинный, невольно захочется согрешить.

Он вновь замолчал, подыскивая слова.

— Эстасии очень нужна поддержка. А ты отзывчива и добра… сделай это для меня, дорогая.

— Ну хорошо! — Деметриче вздохнула. — Вот я согласилась. Но это мало что значит. Я в тихом ужасе. Я даже не знаю, о чем мне с ней говорить.

— Да господи, обо всем! Хотя бы о домоводстве! Она прекрасно ведет хозяйство! Это за ней признаёт даже наш Симоне. Эстасия превосходно готовит и знает рецепты многих изысканных блюд! А ее выпечка вообще выше всяких похвал. Поговорите об этом.

Хотя ей было совсем не весело, Деметриче не удержалась от смеха.

— Я ничего не смыслю в таких вещах. Я ведь росла вне дома. Единственное, в чем я понимаю, так это в шнуровке корсета! Тут я могу и что-нибудь подсказать, и помочь.

— Вот и отлично! Вы с ней сойдетесь! Когда соберешься, не забудь прихватить с собой рукоделие. Эстасия замечательно вышивает. И ты, Деметриче, и ты!

— Все это хорошо, но, Сандро, — резонно возразила Деметриче, — мы же не можем все время сидеть и вышивать!

Сандро досадливо покачал головой, подошел к камину и прислонился к мраморной полке.

— Ну, поболтайте о чем-нибудь… например, о нарядах, сравните свои платья, посплетничайте, наконец! Уж во Флоренции к тому поводов предостаточно!

Он устало встряхнулся и добавил жалобным тоном:

— Я очень боюсь за нее. Иногда вечерами она забивается в угол и плачет! Ей кажется, что ее все оставили, что она никому не нужна! Конечно, в ней есть и взбалмошность, и легкомыслие, но у нее бывает такой затравленный взгляд! Особенно когда мы возвращаемся из долгих поездок.

Сандро шумно вздохнул.

— Моя просьба не накладывает на тебя никаких обязательств. Поступай, как сочтешь нужным. Я все приму и пойму. Просто Эстасия мне далеко не безразлична. Она моя родственница, и я тревожусь о ней! Но, навестив ее, ты очень меня обяжешь! Кто знает — прибавил он, усмехнувшись, — возможно, я напишу твой портрет!

— Используя новые сочетания красок? — Деметриче отошла от огня. — Уже поздно, Сандро, а я весь день ничего не ела. Ты не присоединишься ко мне? Правда, боюсь, ужин мы уже пропустили, но на кухне нам что-нибудь соберут.

— Нет, дорогая, благодарю! — Сандро указал на окно. — Я тоже проголодался, но мне пора восвояси.

Деметриче рассеянно взглянула на небо. Там загорались звезды. Холодный мартовский вечер переходил в ночь.

— Я и не думала, что мы так заболтались. Конечно, ступай, Сандро, тебя уже заждались! Я отправлю с тобой слугу.

Сандро рассмеялся.

— В этом нет никакой нужды! Сейчас и впрямь уже поздно, а наши грабители не такие уж храбрецы! Не волнуйся, опасности нет никакой!

Она тоже в ответ засмеялась, но, когда дверь за ним затворилась, брови ее сошлись к переносице. Дело представлялось докучным и не сулило стать чем-то иным. Дверь снова скрипнула, вошел слуга-славянин, очень юный, совсем мальчик, он проводил в библиотеке каждую ночь. Убедившись, что книги не останутся без присмотра, Деметриче решила спуститься в подвал. Там, на кухне, всегда что-нибудь оставалось. А кто виноват, что аппетит у нее разгорелся лишь к ночи?

Чуть ли не все лестницы палаццо Медичи были предательски крутыми и узкими. Она потихоньку спускалась вниз, даже не пробуя перескакивать через ступеньки: четырехлетней давности опыт преподал ей хороший урок. Падение было ужасным и наделало шуму. Полученные синяки и ушибы не заживали много недель.

Серджио, младший дворцовый распорядитель, уже уходил, но задержался на кухне, чтобы почтительно предложить донне паштет из телятины и свинины.

— Если госпожа пожелает, есть еще тарталетки и суп.

Отпустив Серджио, Деметриче без промедления накинулась на еду.

Главный дворцовый повар Массимилио, человек огромного роста, расхаживал по подвальному помещению с широкой улыбкой на лоснящемся круглом лице. Он очень любил Деметриче и всегда радовался ее появлению.

— Кушайте-кушайте, милая донна! Только вы и способны оценить по достоинству всю эту стряпню!

Деметриче прекрасно знала, на что он намекает.

— Массимилио, все, как всегда, превосходно! Тарталетки отменные, а у паштета изумительный вкус!

— Позвольте мне налить вам немного треббьяно. — Великан потянулся за бутылкой вина. — А когда вы покончите с этой снедью, придет пора угоститься конфетами. Ну, что скажете, а?

— О, это будет просто чудесно! — воскликнула Деметриче, немилосердно фальшивя. Вино она пила лишь постольку-поскольку и совершенно не выносила конфеты. Засахаренный миндаль пробуждал в ней изжогу.

— Вот и ладно, — вздохнул повар, наполняя чудовищного объема бокалы и откровенно любуясь соломенно-желтым цветом напитка. — Вы понимаете толк в хорошей еде! Не то что наш господин!

Он негодующе взмахнул свободной рукой.

— Ему по душе лишь сосиски с каштанами! Чтобы как-то утешиться, я варю их в вине. А уж потом обжариваю — в разных режимах! Но все равно — каштан есть каштан.

Он укоризненно покачал большой головой, его двойной подбородок мелко затрясся.

— О, Массимилио, ты ведь должен понять! Потеряв обоняние, Лоренцо потерял и возможность наслаждаться твоей великолепной стряпней.

Деметриче расправилась с очередной тарталеткой, хлебнула вина и вновь принялась за паштет.

— Бедняга! — Повар осушил свой бокал и вновь наполнил его. — Треббьяно — это вино, — заметил он одобрительно. — Зря от него воротят нос господа! Им же, собственно говоря, и хуже…

Деметриче уже насытилась и придала лицу умильное выражение.

— Мне бы очень хотелось отведать еще и конфет, но, Массимилио, давай их отложим. Ночь такая холодная, что я, пожалуй, отдам предпочтение супу, особенно если он будет горячим!

Массимилио глянул на донну с большим подозрением, но все же ушел вглубь просторного помещения, чтобы поставить котелок на огонь. Вернувшись, он мрачно сказал:

— Этот чужак, который теперь крутится возле Лоренцо… с нехристианским именем… как его?

— Ракоци, — подсказала Деметриче.

— Да. Он всех нас здорово озадачил! Устроил в новом палаццо необычную кухню и начинил ее всякими варварскими устройствами. Конечно, это, в конце концов, его дело, ведь он иностранец, но, — прибавил великан, кривя неодобрительно рот, — клянусь, я лучше уморил бы всех с голоду, чем прикоснулся к этим вещам.

Высказавшись таким образом, он запустил руку в маленький шкафчик и выудил из него полную пригоршню каких-то семян.

— Я прибавлю немного кориандра, чтобы вы согрелись поосновательней.

— Ты очень добр, Массимилио!

Деметриче пошла за поваром к очагу. Суп уже начинал закипать, распространяя вокруг восхитительный аромат.

— Ах, донна Деметриче, это самое малое, что я могу сделать для вас. Вы так добры, так любезны! Сегодня мне нечем было особенно вас порадовать, но смотреть, как вы едите, для меня огромное удовольствие!

Он вылил дымящееся содержимое котелка в большую деревянную чашу.

— Вот! Ешьте себе на здоровье, и сладких вам снов. А у меня еще много работы. Завтра к нам припожалуют два болонских купца, чтобы встретиться со старейшинами цеха прядильщиков. Лоренцо дает им обед. Они будут говорить о сукне и деньгах и не смогут по-настоящему оценить то, что я приготовлю!

— Бедный Массимилио! — Деметриче был глубоко симпатичен этот сокрушающийся гигант, — Если хочешь, оставь что-нибудь для меня, и позже мы с тобой без помех всем полакомимся.

Повар обернулся к ней в сильном волнении.

— Вы разве не будете обедать вместе со всеми?

— Нет, если они намерены говорить только о сукне и деньгах.

В ее глазах появился задорный блеск.

— Мне будет гораздо приятнее отобедать с тобой. Еда в хорошей компании вдвое вкуснее! — Она ласково притронулась к гигантской ручище.

— В хорошей компании все хорошо, — с важностью заявил Массимилио. Затем совсем другим тоном он добавил: — Для меня большая честь разделить с вами трапезу, донна! Я получил новорожденных ягнят и намереваюсь особым способом их приготовить.

Деметриче пришла в полный восторг.

— Я уже умираю от ожидания!

— Радость моя, я сам умираю от счастья! — закричал Массимилио, убирая со стола пустую тарелку. — А теперь быстренько бегите в постель, чтобы горячий суп навеял вам сладкие сны!

Маленькая спальня ее находилась на третьем этаже палаццо Медичи. Она потушила свечу и задернула занавески. Сон Деметриче действительно был глубок и приправлен чудесными запахами имбиря, чеснока и кориандра.

Письмо Алессандро ди Мариано Филипепи к Леонардо да Винчи.[8]

ГЛАВА 3

Утренний туман еще не рассеялся, но приближение жары уже ощущалось. Лучи восходящего солнца позолотили крыши Флоренции, чьи обитатели готовились хлынуть на городские улицы, ибо празднество начиналось. Пьяцца делла Синьория пестрела знаменами всех ремесленных гильдий, славных изделиями своих мастеров и составлявших в целом главное достояние великого города.

— Ну, мой дорогой странник, — сказал Лоренцо, поворотившись в седле, — случалось ли вам видеть что-то подобное еще где-нибудь?

Ракоци рассмеялся, но его темные глаза были спокойны.

— Нет, Великолепный, такого не увидишь нигде!

Он пришпорил свою серую лошадь, и та, игриво взбрыкивая, понеслась по булыжнику мостовой. Звонкий цокот подков огласил окрестные переулки.

— Даже если он видел что-то похожее, — медленно процедил третий участник прогулки, — его воспитание не даст ему это высказать прямо. Глупо надеяться на правдивый ответ.

Некрасивое лицо Лоренцо Медичи омрачилось, однако он ничего не ответил и лишь сильнее, чем надо бы, хлестнул своего чалого жеребца. Спутник не отставал, и Лоренцо был принужден бросить ему в сердцах:

— Аньоло, ответ, несомненно, правдив. Твое соседство избавляет кого-либо от необходимости соблюдать правила хорошего тона!

Они уже нагоняли Ракоци. Аньоло расхохотался.

— Ты обижен, Лоренцо? Почему же ты не ударишь меня? Может быть, потому, что не хочешь уронить себя в глазах чужеземца? Наш Ракоци молчит о своих титулах, но бьюсь об заклад на половину золота в твоем банке, что он гораздо знатнее и тебя, и меня!

Лоренцо лишь усмехнулся.

— Мы флорентийцы, Аньоло! Ни у кого из нас нет благородных корней. Но вы, — он обернулся к Ракоци, — вы, несомненно, являетесь отпрыском древнего и знаменитого рода. Франческо Ракоци да Сан-Джермано. Да Сан-Джермано!

Он покатал во рту имя своего молчаливого спутника, словно пытаясь определить его вкус.

— Где находится Сан-Джермано, Франческо, и что это место значит для вас?

Они уже пересекали понте алле Грацци, и высокий шпиль палаццо делла Синьория сделался хорошо виден.

Лоренцо дал знак всадникам придержать своих лошадей.

— Там большая толпа. Нам, пожалуй, надо бы выбрать другую дорогу.

Он помолчал и повторил свой вопрос:

— Так где же находится Сан-Джермано?

До сих пор ему удавалось уходить от ответа на расспросы подобного рода, но тянуться до бесконечности это, конечно же, не могло. Глазами Ракоци видел холмы Тосканской возвышенности, но перед его внутренним взором вставали другие края.

— Моя родина… далеко, в древних горах, где турки и христиане все еще продолжают резать друг друга. Это Валахия, Трансильвания…

Он натянул поводья и взглянул на Лоренцо.

— Быть простым гражданином Флоренции много лучше, чем принцем крови, изгнанным из своей страны.

Толпа молодежи, высыпавшаяся с виа де Бенчи, окружила всадников. «Шары! Шары!»[16] — восторженно завопили юнцы. Лоренцо кивком головы поблагодарил их, и гуляки помчались дальше.

— Изгнанным?

Ракоци промолчал.

— А мне кажется, что даже изгнанникам в счастливой Флоренции лучше живется, чем некоторым правителям мира! — произнес, ухмыляясь, Аньоло Полициано, указывая на истощенных, одетых в лохмотья детишек, выглядывающих из подворотни. — Вот изгнанникам из Флоренции и впрямь приходится нелегко. На что ты намекаешь, Лоренцо? Тебе хочется выслать меня? Так сделай же это, ибо жена твоя умерла и возразить не сможет.

Лоренцо помедлил с ответом.

— Когда у меня появляется желание швырнуть тебя в воды Арно, дражайший Аньоло, — проговорил он наконец, — я делаю так, — он прикоснулся правой рукой к длинному шраму на горле, — и вспоминаю, что, если бы в ту кровавую Пасху тебя не было рядом со мной, я умер бы, как и мой брат, а власть во Флоренции захватили бы Пацци. Поэтому можешь дразнить меня сколько угодно, мой друг, Медичи перед тобой в неоплатном долгу.

— Прелестно, прелестно! Какая чувствительность! Какая высокая философия! — восхитился Полициано. — Добавь к тому же, что без меня в твоей библиотеке воцарится полный развал, а многие редкие рукописи так и останутся гнить в Болонье! Вот главный резон, по которому ты терпишь меня!

Внезапно он качнулся в седле и чуть не свалился на землю, ибо лошадь его взбрыкнула, испугавшись резкого трубного звука, донесшегося с пьяцца делла Синьория.

— Черт бы побрал великомученика Антония! И как он выносит весь этот шум в свою честь?

— Шествие скоро начнется, — спокойно заметил Лоренцо, — нам лучше бы поспешить!

— Как пожелаете! — Ракоци подобрал поводья. Разговор сворачивал со скользкой дорожки, и он был этому рад. — Может быть, вам претит вся эта толкотня? Тогда не угодно ли осмотреть мое будущее обиталище? Работы подходят к концу, а момент сейчас более чем подходящий! Рабочих там нет, они веселятся где-нибудь здесь, и мы не спеша все осмотрим.

— Клянусь ранами Господа нашего! — вмешался Полициано. — На что там смотреть, кроме стен? Вы можете расписать их, покрыть гобеленами или еще как-нибудь разукрасить. Но все равно они останутся стенами, разве не так? Одни будут толще, другие — тоньше, но им не дано стать чем-то иным. Стены есть стены — и только!

Ракоци рассмеялся.

— А потолки есть потолки, полы есть полы, печи есть печи. Вы совершенно правы, Полициано, мир скучен и мало чем может нас удивить!

Его последние слова утонули в реве десятка труб. Лошади закрутились на месте. Всадники, успокаивая животных, натянули поводья.

— Ох, чтоб их всех! — Полициано, пытаясь сохранить равновесие, резко взмахнул рукой. Его гнедая вскинула морду и беспокойно загарцевала.

— Это праздник, Аньоло, — терпеливо сказал Лоренцо — Когда флорентийцы выходят на улицы, они делаются большими детьми. Их напор, как морской прилив, сметает любые преграды. Нам следует либо велеть очистить пьяцца делла Синьория от горожан, либо поскорее отсюда убраться.

— И потерять день, глазея на некую новостройку? — Маленькие глазки Полициано сузились, губы плотно поджались. — Ну хорошо! И все-таки стены есть стены!

— Да, это так, — согласился с иронией Ракоци. — Но иногда они образуют весьма занимательные углы.

Он повернулся к Лоренцо.

— Вам и вправду не хочется присоединиться ко всем?

— Я уже не раз это видел. А теперь мне хочется осмотреть ваш дворец. С флорентийцами пусть побудет Пьеро.

Лоренцо внезапно задумался, его тяжелая нижняя челюсть выдвинулась вперед.

— Я не вечен, Пьеро должен учиться править. Пора бы ему понять, что этот город совсем не красочная игрушка.

Он поддел поводья концом узловатого пальца.

— Видите ли, уважаемый странник, мой старший еще очень глуп! Ему уже двадцать, и время уходит.

Аньоло коротко хохотнул.

— Мне он вовсе не кажется глупым. Мальчик просто избалован толпой. Он очень красив, и Флоренция его обожает!

— Значит, Пьеро красив, а я — нет?

Лоренцо не стал ждать ответа. Он тронул свою лошадь, направив ее навстречу людскому потоку, стремительно к ним приближавшемуся.

— Я хорошо представляю, как выгляжу. Пьеро ничуть не лучше, он лишь помоложе. Вот Джулиано, тот был и вправду красив. Ладно, оставим это. Возможно, именно внешность и побуждает меня тянуться к красивым вещам. Давайте свернем к Санта-Кроче.

Он явно хотел прекратить разговор.

Но Аньоло не унимался.

— Не стоит отчаиваться, Лоренцо! Ты ведь читал Платона. Ты должен знать, что расположения Сократа[17] добивались многие молодые красавцы Афин. Так что не сокрушайся! Твои добродетели дают тебе шанс.

С этими словами Полициано резко дернул поводья и направил свою лошадь в проулок.

— Мое лицо и в Афинах считалось бы безобразным!

В этом признании не было горечи. Через какое-то время Лоренцо уже скакал впереди, раскачиваясь от быстрой езды, и на задней луке его седла золотом вспыхивала чеканка «Лор. Мед.». Будучи человеком тонкого вкуса, он все-таки имел эту слабость — помечать своей монограммой все, чем владел.

Ракоци предпочитал следовать в арьергарде маленькой кавалькады. Он покачал головой, когда Полициано стал обгонять своего патрона. Медичи позволил нахалу какое-то время скакать впереди, затем вновь искусно его обошел. В этом был весь Лоренцо, всегда и везде стремившийся быть первым.

Когда вдали завиднелась церковь монастыря Сан-Марко, Полициано устал от игры. Он дал своей лошади приотстать и раздраженно скривился.

— Ну и чего ты этим добился, патрон? Ты, конечно, ездишь лучше меня! Ты во всем лучше меня! Я знаю это. И все-таки я тебя обскачу! Обставлю, ты слышишь?

Не дождавшись ответа, Аньоло воскликнул:

— Черт бы побрал твою терпимость, Медичи! На твоем месте я бы прогнал меня прямо сейчас и запретил приближаться к Флоренции минимум лет на десять!

Медичи только покачал головой и обернулся к Ракоци.

— Он очень надеется подружиться с Пьеро. Но вряд ли ему это удастся.

Полициано фыркнул, но промолчал, потом фыркнул опять:

— Сан-Марко? Как можно жить в соседстве с ханжами-доминиканцами?

Этот выпад адресовался уже не Лоренцо.

— Эй, Сан-Джермано, в вашей стране любят монахов?

Ракоци поднял бровь.

— Это зависит от того, кто ты — турок или христианин, я полагаю. Что до меня, то мне они не мешают.

— А мне мешают! — громко заявил Полициано. — И даже очень! Особенно этот неистовый проповедник, появившийся у нас в прошлом году. Как его имя, Лоренцо? Он когда-то служил здесь. Ты знаешь, о ком я говорю!

— Джироламо Савонарола![18] — Лоренцо вздохнул. — Открой ему кредиты, Аньоло! Он, конечно же, фанатичен, но искренне верит в то, о чем говорит, и не вмешивается в дела, которые его не касаются.

— Ты думаешь, он в стороне от политики? — Полициано сделал непристойный жест. — Это лишь потому, что он еще не почувствовал вкуса власти! Нельзя было позволять ему возвращаться сюда, Лоренцо! Это твоя большая ошибка!

— На следующей улице, Великолепный, надо бы повернуть, — сказал Ракоци, не сомневаясь, что Лоренцо прекрасно знает дорогу.

— Хорошо. — Лоренцо кивнул и вновь обратился к Полициано. — Говори мне что угодно, Аньоло, но не распространяйся об этом где-то еще. Ты придаешь слишком много значения этому человеку. У нас и так много трудностей, ссориться с церковью совсем ни к чему. Пусть себе одержимый монах проповедует аскетизм, от нас не убудет. Если кто-то из горожан и найдет утешение в умерщвлении своей плоти, кому от этого будет плохо? Да никому. Но, выступив против гневного обличителя, подвергнув Савонаролу гонениям, мы вовлечем его в политику кратчайшим путем! Слава страдальца привлечет к нему много союзников, и это грозит Флоренции худшими бедами, чем эпидемия сифилиса или война.

Он натянул поводья и пустил своего чалого рысью вниз по новехонькой, только-только уложенной мостовой.

Полициано покачал головой.

— Как? Неужели Медичи трусит? И распрекрасно! Продолжай прятать голову под крыло. Ты, возможно, боишься ссориться с церковью из-за своего разлюбезнейшего зятька? Но, даже если его отцом и является сам Папа,[19] поддержка Савонаролы тебе не нужна!

Внезапно он стал очень серьезным. Маленький рот Аньоло сошелся в одну линию, что придало его лицу жестокое выражение.

— Говорю тебе, этот доминиканец опасен! Предупреждаю, он уничтожит тебя!

Последовал шутовской поклон, Аньоло заулыбался. Очень язвительно, зло.

— А впрочем, не обращай на мои бредни внимания! Если вдуматься, кто ты такой? Скромный, простой гражданин Флоренции? Папским прихвостням вовсе незачем считаться с тобой!

Лоренцо смолчал, но его челюсти так напряглись, что бугры лицевых мускулов выступили под кожей. Широкополая шляпа закрывала глаза Медичи, но Ракоци знал, что в них гнев и боль.

Полициано вновь изменил тон.

— Не держи меня за глупца, мой милый Лоренцо! Да и сам не будь таковым!

Ответа не последовало. Лоренцо уже осаживал своего чалого возле дворца. Чуть ли не все пространство, прилегающее к новенькому палаццо, было завалено строительным лесом и грудами камня.

Лоренцо спешился, перекинул поводья через голову жеребца и привязал их к ближайшему брусу.

— Я никогда не держал тебя за глупца, — буркнул он раздраженно.

Ракоци тоже спрыгнул на землю и накинул поводья на крюк, выступавший из решетки ограды.

— Итак, почтенный Полициано, в вас еще не проснулось желание полюбоваться на стены и потолки? Если нет, вы можете здесь остаться и выпить вина, его сейчас подадут.

Предложение явно пришлось Аньоло по вкусу. Он высвободил ноги из стремян и соскользнул с лошади.

— О, с удовольствием, мой избавитель! Благодарю тысячу раз! Я и так уже вижу, что стены прямые. Думаю, мне и отсюда удастся все по достоинству оценить.

В темных глазах Ракоци вспыхнули огоньки.

— Полагаю, удастся.

Он пожал плечами, словно бы отгоняя какую-то мысль.

— Вот скамейки, они еще не на месте, но вы можете сесть. Думаю, строители не будут в обиде. А на другом краю двора только вчера положили мозаику. По ней лучше бы не ходить!

Полициано привязал поводья гнедой к прутьям оконной решетки и рассеянно осмотрелся.

— Мило, очень мило! Мозаика хороша! Нечто подобное я видел в Риме. Однако где же вино?

Он вопросительно посмотрел на Ракоци. Тот на фоне темного дверного проема и в своем черном одеянии из венецианского шелка казался совершенно бесплотным.

— Минуту терпения, мой дорогой. Я позову Руджиеро!

Он хлопнул в ладоши.

Этот звук отвлек Лоренцо от созерцания гербов, украшавших решетку ворот.

— Ракоци, что тут за буквы? Они похожи на греческие, но слов я не разберу. Это не русские письмена?

В тоне Ракоци прозвучал холодок.

— Нет, Великолепный, не русские. И не греческие.

Лоренцо опять оглядел черный диск, снабженный серебряными крылами.

— Но что они означают? — Он отступил на пару шагов, рассеянными щелчками сбивая с дорожной накидки соринки. — По некотором размышлении я нахожу это… несколько мрачным, тревожащим душу. Сама эмблема очень изысканна и впечатляет гораздо больше моих красных шаров, но есть в ней что-то… пугающее. Что тут написано?

Глаза Ракоци сузились.

— Это не так-то легко выразить на итальянском… но я постараюсь: «Вечно из вечной тьмы возрождаясь». Что-то в таком роде. Разумеется, речь идет о затмении солнца. Старый герб. — Он опустил глаза. — Очень старый.

— И очень необычный, — отозвался Лоренцо и, нарушая все правила этикета, снял берет.

— Сейчас слишком тепло для мая, — пояснил он.

Вдали послышался стук башмаков, и вскоре между колоннами галереи замелькала фигура приближающегося к ним человека — среднего роста и средних лет. Немного обветренное, чисто выбритое лицо и подпоясанная ремнем рубаха из грубой холстины довершали его портрет.

Слуга сошел по ступеням во двор и с большим достоинством поклонился.

— Руджиеро, этот синьор, — Ракоци указал на Аньоло, стоявшего возле скамьи, — умирает от жажды. Немедленно принеси ему вина и персидских сластей.

— Как будет угодно хозяину.

— А после подай нам миндального молока.

Кивнув Аньоло, Ракоци повернулся к Лоренцо.

— Я угадал, Великолепный?

Суровое выражение лица Лоренцо немного смягчилось, он нехотя улыбнулся.

— Что ж, прекрасно! Но… я удивлен, что вы так хорошо знаете мои вкусы.

— Да? — Ракоци подал Руджиеро знак удалиться и подошел к мозаике, уложенной вокруг чаши будущего фонтана. — Удивляться тут нечему. На кухне больше ничего не осталось. Разве что фрукты и хлеб. Впрочем, нам могут что-нибудь принести из соседней таверны. Прикажите — и стол будет накрыт.

— Нет, благодарю, к еде я равнодушен. Миндального молока будет достаточно, оно освежает. — Лоренцо посмотрел на мозаику. — Вы выбрали сложный рисунок. Он очень походит на классический, древнеримский…

Не походит, а в точности повторяет, подумал Ракоци, но говорить об этом не стал и лишь улыбнулся.

— Признаюсь, этого мне и хотелось добиться.

— И это вам удалось! — Лоренцо обернулся к Аньоло, — Так что же, Полициано, идешь ты с нами или останешься тут?

— Предпочитаю вино! — Маленькие глазки Полициано сердито блеснули. — Наслаждайся свободой, Лоренцо. Я утешусь один.

Ответ Лоренцо звучал примирительно:

— Смотри не переусердствуй.

Медичи сделал большой шаг и пошел вверх по лестнице, поднимающейся к галерее.

— Мне нравятся эти колонны. Такие же будут и наверху?

— Да. Кроме того, мне хочется расписать стены палаццо так, чтобы они гармонировали с орнаментом пола. Не порекомендуете ли вы мне кого-нибудь из молодых мастеров? Я знаю, что Сандро сейчас занят, но… есть ведь еще и юный Буонарроти… и…

— Возможно. Дайте мне время подумать.

Они вошли в зал, разминувшись с сосредоточенным Руджиеро.

— Светильники расположены очень разумно.

— Благодарю.

— Но если вделать за ними что-то вроде зеркал, то света будет намного больше.

Лоренцо остановился и указал, как это можно сделать.

— Работы немного, зато зал будет просто сиять.

— Толково, — кивнул Ракоци. Совет и вправду был дельным. — Однако путь из Венеции довольно неблизкий. В дороге обязательно что-то побьется. Впрочем, идея стоит того. Решено. Я пошлю туда расторопного человека.

Лоренцо нахмурился. В нем взыграл флорентиец.

— Из Венеции? Разве нельзя заказать зеркала здесь?

Он хорошо знал, что флорентийские зеркала уступают венецианским, и, пожевав сердито губами, нашел компромисс.

— Полированный металл в данном случае зеркалам не уступит. И тут уж венецианцам до нас далеко. Что вам мешает заказать отражатели из металла?

Облегченно вздохнув про себя, Ракоци рассмеялся:

— Ничто не мешает. Полированные пластины вполне подойдут!

Он указал на огромные окна, выходящие во внутренний дворик.

— Они вам должны понравиться! Летом тут будет чудно.

— Но неуютно зимой, — заметил уже довольно миролюбиво Лоренцо.

— Я уже думал об этом. И решил установить специальные жалюзи, скрадывающие их истинные размеры.

Ракоци отступил на шаг, уважительно поклонившись и предоставляя гостю право судить, хороша его идея или плоха.

Лоренцо молча продвигался по залу. Возбуждение в его карих глазах все нарастало. Наконец, остановившись возле широкой мраморной лестницы с маршами, расходящимися на половине подъема и сходящимися наверху, он восхищенным тоном сказал:

— Признаться, мне не очень-то по душе генуэзские выверты, но то, что я вижу, просто великолепно! Особенно меня поражает эта лестница! Ничего подобного во Флоренции нет! Как вы собираетесь декорировать стенку площадки?

Ракоци промолчал.

— Живопись! Два, может, три небольших полотна? Или одно, но огромных размеров? Или статуя в римской манере?

Он выжидающе посмотрел на владельца палаццо.

— Наверное, нет! — Ракоци поднялся на ступеньку и встал рядом с Лоренцо. — Мне бы хотелось обшить всю эту площадь деревянными резными панелями. Такое для ваших краев не очень привычно, однако на моей родине часто делают так.

А еще эти панели прекрасно замаскируют ходы в секретные помещения здания, но он не счел нужным о том сообщать.

— Хм! Дерево? И впрямь необычно. Однако, как я понимаю, вас это будет греть.

Лоренцо повернулся и продолжил подъем по ступеням, намереваясь осмотреть комнаты верхнего этажа.

— Все просто отменно. Пропорции радуют глаз. Так что в очень скором времени, я полагаю…

Он не договорил и замер, нашаривая перила рукой. Его загорелое лицо стало сереть.

Ракоци осторожно приобнял гостя за талию и встал, принимая его вес на себя. Он молчал, стараясь ничем не выдать своего беспокойства, ибо знал, что Лоренцо горд. Проявление какого-либо сочувствия могло его смертельно обидеть. Лоренцо, пытаясь пересилить боль и слабость, тоже молчал, его крупные руки с длинным и узловатыми пальцами сильно дрожали. Одна из них судорожно мяла шелковый отворот черного испанского камзола соседа.

— Великолепный, — голос Ракоци звучал тихо и ровно, в нем не слышалось ни единой тревожной ноты, — как мне следует поступить?

— Христос и святой Иоанн! — с трудом промычал Лоренцо сквозь сжатые зубы. Его слегка выпуклые глаза были полуприкрыты тяжелыми, дрожавшими от напряжения веками, он соскальзывал с плеча Ракоци, пытаясь присесть. Маленькие, но очень цепкие и очень сильные руки осторожно и бережно опустили Медичи на невысокие ступени мраморной лестницы и принялись расстегивать воротник его ездовой куртки.

Губы Лоренцо дрогнули.

— Франческо… нет… стой!

С видимым усилием Медичи открыл глаза.

— Ну вот. Мне уже лучше. Подождем пару минут.

Ракоци кивнул.

— Хорошо, подождем. Но может быть, стоит послать за врачом?

— Нет! — Лоренцо сделал несколько вдохов и выдохов — Скоро все прекратится.

Он вновь стал задыхаться и смолк. Потом с огромным усилием выдавил:

— Поклянитесь молчать о том, что тут было! Поклянитесь своей жизнью!

— Жизнью? — Ракоци усмехнулся. Он кивнул и вложил свои маленькие руки в большую ладонь. — Клянусь! Моей жизнью и моей родиной!

Лоренцо кивнул с облегчением, хотя в глазах его промелькнула тревога.

— Вот и хорошо. Хорошо! — Он отвернулся.

На какой-то миг воцарилась мертвая тишина, которую Ракоци все же решился нарушить.

— Великолепный? — окликнул он.

— Минуту, Франческо.

Лоренцо сидел, опустив голову, машинально потирая свои опухшие пальцы.

— Подагра. Как она мучает нашу семью!

— Подагра? — В голосе Ракоци прозвучало сомнение.

— Она свела в могилу отца, — продолжил Лоренцо и снова умолк.

— Я не подозревал. Простите.

Тон Ракоци был почти безмятежным. Гордость Лоренцо Великолепного не должна быть задета. Кто он такой, чтобы сомневаться в том, что ему говорят? Да и с какой стати?

— Он умер не от нее… — Лоренцо повернулся к Ракоци и схватился за его локти, пытаясь подняться. — Но он боролся с ней… много лет. Меня она, впрочем, не слишком-то беспокоила. До недавнего времени… да, до совсем недавнего времени. Потом начались приступы… правда, не такие жестокие.

Он вновь попытался встать, и это ему удалось. Ракоци встал вместе с ним.

— Друг мой, — шепнул он почти неслышно, — если вам не покажется это зазорным, знайте, что в любой ситуации вы можете рассчитывать на меня. Я не подведу вас, поверьте.

Лоренцо сильно шатало, но он все же поймал равновесие и замер, придерживаясь за перила.

— Благодарю, чужеземец! Кто знает… Возможно, мне вскоре понадобится поддержка! Кто знает… Благодарю.

Снизу послышался звук шагов, к лестнице подходил Руджиеро. В руках у него был поднос с золотым кубком.

— Хозяин? — нерешительно обратился он к Ракоци.

Тот окинул его внимательным взглядом.

— Да, ты все сделал правильно. Поднимайся сюда.

Лоренцо протестующе вскинул руку, но это никого не смутило.

— Вы нуждаетесь в этом, мой друг. Выпейте молока. Утро было достаточно напряженным.

Медичи приосанился и постарался принять беззаботную позу.

— Ах, видели бы вы меня лет двадцать назад! Тогда это утро вовсе не показалось бы мне утомительным! Но двадцать лет — это огромный срок!

— М-да, срок… — пробормотал Ракоци со странным выражением в глазах. Он снял сияющий кубок с подноса и протянул его гостю. — Мой Амадео прекрасно готовит миндальное молоко.

— Ну хорошо. — Лоренцо кивнул. — Оно ведь сладкое, а сладкое, говорят, не идет мне на пользу. Однако я с удовольствием выпью его.

Он сделал что обещал, и рука его почти не дрожала. Медичи улыбнулся и принялся рассматривать кубок, цокая от восхищения языком. Ракоци улыбнулся в ответ и склонился в глубоком поклоне.

— Друг мой, окажите мне честь. Соблаговолите принять эту чашу в знак моего глубокого уважения к вам!

К Лоренцо медленно возвращались силы. Он поднял кубок на уровень глаз.

— Это королевский подарок, Франческо!

— Он преподносится человеку, равному королям!

Ракоци поклонился еще раз и заявил, переменив тон:

— А теперь, пожалуй, пора возвращаться. Полициано, я полагаю, не очень-то терпелив.

Он улыбнулся.

Лоренцо сделал понимающую гримасу, отдавая должное политичности владельца палаццо, и бережными движениями уложил кубок за пазуху. Измученное лицо его выражало довольство. Что делать, Медичи любят красивые вещи. И не любят оставаться в долгу. Он найдет случай отблагодарить чужеземца.

— Дайте-ка мне вашу руку, Франческо. Забудем об этикете.

Поддерживая друг друга, мужчины спустились с лестницы.

Теперь их, казалось, объединяло нечто большее, чем дружеская приязнь.

Руджиеро, следовавший за ними, учтиво осведомился:

— Не нужно ли господам чего-то еще?

— Нет, Руджиеро. Ты можешь идти. — Ракоци дал знак слуге удалиться. Когда тот ушел, он спросил: — Вы в самом деле ни в чем сейчас не нуждаетесь?

— Думаю, нет.

Лоренцо пошел через зал. Шаги правителя Флорентийской республики были не слишком уверенными, но крепли по мере его приближения к выходу из палаццо. Во двор он спустился совсем молодцом.

— Что-то вы быстро, — хмыкнул Полициано. Кувшин, стоявший рядом с ним на скамейке, был наполовину опорожнен. — Впрочем, как я уже говорил, стены есть стены. Их созерцание нагоняет тоску даже на очень терпеливых людей.

Лоренцо пропустил насмешку мимо ушей.

— В полдень у меня назначена встреча с приором. Я должен переодеться, Аньоло. Не подобает на такие аудиенции являться в костюмах для верховой езды.

Он подошел к своему жеребцу и принялся отвязывать повод, но пальцы его подрагивали, и дело шло плохо.

— Опять твои штучки, Великолепный? — скривился Аньоло. — Ну, ради всего святого, поехали же наконец!

— Ракоци! — Лоренцо, уже сидя в седле, обернулся. — Мне ненавистна сама мысль, что вас могут заставить покинуть Флоренцию какие-нибудь дела. По крайней мере, в ближайшее время. Льщу себя надеждой, что этого не случится.

Ракоци улыбнулся.

— Уверяю, у меня нет таких дел.

Но Лоренцо не успокоился.

— Я очень огорчусь, узнав о чем-либо подобном. — Он немного помедлил. — И пущу в ход все средства, чтобы вас задержать.

— О, святой Михаил! Неужели и Ракоци втянут в наши интриги?

— Нет, — коротко бросил Лоренцо, с неудовольствием покосившись на болтуна. Он сжал повод так, что опухшие суставы его побелели. — И не думаю, что в этом будет нужда.

Медичи выпятил нижнюю челюсть и всадил шпоры в бока своего чалого гак, что тот птицей перелетел через груду камней и понесся галопом по выложенной брусчаткой дорожке, оглашая окрестности звоном подков.

Ракоци долго следил за всадниками. Лоренцо, видимо пребывая в большом раздражении, бешено работал хлыстом, Полициано, не отставая, висел у него на плечах. Даже когда гости скрылись из виду, хозяин не сразу ушел со двора. Он какое-то время стоял, пребывая в задумчивости, потом с видимой неохотой отвязал своего скакуна от ограды и побрел на конюшню. Лицо его казалось обеспокоенным, и беспокойство это все возрастало.

Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 4

Только несколько свечей горели в доме Сандро Филипепи на виа Нуова. Сам художник уже часа два как улегся, и даже его фанатичный брат Симоне, отбубнив на ночь положенные молитвы, ворочался на своем жестком ложе в тщетной попытке уснуть.

Донна Эстасия, сидя у зеркала, расчесывала свои роскошные каштановые волосы. Она тихо напевала любовную песенку, не прерывая размеренных ритмичных движений:

Эстасия улыбнулась. Стихи Лоренцо Великолепного как нельзя более отвечали ее настроению. Она уже вся истомилась в ожидании дерзких прикосновений.

Донна запнулась. Ей захотелось изменить эти слова. Было бы так замечательно, если бы они говорили не о возлюбленной, а о возлюбленном. Однако такая перемена разрушила бы ритм и рифмовку строфы, и потому, весело тряхнув головой, Эстасия допела куплет до конца. Но представляла она себе все равно не женщину, а мужчину.

Да, восхитительные стихи. Недаром Лоренцо прозывают Великолепным. Только она, Эстасия, и ее сердце знают, в каком человеке нежно пульсирует этот животворящий родник.

Ночь была теплой, ветерок, залетавший в окно, приносил с собой запахи лета. Эстасия вздохнула и отложила щетку. Куда же запропастилась баночка с чудодейственным притиранием? Мальвазия, серая амбра и мускус, входившие в состав этого средства, должны были сделать ее лицо, руки и плечи нежными и благоуханными.

Баночка стояла за зеркалом — его подарил ей Сандро, рискуя навлечь на себя гнев Симоне. Донна сняла с нее крышечку из желтой слоновой кости и принялась умащивать свою кожу. Затем, повинуясь порыву, она распахнула пеньюар и принялась наносить ароматную мазь на свои груди. Длинные тонкие пальцы медленными движениями втирали бальзам в упругую плоть.

Эстасия уже собиралась встать и вдруг ощутила, что чьи-то руки коснулись ее обнаженных плеч. Сдавленный стон вырвался из ее горла и перешел во вздох вожделения. Донна медленно повернулась и очутилась в объятиях гостя.

— Франческо, — прошептала она, прижимаясь к нему всем телом. — Ох, как ты меня напугал. — Томные нотки в голосе женщины утверждали обратное.

— В самом деле? — Ракоци прикоснулся к ее подбородку. — Ну, ты все еще боишься меня?

Она, возбужденно хихикнув, встала.

— Нет. Конечно же нет! — Эстасия отшвырнула в сторону пеньюар. — Но я изголодалась, Франческо. Мы не виделись одиннадцать дней. — Пальцы ее пробежались по его черному свободному одеянию — Я слишком много ночей провела в своем собственном обществе. Отбери меня у меня же. Сейчас же, скорей! — Эстасия отступила на шаг и приподняла ладонями свои тяжелые груди. — Видишь? Я надушила их для тебя. Они очень нежны. — Она соблазнительно изогнулась. — Скажи, что любишь меня. Скажи, что я самая желанная женщина в мире!

Он приглушенно засмеялся.

— Ты сама уже все сказала. Могу лишь добавить, что твоя кожа нежнее и ароматнее самых изысканных притираний Востока. Еще скажу, что пришел я к тебе как истомленный жаждой путник и не уйду, пока досыта не напьюсь!

Лицо Эстасии вспыхнуло. Слова его целиком совпадали со стихами Лоренцо. Возможно, он их тоже читал. Свет свечей словно бы позолотил обнаженное тело красавицы, дыхание ее участилось.

— Франческо!

Он подхватил ее на руки, ощущая желанную тяжесть трепещущей от вожделения плоти. Эстасия изнемогала, голова ее запрокинулась, соски отвердели. «Скорей, — бормотала она, — ну же, скорей!» Легким движением он отвернул покрывало, ножки постели скрипнули, зашуршал балдахин.

— Ко мне! Скорей! Ближе! Еще ближе! — Карие глаза женщины потемнели от нарастающей страсти. — Ну же, Франческо! Я вся горю!

Но он не спешил.

— Тише, Эстасия, тише!

Он успокаивал, а руки творили иное. Сильные гибкие пальцы его уже затевали игру и то нежно, то дерзко исследовали каждую пядь ее тела — грудь, губы, глаза, бедра, — забираясь во все ложбинки и впадины и все смелее проталкиваясь к мягким складкам в паху.

Эстасия застонала, сладостное напряжение в ней все росло и росло, а пальцы не унимались. Они уже завладели укромной расщелиной и с бесцеремонностью завоевателей проникали во все ее уголки. Она попыталась оттолкнуть эти властные руки, чтобы продлить мгновения сладостной неги, но опоздала — что-то внутри ее словно бы сжалось, а потом разлетелось в разные стороны. Взрыв завершился серией сильных экстатических спазмов, вечность спустя перешедших в затухающие содрогания.

Она приподнялась на локте и вздохнула. Зверь не насытился, но первый голод был утолен. Губы женщины изогнулись в капризной усмешке.

— Ты еще возьмешь меня так, до того как уйдешь?

Ее ноготки пробежались по твердому подбородку ночного гостя.

— Ты этого хочешь?

Он ничем не выдал своего недовольства. Бедняжка. Ей приходится нелегко. Раз от раза Эстасия делается все неуемнее. Толкает ее на это страх перед одиночеством, но она этого не сознает. И не понимает, что плотское наслаждение вовсе не лечит душевные раны.

— Да! Да! Я хочу! Я хочу, чтобы ты делал это еще, еще и еще, пока от меня совсем ничего не останется.

Она подтянула к себе подушку.

— Скажи, что сделаешь это.

Властная нотка в ее голосе насторожила его.

— Может быть. А сейчас спи, Эстасия!

— Поклянись, что не уйдешь, пока я сплю! — Она схватила его за руку.

— Ну-ну, дорогая, — мягко проговорил он, высвобождаясь, — мы ведь в самом начале условились, что ты не будешь мной помыкать. Если тебе нужен слуга, ты должна найти кого-то еще.

Эстасия замолчала. В глазах ее засветился страх.

— Но ты ведь хочешь меня? Ты хочешь?

— Ну разумеется. Мы оба друг друга хотим. Твое вдовство дает тебе больше свободы, нежели незамужней барышне или матроне. И потому я навещаю тебя.

Голос его звучал очень ровно.

— Ты так говоришь, будто речь идет о благотворительном акте.

— Необходимом для нас обоих, беллина,[20] — ответил он, неожиданно развеселившись. — Мне приятно тебя обнимать. Я утоляю твой голод, ты — мой, кому от этого плохо? Мы не делаем ничего предосудительного. Никто не считает, что вдов твоих лет следует ограждать от мужчин.

— В Парме так почему-то считали, — мрачно произнесла она, припоминая бесчисленные скандалы, которые закатывали ей родственники покойного мужа.

— Но ты сейчас во Флоренции, — напомнил он. — Здесь к подобным вещам относятся с пониманием, разве не так?

Равнодушие, с каким это было сказано, испугало ее.

— Ты говорил, что нуждаешься во мне, — упрекнула она. — И очень часто. Еще до того, как мы стали встречаться. И наверное, лишь для того, чтобы меня обольстить.

— А разве ты во мне не нуждаешься? — Движимый острой жалостью, он повернулся и нежно коснулся ее лица. — Ну же! Не хмурься, Эстасия. Мне неприятно видеть тебя такой.

Он не прибавил, что хмурость старит ее. Женщинам нельзя говорить подобные вещи. Впрочем, они и сами все понимают. И постоянно борются с возрастом, давая волю страстям. И делаются опасными, когда сознают, что ими пренебрегают.

Щеки Эстасии запылали, она заносчиво вздернула подбородок:

— Очень жестоко с твоей стороны говорить мне все это. У меня появляется большое желание отказать тебе в новом свидании. Что ты тогда будешь делать, Франческо? Куда ты пойдешь?

Подобного обращения с собой Ракоци не терпел. Глаза его сделались ледяными.

— Посмотрим, — сказал он, вставая.

Она мгновенно соскочила с постели.

— Нет! Ты не можешь уйти!

— Посмотрим.

Она вцепилась в его руку.

— Ты не так меня понял! Я не хотела тебя обидеть! Франческо, постой…

Ракоци повернулся к ней, но лицо его не смягчилось.

— Так что же, Эстасия? Не трать попусту время. Решай, остаться мне или уйти.

— Останься! Конечно останься!

Дыхание ее стало прерывистым, она повалилась на ложе и потянула его за собой.

— Прости, Франческо. Докажи, что прощаешь меня!

Ему не хотелось ее мучить. Эстасия вновь изнывала от вожделения. Руку его обхватили горячие бедра и превратились в трепещущие тиски. Он наклонился и в знак примирения подарил ей долгий чувственный поцелуй.

— Так-то лучше, — шепнула она, запуская руку в его короткие волосы и перебирая жесткие завитки. — Как я люблю их! Они пахнут сандалом.

Он передвинулся ниже, покрывая поцелуями ее горло и груди, потом осторожно прикусил зубами сосок. Нежная плоть тут же сделалась твердой. Эстасия застонала, задвигала бедрами и вздохнула. Тихо, украдкой, но Ракоци уловил этот вздох.

— В чем дело? — спросил он, прерывая ласки.

Эстасия наморщила носик.

— Все замечательно. — Она прижала его голову к своему горячему телу. — Сделай мне так еще, дорогой!

Ракоци отстранился.

— Что-то все-таки тебя беспокоит. Я ведь не похож на твоих прежних любовников, а? Возможно, тебе мало меня?

В его словах не было горечи или упрека, он просто хотел знать, так это или не так.

— Не надо стыдиться, мы ведь не дети, беллина. Скажи откровенно, я плохо ласкаю тебя?

Внезапно она смутилась.

— Нет-нет. Ты даешь мне гораздо больше, чем те, что были со мной. Правда-правда, Франческо! Ты самый нежный, самый невероятный и восхитительный, но…

— Но? — мягко переспросил он.

Она собралась с духом и выпалила:

— Франческо, ты — евнух?

Отклик любовника немало ее озадачил. Ракоци рассмеялся. Искорки неподдельной веселости замелькали в его темных глазах.

— Нет, Эстасия, я не евнух. Ты же сама видишь, как я жажду тебя!

— Но эта жажда не объясняет другого, — возразила она. — Ты никогда не… не…

— Не вторгался в тебя? — спокойно подсказал он и шевельнул кистью. — Вот так? А еще так?

— Да… ох!., не вторгался. Я никогда не… Ох, подожди!

Она задвигала бедрами, приноравливаясь к умелым, сотрясающим ее тело толчкам.

— Ох, Франческо!.. Да, так… и вот так… и еще… и сюда!..

Ракоци с мягкой усмешкой смотрел на Эстасию, нагнетая в ней страсть и подводя ее к завершающему моменту. В пиковый миг, обозначенный чередой сладостных спазмов, лицо женщины сделалось благостным, как у монахини, охваченной религиозным экстазом.

Когда она успокоилась, он спросил:

— Ты все еще думаешь, что я — евнух?

Внимательно поглядев на него, она осторожно сказала:

— Я не знаю. Но я возненавижу и прокляну нашу связь, если узнаю, что существует женщина, с которой ты развлекаешься в манере, привычной для большинства известных мне мужчин.

Он отвел с ее лица волну тяжелых каштановых волос.

— Знай, дорогая, что со времен своей молодости я не касался женщин в манере, которая так беспокоит тебя. А это было давно. Очень давно.

— Ты ведь не старый.

— Не старый?

Он пошарил в изголовье кровати и набросил на нее простыню.

— По крайней мере, не старше Лоренцо. А ему чуть более сорока.

Она подтянула под щеку подушку.

— Я гораздо старше его.

Глаза Эстасии начинали слипаться.

— Правда? — сонно пробомотала она.

Он улыбнулся.

— Спи, дорогая. Небо светлеет.

Ракоци поднялся и погасил свечи. Мягкий белесый сумрак висел за окном. Скоро в полях затенькают птицы.

— Ты ведь не бросишь меня, Франческо? Скажи, что придешь опять.

Он покачал головой. Даже объятая сном, Эстасия не оставляла попыток накинуть на него свои путы.

— Если ты этого хочешь.

— Да, я хочу… очень хочу…

Ее голос прервался. Окно бесшумно раскрылось.

И через секунду закрылось опять.

Спаленку спящей донны окутала тишина.

Письмо Лоренцо ди Пьеро де Медичи монаху-августинцу фра Мариано.

ГЛАВА 5

Поднимаясь по парадной лестнице, Руджиеро остановился, чтобы посмотреть, как столяры укрепляют последнюю резную панель. Свет, идущий от ламп с отражателями из полированного металла, придавал дереву благородный медный оттенок.

— Превосходно! Патрон будет доволен! — Руджиеро провел по панелям рукой и украдкой надавил на одну из них, чтобы убедиться, что дверь, спрятанная под нею, не откроется от простого нажима.

Теобальдо, главный среди столяров, подошел к нему и встал рядом.

— Твой господин очень щедр. Если мы закончим все к Рождеству, каждому из нас обещана премия в четыре флорина. Золотом! — Он рассмеялся, — Ради этого мы готовы обшить и лоджию.

— В ней еще нужно сделать беседку, — напомнил ему Руджиеро, пряча улыбку. — Хозяин на вас надеется.

— Он может полностью на нас положиться.

Теобальдо покосился на коричневое холщовое рубище домоправителя, подпоясанное широким ремнем. Он недолюбливал чужеземцев и потому прибавил:

— В других краях вам не удалось бы построиться так скоро и хорошо. Но мы во Флоренции, а в мире нет лучших искусников, чем флорентийцы.

Руджиеро, видевший храмы Китая и Бирмы, кивнул.

— Согласен.

Впрочем, Теобальдо сделалось неловко от своего хвастовства, и он после паузы счел нужным сказать:

— Вообще-то, не всякий хозяин бывает столь щедр.

— Не всякий, — снова кивнул Руджиеро. — Я служу ему много лет и готов служить еще долгие годы.

Это было уже чересчур. Теобальдо презирал раболепие. Он скривился и качнул головой.

— Твой хозяин — человек необычный, никто не спорит. Однако я, например, никому не позволил бы собой помыкать.

Раздвинув губы в дерзкой усмешке, столяр ждал, что скажет слуга.

— Ты меня неправильно понял, — медленно произнес Руджиеро. — Патрону вовсе не нужно мной помыкать. Я сам охотно ему подчиняюсь.

Домоправитель повернулся на каблуках и зашагал вверх по лестнице. Он улыбался, он знал, что рабочие за его спиной тут же начнут шушукаться о странностях чужеземцев.

На верхней площадке Руджиеро остановился. Острый взгляд его обнаружил несколько недоделок. Вот тебе и искусные мастера. Он уже хотел подозвать к себе Теобальдо, но отвлекся, заслышав в глубине анфилады неотделанных комнат визгливые звуки пилы, и, вспомнив, зачем поднимался на этот этаж, решительно зашагал в ту сторону.

— А, это ты, Руджиеро, — по-свойски окликнул его Гаспаро Туччи, откладывая в сторону деревянную колотушку. — Ну вот и славно. Есть повод прерваться. А то стучим, стучим целый день.

Джузеппе, весело улыбнувшись, тоже положил свой молоток.

— Ночь, похоже, будет холодной.

— А твой хозяин куда-то понесся! — ухмыльнулся Гаспаро. — В черной накидке, в белом камзоле! Уж не к зазнобе ли, а?

Руджиеро проигнорировал легкомысленный тон, каким был задан вопрос, и ответил вполне серьезно:

— Он пошел к Федерико Козза. Тот дает постояльцам обед.

— А, старый алхимик! — Гаспаро расхохотался. — Помнится, я что-то строил и у него. Он такой же придира, как и твой патрон, Руджиеро, а в остальном неплохой человек.

Сменив тон, мастер добавил:

— Значит, синьор Ракоци обедает на постоялом дворе? Это по-флорентийски. Лоренцо когда-то и сам задавал такие обеды и не гнушался посидеть с простыми людьми. У него многие столовались. Сейчас, правда, этого нет…

Лодовико презрительно фыркнул.

— Обеды, братания! Ракоци лезет из кожи, стараясь выглядеть флорентийцем. Я слышал, он даже раздает нищим одежду…

— По совету Медичи, — сказал Руджиеро, внимательно изучая лицо Лодовико. — Впрочем, он поступал так и раньше. И что тут плохого, я не пойму.

Карло, сняв рабочие рукавицы, хлопнул напарника по спине.

— Ты просто голоден, Лодовико.

Он обратился к Руджиеро:

— Ты ведь знаешь, как это бывает. Голодный всегда злой.

Лодовико, смекнув, что совершил оплошность, ухватился за спасительную подсказку.

— Да, у меня и впрямь подводит живот. — Он искательно улыбнулся. — Я просто позавидовал нашему господину, а ничего плохого сказать не хотел.

Гаспаро добавил:

— С голодухи и турок готов покреститься! — Он покосился на грубо сколоченные деревянные козлы и толкнул их ногой — Не сегодня завтра мы перейдем в последнюю комнату. Вот только настелем здесь пол. А остальное доделают столяры. Жаль. Нам работалось тут неплохо!

Джузеппе вздохнул.

— Да, — согласился он и простодушно признался: — Мне нигде еще так не нравилось, могу точно сказать!

Гаспаро вдруг подумалось, что Руджиеро к ним подошел неспроста.

— Довольно пустой болтовни, — сказал он, напустив на себя озабоченность. — Руджиеро, дружище. Ты, кажется, хочешь нам что-то сказать? Ну так выкладывай, не стесняйся.

Руджиеро медленно обошел комнату, ожидая, когда в ней установится абсолютная тишина.

— Среди вас нет семейных людей, — заговорил он наконец, — но дело свое вы знаете. Кроме того, мне известно, что мой хозяин очень вас ценит.

Рабочие переглянулись, ощутив некоторую неловкость. Уж больно торжественным тоном произносилась эта, в общем-то, заурядная похвала.

— Мой господин щедр, но готов проявить еще большую щедрость. Если вы согласитесь оказать ему пару услуг.

— Каких? — спросил Лодовико, прищурившись.

— Немного терпения.

Руджиеро выдержал паузу, потом принялся пояснять:

— Во-первых, вам следует кое-что сделать и тут же об этом забыть, и в этом случае сумма выплаты каждому будет увеличена вдвое. — Эти слова вызвали у рабочих громкие возгласы удивления. — А во-вторых, по завершении стройки вам надлежит навсегда покинуть Флоренцию. Каждому, куда бы он ни отправился, предоставят возможность устроиться на хорошо оплачиваемую работу, плюс к тому на обустройство выдадут неплохой куш в размере годового дохода.

— Покинуть Флоренцию? — грозно вопросил Гаспаро. Гнев боролся в нем с изумлением, — Покинуть Флоренцию? Что это за бред?

— Это не бред, — холодно проговорил Руджиеро. — Это непременное условие моего господина.

Карло ничего не хотел говорить, но, поскольку остальные молчали, ему волей-неволей пришлось задать волновавший его вопрос:

— Годовой доход — это сколько? И кто поручится, что нас не обманут?

— Карло! — вскинул брови Гаспаро. — Ты что, согласен уехать?

Карло неловко пожал плечами.

— Как тут правильно было сказано, у меня нет семьи. Если мне подыщут работу и на первое время хорошо обеспечат, я, пожалуй, уеду. Я хороший мастер, меня всюду возьмут.

Он старался не смотреть на Гаспаро.

— Я никогда не бывал в других городах. Вся моя жизнь протекала в тени дворца Синьории.

— И чтобы выползти из этой тени, ты готов продать родину? — прогремел Гаспаро. — Смотри, Карло, как бы тебе…

Но Руджиеро прервал его гневную речь:

— Уймись, Гаспаро. Каждый волен сам заботиться о себе!

— Ты! — обрушился Гаспаро на Руджиеро, давая своей ярости выход. — Ты, похоже, не понимаешь, с кем говоришь! Если твой патрон полагает, что я покину Флоренцию, значит, он действительно сумасшедший, а еще полный глупец! Неужели он думает, что может меня подкупить?

— Нет, — сказал Руджиеро мягко. — Он вовсе не думает так.

Этот ответ обезоружил Гаспаро. Он ошеломленно захлопал глазами.

— Но… что же тогда?

— Одному из вас необходимо остаться здесь. Мой господин поручил мне просить об этом тебя. Он верит в твою надежность, Гаспаро!

— А я? Почему я должен ему доверять? Где гарантии, что никто тут не будет обманут?

Руджиеро вежливо улыбнулся. Ему стал надоедать этот крикун. Работает он хорошо, но мозги у него шевелятся плохо. Там, где надо немного подумать, нет резона вопить.

— Мой господин никогда не нарушает данного слова. Подумайте, обманул ли он вас в чем-нибудь?

— И все же сам он говорить с нами не стал, — сказал Лодовико. — Почему он поручил это дело тебе?

Рабочие зашумели. Предложения вроде бы нравились, но каждый опасался подвоха. Карло хмыкнул:

— А вдруг он возьмет и уедет? Как мы тогда получим обещанное? Где и когда?

Руджиеро поморщился. Вопрос был попросту глупым.

— Не беспокойтесь, с вами произведут полный расчет. Кроме того, у моего господина есть конторы в Венеции, в Вене, в Париже, как и во многих других городах. Деньги вы сможете получить где захотите. Главное, поскорее решайте, согласны вы или нет. В конце концов, мы ведь можем найти и кого-нибудь посговорчивее. Просто вас патрон уже знает и думает, что вы не подведете его.

Воцарилось молчание. Новый поворот беседы требовал размышлений. Гаспаро уже без прежнего пыла спросил:

— Но почему ты сам так уверен в нем, Руджиеро? Не часто встречаешь слуг, всецело доверяющих господам.

Руджиеро подошел к проему окна и, высунувшись наружу, внимательно оглядел двор. Убедившись, что там никого нет, он, понизив голос, обратился к рабочим:

— Я расскажу вам одну историю. О не повинном ни в чем человеке, попавшем в беду. Это был беглый раб, прятавшийся в заброшенной каменоломне. Там его, окровавленного и избитого, обнаружил мой господин. У него не было никаких причин верить словам беглеца, но господин ему все же поверил. Он взял раба в дом, подвергая себя немалой опасности, потому что того обвиняли в совершенном не им злодеянии и укрывателю преступника грозила если не смерть, то тюрьма. Однако мой господин не устрашился, ибо он понимал, что правда восторжествует, что беглец будет оправдан, а его мучителям воздадут по заслугам.

Обычная сдержанность покинула Руджиеро, он резко повернулся к окну.

— Если мой господин сделал так много для незнакомого ему человека, как он может обмануть тех, с кем заключил договор?

— А кто рассказал тебе эту историю? Сам патрон или беглец? — спросил Лодовико, ткнув локтем Джузеппе.

Руджиеро ответил не сразу.

— Это случилось в Риме. Раб прятался много дней, истекая кровью и не имея еды. Он уже умирал, но хозяин вернул его к жизни. Тем беглецом, как вы уже поняли, был я.

После этих слов притих даже Гаспаро. Рим — город таинственный. О нем ходят всякие слухи. То, что рассказал Руджиеро, вполне могло там произойти.

— Что ж, — сказал он, помолчав, — такое, пожалуй, не выдумать. Я верю тебе.

Он грозно взглянул на товарищей, готовый оборвать всякого, кто посмеет ему перечить. Но никому это и в голову не приходило. Рассказ впечатлил всех.

— Что до меня, то мне, пожалуй, подходят ваши условия, — пробормотал Джузеппе, потирая ребро. Локоть у этого Лодовико твердый как камень. Не надо было ему стоять рядом с ним.

— Мне тоже. — Карло вышел вперед. — У меня есть двоюродный брат, моряк. Он много рассказывал о Лондоне и об Англии. Мне бы хотелось поехать туда.

Упоминание о дальней стране воодушевило Джузеппе. Он широко ухмыльнулся.

— Я слышал, что женщины Польши прекрасны, как лилии.

— Тогда поезжай в Краков, — сказал Руджиеро, и некое подобие улыбки появилось на его губах. — О женщинах я судить не берусь, но в этот город нельзя не влюбиться.

— Погодите, — возразил Гаспаро, — еще ничего ведь не решено!

Лодовико пожал плечами.

— Почему же не решено? Джузеппе поедет в Краков, Карло — в Лондон, а я… я выберу Лиссабон, если тебя это устроит.

Португалия — морская страна, а морские пути короче, чем сухопутные. Так что оттуда всегда можно вернуться, если в том возникнет нужда.

Гаспаро вздохнул.

— Ну хорошо. Если все согласны, согласен и я.

Он серьезно взглянул на Руджиеро.

— Ты берешься все это уладить?

— Конечно!

— Тогда больше не о чем говорить. Выкладывай, что нужно сделать. — Гаспаро нахмурился. — Только учти, против законов церкви, республики и нашей гильдии мы не пойдем.

— Никто ничего подобного вам не предложит.

Руджиеро оглядел всех рабочих поочередно и удовлетворенно кивнул.

— Вы умные люди. И конечно, заметили, что палаццо спланировано не так, как обычно планируются такие дворцы.

Возражений не поступило, мастера согласно кивали, ожидая, что им скажут еще.

— На то есть свои резоны, о которых сейчас нет смысла упоминать. Что же касается нашего соглашения, то вам предстоит оборудовать несколько потайных комнат. Здесь — за резными панелями — и еще на конюшне. Их надо закончить как можно скорее, так хочет хозяин.

— Каково назначение этих комнат? — осведомился Гаспаро. — Мы не хотим неприятностей.

— Здесь нет ничего противозаконного, — заявил Руджиеро. — Просто мой господин — алхимик. Его ремесло не терпит публичности. Уединение — главное, к чему он стремится. Кроме того, многие опыты довольно опасны, их следует проводить подальше от посторонних, чтобы не причинить кому-либо вреда.

Глаза Лодовико блеснули. Услышанное сулило выгоду. Только надо сообразить — что лучше? Вымогать понемногу деньги у Ракоци или, разоблачив врага Флорентийской республики, получить хороший куш от властей?

— Хорошо-хорошо, — сказал он нетерпеливо. — Когда мы начнем?

— Завтра, — коротко ответил Руджиеро. — Но прежде следует сделать еще кое-что.

— Что же? — спросил подозрительно Гаспаро.

— Дать клятву. Поклянитесь своими бессмертными душами, что ни один человек от вас не узнает о том, что вы здесь делали. Этого требует наш договор.

Рабочие, перекрестившись, послушно повторили слова клятвы. Замешкался лишь Лодовико — впрочем, он тоже, склонив голову, что-то пробормотал.

Руджиеро резко хлопнул в ладоши, и через несколько секунд рядом с ним возник Иоахим Бранко. В своем длинном широкополом одеянии он походил на птицу с обвисшими крыльями.

— Где документ? — спросил Руджиеро.

— Здесь. — Португальский алхимик вытащил из складок одежды пергамент зловещего вида. — Тут все написано и скреплено печатью да Сан-Джермано.

Руджиеро взглянул на рабочих.

— Кто из вас умеет читать?

Момент был щекотливый; наконец, после некоторого молчания, Гаспаро сказал:

— Я… немного, но я не знаю латыни.

— Это написано на твоем родном языке.

Руджиеро взял документ.

— Я громко прочту его вслух, а ты, Гаспаро, стоя рядом со мной, будешь следить, чтобы не было никакого обмана. Мой господин распорядился проделать все именно так.

Текст документа включал в себя клятву и был достаточно длинным, однако содержание его не вызвало ни у кого возражений. Всех, похоже, устраивал толково составленный договор.

— Ну вот, — сказал Руджиеро. — Теперь осталось скрепить его кровью, и сделка будет завершена.

Строители оторопели, на лицах их отразилось смятение. Гаспаро с трудом разлепил губы.

— Зачем? — выдохнул он.

Иоахим Бранко заносчиво посмотрел на рабочих. Он собрался было пуститься в пространные пояснения, но Руджиеро знаком велел ему помолчать.

— На то есть причины, — сказал он спокойно — Мой господин просит вас сделать так.

— Вы должны объясниться, — заявил Лодовико. — Иначе я сочту это условие вашей блажью. Зачем нужна кровь там, где достаточно и чернил?

Гаспаро счел нужным поддержать Лодовико.

— Мы уже поклялись спасением наших душ, что будем молчать. Разве этого недостаточно? Есть ли у человека еще что-нибудь дороже его бессмертной души?

Руджиеро кивнул.

— Разумеется, нет. Но мой господин не настолько вас знает. Что, если ваши души уже погрязли в смертных грехах? Зачем вам тогда заботиться о соблюдении клятвы? Кровь — дело другое. Она свяжет вас обетом молчания покрепче, чем что-то еще!

Карло грубо отрезал:

— Простой клятвы достаточно. Ничто не заставит меня нарушить ее.

— Разве?

Руджиеро внимательно осмотрел свои ладони, затем вскинул голову и спросил:

— Если начнут пытать твою мать, сумеешь ли ты сохранить молчание?

Повисла тишина. Довод потряс всех, включая даже скептически настроенного Лодовико. Он осторожно кашлянул и, пожав плечами, сказал:

— В конце концов, синьор Ракоци и впрямь очень мало нас знает. Если ему нужны дополнительные гарантии, почему бы нам их не дать?

С этими словами он взял из рук Руджиеро маленький ножичек и, нимало не мешкая, надрезал на большом пальце кожу. Когда показалась капелька крови, Лодовико припечатал палец к пергаменту. За ним потянулись и остальные.

— Этого вполне достаточно, — сказал Руджиеро, помахивая листом, чтобы оттиски поскорее просохли. — В знак признательности за вашу любезность мой господин повелел приготовить для вас угощение. Будьте добры, пройдите на кухню. Стряпня Амадео просто великолепна. Все блюда в двух видах, и даже паштет.

Это было прямым вызовом флорентийским законам, запрещающим расточительность, но никто не сказал ни слова. Возможность хорошо пообедать потеснила патриотизм.

Лодовико, припомнив, что уже объявлял себя зверски голодным, первым поспешил в освещенные новыми лампами глубины дворца.

Медлил только Гаспаро.

— Мне бы хотелось повидаться с хозяином, Руджиеро.

Домоправитель удивленно прищурился.

— Ты ведь уже подписал договор. У тебя появились какие-то возражения?

— Нет. Просто надо бы кое-что уточнить.

— Хорошо, — кивнул Руджиеро, — патрон будет здесь приблизительно через час. Можешь его подождать, а лучше оставь это на завтра. Утром больше шансов потолковать с ним с глазу на глаз.

Гаспаро подумал, что так действительно лучше. Он пришел в хорошее настроение, ибо был голоден, а внизу ожидала еда.

— Хорошо, я зайду к нему завтра. Но все-таки, если он вернется пораньше, дай мне, пожалуйста, знать.

Напевая куплеты какой-то уличной песенки, строитель принялся складывать в мешок инструменты и умолк, заметив, что на него смотрят. Он улыбнулся.

— Это крутится у меня в голове целый день. Привязалось где-то и теперь не отвяжется, пока не уснешь. С вами так не бывает?

Гаспаро покачал головой, бросил мешок возле козел и ушел.

Руджиеро с улыбкой глянул на португальца.

— Ты разобрал слова?

Алхимик насупился.

— Разобрал! Эти олухи флорентийцы ни к чему не питают почтения. Положить строфы великого Данте[21] на какой-то подзаборный мотивчик! До такого могут додуматься только здесь!

Он презрительно фыркнул, засовывая свернутый в трубку пергамент в рукав.

— Тебя это раздражает? — Руджиеро пожал плечами — Не знаю, как все получится дальше, но эти парни мне симпатичны.

— Все они одинаковы, — заявил Иоахим Бранко. — За всеми нужен пригляд!

Он помолчал и через паузу заговорил о другом:

— Повозки прибыли. Ждут на конюшне.

— Прекрасно!

Они уже спускались по лестнице, и Руджиеро опасливо оглянулся. Но никого рядом не было: столяры, окончив работу, ушли.

— Самый большой ящик нужно перенести в комнату наверху. Остальное может дождаться возвращения патрона.

Тощий алхимик шел молча, но во дворе сказал:

— Я изучал наше дело всю свою жизнь, но никогда не слыхивал о подвижниках, на сырой земле спящих, набивающих ею свои башмаки и смешивающих ее с песком, на котором потом возводят дома. Какой смысл во всем этом?

Руджиеро невозмутимо ответил:

— Поддержка и память. Мой господин чтит землю, на которой родился. Земля, что взрастила его, дает ему силы!

Иоахим Бранко нахмурился.

— Я понимаю. Но наше дело превыше земли!

— Мой господин никогда не оспаривал это.

Руджиеро остановился, позволяя алхимику первому войти в коридор, ведущий в конюшню.

— Твой господин и впрямь не заносчив, — пробурчал португалец, немного смягчаясь. — Я нахожу даже, что он слишком прост, но его замыслы одобряю.

— Я передам это ему, — пообещал Руджиеро, входя в просторное помещение, служившее конюшней.

Там стояли три тяжело груженные повозки и шестеро возчиков в венецианской одежде.

— Добро пожаловать, Кристофо, — сказал Руджиеро одному из них, узнав в нем давнего своего знакомца, обычно отвечавшего за охрану обоза. — Как прошло путешествие?

— По нынешним меркам неплохо, — ответил небрежно Кристофо. — На нас нападали лишь дважды, хотя разбойники на дорогах так и кишат. Мы отбились, и все обошлось. Но Сфорца следовало бы получше заботиться о путешественниках, проезжающих через его края. При Висконти[22] дела в Милане шли лучше.

Он пожал плечами, словно сказанное его удивляло.

— Атанор[23] — во второй повозке, драгоценные камни там же. Еще не поздно для ужина?

— Нет. Забирай своих и ступайте на кухню. Повара зовут Амадео, он вас накормит.

Кристофо дал знак своим товарищам следовать за собой.

— Сейчас поедим! — объявил он лаконично.

Когда возчики удалились, Иоахим Бранко начал осмотр. Он переходил от повозки к повозке, открывая ящики и копаясь в их содержимом. Атанор особенно его восхитил.

— Никогда не видел такого прекрасного тигля. Эта курочка будет нести отличные яйца. Ракоци все же малый не промах, как я погляжу.

— Рад слышать! — сказал Руджиеро, но Иоахим Бранко не заметил иронии.

— Мы начнем в следующее же полнолуние. Ждать долее ни к чему. — Португалец любовно похлопал атанор по гладкому боку. — Он превосходен! Его надо в первую очередь куда-нибудь определить.

Руджиеро не стал возражать, но, когда возчики возвратились, он указал им на самую большую укладку.

— Но атанор! — вскричал негодующе тощий алхимик.

— Мой господин, — мягко заметил Руджиеро, — велел, чтобы сначала перенесли это. Я поступлю так, как он приказал.

Португалец немного помедлил, затем слез с повозки. Он плохо скрывал раздражение, но ему все равно пришлось помогать возчикам затаскивать на третий этаж палаццо огромный ящик с землей.

Письмо графа Джованни Пико делла Мирандола к французскому ученому Жан-Дєни Гастону де Сангазуру.

ГЛАВА 6

Утром шел дождь, потом тучи разошлись и небо очистилось. Флоренция замерла в ожидании, ибо скачки уже начинались. Улицы, по которым должны были промчаться две дюжины неоседланных лошадей, неся на своих скользких от пота спинах отчаянных седоков, опустели, но люди в домах приникали к окнам и толпились в дверях, чтобы увидеть, как мимо них пролетит эта бешеная лавина.

Даже истовые монахи церкви Всех Святых высыпали на ступени своего храма. Их коричневые капюшоны были недвижны, но в глазах, под ними упрятанных, тлели огоньки нетерпения.

В конце дистанции на самом удобном и видном месте томился в ожидании победителей Лоренцо Медичи, проклиная свою болезнь. Суставы его пальцев опухли больше обычного, и утренний холод отзывался в них тупой ноющей болью. Он повернулся к рядом стоявшему сыну и негромко сказал:

— Жду не дождусь, когда наконец ты начнешь подменять меня на подобных празднествах. Я уже стал от них уставать. Теперь мое место в библиотеке.

Пьеро раздраженно повел плечами.

— Я не люблю скачки, — произнес он, не оборачиваясь, — Меня бы здесь не было, если бы не твое повеление.

Лоренцо подавил прилив гнева.

— Я тоже от них не в восторге! Но скачки — флорентийский обычай, а мы — флорентийцы, ты и я. Помни, что здесь — республика, и правит всем Синьория.

Пьеро засмеялся.

— То есть твои ставленники. Они сделают все, что ты им прикажешь!

— Возможно. Но если я перестану заботиться о благе народном, меня быстро прогонят. Можешь не сомневаться, Пьеро! Мы правим с молчаливого согласия большинства.

— Если тебе это не нравится, ты можешь стать великим герцогом флорентийским под рукой французского короля. Тебе ведь не раз это предлагали! Ты давно заслужил этот титул, разве не так?

Лоренцо ди Пьеро де Медичи посмотрел на своего отпрыска так, словно видел его впервые.

— Ты удивляешь меня, мой мальчик. Медичи могут быть только гражданами Флоренции, и никем более! Все остальное — бесчестие и позор! — Нахмурившись, он схватил сына за руку, но тут ударила пушка.

— Ах, отец, делай как знаешь. Ты все равно окажешься прав! — Пьеро вырвал руку и прислушался к крикам, донесшимся от понте Веккио. — Они, кажется, начали.

— Хорошо, — устало кивнул Лоренцо и заставил себя широко улыбнуться Марсилио Фичино, высовывавшемуся из окна соседнего дома.

Фичино улыбнулся в ответ и помахал рукой. Он видел, что Великолепный разгневан, однако сейчас его это нимало не обеспокоило. Конные состязания куда более занимательны, чем чей-то гнев. Философ встряхнулся и повернулся в ту сторону, откуда должны были показаться всадники. Отдаленные возгласы публики сказали ему, что лошади повернули от виа Санта-Мария к виа делла Терме. Этот левый поворот всегда был опасен и, кажется, вновь подтвердил свою славу, ибо толпа там взволнованно закричала.

Трое наездников валялись на мостовой, один из них сильно расшибся. Две лошади покалечились, третья с трудом встала на ноги и продолжила бег. Никто не имел права ее задержать: гонки выигрывали не люди, а лошади — под седоками или без таковых.

На перекрестке виа делла Терме с виа де Торнабони образовался затор. Там столкнулись пятеро всадников, две лошади, опрокинувшись, били копытами воздух, на них наскакивали другие животные, усугубляя неразбериху. Какой-то наездник, сильно шатаясь, выбрался из шевелящейся груды, лицо его было разбито подковой. Он сделал несколько нетвердых шагов и упал. Толпа в ужасе закричала, и, когда основная часть кавалькады умчалась, двое монахов унесли окровавленного наездника. Спустя какое-то время мясники утащили лошадиные туши.

Гонка набирала темп, переходя в галоп. Пересекая пьяцца дель Понте, два всадника попытались свалить друг друга на землю. Лошадь одного из них испугалась и сама сбросила седока. Второй обхватил руками шею своего скакуна, и ему удалось удержаться.

По мере приближения к городской окраине улицы становились все уже. Зрителям, там находившимся, в какой-то момент показалось, что головная часть быстро несущейся кавалькады застрянет между домами. Опасность ужасного столкновения была велика, но в последний момент дрогнул наездник из цеха ткачей и приотстал, натягивая поводья. Остальным места хватило, и все обошлось. Всадники понеслись дальше.

Окна вторых этажей были распахнуты. Флорентийцы размахивали цветными флажками, громкими криками подбадривая своих фаворитов и швыряя букеты цветов во всех прочих участников скачки. Свист, улюлюканье, топот копыт поначалу напоминали рев ворвавшегося в теснину потока, но кавалькада стала растягиваться, и вскоре вся городская окраина завибрировала от немолчного гула.

Здесь улицы не были столь узки и извилисты, как наверху, что позволяло всадникам маневрировать — не всегда, впрочем, удачно. Бедолагу чеканщика, пытавшегося выйти вперед, прижало к стене, и он закричал от ужасной боли. Крюк оконной решетки раздробил ему коленную чашечку и швырнул под копыта лошади, скачущей сзади.

Та, встав на дыбы, попятилась, на нее наскочили два жеребца, что положило начало еще одной свалке. Испуганные животные дергались, стараясь вырваться на свободу. Подлетевший к ним рослый серо-коричневый жеребец прыгнул вверх, и седок его счел за лучшее соскользнуть на мостовую. Он метнулся к спасительной подворотне, но опоздал: мускулистая крапчатая кобыла сшибла несчастного с ног и, страшно оскаливаясь, закрутилась на месте.

Громкое ржание лошадей смешалось с воплями зрителей и бранью наездников. Обезумевшие животные топтали упавших, стремясь вырваться из ловушки. Три всадника, висевшие на плечах у лидеров скачки, сумели сдать в сторону и, обогнув преграду, помчались вперед. Стук дюжины звонких подков побудил остальных наездников кое-как разобраться и устремиться в погоню. Гонка возобновилась с утроенной силой. На залитом кровью булыжнике мостовой остались лежать две покалеченные лошади и два тела — одно уже бездыханное.

Теперь кавалькада неслась к площади Всех Святых, а в арьергарде ее еще четверых верховых затерло между домами. Их лошади метались из стороны в сторону, не будучи в состоянии сдвинуться с места. Круп одной из них тяжко бился в деревянное ограждение, защищавшее неглубокую нишу в стене. Зрители, там находившиеся, оцепенели от ужаса. На выручку к ним спешили монахи в коричневых рясах.

В результате всех этих происшествий лидерство в гонке захватили самые искусные и умелые наездники на сильных, выносливых лошадях. Крутой поворот на виа дель Орикеллари тоже сулил гонщикам неприятности, но обошлось без них. Правда, одна лошадь там все же упала — у нее разъехались ноги, но остальные всадники сумели ее обойти. Участники состязаний разделились на два отряда, разрыв между ними был более чем в половину мили.

Поворот на виа делла Скала привел к падению трех лошадей, но перекресток там не был вымощен камнем, и потому особых несчастий не приключилось. Мягкий грунт позволил наездникам сманеврировать без ущерба для себя и соседей.

Впереди завиднелись великолепные очертания Санта-Мария Новелла, толпа, переминавшаяся за оградками, возликовала. Шесть верховых пронеслись через площадь и скрылись, свернув на виа дель Моро.

Франческо Ракоци смотреть на состязание не пошел, хотя и получил приглашение от Лоренцо. Охоту к зрелищам подобного рода у него в свое время отбили еще гладиаторские бои Древнего Рима. Он вздохнул с облегчением, когда группа всадников проскакала мимо дома алхимика Федерико Козза, потом вышел на виа дель Моро и побрел по ней, погруженный в свои размышления.

Громкие крики заставили его обернуться. Он увидел еще одну кавалькаду, на бешеной скорости приближающуюся к нему. Это были отставшие участники гонки. Две лошади с мокрыми от пота боками давно потеряли своих седоков, в гривы остальных вцепились наездники, отчаянно пытавшиеся удержаться на скользких спинах обезумевших скакунов. Ракоци понял, что гибель почти неизбежна.

Он кинулся к первой же двери, попавшейся на глаза, но та была заперта. Он стал стучать, но его никто не услышал. Стук заглушали все нарастающий топот копыт и сопровождавшие его вопли. Ракоци добежал до ближайшей оконной решетки и, прыгнув вверх, уцепился за железные прутья.

Первые лошади пронеслись совсем рядом, обдав его ветром и жаром. Ему некогда было взглянуть, далеко ли другие: он лез вверх по решетке, и вдруг она кончилась, а дальше шла гладкая, недавно оштукатуренная стена. Он напряг взгляд, пытаясь отыскать в ней хоть какую-нибудь трещинку, за которую можно было бы уцепиться.

— Быстрее, синьор!

Ракоци вскинул голову и увидел протянутые к нему руки. Он подался всем телом вверх, пытаясь дотянуться до них, и почти дотянулся, но решетка отошла от стены, и, потеряв равновесие, Ракоци полетел вниз.

С уст наблюдателей сорвались возгласы ужаса. Они видели, как на упавшего наскочила крапчатая кобыла без седока и нервно закрутилась над ним, вскидывая копыта. Ракоци свернулся в клубок, понимая, что шансов на спасение практически нет. Если животное обезумело, его ничто не удержит. Оно постарается затоптать того, в ком чует врага, а враг для этой лошади — человек, своим падением ее напугавший. Он скорее почувствовал, чем увидел, что лошадь на миг замерла, и откатился к стене.

Остальные лошади пронеслись мимо. Зрители не переставая кричали, а те, что поразворотливее, уже стали перелезать через ограждение. Лошадь, прижав уши, заржала и взбрыкнула в их сторону, затем, кося безумным глазом, вновь подступила к лежащему человеку, норовя ударить его передним копытом.

Ракоци сел.

Крики в толпе затихли. Лошадь боднула сидящего головой, возбужденно всхрапнула и вскинула ногу. Публика оцепенела.

Ракоци осторожно встал на одно колено и протянул руку. Несмотря на то, что копыто грозно качнулось, он погладил его, потом взялся за бабку и легонечко потянул. Нога опустилась. За ней пошла и морда кобылы, и, когда она приблизилась к лицу Ракоци, он нежно дунул в мягкие ноздри.

— Ну вот, — тихо шепнул он. — Теперь ты видишь? Я совсем не враг. Я твой друг. Ты не должна бояться!

Он подождал немного, не обращая внимания на испуганные возгласы окружающих, затем, убедившись, что крапчатая красавица не взбрыкнет, поднялся и принялся охлопывать гладкую мускулистую шею, шепча ласковые слова.

Толпа взорвалась аплодисментами, на мостовую полетели цветы.

Не переставая оглаживать лошадь, Ракоци слегка поклонился, и был вознагражден одобрительным ревом публики, пришедшей в полный восторг.

— Вот мы и триумфаторы! — тихо проговорил он, затем взялся за гриву лошади и вспрыгнул ей на спину.

Всеобщее ликование достигло своего апогея, когда Ракоци прогарцевал сквозь толпу в ту сторону, куда унеслась кавалькада. Люди размахивали руками, бросали в воздух платки и бежали за всадником, пока он не свернул на виа де Черретани. Отсюда уже начиналась финишная прямая к помосту, установленному на пьяцца дель Домо. Там ликовала другая, еще более восторженная и красочная толпа. Скачки окончились, победила рослая гнедая кобыла, и каждому хотелось на нее поглядеть.

При появлении Ракоци все замерли, над площадью повисла звенящая тишина.

Стоявший на помосте Лоренцо Великолепный прервал церемонию награждения победителей, привычная маска невозмутимости слетела с его лица. В глазах Медичи вспыхнула неподдельная радость.

— Так вы все-таки живы? А мне донесли, что вас затоптали!

— Слухи обманчивы! — весело откликнулся Ракоци, натягивая поводья.

— Большая неосторожность прогуливаться по виа дель Моро в день скачек!

— Я полагал, что они уже состоялись! — Он похлопал лошадку по шее, прежде чем с нее соскользнуть. — Неплохая кобылка, признаюсь. Я был приятно ошеломлен.

Лоренцо расхохотался.

— Ах, амико, вам вновь удалось меня удивить. Примите мои поздравления! Фортуна сегодня к вам благосклонна!

— Надеюсь, не только ко мне? — спросил Ракоци, поднимаясь на помост.

Лицо Лоренцо вмиг стало серьезным.

— Не только, но отнюдь не ко всем! Четыре смерти в один день, это ох как немало! Вдвое больше, чем в прошлом году. А сколько ран и ушибов! Даже Лионелло, — он жестом подозвал одного из наездников, — задел за какой-то прут, хотя все равно пришел к финишу первым.

Рука Лионелло висела на перевязи, и его вежливая улыбка больше напоминала гримасу.

— Что с вами случилось? — спросил Ракоци.

— Ничего, пустяки, — заверил Лионелло, недоверчиво глядя на чужеземца, — мне вскорости полегчает.

— Не сомневаюсь, — сухо проговорил Ракоци, — но будет лучше, если вы позволите мне осмотреть ваше плечо. Особенно если прут был ржавым. У меня имеется мазь, которая облегчит боль и предотвратит воспаление раны.

Пьеро насмешливо хмыкнул, но Лоренцо согласно кивнул.

— Да, Лионелло, с такими ранами не стоит шутить.

Ракоци поклонился, благодаря Медичи за поддержку, и опять обратился к наезднику:

— Приходите ко мне в палаццо до начала увеселений. Если хотите, можете прихватить с собой кого-то еще. — Его забавляла боязнь Лионелло. — Я гораздо менее опасен, чем ваша рана, поверьте! Я только алхимик, а не колдун.

Лионелло залился краской и, заикаясь, пообещал, что придет.

Старшины победившей гильдии вышли вперед, чтобы забрать свою лошадь, флорентийцы разразились громкими криками. И тут же на звоннице Санта-Мария дель Фьоре ударили в колокола, а трубачи вскинули трубы к губам, подавая сигнал к началу торжественного шествия, которое, покружив по городу, должно было закончиться на площади Синьории.

Перед тем как занять свое место во главе процессии, Лоренцо обратился к Ракоци.

— Я очень рад, что все кончилось хорошо! Но, признаться, и удивлен тоже немало.

— Удивлены? Чем же? — спросил Ракоци, улыбаясь.

— На вашей спине столько пятен, словно по ней прошлась вся флорентийская конница. Но удивляет меня не ваша удачливость, а ваша неосмотрительность. Людям нашего возраста не пристало себя так вести.

— Грацие,[25] Великолепный! Я принимаю этот упрек! — Улыбка сошла с лица Ракоци, он вдруг осознал, как глупо выглядела его бравада, и устыдился.

— Вот и прекрасно. — Лоренцо кивнул и стал осторожно спускаться с помоста. Пьеро следовал за ним с выражением недовольства на красивом надменном лице.

— Неужели все это затянется? Я хотел бы успеть на охоту!

Лоренцо рассвирепел.

— Замолчи! Надо уметь отказываться от своих удовольствий! Быть здесь гораздо важней! Ты — флорентиец, Пьеро! И уже не дитя! В твои годы пора бы взяться за ум и заняться чем-то полезным!

Пьеро сузил глаза.

— Я знаю. Мне прожужжали все уши о том, каким в свои двадцать был ты. Дипломатические успехи! Поездки в разные страны! Тут есть чем гордиться. Но я, увы, не таков!

Лоренцо отвернулся от сына, устремив свой взор на высокий шпиль Синьории.

— Да… к сожалению!

Лицо Ракоци, слышавшего весь этот разговор, оставалось непроницаемым, но глаза его были печальны.

Письмо римлянки, называющей себя Оливией, к Франческо Ракоци да Сан-Джермано. Написано на обиходной латыни.

ГЛАВА 7

За высокими окнами церкви Сан-Марко шел сильный дождь, изливаясь из нависших над городом пурпурных туч, принесенных восточным ветром.

В огромном помещении царила необычная тишина. Все скамьи были заполнены до отказа, многие прихожане стояли в проходах между рядами и теснились у стен. Все молчали, серый призрачный свет придавал лицам ожидающих схожесть с грубо вырезанными из дерева масками. Пахло ладаном, слышался отдаленный звук песнопений, возвещавший о прибытии братьев.

По рядам пробежал шепоток, люди стали оглядываться, наблюдая за приближающейся процессией. Доминиканцы были одеты в обыденное монашеское облачение, делавшее их удивительно похожими друг на друга, и опознать того, кто привлек в эту церковь такое количество публики, не представлялось возможным.

Монахи умолкли, зазвучал старый орган. Музыка была громкой и скорбно-торжественной. Она печально вторила шуму дождя, напоминая смертным, что жизнь коротка и полна заблуждений, что час судный не за горами и что всем им стоит задуматься об участи, уготованной грешникам, когда он грядет. Затем в музыку вновь вплелись сильные голоса братии — началась служба.

Многие из присутствующих охотно бы пропустили ее, явившись в храм только к проповеди, но такие вольности доминиканцами не допускались, и потому собравшиеся послушно вторили хору, втайне надеясь, что месса будет короткой.

Когда она наконец кончилась, утомив даже самых терпеливых из прихожан, люди со вздохами облегчения стали усаживаться на скамейки, ожидая выхода главного действующего лица.

Монах, направившийся к алтарю, ростом не превышал подростка двенадцати-тринадцати лет. Он был очень худ, посты заострили его лицо с крючковатым огромным носом и плотоядными большими губами, напрочь, казалось, лишенное какой-либо привлекательности и все-таки притягательное, ибо на нем отдельной загадочной жизнью жили неистовые зеленые глаза.

— В Писании сказано, — сильным, глубоким голосом заговорил Джироламо Савонарола, — Иов пострадал за веру свою. Господь с лихвой вознаградил его за страдания. Узрев величие Господа, Иов познал, как ничтожен он был. А мы сознаем ли?

Савонарола вгляделся в обращенные к нему лица, но ответа не получил и продолжил:

— Во имя Господа Иов готов был отречься от всего, что имел: жены, детей, пастбищ, денег, жилища, телесного здравия. И он лишился всего, что могло поддержать его на земле, но обрел поддержку небесную. Иов преклонился перед могуществом Господа. Почему же этого не делаем мы? Почему не хотим признаться в своей чудовищной развращенности? Почему не просим Господа о прощении наших грехов и отворачиваемся от единственного пути, могущего привести нас к спасению?

Он помолчал, а когда возобновил проповедь, голос его обрел особую звучность:

— Вострепещите, грешники, ибо уже воздета над вами карающая десница, а вы все еще медлите, все не хотите раскаяться. Вострепещите и вглядитесь в себя. Вдумайтесь, кто из вас не желал гибели ближнему своему, задевшему ненароком или умышленно вашу непомерно разросшуюся гордыню? Но что значит ваша гордыня, ваша жалкая честь перед честью и славой нашего Господа?

Ответный вздох прокатился по рядам прихожан, мужчины потупились, женщины принялись нервно перебирать складки своей одежды, щеки многих из них ярко вспыхнули.

— Каждый день добродетель и милосердие отважно вступают в борьбу со злом, но вы отворачиваетесь от этих борений. Вы не предпринимаете никаких попыток помочь правому или протянуть руку помощи оступившемуся, объясняя свое равнодушие чем угодно: нехваткой времени, гнетом забот, скудностью состояния, — тогда как на деле причиной ему является лишь одно: ваша непомерная леность. Возможно, вы даже не знаете, что леность есть смертный грех, так узнайте об этом! Поддаваясь ей, вы обрекаете себя на тяжкую работу в аду, где демоны будут подгонять вас раскаленными крючьями.

Он вскинул руку, и удивленные шепотки, пробежавшие по рядам прихожан, тут же стихли.

— Но есть и еще один страшный и отвратительный грех, в котором вы все повинны, — тщеславие! Вы одеваетесь в бархат, хотя для прикрытия бренной плоти достаточно шерсти. Вы заворачиваетесь в шелка, но эти роскошества лишь подчеркивают низменность ваших стремлений. Женщины, забывая о целомудрии, красят лица и носят открытые платья, выставляя себя напоказ. Вдумайтесь, на что направлены их уловки?

Его голос стал громче, слова лились быстро, свободно. Им вторил шум дождевых струй, низвергающихся с небес.

— Но вы ни о чем не задумываетесь, вы всем довольны. Вы живете в мерзости и пороке, тщеславие губит вас! Вы увешиваете картинами стены своих жилищ, презирая грубую штукатурку! Вашу мебель украшает языческая символика в виде плодов, листьев, цветов! Вы следуете греховным поучениям греческих мудрецов, вместо того чтобы изучать библейские тексты! Ваши дома набиты бесстыдными статуэтками и безделушками, призванными вызывать вожделение, ибо все усилия античных искусников направлены лишь к тому! Вы словно не понимаете, что все это — от лукавого! Диана — богиня луны, но приглядитесь, и вы обнаружите рожки! Подумайте, прежде чем брать ее в руки! Не поддавайтесь очарованию, исходящему от Венеры! Это всего лишь продажная девка, плотью своей вводившая многих мужчин в соблазн!

Голос проповедника завораживал, в толпе начинали вскрикивать, какая-то женщина разрыдалась.

— Все вы живете для грешного тела, не ради души! Вы тешите похоть, вы неумеренны в пище, вы смеетесь над тем, что вам заповедано, надеясь всех провести! Ваш ум изощрен, ваши чувства пресыщены, а любая пресыщенность — это порок! Задумайтесь, что не дает вам свернуть с гибельной тропки, почему вы не ужасаетесь, почему так рьяно стремитесь к разверстой пропасти? Не потому ли, что вас к ней искусно подталкивает жуткий идол в человеческом образе, прикрывающийся маской доброжелателя, но исторгающий отвратительный смрад? Задумайтесь, и вы в один голос ответите: «Да! Мы хорошо знаем его, это — Медичи! Тщеславие, жадность, распущенность присущи ему много больше, чем любому из нас!»

По церкви пронесся гул, публика взволновалась. Никогда еще Савонарола не нападал на Лоренцо открыто. Интерес к происходящему настолько возрос, что многие из сидящих приподнялись со своих мест, а стоящие качнулись вперед, чтобы не пропустить ни слова из проповеди неистового аббата. На лицах обратившихся в слух прихожан застыло выражение благоговейного ужаса.

— Пять красных шаров, изображенных на гербе его дома, не защитят вас от Господнего гнева! Деньги самого богатого флорентийского ростовщика не распахнут перед ним врата в царство Божие, как не помогут и тем, кто по его стопам направляется прямехонько в ад!

Кто-то вздрогнул от ужаса, кто-то упал на колени, закрывая руками лицо.

— Тщеславие! Флоренция снедаема им, как смердящее чрево червями! Тщеславие, себялюбие, зависть, корысть! — Лицо проповедника перекосилось от гнева. — Вот главные грехи человеческие! Почему же вы холите и лелеете их? Почему позволяете расцветать им в своих душах? Все флорентийцы поражены этим злом — и дряхлые старцы, и малые дети! Каждый из вас будет гореть в адском пламени! Каждый, кто не раскается и не очистит себя!

Многие женщины уже плакали в голос. Ливень за окнами превратился в сплошной водопад, но никто этого не замечал.

— В похоти, в скверне вы елозите на перинах, творя свальный грех! В ваших мыслях теснятся картины разврата! Вы распаляете себя ими — ежедневно, ежечасно, ежеминутно! Прелюбодеяние вошло в вашу кровь! Что же за всем этим стоит? Мрак и погибель!

К выходу с перекошенными от ужаса лицами потянулись не выдержавшие напряжения одиночки. На них не смотрели, все взоры были прикованы к Джироламо.

Симоне Филипепи обернулся к своей бледной соседке.

— Ну что, Эстасия? — прошипел он торжествующе. — Вы понимаете, что это говорится о вас?

Эстасия, словно бы защищаясь, вскинула руку.

— Нет!

— Вы копите деньги и драгоценности, — Савонарола почти кричал, — и в своей жадности не знаете меры! Вы никак не насытитесь, вы хотите, чтобы все стало вашим — земли, стада, дома! Но какие богатства мира сравнятся с дарами небесными? Зачем вы не бережете того, что имеете, зачем так дешево цените души свои? Я вижу, вижу, как горько, как безутешно вы вскоре восплачете, но никакие слезы не смогут вернуть вам потерянный рай!

Толпа заходилась в тихой истерике. Охваченные ужасными видениями люди раскачивались, словно дерева на ветру. Каждому было в чем себя упрекнуть, каждого больно ранили укоры Савонаролы, каждый жаждал вернуться на путь добродетели и покаяться в смертных грехах.

Доминиканец не обманул ожиданий трепещущей паствы.

— Я поражен! — произнес он совсем другим тоном, смиренно склоняя голову, — Я поражен, что Господь так долго терпит наши грехи! Усмотрим же спасительный знак в этом милосердном терпении, но будем помнить, что день гнева грядет! А еще будем помнить, что ни один наш проступок не укроется в этот день от ока Всевышнего! Исполнимся веры и, подобно Иову, познаем всю меру собственной нечестивости. Покаемся и возблагодарим Господа нашего за дозволение прибегнуть к его неисчерпаемой милости!

Прихожане разом заголосили, выкрикивая слова покаяния. Теперь рыдали не только женщины. Крупные слезы катились по лицам многих мужчин.

— Плачьте, плачьте! Кайтесь в своих прегрешениях! Омывайте слезами свои заскорузлые души! Оплакивайте скорбный удел тысяч и тысяч тех, что будут брошены в огненную геенну! Просите смиренно Господа вразумить того, кто еще не раскаялся и полон греха!

Симоне схватил Эстасию за запястье.

— Ну? Разве эта проповедь не обращена прямо к вам? Покайтесь, пока вам дается эта возможность, прогоните прочь своих любострастных любовников и отвратитесь сердцем от плотских помыслов, ибо демоны в аду уже веселятся, предвкушая, с каким удовольствием они будут терзать вашу нежную плоть!

— Ах, Симоне! Не мучьте меня! Давайте уйдем!

Эстасия повернулась и, скривившись от отвращения, выбежала из церкви под дождь, даже не озаботившись тем, чтобы накинуть на голову капюшон.

Симоне заколебался. С одной стороны, кузину не стоило оставлять без присмотра, с другой — ему хотелось дослушать проповедь до конца. В результате набожность победила. Добродетельный брат Сандро Боттичелли упал на колени и заломил руки в мольбе.

— Меч Господень воздет высоко, он сокрушит всех нечестивцев, и даже праведникам придется унизиться перед ним. Кто спасет вас, если вы не покаетесь? К кому обратитесь в страшный судный момент? Падайте ниц, молите Господа о прощении! Делайте это сейчас! Времени мало, день гнева близок! Я предрекаю вам это, я воочию вижу его. Мир обратится в развалины, населенные рыкающим зверьем. Не мешкайте, флорентийцы! Покайтесь в содеянном, укрепитесь душой! Вернитесь в лоно церкви и добродетели!

Громкие крики толпы, то усиливаясь, то затихая, напоминали грохот бьющихся о берег волн.

— Одушевитесь верой и сокрушите язычников! Обрушьтесь всей своей мощью на нечестивый герб! В красных шарах — главное зло, их надлежит уничтожить! Помните, ваше спасение в ваших руках!

Паства заволновалась, многие стали проталкиваться к проходу.

— Изгоним из сердец своих леность, похоть, тщеславие! Перестанем лелеять в них жадность, зависть, злобу, корысть! Сбросим ложных кумиров с их позолоченных пьедесталов! Пришла пора очистить Флоренцию от гнездилищ греха и разврата!

Толпа с ревом кинулась к выходу, в приделе образовался затор. Какая-то прихожанка рванулась к алтарю, но, споткнувшись, упала и осталась лежать, дергаясь всем телом и колотя пятками по полу. Другая раскачивалась над ней, выкрикивая что-то бессвязное. Пятеро молодых людей, сорвав с себя украшения, ожесточенно топтали их каблуками.

Савонарола всего этого словно не замечал. Маленький доминиканец стоял неподвижно, указывая воздетой рукой на что-то находящееся за пределами церкви.

— Ступайте туда! Сокрушите зло! Верните в свои души мир и покой! Покончите навсегда с рассадниками порока!

Подхлестываемые этими яростными призывами прихожане выкатились из церкви на площадь — там их встретили холодные струи дождя.

Толпа дрогнула, люди в нерешительности переминались перед обширными лужами, обмениваясь неуверенными улыбками, словно больные, приходящие в себя от глубокого забытья. Первое безумие схлынуло, к каждому возвращались обычные ощущения, кто-то громко чихнул. Этого было достаточно, чтобы окончательно вернуть всех к реальности. Зябко поеживаясь и сутулясь от навалившейся внезапно усталости, флорентийцы побрели по домам.

Письмо августинца фра Мариано да Дженназзано к Марсилио Фичино.

ГЛАВА 8

Утренний легкий морозец бодрил, небо выглядело по-зимнему ярким. От земли, покрытой опавшей листвой, исходил сладковатый запах. Шестеро всадников мчались во весь опор по дороге, огибающей небольшой холм.

— Как здесь хорошо! — воскликнул Лоренцо, останавливая своего гнедого в тени островерхих сосен. — Свежий морозный воздух деревни — вот все, что мне нужно сейчас.

Аньоло Полициано, ненавидевший загородные прогулки, досадливо произнес:

— Он ничего не сулит, кроме простуды. Но это все же гораздо лучше, чем таска, которую тебе задали в Сан-Марко. Наслаждайся, Великолепный. Но не дыши глубоко.

Лоренцо рассмеялся.

— Друг мой, ты ополчаешься против всего, что мне хотя бы в какой-то мере приятно! Ты отверг бы даже свое любимое блюдо, узнав, что я его похвалил.

— Тут я спокоен! — усмехнулся Аньоло. — Ты ведь давно не чувствуешь запахов, и не можешь определить, что вкусно, что — нет!

Три всадника из четверки отставших уже подъезжали к ним. Первым был граф Джованни Пико делла Мирандола, он обратился к Лоренцо:

— Фичино считает, что Сократу никогда не доводилось наслаждаться ничем подобным, но, я думаю, он не прав. Ракоци пока что отмалчивается, поэтому рассуди нас ты.

— Судья из меня плохой, но думаю, что Сократ никогда не ездил верхом, — рассеянно отозвался Лоренцо, стаскивая перчатки. — Бедный Джакомо, — обратился он к шестому наезднику. — Я должен был выделить вам более спокойную лошадь. Фулмине нуждается в твердой руке.

Джакомо Праделли, посланник из Мантуи, с трудом придержал чалого жеребца.

— Это не так уж важно, Великолепный, — сказал он, прикладывая героические усилия к тому, чтобы удержаться в седле. И добавил, меняя тему беседы: — Окрестные земли в отличнейшем состоянии. Флоренции есть чем гордиться, я восхищен.

— Благодарю. — Лоренцо внезапно повеселел. — Я сообщу Гонзаге,[30] что посланник его очень учтив. Возможно, тогда он согласится продать мне свою библиотеку. Или, по крайней мере, какую-то ее часть!

Он повернулся в седле и обратился к Ракоци, охлопывавшему своего серого жеребца.

— Ну, мой дорогой чужеземец, а что скажете вы?

— Земля тут и вправду прекрасная, несмотря на то, что ранние ливни выбили все просо, — Ракоци поднял жеребца на дыбы и тут же вернул его в прежнее положение. — В холмах я видел оленя.

— Мне жаль, что наши обычаи не позволили мне пригласить вас на вчерашнее пиршество, — сказал Лоренцо, отводя в сторону взгляд.

— Что за печаль? Я и не ждал приглашения! — Это было сказано просто, без малейшей тени неудовольствия или обиды. Напряженный взгляд Лоренцо смягчился. — Я тоже чту обычаи своей родины, тут не о чем говорить.

— Это была встреча выпускников Академии. Пирушка, более интересная однокашникам, чем посторонним, и потому закрытая для гостей. Но я все же хочу выслушать ваше мнение.

— О Сократе? — Ракоци поиграл концами поводьев. — Был тот наездником или нет?

Ракоци вспомнил старого грека. Раздражительного, неряшливого, острого на язык. Даже Полициано вогнали бы в краску его едкие замечания.

— Я мало читал Платона, — сказал он осторожно.

— Это дипломатично, Франческо, но на прямой ответ не похоже!

Внимательно оглядев крутой спуск, Лоренцо заулыбался.

— Слушайте все! Скачем так: через поваленное дерево — до родника, затем вдоль ограды — к ручью, пересекаем его, огибаем монастырь Сакро-Инфанте и выезжаем к Генуэзской дороге. Ну, кто быстрей?

Затея была рискованной, и все видели это. Лоренцо, нимало тем не смущенный, привстал в стременах и обернулся к Джакомо Праделли.

— Вы не поедете с нами, мой друг! Фулмине сбросит вас на первом прыжке. Чуть правее и дальше есть безопасная тропка. Спускайтесь по ней и ждите нас на дороге — внизу!

— Я провожу его, — быстро проговорил Полициано. — Мне эти глупые состязания не по душе. Ты ведь знаешь это, Лоренцо. Почему я должен рисковать своей лошадью и своей шеей ради твоего удовольствия?

— Ну и прекрасно. — Лоренцо снова заулыбался. — Только учти, если ты впредь позволишь себе ввязаться во что-то рискованное, я никаких объяснений от тебя не приму.

Он вскинул руку, издав громкий клич, и всадники понеслись вниз по склону. Два фазана с шумом вспорхнули из зарослей, их резкие крики нарушили тишину.

Лоренцо первым перескочил через поваленный ствол, вскрикнув от удовольствия, когда его большой гнедой жеребец легко приземлился за этим барьером, вспахивая копытами влажную землю. Гнедой распрямился, перешел на галоп и понесся к каменной старинной ограде, прихотливо петлявшей среди тосканских холмов.

Джованни Пико последовал за Лоренцо, но поспешил с командой. Красивая белая кобыла задела задними копытами ствол, от неожиданности присела и, вздыбившись, сбросила седока. Грязный и смеющийся, Пико поднялся на ноги, потирая ушибленное бедро. Он свалился в озерцо, намытое родником, его шерстяные штаны промокли.

— Давайте! — закричал он другим, спешно убирая кобылу.

Фичино висел у Ракоци на плечах, его серо-коричневый мерин, несмотря на внешнюю грузноватость, проявлял большое проворство.

— Дорогу! — рявкнул философ.

— Ну нет! — рассмеялся Ракоци и пришпорил берберского жеребца. Он ездил в необычной для флорентийцев манере — ее диктовало странной формы седло с персидскими короткими стременами. Когда бербер прыгнул, всадник привстал в них, качнувшись вперед, это движение выглядело чрезвычайно изящным.

Пико удивленно присвистнул.

Лоренцо был уже далеко. Когда он обернулся, чтобы махнуть отставшим рукой, его темные волосы взвихрились от ветра. Уверенный в своем первенстве, Медичи смеялся.

Фичино стегнул своего скакуна и коротко вскрикнул. Ему удалось нагнать Ракоци. Правда, с большими усилиями, но все-таки удалось.

— Посторонись, чужеземец!

Не отвечая, Ракоци чуть сместился в седле и склонился вперед. Теперь всадники мчались бок о бок. Тропинка делалась все уже, двум лошадям на ней становилось тесно. Но Ракоци и не думал сбавлять темп. Он шевельнул поводьями и уверенно направил своего жеребца к мелькающей совсем рядом ограде. Секунда — и тот перелетел через нее, демонстрируя великолепную выучку.

Овцы, пасшиеся за каменным ограждением, брызнули во все стороны, а серый бербер, направляемый твердой рукой, пустился к той точке, куда поспешал и Лоренцо, скачущий по-прежнему впереди, но несколько в стороне.

Фичино, резко осадивший коня, ошеломленно открыл рот и простоял так с минуту, не в силах сдвинуться с места. Затем он ослабил поводья и позволил своему мерину неторопливо продолжить путь. Спешить уже было некуда, ибо состязание теперь велось только между Медичи и Ракоци. Философ покачал головой, и мысли его обрели восхитительную расплывчатость, к которой более чем располагало это солнечное, насыщенное приятными ароматами утро.

Ракоци пересек ручей невдалеке от Медичи, но расстояние, которое он выиграл, перескочив через ограду, теперь у него отнимали высокие белые стены монастыря. Перемахнуть через них не представлялось возможным. Единственное, что ему оставалось, это скакать в обход по дуге.

— Какая досада! — насмешливо воскликнул Лоренцо, имевший возможность наблюдать за соперником, не прекращая скачки.

Ему не ответили. Ракоци не хотел тратить время впустую. Он гикнул, пришпорил бербера и сжался в комок. Тот вытянулся в струну, понимая, чего хочет хозяин, шумно всхлипнул и понесся по полю таким сумасшедшим галопом, что вместо ног под его телом образовалось неясное, мерно колышащееся пятно. Темп позволял рассчитывать на успех, и Ракоци приободрился, надеясь перехватить лидерство, но фортуна, как видно, была более благосклонна к Лоренцо. Внезапно ударивший колокол напугал бербера, и тот сбился с ритма. Животное прянуло в сторону и непременно свалилось бы в ров, если бы железная рука Ракоци его не сдержала. К счастью, звон тут же смолк, однако драгоценные секунды были потеряны. Имелась, правда, возможность отыграть их на подъеме к дороге, однако бербер пошатывался — он явно устал.

Глаза Лоренцо едва не выскочили из орбит, когда он увидел, что его нагоняют. Последний отрезок дистанции дорого дался и животным и людям. Склон был крут, а в каждом наезднике горело желание победить. Лошади жутко всхрапывали и оступались, земля под их копытами оплывала, угрожая увлечь всадников за собой.

Наверху их уже поджидали. Лицо Джакомо Праделли было встревоженным. Аньоло Полициано посмеивался, он в любых обстоятельствах оставался верен себе.

В последнем броске Ракоци подхлестнул своего жеребца, и тот, подавшись вперед, обошел на голову гнедого Лоренцо. Бербер первым ступил на дорогу, когда на нее уже опускалось копыто соседа.

Благородные животные шумно дышали, их заходящиеся бока потемнели от пота. Лоренцо, бросив поводья, угрюмо сказал:

— Будь подо мной Морелло, все бы обернулось иначе! Тот никогда не проигрывал гонки.

— Морелло? — переспросил Ракоци и сделал глубокий вдох.

— Это любимчик Великолепного, служивший ему многие годы, — пояснил Аньоло, откровенно радуясь поражению своего патрона. — Но сегодня Медичи не помог бы и он. Я никогда не видел такой бешеной гонки. Ваша езда, Ракоци, отдает чем-то потусторонним.

Он передернулся — то ли от сказанного, то ли от порыва холодного ветерка.

Лоренцо, скривившись, выпятил нижнюю челюсть.

— Морелло никогда бы меня не подвел. Я взял его совсем маленьким жеребенком. Сам растил, сам кормил, сам поил. Без меня он не ел, он ходил за мной, как собака. Все остальные лошади ничто в сравнении с ним.

— Говори-говори, Великолепный! — издевался Аньоло. — Сваливай все на лошадку! Признал бы лучше, что Ракоци искусней тебя! — Он ангельски улыбнулся Джакомо Праделли, приглашая того разделить его точку зрения.

Но Ракоци не нравился такой разговор. Аньоло мог бы и прикусить язычок, поскольку сам побоялся участвовать в скачках, а Лоренцо не пристало переживать свое поражение столь тяжело.

— Великолепный, я сделал что мог. Я честно играю и не люблю поддаваться. Уступка всегда обман и предполагает расчет. Но вас мне обманывать никак не хотелось.

Казалось, он не замечал мрачного взгляда Лоренцо.

— Сегодня я выиграл, но лишь потому, что мне повезло. Завтра все может оказаться иначе. Однако я получил огромное удовольствие. Мне выпала честь состязаться с наездником, равных которому я не встречал уже множество лет.

Не лет, а столетий. В остальном все было правдой, и Лоренцо почувствовал это. Хмурый взгляд его прояснился.

— Я тоже люблю честно играть.

Полициано не преминул язвительно вставить:

— Но ты не любишь проигрывать!

— Конечно, — огрызнулся Лоренцо, вновь закипая, но Ракоци примирительно произнес:

— Никто не любит проигрывать. Но кому-то приходится. Именно это и придает гонкам азарт. — Ракоци посмотрел на Медичи. — Мне ведь и впрямь сегодня помог лишь случай. Вы управляетесь с лошадью много искусней, чем я.

— Ну-ну, — милостиво кивнул Лоренцо, несколько успокаиваясь. Он помахал рукой Марсилио Фичино, выезжавшему на дорогу. — А вот и последний. Я думаю, что Пико возвратился на виллу, чтобы переодеться. Не стоит его ждать.

— Я тоже так думаю. — Фичино взглянул на компаньонов. — Какой сегодня чудесный денек! Я проехался по винограднику и видел несколько поздних гроздьев. Они, конечно, не те, что летом, но от них исходит такой божественный аромат!

Медичи кивнул. Раздражение его улеглось. Он задел своим стременем стремя Ракоци и примирительно пробурчал:

— Благодарю за скачки. Я просто погорячился!

Выехав на середину дороги, Лоренцо обернулся к своим спутникам.

— Флоренция уже рядом. Я думаю, мы можем вернуться домой. Отсюда меньше часа езды до ворот Сан-Галло. — Он тронул коня.

Марсилио Фичино, обрадованный возможностью заночевать в теплой постели, принялся напевать. Его слабый надтреснутый баритон развеселил попутчиков.

— Ну хорошо, хорошо! — воскликнул философ, прервав свои вокальные упражнения. — Я знаю, у меня не очень-то получается. Но ты, Лоренцо, ты ведь прекрасно поешь!

— Мне редко приходится заниматься этим в седле, — отозвался польщенно Лоренцо. — Но попробовать можно. Только не знаю, чем бы вас удивить?

— Комическими куплетами, — мгновенно отозвался Полициано.

— Балладой о тихих радостях жизни, — заявил Фичино.

— Канцонами о любви, — мечтательно проговорил Джакомо Праделли.

— А вам, Франческо? Чего бы хотелось вам?

Ракоци на миг призадумался, обводя взглядом холмы.

— Лоренцо должен петь о Лоренцо! Всем, что в нем есть, он обязан только себе.

— Хорошо! — согласился Лоренцо. — А когда я закончу, вы споете нам о себе.

— Но… Великолепный, — попытался было возразить Ракоци, однако Полициано прервал его:

— Отлично, чужеземец будет нам петь! — Он издевательски засмеялся. — Возможно, тогда загадочный да Сан-Джермано станет понятней тем, кто его окружает. Начинай же, Лоренцо!

Ракоци покоробила бесцеремонность Аньоло. Поставить на место насмешника он мог бы легко, но ему не хотелость нарушать задумчивость Лоренцо. Ладно, пусть все остается как есть.

Дорога вилась между живописных холмов, спуск уже не казался крутым, а шел, постепенно снижаясь. Веселая компания беспрепятственно продвигалась вперед.

— Ага! — вдруг воскликнул Лоренцо. — Я знаю, что вам спою!

Он немного напел себе что-то под нос, затем попробовал голос. Его тенор был чуть грубоват, но удивительно приятной окраски.

— Он вечный скиталец, он ищет любви… — начал Медичи и разразился хриплым смехом. — Ничто на свете не сравнится с любовью, друзья мои!

Прокашлявшись, исполнитель завел песню сызнова:

— На лунатизм не похоже, — хихикнул Полициано.

— Это все от безделья, — самодовольно заявил Фичино.

Ракоци рассердился.

— Позвольте ему продолжить!

Язвительный тон замечания заставил ерников прикусить языки.

Голос певца печально возвысился, и Лоренцо умолк. Он обернулся к Ракоци.

— Это и есть моя жизнь, чужеземец. Сладкие узы держат меня, любовь — это река, но сейчас мне милее всего уединение и тишина.

Ракоци сочувственно улыбнулся.

— Я вас понимаю.

Лошади шли шагом, всадников понемногу начинал пробирать холодок.

— Что ж, — встрепенулся Лоренцо, с трудом отвлекаясь от охвативших его дум, — теперь вы, Франческо. Я сказал о себе все, что хотел, и готов выслушать вас.

— Да-да, спойте что-нибудь со слезой о родимой сторонке, — воскликнул Полициано, и все засмеялись.

— Спойте, Франческо, — сказал тихо Лоренцо. В глазах его засветилось нечто большее, чем простой интерес.

Ракоци согласно кивнул.

— Я попытаюсь оттолкнуться от вашей темы, Великолепный. Но не судите строго, если у меня ничего не получится.

Фичино перегнулся через луку седла и с заговорщическим видом хлопнул Полициано по плечу.

— Не беспокойтесь. Аньоло найдет чем заполнить паузу. Ведь он у нас большой выдумщик, а?

Ракоци слукавил: он знал, что будет петь. Стихи всплыли в его памяти прежде, чем Лоренцо окончил канцону. Звучный голос нового исполнителя взметнулся к вершинам соседних холмов:

— И это все? — скептически воскликнул Полициано. — Каких-то четыре строчки? А что же с любимой родиной, Ракоци? Какова она? Похожа ли на Флоренцию? Ну нет, мне этого мало!

— Уймись, Аньоло, — веско сказал Лоренцо. — Тут ничего не прибавишь. — Он взглянул на Ракоци, в глазах его читалось искреннее сострадание. — Не очень веселая песня.

— Вам хотелось знать, какова моя жизнь, — ответил Ракоци, пожимая плечами.

Он потрепал по шее своего серого жеребца и произнес будничным тоном:

— Кажется, наши лошадки уже отдохнули. Мы можем двигаться побыстрее, если есть такая нужда.

Лоренцо кивнул и поднял руку.

— Что ж, разомнемся.

Он дал шпоры коню и предоставил ему самому выбирать аллюр, ибо путь до Флоренции был все же неблизок.

Они возвратились в город через ворота Сан-Галло и не придерживали лошадей, пока пустынная виа Сан-Галло не перешла в более шумную виа де Джинори. Ракоци обратился к Медичи:

— Позволите ли вы мне откланяться?

— Нет! — Гнедой Лоренцо, чуть пританцовывая, привычно уступал дорогу повозкам и пешеходам. — Нет, мы все отправимся прямо ко мне и выпьем вина, а потом подадут ужин. Мой Массимилио всегда радуется приходу гостей. Особенно тех, что возвращается с хорошей прогулки!

Приглашение было восторженно принято, все изрядно проголодались, лишь Ракоци настаивал на своем.

— И все же я прошу вас меня извинить. Не в моих привычках ужинать в это время.

— У вас вообще нет привычки есть когда-либо, — отрезал Полициано.

Ракоци не удостоил его ответом.

— К тому же меня еще ожидают кое-какие дела.

Грохот повозки заглушил слова Медичи, он повторил их, когда шум затих.

— Уйдете чуть позже, Франческо. Мне нужно с вами поговорить.

— Я понял, Великолепный.

Всадники не спеша пересекли площадь Сан-Лоренцо и поехали вдоль дворца. По знаку Медичи железная решетка ворот распахнулась, пропуская конников во внутренний двор.

Лоренцо медленно слез с седла, пытаясь скрыть овладевшую им слабость. Он пошатнулся, ступив на землю, но сумел удержать равновесие, ухватившись за стремя, украшенное мелкой насечкой. Острый металлический кончик, из нее выступавший, поранил ему руку. Медичи быстро слизнул кровь, зажал ранку перчаткой и обернулся к гостям. Похоже, никто ничего не заметил, все спешивались, бросая поводья прислуге.

— Ну, — нетерпеливо вопросил Полициано, — что с нашим ужином?

— Ступайте за Габриэло, он все устроит. — Лоренцо дал знак дворецкому, тот поклонился. — Скажи Массимилио, что господа голодны.

— А ты? — спросил Фичино.

— Я присоединюсь к вам, как только переоденусь. — Медичи пошел через двор. — Проводите меня, Франческо.

Ракоци, оставив своего серого жеребца на попечение слуг, последовал за Лоренцо. Они молча вошли в палаццо и уже стали подниматься по узкой крутой лестнице, когда Ракоци почуял что-то неладное.

— Великолепный?

Лоренцо остановился.

— Да?

— У вас на руке кровь?

Повисла пауза. Какое-то время Лоренцо досадливо хмурился, потом, скривившись, сказал:

— Я порезался, ухватившись за стремя. Глупая неосторожность, просто оступился, слезая с седла. — Он попытался перевести все в шутку. — Такое случается с теми, кто ездит верхом лучше, чем ходит.

— Позвольте взглянуть.

Лоренцо немного поколебался, затем показал руку. Перчатка его упала на лестницу.

— Видите, ничего страшного.

Кровь все еще сочилась из ранки.

Взглянув на ладонь Медичи, Ракоци побледнел.

— Давно ли, — спросил он тихо, — ваша кровь издает аромат абрикоса?

Лоренцо рассмеялся.

— Абрикоса? Я и не знал. У меня нет обоняния. Она в самом деле так пахнет?

Ракоци закрыл глаза.

— Да.

Лоренцо перестал смеяться.

— Это плохой знак?

— Да. — Ракоци заставил себя взглянуть Лоренцо в глаза.

Лицо Медичи было абсолютно спокойным.

— Я знаю, что болен, Франческо. Я уже давно знаю о том. Но все же надеюсь одолеть свой недуг. И между прочим, очень рассчитываю на помощь одного весьма мне симпатичного чужеземца.

Ракоци промолчал.

— Понимаю, — кивнул Лоренцо. — Я умираю?

Это было скорее утверждением, чем вопросом. Ракоци наклонился и поднял упавшую на ступени перчатку.

— И вы не в силах что-нибудь с этим сделать? — И опять вопрос походил больше на утверждение. Лоренцо покосился на темные пятна, глубоко въевшиеся в зеленую, отличной выделки кожу. — Пропала перчатка, — сказал он.

— Лоренцо, — Ракоци говорил внешне спокойно, хотя это ни в малой степени не отвечало тому, что творилось в его душе, — я могу приготовить одно лекарство. Оно не излечит, но облегчит боль.

— Благодарю, чужеземец. Что ж… — Медичи сглотнул. — Возможно, оно мне пригодится. Я… я почему-то вам доверяю, хотя в данном случае это оборачивается против меня. — Лоренцо начал было опять подниматься по лестнице, но внезапно остановился и схватил Ракоци за плечо. — Что это, Франческо? Что убивает меня?

Слова давались ему с трудом.

— Кровь, Великолепный. Больная кровь! И ничего больше. Я в полном отчаянии, но справиться с этой бедой не могу.

— Но есть ведь другие! — Взгляд Медичи озарила надежда — Какие-нибудь знахари, врачи, костоправы! Возможно, кто-то из них знает средство, способное меня исцелить!

Ракоци покачал головой.

— Нет. Такого средства не существует. — Он видел, что в Лоренцо загорается гнев. — Если бы я мог плакать, Великолепный, я бы выплакал все глаза. Но у меня нет слез!

— Это уже не имеет значения. — Лоренцо резко отвернулся и пошел по лестнице вверх. Ракоци понял, что провожать его дальше не стоит.

Письмо Джироламо Савонаролы к Андреа Белькоре, главному настоятелю доминиканского ордена.

ГЛАВА 9

— Будет что-то еще? — спросила Деметриче Воландри.

Джованни Пико делла Мирандола сложил в аккуратную пачку густо исписанные листы.

— Нет. Благодарю вас, донна Деметриче. Вы опять удивили меня. Я не предполагал, что женщине, даже такой образованной, под силу управиться с переводом в столь сжатый срок.

Она вскинула брови.

— Рука женщины пишет нисколько не медленнее, чем мужская.

Граф рассмеялся и взял ее под локоток.

— Но женщины так рассеянны… Правда, к вам это не относится. Ваш ум, добросовестность и усидчивость поразительны…

Деметриче, высвобождаясь, пожала плечами.

— У меня нет ни мужа, ни семьи, ни каких-то иных забот. Так почему бы мне не посвящать все свое время работе?

Молодая женщина поднялась со скамьи, на которой они сидели, и подошла к камину. Ткань ее ветхого платья так истончилась, что совершенно не согревала, и ей приходилось кутаться в шаль.

Пико продолжал говорить, его румяное — кровь с молоком — лицо источало добродушие.

— У вас мужской склад ума. Вы могли бы добиться многого. Прискорбно, что ваши таланты не находят достойного применения. — Он поклонился, но уходить не спешил. — Я очень надеюсь, что наше сотрудничество будет продолжено.

— Но вы собираетесь в Рим, граф, а я остаюсь здесь.

— Тогда, может быть, вы позволите мне принять некоторое участие в вас? — Он подошел и встал рядом, — Мое покровительство откроет вам все двери, даст состояние, позволит найти занятие по душе. Вы весьма привлекательны и далеко мне не безразличны. Я мог бы многое сделать для вас.

Деметриче внутренне покривилась. Дыхание графа щекотало ей шею. Надо бы его урезонить, но… ни к чему заводить в этом доме врагов.

— Я не могу это обсуждать.

— Я поговорю с Лоренцо, если это единственное, что вас беспокоит. — Сомкнутых губ Деметриче коснулся вкрадчивый поцелуй. Она не откликнулась, она вспомнила другого мужчину, чьи касания мгновенно рождали в ней трепет. Пико этого не дано.

Недвижность ее была воспринята как поощрение. Молодая женщина покраснела и отбежала к окну.

— Граф, я нахожусь в доме кузена и выполняю работу, которую он мне поручает. После всего, что он для меня сделал, было бы черной неблагодарностью оставить его.

— Хорошо. Я не спешу.

Пико отвесил церемонный поклон и с кипой рукописей в руках покинул библиотеку.

Когда вошел Лоренцо, гнев ее все еще не унялся.

— Деметриче, если у тебя есть какое-то время…

Он остановился, увидев ее лицо.

— Что с тобой, дорогая?

Она тоже остановилась и попыталась улыбнуться.

— Ничего. Правда-правда. Даже не понимаю, с чего это я так взволновалась!

Она пересекла комнату и внутренне вздрогнула, увидев, как он похудел.

— О, Лауро!

Он взял ее руки в свои.

— Успокойся, Деметриче! И расскажи мне, что тут случилось.

— Тут был Пико. Нет-нет, он вел себя очень учтиво. Просто я не выношу, когда меня оценивают, как вещь. — Ни о чем не думая больше, она прижалась к нему. — Лауро, я боюсь!

Медичи пригладил пряди белокурых волос, выбившихся из косы Деметриче, и заглянул ей в лицо.

— Чего, дорогая? Тебе нечего опасаться!

Деметриче страшилась облечь свою тревогу в слова. Сделать так означало поверить в то, что происходит. Все, что она могла, это положить ему голову на плечо и тихо сказать:

— Не покидай меня, Лауро.

— О, Деметриче! — Он крепко обнял ее и шепнул: — Помнишь охотничий домик?

Она печально улыбнулась.

— Как я могу его позабыть? Я помню все. И крошечную комнатку с нашей кроватью. И балкон, на котором мы завтракали каждое утро. Мне бы очень хотелось вновь там оказаться.

— И мне, дорогая, и мне! Я никогда не забуду, какими сладкими были твои губы. Дай мне поцеловать их еще раз!

Он наклонился к ее лицу. Она ответила на поцелуй, потом, охваченная отчаянием, вырвалась из объятий. Ее затрясло.

— Санта Мария! Что же мне делать?

Лоренцо недоуменно нахмурился.

— Что делать? Да ничего. Я с тобой и всегда о тебе позабочусь. Разве ты сомневаешься в этом?

— Нет. Я знаю, ты очень добр. — Она отвернулась и стала смотреть в окно. — Надо же. В каких-то три дня все занесло снегом.

— Да. — Он помолчал, потом осторожно приблизился к ней. — Деметриче! Послушай! Не мучай себя. Не надо грустить. Пожалуйста. Ты меня удручаешь.

Она медленно повернулась к нему.

— Ох, Лауро!

Ей пришлось прикусить губу, чтобы сдержать рыдание.

— Да, — мягко произнес он — Да, я все знаю. Мне тоже сейчас тяжело. — Он взял ее под руку и отвел от окна. — Но у нас есть еще время. Не много, но есть. Я обещаю, что не оставлю тебя без поддержки.

Деметриче позволила усадить себя на скамью и, когда Лоренцо сел рядом, судорожно обхватила его руками.

— Помнишь то утро, когда мы гуляли по рассветному лесу? Я продала бы душу, чтобы вернуться в то время.

— Деметриче, — пробормотал он виновато — Твоя душа стоит много дороже. Она слишком чиста и слишком прекрасна.

— Значит, ты тоже хотел бы вернуться туда? — Голос ее звучал делано безразлично.

— Больше, чем ты себе представляешь. Если бы не… обстоятельства, я никогда бы не расстался с тобой.

— Лауро! Ох, Лауро! Прошу тебя…

Она сжала руки, тщетно подыскивая нужные слова.

— О чем же ты просишь? — тихо спросил он, прерывая тягостное молчание.

— Живи! Я хочу, чтобы ты жил!

Деметриче почувствовала, что силы ее на исходе. Она закрыла лицо руками и побежала к дверям. Ему вовсе незачем видеть, как она плачет.

— Деметриче, постой. Не мучай меня. Остановись и послушай… Мне надо тебе что-то сказать.

Он слишком устал, чтобы бежать за ней следом. В груди его начинало закипать раздражение.

Она стояла, зажав рот руками, чтобы заглушить стоны, рвущиеся из глубины ее существа.

— Я не вынесу этого.

— Ты должна. Ты мне нужна.

Лоренцо неотрывно смотрел на нее, и этот магнетический взгляд понемногу ее успокоил.

— Мне больше не на кого положиться — Он обвел библиотеку рукой. — Я собирал эти книги всю свою жизнь. Кто сохранит их, кто о них позаботится? Пьеро? Для него они мало что значат. Аньоло? Возможно, но лишь до тех пор, пока его внимание не отвлечется чем-то другим. Марсилио? Он старше меня. Пико? Но он постоянно в разъездах. Его манит Рим, у него свои интересы. Ты, Деметриче, только ты способна отнестись ко всему этому точно так же, как я. Ты знаешь, что эти книги не просто бумага, что это часть моей жизни, и очень важная часть. Ты сбережешь их.

— Но я не смогу остаться здесь, если ты… — Она запнулась, ее взгляд заметался по книжным полкам.

— Тогда поселись где хочешь. Кому во Флоренции ты доверяешь? Кто тебе нравится? У кого тебе бы хотелось жить?

Он легко задавал эти вопросы, даже чуть улыбаясь.

Но…

— Деметриче! — Его окрик резко прозвучал в царящей вокруг тишине, отозвавшись болью в ее сердце. — У меня мало сил. Я прошу тебя мне помочь. Если ты не хочешь, скажи о том прямо.

Лицо Лоренцо сделалось непреклонным. Деметриче кивнула, словно что-то в себе пересиливая, затем медленно подошла к недвижно сидящему на скамейке мужчине и опустилась на пол возле его ног.

— Что я должна делать?

— Тебе нужно найти человека, который позаботился бы о тебе. Причем вовсе не обязательно выходить за него замуж… если, конечно, ты этого не захочешь сама. Ты можешь стать домоправительницей в чьем-нибудь доме. А можешь пойти в помощницы к кому-нибудь из ученых людей. Новое дело, новые знания помогут тебе забыться. Время хорошо лечит душевные раны — Он положил руку ей на плечо. — Скажи мне, кто тебе по душе, и я подумаю, что можно сделать.

— Я не знаю. Может быть, мне остаться с Пьеро?… — Она представила себе старшего сына Лоренцо и покачала головой. — Нет. Вряд ли.

В комнате уже стало темно, пламя камина позолотило их лица и руки.

— Да. Тебе не ужиться с ним, когда я… уйду.

Она мучительно размышляла, перебирая в уме всех мало-мальски известных ей флорентийцев.

— Ракоци! — вырвалось вдруг у нее.

— Франческо? — Медичи задумался. — Что ж, я поговорю с ним. Возможно, он согласится. Он хороший друг, лучше многих. И многому научит тебя.

Деметриче нахмурилась. Теперь, когда имя было названо, ее одолели сомнения.

— Ты думаешь, это удобно? Ведь он — чужеземец.

— Это в каком-то смысле даже неплохо. Он тебе нравится?

Деметриче принялась водить пальцем по полу, выписывая замысловатый незримый узор.

— Не знаю. Он всегда очень внимателен и почтительно со мной обращается, однако иногда в нем проглядывает что-то пугающее. Но не отталкивающее, а притягательное. Таковы мои ощущения, и ничего большего я сказать не могу.

— Да, загадка в нем есть. И скорее всего, не одна. Но он, как ты заметила, очень учтив, честен и, без сомнения, широко образован. Кстати, ты сможешь брать у него уроки турецкого языка.

— Он знает турецкий? — спросила Деметриче рассеянно. Она уже думала совсем о другом. Лоренцо тоже о чем-то задумался и пропустил вопрос мимо ушей.

— Скажи, если бы я стал просто Лауро, а не Медичи — с таким же лицом, но уже без богатства и власти, — ты все равно бы любила меня?

Он смотрел на огонь, но Деметриче почувствовала, что рука, лежащая на ее плече, напряглась.

Молодая женщина вскинула голову, оглядывая впалые щеки Медичи, сломанный нос, неровный, бугристый лоб. Этот человек не понимает, что говорит. С ним может случиться все, что угодно, но он никогда не станет каким-то Лауро. Впрочем, в ответе ее не было колебаний.

— Конечно!

Он вздохнул с облегчением и опустил руку.

— Бедняжка Кларисса.[31] Ей никогда не нравилось здесь. Она постоянно помнила, что происходит из римских Орсини, и с трудом мирилась с жизнью в глуши.

— Жена Пьеро[32] тоже из семьи Орсини, — напомнила ему Деметриче.

— Это другое. Пьеро не любит Флоренцию. Кларисса не возражала против моих любовниц, но притерпеться к Флоренции все-таки не смогла. Она умерла несчастливой, и в этом моя вина. Что ж, тут ничего не поделаешь. — Он с трудом поднялся со скамейки — Прости меня, дорогая, но я должен идти. Мне надо беречь силы. Ты не представляешь, как это утомительно — беречь свои силы!

Деметриче быстро вскочила на ноги.

— Ты очень мучаешься, Лауро?

Он обернулся, глядя на нее с высоты своего немалого роста.

— Нет, не очень. Когда начинаются боли, я принимаю лекарство. По рекомендации твоего Ракоци. Оно хорошо помогает.

Ей почудилась горечь в его словах, она в изнеможении закрыла глаза.

Лоренцо нежно обнял ее.

— Нет-нет, дорогая. Ты не должна так убиваться! Благословляю тебя на новую жизнь — человеку нужны перемены. Но все-таки вспоминай обо мне… иногда.

— Господи, помоги мне! — прошептала она, отшатнувшись от него, как слепая, и даже не шелохнулась, когда дверь закрылась, но пальцы ее с удвоенной силой вцепились в край письменного стола.

Немного позже она вызвала к себе младшего дворцового распорядителя Серджио. Тот немало был удивлен, узнав, что его намереваются использовать в роли посыльного.

— Как прикажете, донна. Куда доставить письмо?

Он подумал, что на улице холодно, а его накидка не по сезону тонка.

— В палаццо да Сан-Джермано. Франческо Ракоци.

Глаза Деметриче были сухи, руки совсем не дрожали. Она одарила Серджио мягкой улыбкой, присовокупив к письму две золотые монетки.

— В палаццо да Сан-Джермано. Вручить Ракоци, — повторил он, опуская монеты в карман. Собственно, накидка его не так уж плоха, в конце концов, под нее можно надеть что-нибудь шерстяное.

Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 10

Донна Эстасия швырнула отделанную серебром щетку через всю комнату и вызывающе усмехнулась.

— Но я еще не закончил, беллина, — сказал Ракоци, неспешно пропуская меж пальцев волну ее роскошных каштановых волос.

— Сойдет и так, — отмахнулась Эстасия, хмурясь. Раздражаясь, она теряла часть своей привлекательности. Ее большие карие глаза делались злыми, в уголках рта появлялись сварливые складки. — Ты никогда не снимаешь одежду. Я ни разу не видела тебя обнаженным.

— Да?

Он принялся заплетать ей косу.

— Перестань! — Она сердито тряхнула головой, и ее волосы вновь рассыпались по плечам. Очень медленно и демонстративно женщина застегнула верхнюю пуговку своего пеньюара.

Ракоци откинулся на подушки.

— Ну хорошо, Эстасия. В чем же я виноват?

— Ты никогда не идешь мне навстречу.

Надутый вид донны вызвал у него желание ее поддразнить.

— Вот как? А почему это происходит? — Лицо его было спокойно и безмятежно, и вместе с тем в нем читалось странное сожаление. — Не потому ли, что во время наших свиданий мы только и делаем, что предаемся восторгам плотской любви?

— Мы ничему такому не предаемся! — Она просверлила его бешеным взглядом, — Ты… ты просто издеваешься надо мной!

— Донна не получает того, что желает? — спросил он, улыбаясь, но глаза его погрустнели.

— Ты прекрасно знаешь, что получаю. И даже больше, чем с кем-либо. Но этого недостаточно! — Она отвернулась к туалетному столику и стала нервно переставлять какие-то баночки. — Может быть, ты и вправду не евнух, но я не верю тебе. Ты даже не позволяешь дотронуться до себя… там… в том месте. — Эстасия покраснела. — Почему я должна все это говорить?

— Я предупредил обо всем еще до того, как мы стали встречаться. Тебя это устраивало. Что же изменилось сейчас? — Он потянулся и взял ее за руку. — Эстасия, ты же знаешь… Я не могу быть другим.

Она раздраженно вырвалась.

— Ты даже и не пытаешься.

Он лениво придвинулся к ней.

— Подумай, беллина, с кем еще ты получишь такое? Ты остаешься целомудренной и в то же время…

— Я не хочу быть целомудренной! — вскричала она. — Я хочу наслаждаться. Ты обращаешься с моим телом как с чем-то священным, словно боишься его осквернить. Но я — вдова и знаю, что мне нужно. Сделай меня грешницей! — Она извернулась, как кошка, и прильнула к его руке. — Ну же, Франческо! Пожалуйста! Прямо сейчас! Если ты — мужчина, поступи как мужчина!

— Девочка, ты же помнишь, что я сказал тебе в первую нашу ночь?

Эстасия помрачнела и отстранилась.

— Да, помню. Ты постоянно напоминаешь о том. Но я не сообразила, о чем идет речь. Ты обещал любить меня по-иному. Как я могла угадать, что это значит?

— Ты все поняла и на все согласилась. — Он указал на небольшое венецианское зеркало, стоявшее среди притираний. — Посмотри в него. И скажи мне, что ты там видишь.

— Не валяй дурака!

— Прошу тебя, посмотри в свое зеркало и скажи, что ты видишь.

Сердито озираясь, она придвинулась к зеркалу, мельком взглянула в него и отвернулась.

— Что ты там видела? — В его глазах зажглись странные огоньки. — Скажи, Эстасия. Ну же!

— Себя, разумеется!

— И что еще?

— Перестань, Франческо! Не пытайся водить меня за нос! Я хочу всего тебя! Целиком!

— Что еще ты видела в зеркале?

Его голос насторожил ее.

— Эту комнату. Что, по-твоему, еще я должна была увидеть?

— А меня? — Он ждал ответа.

— Тебя?

Краска сошла с лица донны, и она тихо произнесла:

— Нет, тебя я не видела.

Он мягким, осторожным движением коснулся ее щеки.

— Милая, вот тебе доказательство. Я не такой, как ты. Все, что я могу дать тебе, я даю!

— Но ты не любишь меня.

— Люблю… но по-своему!

Она покачала головой.

— Нет, не любишь. Не сгораешь от страсти, не считаешь минуты до встречи, не ловишь меня на улицах, не топчешься под окном…

Он невесело рассмеялся.

— Это не входило в наш договор. Эстасия, окажи мне честь и побудь с минуту правдивой. Я делаю все, что обещал, разве не так?

Она фыркнула.

— Да.

— Благодарю, — сказал он без тени иронии. — Послушай меня, беллина. — Он выждал, пока она на него не взглянула. — Я ведь стараюсь тебе угодить. Ты хочешь проводить ночи на ложе, изволь. Захочешь коротать время за дружескими беседами, я буду доволен и этим.

— В самом деле? А как же быть с твоими желаниями?

— Я не столь ненасытен.

Она зло усмехнулась.

— А что, если я вообще тебе откажу? Что ты будешь тогда делать?

Ему сделалось скучно.

— У меня не будет больших затруднений.

— Пройдет какое-то время, прежде чем ты найдешь мне замену.

Эстасия торжествовала, самодовольная усмешка светилась в ее глазах.

— Ты в самом деле так думаешь? — спросил он, поднимая брови. — Что ж, если я действительно тебя не устраиваю, жестоко с моей стороны занимать твое время. Я, пожалуй, пойду.

Она ухватилась за край его черного одеяния.

— Я не отпускала тебя.

В комнате сделалось очень тихо. Несколько свечей, освещавших комнату, шипя, догорали, холодный ветер стучал в окно. Франческо Ракоци, не двигаясь, ждал. Эстасия соскочила с постели и встала с ним рядом.

— Ну почему ты такой колючий?

— Я? — Он покачал головой. — Нет. Совсем нет. Просто мне надоело играть в эти игры. Ты говоришь, что любишь меня, и бранишься, когда я рядом. Пойми, я давно без сочувствия отношусь к женским капризам. Ты хочешь устраивать сцены? Изволь, но в таком случае возьми себе кого-то другого. — Ракоци смолк, изучая ее лицо. — Одно твое слово, и я уйду. И навсегда позабуду дорогу к этому дому.

У нее вырвался нервный смешок.

— Кто сказал, что я тебя прогоняю? Я лишь добиваюсь новых свидетельств твоей любви. Ведь женщинам это так важно. Однажды ты мне поставил условия, и я согласилась с ними. Но отношения развиваются. — Эстасия соблазнительно потянулась. — Ладно, довольно пустой болтовни. Давай мириться, Франческо.

Наблюдая, как она стаскивает с себя пеньюар, он уже знал, что порвет с ней.

— Возможно, тебе нужны новые ощущения?

Подрагивая то ли от холода, то ли от нетерпения, Эстасия непонимающе пробормотала:

— Новые ощущения?

Она стояла перед ним совсем голая — в дымном мареве, идущем от догоравших свечей.

— Разве ты желаешь не этого? — Он придвинулся и взял ее за руки. — Мы могли бы что-нибудь изменить. Я, по крайней мере, мог бы попробовать. Просто ты всегда казалась такой довольной…

— Ох, — она захихикала, — даже не знаю, ведь до сих пор ты не…

Он прервал ее:

— Об этом давай помолчим. И подумаем, как усовершенствовать остальное.

— А ты выполнишь то, о чем я попрошу? — Она прищурилась и сглотнула слюну. — Мог бы ты, например, привязать меня к этой кровати и отхлестать шелковой плетью? Или получить свое удовольствие, угрожая ножом? Или…

Эстасия задохнулась, щеки ее запылали, в глазах появился лихорадочный блеск.

— Нет, беллина, этого я не могу.

— Но почему? Ведь я же не возражаю!

— Потому что это против моих правил. Насилие будит темные чувства, начни — и кошмару не будет конца. — Он отпустил ее руки. — Если ты не согласна, нам больше не о чем говорить.

Она, уступая, вздохнула.

— Ну хорошо, раз ты не хочешь. Но ты можешь хотя бы повалить меня на кровать?

Сердце Ракоци кольнула холодная льдинка. Он смотрел на ее роскошное тело, не испытывая привычного прилива желания. Он видел лишь голод в ее ненасытных глазах.

— Эстасия…

Она сама опрокинулась на постель и протянула к нему руки.

— Я снова хочу тебя. Посмотри, как пылает моя кожа. А ведь в комнате холодно. Иди же сюда!

Он не шелохнулся.

— Ты сказала, что моих ласк тебе мало. Почему же в таком случае ты вновь ищешь их?

— Не ломайся, Франческо!

Женщина томно потянулась, приподнимая ладонями свою пышную грудь и раздвигая полные бедра.

Однако уловки ее успеха не возымели. Вместо того чтобы со страстными стонами накинуться на изнывающую от любовного томления донну, Ракоци отошел к туалетному столику, взял в руки зеркало и рассеянно в него заглянул.

— Под определенным углом слабый силуэт все-таки виден, — пробормотал он.

Эстасия потеряла терпение.

— Завтра, — произнесла она, обиженно щурясь, — я, пожалуй, схожу к исповеднику. Не рассказать ли ему, что ты выделываешь со мной? А, Франческо? Как ты издеваешься надо мной, как бьешь меня и насилуешь, кощунственно используя при этом распятие? Может быть, — принялась она размышлять вслух, — я пойду к добродетельным францисканцам из Санта-Кроме, или загляну в Санта-Тринита? Там, правда, женщин не исповедуют, но для меня, надеюсь, сделают исключение. Или же, — Эстасия призадумалась, — стоит подыскать что-то получше? Ну конечно же, мне следует прямиком отправиться к доминиканцам. Там с особым пристрастием относятся к ереси и богохульству, им, безусловно, будет интересно послушать меня. Остается лишь выбрать между Сан-Марко и Санта-Мария Новелла, — Взгляд донны утратил томность и приобрел жесткое выражение. Она приподнялась на локте. — Что ты мне скажешь на это, Франческо, а?

Ракоци повертел в руках зеркало и аккуратно поставил его на столик.

— Понимаю, — сказал он бесстрастно. — Пока я тебя не особенно раздражаю, ты согласна держать наши отношения в тайне. Если же я поведу себя плохо, меня можно будет и наказать. Например, с помощью церкви. Это ведь так просто — пойти покаяться, а заодно избавиться от докуки. Исповедь в данном случае сработает как донос.

Она удовлетворенно кивнула, не ощущая опасности, ибо ярость, в нем клокотавшая, никак не читалась в его словах.

— О, не все тут так просто! — Женщина села, продолжая вслух размышлять. — Мне, в общем-то, не очень нужен скандал. Я ведь опять могу оказаться под пристальным наблюдением! Как в детстве, как в браке, как после него. Ни одного узника не стерегли, как меня, это было ужасно. Я не хочу испытать все это опять! А в остальном все правильно: ты в моей власти. — Она рассмеялась и вновь откинулась на постель, призывно хлопнув себя по бедрам. — Приди же ко мне, Франческо, мой данник, мой раб!

Слово «раб» обожгло его, как удар хлыста. Сжав кулаки, Ракоци наклонился над ней.

— Ты не оставляешь мне выбора. Совсем не оставляешь.

Ее зрачки расширились в сладостном предвкушении.

— Ты ударишь меня?!

— Я уже говорил, что не стану этого делать. — Он присел на кровать, глаза его странно светились. — Ну, с чего мы начнем? Сразу с ласк? Или с целомудренных поцелуев?

— Нет, Франческо, поцелуев не надо! Ты же знаешь, что я люблю.

Эстасия придвинулась ближе.

— Тогда укажи, что мне делать. Или ступай к церковникам, спроси совета у них. Ну же, синьора, раб ждет приказаний!

— О Санта Лючия! — простонала Эстасия. — Делай то, что всегда. Положи сюда руку! — Она вздрогнула, его пальцы были как лед холодны. — А вторую — сюда! — Пышные бедра сдвинулись. — Ох… да, вот так!

Ракоци подчинился, он действовал как хорошо отлаженный механизм. Гнев его быстро улегся, осталось лишь равнодушие вкупе с желанием поскорее все завершить.

— Так-то бы сразу, — пробормотала Эстасия, бедра которой работали, как жернова.

Казалось, ее забавляла покорность партнера. А еще капризную донну странным образом возбуждало то, что все удовольствие доставалось лишь ей. Уж она-то доподлинно знала, что без поцелуев ему ничего особенного для себя не добиться, и, торжествующе усмехаясь, продолжала его понуждать. Ох, как это сладко — использовать в своих целях того, кто пытался использовать ее сам! Эстасия издала чмокающий звук, похожий одновременно и на хихиканье, и на вздох. Она стонала от наслаждения и направляла его руку.

— Еще! Еще! Мне нужно еще!

Ему хотелось быстрее привести ее страсть к разрешению, он чувствовал, что напряжение нарастает. Пик близился, за ним должен был последовать бурный отлив. Но ничего подобного не происходило, и через пару минут он с изумлением обнаружил, что она упорно сопротивляется натиску, стремясь удержаться на гребне волны. Глаза женщины закатились, ноги стали непроизвольно подергиваться, стоны перешли в глухое мычание.

— Эстасия, может быть… хватит?

— Нет… нет… нет…

Ее лицо исказила гримаса, рот жутко оскалился, исторгнув пронзительный крик. Затем роскошное, покрытое испариной тело сотрясла череда сильных, изнуряющих содроганий. Эстасия вцепилась в его руку и не отпускала ее, пока не затихли последние спазмы.

Открыв глаза, она широко улыбнулась, потом напустила на себя строгость и заявила тоном, не допускающим возражений:

— В следующий раз ты свяжешь меня и сделаешь все по-другому.

— Эстасия, — медленно произнес он, удивляясь, как это ему удалось провести с ней столько ночей.

— Ты пренебрегал мной, но теперь положение изменилось. Теперь тебе придется входить в меня гак, как это делают все мужчины, если ты и вправду не евнух. Тогда я, возможно, и позабуду кое о чем, — потешалась она.

— Послушай меня, белла миа. — Ракоци встал, в его голосе прозвучали холодные ноты. — Мне приходилось жить в разных местах. Я бы не хотел покидать Флоренцию, но если ты меня вынудишь, я с ней расстанусь. И без особенных сожалений, ибо ты останешься здесь.

Она язвительно засмеялась.

— Тогда ты потеряешь свое палаццо и все свои красивые вещи.

Лучше бы она этого не говорила. Лицо Ракоци мгновенно замкнулось и обрело непреклонность.

— Я терял много больше. Если меня что и пугает, то, конечно же, не такие потери.

Заглянув в бездонную мглу его глаз, донна вдруг поняла, что он абсолютно серьезен.

— Ну-ну, Франческо, — сделала она попытку вернуть все на круги своя, — откуда ты знаешь, что я имела в виду? Ты ведь устроен не так, как мы, итальянцы. Возможно, тебе не известно, что мы иногда любим и пошутить!

Она натянула одеяло до горла и смотрела на него со странной смесью страха и любопытства.

— Ну разумеется! Я сразу понял, что это шутка! Как только ты начала говорить! — сказал он с горькой самоиронией.

— Ты так злишься, потому что я напугала тебя, — заявила она без тени смущения. — Ты не выносишь, когда над тобой берут верх, не так ли?

— Так же, как и ты, белла миа. — Он шагнул к кровати, и она проворно переместилась на другой ее край — Я думаю, нам лучше расстаться, Эстасия. Боюсь, что я, как чужеземец, плохо понимаю твои шутки.

— Расстаться? — Эстасия так изумилась, будто ее собеседник превратился в слона. — Ты что, рехнулся? Ты действительно хочешь бросить меня? Вот так, ни с того ни с сего, из-за какой-то пустячной размолвки? — Она плотнее завернулась в одеяло и принялась всхлипывать, готовясь к долгому разговору. — О, как ты жесток! Оказывается, я тебя вовсе не знала!

Он подавил в себе приступ жалости к ней.

— Да. И уже вряд ли узнаешь.

Не оборачиваясь, Ракоци пересек комнату и открыл окно.

— Дрянь! Ничтожество! Евнух! — закричала она, громким криком пытаясь заглушить растущий в ней ужас. — Я никогда не хотела тебя! Уходи! Уходи! Убирайся!

Но эти вопли были обращены к пустоте. В проем окна залетали искрящиеся снежинки. Их словно бы в утешение оставленной донне посылала зимняя флорентийская ночь.

Письмо Симоне Филипепи к своему брату Алессандро, прозываемому Боттичелли.

ГЛАВА 11

Массивные двери дворца Синьории широко распахнулись, и Лоренцо де Медичи, тяжело ступая, вышел из них. Яркий свет зимнего солнца на миг ослепил его, он, зажмурившись, пошатнулся, затем громко хлопнул в ладоши.

— Эй, Клаудио! Мою лошадь!

Собственный голос резко отозвался в ушах, Лоренцо скривился и замер, рассматривая свои руки. Они по-прежнему сильно дрожали, а суставы пальцев страшно распухли. Колени и локти его тоже опухли и причиняли при движении боль.

— Лошадь ждет, Великолепный.

Молодой страж-наемник, радостно улыбаясь, держал под уздцы рослого жеребца.

Момент воистину был ужасен, ибо Лоренцо вдруг осознал, что без посторонней помощи ему в седло не взобраться.

— Спасибо, Клаудио, — буркнул он, принимая поводья.

«Успокойся», — уговаривал он себя. Если двигаться осторожно, все должно получиться. Все получилось, и близкий к обмороку Лоренцо замер в седле, мысленно благодаря гнедого за выдержку. Тот даже не шелохнулся, когда хозяин на него залезал. Однако требовалось еще непослушными пальцами перекинуть поводья через голову жеребца, на что ушла вся воля Лоренцо. Он тронул гнедого шпорой и позволил ему идти шагом. От дворца Синьории до палаццо Медичи было рукой подать, и он надеялся, что на такую поездку сил ему все-таки хватит.

Уже с виа Ларга всадник увидел, что возле ворот палаццо толпятся какие-то люди. Наверное, это прибыли ученые из Португалии, давно им ожидаемые, но вряд ли он в состоянии сейчас их достойно принять. Ладно, там есть кому оказать им прием, подумал Медичи и, поймав глазом очертания церкви Сан-Лоренцо, направил гнедого к ней.

Спешиться кое-как удалось, но боль оглушила его, и он с минуту стоял, как кукла, ничего не видя, не слыша, и даже не сразу узнал выбежавшего из храма святого отца.

— Мой Лоренцо! — Тот коснулся его руки и продолжил: — У вас ко мне какое-то дело?

— Нет, — сдержанно ответил Лоренцо, превозмогая боль, причиненную прикосновением. — Я хочу помолиться, святой отец. Почтить память брата…

— Ну конечно, — мягко отозвался священник и пошел вперед, приглашая Лоренцо следовать за собой.

Храм, в который они вошли, поражал красотой и соразмерностью форм, что было неудивительно, ибо его проектировал сам Брунеллески.[33] Строительство велось на средства дома Медичи, и главное здание давно было отстроено, хотя на заднем дворе работы все еще шли.

На подходе к алтарю Лоренцо хотел преклонить колени, однако суставы его пронзила сильная боль. Он стиснул зубы и, шатаясь, прошел к надгробной плите.

— Странно, — сказал он себе, — я много раз здесь бывал, но никогда еще события того дня не представлялись мне столь явственно, как сейчас. Я словно воочию вижу и брата, сраженного коварным ударом, и пытающихся скрыться убийц…

— Я вас оставлю, Лоренцо, вам следует побыть одному, — сказал священник и удалился. Медичи его словно не слышал.

— Ах, Джулиано, — обратился он к алтарю, — как мне тебя не хватает! Особенно сейчас, когда смерть стоит за моей спиной. Если бы ты был жив, мне умиралось бы легче. Они приговорили меня и, возможно, сожгут. Во всяком случае, настоятель церкви Сан-Марко настаивает на этом. А еще он говорит, что я обречен на вечные муки. И за что же? Неужели за то, что стремился к знанию и любил красоту? Нет, это слишком нелепо. Я, конечно, не праведник и готов идти в ад за свои прегрешения… ну, хотя бы за Вольтерру,[34] но не за остальное. Я даже готов раскаяться… правда, мое раскаяние ничему не поможет. Сделанного не воротишь. Господи, если я должен идти в ад, пусть это будет мне суждено за Вольтерру, пусть то, что я любил, оставят в покое!

Он помолчал, затем, усмехнувшись, спросил:

— Что это — глубокая уверенность в собственной правоте или пустое тщеславие? Или гордыня, за каковую ты, мой Джулиано, всегда меня упрекал? О Джулиано, я честно пытаюсь смириться. Однако проигрывать все равно не люблю. Если мне на роду написано быть проклятым, пусть это произойдет, но на моих условиях.

Он взглянул вверх — на церковный свод — и, как всегда, залюбовался его красотой. И как всегда, ни вокруг, ни под куполом церкви не обнаружил присутствия Бога.

— Здесь много места для Медичи и маловато для Христа, — сказал он, посмеиваясь над собственной дерзостью. Потом в его памяти всплыли еще две строки. Из другого стихотворения, написанного в неясном томлении, но сейчас вдруг обретшего отчетливый смысл:

Вот именно. Не только затем. В жизни есть еще очень многое, что нуждается в пригляде Всевышнего. Лоренцо свел воедино больные руки и начал молиться.

На другой стороне площади Сан-Лоренцо — на третьем этаже палаццо Медичи — выглянувшая в окно Деметриче Воландри тихо охнула и застыла, прервав беседу.

— Что вас отвлекло, дорогая?

Ее собеседник пересек комнату и подошел к окну. Он был в черном испанском камзоле, выгодно контрастировавшем с белизной кружевного жабо. Лицо его сделалось озабоченным.

— Видите, там. У церкви. — Она указала на площадь.

— Что? Там — мул, это значит, что настоятель где-то поблизости.

— Нет. Правее. — Ее палец немного сдвинулся — Там лошадь Лоренцо.

Ракоци узнал жеребца.

— А ведь и правда. Что ж, у Лоренцо, как видно, есть к настоятелю дело.

— Но он сказал, что отправляется в Синьорию…

Она смешалась и смолкла.

— Наверное, мне не стоит волноваться по пустякам.

Ракоци очень бережно взял ее руки в свои.

— Донна Деметриче, чего вы боитесь?

Она осторожно высвободилась и отвернулась, потупив глаза.

— Ничего, да Сан-Джермано.

Ее нежелание продолжать разговор не было принято.

— Вам нет нужды скрывать свое горе, донна. Я знаю, что вас тревожит. Я тоже тревожусь!

Она колебалась, не зная, насколько можно довериться чужеземцу.

— Он вам сказал?

— Нет. Я сам сказал ему это. — Ракоци вновь повернулся к окну. — Хотите спуститься и поискать его? Хотя, если все в порядке, он разозлится ужасно.

— Пусть себе злится.

Деметриче быстро прошла в конец комнаты и решительно сдернула со спинки стула длинную красноватую шаль.

— Видите ли, — сказала она, словно бы извиняясь за свою торопливость, — если он хотел переговорить с настоятелем, то почему же сначала не заехал домой? Ведь до церкви рукой подать. К ней вовсе незачем ехать на лошади.

Ракоци разделял ее опасения, но постарался придать своему тону беспечность.

— Возможно, он увидал у ворот португальцев. И, не желая ставить их в неловкое положение, решил где-нибудь переждать.

Он распахнул дверь комнаты, пропуская Деметриче вперед.

— Возможно, — согласилась она без особой уверенности. — Но он бы тогда прислал домой свою лошадь. Он часто так делает. Когда, например, заворачивает в зверинец или когда решает зайти куда-то еще. Осторожнее, здесь очень крутые ступени.

— Благодарю.

Они спустились на первый этаж и, толкнув узкую дверь, вышли в небольшой сад, уставленный мраморными изваяниями.

— Сегодня здесь никого, хвала ангелам, нет, — сказала, зябко поежившись, Деметриче. — Иначе нам пришлось бы идти в обход. Скульпторы, — она указала на дверь, — задвигают засовы…

Окончив молиться, Лоренцо поднял голову и вздохнул.

— Джулиано, — тихо произнес он, — помнишь ли, как мы отпраздновали рождение моего первенца? Мы напились испанского и отправились петь серенады. Мы были совершенно пьяны. Матушка наша тогда очень на нас рассердилась. А сейчас Пьеро — женатый мужчина. — Он потер лицо, стараясь собраться с мыслями. — Твой сын тоже вырос. Замечательный сын. Он далеко пойдет в служении церкви.[35] — Медичи склонился к надгробию. — Мы повесили многих заговорщиков, включая епископа. Сандро написал в твою память прекрасную фреску. Я сочинил стихи, клеймящие вероломство. Но ты по-прежнему мертв. О, Джулиано! — Он оглядел незатейливо обработанный мрамор. — Я все собирался установить тебе надгробие попышней. Я думал, успею, ведь мне всего сорок два. Не сердись, Джулиано. Как мог я знать, что срок подойдет так скоро? Ты помнишь о наших планах? К своим тридцати пяти я намеревался передать тебе власть, чтобы целиком и полностью заняться стихами. Я даже подумывал удалиться в деревню. О, если бы так все и сталось! Но судьба распорядилась иначе. — Лоренцо вздохнул. — Мир и спокойствие дорого стоят, но, по крайней мере, теперь мы за них платим золотом, а не жизнями. Сейчас во Флоренции холодно. Я только из Синьории. Представь себе, руки меня не послушались, я не смог подписать обращение к флорентийцам по случаю Рождества.

Медленно, преодолевая жуткую боль, он опустился на колени возле надгробия и, оперевшись руками о камень, застыл.

Он не помнил, сколько времени так простоял. Легкое прикосновение к плечу вывело его из оцепенения. Лоренцо почувствовал прилив раздражения. Чего ему надо, этому служителю Божьему? Разве не видно, что человек хочет побыть один? Он обернулся, и удивленное восклицание сорвалось с его уст:

— Деметриче!

Она приготовилась к худшему и потому осталась совершенно спокойной.

— Да. Ты должен нас извинить. Мы заметили твою лошадь и…

— Нас? — Он пришел в еще большее изумление — Ракоци, — узнал он алхимика, одетого в черное, — что вам здесь нужно?

Ракоци приблизился.

— Я хотел переговорить с вами о донне Деметриче и о ее переезде в мое палаццо. Она выразила желание стать моей экономкой, что будет связано главным образом с тем, чтобы смотреть за книгами и расплачиваться с поставщиками провизии. Так что у нее останется время и для вашей библиотеки, и для дел, какие вы найдете нужным ей поручить. Теперь нужно только решить, когда удобнее совершить переезд.

Ракоци произнес весь монолог без запинки и с любезной улыбкой, но она нимало не обманула Лоренцо.

— Что за беда? Разве нельзя обсудить это дома? Я, конечно, всегда рад вас видеть, но… — взгляд его стал сердитым, — но в других обстоятельствах, более располагающих к дружескому общению. А сейчас ваш визит очень смахивает на подсматривание в замочную щелку. Вам что, нравится наблюдать, как я умираю?

Воцарилось молчание. Ледяное, тяжелое. Прием, оказанный Медичи непрошеному визитеру, содержал в себе оскорбление, за которым могло последовать только одно: разрыв всяческих отношений оскорбленного с оскорбителем.

— Ладно, Великолепный. Вы вправе так думать. — Ракоци обошел надгробие и встал так, чтобы Лоренцо мог видеть его — Выслушайте меня, а потом сами решите, имею я право здесь находиться или должен уйти.

Он скрестил на груди руки и заговорил глухим, безжизненным голосом, первые звуки которого показались чужими даже ему самому:

— Много, очень много лет назад я принужден был увидеть такое, о чем не могу забыть и по сей день. Троих людей, которых я любил больше жизни, растерзали при мне на части. Я ничем не мог им помочь. Они умирали в страшных мучениях, а я на это смотрел. С тех пор у меня не появлялось желания наблюдать за чем-то подобным.

Он глубоко вздохнул, стараясь больше не думать о римском амфитеатре, о жутких предсмертных воплях несчастных и о запахе, душном, невыносимом запахе растерзанной плоти, который преследовал его в течение многих столетий.

— Они были вашими родичами? — спросил Лоренцо. Гнев его явно пошел на убыль.

— Они были одной крови со мной.

— Ужасно! — Лоренцо поймал пальцы Деметриче и нежно их сжал. — Мое сокровище, — тихо шепнул он, потом перевел взгляд на Ракоци. — Давно это было?

Ракоци чуть помедлил, затем нашел правдивый ответ:

— С тех пор прошло около половины тех лет, что я прожил. — Суровость ушла из его голоса, теперь в нем сквозила печаль. — После этого я дал себе слово ни к кому не привязываться сердечно. Судите сами, насколько это мне удалось. Я живу в свое удовольствие, занимаюсь науками, люблю путешествовать, коллекционирую предметы искусства. А еще у меня есть музыка, которая заменяет мне практически все…

— А еще одиночество, — подсказал Лоренцо — Я вспомнил вашу канцону, теперь я ее понимаю! И рад, что вы здесь! — Он попытался подняться, но приступ слабости вернул его в прежнее положение.

Ракоци увидел в том прямую возможность положить конец скользкому разговору. Он приблизился к удрученному своим бессилием другу и негромко сказал:

— Деметриче, Великолепный нуждается в нашей помощи. Встаньте с другой стороны и возьмите его под руку так же, как я. Лоренцо, если вы примете нашу помощь, обещаю, что ударить лицом в грязь мы вам не дадим. И вся Флоренция будет завидовать оказанной нам чести. — Он уже опустился на одно колено возле Медичи и ждал, когда Деметриче сделает то же.

— Я ненавижу… свою слабость, — проговорил Лоренцо капризно.

— Бывают ситуации, Великолепный…

Ракоци кивнул Деметриче, и они вместе поставили Медичи на ноги.

— Бывают ситуации, когда даже самые обычные вещи обретают огромную ценность.

Лоренцо грузно, всей тяжестью повис на плечах своих добровольных помощников.

— Я все прикидываю, а нельзя ли мне малость поторговаться? Я говорю не о боли, ваше снадобье действует хорошо. Но нет ли возможности уговорить смерть прийти чуточку позже?

— Сторговаться со смертью не удавалось еще никому, — отозвался Ракоци с невеселой улыбкой. — Но есть способы выиграть какое-то время. Совсем небольшое. — Он был не в силах заставить себя сказать, что счет Лоренцо идет уже на недели.

— Это месяц? Или два? Или несколько дней? — Неопределенность бесила Медичи.

— Я сделаю все, что в моих силах.

Ракоци кивнул Деметриче, и они медленно повели Лоренцо к выходу.

— Я не успел перекреститься, — уперся вдруг тот в дверях. — Я должен вернуться.

— Великолепный, Всевышнему все известно о вас, — терпеливо сказал Ракоци. — Я думаю, он не станет корить больного за неучтивость.

Деметриче согласно кивнула.

— Лауро, ты всегда утверждал, что строптивость человека не красит. Настал твой черед показать это нам.

Лоренцо позволил себе снизойти к уговорам, печально заметив:

— Я чувствую себя стариком. У меня болят кости, пальцы мои скрючены, я едва ковыляю. Смерть уже глядит на меня. Мне страшно, и все же я жду от нее облегчения.

Он покосился на Деметриче.

— У меня были такие красивые руки. Любуясь ими, все забывали о моем некрасивом лице. Взгляните на них теперь. Они похожи на корни деревьев. Господь учит меня смирению в мои последние дни.

Ракоци толкнул дверь, с улицы резко дохнуло холодом.

Лоренцо стиснул зубы и произнес:

— Что ж, мои дорогие. Вы — лучшее, что у меня есть. Ну, в чем заминка? Ведите меня домой! Должен же я наконец встретиться с этими португальцами! Не век же мне бегать от них.

Письмо старшины ремесленников к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

ГЛАВА 12

Жонглеры закончили свое выступление, и вниманием зрителей завладели вставшие на руки акробаты. Их было двое, и передвигались они чрезвычайно изящно. Один умудрялся держать в пальцах ног горящие факелы, на пятках другого стояли кубки с вином. Ловкачам аккомпанировал небольшой оркестрик — барабан, пастушеская волынка и лютня. Музыканты старались, но все-таки не могли заглушить веселый гомон, стоявший в главном зале палаццо да Сан-Джермано, празднично освещенного с помощью оригинально устроенных фонарей. Прекрасному настроению всех собравшихся весьма способствовало и то, что в зале было тепло, ибо от стужи зимнего дня его хорошо защищала широкая длинная лоджия, не имевшая сообщения с улицей, где хозяйничали ветер и снег. Проемы в ее стене, летом назначенные пропускать свет и воздух, сейчас были плотно закрыты деревянными ставнями.

Два боковых, примыкавших к лоджии зала тоже не пустовали. Один служил уборной для веселившей публику труппы французских актеров, в другом пылал огромный камин, зев которого едва вмещал тела двух котлов, наполненных уютно побулькивающим вином. Повар Ракоци, Амадео, священнодействовал над ними, то и дело сдвигая крышки и подсыпая какие-то пряности в кипящую жидкость, издающую восхитительный аромат.

Ракоци с наиболее именитыми флорентийцами сидел за длинным столом, установленным на широкой площадке парадной лестницы. Он был в мантии черного бархата с окаймленными красным атласом рукавами, сквозь разрезы которых проглядывал шелк ослепительно белой рубашки. Малиновая окантовка ее высокого стоячего воротника перекликалась с тусклым мерцанием крупных рубинов, вделанных в массивное серебро иноземного ордена, покоящегося у него на груди.

Лоренцо Медичи, восседавшему рядом с владельцем палаццо, очень шел темно-синий парчовый кафтан, присланный ему к праздникам турецким султаном. Под кафтаном поблескивал золотистый жилет, призванный вносить разнообразие в наряд первого флорентийца, ибо каких-либо украшений на нем не наблюдалось. Держался Медичи бодро, и понять, что эта бодрость скрывает усталость, могли только те, кто хорошо его знал.

— …Но служанка была сицилийкой и ничего не разобрала из того, что ей сказали.

Лоренцо весело заулыбался, склоняясь к Фичино, и довершил анекдот:

— Поэтому суп им подали, представьте, в ночном горшке!

Его смех был громок и заразителен. Гости расхохотались, довольный Лоренцо потянулся к вину. Ракоци мягким прикосновением остановил его руку.

— Минуту терпения, Великолепный. У меня тут есть кое-что для вас. — Он поднялся и громко хлопнул в ладоши. В тот же миг возле него возник Руджиеро. Ракоци принял из рук слуги сверток, обвязанный золотой лентой, и повернулся к Лоренцо.

— Великолепный, в вашем краю существует хороший обычай подносить друг другу подарки в память о дарах, принесенных Христу. Впрочем, дни зимнего солнцестояния у многих народов всегда были в чести. Вспомним хотя бы Сатурналии римлян, зимние игрища северных наций или обратим свой взор на Восток. Весь огромный Китай, например, празднует сейчас рождение солнца. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и я — иноземец — собираюсь почтить флорентийский обычай, ибо он во многом перекликается с обычаями моей родной стороны.

Оглядев застолье, Ракоци понял, что добился своей главной цели. Его монолог привлек внимание большинства гостей. Когда все головы повернулись к нему, он улыбнулся собравшимся и продолжил:

— Друзья мои, не могу выразить, как приятно мне видеть вас здесь. Но особенную благодарность я испытываю к Лоренцо Медичи. Флоренция приютила меня, а его внимание одарило душевным теплом. Первого января, пять дней назад, он отпраздновал сорок третью свою годовщину. В память об этом событии и в знак моего бесконечного уважения к этому выдающемуся флорентийцу, без усилий которого Флоренция не была бы тем, что она сейчас есть, я хочу в вашем присутствии просить его принять мой скромный подарок.

Удивленный Лоренцо пошевелил бровями и встал. Ракоци с глубоким поклоном вручил ему сверток, затем отступил на шаг и поклонился еще раз — с той торжественной церемонностью, с какой обычно склоняются перед монархами или принцами крови.

Медичи принялся непослушными пальцами совлекать с подарка обертку и через какое-то время в руках его оказался резной деревянный ларец. Он немного помедлил, рассматривая инкрустированную самоцветами крышку.

— Сделайте мне честь и откройте его.

— Здесь? — Лоренцо прикоснулся к рубиновым шарикам, образующим герб Медичи на боковой стенке ларца, и, поймав взглядом кивок Ракоци, осторожно на них нажал. Крышка ларца мягко откинулась, приглашенные ахнули. То, что открылось взорам присутствующих, поразило даже самых невозмутимых гостей.

Это был кубок, целиком выточенный из рубина огромных размеров, его тело поддерживала серебряная короткая ножка, по ребру основания которой шла золотая монограмма «Лор. Мед.» Грани кубка переливались кровавым огнем. Казалось, не было в мире вина, которое могло быть достойным его или хотя бы соперничать с ним по цвету. В благоговейной тишине Лоренцо поднес драгоценный подарок к глазам, в которых дрожали слезы восторга, и хрипло сказал:

— Я восхищен, мой чужеземец… слов нет, я восхищен!

Конец его фразы заглушил взрыв восторженных возгласов.

Жест чужака был воистину королевским, флорентийцы умели считать.

Лоренцо вопросительно глянул на Ракоци.

— Вина! У вас есть достойное этого кубка вино?

Ракоци усмехнулся:

— Не знаю, амико. Впрочем, старое бургундское, я думаю, подойдет. Его сейчас принесут.

Он дал знак Руджиеро и, когда гости возобновили свои разговоры, прибавил негромко, обращаясь только к Медичи:

— Я еще кое-что для вас приготовил.

Лоренцо вздрогнул, поставил кубок на стол и прошептал:

— То, о чем я просил?

Ракоци неловко кивнул.

— Вот.

Он украдкой достал из рукава небольшой пузырек и вложил его в горячие пальцы Лоренцо.

— Что это снадобье мне даст?

— Не так много, амико. Возможно, месяц-другой. Учтите, вкус у него отвратительный! Принимайте в маленьких дозах вместе с вином или миндальным молоком.

Он убрал руку и повернулся к пробирающемуся через зал Руджиеро, в руках которого была зажата бутылка внушительного размера и вида.

— А вот и вино!

Громкое восклицание опять привлекло к нему внимание флорентийцев. Ракоци принял у Руджиеро бутылку и указал Лоренцо на этикетку.

— Бургундия, поместье де Сен-Жермен, — прочел тот и рассмеялся. — Звучит почти как да Сан-Джермано. Уж не ваше ли это имение? Впрочем, о чем я? Ведь вы не француз!

— Нет, не француз, — поморщился Ракоци. — Вы не туда смотрите, взгляните на дату. Вино урожая тысяча четыреста сорок девятого года. Что скажете, Великолепный? Вы, кажется, родились именно в этом году?

Он смолк, он уже понял ошибку. Ожидаемого эффекта не получилось. По лицу Медичи скользнула тень.

— В одном году пришли, в одном и уйдем.

Голос Лоренцо звучал ровно, но тонкие губы его скривились в гримасе. Он выхватил бутылку у Ракоци и отвернулся — якобы для того, чтобы ее открыть.

— Позвольте мне, Великолепный, — сказал Руджиеро спокойно и занялся священнодействием сам. Орудуя маленьким ножичком, он аккуратно соскоблил воск с темного горлышка, затем с помощью того же ножа ловко вытащил из него маленький коричневатый цилиндрик и вручил его с поклоном Лоренцо. Это было частью обряда. Почетному гостю предлагалось вдохнуть восхитительный аромат, пропитавший за много десятилетий все поры пробки. Еще одна, пусть невольная, но бестактность.

— Нет-нет, любезный. Мой нос для этого уже непригоден. Отдай ее лучше хозяину.

Ракоци, чтобы не усугублять ситуацию, поднес пробку к ноздрям и вернул Руджиеро. Он разбирался во многом, но не в запахах вин.

— Наполни кубок Великолепного.

Руджиеро поднял бутылку, показывая, что он готов это сделать.

— Хм, Франческо? Нам надо бы выпить вдвоем!

Ракоци улыбнулся.

— Вина я не пью!

— Но…

Лоренцо умолк, в глубине его глаз мелькнули странные искры. Он взял со стола кубок.

— Ну а я все-таки выпью. И с большим удовольствием, мой дорогой друг!

Вино, аппетитно побулькивая, полилось в огненные глубины кубка. Лоренцо нетерпеливо переступил с ноги на ногу и тихо сказал:

— Вы также и не едите, не правда ли?

— Я чаще бываю сыт, чем голоден, — пробормотал Ракоци. — Не беспокойтесь на мой счет. — Он возвысил голос: — Пейте, Великолепный! Вино — душа кубка. Надеюсь, оно достойно того, кто является душой всей Флоренции!

Шквал одобрительных возгласов был ответом на эти слова. Гости уже успели отдать должное возлияниям, и атмосфера застолья делалась все более непринужденной. Мужчины отпускали вольные шуточки, женщины разрумянились и начинали постреливать глазками.

Лоренцо с видимым удовольствием осушил кубок и вновь поставил его на стол.

— Нет, — возразил он, на глазах веселея, — все, что угодно, но душа тут не я. Я — человек, обладающий некоторым поэтическим даром, и только. Однако жизнью наш город наполняют те люди, чьи таланты воистину велики. Это наши художники, музыканты, философы, просветители. Подлинной душою Флоренции являются только они.

Ракоци улыбнулся.

— А давайте задумаемся, кто их сюда привлек? Кто поддержал их, кто окружил заботой, чтобы они могли достойно жить и творить? Если художник голоден, он вряд ли будет проводить все дни за мольбертом! Если музыканты играют в лачугах, их музыка там же и умирает! Воздадим же хвалу дому Медичи, покровительствующему искусствам уже множество лет!

Добрые флорентийцы разразились аплодисментами и, глубокомысленно покивав головами, вернулись к своим тарелкам и кубкам.

Ракоци жестом предложил своему собеседнику сесть и сел сам.

— Смешайте с вином то, что я вам дал, — сказал он, понизив голос. — Одной-двух капель в сутки достаточно. Когда снадобье кончится, я приготовлю еще. Не пытайтесь принимать больше, чем сказано, эффект будет обратным. Вместо того чтобы бороться против болезни, эликсир вступит в союз с ней и…

— Я понимаю, — проговорил тихо Лоренцо, доставая из рукава пузырек. Встряхнув его пару раз над кубком, который заботливый Руджиеро успел наполнить опять, он покосился на мантию собеседника. — Вы в этот вечер даже больше походите на флорентийца, чем я. Бархат явно работы местных ткачей, в покрое видна рука наших портных, верх облегающий, разрезы на рукавах безупречны…

— Что ж, — отозвался Ракоци со слабой улыбкой. — Флорентийцы вправе одеваться, как им заблагорассудится, но нам, чужеземцам, приходится с особым тщанием следить за собой…

— И отдавать в повседневности предпочтение испанским камзолам? — Лоренцо коротко хохотнул и поднес кубок к губам. — Прекрасное вино, — заявил он, сделав пару глотков. — Просто отменное, как бы я ни относился к французам. Совпадение вашего имени с названием местности, где его производят, случайно?

— Это мой выбор, Великолепный. Из тщеславия. Прихоть, пустяк.

Ракоци отвернулся и стал смотреть на гостей. В конце концов, хозяину нужно приглядывать, как идет вечеринка. Около зала с актерами стояла группа влиятельных флорентийцев, входивших в общество дель Бигалло, занимавшееся благотворительностью. Оно открывало приюты для бедняков и снабжало их теплой одеждой. Чуть в сторонке от них неспешно прогуливалась троица известных ученых — двое датчан и один англичанин. Кто из них кто, можно было свободно определить по костюмам. Члены городского правления также сочли возможным откликнуться на приглашение чужеземца. Они прибыли на прием вместе с женами, разодетыми по флорентийским меркам в пух и прах. Бархатные платья некоторых из них были оторочены мехом, в разрезах проглядывали тончайший батист и белоснежные кружева. Рассеянный взгляд владельца палаццо вдруг оживился, выхватив из толпы Деметриче. Она вела беседу с двумя мэтрами академии. Ракоци удовлетворенно кивнул, заметив на ней юбку из ярко-зеленого шелка, ему стоило немалых усилий уговорить гордячку принять этот подарок. Вновь прибывший гость привлек внимание Деметриче, и она, радостно улыбаясь, поспешила к нему. Боттичелли, это был он, направился к ней. В праздничном кафтане, пошитом бог весть когда, художник выглядел долговязым, худым переростком, затесавшимся в компанию солидных взрослых людей.

— Франческо, — тихо проговорил Лоренцо, и Ракоци повернулся к нему, — вы не должны меня опасаться.

— Не понимаю, о чем вы?

Можно было, конечно, напустить на себя рассеянный вид, но недоумение разыграть невозможно. Впрочем, Ракоци все равно попытался это проделать и увял, встретив проницательный взгляд.

— Я говорю, — настойчиво продолжил Лоренцо, — что вы можете довериться мне. Я вас не выдам.

— Не… но, мне кажется, я ничего не скрываю.

Он стал искать повод спешно куда-нибудь удалиться, но не нашел его и остался сидеть.

— Помните день, когда мы набрели на развалины? И старика, пытавшегося пустить себе кровь? — Лоренцо неспешно водил пальцем по скатерти.

— Да, — сдавленным голосом произнес Ракоци.

— Хорошо. Тогда вы должны также помнить, что я заходил внутрь старого храма. — Ответом было молчание. — Я обнаружил там много странных вещей. Среди них был пергамент с непонятными письменами.

— В самом деле? — Ракоци не мог заставить Лоренцо умолкнуть, а если и мог бы, то этим только разжег бы в нем любопытство. — И что же это были за письмена?

— Я не смог их прочесть. Но я узнал их. — Медичи умолк, допил свое вино и потянулся к бутылке. — Я видел их раньше.

— Правда? Где же?

— На вашем гербе, Франческо. На вашем гербе.

Лоренцо оглянулся, всматриваясь в толпу веселящихся, затем со скучающим видом продолжил:

— Только, молю вас, не делайте вид, что не понимаете, о чем идет речь. Если не хотите говорить, будь по-вашему. Но… — Медичи запнулся. — Рубиновый кубок, рубиновое вино. «Мне нет пристанища ни в смерти, ни в любви», — тихо процитировал он.

Ракоци чувствовал, что лед под ним становится хрупким.

— Поверьте, Лоренцо, в моей ситуации лучше молчать, — в отчаянии сказал он. — Тому есть причины. Но знайте: то, о чем я умалчиваю, ничем не грозит ни вам, ни Флоренции, ни флорентийцам!

Лоренцо кивнул и выпил еще вина.

— Ну, ладно. Сказанного довольно! — Он приглашающе махнул рукой Боттичелли. — Сандро понравится это вино. Благодарю за любезность, с какой вы предоставили мне возможность им насладиться. И за все остальное тоже.

Сандро уже поднимался к ним, но внезапно остановился, отвлеченный затеявшейся внизу суматохой. В ставни лоджии кто-то ломился, два щита уже треснули и разошлись.

Публика настороженно замерла, все глаза обратились к входной двери. Та сотрясалась, в нее колотили ногами, грохоту вторили чьи-то возбужденные голоса.

Ракоци поднялся.

— Что это за напасть? — спросил он недоуменно.

В следующий момент дверь упала, и группа молодчиков в серых сутанах ворвалась в зал. Двое вздымали над головами полотнище с надписью: «Во имя Спасителя!»

— Савонарола! — воскликнул Лоренцо. — Это его происки! Ах, негодяй!

Он пошатнулся, задев рубиновый кубок. Тот опрокинулся, на ослепительно белой поверхности скатерти образовалась красная лужа.

— Кто вам дал право врываться сюда?

— Мы здесь во имя распятого нечестивцами Господа! — провозгласил один из молодчиков, видимо предводитель, выступая вперед. Взгляд его был исполнен презрения. — Иисус выгнал менял из храма, мы с помощью Духа Святого изгоним из Флоренции всех ростовщиков! — Он вскинул руку, серые разразились гневными криками.

— О боже праведный! — пробормотал Лоренцо и сделал движение, выдававшее в нем намерение встать.

— Нет, Великолепный, — остановил его Ракоци — Вы у меня в гостях. Наводить в доме порядок — дело хозяина.

Он обошел стол и легко сбежал по лестнице вниз.

— Ну, добрые горожане, чего вы хотите от нас? Если вы намеревались испортить нам вечер, то это вам удалось. Вы разломали ставни, выбили новую дверь, пора бы и успокоиться. Возможно, вам хочется помолиться? Молитесь — и покончим на том. В противном случае я кликну стражу. А она не любит шутить.

Это были не пустые слова. Отряды наемников, чьи услуги Медичи оплачивал золотом, весьма ревностно относились к своим обязанностям.

— Я — Марио Спинатти, — объявил предводитель серых сутан. — Я тот, кого ведет слово преподобного Савонаролы, провозвещающего день гнева Господнего! Вы, снедаемые тщеславием, обуреваемые низменными страстями, вострепещите, ибо над вашими головами уже воздет карающий меч!

Марио Спинатти простер над оцепеневшей публикой руки, выпятил челюсть и загнусавил:

— Покайтесь! Вспомните о страданиях Господа! Припадите к славе его!

Ракоци недовольно поморщился.

— Уходите, добрые люди! — сказал он еще раз — Вы уже сделали все, что могли.

Участники вечеринки безмолвствовали, плохо понимая, что происходит. Что это? Розыгрыш? Или какой-то иноземный обычай? Актеры были сообразительнее гостей. Их напудренные лица посерели от страха.

Марио Спинатти покачал головой.

— Мы не уйдем. Мы хорошо подготовились к встрече с вами.

Он ухмыльнулся и щелкнул пальцами. Серые зашевелились, доставая из складок одежды дубинки и плети, в руках у двоих звякнули цепи.

Ракоци не шелохнулся.

— Вижу, уговоры не помогают. Руджиеро, пошли кого-нибудь в город, а сам будь начеку.

Почтенная публика начинала тревожиться. Смекнув, что происходящее вовсе не шутка, гости зашевелились, пытаясь пробиться к выходу, но серое воинство преграждало им путь.

— Друзья мои, к сожалению, праздник заканчивается. Мы прощаемся раньше времени, но это не наша вина, — спокойно сказал Ракоци, не спуская глаз со Спинатти. — На этом этаже есть еще два зала, сообщающиеся с выходами на улицу. Проходите туда. — Он старался говорить безмятежно. Последствия паники, буде она начнется, страшно даже себе представить. — Лоренцо, ступайте следом за Руджиеро. Он вас проводит в мою комнату. Будьте добры, обождите меня там.

Убедившись, что публика несколько успокоилась и начала движение в указанных направлениях, Ракоци обратился к Спинатти:

— Вы — наглец и безбожник, прячущийся в тени святого креста.

Голова предводителя серых сутан дернулась, ибо ему без лишних слов отвесили оплеуху. Серые обомлели, Спинатти попятился. Подобного развития ситуации он явно не ожидал. Никто не смел с ним так обращаться. А этот чужеземец посмел. И, судя по всему, нисколько его не боялся.

— Это… это богохульство! — взревел Спинатти.

— Ошибаетесь, — возразил Ракоци. — Оплеуха назначалась лишь вам!

Спинатти бросился на насмешника, намереваясь сбить его с ног, и просчитался.

Ракоци отступил в сторону и, увернувшись от удара, толкнул нападающего в плечо. Толчок был столь сильным, что ноги Спинатти разъехались, и он грохнулся на пол, перевернув уставленный яствами стол.

— Во имя Господа! — возопили, опомнившись, серые и ринулись в зал, но их там уже ожидали. Воодушевленные мужеством Ракоци, многие флорентийцы успели подсучить рукава. Завязалась драка, с топотом, хриплой бранью и стонами. Серые напирали, орудуя хлыстами с дубинками, безоружные гости отступали, но храбро сопротивлялись, сдерживая напор.

— Эй, Франческо!

Ракоци обернулся. В огромных руках Боттичелли трепыхался серый воитель.

— Что мне с ним делать?

— Вышвырнуть вон! — ответил Ракоци и отскочил в сторону — на него набегал размахивающий цепью детина. Цепь порвала мантию и запуталась в ней. Ракоци намотал ее на руку и рванул на себя, сожалея, что бархат безнадежно испорчен. Детина, не ожидавший такой дерзости, клюнул носом, влетел головой в стену и, свалившись на пол, затих. Рубаху, кажется, тоже придется выбросить, подумал Ракоци, а в остальном все вроде бы обошлось. Он оглядел зал.

Почти все гости уже успели уйти, и натиску серых теперь противостояли только актеры, проявляя чудеса ловкости и проворства; правда, доставалось и им. Подступы к другому крылу дворца охранял длинный и тощий как скелет Амадео, нашедший новое применение своему тяжелому черпаку. Он немилосердно лупил им по головам наступающих, каждый удар отзывался глухим стуком. Серые недовольно ворчали и скалились, словно свора голодных собак.

— Сан-Джермано, поберегись!

Голос Лоренцо прилетел откуда-то сверху. Ракоци отшатнулся, и вовремя. Железные шарики, вплетенные в кончик боевого хлыста, могли изуродовать ему щеку. Он прыгнул к Спинатти, нанесшему этот коварный удар, но чьи-то руки обхватили его сзади. Спинатти расхохотался, предвкушая расправу.

Серые брали верх. Сандро атаковали трое. Он упал на колено, его светло-рыжие волосы были в крови.

— О, мамма миа! — взревел Амадео, зажатый в угол. У него уже отобрали черпак.

Теснота не давала размахнуться хлыстом, и Спинатти бил рукоятью. Три удара достигли цели, четвертый пришелся мимо, Ракоци, охваченный бешенством, решил драться всерьез. Он размахнулся ногой и лягнул врага, стоящего сзади. Хрустнула кость. Ракоци ударил еще и еще раз, не обращая внимания на ужасающий вопль. Когда кричащий упал, Ракоци обратился к предводителю негодяев. Он высоко подпрыгнул, и два подкованных каблука врезались в грудь Спинатти. Тот зашатался и опрокинулся, но тем для него дело не кончилось. Новый удар перебил ключицу лежащего, а Ракоци кинулся на выручку к Боттичелли. Он сшиб с ног двоих нападающих и повернулся к третьему.

— Сандро! Уходи!

Серый молодчик — он был совсем юным — взвизгнул от страха и вскинул дубинку. Ракоци ухватил его за запястье и резким движением вывихнул фанатику руку. Затем он проделал то же самое с теми, кто попытался встать.

Этим уже достаточно. Что с Амадео? Ракоци выпрямился, озираясь, но оценить ситуацию не успел. В зал через заднюю дверь въехал вооруженный всадник и ударил в пол древком копья.

— Тихо! — взревел он. Рев и стук были внушительными.

Драка затихла, в помещении воцарилась мертвая тишина.

Люди расходились — свои к своим — в разные стороны, неохотно, словно любовники, застигнутые слишком скоро пришедшим рассветом. Всюду валялись столы, стулья, осколки битой посуды, окропленные кровью и политые вином.

— Кто тут хозяин? — надменно спросил всадник, направляя коня в центр зала. Ракоци — в изодранной мантии и с разбитым лицом — вышел вперед.

— Я, — ответил он, ощупывая языком десны.

— Что здесь произошло?

Со двора доносился лязг. В дверном проеме теснились латники. Отряд наемников был рад возможности поразвлечься, а заодно доказать, что флорентийские стражники даром свой хлеб не едят.

— Мы праздновали Двенадцатую ночь, — ответил устало Ракоци. — Эти… эти наглецы, нарушая законы Флоренции, ворвались в мой дворец и принялись избивать всех подряд.

Он умолк, ибо не знал, что тут еще можно добавить. Все и так выглядело более чем очевидно.

Но стражник смотрел недоверчиво.

— Это Божьи люди, синьор.

— Скорее, псы! — Ракоци усмехнулся оплывающими губами. — Посмотрите вокруг. По-вашему, мы сами устроили этот разгром?

Командир наемников покосился на французских актеров, хлопочущих вокруг пострадавших товарищей.

— Откуда мне знать? Возможно, все это — лишь декорация представления.

Стражник приосанился и хотел сказать что-то еще, однако его прервали:

— Капитан Эмери, вам говорят чистую правду! Извольте заняться делом!

Ракоци поднял глаза и увидел Лоренцо.

— Видите, мой чужеземец, хорошо, что я не ушел! — Лоренцо, изобразил на лице что-то вроде улыбки и вновь заговорил с капитаном. — Или вам мало моих слов, и вы нуждаетесь в дополнительных подтверждениях?

Но капитан Эмери ни в чем таком не нуждался.

— Нет-нет, Великолепный. Я уже понял, что тут произошло. Эти люди хотели восславить Господа и переусердствовали в своем рвении.

— Теперь это мало-мальски похоже на правду, — сухо кивнул Ракоци, помогая Боттичелли подняться. — Как вы, Сандро?

Живописца била крупная дрожь.

— Думаю, все обойдется. Глаза и руки вроде бы целы. А все остальное не имеет значения.

Лоренцо, поигрывая рубиновым кубком, сошел по лестнице вниз.

— Капитан, — заявил он высокомерно, — имя всему случившемуся вовсе не религиозное усердие, а разнузданный вандализм. Если спустить им эту выходку с рук, все городские мошенники станут рядиться в сутаны! Надеюсь, вы сделаете правильный вывод из сказанного.

Марио Спинатти, стараясь не двигать сломанной ключицей, хотел было возразить, но, заметив воинственный блеск в глазах Медичи, передумал. Война с нечестивцами еще не окончена, стоило поберечь себя для нее!

Подле стены валялась разбитая лира. Ракоци бережно поднял ее. Последняя струна инструмента лопнула, издав пронзительный звук.

— Ах нет, Франческо! — воскликнул Лоренцо.

Он взял Ракоци под руку, демонстративно покосившись на капитана наемников, и громко сказал:

— Я пришлю своих слуг. Они ликвидируют следы варварского вторжения.

— В этом нет необходимости, — вяло мотнул головой Ракоци. Возбуждение в нем улеглось, уступив место укорам совести. Он ведь не только позволил себе дать волю гневу, он испытывал удовольствие, калеча этих юнцов.

— Что с вами, Франческо? — спросил Лоренцо с тревогой.

— Ничего, Великолепный, все в полном порядке. — Ракоци кивнул своим мыслям и обратился к всаднику: — Надеюсь, вы позаботитесь об этой компании, капитан, и воздадите каждому по заслугам! — Он вздохнул и повернулся к Лоренцо. — Позвольте мне проводить вас в библиотеку. Я должен принять ванну и переодеться, но это займет не более четверти часа. Деметриче не даст вам скучать. — Взгляд его упал на Боттичелли. — Идемте с нами, Сандро. Вам тоже надо бы успокоиться. Слава богу, до внутренних покоев эти мерзавцы не добрались!

А если бы даже и добрались, большой беды бы в том не было. Главное достояние Ракоци находилось в потайных комнатах, о каковых серое воинство знать никак не могло.

Письмо Аньоло Полициано в медицинскую школу Падуи.

ГЛАВА 13

Ставни в лоджии заменили, мраморный пол в главном зале отчистили, теперь о визите серых погромщиков не напоминало ничто. Да и в памяти это событие стало потихоньку стираться, прошло более полутора месяцев с того печального дня. Залы, примыкавшие к главному, также привели в полный порядок. Один назначался для музицирования, другой — для приема гостей.

Шел первый час ночи, и город уже спал. Доминиканцы Сан-Марко уже закончили вечернюю службу, но в церкви Святейшей Аннунциаты еще слышались песнопения. То ли монахи там были усерднее, то ли того требовал церковный устав.

Ракоци сидел в своей комнате, выходящей на галерею внутреннего двора. Взгляд его был устремлен в заоконный мрак, на сыплющийся с ночного неба снежок, который относило в сторону северным ветром. На столике перед ним лежала аккуратно переплетенная рукопись. Стихи, ее заполнявшие, были начертаны мастерской сильной рукой. Лоренцо писал их лет пять назад и снабдил обширными комментариями. Ракоци это несколько раздражало. Хорошее стихотворение ни в каких комментариях не нуждается, а плохому они не помогут.

Он закрыл рукопись и потер руками глаза. Ссадины от ударов на щеках его зажили и были почти незаметны. Они не добавили ему новых морщин.

Дверь за спиной скрипнула, послышались шаги Руджиеро. Не оборачиваясь, Ракоци произнес:

— Ну, старый друг, ответь, много ль во мне проку? И что толку во всех моих знаниях, если я не могу их применить на практике? Смерть сильнее меня, она путает мои карты. — Он говорил не по-итальянски, а на странном, неведомом языке.

Руджиеро ответил хозяину на том же наречии, но не с легкостью, а путаясь и тщательно подбирая слова.

— Вы видели много смертей, Свободный. Почему вас так ранит участь Медичи?

— Не знаю. — Ракоци был недвижен. — Наверное, потому, что он любит жизнь так, как мало кто ее любит. А все, что я могу подарить ему, это еще месяца два. Я, у кого за спиной тридцать веков, не волен отдать кому-то и трех десятилетий! Да что там десятилетий! Лоренцо и трем годам был бы рад! — Он вновь потер рукой щеку и устало прикрыл глаза. — Ты, наверное, думаешь, что нам пора отсюда уехать? Возможно, ты прав. Джан-Карло давно зовет нас в Венецию. Но я не могу. Я дал слово. Возможно, это и глупо, но я обязан быть тут.

— Я никогда не считал это глупым, — отозвался Руджиеро по-итальянски. — Хозяин, вас хочет видеть женщина.

— Женщина? Деметриче? Почему же ты сразу мне не сказал? — Ракоци тоже перешел на местную речь.

— Нет, господин, это не Деметриче. Это Эстасия, кузина Сандро Филипепи. — Руджиеро казался смущенным.

— Во имя всех давно забытых богов, зачем она здесь? — Тон Ракоци был сердитым, но лицо его опечалилось. Он запустил руки в густые завитки своих темных волос. — Что ты сказал ей?

— Я сказал, что вы заняты срочной работой, — Слуга указал на рукопись. — Это ведь срочно?

— Она одна? — спросил Ракоци после продолжительного молчания, задумчиво теребя серебряную цепочку, охватывавшую его шею. Рубины, к ней прикрепленные, тускло мерцали.

— Да, одна. И экипажа с ней нет.

— Что ж, на нее это очень похоже.

В словах Ракоци слышалось осуждение, смешанное с нотками восхищения. Итак, Эстасии вновь неймется, но сколько же в ней отваги! Ночью флорентийские улицы делаются опасными даже для вооруженных мужчин.

— Что ж, она все предусмотрела. Отпустить ее без сопровождения я не могу, как не могу и оставить…

— Можно устроить ее в комнате для гостей. И послать к ней горничную — на всю ночь.

Руджиеро тоже заботился о соблюдении всех приличий.

— Это ничему не поможет. Если ей вздумается, она заявит, что вначале находилась со мной, а потом уже — с горничной. Впрочем, рабов мы не держим, а показания слуг суд непременно учтет. Где она, Руджиеро?

— В маленькой комнате с китайскими нефритовыми львами. Амадео должен подать ей что-нибудь освежающее. Возможно, шербет. С какими-нибудь хлебцами. — Руджиеро немного подумал. — Он любит стряпать, наш Амадео. И жалуется, что его стряпню некому оценить.

— Обычная история с поварами. — Ракоци мерил шагами комнату. — Пожалуй, мне лучше с ней повидаться. Она… такая непредсказуемая.

Руджиеро невозмутимо пожал плечами.

— Докучливая, вы хотите сказать. Прикажете сопровождать вас?

Ракоци рассмеялся.

— В таких делах мне не нужен телохранитель, мой друг. Ты говоришь, она в комнате с китайскими львами? Скажи ей, что я скоро приду.

Руджиеро, кивнув, удалился.

Когда Ракоци вышел из своей комнаты, на нем был персидский халат из красной тафты, затканной черным узором настолько плотно, что основа едва сквозь него просвечивала, подобно тлеющим в золе уголькам. Ноги да Сан-Джермано облегали венгерские сапоги из черной тисненой кожи. Он двигался столь стремительно, что тяжелое одеяние летело за ним, открывая свободный домашний костюм из китайского черного шелка, в нагрудных складках которого сверкал полированный крупный рубин.

Эстасия покончила с ужином, принесенным ей Амадео, и откинулась на подушки дивана, обитого индийским узорчатым шелком. Подумав, она распахнула плащ, под ним была лишь кокетливая ночная рубашка. Звук открываемой двери заставил ее повернуться.

— Франческо, — выдохнула Эстасия, страх боролся в ней с нетерпением.

В ответ она получила холодный кивок человека, которого отвлекают от важных дел.

— Для меня большая честь принимать вас, донна Эстасия. Однако с вашей стороны не очень-то благоразумно разгуливать по ночной Флоренции. Во-первых, сейчас на улицах холодно, а во-вторых — небезопасно.

Она попыталась улыбнуться.

— Но мы… мы так долго не виделись.

— Вы сами того захотели.

Ракоци пересек комнату, но к гостье не подошел. Ее испугала его неприступность.

— Нет, вовсе нет. Я этого не хотела, Франческо. Я думала, ты вернешься. Я ведь тебе нужна.

— Вы ошибаетесь. — Он опустился в кресло, некогда принадлежавшее византийскому императору.

Эстасия вспыхнула.

— Вовсе не ошибаюсь. Я знаю, ты жаждешь крови.

Вспышка угасла, она сникла.

— Возможно, и так. Но кровь не обязательно должна быть вашей. — Он ждал, она пыталась собраться с мыслями. — Вы пришли сюда убедиться, что со мной все в порядке?

Она метнула в него яростный взгляд, потом улыбнулась.

— Нет. Я пришла осмотреть твое палаццо, Франческо. Я так много о нем слышала, что решила не ждать особого приглашения.

Он скептически усмехнулся.

— В такое позднее время?

Насмешка удержала ее от истерики.

— Ты сам говорил, что мне надо взглянуть на него. Вот, я пришла, а ты меня гонишь. Что делать, если я днем занята? Ты же знаешь, на мне — дом кузена. Я не устала, а ты мало спишь. Мне казалось, что ты меня примешь. — Она встала, полы ее плаща соблазнительно разошлись — О, Франческо, прошу, не придавай значения моим глупым словам. Мне так тебя не хватает!

Ракоци не шевельнулся, лицо его было вежливо-безразличным. Эстасию вдруг неудержимо потянуло к нему.

— Я изнываю от тоски по тебе. Я думаю о твоих губах, о руках. Я представляю, как ты раздеваешь меня, как берешь меня, как в меня входишь! Я стараюсь освободиться, но мне не убежать от себя. Только с тобой я свободна, только в тебе мое счастье! — Она подошла совсем близко. Даже сквозь плотную ткань халата Ракоци ощутил жар, исходящий от ее бедер. — Неужели ты совсем не хочешь меня, Франческо? Ну хотя бы чуточку, а?

С горечью он осознал, что какая-то его часть действительно тянется к ней, и резко встал с византийского кресла.

— Ты хочешь осмотреть палаццо? Изволь! Но поторопись, времени у меня мало!

Боже, и где его только воспитывали? Разве это учтиво — выскакивать сломя голову из помещения, даже не поглядев, следует ли за тобой дама?

Экскурсия по палаццо была основательной, но короткой. Ракоци очень быстро протащил свою спутницу по всем помещениям огромного здания, нигде не задерживаясь подолгу. Напрасно Эстасия пыталась выказывать интерес к чему-либо, ей отрывисто поясняли что-где-зачем и с гордо вскинутой головой устремлялись к очередной двери. Перевести дух не удалось ни в музыкальной комнате, ни в библиотеке, хотя лютни с виолами так чудно посверкивали, а древние чужеземные манускрипты вызвали в душе экскурсантки благоговейный восторг.

Наконец, когда они вышли к подножию парадной лестницы с другой стороны, Эстасия схватила Ракоци за руку.

— Остановись, Франческо.

— Прекрасно! — Он встал как вкопанный и обернулся к ней. — Надеюсь, тебе понравилось мое обиталище?

Ее глаза блестели от слез.

— Да, очень, несмотря на твои дурные манеры. Франческо, со мной еще никогда не обращались как с девкой, которую терпят лишь потому, что она время от времени бывает на что-то годна.

Тон его голоса был пропитан сарказмом:

— Ты должна меня извинить. Не так давно ко мне отнеслись точно так же. Дурное всегда заразительно, но я это изживу!

— Прекрати! — Ей хотелось кричать и топать ногами. — Ну хорошо, хорошо. Я одна виновата во всем. Мне не следовало затевать ту дурацкую ссору. Мне не следовало угрожать тебе даже в шутку. Я сделала тебе больно, мне жаль. — Внезапно голос ее пресекся и задрожал от сдерживаемых рыданий. — Ты не должен бояться меня. Если ты хочешь, чтобы я уехала, я уеду. И приму это как наказание за глупость. Но, Франческо, мне так тяжело! Теперь ко мне приходит Паоло, он быстро делает свое дело и спит, пуская слюни в подушку. Он не подозревает, что на свете есть нежность, он не умеет ласкать! О, Франческо, я так одинока!

Она одинока! Глупое, похотливое, себялюбивое существо! Что ты знаешь об одиночестве? И все же последнее восклицание смягчило его. Он против своей воли потянулся к ее плечу.

— Бедняжка Эстасия! Мы все одиноки.

Ее лицо дрогнуло, как у обиженного ребенка.

— Но я не хочу оставаться одна. Я погибаю, Франческо! — Она упала ему на грудь и разрыдалась.

Немного помедлив, он обнял ее.

Письмо Франческо Ракоци да Сан-Джермано к Джан-Карло Казимиру ди Алерико Чиркандо.

ГЛАВА 14

Прежде чем взмыленная, тяжело дышащая лошадь остановилась, Аньоло Полициано соскочил с седла, обругал сунувшегося ему под ноги грума и кинулся к вилле Медичи.

Он принялся колотить в дверь, сыпля проклятиями при каждом ударе.

— Вы могли бы открыть и побыстрее, Ракоци, — едкое замечание было адресовано вышедшему на крыльцо человеку. — Где Лоренцо? Я мчался во весь дух. — Тонкие губы Аньоло скривились в недовольной гримасе.

— В спальне, — ответил Ракоци и придержал вновь прибывшего за плечо. — Не огорчайте его! У него мало времени.

— Не огорчать? — Полициано дернулся, стряхивая руку Ракоци. — Кто с ним?

— Фра Мариано. Он читает ему Евангелие. Там и Савонарола, но, думаю, он скоро уйдет.

— Савонарола? Что этот лицемер здесь делает? — Полициано замер, открыв в изумлении рот.

— Лоренцо его пригласил. Полагаю, в надежде сохранить во Флоренции мир и покой. — Ракоци закрыл дверь и для верности к ней прислонился, — Подождите немного, если не жаждете с ним повидаться.

Полициано помолчал, затем с некоторой заминкой спросил:

— Он исповедался?

— Да. Ему отпустили грехи. И привели к последнему причастию. — Лицо Ракоци сделалось напряженным.

— Савонарола?

— Нет. Не Савонарола.

— Вздор! Не морочьте мне голову! — внезапно воскликнул Аньоло. — Последнее причастие! Он что, умирает? Он умирает? — Во взгляде его мелькнула растерянность. — Не может быть. Ему всего сорок три. Никто в этом возрасте не умирает.

Ракоци промолчал.

— Это ты, Полициано?

Голос исходил из окна. Тонкий, пронзительный и странно знакомый.

Взгляд Полициано затравленно метнулся к лицу Ракоци.

— Это Лоренцо?

— Да, — произнес Ракоци с видимым затруднением, — Делать нечего, надо идти. — Он поглядел Полициано в глаза. — Держитесь, Аньоло. Ради него держитесь, я вас прошу.

— Вы, видно, и впрямь думаете, что я непроходимый олух? — рассердился Полициано.

Ракоци так и думал, но вслух сказал:

— Нет, просто вы не видели Лоренцо несколько дней. Он сильно сдал и огорчится, если узнает насколько.

Они уже подходили к спальне. Дверь ее отворилась, маленький человек в белой сутане обернулся и прокричал:

— Вы на пороге смерти, Медичи! Будь моя воля, я бы к последнему причастию вас просто не допустил. Но сделанного не воротишь. Гнева Господнего вам все равно не избегнуть. Я нахожу огромное утешение в мыслях об адском пламени, ожидающем вас.

Полициано сжал кулаки и рванулся к доминиканцу, но Ракоци заступил ему путь.

— Я разделяю ваши чувства, Полициано, но вряд ли Лоренцо понравится, если мы затеем скандал.

— Вы правы. — Полициано остановился. — И все же подобное жестокосердие выводит меня из себя! Если Господь воистину беспристрастен, я еще увижу, как этого праведника потянут на живодерню!

Савонарола, должно быть, услышал последнюю фразу. Ярко-зеленые глаза его злобно блеснули.

— Еще один слуга антихриста, — заявил он заносчиво. — Помни о гневе Господнем, грешник, и трепещи! — Он громко хлопнул дверью спальни и пошел прочь — худой, маленький, одно плечо его было выше другого.

Ракоци выждал немного, затем вновь распахнул дверь и посторонился, пропуская Полициано вперед.

Портьеры вокруг кровати были раздвинуты, Лоренцо лежал на высоких подушках, и даже царивший в комнате полумрак не мог скрыть, как страшно он исхудал. Кожа на скулах его натянулась, щеки, покрытые двухдневной щетиной, ввалились; он улыбнулся вошедшим, но руку поднять не сумел.

Из груди Полициано вырвалось сдавленное рыдание. Шатаясь, он подошел к кровати и упал на колени, закрыв руками лицо.

— Нет-нет, Аньоло, не плачь, — сказал слабым голосом умирающий. С видимым усилием он положил руки на плечи друга, тщетно пытаясь его приподнять. — Не терзай мое сердце, Аньоло. Мне и без того сейчас тяжело.

Ракоци в отчаянии взглянул на Фичино. Тот неловко пожал плечами и отошел от кровати. Подойдя к двери, он прошептал:

— Я должен ехать. Лоренцо велел мне сопроводить Савонаролу до города. Я постараюсь вернуться как можно скорей.

Августинец, монотонно бубнивший молитву, на мгновение смолк и выразительно посмотрел на философа.

— Да-да, фра Мариано, я уже ухожу, — кивнул Фичино и вышел. Дверь беззвучно закрылась за ним.

Полициано поднял к Лоренцо красные, заплаканные глаза.

— Он вел себя оскорбительно. Будь уверен, я этого так не оставлю!

Лоренцо хорошо знал Аньоло. Он понял, о чем идет речь. И ответил на удивление здраво:

— Что мне сейчас оскорбления и угрозы? Главное, уберечь Флоренцию от раздора и смут. В Савонароле кипит злоба, Аньоло. И я вовсе не против, если он изольет ее на меня. Прошу тебя, не мешай ему в этом.

Обессиленно откинувшись на подушки, Медичи умолк.

— Пусть изливает, но тихо, в своей конурке! — Глаза Полициано воинственно заблестели. — Если он с этим выйдет на улицы, я его придушу! Место церковников — в церкви, пора указать им на это!

Фра Мариано нахмурился и, оторвавшись от книги, лежавшей у него на коленях, сказал:

— Полициано, потрудитесь вести себя сдержанно. Или я буду вынужден просить вас уйти.

Строгость подействовала. Полициано потупился; впрочем, его смущение длилось недолго. Когда священник вернулся к чтению, он придвинулся к уху Лоренцо и зашептал:

— Я знаю, кому шепнуть пару слов, что Савонарола отказал умирающему в причастии. Узнав о том, Флоренция содрогнется и отвернется от негодяя.

Лоренцо ничем не выказал, что слышит приятеля, однако через какое-то время он шевельнулся и глубоко вздохнул.

— Все пустяки, Аньоло. Сейчас я думаю о другом. Если Савонарола прав, уже сегодня меня начнут кормить адской серой. Как думаешь, человеку без обоняния это ведь не должно причинить большие неудобства?

Он издал резкий, надрывный смешок и тут же смолк, задыхаясь от боли.

В дальнем углу комнаты двое местных лекарей обменялись тревожными взглядами. Они приготовили для больного измельченные в порошок самоцветы и все ждали случая это снадобье применить. Личный врач Лоренцо Пьеро Леони жестом остановил их и отвернулся с выражением полного отчаяния на лице. Перекрестившись, он начал творить молитву.

Однако Лоренцо снова заговорил, хотя губы слушались его плохо:

— А с другой стороны, если Господь… читает в моем сердце, он, может быть, и не пошлет меня в ад. Есть ведь чистилище… там сгорают все наши грехи и дурные поступки. Кто более грешен? Лоренцо-банкир или Лоренцо-поэт? Кто из них лучше? И в чем? — Он поймал взгляд Ракоци. — Мой чужеземец!

— Да, Великолепный!

— Подойди ближе. Здесь слишком темно. — Ракоци послушно приблизился. — Если бы ты на секунду стал Господом, Франческо да Сан-Джермано, что бы ты сделал со мной? — Слабой рукой он пытался нашарить у себя на груди серебряный крест.

— Я возлюбил бы тебя!

Полициано внезапно вскочил и бросился к выходу. Хлопнула дверь, в комнате воцарилась мертвая тишина.

Лоренцо прижал крест к губам. Когда фра Мариано вновь обратился к текстам Евангелия, умирающий стал повторять строки Писания следом за ним, однако силы его иссякали. Крест вновь упал, и Ракоци, встав на колени, вложил распятие в руку Медичи.

— Благодарю, Франческо, — выдохнул умирающий. — Помоги мне его удержать.

Через какое-то время лишь слабое колыхание пушинки, приставшей к верхней губе Лоренцо, указывало, что он еще жив.

Звук монастырского колокола, зовущий к вечерней воскресной службе, совпал с последними биениями сердца Медичи.

Ракоци вынул крест из обмякшей руки, поцеловал его и поднялся на ноги. Фра Мариано умолк.

— Нужно ли приложить зеркало? — испуганно спросил кто-то из лекарей.

— Нет.

Ракоци сложил руки Лоренцо на груди и вновь вложил в них распятие. К его облегчению, глаза усопшего были закрыты. Присутствующие в комнате стали креститься, он машинально проделал то же. Когда зазвучали первые слова заупокойной молитвы, Ракоци наклонился, быстро поцеловал холодные губы и вышел из комнаты. Он знал, что никогда больше не вернется сюда.

В небе загорались первые звезды, сумерки благоухали, напоенные вешними ароматами, но радости одиноко стоящему человеку они не несли. В буйном цветении сада ему чудилось нечто кощунственное, плеск фонтанных струй оглушал.

Грум подвел серого жеребца, Ракоци молча вскочил в седло и понесся галопом к белеющей во мраке дороге.

Он успел проскакать добрую половину пути до Флоренции, прежде чем его нагнали печальные звоны колоколов.

Письмо донны Деметриче Клариссы Ренаты ди Бенедетто Воландри к своему младшему брату Фебо Джанарио Анастасио ди Бенедетто Воландри, нашедшее того в поместье ландграфа Альбриха Дитера Фрица Гроссехоффа под Веной.