Космический госпиталь

ЗЕМНОЙ ОБЛИК ВНЕЗЕМНОГО РАЗУМА

Как упорно ищет человек свое подобие и образ! Даже в глубинах космоса надеется он отыскать зеркало, в котором отразится его лицо.

“Было бы еще не так плохо, — писал профессор антропологии фантаст Чэд Оливер, — если бы в известной им Вселенной люди вовсе не нашли себе подобных. Если бы, покидая Лортас на космических кораблях, они всюду видели бы только скалы, высохшие моря и кипящую лаву, это не было бы мукой, так как означало бы только то, что люди все-таки одиноки.

А если бы они и в самом деле обнаружили те картонные кошмары и ужасы, которые без устали придумывали поколения простодушных невежд, блаженно сочинявших космические авантюрные романы для юных сердец, — как это было бы чудесно, как весело и увлекательно! Арвон только бы обрадовался, если бы этот красочный набор всевозможных небылиц вдруг оказался бы реальностью, — все эти змееподобные чудища, ползущие за молодыми, пышногрудыми красотками, бездушные мутанты, невозмутимо замышляющие истребление Хороших Ребят с Чувством Юмора, голодные планеты, представляющие собой единую пищеварительную систему и готовые накинуться на космические корабли, словно изголодавшийся человек на банку с консервами…”[1]

Информационная жажда постоянно звала человека вперед. Она обрекла его на нескончаемые поиски нового: новых истин и новых земель, иных миров и иных существ.

В 1869 году в Париже вышла в свет любопытная книга “Средства связи с планетами”, автором которой был изобретатель Шарль Кро. Насколько мне известно, это был первый научный труд по весьма современной проблеме контакта с внеземными цивилизациями. Наблюдаемые иногда на Венере и на Марсе светящиеся точки Кро принял за попытку венерианцев и марсиан установить с нами связь и предложило помощью огромного зеркала послать ответные сигналы. Причем зеркало мыслилось изготовить с такой ничтожной кривизной, чтобы фокус его приходился как раз на поверхность одной из этих планет.

Что ж, идеи Кро, как почти все научные идеи, были плодами своего времени. Смелыми и ограниченными, крылатыми и приземленными,

Величайшие астрономические открытия прошлого века дали жизнь неукротимому литературному потоку, разлившемуся на наших глазах в полноводную реку космической фантастики. Забытые ныне авторы, живописуя обитателей других планет, словно соревновались между собой в изобретении существ нелепых и поразительных. Но примечательно, что во всей этой горе книг и брошюр не содержалось даже намека на возможность непосредственного контакта между землянином и очередным чудовищем с Марса или Луны. Да и с помощью чего можно было — пусть хотя бы в мечтах — преодолеть черную бездну пространства?

Близилась эпоха создания сверхмощных орудий. Дело, таким образом, было за Жюлем Верном с его великолепной и в то же время такой тривиальной идеей: “Из пушки на Луну”. Впрочем, к чести фантастики надо сказать, что эту идею тут же включили в свой арсенал ученые. И лишь теория реактивного движения положила конец расчетам межпланетных путешествий, в которых фигурировали такие термины, как сила заряда и длина ствола.

Первый аппарат, поднявший человека над землей, — аэростат — принес с собой и первое разочарование. И хотя Ганс Пфаль Эдгара По сумел добраться на нем до Луны, люди трезвые понимали, что надутый легким газом баллон не может покинуть атмосферу. Поэтому и возникла мысль идти другими путями, послать инопланетным жителям сигнал.

Не досужий безответственный писака, а сам великий Гаусс предложил начертить на земле достаточно большую геометрическую фигуру, дабы любой разумный инопланетянин понял, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Один венский профессор посоветовал вырыть где-нибудь в Сахаре огромную траншею, наполнить ее керосином и поджечь. В научных журналах всерьез обсуждалась проблема — смогут ли венерианцы увидеть свет наших ночных городов и сколько пороха одновременно нужно взорвать, чтобы вспышку могли заметить с Марса.

Мы знаем теперь, что обычный земной телескоп, установленный, скажем, на Луне, может уловить солнечные блики на застекленной стене здания ООН. Венерианцы поэтому могут любоваться огнями Токио, а марсиане — атомными взрывами. Конечно, только теоретически, потому что на самом деле некому любоваться, некому наблюдать за нами.

Высеянные в питательных средах образцы лунных пород продемонстрировали полное отсутствие всякой жизни. Прямые измерения температуры, давления и газового состава атмосферы планеты Венера не позволяют даже надеяться на существование там белковых тел. Снимки марсианской поверхности рисуют безотрадную картину холодной, покрытой кратерами пустыни. По-видимому, шансы найти разумную жизнь в пределах Солнечной системы равны нулю.

Это, правда, не мешает некоторым современным фантастам размещать на соседних планетах процветающие города или, напротив, угасающие цивилизации. Но писатели вообще склонны к выдумке. Даже на карте Земли они ухитряются находить неизвестны доселе государства. Так поступали Свифт и Кампанелла, Томас Мор и Рабле. Так делают и их многочисленные преемники, живущие в нашу эпоху, когда новых географических открытий ждать уже не приходится. Зато настоящие серьезные ученые говорят о проблеме контакта лишь в масштабах звезд и галактических. Солнечная система в этом плане уже не интересует.

Как раз в те дни, когда я писал предисловие этому сборнику научно-фантастических произведен. посвященных инопланетной биологии, внеземным формам жизни, в Бюрокане состоялся большой американский научный симпозиум “Связь с иными цивилизациями”. В его работе приняли советские академики астрофизик В.Амбар, физик В.Гинзбург, члены-корреспонденты Академ. наук СССР астрофизик И.Шкловский, радиофизики В.Сифоров, В.Троицкий, лауреаты Нобелевской премии физик Ч.Таунс (США), биолог Ф.Крик, американские профессора физик Ф.Моррисон, К.Саган. Ученые пришли к общему мнению, что наиболее целесообразно сосредоточить усилия в поисках цивилизаций, технический потенциал, которых сравним с земным или превышает его.

Как незаметно, как естественно, научная фантастика переходит в повседневную реальность. Космический корабль, космонавт, космический скафандр, невесомость — это ведь тоже специфические термины, пользуемые научной фантастикой. Но после полета Юрия Гагарина они навсегда вошли и в язык науки, в повседневный обиходный язык. “Время от времени перед наукой возникают интересные вопросы, которые могут в дальнейшем приобрести огромное практическое значение, — сказал в своем выступлении на Бюроканском симпозиуме А.Амбарцумян. — В таких случаях всегда находятся скептики, не желающие согласиться с энтузиастами в оценке значения нового научного направления. “Так было перед открытием атомной энергии. То же самое происходит сейчас и в отношении поисков внеземных цивилизаций и установления связи с ними. Тем не менее мы можем сказать, что за последние годы человечество достигло таких успехов в астрономии, технике связи, кибернетике, которые создали; уникальные возможности установить связи с разумной жизнью из других миров при условии, если такие существуют. Речь идет не только о простых формах жизни, но и о ее высших формах, вплоть цивилизаций”.

Роль фантастики в современном бурно развивающемся мире трудно переоценить. Одно то, что она как бы подготавливает общественное мнение к вторжению в жизнь очередного научно-технического чуда, делает ее незаменимой. Именно благодаря усилиям нескольких поколений фантастов человечество приветствовало нечто давно ожидаемое — и первый искусственный спутник, и первый орбитальный полет, и высадку на Луну. И я уверен, что, если в один прекрасный момент газеты сообщат нам о том, что установлен контакт с внеземной цивилизацией, мы и это примем без особых потрясений для психики. Конечно же, мы по достоинству оценим это очень важное событие в истории человечества, но оно не поразит нас как нечто совершенно непредвиденное, ибо мы уже подготовлены к нему.

Каким же видится нам этот иной разум в ином обличье? Злым или добрым? Невидимым духом, подстерегающим нас на дне марсианского колодца, или могучим электронным мозгом, сотворенным из мертвой материи?

Попробуем взглянуть на эту проблему глазами писателей-фантастов, авторов собранных в этой книге рассказов и повестей.

Рассказ Арпада Балажа “Встреча” рисует сравнительно редкую в научной фантастике ситуацию столкновения человека с неизмеримо более высоким интеллектом. Поединок капитана “Меркурия” с шарообразным существом из системы Эпсилон Эридана заранее обречен на неудачу. Это даже не поединок, а, вернее, короткий контакт, в результате чего информацию получает только одна сторона. В такой же односторонний контакт вступает микробиолог, поместивший на предметный столик микроскопа штамм бактерий, или физиолог, подключивший усыпленную обезьяну к энцефалографу. Ни того, ни другого в данный момент не интересует, как относятся к подобному способу общения испытуемые. Более того, микробиолог знает, что простейшие лишены не только интеллекта, но и нервной системы, а физиолог никогда не забывает о том, как далеко отстоит на древе эволюции гомо сапиенс от остальных приматов. Шарообразное существо тоже не особенно церемонится с пришельцами, мозг которых состоит лишь из 1010 клеток, Более того, оно вступает в этот столь унизительный для человека односторонний контакт лишь волей случая, так сказать, вынужденно. Фантастика и наука последних лет приучили нас к мысли, что возможен разум, для которого мы с нашими извечными проблемами можем оказаться просто неинтересными.

И.С.Шкловский уверяет, что подобная ситуация вполне реальна. Но так ли это на самом деле? Абстрагируясь от того, унижает это нас или нет, мы можем ответить на вопрос с помощью единственно возможного в данном случае метода аналогии. У человека есть определенные основания считать, что он стоит неизмеримо выше пчел или муравьев. Однако это не мешает нам проявлять пристальный интерес к удивительным цивилизациям ульев и муравейников, обладающим своею рода коллективным, скажем так, подобием разума. Утратим ли мы этот интерес, когда узнаем о пчелах и муравьях все? Боюсь, что на этот вопрос трудно ответить определенно. Прежде всего потому, что вряд ли мы сможем узнать все хоть о чем-нибудь…

Возможно, высший интеллект потому и является высшим, что способен исчерпать любую сущность до конца. Тогда действительно мы не вызовем в нем никакого интереса. В крайнем случае, этот непостижимый для нас разум проявит к нам сдержанное любопытство. Причем доброжелательное, ибо бесцельное зло — защита слабоумных. Подобный случай как раз и продемонстрировал нам Арпад Балаж. Его рассказ можно считать антитезой знаменитого “Чудовища” Ван-Фогта, где носителем сверхинтеллекта выступает человек, ненасильственно разоружающий несущего бессмысленное зло галактического пришельца.

К рассказе Светослава Славчева “Голос, который тебя зовет”, мы встречаем как будто злой вариант инопланетного разума. Во всяком случае, поначалу создается именно такое впечатление: один герой у Славчева сходит с ума и погибает, другой только чудом спасается от подобной участи. Внешний реквизит повествования довольно традиционен. Условная пустыня контрастного черно-желтого колера, заброшенная станция, которой управляет робот, подчиняющийся трем азимовским законам. Даже то грозное неведомое, которое вторгается в жизнь космонавтов, поначалу предстает перед нами в знакомом обличье. После “Марсианских хроник” и “Соляриса” мы сравнительно легко переносим и фантомов, и зовущие голоса близких, но умерших людей. Не удивит нас также, что инопланетная жизнь, причем жизнь разумная, может существовать в виде зеркально-черных кристаллов, не способных к механическому движению, но весьма активных в диапазоне электромагнитных полей.

Если бы автор хотел сообщить нам только это, игра явно не стоила бы свеч. Идеи и образы научной фантастики, к сожалению, подвержены быстрой инфляции. Именно поэтому на фоне традиционного фантастического набора мы и улавливаем столь отчетливо очень нетривиальную мысль Славчева. Коротко ее можно сформулировать следующим образом:

Действия иного разума мы можем счесть злонамеренными, хотя они не являются таковыми на самом деле.

Разве зла змея, которая ужалила наступившего на нее человека? Или зол сам этот человек, который всего лишь не заметил свернувшуюся в траве змею? Просто они живут в разных плоскостях, случайно пересекшихся роковым для обеих сторон образом. Исследователь на чужой безжизненной планете ничтоже сумнящеся отколол геологическим молотком красивую кристаллическую друзу. У неподвижного живого кристалла была только одна возможность сделать так, чтобы его оставили в покое. И он постарался ее реализовать. Совершенно чуждые плоскости случайно пересеклись, и каждая сторона реагировала по-своему.

Очень близок к этой же мысли и рассказ “Хищник” (Джей Вильямс), хотя созданная автором событийная ситуация отличается еще большей условностью, камерностью, переходящей местами в старомодные трафареты на тему о цветах-людоедах.

Но это тоже своего рода обманный трюк, который, по мнению автора, должен лишь четче обрисовать перед читателем главную мысль. А она, как уже говорилось, сродни кардинальной идее Светослава Славчева. Она достаточно проста и не нуждается поэтому в аналогиях, тем более, что для нее найдено вполне образное выражение:

“Знаете ли, внешность обманчива. Если человек, никогда не видавший собаки, увидит, как она прыгает на грудь своему хозяину, он может подумать, что она нападает на него. Сопоставив факты, я решил, что это существо живет в красных цветах и выслеживает меня, чтобы сделать своей добычей. Оказалось, что он ходил за мной по пятам и кинулся только для того, чтобы спасти меня”.

Вот еще одна, притом очень убедительная модель контакта человека с иным разумом. Или пусть даже не с разумом — с жизнью. Земная по духу и сути, рожденная простой аналогией, взятой из окружающего нас мира, она светит отраженным галактическим светом. Именно отраженным, потому что никому не дано знать, каким он будет, этот галактический свет, этот иной разум.

О том, что подобные ситуации возможны, фантасты говорят буквально в один голос. Разве не на этом построен рассказ Пола Эша “Длинный Меч”? Разве не один из бесчисленных вариантов мы находим в рассказе Джона Кристофера “Чудовище”? И совсем не важно, что в последнем случае космический разум предстает перед нами в образе обитателя земли, а точнее, океанских глубин в обличье ящера из легендарного озера Лох-Несс.

Вряд ли космический сапиенс будет похож на те бесчисленные модели и карикатуры, которые создали фантасты Земли. Вряд ли поведение и эмоции — если они вообще будут иметь место — у этих биообъектов напомнят нам хотя бы одно земное существо. Природа разнообразна, и нам не измерить ее возможности узкой меркой маленькой планеты, обращающейся вокруг небольшой звезды. Но иных мерок мы не знаем, их у нас просто нет, а в центре фантастики, ибо фантастика — прежде всего литература, стоит человек.

Такое ясное осознание изначальных слабостей фантастических аналогий я почувствовал в рассказе Джеймса Шмица “Сбалансированная экология”.

Этот рассказ, действие которого развертывается весьма неторопливо на далекой планете Урак, в первую очередь повествует о Земле. Алмазные деревья, чистильщики, передразники и обросшая зеленым мхом черепаха — это даже не театральный реквизит, а откровенная условность. Так в шекспировском театре “Глобус” декорации средневекового замка отлично заменяла обыкновенная надпись: “Замок”. Автора волнует вполне земная и, к сожалению, очень непростая проблема. На языке науки она называется сохранением среды обитания — экологией. Экология же сбалансированная — это пока недостижимый для нас идеал. Люди уже поняли, что химикалии, которыми травят вредителей сельского хозяйства, по сложной живой цепи возвращаются в их собственные кости. Они уже убедились, что гибель надоедливых комаров на осушаемых болотах отзывается гибелью птиц, биологическим взрывом распространяющих эпидемии грызунов, массовыми налетами всевозможных долгоносиков и плодожорок. Экология подобна буддистскому колесу кармы. Она вся состоит из причин и следствий. Бездумно касаясь одного из ничтожнейших звеньев ее, мы необратимо изменяем всю карму, всю свою судьбу.

В рассказе “Сбалансированная экология” речь идет не о том, быть алмазным деревьям или нет, тем более, что мы с трудом можем представить себе, что это такое. Но за чисто условными алмазными деревьями мерещатся иные картины: заболоченные гниющие реки с мертвой рыбой, изуродованные эрозией пашни, мертвые сухостойные леса, океанские берега, залитые нефтью, где на ветру дрожат облепленные вязкой коричневой жидкостью птичьи перья… Мертвые перья мертвых птиц.

Экология поставила вопрос: “Что нужно сделать, чтобы спасти среду обитания? Что нужно сделать “прежде, чем умрет природа?” Фантастика дала вариант ответа: “Сбалансированная экология”… Дж. Шмиц с предельной ясностью расшифровывает идею рассказа:

“Единственной защитой от человека был сам человек. И, осознав это, алмазный лес выработал свою линию поведения. В мире, принадлежащем теперь человеку, он принял человека, включил его в экологический цикл, приведя к новому, оптимальному балансу”.

Так решает проблему старая замшелая черепаха по кличке Сэм. Видимо, автор нарочито низводит инопланетный разум до примитивного уровня. И действительно, сама по себе идея сохранения среды обитания суперинтеллекта не требует.

Таким образом, лишь один Арпад Балаж показал нам некий образец сверхчеловеческого разума, умолчав, однако, о соматических, так сказать, подробностях. Материальная основа шарообразного существа, особенности его размножения, тип обмена веществ, то есть все чисто биологические характеристики — остаются за кадром. И это понятно. Трудно, если вообще не невозможно, представить себе принципиально иную жизнь. Можно, конечно, как это сделал Балаж, предоставить все читательскому воображению или ограничиться крайне общей, ничего не говорящей характеристикой: кристалл, океан Соляриса, дух в колодце у Бредбери, почему-то полюбившаяся многим фантастам плесень. Но читательское воображение не заполнит созданный писателем вакуум, а общая характеристика будет столь же обще и формально воспринята. Попытка же дать конкретную разработку тоже не сулит писателю особых успехов. “Придуманное” инопланетное существо либо пополнит собой смешной список чудовищ, либо окажется полностью геоморфным, земным по природе и привычкам. Вот, по сути, все мыслимые варианты. Как мы видим на примере этого сборника, им была отдана надлежащая дань.

Земные фауна и флора и на Ураке, земные они и на планете, где живет Хищник, где растут красные кровожадные цветы и бегают всевозможные звери, удивительно похожие на кроликов, крыс и собак. И даже Длинный Меч с планеты Лямбда не поражает нас ни специфическими инопланетными формами (у него глаза лемура и крылья летучей мыши), ни своей биоэнергетикой (это, так сказать, одушевленное растение).

Столь же геоморфна и фантастическая биология (повесть Дж.Уайта “Космический госпиталь”). В этом удивительном Госпитале собраны разумные существа самой разной биологической природы: гиганты и карлики, любители высоких и низких температур и давлений, пожиратели жестких рентгеновских лучей. Но не будем заниматься беглым перечислением. Обратимся лучше к привычной земной аналогии. Мы знаем, что жизнь вездесуща. Она существует и на дне Мариинской впадины, где давление океанской толщи достигает 1100 атмосфер, куда не достигают лучи солнца. Она существует в снегах Эвереста, в облаках, горячих источниках и во льдах Заполярья.

Нам известны микробы, которые черпают необходимую для жизни энергию из радиоактивного распада, и микробы, которые извлекают рассеянные в среде атомы различных металлов. Поставленные на фитотроне опыты показали, что семена тополя прорастают практически в любой газовой среде и при температурах — 80ºС. Жизнь вездесуща и неодолима. Это плод долгой слепой эволюции, в ходе которой природа перепробовала все мыслимые и немыслимые варианты. Немыслимые либо были отвергнуты в самом начале великого эксперимента, либо вымерли, подобно динозаврам; мыслимые — остались. Об этом наглядно свидетельствует поразительное разнообразие живых видов, в основе которого, однако, лежит единый генетический механизм. Это подвижная, необъятная, но в то же время жесткая схема. Ее нельзя дополнить новыми видами. Ион Тихий, например, поведал нам об удивительных инопланетных вариантах воспроизведения потомства. Но насколько бедны они в сравнении с земными, ибо на Земле партеногенез или вегетация — лишь одни из многих возможностей реализации единого в своем химизме процесса воспроизводства белков и нуклеиновых кислот. И Лем, врач по образованию, это хорошо понимал. Лишь избранная им юмористическая форма повествования оправдывала убожество воображения вселенского бродяги иона.

Любому пациенту космического госпиталя соответствует, таким образом, конкретный земной двойник, а может, даже и прототип, если только автора всерьез интересовали биологические проблемы. Даже крохотные существа, составляющие все вместе и команду, и капитана космического корабля, имеют своего земного двойника в образе муравейника. Прямыми экспериментами было доказано, что один изолированный муравей быстро погибает, два — живут чуть дольше, три — еще дольше и т.д., но и любое сколь угодно большое число особей разных специализаций поможет существовать достаточно долго вне муравейника,

Столь большое внимание биологическим аналогам Земли я уделил отнюдь не потому, что этого требует тематическая особенность сборника. Не собирался я, как говорится, и ставить лыко в строку зарубежным коллегам по фантастическому цеху. Слава богу, все уже давно договорились о том, что, хотя наука и фантастика находятся в определенной связи, наука — это наука, а фантастика -это литература.

Основная цель биологических реминисценций состояла лишь в том, чтобы наглядно проиллюстрировать следующие положения: 1. Писатель-фантаст не может “изобрести”, а значит, и описать принципиально иной вид жизни. 2. Он никогда и не ставит перед собой такой задачи. 3. Фантастическая биология нужна ему для чисто литературных целей — чтобы: а) ввести новый биокомпонент мира или б) убрать из мира какой-либо реально существующий компонент.

У биологической фантастики нет, таким образом, никаких специфических отличий от фантастики вообще. Поэтому и тематическая направленность этого сборника в большой степени условна, как, впрочем, и других фантастических антологий, посвященных космосу, роботам, доисторическим цивилизациям.

Обратимся в этой связи к рассказу Лема “Правда”, в котором польский фантаст сделал попытку предложить читателям действительно новый вариант жизни, не сводимый к геоморфным аналогам. Как всякое исключение, рассказ этот лишь подтверждает правило. Тем более, что исключительность лемовской “пиробиологии” лишь кажущаяся.

С чисто философских позиций идея эволюции, протекающей со скоростью плазменных процессов, не выглядит чересчур сногсшибательной. Вполне логично допустить, что эволюция сложных агрегаций, образованных частицами из вырожденного фермигаза, может протекать в доли секунды. Живые клетки существуют, как мы знаем, в привычных для нас временных отрезках. Естественно поэтому, что их эволюция протекает в течение многих миллионов лет. Частицы же, участвующие в сильных и особенно в слабых взаимодействиях, живут миллиардные доли секунды. Фантаст вправе предположить, что и эволюция на основе таких частиц будет протекать соответственно быстрее. Это, собственно, и сделал Лем. Он “создал” как будто бы новую, принципиально отличную от земной, белковой, форму жизни. Но так ли это на самом деле? Почему ослепительная взрывообразная жизнь солнечной капли столь напоминает нам и митоз простейших клеток в окуляре микроскопа, и метаболизм каких-то там глубоководных существ? Почему венцом этой прерванной катастрофой эволюции стал гигантский червяк? И вообще каким он мыслился, этот самый венец, физику, от лица которого ведется рассказ? В виде огненной саламандры средневековых магов и мистиков? В образе этакого излучающего свет Люцифера? Или герой Лема и в самом деле считает жизнь космоса и его светил высшей формой плазменной эволюции? В таком случае уместно вспомнить, как профессор Челленджер в рассказе Конан Дойля “Когда Земля вскрикнула” тоже нашел свою правду — доказал, что Земля и другие планеты — живые существа. Так от нетривиальной посылки Станислав Лем приходит к совершенно традиционным для научной фантастики решениям.

Иначе и быть не может. У научной фантастики своя, причем весьма конкретная специфика. Вне этой специфики нет, собственно, и научной фантастики, как нет реки вне берегов. Когда исчезают берега и разливается широкая, подобная морю вода, размываются и жанровые ограничения. В такой полой воде одинаково тонет все то, что мы зовем сказкой, мифом, и просто игрой фантазии. Научность же фантастики проявляется прежде всего в том, что она, как правило, находится на уровне научных свершений сегодняшнего дня. Фантастика очеловечивает и саму науку, и отдельные ее достижения.

Ныне революционная роль как в системе знаний, так и в системе материального производства, от точных наук переходит к биологии. Фантастика, как чуткий барометр, первой уловила и это.

В раковине искусства мы слышим эхо науки. В смутном шуме и рокоте нам не дано распознать отдельные слова, ибо наука говорит языком математики; но радость, тревогу и ожидание мы ощущаем в полной мере…

Еремей Парнов