Корпускулярная теория [Теория частиц]

Мою тень черным камнем швыряет на стену. Веранду заливает преждевременное лето. Все вспыхивает. Элиот ошибался; Фрост был прав.

Наносекунды…

Смерть так же относительна, как и всякая другая очевидная константа. Проносится мысль: «Я умираю?»

Я думал, что это пустой, избитый штамп.

— Вся жизнь спрессовывается в одно мгновение и проносится перед глазами умирающего. — Аманда налила мне еще бокал бургундского цвета ее волос. И в волосах, и в бургундском играли блики каминных всполохов. — Психолог по фамилии Нойес… — Она неожиданно улыбнулась. — Тебе интересно?

— Конечно. — Отсветы огня смягчают резкие черты ее лица. Проступает нежная красота тридцатилетней давности.

Я пью. У меня низкий порог опьянения.

— Почему это происходит? Как? — Мне не нравится надрыв в голосе. Внезапно мы отдаляемся друг от друга на расстояние куда большее, чем ширина стола между нами; в глазах Аманды я ищу напоминания о Лизе. — Жизнь уносится — или мы от нее удаляемся, — как неудержимо разносит Землю и межзвездный спутник. Взаимное разлетание на скорости света, и разрыв тут же заполняет пустота.

Я держал бокал за ножку, вращал его, смотрел сквозь искажающее стекло.

Потрескивают сосновые поленья. Аманда поворачивает голову, и то, что ей видится, погибает в пламени.

В тридцать лет я невнятно и обиженно выразил свое огорчение по поводу того, что последние годы я ошивался без толку и не сделал ничего значительного. Лиза только рассмеялась, доведя меня сперва до бешенства и вогнав надолго потом в мрачное настроение. Лишь позже я понял, что ее реакция была единственно верной.

— Глупо. Этакий байроновский герой, полный сентиментальной хвастливости и жалости к себе. — Она загородила выход из кухни и произнесла в миллиметрах от моего лица: — Словно в тридцать ты проснулся и обнаружил, что о тебе слышали только пятьдесят шесть человек.

Я с трудом выдавил слабый ответ:

— Может быть, пятьдесят семь?

Она засмеялась; я засмеялся.

Потом мне исполнилось сорок, и снова я пережил травму псевдоимпотенции. Год я не писал ровным счетом ничего и уже два как ничего хорошего. На сей раз Лиза не смеялась; она делала что могла, то есть не путалась под ногами, когда я попеременно хандрил и буйствовал в нашем прибрежном домике к юго-западу от Портленда. Гонорар от книги по термоядерной реакции синтеза помогал нам сводить концы с концами.

— Послушай, может быть, мне лучше уехать, — предложила она. — Тебе не мешает побыть одному.

Временные разлуки не были для нас чем-то новым. В самом начале мы обнаружили, что наш союз заметно расшатывается, если мы проводим вместе больше шестидесяти процентов времени. Но тогда Лиза внимательно посмотрела мне в глаза и решила не уезжать. Через два месяца я взял себя в руки и сам попросил одиночества. Она отлично знала меня — и снова рассмеялась, потому что поняла, что я выхожу из очередного периода умственной спячки.

Серым зимним днем Лиза села на самолет и направилась к моим родителям в Колорадо. Перед тем как подняться на борт, она остановилась на секунду и помахала с верхней ступеньки трапа; ветер разметал ее темные волосы вокруг лица.

Два месяца спустя черновой план книги о революции в биологии был готов. По крайней мере раз в неделю я звонил Лизе, и она рассказывала о своих новых фотографиях. Потом я использовал ее как слушателя для рассуждений об эктогенезе и гетерозиготах.

— И что мы будем делать, когда ты закончишь свой первый набросок, Ник?

— Предадимся восхитительному безделью. Месяц проведем во власти Трансканадской железной дороги.

— Ты знаешь, как я хочу тебя видеть? — спросила она.

— Наверное, так же, как я тебя.

— О нет, — возразила она. — Знай же…

То, что она мне сказала, безусловно, нарушало федеральные законы. От одного только звука ее голоса, доносящегося по телефонным проводам, у меня дрожали ноги.

— Ник, я заказываю билет. Сразу тебе сообщу.

Думаю, она хотела устроить мне сюрприз. Лиза не известила меня, когда заказала билет. Меня известили из авиакомпании.

Теперь мне пятьдесят один. Маятник вернулся в исходную точку, и я снова горько разочарован, что не достиг большего. Столько еще несделанного! Живи я столетия, мне все равно не хватит времени. Тем не менее вряд ли я столкнусь с этой проблемой.

Врач сказал, что в моей распроклятой крови повышенное содержание щелочной фосфотазы. Как банально звучит эта фраза, как стерильно; и как жалко себя становится. Разве я не могу позволить себе пустить слезу, Лиза?

Лиза?

Смерть… Я хочу сам определить свой срок.

— Очаровательно, — произнес я много позже. — Конец света.

— О Боже, твои вечные шутки! — вспыхнула Дентон, моя знакомая, молодой радиоастроном. — Как можно острить на такую тему?!

— Так мне легче не плакать, — тихо ответил я. — Что толку рыдать и бить себя кулаком в грудь?

— Спокойствие, такое спокойствие… — Она кивнула на меня странный взгляд.

— Я знаю врага. У меня было время все обдумать.

Ее лицо приняло задумчивое выражение, глаза смотрели куда-то за пределы тесного кабинета.

— Если ты прав, это может оказаться самым грандиозным событием за всю историю науки. — Она поежилась и посмотрела мне прямо в глаза. — Или самым чудовищным.

— Выбирай. — Я пожал плечами.

— Если тебе вообще поверить.

— Такова моя специальность — предположения.

— Фантазии.

— Называй как хочешь. — Я встал и подошел к двери. — Не думаю, что у нас много времени. Ты так никогда и не была у меня… — Я поколебался. — Приезжай в гости, буду рад тебя видеть.

— Может быть, — сказала она.

Мне не следовало выражаться так двусмысленно.

Я не знал, что через час после того, как я вышел из ее кабинета, Дентон села за руль своей спортивной машины и помчалась по горной дороге. Туристы видели, как она не вписалась в поворот.

Не такова ли цена веры, с горечью подумал я, когда до меня дошло известие. Я поехал в больницу. Родственников у нее не было, и благодаря помощи Аманды врачи разрешили мне стоять у постели.

Никогда в жизни не видел я таких успокоенных черт, такой умиротворенности, такой недвижности еще живого человека. Шло время, настенные часы тихо отсчитывали секунды. А я никому не мог рассказать…

Возвращаясь к началу…

Как личностей врачей я сносил; как класс они наводили на меня ужас, подобный страху перед акулами или перед смертью в огне. Но в конце концов я решился на обследование, в назначенный день приехал в сияющую белизной клинику и полчаса в угрюмой тоске читал в приемной прошлогодний номер «Научного обозрения».

— Мистер Ричмонд? — сказала улыбающаяся сестра. Я прошел за ней в кабинет. — Доктор сейчас будет.

Она тихо исчезла, а я прислонился к столу. Через две минуты дверь отворилась.

— Как дела? — спросил мой доктор. — Давно не виделись.

— Не могу пожаловаться. — Я обратился к привычному медицинскому ритуалу. — Никакого гриппа.

Аманда посмотрела на меня терпеливым взглядом.

— Ты не нытик, не нуждаешься больше в снотворном или в постоянном подбадривании. Так в чем дело?

Я беспомощно развел руками.

— Николас! — В ее голосе явственно прозвучали раздраженные нотки: давай говори, мне некогда.

— Ради бога, не уподобляйся моей незамужней тетушке.

— Хорошо, Ник. Что стряслось?

— Болезненное мочеиспускание.

Она что-то записала. Не поднимая головы.

— Подробнее.

— Натуживание.

— Давно началось?

— Месяцев шесть-семь. Постепенно.

— Что ты еще заметил?

— Учащенность.

— Это все?

— Ну… — промолвил я, — выделения.

Она стала перечислять механическим тоном:

— Боль, жжение, нетерпение, изменение мочи? Консистенция, цвет, сила струи?

— Что?

— Темнее, светлее, помутнения, выделения с кровью, лихорадка, ночное потение?

Я отвечал кивками или односложным мычанием.

— Н-да. — Она еще что-то записала и отложила мою медицинскую карту. — Так, Ник, раздевайся и ложись на стол. На живот.

— О-ох, — вздохнул я.

Аманда натянула резиновую перчатку.

— Думаешь, мне это доставляет удовольствие?

Когда все осталось позади и я, поморщившись, неуклюже прислонился к краю стола, я спросил:

— Ну?

Аманда что-то черкнула на листе бумаги.

— Я направляю тебя к урологу. Тут буквально в паре кварталов.

— Давай выкладывай, — потребовал я. — А не то пойду в библиотеку и проверю симптомы по энциклопедии.

Она ответила мне прямым взглядом голубых глаз.

— Я хочу, чтобы препятствие обследовал специалист.

— Ты что-то нашла своим пальцем?

— Грубо, Николас. — Аманда чуть улыбнулась. — Твоя простата тверда… как каменная. Причины возможны разные.

— То, что Джон Уэйн называл Большим Р?

— Рак простаты у мужчин твоего возраста встречается сравнительно редко. — Она заглянула в мою карту. — Пятьдесят лет.

— Пятьдесят один, — поправил я, тщетно пытаясь изменить тон. — Ты забыла поздравить меня с днем рождения.

— Но он не исключен. — Аманда встала. — Когда будут готовы результаты, приходи.

Как всегда, провожая, она похлопала меня по плечу. Но сейчас ее пальцы были слегка напряжены.

Перед моими глазами стояли покрытые травой холмики и мраморные плиты, и, выходя из кабинета, я ни на что не обращал внимания.

— Ник? — Мягкий оклахомский акцент.

Я обернулся, опустил взгляд, увидел взъерошенные волосы. Джеки Дентон, юное дарование из обсерватории Гэмов-Пик, держала на коленях захватанный номер «Научного обозрения». Она чихнула в платок.

— Не подходи. Я дико простужена. Ты тоже?

Я неопределенно развел руками.

— Уколы.

— Да… — Она снова чихнула. — Как раз собиралась тебе сегодня позвонить — позже, с работы. Видел картинку ночью?

Наверное, по моему лицу все было ясно.

— Тоже мне научно-популярный писатель, — едко заметила она. — Ригель превратился в сверхновую!

— В сверхновую, — глупо повторил я.

— Представляешь, бух! — Джеки проиллюстрировала свои слова руками, и журнал упал с ее колен на пол. — Но ты не расстраивайся, он будет торчать в небе еще пару недель — величайшее космическое представление.

Я потряс головой, приходя в себя.

— Впервые в нашей галактике за… сколько? Триста пятьдесят лет? Жаль, что ты мне не позвонила.

— Немножко больше. Звезда Кеплера наблюдалась в 1604-м. А насчет звонка — прости. Мы были чуть-чуть заняты, понимаешь?

— Могу себе представить. Когда это случилось?

Она нагнулась за журналом.

— Ровно в полночь. Мистика! Как раз закончилась моя смена. — Джеки улыбнулась. — Нет ничего лучше катаклизма, чтобы забыть о насморке. Сегодня Крис никого не отпускает — вот почему мне пришлось идти в поликлинику.

Кришнамурти был директором обсерватории Гэмов.

— Ты скоро вернешься?

Она кивнула.

— Скажи Крису, что я подъеду. Мне нужен материал.

— Непременно.

К нам подошла медсестра.

— Мисс Дентон?

— Ох. — Джеки кивнула и решительно высморкалась. Высвободившись из объятий глубокого кресла, она сказала: — Как это ты не читал про Ригель в газетах? На первой полосе во всех утренних выпусках.

— Я не читаю газет.

— А радио? Телевидение?

— Телевизор я не смотрю, а в моей машине нет приемника.

Уже почти скрывшись в коридоре, она бросила:

— Этот твой деревенский домик действительно, должно быть, в дикой глуши.

С карниза гаража стекают ледяные капли. Если небо меня не обманывает, то до следующего снегопада еще не скоро.

Закат приходит рано в мой домик высоко в горах; тени вползают во двор и высасывают тепло с моей кожи. Когда-то вершины казались мне добрыми чуткими гигантами.

Что это? Вроде вспышка… Впрочем, нет, всего лишь секундное отражение заката в стеклах. Дом остается темным и молчаливым. Поэтессы из Сиэтла нет уже три месяца. Мой холод — ее тепло. Я думал, что она согреет меня, но ее общество только студило. На прощание она оставила мне в пустом доме сонет о трескучем морозе.

Последние мои одиннадцать лет нельзя назвать холостяцкими. Но порой… Энтропия в конце концов поглощает любую кинетическую энергию.

Потом я посмотрел на мерцающий восток и увидел восходящий Ригель. Луна еще не появилась, и самым ярким небесным объектом была взорвавшаяся звезда. Она пригвоздила меня к месту ослепительными огнями идущего на посадку самолета. Струящийся свет покинул сверхновую пятьсот лет назад (надо включить эту деталь в неизбежную статью; наглядные иллюстрации межзвездных расстояний неизменно поражают читателя).

Сегодня ночью под недобрым взором раскаленного ока погибающего Ригеля… да, меня охватил трепет. Я еще подумал — знаю, это маловероятно, — есть ли у Ригеля планеты. Успели ли рассыпаться горные хребты и испариться океаны? Я подумал — смотрели ли пять столетий назад растерянные обитатели, как звездный огонь пожирает небеса? Было ли у них время возопить о несправедливости? В нашей галактике сто миллиардов звезд; по оценке лишь три звезды в тысячу лет переходят в сверхновые. Неплохие шансы. Ригель проиграл.

Почти загипнотизированный, я смотрел, пока меня не пробудил резкий порыв зародившегося во тьме ветра. Пальцы онемели от холода. Входя в дом, я последний раз взглянул на небо. Поражающий Ригель — да; но мое внимание приковал другой феномен на севере. Точка света вспыхнула ярче окружающих звезд. Сперва я решил, что это проходящий самолет, но ее положение оставалось постоянным. Не желая верить, зная вероятность такого события, я вынужден был признаться себе, что это сверхновая.

Я немало чего повидал за пять десятилетий. И все же, глядя на небо, я почувствовал себя испуганным дикарем, дрожащим в звериных шкурах. И зубы мои стучали не только от холода. Я хотел спрятаться от вселенной. Дверь в дом была, к счастью, незаперта — я не смог бы вставить ключ в замок. Наконец я перешагнул через порог и включил весь свет, отрекаясь от двух звездных костров, пылающих в небе.

Уролог оказался суровым человеком по имени Шарп, встретившим меня, как встречал, я подозреваю, всякий научный образчик, появляющийся в его лаборатории. Он читал некоторые мои книги, и я по достоинству оценил его полное отсутствие уважения к старшим или знаменитостям.

— Вы не будете темнить? — спросил я.

— Можете на это рассчитывать.

И тут не обошлось без проклятой урологической процедуры с пальцем. Когда я наконец оказался в состоянии взглянуть на врача вопросительно, он медленно кивнул и произнес:

— Есть узелок.

Затем последовала серия анализов крови на содержание какого-то энзима под названием «фосфотаза».

— Повышенное, — сказал Шарп.

В заключение мне предстояло принять цитоскоп; сияющую металлическую трубку введут в мочеиспускательный канал и возьмут пробу хирургическими щипцами.

— Если биопсия покажет злокачественную опухоль…

— Я не могу отвечать на молчание.

— Перестаньте, — сказал я. — До сих пор вы говорили прямо. Какова вероятность излечения злокачественной опухоли?

Вид у Шарпа был несчастный с момента моего прихода. Сейчас он выглядел еще более несчастным.

— Не моя специальность, — отрезал он. — Зависит от многих факторов.

— И все-таки?

— Тридцать процентов. И вовсе никаких шансов, если есть метастазы.

При этих словах его глаза встретились с моими; потом он занялся микроскопом. Несмотря на анестезию, мой член горел словно в адском огне.

Наконец, в ночь второй сверхновой, я дозвонился Джеки Дентон.

— Я думала, что вчера у нас был сумасшедший дом… Посмотрел бы ты сейчас. У меня одна минута.

— Я лишь хотел удостоверить. Я видел, как она взорвалась.

— Тебе повезло. Все в обсерватории наблюдали за Ригелем… — В наш разговор ворвались гудки. — Ник, ты слушаешь?

— Кому-то нужна линия. Скажи мне только: это самая настоящая сверхновая?

— Самая настоящая. И всего в девяти световых годах. Сириус А.

— Восемь и семь десятых, — машинально поправил я. — И что это повлечет?

— Каковы следствия? Не знаю. Пока думаем. — У меня сложилось впечатление, что она прикрыла трубку рукой; потом снова раздался ее голос: — Послушай, мне надо идти. Крис рвет и мечет. Позже поговорим.

— Ладно. — Мертвая линия донесла до меня шипение всего водорода вселенной на волне 21 сантиметр. Затем раздались гудки, и я положил трубку.

Аманда казалась расстроенной. Она дважды пролистала какие-то бумажки — очевидно, результаты моих анализов.

— Ну, — сказал я с противоположной стороны стола, с места пациента. — Выкладывай.

— Мистер Ричмонд? Николас Ричмонд?

— Слушаю.

— Говорит миссис Кюрник, авиакомпания «Транс-запад». Я звоню из Денвера.

— Да?

— Ваш номер мы узнали из квитанции за телефонный разговор, оплаченный Лизой Ричмонд…

— Это моя жена. Я ожидаю на днях ее приезда. Она попросила вас известить меня?

— Мистер Ричмонд, ваша жена находилась на борту рейса № 903, Денвер — Портленд.

— Ну? Что случилось? Она больна?

— Произошел несчастный случай.

Наступившее молчание сдавило мое горло.

— Тяжелый?

— Самолет разбился в десяти милях от Гленвуд-Спрингс, штат Колорадо. Прибывшие спасательные партии сообщили, что живых нет. Примите наши соболезнования, мистер Ричмонд.

— Живых нет? — пробормотал я. — То есть…

— Поверьте, мы сделали все, что могли. Если ситуация как-то изменится, мы немедленно сообщим.

— Благодарю, — машинально выдавил я.

Мне показалось, что миссис Кюрник хотела что-то добавить, но после короткой паузы она сказала лишь:

— Спокойной ночи.

Смерть моя наступила в снежных горах Колорадо.

— Биопсия показала злокачественную опухоль, — произнесла Аманда.

— Что ж, — промолвил я. — Плохо. — Она кивнула. — Каковы мои перспективы?

Искореженные куски металла словно клыки вонзились в заснеженный склон горы.

Мой случай необычен лишь относительно. По словам Аманды, рак простаты — наказание мужчинам за хорошее во всех прочих отношениях здоровье. Избегнув других опасностей, мужчина двадцатого века расплачивается простатой. В моем случае расплата наступила на двадцать лет раньше срока; просто не повезло.

При условии, что рак еще не дал метастазы, существовало несколько возможностей. Но Аманда не надеялась на химиотерапию или радиологию. Она предложила радикальную простатоктомию.

Остывающий металл трещал и шипел в снегу; потом все стихло.

— Я бы не предлагала, если бы у тебя не было впереди много ценных лет. Пациентам пожилого возраста это обычно не рекомендуется. Но общее состояние у тебя хорошее; ты выдержишь.

— И? — подсказал я.

— Ты отлично понимаешь.

Я не возражал против отключения семенных канатиков — мне давно следовало это сделать. В пятьдесят один можно хладнокровно принять стерильность. Но…

— Половые дисфункции? Импотенция? — вымолвил я, и мой голос задрожал. — Я не могу пойти на это.

— Уж будь уверен, сможешь, — твердо заявила Аманда. — Сколько я тебя знаю? — И сама ответила на свой вопрос: — Долго. Достаточно, чтобы понять, что для тебя главное.

Я молча покачал головой.

— Послушай, черт побери, смерть от рака хуже!

— Нет, — упрямо произнес я. — Может быть. Это все?

Это было не все. Я должен был лишиться мочевого пузыря.

— Из меня будут торчать трубки? Если я выживу, то остаток жизни мне предстоит таскать пластиковый мешок для стока мочи?

— Ты представляешь все чересчур мелодраматично, — тихо сказала Аманда.

— Но я прав?

После паузы:

— По существу, да.

На меня обрушилась вся эта ужасная отвратительная несправедливость.

— Нет. Нет, черт побери. Выбор принадлежит мне. Так я жить не стану. Когда я умру, мои страдания кончатся.

— Николас! Перестань себя жалеть.

— Думаешь, у меня нет на это права?

— Будь же благоразумен.

— Ты должна утешать меня, — заметил я. — А не спорить. Тебя учили, как успокаивать обреченных. Ты будь благоразумна.

Мышцы вокруг ее рта напряглись.

— Я предлагаю тебе выбор, — процедила Аманда. — А ты можешь поступать как хочешь.

Много лет я не видел ее такой сердитой. Мы свирепо смотрели друг на друга, наверное, не меньше минуты.

— Ладно, — произнес я. — Прости.

Она не смягчилась.

— Уж лучше бесись, ной, рви и мечи. Последние одиннадцать лет ты жил словно в спячке.

Я внутренне отшатнулся.

— Я выжил. Этого довольно.

— Ты очнулся — и уже готов поднять лапки? Лиза была бы разочарована.

— Оставь ее в покое, — раздраженно попросил я.

— Не могу. Именно благодаря ей ты мне еще ближе. Не забывай, она была моей лучшей подругой.

«Ты ее слушай, — однажды сказала мне Лиза. — Она гораздо умнее всех нас». Лиза знала о наших отношениях; в конце концов, именно Аманда нас и познакомила.

— Помню. — Я почувствовал растерянность, отрешенность, обиду, оцепенение — все череду эмоций, ведущую к последнему шагу.

— Ник, у тебя впереди еще не один год жизни. Я хочу, чтобы ты ими воспользовался. И если для этого понадобится имя Лизы…

— А я не хочу жить, если это значит ползать истекающим мочой полумеханическим евнухом.

Аманда пристально посмотрела на меня, а потом сказала искренне:

— Есть почти несбыточный шанс. Я слышала от одного знакомого, что Новой лаборатории физики мезонов в Нью-Мексико требуется подопытный.

Я обшарил свою память.

— Лечение пучком элементарных частиц?

— Пионов.

— Сомнительная штука.

Она улыбнулась.

— Ты споришь?

— Нет. — Я тоже улыбнулся.

— Не хочешь попробовать?

Моя улыбка погасла.

— Не знаю. Подумаю.

— Уже кое-что, — сказала Аманда. — Я сделаю пару звонков. Неизвестно еще, заинтересована ли лаборатория в тебе в такой же степени, как ты должен быть заинтересован в них. Пока сиди дома. Я дам тебе знать.

— Я еще не сказал «да». Так что мы дадим знать друг другу.

Я не стал признаваться Аманде, но, выходя из ее кабинета, я думал только о смерти.

Как мелодраматично это ни выглядит, но я отправился в город и зашел в оружейный магазин. Через два часа я устал от пистолетов. Сталь казалась неизменно холодной и бездушной.

Дома автоответчик проиграл мне одну-единственную запись: «Ник, это Джеки Дентон. Имей в виду, что Крис устраивает пресс-конференцию в начале недели — вероятно, днем в понедельник. Мы так и не смогли предложить мало-мальски разумной теории, объясняющей три сверхновые и полдюжины новых, вспыхнувших за последние дни. Однако, насколько я знаю, этого сделать не может никто. Мы чересчур много бодрствуем по ночам, мы превращаемся в вампиров. Когда определят точное время конференции, я с тобой свяжусь. Тридцать секунд, наверное, уже кончаются, так что…»

Пока перематывалась лента, в голове у меня кружились странные мысли. Три сверхновые? Одна — всего лишь природа, перекроил я известную фразу. Две — только совпадение. Три…

Повинуясь внезапному порыву, я набрал домашний номер Дентон; никто не отвечал. Все номера обсерватории были заняты. Я считал естественным, что нуждаюсь в Джеки Дентон не только как в слушателе или в источнике информации. Между прочим, в ее кабинете в запертом ящике лежит пистолет. Она не отказала бы мне в просьбе.

Раздражающая регулярность коротких гудков заставила меня очнуться. Минутку, сказал я себе. Ричмонд, ты что предлагаешь?

У меня не было ответа. Пока.

Поздно вечером я открыл застекленную дверь на втором этаже и потревожил девственную нетронутость снега на верхней веранде. Я смотрел в ночное небо, а вокруг меня струился теплый воздух из приоткрытой двери. Несмотря на облака, затянувшие Каскадные горы, над тьмой господствовали три сверхновые. Я мысленно провел прямые линии; соедините точки и решите головоломку — что запрятано на картинке?

Несколько лет назад одна сумасбродная затея привела меня к месмеристке — так она себя называла. Накануне я вспомнил, что существует способ расширения возможностей компьютеров. Этот способ, в частности, использовали для увеличения разрешающей способности фотопроб «Маринера» и «Викинга». В то время мне казалось логичным, что и человеческую память можно как-то улучшить и прояснить с помощью гипноза. Воистину дикая фантазия. Но тогда идея показалась мне достаточно разумной и убедительной и привела в заведение мадам Гузман. Мадам Гузман имела кожу цвета бронзы; намеренно одевалась и вела себя как стереотип нашего представления о цыганке. Шарф и магический шар были уже перебором.

Перед тем как подняться на борт, Лиза остановилась на секунду и помахала с верхней ступеньки трапа; ветер разметал ее темные волосы вокруг лица.

Единственное, что удалось мадам Гузман, это как бы заморозить последний образ Лизы. Потом она приблизила меня к ней вплотную. До сих пор мне порой видится в кошмарах: глаза Лизы устремлены в даль, вся она какая-то зернистая, как на газетной фотографии. Я смотрю, но не могу прикоснуться. Я говорю, но она не отвечает. Меня знобит от холода… и я шире распахиваю застекленную дверь.

И вдруг!.. В космосе открывается глаз. Сияние, холодное как свет от лампочки холодильника в ночной кухне. Марс исчезает, поглощенный блеском новой. Еще одна, отмечаю я. Новое око завораживает меня, пригвождает к месту так же легко, как ребенок пришпиливает очередную бабочку в своей коллекции.

Ник!

Кто это?

Ник…

Ты — слуховая галлюцинация.

Здесь, на веранде, вокруг меня вихрится смех. От этого звука должны обрушиться хлопья снега на деревьях. Дрожит немое спокойствие гор.

Секрет, Ник.

Какой секрет?

В пятьдесят один ты уже вполне можешь его отгадать.

Не надо со мной играть.

А кто играет? Сколько бы времени ни оставалось…

Ну?

Одиннадцать лет ты фантазировал, плыл по течению, не реагировал ни на что.

Знаю.

В самом деле? Тогда действуй. Принимай решения. Сколько бы времени ни оставалось…

Невольно дрожа, я схватился за поручень веранды. Призрачный черно-белый зернистый портрет растворился в деревьях. С ветки на ветку, с вершины до земли, падал хрустящий снег. Деревья сбросили свою мантию. Рассыпчатая пыль взметнулась к веранде и коснулась моего лица жалящими бриллиантами.

Одиннадцать лет — это больше, чем половина срока, который проспал Рип ван Винкль.

— Черт побери, — сказал я. — Черт побери, — повторил я, глядя в небо.

На заснеженном склоне в Орегоне я вновь обрел жизнь.

И, Аманда… да. Да.

Сделав пересадку в Альбукерке, мы добрались до Лос-Аламоса с помощью «Авиакомпании Росса». Никогда в жизни я не летал на таком древнем самолете и надеюсь, что никогда больше не буду. На подходе к горам крошечный кораблик изрядно пошвыряло. Я вообще не ожидал возвышенной местности, считая, что Лос-Аламос расположен в окружающих Альбукерке прериях. Вместо этого мне открылся маленький городок, свивший гнездо в седловине покрытых лесом гор.

Безразличный голос пилота объявил приближающуюся посадку, температуру в аэропорту и факт, что в Лос-Аламосе больше докторов наук на душу населения, чем в любом другом американском городе.

— Уступая в мире лишь Академгородку, — заметил я, повернувшись к Аманде. Вокруг ее прикрытых глаз собрались морщинки. Похоже, несмотря на старую дружбу, профессиональный долг и желание наблюдать экзотический эксперимент, Аманда сожалеет, что вызвалась сопровождать меня к «фабрике мезонов».

Большая часть лаборатории физики мезонов находилась глубоко под землей. Нас изнурительно долго водили по всем помещениям; полагаю, значительно дольше, чем обычных пациентов и их лечащих врачей, — честь, выпавшая на долю не так подопытного кролика, как журналиста. Все увиденное наводило на мысли о дорогих декорациях для научно-фантастического фильма: плавные изгибы сияющего эмалевой белизной кольца главного ускорителя, напоминающие коридоры космической станции из «Одиссеи 2001 года»; зона пуска; пятиметровая пузырьковая камера, смахивающая на какую-то машину времени…

Я бывал и в лаборатории Ферми в Иллинойсе, и в Церне в Женеве и потому имел общее представление об оборудовании. И все же мне пришлось несладко, объясняя Аманде невообразимую путаницу физики высоких энергий, словно сошедшую со страниц «Алисы в Стране Чудес». Не легче приходилось и Делани, молодой женщине-биофизику, на время лечения приставленной ко мне. Попробуйте рассортировать мезоны, пионы, хадроны, лептоны, барионы, джи-частицы, фермионы и кварки и такие квантовые характеристики, как странность, цвет, барионовое число и очарование. Особенно очарование, это эфемерное качество, отвечающее за то, что определенные виды радиоактивного распада должны происходить, но не происходят. В конце концов я захлебнулся в море кварков, антикварков, очарованных кварков и кварклетов.

Какой-то шутник поставил табличку на столик дежурного в административном корпусе: «Очарованы вас видеть».

— Это шутка, да? — неуверенно спросила Аманда.

Делани, относившаяся ко всему с предельной серьезностью, не рассмеялась.

— Кое-кому это кажется забавным. Лично я не нахожу.

Мы без конца обговаривали предстоящее лечение. Я оптимистично помечал себе для будущей книги: «Основная проблема радиологической терапии рака заключается в том, что жесткая радиация не только убивает раковые клетки, но и заражает окружающие здоровые ткани. В середине семидесятых годов исследователи нашли более перспективное оружие: пучок субатомных частиц, который можно сфокусировать исключительно на ткани опухоли».

Будучи младше Аманды лет на двадцать, Делани испытывала садистское удовольствие, разыгрывая роль учителя:

— Расщепляя атомные ядра в малых масштабах…

— В малых? — невинно спросила Аманда.

— В меньших, чем в атомной бомбе. Значительная часть энергии внутриядерных связей чудесным образом переходит в материю.

— Чудесным образом? — повторила Аманда.

Я поднял на нее взгляд, оторвавшись от зеленого сукна бильярда, в который мы играли все втроем в комнате отдыха ЛФМ.

— Гм… — Делани сбилась с лекторского тона. — Физический жаргон.

— Общий жаргон, — возразил я. — Чудо — столь же определенное качество, как и очарование.

Аманда рассмеялась.

— Это все, что я хотела знать.

Для меня важно чудо мезонов, атомного клея. Говоря точнее, мое чудо — отрицательно заряженный пион, подвид мезона. Электромагнитные поля могут сфокусировать пионы в управляемый луч и выстрелить им в нужную цель — в меня.

— В физике нет чудес, — серьезно сказала Делани. — Я неправильно выразилась.

Я промахнулся. Мягкий удар, и шар закатился в угловую лузу, минуя номер одиннадцатый. Получилась подставка для Аманды.

Она посмотрела на стол и улыбнулась.

— Смотри не расклейся.

— Здорово сказано, — заметил я.

Атомный клей иногда отпускает благодаря уникальному качеству пионов. Когда они сталкиваются с ядром другого атома и захватываются им, то превращаются в энергию; крошечный ядерный взрыв.

Аманда тоже промазала. Уголки губ Делани удовлетворенно искривились. Она склонилась над столом и нацелилась твердой рукой.

— Увеличьте число пионов, увеличьте число ядер мишени, и вы получите контролируемый взрыв, высвобождающий значительно больше энергии, чем обладает входящий пучок пионов. А!..

Она положила одиннадцатый и двенадцатый; потом собрала все шары. Мы с Амандой обменялись взглядами.

— Разбивайте, — сказала Делани.

— Твоя очередь, — бросила мне Аманда.

ЛФМ выстрелит лучом направленных пионов в мою непокорную простату. Если все пойдет по плану, то пионы, столкнувшись с ядрами раковых клеток, перейдут в энергию очередью атомных вспышек. Раковые клетки более чувствительны, и повреждение ткани будет ограничено, локализовано в карциоме.

Представить себя как поле ядерного сражения в миниатюре!..

Делани оказалась неумолимым игроком. Победа для нее означала все, и она ни разу не проиграла. Я решил истолковать это как добрый знак.

— Пора, — сказала Аманда.

— Тебе вовсе ни к чему говорить таким тоном, словно ты ведешь приговоренного к электрическому стулу. — Я тщательно завязал белый медицинский халат, надел тапочки.

— Прости. Ты волнуешься?

— Нет, пока Делани рассматривает меня, как мост к Нобелевской премии.

— Она хороший специалист. — Голос Аманды звучал неестественно громко в стерильной кафельной комнате. Мы вышли в коридор. За дверью меня ждали Делани и два техника.

Есть такое состояние, лежащее далеко за пределами возмущения, когда вас распластывают голым животом на столе, а раздвинутые щечки зада смотрят в жерло медицинской пушки. Керамическая трубка идет через анус к моей простате. Я окружен оборудованием и защитным экраном. Мне жарко и чрезвычайно неудобно. Аманда накачала меня какими-то препаратами со зловещими названиями. Теперь, одурманенный, я не мог решить, какое из множества неудобств вызывает наибольшее раздражение.

— Счастливо, — произнесла Аманда. — Не успеешь опомниться, как все будет позади. — Меня шлепнули в бок.

По-моему, я слышал тонкий свист настраивающихся электронных приборов. Разум мой готовился отключиться на некоторое время; я не мог вспомнить даже, сколько миллионов электрон-вольт погонят пучок пионов в мои внутренности. Доносились звуки, которые я не в состоянии был определить, словно со скрежетом закрывалась огромная стальная дверь.

Мой мозг отрешенно плыл в химической реке; я ждал, пока что-то произойдет.

Грохотание шариковых подшипников, катящихся вниз по желобу; нет, пронзительный визг частиц, проносящихся мимо изгибающих магнитов со скоростью 300 ООО километров в секунду. Они рвутся ко мне через серию фильтров; замедляясь, теряя по пути энергию, идут по керамической трубке и в мое тело…

Пион плывет по атомным морям релятивистски конечное время, стремясь к ядру-мишени. В определенной точке пион больше не пион; то, что временно было материей, снова переходит в энергию. Вспышка разрастается, истощается и затухает. Происходят другие взрывы. Тьма и свет перемешиваются.

Свет сливается в шар — массивный, раскаленный. Шар проваливается внутрь себя. Его температура поднимается до критического уровня. При 600 миллионов градусов занимаются ядра углерода. Образуются более тяжелые элементы. Когда топливо истощено, шар проваливается глубже; опять температура прыгает вверх, опять образуются более тяжелые элементы и, в свою очередь, поглощаются. Цикл повторяется, пока ядерная печь не производит железо. Ядерная реакция дальше не пойдет; огонь затухает. Без внешнего баланса реакции синтеза шар претерпевает окончательное разрушение. Температура достигает 100 миллиардов градусов. Все возможные ядерные реакции закончены.

Шар взрывается в последнем судорожном катаклизме. Его энергия рассасывается, поедается энтропией. Все это происходит за время не большее, чем требуется солнечному свету, чтобы достичь Земли.

— Как ты себя чувствуешь? — В поле зрения появляется Аманда, затмевая яркие лампы над головой.

— Чувствую? — Рот мой словно набит ватой.

— Чувствуешь.

— Сравнительно с чем?

— Ты молодец.

— Давлю на педаль газа, — говорю я.

Она сперва удивляется, потом начинает смеяться.

— Ничего, скоро пройдет. — Аманда выходит из поля зрения, и в мое лицо ударяет свет.

— Как же тормоза?.. — бормочу я. Меня разбирает смех. Что-то колет в руку.

Полагаю, Делани собиралась держать меня под присмотром в Нью-Мексико до предвкушаемой церемонии в Стокгольме. У меня не было на это времени. Подозреваю, что времени не было ни у кого. Аманду начали беспокоить мои периоды мрачного молчания; сперва она приписывала их лекарствам, затем двухнедельным проверкам, которым подвергали меня Делани и ее коллеги.

— К чертовой матери! — заявил я. — Надо бежать отсюда. — Кроме нас с Амандой, в комнате никого не было.

— Что?

— Каковы мои шансы?

Аманда улыбнулась.

— Можешь участвовать в конкурсе на долголетие.

— Я больше не пациент; я — подопытный объект.

— Так что теперь делать?

Под прикрытием темноты мы вышли из ЛФМ и полкилометра продирались через кустарник к шоссе. Там на попутке добрались до города.

Мне снятся пионы. Я вижу разноцветные, заполненные водородом шарики, вспыхивающие в ночи. Я вижу газетное лицо Лизы. Ее улыбка одновременно горда и печальна.

У Аманды полно пациентов и более чем достаточно собственных забот. Я несу свои кошмары Джеки Дентон в обсерваторию. Я делюсь с ней галлюцинациями, пережитыми в камере ускорителя. Мы смотрим друг на друга через маленькую комнатушку.

— Я рада, что ты поправляешься, Ник, однако…

— Дело не в этом, — перебил я и пустился в рассуждения, мешая в одну кучу лучи пионов, врачей, сверхновые, раковые опухоли, огненные шары и богов.

— Боги? — выхватила она. — Боги? Ты собираешься писать об этом?

Я кивнул.

Джеки смотрела на меня так, словно перед ней внезапно появился сумасшедший.

— Никому это теперь не нужно, Ник. Вся планета и так бурлит. Излучение новых может нарушить слой озона, вызвать мутации… Люди напуганы.

— Это только предположение.

— В переполненном театре не кричат «пожар!», — заметила она.

— Или в переполненном мире?

— Только не сейчас, — серьезно произнесла Джеки.

— А если я прав? — Я чувствовал усталость. — Что тогда?

— Сверхновая? Исключено! У Солнца просто нет такой массы.

— А новая?

— Возможно, — выдавила она. — Но это не должно случиться еще пару миллиардов лет. Звездная эволюция…

— …всего лишь теория, — закончил я. — «Не должно случиться» еще не значит «не случится». Взгляни сегодня вечером на небо.

Дентон молчала.

Мне следовало остановиться, но я не мог. Я должен был выговориться.

— Ты веришь в бога? Какого угодно?

Она покачала головой.

— А в концентрические вселенные, одна внутри другой, как китайские резные сферы из слоновой кости? — Ее лицо побелело. — Выбирай карту, — сказал я. — Любую наугад.

— Будь ты проклят! Заткнись! — Суставы рук, сжавших край стола, побелели, как ее губы.

— Очаровательно, — произнес я, не задумываясь о завораживающей силе слов, забывая, во что может обойтись вера.

Не думаю, что она специально свела свою машину с дороги. Я не хочу так думать. Разумеется, она ехала ко мне.

Может быть, сказала она.

Кошмары следует держать дома. И вот я стою на своей веранде в разгар полдня Земли. Не надо беспокоиться о разрушении озонового слоя и, как следствие, возможном раке кожи. Не надо беспокоиться о мутациях и генетическом ущербе. Жаль, что никто никогда не прочтет мою книгу о лечении пионами.

Все это — может быть.

«Солнце светит ярко» — мелодия погребально крутится у меня в голове.

Возможно, я ошибаюсь, вспышка утихнет. Возможно, я не умираю. Все равно.

Если бы сейчас со мной была Аманда, или я стоял бы у постели Джеки Дентон, или хотя бы у меня было время подойти к могиле Лизы среди сосен… Но времени нет.

По крайней мере я прожил сколько прожил по собственному решению.

Вот в чем секрет, Ник…

Ослепительный свет пожирает вселенную.