Космикомические истории: рассказы

⠀⠀ ⠀⠀

^{Обложка первого издания «La Memoria Del Mondo E Altre Storie Cosmicomiche Paperback» (Память мира и другие космические истории), 1975.}

Луна как гриб^*

⠀⠀ ⠀⠀

^{The Large Figure Paintings, nr 5 (Картины с большими фигурами, № 5). Хильма аф Клинт. 1907}

По мнению сэра Джорджа Дарвина, Луна отделилась от Земли под действием приливов и отливов, которые в ту пору обусловливались Солнцем. Солнечное притяжение, действуя на наименее плотную из земных пород — гранит — как на жидкость, часть ее приподняло и выдернуло из земного шара. Покрывавшие в ту пору всю земную поверхность воды хлынули в разверзшуюся после бегства Луны бездну — Тихий океан, тем самым обнажив оставшийся гранит; его массивы, раздробившись и сморщившись, образовали континенты. Без Луны развитие жизни на Земле если б и происходило, то совсем иначе.

⠀⠀ ⠀⠀

— Да, да, вот вы сказали, и я тоже вспомнил! — воскликнул старый Qfwfq. — Ну как же! Она, эта Луна, стала пробиваться, словно гриб, из-под воды. Как раз я рыбу там ловил, плыву на лодке и вдруг чувствую толчок. «Черт! Отмель!» — только и успел воскликнуть, как гляжу: я вместе с лодкой восседаю уже на верхушке этакой большой белесой шишки, а леска и крючок болтаются в воздухе.

Сейчас легко рассказывать, но посмотрел бы я на вас тогда, насколько были бы вы к этому готовы! Правда, и тогда нашелся некто, предостерегавший об опасностях, которые приуготовляло будущее, и следует признать, что многое он понял. Не про Луну, нет, это был сюрприз для всех, — про земли, поднявшиеся над поверхностью воды. Не раз он выступал с докладами, этот Инспектор Оо из Обсерватории по Наблюдению Приливов и Отливов, но никто его не слушал. И правильно, так как потом он допустил серьезную ошибку в расчетах, за которую расплатился собственной персоной.

В те времена поверхность нашей планеты была вся покрыта водами, и никакие земли над водой не выступали. Везде все было ровное, без выпуклостей, море — мелкое и пресное, и мы ловили с лодок камбалу.

В соответствии с расчетами Обсерватории Инспектор Оо был убежден, что на Земле грядут большие перемены. Суть его теории заключалась в том, что вскоре земной шар разделится на две различные зоны — континентальную и океаническую. На первой образуются горы и водные потоки, ее покроет пышная растительность. Пред теми из нас, кто окажется на континенте, откроются неограниченные возможности обогащения, на территории же океанов смогут обитать только особые виды фауны, а наши хрупкие плавсредства будут опрокидывать чудовищные шторма.

Но мог ли кто-нибудь принять такие апокалипсические пророчества всерьез? На тонком водном слое проходила вся наша жизнь, и вообразить иную были мы не в силах. Каждый плавал на своей лодчонке, я — занимаясь кропотливым рыбацким ремеслом, пират Bn устраивал в камышовых зарослях засады на утиных пастухов, а юная Flw просто каталась, ловко управляя своей плоскодонкой с помощью единственного весла. Мог ли кто-нибудь из нас представить, что на зеркальной глади вдруг вырастет волна, — притом не из воды, а твердая гранитная, которая нас унесет с собой?

Но лучше по порядку. Наверху первым оказался я, когда лодка моя села вдруг на мель. Я слышал доносившиеся с моря крики моих товарищей — они передавали друг другу эту весть, со смехом указывая на меня, и мне казалось, что слова их долетают из какого-то другого мира.

— Ты глянь-ка, Qfwfq-то, а?

Бугор, вознесший меня, не стоял на месте, он катался по морю, словно бильярдный шар. Нет, я неверно объяснил, — это была подземная волна, которая, прокатываясь, приподнимала слой породы, после опускавшийся на место. Самое интересное — что я, поддерживаемый и подталкиваемый твердою волной, вместо того чтобы, едва она пройдет, вновь приводниться, задержался наверху и начал продвигаться вместе с нею, глядя, как вокруг меня бьются и ловят воздух ртом все новые и новые рыбки, попадавшие на мель, на эту твердую белесую сушу, которая все больше выступала над водой.

О чем мы думали? Конечно, не о теориях инспектора Оо (я едва слышал о таком), а лишь о неожиданно открывшихся передо мной новых возможностях для рыбной ловли: довольно было протянуть руки вперед, чтобы наполнить лодку камбалой. Крики изумления и насмешки, долетавшие с других плавсредств, сменились проклятиями и угрозами. Другие рыбаки обзывали меня вором и пиратом — было принято, чтоб каждый рыбачил только в отведенной ему зоне, и вторжение в чужую почиталось преступлением. Но кто бы смог теперь добиться остановки этой самоходной мели? Не моя вина, что моя лодка наполнялась, а у них были пусты.

Выглядело это так: гранитный пузырь двигался по водной шири, разрастаясь, в окружении облака из мельтешащих камбал, которых я подхватывал на лету, а сзади следовали лодки моих полных зависти собратьев, штурмовавших мою маленькую крепость. Но расстояние меж нами все росло, и преследователи из новых эшелонов, обволакиваемые полумраком и мало-помалу поглощаемые ночной тьмой, не имели шансов на его преодоление, тогда как место, где был я, все время озаряло полуденное Солнце.

Застревали на каменной волне не только рыбы. Все, что плавало вокруг, в конце концов терпело кораблекрушение — флотилии каноэ случниками, баржи с провиантом, буцентавры, перевозившие принцесс и королей с их свитами. Города, стоявшие над водою на высоких сваях, каменная волна превращала в мешанину из разметанных поленниц, соломы и квохтавших кур. Это красноречиво говорило о том, что хрупкий слой вещного мира может быть разрушен и замещен подвижною пустыней, по пути сметавшей все живое. Уже одно это должно было предостеречь всех нас и в первую очередь Инспектора. Но, повторяю, я не думал о будущем, поскольку всеми силами старался удержаться в равновесии сам и сделать что-нибудь для удержания окружающего мира, видя сотрясение его основ.

Всякий раз, как каменная волна рушила очередное препятствие, меня окатывало градом всяких мелочей, домашней утвари и прочих диадем. Человек бессовестный на моем месте (как позднее стало очевидно) бросился бы все, что можно, пригребать к рукам. Но, как Вы знаете, я не таков. Более того, мной овладело противоположное стремление: я стал бросать слишком легко доставшихся мне камбал бедным рыбакам. Говорю это не для того, чтоб выставить свою персону в лучшем свете, — просто так лишь я и мог противодействовать происходившему — пытаясь возместить ущерб и оказать поддержку жертвам. Я кричал с вершины продвигавшейся горы: «Спасайся, кто может! Бегите! Расступитесь!» — Шаткие сваи, до которых можно было дотянуться, я старался поддержать, чтобы они не рухнули, когда пройдет волна. А все, что в результате столкновений и обвалов падало в пределах моей досягаемости, раздавал тем потерпевшим катастрофу бедолагам, что барахтались внизу. Отсюда, сверху, я надеялся способствовать восстановлению утраченного равновесия. Мне хотелось, чтобы каменная волна — явление природы непреодолимой силы — благодаря моим усилиям несла с собою не один урон, но также и благо.

Но мои старания оказывались тщетны: никто не понимал, что я кричу, и потому не отстранялся, сваи рушились, едва я их касался, из-за сброшенного мной добра в воде завязывались потасовки, что усиливало кутерьму.

Единственное удавшееся мне благое дело — спасение утиной стаи от пирата Bm Bn. Не подозревавший ничего пастух вел свою мирную пирогу через камыши и не видал копья, которое готовилось его проткнуть. Я подоспел на каменной волне как раз вовремя, чтобы не дать свершиться преступлению. Я вспугнул уток, и они укрылись в безопасном месте. Но Bm Bn, воспользовавшись тем, что я навис над ним, вцепился в меня снизу, и на каменной волне нас стало двое, так что равновесие между добром и злом, которое надеялся я сохранить, было окончательно нарушено.

Пребывание там дало Bm Bn лишь новые возможности для пиратства, браконьерства и разбоя. Гранитная волна безрассудно и невозмутимо продолжала свое разрушительное дело, но управлял отныне ею ум, который разрушение обращал себе на пользу. Оказавшись пленником уже не одного слепого сотрясения подземных масс, но и вдобавок этого пирата, могли я остановить два однозначных импульса? Но если выбор — между камнем и бандитом, я готов был выбрать камень, в котором чувствовал непостижимым образом союзника, хоть и не зная, как соединить свои слабые силы с его мощью, чтобы удержать Bm Bn от насилия и мародерства.

Ничего не изменилось и тогда, когда на каменной волне возникла Flw. Я наблюдал за ее похищением, не в состоянии и пальцем шевельнуть, чтоб воспрепятствовать ему, поскольку Bm Bn связал меня как колбасу. Юная Flw плыла на своей плоскодонке среди кувшинок и жонкилей. Раскрутив длинный аркан, Bm Bn захватил ее. Она же, будучи особой деликатной и податливой, смирилась с тем, что будет пленницей этой скотины.

А я смиряться не желал и заявил:

— Я свечку вам держать, Bm Bn, не нанимался. Развяжите-ка меня, и я уйду.

— Ты еще здесь? — отреагировал Bm Bn, почти не поворачивая головы. — Хотя такая тля что здесь, что нет — без разницы. Иди, топись — никто и не заметит. — И он развязал меня.

— Я ухожу, но ты еще услышишь обо мне, — сказал ему я и вполголоса добавил Flw:

— Жди, я освобожу тебя!

Я собирался прыгнуть в воду, но заметил, что на горизонте кто-то бродит по морю на ходулях. С приближением нашей волны он вместо того, чтобы уклониться, двинулся навстречу. Ходули разлетелись на куски, а этот некто свалился на гранит.

— Мои расчеты оказались верными, — заметил он. — Позвольте мне представиться: Инспектор Оо из Пункта Наблюдения Приливов и Отливов.

— Вы как раз вовремя, Инспектор. Посоветуйте, что делать, — обратился я к нему. — Здесь до того дошло, что я хотел уйти.

— Вы совершили бы серьезную ошибку, — возразил Инспектор, — и я объясню вам, почему.

Он начал излагать свою теорию, ныне подтвержденную фактами: как раз со вздутия, на котором все мы находились, начиналось ожидаемое появление континентов, открывавшее эру новых неограниченных возможностей. Я слушал, затаив дыхание: ситуация менялась, и я пребывал не в эпицентре разрушения и опустошения, а в бутоне новой земной жизни, обещавшей расцвести в тысячу крат более пышным цветом.

— Поэтому, — ликуя, заключил Инспектор, — я хочу быть вместе с вами.

— Это если мне захочется тебя оставить, — ухмыльнулся Bm Bn.

— Уверен, мы подружимся, — заявил Оо. — Грядут великие потрясения, которые благодаря моим исследованиям и прогнозам мы сможем превозмочь и даже обратить себе на пользу.

— Надеюсь, что не только мы! — воскликнул я. — Если все так, как вы, Инспектор, говорите и такое счастье выпало именно нам, то как мы можем лишить его себе подобных? Мы должны предупреждать всех, кого встретим! Пусть карабкаются к нам сюда!

— Заткнись, придурок! — и Bm Bn схватил меня за грудки, — а то немедля полетишь у меня вверх тормашками обратно в эту жижу! Здесь буду только я и те, кому я разрешу! Верно, Инспектор?

Я повернулся к Оо, убежденный, что найду в его лице союзника в борьбе с бандитским произволом.

— Инспектор, вы ведь проводили свои изыскания не из эгоистических побуждений! Вы не позволите, чтобы Bm Bn воспользовался ими в личных целях…

Тот пожал плечами.

— Я, право, предпочел бы воздержаться от участия в ваших двусторонних распрях, будучи не в курсе всего, что здесь происходило прежде. Я лишь технический специалист. Раз здесь распоряжается, если я верно понял, этот господин, — и он кивнул в сторону Bm Bn, — я бы хотел представить результаты моих расчетов именно его вниманию…

Разочарование, которое я испытал, услышав это, — будто меня коварно предали, — было связано не столько с самим Инспектором, сколько с его прогнозами на будущее. Он стал рассказывать, как будет развиваться жизнь на выступивших над водою землях, какие города вырастут на каменных фундаментах, как по дорогам будут двигаться верблюды, лошади, повозки, вездеходы, караваны, говорил про золотые и серебряные жилы, заросли сандала и ротанга, про слонов и пирамиды, башни и часы, громоотводы и трамваи, про подъемные краны, лифты, небоскребы, про гирлянды и знамена в дни национальных праздников, про разноцветные огни вывесок на зданиях театров и кинотеатров, отражающиеся в жемчужных ожерельях в вечера гала-премьер. Flw слушала его с завороженною улыбкой, Bm Bn — с подрагивавшими от жажды обладания ноздрями, а во мне все эти сказочные предсказания не рождали больше никакой надежды, так как означали лишь упрочение власти моего врага, чего было довольно для того, чтоб каждое из названных чудес покрылось для меня налетом фальши, мишуры, вульгарности.

Я улучил момент, когда двое других были заняты своими планами, чтобы сказать об этом Flw:

— Лучше наша скромная водная жизнь камбалоловов, чем вся эта роскошь, оплаченная подчинением Bm Bn! — И я ей предложил бежать со мной, бросив бандита и Инспектора на оформляющемся континенте.

— Поглядим, как они выкрутятся сами…

Убедил ли я ее? Как уже сказано, Flw была созданием податливым и нежным, как крылья бабочки. Нарисованные Оо перспективы завораживали ее, но жестокость Bm Bn отталкивала. Я легко разжег в ней возмущение бандитом, и она решила следовать за мной.

Между тем земные недра вытолкнули еще дальше из себя гранитную шишку, всеми силами стремившуюся к Солнцу. Более того, та ее часть, которая сильнее всего испытывала солнечное притяжение, все время расширялась, так что низ в конечном счете превратился в некое подобие ножки, черешка, сокрытого конусом тени. Нужно было воспользоваться этим выходом, защищенным от лучей полуденного солнца.

— Пора! — сказал я Flw, взял ее за руку, и мы скользнули вниз по этой ножке. — Сейчас или никогда!

Произнося это высокопарное увещевание, я не подозревал, насколько оно соответствует истине. Мы совсем еще недалеко отплыли от того, что нам теперь со стороны казалось чудовищным отростком нашей планеты, когда вдруг земля и воды стали содрогаться. Гранитная глыба, привлекаемая Солнцем, вырывалась из глубин базальта, где была до тех пор внедрена. И вот эта громада — сверху линялая и ноздреватая, а снизу все еще измазанная земными потрохами, пропитанная расплавленными минералами и лавой, обросшая колониями дождевых червей, — легко, как листик, воспарила в воздух. В открывшуюся брешь хлынули воды со всего земного шара, так что над водой остались только острова, полуострова и плоскогорья.

Ухватываясь за эти выступавшие высоты, я сумел пробраться в безопасное место, — разумеется, доставив туда и Flw, — но был еще не в силах оторвать свой взгляд от улетевшей части мира, которая, удаляясь, начала вращаться. Я успел услышать сыпавшиеся дождем ругательства Bm Bn по адресу Инспектора Оо:

— Да я тебя с твоими предсказаниями, дубина…

А тем временем бугры и впадины вращавшейся махины понемногу сглаживались, превращая ее в шар, покрытый известковой коркой. Солнце уже было далеко, и шар — наименованный Луной — канул в ночную тьму, сохраняя тусклый отсвет, какой можно видеть над пустыней.

— Так и надо им! — воскликнул я и, чувствуя, что Flw еще не в полной мере осознала совершившийся переворот, объяснил:

— Предсказывая появление континента, Инспектор подразумевал не тот, который улетел, а, если меня не обманывают чувства, тот, что образуется под нашими ногами.

Горы, реки, долины, времена года и пассаты сформировали рельеф выступивших областей. И уже первые игуанодонты, глашатаи грядущего, выходили на разведку из лесов секвойи. Похоже, Flw считала все это вполне естественным: сорвав с ветки ананас, она разбила его кожуру об ствол и, вгрызшись в сочную мякоть, рассмеялась.

Так все и шло, как вам известно, до сегодняшнего дня. Flw, вне всякого сомнения, довольна. Вечерами она ходит по улицам, сверкающим неоновыми вывесками, и, кутаясь в шиншилловую шубку, улыбается вспышкам фотографов. А я вот задаюсь вопросом, мой ли это мир.

Порой я поднимаю глаза к Луне и представляю эту пустыню, пустоту и холод, давящие на ту чашу весов, чтоб наше жалкое благополучие здесь не обрушилось. То, что я вовремя перескочил на эту сторону, — лишь чистая случайность. И я знаю: это я Луне обязан всем, что я имею на Земле, — тому, чего здесь нет, тем, что здесь есть.

Лунные девы^*

⠀⠀ ⠀⠀

^{Landscape of the Moon's Last Phase (Пейзаж последней фазы Луны). Пол Нэш. 1944}

Луна, лишенная атмосферной оболочки, которая могла бы ей служить прикрытием, с самого начала подвергалась постоянному обстрелу метеоритами и разрушительному действию солнечных лучей. По мнению Тома Голда из Корнеллского университета, в результате длительной бомбардировки метеоритными частицами породы, покрывавшие лунную поверхность, обратились в пыль. Джерард Койпер из Чикагского университета полагает, что утечка газов из лунной магмы сделала спутник Земли легким и пористым как пемза.

⠀⠀ ⠀⠀

— Луна старая, дырявая, изношенная, — согласился Qfwfq. — Катаясь голой по небу, она стирается, теряет свою плоть, словно обглоданная кость. Так происходит не впервые, я помню еще более старые и разрушенные Луны. Сколько раз я видел, как они рождались, кружили по небу и умирали: одна — изрешеченная градом падающих звезд, другая — от того, что взорвались все ее кратеры, еще одна покрылась ярко-желтою испариной, затем салатовыми облаками, и в конечном счете от нее осталась лишь иссушенная ноздреватая оболочка.

Что происходит на Земле, когда ее спутник угасает, рассказать непросто; попытаюсь описать последний памятный мне случай. В ходе долгой эволюции Земля уже тогда, можно сказать, достигла нынешнего состояния, то есть вступила в фазу, когда автомобили вырабатывают свой ресурс скорее, чем подметки. Квазичеловеческие существа производили, продавали, покупали; континенты все были испещрены светящимися пятнышками городов. Города эти росли примерно там же, где и ныне, хотя форма континентов была несколько иной. В том числе и Нью-Йорк — похожий на всем знакомый город, но гораздо более новый, в смысле — переполненный тогда всем новым, от зубных щеток и до покрывавших весь Манхэттен небоскребов, блестевших, как пучки нейлоновых щетинок новой зубной щетки.

Картину мира, где любую вещь при самом малом признаке изношенности или порчи, при первой вмятине или пятне тотчас выбрасывали, заменяя новым, безупречным, омрачала лишь Луна. Она блуждала в небе голая, прохудившаяся, поблеклая, все более чуждая здешнему, земному миру, — остаток устарелого образа бытия.

Старинные речения вроде «полная луна», «последняя четверть» или «полумесяц» еще использовались по старинке, но то были теперь пустые слова: как можно назвать «полным» тело все в трещинах и брешах, грозившее в любой момент распасться и обрушить множество кусков на наши головы? Не говоря уже об убывающей Луне, которая вообще была похожа на обгрызенную сырную корку и всегда исчезала раньше, чем предполагалось. Каждое новолуние мы сомневались, что увидим ее вновь (надеялись, что нет?), и когда она опять показывалась, все сильнее напоминая теряющую зубцы расческу, мы, содрогаясь, отводили взгляды.

Это было тягостное зрелище. Мы двигались среди толпы, слонявшейся с охапками пакетов по круглосуточно открытым магазинам, просматривая на ходу бегущую по небоскребам вверх ежеминутно обновлявшуюся световую рекламу, а над нами нависала Луна, такая бледная на фоне ослепительных огней, такая медленная, больная, что невольно думалось: и каждая новинка, каждый купленный нами товар может испортиться, поблекнуть, постареть. От этого желание бегать за покупками и надрываться на работе пропадало, что неизбежно сказывалось на развитии производства и торговли.

Так перед нами встал вопрос: что делать с этим вредоносным спутником, с этой руиной, от которой не могло уже быть никакого прока? Чем легче она делалась, тем ближе становилась к Земле ее орбита, что к тому же было и небезопасно. При этом с приближением Луны к Земле движение ее все замедлялось, счет четвертям вести было уже нельзя, и календарь, месячный ритм превратились в чистую условность.

Луна двигалась вперед рывками и, казалось, вот-вот рухнет.

Теперь ночами, видя ее совсем низко, люди неуравновешенные стали совершать странные поступки. То и дело находился какой-нибудь лунатик, шедший по карнизам небоскреба, простирая к Луне руки, или какой-нибудь ликантроп, оглашавший завыванием Таймс-сквер, или пироман, подпаливавший склады в доках. Все это уже стало привычным и не собирало даже кучки любопытных. Но при виде совершенно обнаженной девушки, которая сидела на скамейке в Сентрал-парке, я невольно остановился.

Перед этим у меня возникло ощущение, что вот сейчас случится нечто несказанное. Ведя по парку свою открытую машину, я чувствовал, как заливает меня свет, вибрировавший как люминесцентные трубки, которые, прежде чем зажечься в полную силу, словно бы подмигивают. Было ощущение, что я в саду, разбитом в лунном кратере. Обнаженная девушка сидела у водоема, отражавшего дольку Луны. Я затормозил. Мне показалось, будто я узнал ее. Выскочив, я устремился к ней, но вдруг, оторопев, остановился. Я не знал, кто эта девушка, я только чувствовал, что должен срочно что-то сделать для нее.

Вокруг скамейки на траве была разбросана ее одежда, чулки, туфли — одна здесь, другая там, — сережки, ожерелья и браслеты, сумочка, авоська и их содержимое, бесчисленные свертки и товары. Словно, возвращаясь из похода за покупками, это создание услыхало чей-то зов и тотчас уронило все на землю, осознав, что следует освободиться от любых предметов или знаков, связывающих его с Землей, и теперь ждало введения в царство Луны.

— Что случилось? — выдавил я из себя. — Могу я чем-нибудь помочь?

— Help? — переспросила девушка, не опуская обращенных кверху широко раскрытых глаз. — Nobody can help.^[10] Никто тут ничего не может сделать. — И было ясно: говорит она не о себе, а о Луне.

Та круглилась, вся дырявая как терка, у нас над головой, грозя обрушиться, как прохудившаяся крыша. Вдруг в зоопарке заревели звери.

— Это конец? — спросил я машинально, сам не зная, что имел в виду.

Она ответила: «Начало» или что-то вроде (говорила девушка, почти не разжимая губ).

— Чего именно? Конца или чего-нибудь другого?

Она встала и пошла по траве. Длинные волосы медного цвета струились по ее плечам. Вид у нее был настолько беззащитный, что я ощутил потребность как-то охранить, прикрыть ее и протянул к ней руки, словно желая удержать ее от падения или отвести от нее то, что может ее ранить. Но прикоснуться не осмеливался, всякий раз мои руки застывали в считанных сантиметрах от нее. Шагая за ней по газонам, я заметил, что и девушка стремится защитить что-то хрупкое, что может упасть и разбиться, и поэтому необходимо проводить его туда, где оно сможет осторожно опуститься, что-то, чего она коснуться не могла, могла только сопровождать своими жестами, — Луну.

Луна как будто растерялась и, сойдя с орбиты, не ведала, куда податься; ее бросало в разные стороны, словно сухой листок. Казалось, она то отвесно падала на Землю, то дрейфовала, то входила в штопор, — так или иначе, теряла высоту. На миг мне показалось: сейчас рухнет на отель «Плаза», но она направилась по коридору между двумя небоскребами и скрылась в направлении Гудзона, но вскоре появилась из-за облака по другую сторону реки, заливая известково-белым светом Гарлем и Ист-Ривер, и, будто подхваченная ветром, покатилась к Бронксу.

⠀⠀ ⠀⠀

^{Tammuz. Таммуз. Мордехай Ардон. 1962}

— Вон она! — воскликнул я. — Вон, останавливается!

— Нет, она не может! — возгласила девушка и побежала — обнаженная, босая — по лужайкам.

— Куда ты? В таком виде нельзя! Стой! Слышишь? Как тебя зовут?

Она выкрикнула что-то вроде «Дайана» или «Диана», — может, и не имя, а призыв. И испарилась. А я снова сел в машину и стал в поисках ее прочесывать аллеи Сентрал-парка.

Фары освещали ограждения, пригорки, обелиски, но девушки Дианы нигде не было. Решив, что я заехал слишком далеко, оставив ее где-то позади, я повернул назад, и тут у меня за спиной раздался голос:

— Нет, она там, езжай вперед!

За мною на откинутом капоте сидела та самая девушка, указывая в направлении Луны.

Я хотел сказать ей, чтобы она слезла, что я не могу везти ее на виду у всех нагую, но не решался отвлечь от созерцания светоносного пятна, которое то исчезало, то снова появлялось над дальним концом авеню. К тому же, как ни странно, ни один прохожий этого видения женского пола, восседавшего поверх автомобиля, вроде бы не замечал.

Проехав одним из мостов, соединяющих Манхэттен с континентом, мы помчались по многополосной автостраде в окружении других машин. Опасаясь взрывов смеха и грубых шуток тех, кто ехал в них, я не смотрел по сторонам. Но когда одна из этих машин обогнала нас, я от удивления чуть не вылетел в кювет: на крыше ее на корточках сидела еще одна нагая девушка с распущенными волосами, которые развевались на ветру. Уж не моя ли пассажирка перескочила туда на ходу, подумал я, но стоило мне чуть скосить глаза — и я почти уткнулся носом в Дианины колени. При этом в поле моего зрения оказалось еще множество девиц, у которых с розоватой или смуглой кожей контрастировали только золотистые или темные пряди, — прильнувших в самых странных позах к радиаторам, вцепившихся в окошечки и «дворники»… Вокруг не видно было ни одной машины, где не восседали бы таинственные пассажирки, устремленные вперед и заставлявшие шоферов ехать за Луной.

Та явно призвала их, оказавшись под угрозой. Сколько же их было, лунных дев? Всё новые машины с ними вливались в эту автостраду на каждом перекрестке, каждом перепутье, из всех кварталов города они стекались к месту, над которым, казалось, замерла Луна. Выехав из города, мы оказались перед кладбищем автомобилей.

Дорога исчезала среди гористой местности с лощинками, хребтами, перевалами, вершинами. Но то был не естественный земной рельеф, а горы выброшенного добра. Сюда свозилось все, что город-потребитель после недолгого употребления извергал, чтоб сразу наслаждаться пользованием новыми вещами.

Много лет вокруг бескрайнего кладбища машин росли навалы негодных холодильников, пожелтевших номеров журнала «Лайф», перегоревших лампочек. Поэтому теперь, когда над этой проржавелой, так сказать, пересеченной местностью склонялась Луна, то сплющенный металл вспучивался наподобие прилива. Они были похожи — одряхлевшая Луна и этот земной панцирь из отбросов. Цепь из гор металлолома, замкнув круг, образовала амфитеатр, напоминавший кратеры вулканов или лунные моря. Казалось, что планета и висящий над ней спутник отражаются друг в друге.

Моторы всех наших машин заглохли — для машин нет ничего страшнее, чем их кладбища. Диана вышла, следом прочие Дианы. Но, похоже, их порыв ослабевал: шаги их были неуверенными, словно, оказавшись среди этих изуродованных железяк, они вдруг осознали свою наготу; многие, вздрагивая как от холода, скрещенными руками прикрывали себе грудь. Они стали карабкаться на гору отработавших вещей. Преодолев гребень амфитеатра, спустились внутрь и там образовали большой круг. И одновременно все воздели к небу руки.

Луна дернулась, как будто откликаясь на их жест, и на мгновение показалось, будто она снова обретает силы и взмывает вверх. Девушки стояли подняв руки, обратив к Луне лица и груди. Об этом ли просила их она? Они ли были ей нужны, чтоб удержаться в небе? Я не успел задуматься, поскольку появился кран.

Кран был сконструирован и изготовлен по велению властей, которые задумали очистить небо от неэстетичного излишества. Это был бульдозер с торчавшим вверх подобием крабьей клешни — обширный и приземистый как краб; приблизившись на гусеницах к месту запланированной операции, он стал как будто еще более плоским, распластался по земле. Быстро крутанулся ворот, и стрела с ковшом взлетела в небо. Кто бы мог подумать, что у крана может быть такая длинная стрела! Он разинул свой зубастый ковш, теперь похожий больше на акулью пасть. Луна была как раз напротив, она заколыхалась, будто желая ускользнуть, но кран, словно магнитом, притянул ее к себе и захватил ковшом, челюсти которого сомкнулись с резким «крак!». На миг нам показалось, будто Луна раскрошилась как безе, но нет, осталась целой, — половина внутри ковша, другая снаружи, — вытянувшись как зажатая в зубах большая сигара. Закапал пепельного цвета дождик.

Теперь кран силился сорвать Луну с орбиты и стащить ее вниз. Ворот стал вращаться в противоположном направлении, на этот раз с большим трудом. Диана и ее подруги замерли с воздетыми руками, словно надеясь, что их круг окажется сильнее вражеской агрессии. Только когда частицы Луны посыпались на их лица и груди, они пустились врассыпную. Диана резко вскрикнула.

В этот миг плененная Луна утратила остатки блеска, превратившись в черную бесформенную породу, и могла бы загреметь на Землю, не будь она зажата створками ковша. Организаторы мероприятия заранее приготовили внизу стальную сетку, длинными гвоздями прикрепив ее к земле по краям площадки, на которую кран теперь медленно укладывал свой груз.

На земле стало видно, что это щербатая глыба песчаника — такая тусклая, что было совершенно непонятно, как она когда-то освещала небо. Раскрыв челюсти ковша, кран начал отъезжать на гусеницах и от непривычной легкости чуть не опрокинулся. Организаторы, державшие сеть наготове, окутали ею Луну. Та попыталась вырваться из этой смирительной рубашки, рывком, похожим на подземные толчки, низвергнув с гор отбросов целые лавины пустых консервных банок. Наконец все успокоилось. Очистившееся небо омывали струи света из рефлекторов. Тем временем уже светало.

С рассветом обнаружилось: на кладбище машин прибавилась еще одна развалина. Потерпевшая крушение Луна почти не отличалась от других отбросов — она была того же цвета, выглядела так же безнадежно, и так же невозможно было представить ее новой. Снаружи вокруг кратера земных отходов зазвучали голоса: там пробуждалась выявленная рассветными лучами жизнь. Среди остовов автомобилей, перекошенных колес и сплющенных кусков металла двигались какие-то бородачи.

В грудах вышвырнутых городом вещей обитала популяция людей, тоже выброшенных на обочину, или выбросившихся по своей воле, или просто утомившихся мотаться, продавая и покупая новые вещи, обреченные тотчас устареть, — людей, решивших, что лишь выброшенное и составляет истинное богатство мира. Отощалые бородачи с запущенными патлами теперь стояли и сидели вдоль всего амфитеатра, окружавшего Луну. В этой толпе в рванье или каких-нибудь странных хламидах находились также и Диана и другие обнаженные девушки. Приблизившись к Луне, они стали высвобождать стальные нити сети из-под прижимавших их к земле гвоздей.

Вдруг, как аэростат, освободившийся от тросов, Луна взвилась над головами девушек и над подобием трибуны с бомжами и зависла, сдерживаемая стальной сетью, которой управляли Диана и ее подруги, то натягивая, то, напротив, отпуская нити. И когда все девушки вдруг побежали, Луна отправилась за ними.

Едва Луна пришла в движение, в груде отбросов стало образовываться некое подобие волны: со скрипом принялись выстраиваться в шествие сплющенные как фисгармонии кузова, покатились, грохоча, дырявые жестянки, то ли увлекаемые чем-то, то ли сами увлекая все за собой. Следуя за вызволенной из отбросов Луной, все эти вещи и все люди, уже смирившиеся было с тем, что выброшены на обочину, опять пустились в путь и устремились к богатейшим городским кварталам.

В то утро город праздновал День Потребительского Благодарения. Этот праздник, учрежденный, чтобы дать возможность покупателям выразить их благодарность Производству, неустанно удовлетворявшему все их желания, отмечался в ноябре. Каждый год крупнейший магазин города устраивал парад: шагавшие за оркестром девушки, все в блестках, тянули за собой по главной улице огромный дирижабль в виде яркой куклы. Вот такое шествие в то утро двигалось по Пятой авеню: вертела жезлом мажоретка, грохотали большие барабаны, сотворенный из воздушных шариков гигант, изображавший Довольного Покупателя, реял среди небоскребов, послушно следуя на поводке за ехавшими на блестящих мотоциклах девушками в кепи, с галунами и эполетами.

Тем временем другой кортеж пересекал Манхэттен. Облупленная и заплесневелая Луна тоже плыла меж небоскребами, ведомая нагими девушками; следом, в окружении все разраставшейся безмолвной свиты, поспевала вереница изуродованных легковушек и остовов грузовиков. К тем, кто при Луне был с первых утренних часов, прибавлялись тысячи людей всех цветов кожи, целые семьи с чадами всех возрастов — особенно теперь, когда кортеж двигался вокруг Гарлема по самым людным кварталам, населенным неграми и пуэрториканцами.

Лунная процессия, проследовав зигзагом до Бродвея, незаметно слилась с другой, тащившей своего гиганта из воздушных шариков по Пятой авеню.

На Мэдисон-сквер шествия скрестились и слились в одно. Довольный Покупатель, — наверное, от столкновения с колкой поверхностью Луны, — исчез, он стал резиновою тряпкой. Теперь на мотоциклах ехали Дианы, тянувшие Луну за разноцветные ленты. Стало их по крайней мере вдвое больше, видимо, добавились мотоциклистки, сбросившие униформу и кепи. То же самое произошло с машинами и мотоциклами из лунной свиты, так что нельзя было понять, где старые, а где новые: смятые колеса, ржавые «дворники» виднелись по соседству с зеркальным блеском хромировки и эмалировкой.

Там, где процессия уже прошла, витрины зарастали плесенью и паутиной, лифты небоскребов издавали скрип и стоны, рекламные плакаты выцветали и желтели, в холодильниках полки для яиц превращались в инкубаторы, телеэкраны демонстрировали атмосферные бури. Пришедший враз в негодность город, которому отныне было место лишь на свалке, сопровождал Луну в ее последнем путешествии.

Под звуки оркестра, ударявшего в канистры для бензина, шествие дошло до Бруклинского моста. Диана подняла жезл мажоретки, и ее подруги закружили ленты в воздухе. Луна с разгона перелетела через гнутое решетчатое ограждение моста, упала камнем в воду и пошла ко дну, вздымая на поверхность мириады пузырьков.

Девушки тем временем не отпускали ленты, а, напротив, крепко в них вцепились, и Луна увлекла их за собой, так что и они перелетели через парапеты, описали траектории ныряльщиц и исчезли под водой.

Пораженные, стояли мы перед Бруклинским мостом и молами, разрываясь между желанием нырнуть за ними следом и верой в то, что они снова, как бывало, возникнут перед нашими глазами.

Долго ждать нам не пришлось. По морю пошли концентрические волны. В центре круга появился остров, который стал расти и превратился в гору, в полушарие, в шар, лежавший на воде, нет, даже над водой висевший, нет, восходивший в небо, словно новая Луна. Я говорю «Луна», хотя она была похожа на Луну не больше той, которая недавно на глазах у нас ушла под воду, но эта новая Луна была другая совершенно по-другому. Поднимаясь из воды, она тащила за собою шлейф сверкающих зеленых водорослей; струи бивших из нее фонтанов орошали лунные поляны, придавая им изумрудный блеск, а легкая как воздух лунная поросль, казалось, состояла не из растений, а из переливчатых павлиньих перьев.

Хорошенько рассмотреть мы не успели, так как диск с этим пейзажем быстро возносился в небо, и отдельные детали растворялись в общем впечатлении свежести и бурного расцвета. Сумерки сгущались, и подрагивавшие светотени сглаживали цветовые контрасты; лунные луга и леса превратились в чуть заметные выпуклости на натянутой поверхности сияющего круга. Но мы все-таки заметили между ветвей деревьев гамаки — они качались на ветру, и в них удобно разместились девушки, приведшие нас сюда, среди которых я узнал Диану. Наконец-то успокоившись, она обмахивалась веером из перьев и, возможно, посылала мне привет.

— Вон они! — воскликнул я. — Вон она! — стали кричать мы все, и нашу радость от того, что мы нашли их, уже пронизывала мука от сознания того, что мы их потеряли, так как Луна, все выше возносившаяся в темном небе, дарила нам лишь отсвет солнца на своих озерах и лугах.

Мы стали в исступлении носиться по континенту, по саваннам и лесам, которые опять покрыли Землю, поглотив все города и улицы и уничтожив все следы того, что было. Мы трубили, поднимая к небу хоботы и длинные тонкие бивни и встряхивая длинной шерстью, покрывавшей наши крупы, с неистовой тоской, которую испытываем все мы, молодые мамонты, когда осознаем: хотя мы только начинаем жить, уже понятно, что желаниям нашим не исполниться.

Метеориты^*

В соответствии с новейшими теориями, Земля была вначале совсем маленьким холодным телом, а затем стала расти за счет включения метеоритов и метеоритной пыли.

⠀⠀ ⠀⠀

— Сначала нам казалось, что мы сможем содержать ее в порядке, — рассказывал старый Qfwfq, — именно по той причине, что она была невелика и можно было ежедневно всю ее и подметать, и протирать. Разного добра, конечно, падало на Землю уйма, будто и вращалась она только для того, чтоб собирать всю парившую в пространстве пыль, весь мусор. Ныне все иначе — есть атмосфера, вы глядите на небо и говорите: о, какое чистое, какое ясное! Но поглядели бы вы, что летало у нас над головами, когда планета, следуя своей орбитой, попадала в какое-нибудь метеоритное облако и не могла из него выбраться! Метеориты состоят из белого порошка, похожего на нафталин, он образует крошечные гранулы, а иногда кристаллы покрупнее, — будто бы с небес упала и разбилась люстра, — среди которых попадались здоровенные булыжники, куски других планетных систем, огрызки груш, краны, ионические капители, старые номера «Геральд трибьюн» и «Паэзе сера»: ведь известно, что миры все время образуются и распадаются, при этом материал в ходу один и тот же. Так как Земля была в ту пору маленькой и юркой (она двигалась куда быстрее, чем теперь), от многого ей удавалось уклоняться: мы видели, как из глубин пространства приближался к нам какой-нибудь предмет, порхавший словно птица, — это мог быть, например, чулок, — или плывший с легкой килевою качкой, — как однажды плыл рояль, — который, поравнявшись в нами, проходил на расстоянии полуметра и исчезал, — возможно, навсегда, — где-то позади нас, в бездне мрака. Но чаще все-таки волна метеоритов обрушивалась именно на нас, вздымая густую тучу пыли и гремя жестянками; в такие моменты моей первой женой Xha овладевало внезапное возбуждение.

Xha стремилась содержать все в чистоте и порядке и преуспевала в этом. Ей, конечно, приходилось прилагать немалые усилия, однако тогдашние размеры планеты позволяли ежедневно обходить ее всю целиком, и в том, что мы там жили с ней вдвоем, имелись свои минусы, — нам было некому помочь, — и свои плюсы: два таких уравновешенных и аккуратных индивида не устраивают беспорядка и, взяв что-нибудь, потом обязательно кладут на место, так что после восполнения урона, нанесенного метеоритным мусором, когда со всего бывала стерта пыль, а постоянно пачкавшееся белье бывало выстирано и развешено, нам больше ничего не оставалось делать.

Мусор Xha сначала складывала в многочисленные свертки, которые я зашвыривал обратно в пустоту, как можно выше; Земля тогда еще обладала малой силой притяжения, а мои руки были сильные и ловкие, поэтому мы избавлялись и от тел изрядного объема, отправляя их назад в пространство, из которого они возникли. С гранулами из мельчайшей пыли так не получалось, я не мог забрасывать кулечки с ними так, чтобы они не падали обратно, — почти всегда они разворачивались в воздухе и осыпали нас пылью с ног до головы.

Пока было возможно, Xha предпочитала прятать пыль в расщелинах; потом они заполнились и стали превращаться в пересыпавшиеся через край воронки. Дело в том, что в Земле накопилось слишком много вещества, которое распирало ее изнутри, отчего эти расщелины и возникали. Лучше было рассыпать пыль равномерно по поверхности планеты, чтоб, затвердевая, она образовывала ровную сплошную корку и не возникало впечатления запущенности или недоделок.

Сноровка и упорство, проявлявшиеся Xha в ее стремлении не оставить и крупицы, которая нарушила бы идеальную гармонию нашего мира, теперь выказывались ею при создании основы столь же гармоничного порядка из метеоритного крошева, которое она раскладывала ровными слоями, начищая их поверхность после затвердения до блеска. Но каждый день на Землю вновь ложилась пыль, — то тонким слоем, а то кучками и горками, — и мы тотчас же принимались их разравнивать, формируя новые слои.

Наша планета увеличивалась в размерах, но благодаря стараниям, которые прилагали моя жена и под ее началом я, она сохраняла форму, лишенную выступов, неровностей и шлаков, и никакая тень, ни одно пятнышко не нарушали ее нафталинной белизны. Новые слои скрывали и все то, что сыпалось на нас вместе с пылью и чего теперь мы не могли уже вернуть космическим потокам, так как масса Земли, возрастая, создала вокруг нее чересчур обширное поле тяготения, для преодоления которого силы моих рук уже недоставало. Более объемные отбросы прятали мы под курганами из пыли в виде выстроенных симметричными рядами невысоких квадратных пирамидок, так что в наше поле зрения ничего бесформенного, произвольного не попадало.

Описывая ловкость моей первой благоверной, я бы не хотел, чтобы у вас возникло впечатление, будто в ее усердии был элемент нервозности, беспокойного ожидания, почти тревоги. Нет, Xha была уверена, что эти метеоритные дожди — случайное, временное явление в мире, находящемся еще на стадии обустройства. Она не сомневалась, что наша планета, другие небесные тела и все внутри их и снаружи должны быть ограничены в пространстве четкими и правильными линиями и поверхностями. Все иное было, на ее взгляд, не имеющим значения остатком, и она стремилась тотчас подмести или зарыть его, чтобы свести к минимуму или вообще поставить под вопрос его существование. Так, конечно, истолковываю ее взгляды я, сама Xha была женщиной практичной, не склонной к общим фразам, и старалась просто делать должным образом то, что считала должным, причем делала это охотно.

По этому ландшафту, сохраняемому с таким въедливым упорством, мы с Xha прогуливались каждый вечер перед сном. Это была голая равнина, гладь которой через равные промежутки прерывали четкие ребра пирамид. Над нами в небесах вращались с соразмеренными скоростями на выверенных расстояниях звезды и планеты, посылавшие друг другу лучи света, обеспечивая над землею равномерное сияние. Жена помахивала веером из деревянных реек, разгоняя неизменно пыльный воздух вокруг наших лиц, а я нес зонтик — на тот случай, если хлынет вдруг метеоритный дождь. Складчатые платья Xha благодаря крахмалу сохраняли свежесть; ее волосы стягивала белая лента.

Лишь в такие мгновения мы и могли себе позволить заняться чинным созерцанием, но они были недолги. Просыпались мы обычно рано, но за те немногие часы, пока мы спали, Землю усыпали всевозможные отбросы.

— Скорее, Qfwfq, не мешкай! — говорила Xha, давая в руки мне метлу и отправляя по обычному маршруту, в то время как заря выбеливала узкий горизонт равнины. По пути я то и дело обнаруживал груды обломков и всяческого хлама; по мере того как светало, все заметней становилась пыль, застлавшая поверхность, которая сверкала прежде чистотой. Взмахами метлы я все, что удавалось, загонял в мусорное ведро или в мешок, которые нес с собой, но прежде останавливался и рассматривал те чужеродные предметы, что принесла нам ночь: бычий череп, кактус, колесо телеги, самородок золота, проектор панорамного кино. Я взвешивал их на руке, вертел и так и сяк, сосал уколотый о кактус палец и забавы ради представлял, что между столь несообразными предметами есть некая таинственная связь, которую я должен угадать. Таким фантазиям я мог предаваться, лишь когда бывал один — жену обуревала такая страсть к расчистке, устранению, выбрасыванию, что вместе с ней мы никогда не останавливались посмотреть, что мы метем. Теперь же я чем далее, тем более был движим любопытством и что ни утро отправлялся в путь, чуть ли не весело насвистывая.

Мы поделили с Xha наши обязанности в сфере поддержания порядка — каждому по полушарию. На том, которое досталось мне, я иногда не сразу убирал свалившийся на Землю хлам, — особенно когда он был тяжеловат, — а складывал его в каком-нибудь углу, чтобы попозже увезти на тачке. Порой так образовывались штабеля или агломераты из ковров, песчаных дюн, изданий Корана, нефтескважин — этакая сборная солянка. Конечно, Xha мой метод осудила бы, но я, по правде говоря, испытывал определенное удовольствие, смотря на эти высившиеся на горизонте причудливые тени. Случалось, что я оставлял нагромождение барахла до следующего дня (Земля так разрослась, что Xha не успевала ежедневно обходить ее всю целиком) и утром с удивлением обнаруживал, как много нового добавилось к тому, что уже было.

Однажды, глядя на нагромождение разбитых ящиков и ржавых бидонов, над которым возвышался кран, державший искореженный остов машины, я, внезапно опустив глаза, увидел на пороге лачуги из листов железа и фанеры девушку, которая усердно чистила картошку. Мне показалось, что она в лохмотьях: на ней были лоскутья целлофана, клочки обтрепанных шейных платков, а в длинных волосах — соломинки и стружки. Она брала картофелины из мешка и складным ножиком срезала с них кожуру, которая сворачивалась в серые кучки.

Я счел нужным извиниться:

— Прошу прощения за этот беспорядок, я сейчас быстро сделаю уборку, наведу здесь чистоту…

Девушка бросила очищенную картофелину в таз и проронила:

— Да ну ладно тебе…

— Может, если б вы мне помогли… — сказал я, а точнее, часть меня, продолжавшая рассуждать привычным образом. (Только накануне вечером мы с Xha рассуждали: «Если бы найти помощника, было б совсем другое дело!»)

— Лучше ты, — сказала девушка, зевая и потягиваясь, — помоги чистить картошку.

— Непонятно, куда девать все то, что валится на нас… — стал объяснять я. — Вот, глядите. — И я приподнял бочонок, на который в тот момент упал мой взгляд. — Что только там внутри…

Девушка принюхалась и заявила:

— Килька. Будем есть fish and chips^[11] .

Она заставила меня сесть рядом и нарезать картошку тоненькими ломтиками. Отыскала среди всей этой помойки черную жестяную банку, полную растительного масла, разожгла костер из упаковки и стала жарить рыбу и картошку в заржавленном тазу.

— Не надо в нем, он грязный! — заикнулся было я, представив кухонную посуду Xha, блестевшую как зеркало.

— Да брось, — отозвалась она, накладывая горячую еду в газетные кулечки.

Не раз потом я думал, правильно ли поступил, скрыв в тот день от Xha, что к нам на Землю занесло еще одно живое существо. Но ведь тогда пришлось бы мне признаться ей, что я был нерадив и накопил так много всякого добра! «Сначала нужно хорошенечко убраться», — думал я, понимая, что все осложнилось.

Каждый день я отправлялся навестить юную Wha среди горы новых предметов, расползавшейся по всему полушарию. Мне было непонятно, как она, Wha, может жить среди этого хаоса, как можно допускать, чтобы одно наваливалось на другое: лианы — поверх баобаба, романские соборы — поверх крипт, подъемники — на залежи угля, а сверху добавлялась всякая иная всячина — висящие на лианах шимпанзе, автобусы, привезшие туристов посмотреть соборы, выделения метана в штольнях. Меня это все время выводило из себя, но юной Wha, на ее счастье, был свойствен прямо противоположный взгляд на вещи.

Хотя, признаюсь, иногда мне нравилось смотреть, как она со всем этим справлялась; ее жесты были столь небрежны, что казалось: все, что она делает, выходит так само собой, но, как ни странно, все у нее получалось на удивление хорошо. Она бросала в одну кастрюлю то, что попадалось под руку, скажем, шкварки и фасоль, и — кто бы мог подумать? — выходил отличный суп. Она нагромождала, словно грязную посуду, части египетских монументов, — женскую головку, крылья ибиса и тело льва, — и получался превосходный сфинкс. В общем, мне подумалось, что с ней, привыкнув, я бы чувствовал себя привольно.

Чего я ей не мог простить, это ее рассеянности, безалаберности, неспособности запомнить, где она что оставляла. Она могла забыть, к примеру, мексиканский вулкан Парикутин меж бороздами вспаханного поля, а древнеримский театр города Луни — среди виноградника. Тот факт, что, когда было нужно, она всегда их находила, дела не менял, поскольку это всякий раз была очередная случайность.

Конечно, настоящей моей жизнью была та, которую я проводил близ Xha, поддерживая чистоту и гладкость другого полушария. На этот счет я, без сомнения, был солидарен с Xha, как и она, трудился ради сохранения планеты в безупречном состоянии и рядом с Wha часами находиться мог только благодаря уверенности, что потом вернусь в мир Xha, где все шло так, как и должно было идти, и где было понятно все, что нужно понимать. Следует сказать, что рядом с Xha я, внешне постоянно деятельный, становился внутренне спокойным, с Wha же я мог быть спокойным внешне, делать только то, чего мне в тот момент хотелось, но за эту безмятежность я расплачивался постоянным раздражением, поскольку был уверен, что так долго не продлится.

Я ошибался. Разнородные куски метеоритов, сопрягаясь — хоть и приблизительно — друг с другом, составляли — пусть и не лишенную пропусков — мозаику. Угри Комаккьо и источник на горе Монвизо, дворцы дожей и гектары рисовых плантаций, профсоюзные традиции сельскохозяйственных рабочих, кельтские и лонгобардские суффиксы и индекс роста производительности труда — столь разные, никак не связанные меж собой материалы слились в пронизанное хитросплетением взаимосвязей единство в тот момент, когда внезапно на Землю рухнула река, и это была По.

Так каждый оседавший на планете предмет в конечном счете находил себе такое место, где, казалось, он всегда и пребывал, и обретал взаимные связи с прочими предметами, так что необоснованное присутствие одних оказывалось обосновано необоснованным присутствием других, и общий беспорядок можно было начинать уже считать естественным порядком вещей. В этом свете следует рассматривать и прочие события, о которых я упомяну лишь вскользь, поскольку речь идет о моей личной жизни; вы, наверно, поняли, что я имею в виду развод с Xha и свой второй брак с Wha.

Жизнь с Wha тоже, если присмотреться, была не лишена гармонии. Казалось, всё вокруг нее, располагаясь, сочетаясь, отвоевывая себе место, следует ее манере, характеризующейся бессистемностью, пренебрежением свойствами материалов и неточностью движений, которые в конце концов увенчивал мгновенный безупречный выбор. К примеру, Эрехтейон^[12] , испещренный брешами, которые пробили врезавшиеся в него космические корабли, подлетел к вершине Ликавиттоса^[13] , на миг завис над ней, роняя свои составные части, затем спланировал к площадке на Акрополе, куда позднее был должен опуститься Парфенон, коснувшись ее, вновь поднялся и легко приземлился чуть подальше.

Случалось, от нас требовалось небольшое вмешательство, — соединить отдельные части, подогнать друг к другу оказавшиеся рядом элементы, — и тогда, опять-таки словно дурачась, Wha доказывала, что рука у нее верная. Играючи она сминала слои осадочных пород, формируя синклинали и антиклинали^[14], изменяла направленность граней кристаллов, получая сланец, полевой шпат, кварц или слюду, прятала между осадочными толщами на разной высоте, в порядке появления, окаменелости.

Так понемногу Земля обретала известные вам формы. Метеоритный дождь все продолжает добавлять к картине новые подробности — окаймляет ее оконной рамой, гардиной, сетью телефонных проводов, пустые пространства заполняет, подбирая подходящие детали, — светофоры, обелиски, кафе, абсиды, аллювии^[15] , зубоврачебный кабинет, обложку еженедельника «Доменика дель Корьере», где изображен охотник, укусивший льва, — и постоянно допуская излишества в необязательных подробностях, как, например, в окраске крыльев бабочки, и разные нелепости — вроде войны в Кашмире^[16]. Но мне все время кажется, будто чего-то еще не хватает и оно вот-вот появится, — быть может, сатурнийский стих^[17] Невия^[18] для заполнения промежутка меж двумя фрагментами поэмы, или формула, определяющая превращения в хромосомах ДНК, — и вот тогда картина станет полной, я увижу изобильный и одновременно четкий мир, и у меня будут и Xha, и Wha.

Давно уже лишившись их обеих, — Xha потерпела поражение в борьбе с обилием пыли и исчезла вместе с ее царством аккуратности, a Wha, возможно, и сейчас забавы ради таится где-нибудь на доверху забитом складе найденных вещей, так что теперь саму ее не найти, — я все еще надеюсь, что они вернутся, — возможно, снова промелькнут в моем мозгу или предстанут пред закрытыми или открытыми глазами, только обе сразу, — случись такое хоть на миг, тогда бы я, наверно, понял, что к чему.

Каменное небо^*

⠀⠀ ⠀⠀

^{Untitled from 'Poèmes d'Eugenio Montale', Milan (Без названия из «Стихотворений Эудженио Монтале», Милан.). Жерар Шнайдер. 1964}

Скорость распространения сейсмических волн в недрах земного шара изменяется сообразно глубине и смене материалов, составляющих земную кору, мантию и ядро.

⠀⠀ ⠀⠀

— Живете вы снаружи, на земной коре, — раздался голос Qfwfq из кратера вулкана, — или почти снаружи, ведь над вами еще одна — воздушная — оболочка, но все равно — снаружи, с точки зрения тех, кто смотрит на вас с одной из составляющих Землю концентрических сфер, как делаю я, перемещаясь в промежутках между сферами. И вам там мало дела до того, что внутри Земля — не сплошная, а прерывистая и состоит из наслоений разной плотности, а в самой глубине — железоникелевое ядро, которое тоже представляет собой целую систему ядер, содержащихся одно в другом, и каждое вращается отдельно, в соответствии со степенью текучести его материала.

Вы называете себя землянами — неясно, по какому праву, ведь на самом деле вы должны именоваться внеземлянами, землянин — тот, кто обитает внутри Земли, как я и Rdix до того дня, когда вы, обманув ее, забрали у меня в ваше пустынное «снаружи».

А я всегда жил здесь, внутри, — сначала вместе с Rdix, потом в единственном числе, — на одной из этих внутренних земель. У нас над головой вращалось каменное небо, — более чистое, чем ваше, но тоже с облаками, как у вас, — там, где сгущаются хромистые или магниевые взвеси. Можно встретить у нас и крылатые тени — это как бы птицы наших внутренних небес, уплотнения легкой породы, взвивающиеся по спирали вверх, пока не пропадут из виду. Погода у нас очень переменчива, и если хлынет свинцовый дождь как из ведра или град цинковых кристаллов, остается только укрываться в порах губчатой породы. Кое-где тьму прорезают огненные зигзаги, но это не молнии, это змеится вниз по жиле раскаленный добела металл.

Землей мы считали сферу, на которой находились, а небом — ту, что ее окружала. В общем, так же, как и вы, только у нас эти различия всегда были временными, произвольными, поскольку плотность элементов постоянно изменялась, и вдруг мы обнаруживали: наше небо — твердое и плотное и давит на нас своей тяжестью, а вязкая как клей земля пузырится, закручивается в воронки и ходит ходуном.

Я старался, пользуясь потоками самых тяжелых элементов, подобраться ближе к истинному центру Земли, к ядру ядра, держа Rdix при этом спуске за руку. Но всякое движение к ядру приводило к размыванию другого материала и выталкивало его вверх: случалось, что при погружении нас подхватывала волна, которая фонтаном ударяла в верхние слои, пробивала их и после этого закручивалась в завиток. Несомые такими волнами, мы поневоле мчались в противоположном направлении. Нас как бы всасывали вверх протоки, открывавшиеся в наслоениях минералов, после чего глубинные породы позади — то есть под нами — начинали вновь затвердевать, и мы в конце концов оказывались на другой земле. А сверху нависало другое каменное небо, и неясно было, где мы, — выше или ниже того места, с которого пускались в путь.

Едва Rdix замечала, что металл нависшего над нами нового неба плавится, как ею овладевала прихоть полетать. Она пикировала вверх и проплывала через купола одного, другого, третьего небес, цепляясь за свисавшие с верхних сводов сталактиты. Я следовал за ней — отчасти чтобы поддержать ее игру, отчасти чтоб напомнить: нам пора двигаться в обратном направлении. На самом деле Rdix, конечно, тоже, как и я, была уверена, что мы должны стремиться к центру Земли. Только достигнув центра, мы могли б считать, что вся планета — наша. Мы были зачинателями земной жизни и хотели оживить всю Землю, начиная с ее ядра и постепенно распространяя наше состояние по всему земному шару. Нашей целью была земная жизнь, то есть жизнь Земли и жизнь в Земле, — не та, которая виднеется на поверхности и, на ваш взгляд, заслуживает названия земной, хотя на самом деле это нечто вроде плесени, которая постепенно покрывает сморщенную яблочную кожуру.

Вы выбрали неверный путь — жизнь, обреченную на неполноту, поверхностность, ничтожность. Rdix тоже хорошо об этом знала, но, как натуру очарованную, ее влекла любая промежуточность, и чуть только ей доводилось воспарить в прыжке или при вознесении по вулканическому жерлу, можно было видеть, как она старается принять диковинные позы, как стремится к самым необычным ракурсам.

В пограничных зонах и при переходе из одного пласта в другой она испытывала легкое головокружение. Мы знали, что Земля слагается из сводов, расположенных один поверх другого, как слои огромной луковицы, — каждый отсылает к соседу сверху, а все вместе предвещают крайний, где Земля уже перестает быть таковой, где остается по сю сторону всё, что внутри, и далее идет «снаружи». У вас эта граница Земли отождествляется с самой Землей, для вас сфера — это не объем, а внешняя ее поверхность, вы всегда существовали в этом плоском мире и не представляете, что можно жить в других местах и по-другому. А мы тогда об этой границе знали лишь, что где-то она есть, но никогда не думали ее увидеть, если только не выйдем из Земли наружу, каковая перспектива представлялась нам не столько странной, сколько попросту абсурдной. Именно туда стремилось в виде извержений, битумных струй и фумарол^[19] все, что Земля выбрасывает из недр, — газы, жидкие смеси, летучие элементы, побочные материалы, всякие отходы. Это была негативная сторона мира, которую мы даже не могли как следует вообразить, но самые общие представления о ней вызывали у нас дрожь от отвращения, нет, скорее от смятения, точней, ошеломление вплоть до умопомрачения (наши реакции действительно были сложней, чем мы могли подумать, особенно у Rdix), и в этом чудилось какое-то волшебство, как будто нас затягивала пустота, влекла потусторонняя высшая сила.

В соответствии с очередным капризом Rdix мы устремились в жерло потухшего вулкана и, пройдя сквозь нечто схожее с горловиною клепсидры, угодили в выстланную чем-то серым полость кратера, напоминавшую и веществом, и формой обычные пейзажи наших глубей. Что нас поразило, так это то, что дальше Земля прекращалась, к ней не примыкала никакая Земля иного вида, дальше начиналась пустота, во всяком случае, куда менее плотное вещество в сравнении с теми, сквозь которые мы пробирались до сих пор, прозрачное и вибрирующее, — голубоватый воздух.

Что до вибраций, то мы были готовы к таким, как медленно распространяющиеся в граните и базальте, к чавканью, гудению, рокоту, лениво встряхивающим массы расплавленных металлов или кристаллические стены. Но вибрирующий воздух нес нам навстречу, если можно так сказать, мелкие остроконечные звуковые искорки, частившие со скоростью, для нас невыносимой, изо всех концов пространства; это походило на щекотку, вызывавшую пикантное возбуждение. Нами овладело, — по крайней мере мной, отныне мне придется проводить различие между своими чувствами и настроениями Rdix, — желание скорее скрыться в бесшумной темной глубине, куда едва доносятся лишь отзвуки землетрясений. Но Rdix, охочей до всего необычайного и склонной к опрометчивым поступкам, не терпелось приобщиться к чему-то уникальному, будь то хорошему или плохому.

Эти минуты стали роковыми. Воздушные массы за краями кратера вибрировали непрерывно, но непрерывность эту обеспечивали разнородные прерывистые вибрации. Возникавший в результате звук, набрав полную силу, постепенно затухал, чтобы затем опять достигнуть прежней громкости, и эти модуляции следовали некоему плану чередования звучных и глухих отрезков. На данный звук накладывались и другие, — пронзительные, отрывистые, — которые затем утрачивали четкость, размывались, обретая сладковатый или горький ореол, и, противодействуя или вторя звуку более глубокому, рождали некую звуковую сферу, зону или пояс.

Первым моим побуждением было вырваться из этой сферы, возвратиться в мир компактности и тишины, и я соскользнул в глубь кратера. Но Rdix в тот самый миг метнулась в направлении звука и, прежде чем ее успел я удержать, выскочила за пределы кратера. Быть может, не сама, — мне показалось, ее ухватила некая рука, коварно ухватила и уволокла. Мне удалось расслышать крик, — ее, Rdix, крик, — соединившийся с тем, прежним, звуком, зазвучавший в лад с ним, и мелодию, которую запели она и тот певец, и звуки струн неведомого инструмента, которыми они сопровождали свое пение, спускаясь по наружному склону вулкана.

Не знаю, в самом ли так было деле или лишь в моем воображении, — тем временем я погружался в родную тьму, и надо мною друг за дружкой смыкались внутренние небеса — кремнистые своды, алюминиевые крыши, купола из вязкой серы, — а вокруг звучал то тихий гул, то приглушенный грохот — элементы пестрой подземной тишины. Я ощутил и облегчение от того, что оказался далеко от этого противного воздуха и пытки звуковыми волнами, и в то же время отчаяние от утраты Rdix. Не сумев спасти ее от страшной участи быть выдернутой из земли и выносить это битье по натянутым в воздухе струнам, с помощью которого мир строит иллюзии бытия, остался я один. Моя мечта оживить Землю, достигнув вместе с Rdix самого центра, не сбылась. Rdix сделалась изгнанницей и пленницей лишенных всякого прикрытия пустынь наружного мира.

Потянулось время ожидания. Я созерцал ландшафты, теснившие друг друга внутри земного шара, длиннющие полости, горные цепи, подобные гигантской чешуе, океаны — словно выжатые губки, и чем лучше с волнением узнавал я наш сплошной, битком набитый, концентрированный мир, тем больше сожалел, что нет в нем Rdix.

Ее освобождение стало моей единственной заботой: взломать ворота в этот внешний мир, осуществить вторжение туда мира внутреннего, вернуть Rdix внутрь земной материи, выстроить над нею новый свод, новое минеральное небо, спасти от этого кошмара — от дрожащего воздуха, от пения, от звучания струн. Я наблюдал, как в полостях вулкана скапливается лава, как заполняет она вертикальные каналы в земной коре, и понял: вот он, выход!

Настал день извержения, и над обезглавленным Везувием выросла, черная башня из лапилли^[20]; лава понеслась по виноградникам, насаженным вокруг залива, вломилась в Геркуланум, расплющила о стену мула и погонщика, оторвала скупца от денег, а невольника — от кандалов, цепная собака сорвалась с цепи, ища спасения в амбаре… Я видел все это, мчась вместе с лавой, раскаленная лавина распадалась на отдельные языки, на много ручейков, на уйму змеек, и в том языке, что дальше всех продвинулся вперед, был я, искавший Rdix. Каким-то образом я знал, что Rdix по-прежнему в плену у неизвестного певца, и где я вновь услышу звуки того инструмента, тембр того голоса, вот там она и будет.

Я несся, движимый потоком лавы, минуя тихие сады и мраморные храмы, и, наконец, услышал пение под звуки арфы двух сменявших друг друга голосов: голос Rdix, — но как он изменился! — вторил другому, незнакомому. Над аркой была надпись греческими буквами: Orpheos. Я вышиб дверь, вкатился внутрь. Ее я видел лишь одно мгновение, рядом с арфой. Это замкнутое полое пространство, судя по всему, было устроено специально так, чтоб музыка сосредоточивалась там как в раковине. Тяжелая портьера, — кажется, из кожи, да еще подбитая, как стеганое одеяло, — занавесила окно, отъединяя их музыку от окружающего мира. Только я проник туда, как Rdix рывком отдернула эту портьеру, распахнув окно, и мне открылись слепивший бликами залив и городские улицы. Зал затопил полдневный свет — и звуки: отовсюду неслись бренчанье на гитаре, завывание сотни громкоговорителей, отрывистая трескотня моторов, звуки труб. Панцирь шума покрывал земную поверхность, пелена звучания, ограничивающая вашу внеземную жизнь, — с торчащими на крышах антеннами для превращения в звуки волн, которые незримо и неслышно бороздят пространство, с транзисторами, пригвожденными к ушам, чтобы ежесекундно наполнять их звуковою жвачкой, в отсутствие которой вы не понимаете, живете вы или уже мертвы, с музыкальными автоматами, что копят, а затем выплескивают звуки, с беспрерывною сиреной «скорой помощи», которая подбирает тех, кто получает раны в вашей беспрерывной бойне. Уткнувшись в этот звуковой барьер, лава остановилась. Напоровшись на колючки заграждения из сплетающихся звуковых вибраций, я рванулся все-таки туда, где на мгновение увидел было Rdix, но Rdix исчезла вместе с ее похитителем: мелодия, в которой и которой они жили, была затоплена лавиной шума, где различить ее с ее мелодией было невозможно.

Я отступил, я двинулся назад в потоке лавы, я поднялся вверх по склону к кратеру вулкана, возвратился к жизни в тишине, я снова стал затворником.

Живущие снаружи, я прошу, если вдруг в массе окружающих вас звуков вам случится уловить мелодию Rdix, которая, пленив ее, сама попала в плен к немелодичности, любые мелодии поглощающей и истребляющей, — если узнаете ее, Rdix, голос, в котором слышится еще далекий отголосок тишины, то сообщите, расскажите мне о ней, прошу вас, внеземляне, временные победители, чтобы я смог в конце концов найти ее и увести вниз, к средоточию земной жизни, чтобы сделать истинно земною жизнь от центра до поверхности Земли, поскольку ясно: победив, вы проиграли.

Пока светит Солнце^*

Эволюцию звезд, в зависимости от величины, светимости и цвета, можно представить в виде диаграммы Херцшпрунга-Рассела. Жизнь их может быть совсем недолгой (большие голубые звезды существуют считанные миллионы лет), но может также протекать гораздо медленнее (желтые живут десяток миллиардов, а самые маленькие из красных — даже тысячи миллиардов). Так или иначе, настает момент, когда после сгорания всего имевшегося водорода звезда поневоле расширяется и остывает, превращаясь в «красного гиганта», а затем цепь термоядерных реакций быстро приводит к ее смерти. До наступления этого момента у Солнца — желтой звезды средней мощности, светящейся уже четыре с лишним миллиарда лет, — впереди как минимум еще такой же срок.

⠀⠀ ⠀⠀

— Мой дедушка обосновался здесь, — рассказывал Qfwfq, — именно в поисках спокойной жизни, когда взрыв очередной Сверхновой в очередной раз смел их всех — его, бабулю, их детей, внуков и правнуков — в пространство. Солнце тогда только-только конденсировалось на одном из рукавов Галактики и своей округлостью и желтизной произвело на деда по сравнению с другими звездами хорошее впечатление.

— Попробуем пожить на желтой, — сказал дед жене. — Если не ошибаюсь, как раз желтые и не меняются дольше всего. И вероятно, вскоре вокруг нее образуется планетная система.

Мысль о том, чтобы, когда настанет время выходить на пенсию, после всех этих нескончаемых блужданий среди раскаленного вещества, обосноваться всем семейством на какой-нибудь планете, — не исключено, что с атмосферой, растениями и зверюшками, — Полковник Eggg вынашивал давно. Не то чтоб дед так тяжело переносил жару, да и к скачкам температуры он давно уже привык за долгие годы службы, — просто с возрастом приходит вкус к умеренному климату.

Но бабуля сразу возразила:

— Может, лучше вон на ту, другую? Чем крупнее, тем надежнее! — кивнув на «голубого гиганта».

— С ума сошла, не видишь, что это за звезда? Ты что, не знаешь этих голубых? Не успеешь оглянуться, а они уже сгорели, не пройдет и пары тыщ тысячелетий, а уже будет пора переселяться в мир иной!

Но вы же знаете бабулю Ggge: она у нас молода не только телом, но и духом, не довольствуется тем, что есть, и постоянно жаждет перемен, не важно — к лучшему или к худшему, только бы что-то новое. А ведь все хлопоты при спешных переселениях с одного небесного тела на другое всегда ложились на нее, в особенности когда дети были маленькие.

— Видно, забывает, как это, от раза к разу, — жалуется дедуля Eggg нам, внукам, — ну никак не хочет жить спокойно! И чего ей не хватает в Солнечной системе? Небось я, столько промотавшись по галактикам, поднабрался кое-какого опыта! Но нет, моя супруга не желает это признавать…

Вот это не дает Полковнику покоя: профессиональным удовлетворением он не был обделен, но вот того, какое ему сейчас нужней всего, испытать не удается, — услышать наконец из уст супруги что-нибудь такое вроде: «Да, Eggg, у тебя глаз — алмаз, я бы за это Солнце гроша ломаного не дала, а ты вот сразу оценил его как в высшей степени надежное и стабильное светило, из тех, что не грозят сыграть с тобой в любой момент какую-нибудь злую шутку, и верно выбрал положение, которое потом позволило удачно разместиться на Земле, когда она образовалась… Да, на Земле, при всех ограничениях и недостатках, есть еще приличные места, и детям есть где поиграть, и школы не так далеко…» Вот что хотелось бы услышать от жены Полковнику, хоть раз доставила бы старику такое удовольствие… Какое там! Наоборот, стоит ей услышать о какой-нибудь звездной системе, которая функционирует совсем иначе, — например, о колебаниях светимости двойных звезд созвездия Лиры, — и начинается: «Вон где, наверно, жизнь разнообразная, они там движутся и движутся, а мы все время тут торчим, в этой дыре, в глуши, где ничего не происходит…»

— А что, по-твоему, должно происходить? — спрашивает Eggg, призывая нас всех в свидетели. — Как будто мы еще не знаем, что везде одно и то же: превращение водорода в гелий, дальше всем известные игры с бериллием и литием, после — обрушение раскаленных толщ, которые светлеют, раздуваются как шары, опять обрушиваются… И если б еще можно было наслаждаться этим зрелищем! Но каждый раз боишься по дороге растерять баулы и тюки со скарбом, дети плачут, удочки воспаляются глаза, у зятя плавится вставная челюсть… Ведь Ggge же первая от этого страдает, на словах одно, на деле получается совсем другое…

Для старого Eggg. как он рассказывал не раз, когда-то тоже многое было в диковинку: и конденсация газа в облака, и столкновение атомов, и зарождение сгустков материи, которые росли, росли, пока не загорались, и появление в небе раскаленных тел всех мыслимых цветов с разным диаметром, температурой, плотностью, манерой расширяться и сжиматься, и все эти изотопы, о существовании которых никто и не подозревал, все эти вспышки, взрывы, магнитные поля — в общем, сплошные неожиданности. А теперь… Достаточно ему взглянуть — и сразу все понятно: что за звезда, какой величины и массы, что сжигает, обладает силой притяжения или, напротив, что-то из себя выталкивает, и насколько далеко, и в скольких световых годах может находиться от нее другая.

Пустынные просторы для него — что железнодорожная развязка: какая ширина колей, какие объезды, стрелки есть, такие и есть, маршруты можно выбирать, но двигаться между путями или перескакивать с пути на путь нельзя. То же касается течения времени: движение всегда осуществляется согласно графику, который Полковник знает наизусть, — все остановки, вероятные задержки, пересадки, сроки действия, сезонные изменения. Eggg всегда мечтал, уйдя в отставку, наблюдать за упорядоченным и размеренным движением мира — подобно тем пенсионерам, что ходят каждый день на станцию наблюдать прибытие и отбытие поездов и радуются, что самим уже не нужно трястись с вещами и детьми там, среди механизмов, равнодушно вращающихся каждый на свой лад…

В общем, выбранное место идеально со всех точек зрения. За четыре миллиарда лет они вполне освоились, сумели завести знакомства, — окружение, по здешнему обычаю, меняется, но госпоже Ggge, столь охочей до разнообразия, это должно быть по душе. Сейчас соседи их по этажу — довольно милая семья Кавиккья, они друг другу помогают и обмениваются любезностями.

— Посмотрел бы я, — заметил Eggg жене, — нашла бы ты на Магеллановых Облаках таких воспитанных людей? (Ggge, мечтая о переселении, поминает и внегалактические скопления звезд.)

Но в зрелом возрасте мозги уже не переделать: ежели Полковник не сумел за столько лет супружества, наверняка не сможет и сейчас. Например, Ggge слышит, что соседи собираются в Терамо. Эти Кавиккья сами из Абруццо и ежегодно туда ездят навещать родню.

— Вот, пожалуйста, — роняет Ggge, — все уезжают, только мы сидим здесь сиднем. Я маму миллиарды лет не видела!

— Да пойми ты, это же совсем другое дело! — протестует старый Eggg.

Место жительства моей прабабушки, да будет вам известно, — Туманность Андромеды. Прежде она путешествовала с дочерью и зятем, но когда начало формироваться это скопление галактик, они друг друга потеряли из виду и устремились в разных направлениях (в чем Ggge и по сей день винит Полковника).

— Все оттого, что ты такой рассеянный, — утверждает она.

А он в ответ:

— Как же, не о чем мне больше было думать! — чтоб не уточнять, что теща, конечно, женщина прекрасная, однако же из тех попутчиц, кто все только осложняет, особенно в моменты суматохи.

Туманность Андромеды — вон, у нас над головами, но, как ни крути, до нее пара миллиардов световых годков. А для Ggge, похоже, световые годы — что скачки блохи: она не понимает, что пространство — липкое и из него не вырваться, как и из времени.

На днях, — наверное, чтобы ее ободрить, — Eggg говорит:

— Послушай, Ggge, нигде не сказано, что мы здесь навсегда. Сколько мы тут провели тысячелетий? Четыре миллиона? Стало быть, по крайней мере половину. Не пройдет и пяти миллионов тысяч лет, как Солнце так раздуется, что поглотит и Меркурий, и Венеру, и Землю, и опять пойдут сплошные катаклизмы. И как знать, куда в итоге нас забросит! Так что наслаждайся нынешним спокойствием, уже немного остается.

— Да-а? — оживляется она. — Тогда необходимо быть все время наготове. Я буду собирать все, что не портится и занимает не так много места, чтобы после взрыва Солнца взять это с собой.

Полковник не успел и пикнуть, а она уже помчалась на чердак проверить, сколько там хранится чемоданов, каково их состояние, исправны ли замки. (Тут ей в предусмотрительности не откажешь: когда ты выброшен в пространство, хуже нет чем выискивать среди межзвездного газа рассыпанное содержимое чемоданов.)

— Куда спешишь?! — воскликнул дед. — Сказал же, впереди у нас миллиарды лет!

— Но дел-то сколько, Eggg, и оставлять все на последний миг я не хочу. К примеру, у меня должно быть сварено айвовое варенье на случай, если встретимся с моей сестрой Ddde, которая его безумно любит и не знаю, сколько времени не лакомилась им, бедняжка.

— С твоей сестрой Ddde? Той, что с Сириуса?

У бабули Ggge тьма родичей, рассеянных по всем созвездиям, и каждую катастрофу она надеется на встречу с кем-нибудь из них. Надо сказать, не ошибается: каждый новый взрыв забрасывает Полковника в круг свойственников или кумовьев.

Короче говоря, теперь ее не удержать: поглощенная приготовлениями, Ggge не может думать ни о чем другом и, не доделав, бросает самые насущные дела, поскольку «скоро Солнцу все равно конец». Супруга это бесит: сколько он мечтал, выйдя в отставку, насладиться жизнью, отдохнуть от непрестанных взрывов, понаблюдать за плавками, что совершаются на всевозможном топливе в небесных тиглях, из укрытия, посозерцать сплошное однородное течение веков… Но вместо этого синьора Ggge, дав отдохнуть ему не больше половины срока, приводит его в напряжение распахнутыми чемоданами, расставленными на кроватях, опрокинутыми ящиками, стопками рубашек, и те тыщи миллионов миллиардов часов, дней, недель и месяцев, которыми он мог бы наслаждаться как бессрочным отпуском, придется быть настороже, как в пору службы, в постоянном ожидании перемещения, ни на мгновение не забывая, что вокруг все временное, но постоянно повторяется, что вся эта мозаика протонов, электронов и нейтронов будет рассыпаться и складываться вновь до бесконечности и что похлебку эту надо перемешивать, пока она не остынет или не согреется, — короче говоря, об отдыхе на наиболее умеренной планете Солнечной системы нужно позабыть.

— Как ты считаешь, Eggg, мы сможем захватить с собой кое-какую посуду, хорошенечко упаковав, чтоб не разбилась?

— Да что ты, Ggge, она такая громоздкая, как ты тогда разместишь остальное… — Приходится участвовать, высказывать свои суждения по разным поводам, разделять ее долгое нетерпение, быть постоянно наготове…

Я знаю, чего сейчас мучительно желает этот отставник, он столько раз сам ясно говорил: раз и навеки выйти из игры. Пусть звезды распадаются и снова образуются, чтобы распасться вновь, и так сто тысяч раз, пусть среди этих звезд синьора Ggge и ее родственницы догоняют друг друга, обнимаются, роняя, поднимая и опять роняя шляпные картонки и зонты, но, уж увольте, без него. Он, Eggg, найдет себе местечко в глубинах отработанной материи, изжеванной и выплюнутой за дальнейшей непригодностью… «Белые карлики»!

Старик Полковник не из тех, кто понапрасну сотрясает воздух: у него возник вполне конкретный план. Знаете ведь этих «белых карликов» — наиплотнейшие инертные звезды, образовавшиеся в результате самых бурных взрывов, скопления вдавленных друг в друга ядер металлов, раскаленных добела, которые, продолжая медленно вращаться на заброшенных орбитах, постепенно превращаются в холодные и тусклые могилы элементов.

— Попутного Ggge ветра! — усмехается Eggg. — Пускай несут ее потоки электронов! А я останусь дожидаться, когда Солнце со всем, что вертится вокруг него, превратится в старого-престарого «карлика». Я выдолблю себе нишу среди самых твердых атомов, я вытерплю огонь любого накала, — только бы в итоге оказаться в тупике, на запасном пути, причалить к берегу, откуда не отчаливают…

И он смотрит вверх уже тем взглядом, какой будет у него, когда он станет «белым карликом», когда вращение галактик, где зажигаются и гаснут голубые, желтые и красные огни, сгущаются и вновь рассеиваются облака мельчайшей пыли, будет уже не поводом для постоянных супружеских раздоров, а просто некой объективной данностью.

И все-таки я полагаю, что по крайней мере в первое время на заброшенном светиле он будет еще в мыслях спорить с Ggge. Не так-то просто ему будет перестать. Воображаю, как он, в одиночку преодолевая световые годы, продолжает ссориться с женой. Если все эти «Я же говорил!» и «Тоже мне новость!», комментировавшие рождение звезд, гонку галактик, охлаждение планет, все эти «Можешь радоваться!» и «Опять заладила…», что отмечали каждый эпизод, каждый этап, каждую вспышку их распрей и небесных катаклизмов, эти «Ну конечно, ты у нас всегда права!» и «Почему ты никогда меня не слушаешь?», без каковых история вселенной казалась бы ему безвкусной, незапоминающейся, анонимной, — если когда-нибудь эта супружеская перебранка завершится, вот будет запустение, вот пустота!

Магнитная буря^*

Раскаленная газообразная материя Солнца испытывает постоянное внутреннее возмущение, которое проявляется на солнечной поверхности в виде лопающихся как пузыри протуберанцев, пятен пониженной светимости, ярких вспышек с неожиданными выбросами вещества в пространство. Когда извергнутое Солнцем облако наэлектризованного газа, приближаясь к Земле, пересекает пояса Ван Аллена, наблюдаются магнитные бури и полярное сияние.

⠀⠀ ⠀⠀

— Некоторым солнце внушает ощущение уверенности, постоянства, защищенности, — заметил Qfwfq. — Я не из их числа.

Говорят: «Вот оно, Солнце, оно было всегда, оно питает и согревает нас оттуда, сверху, через облака и ветры, всегда одинаково лучистое. Земля вертится вокруг него, одолеваемая бурями и всяческими катаклизмами, а оно — спокойное, невозмутимое — не двигается с места». Не верьте этому. То, что мы именуем Солнцем, на самом деле — непрерывно взрывающийся газ, один сплошной взрыв, длящийся уже пять миллиардов лет с постоянным извержением вещества, бесформенный и беззаконный огненный тайфун, непредсказуемый источник произвола. И мы находимся внутри его, неправда, что мы — здесь, а Солнце — там. Все это — сплошная неразрывная круговерть концентрических токов, единая ткань, — где гуще, где пореже, — рожденная одним исходным облаком, которое когда-то, сжавшись, вспыхнуло.

Да, та материя, которую Солнце извергает до сих пор, — осколки частиц, разрушенные атомы, — располагаясь вдоль магнитных линий, протянувшихся от одного земного полюса к другому, создала вокруг Земли подобие незримой оболочки. Это позволяет делать вид, будто бы мы живем в отдельном мире, где между причинами и следствиями существует некая взаимосвязь, изучив которую мы сможем ею управлять и уберечься от пучин вихрящихся вокруг нас в беспорядке элементов.

Я вот, например, стал капитаном дальнего плавания, принял командование пароходом «Галлей», и вот теперь, фиксируя в бортовом журнале широты и долготы, ветры, показания метеоприборов, радиосообщения, я приобщился к вашей убежденности, будто земною жизнью управляют зыбкие условности. Чего еще желать? Курс выверен, море спокойно, завтра мы увидим знакомые берега Уэльса, пару дней спустя войдем в темные воды устья Мерси, чтобы бросить якорь в пункте назначения — Ливерпульском порту. Жизнь мою определяет календарь, где расписаны мельчайшие подробности: от следующего плавания меня отделяют считанные дни, которые я проведу в своем спокойном загородном доме в Ланкашире.

В рубку заглядывает мистер Эванс, мой помощник.

— Lovely sun, sir!^[21] — И он улыбается. Я киваю — Солнце, что и говорить, для этого сезона и для этой широты необычайно ясное. Приглядевшись, я — благодаря своему дару смотреть в упор на него и не слепнуть — ясно различаю корону, хромосферу, размещение пятен и вижу… вижу то, о чем вам вряд ли стоит говорить: какие катаклизмы в этот миг сотрясают раскаленные глубины, как обрушиваются, пылая, солнечные континенты, как океаны пламени, переполняясь и выплескиваясь за края горнила, устремляются потоками невидимого излучения к Земле почти со скоростью света.

Из переговорной трубы доносится сдавленный голос рулевого Адамса:

— Стрелка компаса… Сэр, стрелка… Ну и чертовщина! Кружит как рулетка!

— Он что, под мухой?! — восклицает Эванс, но я-то знаю: все в порядке, все начинает идти своим порядком, знаю, что сейчас сюда примчится Симмонс, наш радист. Вот он, с вытаращенными глазами, — чуть не опрокинул Эванса, стоящего в дверях.

— Пропала связь, сэр! Слушаю полуфинал по боксу, и вдруг обрыв! И больше никакая станция не ловится!

— Что делать, капитан? — орет мне в трубку Адамс. — Компас сбрендил!

На Эвансе лица нет.

Пора дать им почувствовать мое превосходство.

— Спокойно, господа, это магнитная буря. Делать нечего. Препоручите свои души тому, во что кто верит, и сохраняйте хладнокровие.

Я выхожу на полубак. Висящее в зените Солнце превратило замершее море в зеркало. Застыв, стихия сделала наш «Галлей» грудой слепого лома, оживить который не способны никакие человеческие умения и таланты. Плаваем мы в Солнце, внутри солнечного взрыва, где бессильны и буссоли, и радары. От Солнца мы зависели всегда, хотя почти всегда нам удавалось забывать об этом, верить, будто произвол его нам нипочем.

И тут я замечаю ее. Подняв глаза к фок-мачте, вижу: она там. Ухватившись за флагшток, реет многомильным флагом, развеваясь на ветру, не только волосы — вся, все ее тело, столь же легкое, пылеобразное, — руки с тонкими запястьями и пышными плечами, округлые как месяц бедра, грудь как облако, нависшее над фальшбортом, складки драпировки, смешивающиеся с дымом из трубы, а дальше — с небом. Все это я видел в наэлектризованном пространстве, но яснее всего ее лицо — растворенную в воздухе скульптуру, какими украшали в прошлом корабельные носы, величавую голову Медузы с потрескивающими глазами и волосами. Она, Rah, все-таки меня настигла.

— Вот она ты, Rah, — сказал я, — все-таки нашла меня.

— А что это ты вдруг решил укрыться там, внизу?

— Хотел проверить, можно ли существовать иначе.

— Ну и как же, можно?

— Здесь я вожу суда по курсам, выверенным с помощью буссоли, ориентируюсь по компасу, мои приборы ловят радиоволны, здесь на все, что происходит, есть свои причины.

— И ты веришь в это?

Из радиорубки слышались проклятья Симмонса — тот тщился в треске электрических разрядов поймать какую-нибудь станцию.

— Нет, но я предпочитаю вести себя, как будто это так и есть, — сказал я Rah, — и до последнего играть по правилам.

— А если ясно, что нельзя?

— Тогда ложимся в дрейф. Однако же готовы в любой миг взять управление в свои руки.

— Вы сам с собой беседуете, сэр? — вновь показался белый как мел Эванс.

Я сделал важный вид.

— Пойдите, мистер Эванс, помогите Адамсу. Я полагаю, колебания магнитной стрелки будут определяться некими константами. Можно рассчитать примерный курс, а ночью будем плыть по звездам.

Ночью небосвод покрыли полосы полярного сияния, изогнутые как на спине у тигра. Rah с огненною гривой, в изысканном наряде, красовалась, возлежа на корабельных реях. Ориентироваться было невозможно.

— Ну вот мы и на полюсе, — заметил остряк Адамс, прекрасно знавший, что магнитные бури могут вызывать сияние на какой угодно широте.

Я смотрел на Rah в ночи: роскошная прическа, драгоценности, переливающиеся одежды.

— Ты принарядилась.

— Праздник все-таки — тебя нашла, — ответила она.

Мне радоваться было нечему — я вновь стал подневольным, выношенный мною план не удался.

— Все хорошеешь, — признал я.

— Ты почему сбежал? Зачем забрался в эту дыру, зачем позволил поймать себя в ловушку мира, где все имеет свои пределы?

— Я сам так захотел, — ответил я, зная, что меня ей не понять. Она не мыслила жизни иначе как в ничем не ограниченных пространствах, прорезаемых лучами, среди магнитных бурь, бросавших нас туда-сюда, она могла жить только там, где речи нет о формах и размерах.

— Опять прикидываешься, будто сам решаешь, выбираешь, определяешь? — сказала Rah. — Дурацкая привычка!

— Ты-то как сюда проникла? — осведомился я. Как она смогла преодолеть ионосферу? Сам не раз слыхал, как Rah натыкалась на нее словно бабочка, бьющаяся крылышками об оконное стекло. — Как ты сюда попала, расскажи.

Она пожала плечами.

— Порыв солнечного ветра, брешь в потолке — и вот я здесь, чтобы забрать тебя обратно.

— Забрать меня? Но ты теперь сама в ловушке. Как ты отсюда выберешься?

— Я останусь здесь. С тобой, — ответила она.

— Катастрофа, сэр! — раздался голос Симмонса, бежавшего ко мне по палубе. — Все бортовое электрооборудование перегорело!

Укрывшийся за крышкой люка Эванс схватил радиста за руку и стал, судя по жестам, внушать ему, что обращаться ко мне без толку, магнитная буря, мол, свела меня с ума и я, смотря на мачты, разговариваю сам с собой.

Я попытался поддержать собственный престиж.

— Океан пронизывают сильные электрические токи, — объяснил я, — напряжение в проводах растет, и пробки, естественно, перегорают. — Но теперь в их взглядах не читалось никакого уважения к моему рангу.

На следующий день магнитная буря над океаном ощущалась только на борту нашего судна и на немалом расстоянии вокруг. «Галлей» все так же двигался за Rah, привольно раскинувшейся в воздухе, цепляясь пальцем за радар, громоотвод или верхушку дымовой трубы. Компас походил на рыбку, бьющуюся в банке, радио по-прежнему бурлило как кастрюля, где варится горох. Посланные нам на помощь корабли не находили «Галлея»: по мере приближения к нам их приборы выходили из строя.

Ночью над «Галлеем» светилось, словно полосатое знамя, наше персональное полярное сияние. По нему-то нас и обнаружили спасательные суда. Не приближаясь к нам, чтобы не подхватить таинственную магнитную болезнь, они привели корабль на ливерпульский рейд.

По портам пошла молва: где капитан «Галлея», там аварии в электроустановках и полярные сияния. Да еще мои подручные болтали, будто я поддерживаю связь с невидимыми силами. Конечно, меня отстранили от командования «Галлеем», на получение другого судна надежды тоже не было. К счастью, на средства, скопленные мной за годы плаванья, я смог купить старый загородный дом в Ланкашире, где, как я говорил, я проводил обычно время между выходами в море, ставя свои любимые эксперименты: я прогнозировал явления природы и замерял их показатели. Дом был полон созданных мной точных измерительных приборов, среди которых был и монохроматический гелиограф, и всякий раз, сходя на берег, я с нетерпением ждал возможности заняться делом.

Итак, я поселился в Ланкашире со своей супругой Rah. И сразу у соседей в радиусе многих миль забарахлили телевизоры. Нормального изображения как не бывало: на экранах мельтешили черные и белые полоски, будто бы туда вбежала зебра, донимаемая блохами.

Я знал, что о нас ходят толки, но не беспокоился: похоже, соседи относили неполадки главным образом на счет моих экспериментов, полагая, что мои приборы до сих пор работают как прежде. Они не представляли, что у меня за жена, никогда не видели ее и не подозревали, что у нас в доме не работают не только никакие механизмы, но и электрическое освещение.

Из наших окон в темное время пробивался только свет свечей, и дом наш выглядел зловеще. Многие в округе теперь не спали по ночам, смотря, как светится полярное сияние, отныне характерное для этих мест, и немудрено, что относились к нам все подозрительней. Потом стали сбиваться с курса и с ритма перелетные птицы: в разгар зимы вдруг прилетели аисты, на вересковые пустоши садились альбатросы.

Как-то заглянул к нам пастор, его преподобие Коллинз.

— Я бы хотел потолковать, господин капитан, — он откашлялся, — кое о каких явлениях, имеющих ныне место на территории нашего прихода… не так ли?.. И о некоторых слухах…

Он стоял в дверях. Я пригласил его войти. Он не сумел скрыть оторопи, увидав, что в нашем доме все разбито вдребезги и перемешано: осколки стекол, щетки генератора, обрывки навигационных карт.

— Это не тот дом, где я был на прошлую Пасху… — пробормотал он.

Я тоже на мгновение с тоской подумал о том, какой порядок царил в удобной и прекрасно оснащенной лаборатории, которую я демонстрировал ему в прошлом году. (Его преподобие очень старался поддерживать учтивые отношения с окрестными жильцами, в особенности с теми, кто не относился к его пастве.)

Я опомнился.

— Да, кое-что мы переставили…

Пастор сразу перешел к цели своего визита. Все те странные явления, которые стали наблюдаться после того, как я привез сюда свою жену (он сделал ударение на этом слове), общественное мнение связывает именно со мною или с Госпожой Qfwfq (я вздрогнул), с которой никто, впрочем, не имеет счастья быть знакомым. Я молчал.

— Известно, каковы здесь люди, — продолжил его преподобие Коллинз. — До сих пор столько невежества и предрассудков… Само собой, прислушиваться ко всему, что говорят, нельзя… — И было непонятно, хочет ли он извиниться за неприязненное отношение прихожан или проверить, насколько пересуды обоснованны. — Но ходят несуразные слухи. Представляете, я слышал, будто бы ваша жена летала ночью над домами и раскачивалась на антеннах. «Как это? — спросил я. — Что же представляет собой эта госпожа Qfwfq? Она что, эльф, дух воздуха?» «Нет, — ответили мне, — это великанша, парящая в воздухе как облако…»

— Нет, я вас уверяю, — начал я, и сам не зная, что я собираюсь опровергнуть. — Ей приходится лежать по состоянию здоровья… понимаете?.. Поэтому мы никуда и не ходим… Однако она дома… Rah теперь почти все время дома… Если хотите, я вас познакомлю…

Конечно, его преподобие Коллинз только этого и ждал. Мне пришлось вести его в большой старый сарай, где во времена, когда здесь находилась ферма, стояли молотилки и сушилось сено. Окон не было, свет пробивался в щели, в воздухе висела пыль. И в этой пыли ясно вырисовывалась занимавшая все помещение Rah. Чуть свернувшись калачиком, она держала одну руку на колене, а другой поглаживала как ангорского кота катушку Резерфорда. Ей приходилось пригибаться — потолок был слишком низок для нее. Как только она отрывала руку от катушки, чтобы заслонить зевок, медный провод начинал искрить, и Rah прищуривалась.

— Сидит, бедняжка, взаперти, скучает с непривычки, — стал я объяснять, хотя на самом деле мне хотелось выразить другое — гордость, наполнявшую меня при виде этой сцены. Вот что сказал бы я, если б хоть кто-нибудь мог здесь меня понять: «Смотрите, как переменилась Rah, — ведь явилась сюда настоящая фурия, и могли кто-нибудь подумать, что я смогу ужиться с бурей, усмирить ее и приручить?»

Думая об этом, я чуть не забыл о пасторе. Я обернулся — его не было. Сбежал! Вон, перескакивает через ограды, отталкиваясь зонтиком…

Теперь я жду самого худшего. Я знаю, что соседи, образовавшие вооруженные отряды, окружают холм. Я слышу лай собак, призывные крики, временами шелест листьев у ограды, там, где они выставили аванпост, чтобы следить за мной. Они готовятся идти на приступ дома, может быть, хотят поджечь его, — число горящих факелов растет. Замышляют взять нас живыми или линчевать, а может, уготовили нам смерть в огне? Может быть, хотят спалить мою жену как ведьму? Или поняли уже, что никогда она не дастся?

Я смотрю на Солнце; судя по всему, оно вступило в стадию бурной активности, — пятна сжимаются, а запылавшие куда ярче пузыри, наоборот, выплескивают пламя. Растворяю сарай, впуская туда свет, и дожидаюсь вспышки посильнее, пущенной в пространство электрической струи, жду, что руки Солнца, прорвав разделяющую нас пелену, дотянутся сюда, и оно возьмет свою дочь назад, чтобы опять пустить ее скакать по необъятным космическим равнинам.

Скоро снова заработают все телевизоры в округе, моющие средства и красотки возвратятся на экраны, наши преследователи расформируют свои отряды, все возвратятся к своим повседневным рациональным рационам. И я смогу восстановить свою лабораторию и вновь зажить той жизнью, какую вел до этой вынужденной паузы.

Только не надо думать, что при Rah я изменил своей линии поведения, сдался, видя, что мне никуда не деться, что она сильнее. Нет, я разработал план еще сложнее прежнего, разгаданного Rah, и этот должен быть осуществлен с ее участием, наперекор ей и одновременно ради нее, да чего там — из любви к ней. Единственно возможный способ завершения наших отношений — среди крошева приборов и мельчайшей пыли электромагнитных колебаний придумать новые приборы, новые меры и произвести расчеты, позволяющие познать и научиться контролировать межпланетную магнитную бурю, которая пронизывает, сотрясает, швыряет нас, — короче, вытворяет с нами все, что хочет, через призрачный ионизированный зонтик. Вот чего хотел я. И теперь, когда она молнией взмывает к огненному шару, а я, снова овладев собой, принимаюсь собирать обломки моих механизмов, — теперь я вижу, сколь ничтожны эти обретенные мной возможности.

Наши гонители пока что ничего не замечают. Вон они, бегут сюда, вооруженные трезубцами, дубинами и карабинами.

— Радуйтесь! — кричу. — Ее здесь больше нет! Возвращайтесь к своим компасам и телевизорам! Все в порядке! Rah отсюда убралась. Но вы не знаете, чего лишились. Не представляете, что я задумал, что я собирался для вас сделать, что могло бы значить присутствие Rah — катастрофической, невыносимой Rah — и для меня и для всех вас, идущих линчевать меня!

Они остановились. Им не ясен смысл моих слов, они не верят им, не знают, пугаться их или, наоборот, воспрянуть духом. Впрочем, я и сам не понимаю, что сказал, не верю сам себе, не знаю, чувствовать ли облегчение, мне тоже страшно.

Раковины и время^*

⠀⠀ ⠀⠀

^{Morning Fog (Утренний туман). Балкомб Грин. 1976}

Свидетельства существования жизни на Земле, очень скудные по докембрийскому периоду, вдруг появляются в большом количестве примерно 520 миллионов лет назад. Действительно, в кембрийский и ордовикский периоды живые организмы начинают формировать из себя известковые раковины, которые дойдут до нас в виде окаменелостей в геологических пластах.

⠀⠀ ⠀⠀

— Как по-вашему, кто пробил брешь в то измерение, в котором все вы пребываете и думаете, что возникли в нем и для него? Это был я! — раздался возглас вылезшего из-под раковины Qfwfq. — Я, жалкий моллюск, обреченный жить одним днем, вечный пленник нескончаемого настоящего. Напрасно делаете вид, что понимаете, — вы все равно не догадаетесь, о чем я говорю. Я говорю о времени. Если б не я, его бы не было.

Так как — поймите меня правильно — о том, каким может быть время, и даже что вообще нечто подобное возможно, я понятия не имел. Дни и ночи бились в меня словно волны — взаимозаменяемые, одинаковые или отмеченные случайными различиями, и невозможно было в этом взад-вперед увидеть смысл, понять его законы. Но когда я начал строить себе раковину, то намерения мои уже были каким-то образом сопряжены со временем: хотелось обособить собственное настоящее от едкой смеси всех чужих, держать его отдельно, в стороне. Настоящее надвигалось на меня во множестве различных проявлений, согласовать которые друг с другом мне никак не удавалось, — волны, ночи, зимы, часы после полудня, фазы Луны, приливы и отливы, пики зноя… Я боялся потеряться, раскрошиться на стольких «я», сколько частичек настоящего летело на меня, накладываясь друг на друга, — способных сосуществовать и, значит, содержать одновременно множество частиц меня.

Этот сплошной неисчислимый поток для начала требовал разметки — установления с помощью фиксированных знаков ряда интервалов, то есть чисел. Известковое вещество, которое я выделял, закручивая его вокруг себя спиралью, шло непрерывно, но при этом каждый виток оказывался отделенным от другого витка спирали, поэтому, возникни у меня желание что-либо считать, я мог бы начать подсчитывать эти витки. Короче, я хотел создать себе замкнутое время, принадлежащее лишь мне и регулируемое мной одним, часы, которым бы не приходилось никому давать отчет в том времени, которое они показывают. Мне хотелось создать нескончаемое и непрерывное время-раковину, длить и длить мою спираль до бесконечности.

Я посвятил себя этому целиком, и, без сомнения, не я один, в ту пору многие пытались строить раковину без конца. Кому это удастся, мне или другому, было не так важно, главное — чтобы хоть у кого-то получилась бесконечная спираль, ведь это значило бы, что отныне время существует. И тут я должен сказать то, что мне признать труднее всего (как и согласиться с тем фактом, что я здесь и с вами говорю). Получавшееся время не способно было удержаться, оно распадалось, обрушивалось, как песчаный берег, оно было граненым, как кристалл соли, разветвленным, как коралловые рифы, дырчатым, как губка (но через какую дырку, сквозь какую брешь я просочился сюда, я не скажу). Бесконечная спираль не удавалась: раковина росла, росла и вдруг закрывалась, раз — и точка, все заканчивалось. Начиналась новая, с другой стороны, каждый миг их возникали тысячи, тысячи тысяч продолжали расти, закручивать свои спирали, но рано или поздно каждая прекращала рост, и волны уносили прочь пустую оболочку.

Трудились мы впустую: время не хотело длиться, эта хрупкая субстанция была обречена. То, что мы приняли за время, оказалось лишь иллюзией, которая продолжалась столько, сколько требует создание спирали раковины, это были крохи времени, оторванные и отличающиеся друг от друга, — одна здесь, другая там, друг с другом не соединимые и не сравнимые.

Следы наших настойчивых усилий заносило песком, который само схожее со множеством песчинок время иногда вздымало ветром и опять обрушивало вниз, на пустые раковины, раз за разом погребая их в недрах плоскогорий, которые то выступали, то скрывались вновь — когда моря, возвращаясь, затопляли континенты, снова осыпая их градом пустых раковин. Так из нашей неудачи складывался состав мира.

Могли ли мы предположить, что это кладбище всех раковин и было истинною раковиной, той, что мы старались всеми силами создать и думали, что не смогли? Теперь понятно: крах наших попыток создать время как раз вел к его созданию, но только мы работали не для себя, а для других, для вас. Мы, моллюски, первыми задумавшие длиться, подарили наше достояние — время — самым переменчивым из всех, кто обитает в сфере временного, — людям, которые сами никогда бы до такого не додумались. Трещина в земной коре вытолкнула наши раковины, пролежавшие в толще сотню, три, пять сотен миллионов лет, наружу, и вам открылось вертикальное измерение времени, освободившее вас от монотонного вращения зодиака, с которым вы соизмеряли по старинке ваше фрагментарное существование.

Нет, и у вас, конечно, тоже есть свои заслуги — вы прочли написанное между строк земной тетради (видите, я применил вашу избитую метафору — от письменности никуда не деться, так что мы уже не на моей — на вашей территории), вы четко проартикулировали искаженные письмена нашего невнятного алфавита, перемежающиеся тысячелетиями безмолвия, составив из них складное повествование о вас. Но как бы вы нас вычитали там, если бы мы — не зная, что из этого получится, или, наоборот, прекрасно зная, не захотели бы себя — опять же выражаясь вашим языком — туда вписать, не захотели бы запечатлеть себя, стать знаком, отношением, связью с другими, вещью, которая, будучи такой как она есть в себе и для себя, соглашается быть для других другой…

Должен же был кто-нибудь начать не столько делать, сколько делаться, делать тем, что делает он и себя, и делать так, чтоб все оставленное, все погребенное являлось знаком чего-нибудь другого, — отпечаток рыбьих косточек на глине, обугленные нефтеносные леса, следы конечностей техасского динозавра в отложениях мелового периода, надбитые булыжники палеолита, обретенный в тундре della Bereskova скелет мамонта с зажатыми двенадцать тысяч лет назад в зубах лютиками, виллендорфская Венера, руины Ура, свитки degli Esseni, кончик лонгобардского копья, обломленный в Торчелло, храм Храмовников, ценности инков, Зимний дворец и Смольный институт, кладбище автомобилей…

Из наших прерванных спиралей вы составили сплошную, которую называете историей. Не знаю, стоит ли вам радоваться, — не могу судить о том, что не мое. Для меня это лишь время-отпечаток, след того, что нам не удалось, изнанка времени, напластование развалин, раковин, некрополей, поленниц — того, что, пойдя прахом, уцелело, что остановилось и поэтому дошло до вас. Ваша история — противоположность нашей, это история того, что двигалось, да не дошло, что, продлив себя, погибло, — руки, которая вылепила чашу, книжных полок, сожранных огнем в Александрии, красноречия законоведа, мякоти моллюска, строившего раковину…

Память мира^*

⠀⠀ ⠀⠀

^{Composition. Сочинение. Алекос Контопулос}

Вызвал я вас, Мюллер, вот зачем. Я ухожу в отставку, и преемником моим станете вы, вопрос о вашем назначении директором уже решен. Не нужно делать изумленный вид — ведь слух об этом ходит так давно, что, надо думать, дошел он и до вас. Из наших молодых сотрудников вы, Мюллер, несомненно, самый подготовленный, вы, так сказать, постигли все секреты нашей деятельности. По крайней мере складывается такое впечатление. Хочу отметить, что я с вами говорю не по своей инициативе, а по поручению руководства. Лишь кое в каких вопросах вы пока еще не сведущи, и вот теперь настало время вам войти в курс дела, Мюллер. Вы думаете, — впрочем, как и все, — что наша корпорация уже который год занимается созданием крупнейшего центра информации за всю историю, электронного каталога, где будет собрано и систематизировано все известное о каждом человеке, животном, вещи с целью всеобщей инвентаризации не только настоящего, но и прошедшего, всего, что было, начиная с самого начала, то есть что мы создаем всеобщую историю всего сразу, точнее, каталог всего, мгновенье за мгновеньем. Мы действительно работаем над этим и достигли, что скрывать, приличных результатов: в памяти наших компьютеров уже заключено не только содержание всех крупнейших библиотек, архивов и музеев мира и годовых комплектов газет всех стран, но и досье ad hoc^[22] на множество отдельных лиц и мест. И весь этот материал мы подвергаем процедуре сведения к самой сути, конденсации, уменьшения в размерах до пока еще неведомого нам самим предела, так же, как все сущие и потенциальные изображения ныне запечатлеваются и будут запечатлеваться впредь на крошечных бобинках микрофильмов, все записанные и допускающие запись звуки — на микрокатушечках с магнитной лентой. Мы хотим создать централизованную память рода человеческого и, по типу памяти отдельных индивидов, стараемся вместить ее в как можно меньшее пространство.

Нет смысла повторять все это тому, кто занял это место, превзойдя всех прочих соискателей благодаря проекту «Весь Британский музей в одном каштане». Вы трудитесь у нас не так уж много лет, но о работе всех наших лабораторий знаете не менее меня, хотя я возглавлял учреждение с момента основания. Поверьте мне, я никогда бы не оставил эту должность, если б мне не изменили силы. Но после таинственного исчезновения моей жены я впал в депрессию, из которой до сих пор не вышел. Неудивительно, что наше руководство, — впрочем, идя навстречу моему желанию, — приняло решение заменить меня. Поэтому теперь я должен посвятить вас в те служебные тайны, которые до сей поры от вас замалчивались.

Вам неведома истинная цель нашей работы. А мы ведем ее на случай конца света, Мюллер. То есть работаем, имея в виду, что вскоре жизни на Земле придет конец. Для того чтобы все не пропало зря, чтобы передать все, что мы знаем, тем, о ком нам не известно ни кто они такие, ни что им вообще известно.

Угостить вас сигаретой? Мысль, что Земле еще недолго оставаться обитаемой, — во всяком случае, людьми, — нас вряд ли может потрясти. Все мы знаем: Солнце уже достигло середины отмеренного ему срока, в лучшем случае еще четыре-пять миллиардов лет — и все. Так что проблема эта все равно бы вскоре встала. Просто сроки сильно сократились, время поджимает, вот и все. Вымирание человечества, конечно, — перспектива невеселая, но оплакивать его настолько же бессмысленно, как сожалеть о том, что смертен каждый человек (простите, что я так волнуюсь, но меня не покидают мысли об утрате моей Анджелы). На миллионах неведомых планет наверняка живут подобные нам существа, и несущественно, что вспоминать и продолжать нас будут их потомки, а не наши. Главное — передать им нашу память, всеобщую память, выверенную организацией, директором которой вскоре вас назначат, Мюллер.

Не пугайтесь: сфера вашей деятельности будет такой же, как и прежде. Порядок передачи нашей памяти другим планетам разрабатывает другой отдел. А мы здесь заняты своей работой, и нам мало дела до того, какие средства будут сочтены более пригодными — оптические или акустические. Вероятно даже, сообщения будут не передаваться, а размещаться на хранение в надежном месте, под земной корой; возможно, рано или поздно до остатков нашей планеты, путешествующих в пространстве, доберутся и начнут исследовать их археологи какой-нибудь другой галактики. Не наше дело и какой код или коды будут выбраны, — тому, как сделать наши информационные ресурсы доступными для понимания других, какая бы языковая система ни была у них в ходу, посвящены усилия специального отдела. Теперь вы знаете все это, но для вас, поверьте, это не меняет ничего, кроме того, что на ваши плечи ляжет большая ответственность. Об этом я немного и хотел поговорить.

Что будет представлять собой род человеческий к началу вымирания? Определенный объем информации о нем самом и окружающем мире — конечное ее количество, поскольку она уже не будет прирастать и обновляться. На протяжении некоторого времени у мира были особые возможности для сбора и переработки информации, а также для ее создания, для извлечения ее оттуда, где ее как будто нет и быть не может, — я имею в виду срок существования жизни на Земле, в особенности — рода человеческого, его памяти, его изобретений, позволяющих осведомлять и помнить. Наше учреждение гарантирует сохранение всей этой информации вне зависимости оттого, будет ли она воспринята другими. Именно директор должен тщательно следить за тем, чтоб ничего не упустить, поскольку если что-нибудь не будет учтено, то это все равно как если бы его и не было. Директору же следует заботиться о том, чтобы как будто не было всего того, что в конечном счете лишь внесло бы путаницу в более существенные сведения, бросило бы тень на них, всего того, что не добавило бы данных, а только создало б ненужный беспорядок и помехи. Главное — построенная на основе полного объема информации общая модель, позволяющая получить другие сведения, которые мы не приводим и которыми, возможно, не располагаем. В общем, не дав каких-то сведений, можно на самом деле предоставить больше информации, чем если дать их. Конечным результатом нашего труда станет модель, где будет информативно все, включая то, чего там и не будет. Лишь тогда станет понятно, что же из всего того, что было, в самом деле что-то значило, то есть что на самом деле было, так как в конце концов наша документация будет отражать лишь то, что было, то, что есть, и то, что будет, и больше ничего.

Само собой, в нашей работе случаются моменты, — и у вас наверняка случались, Мюллер, — когда возникает искушение подумать, будто важно то, что остается неучтенным, будто бы в действительности существует только то, что, проходя, не оставляет никаких следов, а все хранимое в наших архивах мертвенно, там лишь отходы, шлак. Настает момент, когда зевок, летящая муха, ощущение зуда становятся единственно ценны как раз по той причине, что их невозможно как-либо использовать, о них тотчас же забывают, и они избавлены от монотонного удела пребывания в памяти мира. Разве можно исключить, что мир на самом деле есть как раз прерывистая сеть не поддающихся фиксации мгновений, а учреждение наше контролирует лишь негативную его матрицу, оправу пустоты и ничтожности?

Но мы все страдаем профессиональной деформацией: как только что-то попадает в поле зрения, нам сразу хочется внести его в наши электронные архивы. Признаюсь вам, нередко мне случалось каталогизировать зевки, фурункулы, насвистывания, неприличные ассоциации, скрывая их в блоках самой ценной информации, поскольку пост директора, который вскоре вы займете, предоставляет привилегию оставить личный след в памяти мира. Поймите, Мюллер, я имею в виду не произвол, не злоупотребление властью, а необходимый компонент нашей работы. Масса индифферентно-объективных, непреложных сведений сопряжена с опасностью нарисовать картину, далекую от истины, представить специфические особенности ситуации в ложном свете. Вообразите, что до нас дошло с другой планеты сообщение, содержащее исключительно фактические данные, вполне прозрачное, — ведь мы не обратим внимания, даже не заметим его. Только сообщение, в котором будет нечто недосказанное, сомнительное, не вполне понятное, пробьется к нашему сознанию, заставит воспринять его и дать ему какую-то трактовку. Поэтому директор должен придавать тем данным, которые отобрали наши службы, тот легкий отпечаток субъективности, ту толику рискованного, спорного, которые и сделают эти сведения достоверными. Вот об этом я хотел предупредить вас, прежде чем сдавать дела: в собранных на сей момент материалах вы кое-где заметите мое вмешательство, — конечно, чрезвычайно деликатное, — вам встретятся отдельные мои суждения, недомолвки, даже ложь.

Ложь исключает правду лишь на первый взгляд; как вам известно, во многих случаях она, — к примеру, ложь пациента психоаналитику, — настолько же, а то и более показательна, чем правда. Из этого и будут исходить те, кто займется толкованием наших сообщений. И это я вам, Мюллер, говорю уже не от имени начальства, а исходя из собственного опыта, — как ваш коллега, просто как человек. Поверьте мне, во лжи-то и заключена та истинная информация, которую должны мы передать. Поэтому я не счел нужным запрещать себе умеренную ложь в тех случаях, когда она не усложняла сообщение, а даже упрощала его. Прежде всего, в информации о собственной персоне я позволил себе привести немало частностей, не соответствующих истине (что вряд ли, думаю, кого-нибудь смутит). Жизнь с Анджелой, к примеру, я описал такой, какой бы мне хотелось, чтоб она была, — как великую историю любви двоих навек влюбленных, страстных, верных и счастливых, невзирая ни на какие превратности судьбы. На самом деле было несколько иначе, Мюллер: в брак со мною Анджела вступила по расчету, сразу пожалела, и существование наше превратилась в нескончаемую череду придирок и уловок. Но какая разница, что совершалось день за днем на самом деле? Образ Анджелы в памяти мира навеки безупречный и ничем не омраченный, а я на веки вечные останусь мужем, наиболее достойным зависти из всех мужей на свете.

Сперва мне просто приходилось приукрашивать то, что я видел в повседневной жизни. Но с некоторых пор та информация, которую я получал, наблюдая каждый день за Анджелой (потом — подглядывая за ней, и, наконец, когда уже ходил за нею по пятам), стала делаться все противоречивее, все двойственнее, оправдывать позорные подозрения. Что было делать, Мюллер? Омрачить, запутать такой ясный и легко отобразимый образ Анджелы, такой любимой и любви достойной, замутнить кристальнейшее сообщение во всем объеме данных? Нет, такие сведения я устранял без колебаний, день за днем. Но все равно боялся, что близ итогового ее образа останется какой-то признак, какой-нибудь намек, какой-то след, на основании которого можно будет заключить, что в преходящей жизни Анджела представляла собой и что творила. Я, Мюллер, целые дни напролет просиживал в лаборатории, отбирая, аннулируя и опуская. Я ревновал — не эфемерную Анджелу, которую уже я потерял, а виртуальную, которая должна жить до скончания веков.

Чтобы виртуальная осталась незапятнанной, необходимо было, чтоб живая перестала налагаться на свой образ. И тогда живая Анджела исчезла, и все поиски ее ничем не увенчались. Что я буду тут рассказывать вам, Мюллер, как я избавлялся от тела по частям… Ну, ну, спокойнее, эти подробности никак не скажутся на целях нашей деятельности, поскольку во всемирной памяти я остаюсь счастливым мужем, а потом — не находящим утешения, как все вы знаете, вдовцом. Но все равно я не обрел покоя, так как виртуальная Анджела по-прежнему являлась частью системы информации и некоторые сведения — вследствие помех при передаче или злонамеренности дешифровщика — могли дать основания для подозрений, для инсинуаций, ложных умозаключений. Я решил изъять из нашей электронной памяти все связанное с теми, с кем Анджела могла быть в близких отношениях. При этом очень сожалел о том, что некоторые наши коллеги без следа исчезнут из всемирной памяти, как будто бы их никогда и не существовало.

Думаете, Мюллер, я ищу у вас сочувствия? Да нет, не в этом дело. Я вам должен сообщить о крайних мерах, которые обязан предпринять для устранения из наших электронных каталогов всякой информации о каждом вероятном любовнике моей жены. Что в связи с этим может произойти со мной, меня не очень-то заботит — по сравнению со всегда служившей для меня мерилом вечностью осталось мне не так уж много, а каков я был на самом деле, я раз и навсегда решил уже давно и зафиксировал все это в нашей базе данных.

Поскольку во всемирной памяти все идеально, остается скорректировать реальность, чтоб они ни в чем друг другу не противоречили. И как я устранил следы существования любовника моей жены из электронных каталогов, так же должен устранить их и из мира живых людей. Поэтому я вынимаю пистолет, прицеливаюсь в вас, спускаю курок и убиваю вас, Мюллер.