Король снов

1

Болотистые земли за Кинслейнским ущельем облюбовали хьорты. В этих краях согласились бы жить очень немногие существа иных рас, но хьорты происходили из мира, располагавшегося на болотистых почвах, над которыми постоянно клубились горячие туманы, так что они сочли эти условия идеальными Кроме того, они знали, что большинство обитателей Маджипура не испытывают к ним особой любви, считая их облик отталкивающим, а манеры сухими и неприятными, и потому предпочли иметь свою собственную область, где могли вести такую жизнь, какая им нравилось.

Центром области был маленький густонаселенный город Сантискион, в котором насчитывалось всего лишь два миллиона или чуть больше обитателей

Сантискион выполнял роль инкубатора для мелких чиновников в характере городских образованных хьортов были черты, благодаря которым из них получались прекрасные таможенники, статистики, инспектора строительства и тому подобные чиновники Хьорты иного сорта обитали в долине Кулит, раскинувшейся западнее города, и были в массе своей селянами, фермерами, державшимися поодаль от городских и терпеливо занимавшимися выращиванием таких культур, как грайвен, гаррин и пивные ягоды. Урожай отправляли в большие города западного Алханроэля.

В той же мере, в какой хьорты из Сантискиона по своей природе были склонны к кропотливому ведению архивных записей и сочинению отчетов, сельские хьорты не мыслили себе жизни без ритуалов и церемоний. Все их помыслы были сосредоточены на фермах и урожаях, а окружающий мир кишел невидимыми богами, демонами и ведьмами, постоянно угрожающими зреющим полям, так что было жизненно необходимо все время заискивать перед доброжелательными существами и пресекать козни враждебных, исполняя обряды, соответствующие определенному дню года. В каждой деревне имелся хранитель календарей, следивший за правильностью чередования обрядов и каждое утро объявлявший их распорядок на неделю вперед. Соблюдение календаря было очень нелегким делом, для этого занятия требовалось длительное обучение; хранителей календарей уважали за их знания не менее, чем жрецов или врачей.

В деревне Эбон-Эйрер хранителя календарей звали Эрб Сконариж Он был настолько стар, что его похожая на шагрень кожа, некогда пепельно-серая, стала теперь бледно-голубой, а глаза, прежде огромные и блестящие, поблекли и закатились глубоко под лоб. Но его разум оставался так же свеж, как и в молодости, и со своими задачами он справлялся самым наилучшим образом.

— Нынче десятый день мападика, четвертый — йапа и девятый — тжатура, — объявил Эрб Сконариж, когда деревенские старшины поутру пришли к нему, чтобы получить сведения о наступившем дне. — Среди нас воплотился демон Рангда Гейак. Значит, сегодня вечером мы должны исполнить обряд противоборства гейаков.

Сказитель, чьей обязанностью было вести комментарий этого обряда, равно как и всех прочих, немедленно взялся за подготовку спектакля, ибо хьорты долины Кулит не знали никаких различий между религиозным ритуалом и театральным представлением.

Они принесли с собой из родного мира сложный календарь, или, вернее, ряд календарей, ни один из которых не имел никакого отношения к движению Маджипура вокруг солнца, равно как и к движению любого другого небесного тела. В году хьортов насчитывалось 240 дней, делившихся, согласно одному календарю, на восемь месяцев по тридцать дней, тогда как другие календари подразделяли год соответственно на двенадцать месяцев по двадцать дней, шесть месяцев по сорок дней, двадцать четыре месяца по десять дней и 120 месяцев по два дня.

Таким образом, каждый день года имел пять различных датировок по пяти различным календарям; причем в ряде случаев особых совпадений дат, прежде всего месяцев тжатур по двенадцатимесячному календарю, йапа по восьмимесячному календарю и мападика по двадцатичетырехмесячному календарю, должны были совершаться особенно важные святые обряды. Этой ночью совпадение дат предписывало провести обряд Ктут — сражение демонов.

Повинуясь приказу сказителя, жители Эбон-Эйрера начали сходиться с началом сумерек, и к тому моменту, когда солнце скрылось за горой Презмир, вся деревня уже была в сборе, музыканты и актеры заняли свои места, а рассказчик взгромоздился в кресло, стоявшее на высоком помосте. В огороженном высоким каменным барьером кострище пылал большой огонь. Все взгляды сосредоточились на Эрбе Сконариже, и он в должное время — не раньше и не позже, а точно в момент наступления часа, именуемого Пасанг Гжонд, — подал сигнал к началу.

— Уж много месяцев подряд, — запел сказитель, — два рода гейаков воюют между собой…

Это была древняя как мир история. Каждый из присутствующих знал ее наизусть.

Музыканты подняли свои кемпинонги, хефтии и джимпины и заиграли знакомые мелодии; хористы раздули свои горловые мешки и завели басовое гудение, которое, не меняя ни тона, ни громкости, будет звучать на всем протяжении обряда; появились затейливо одетые танцовщицы, которым предстояло участвовать в драматических событиях, о коих повествовал сказитель.

— Нет горше участи, чем участь деревни, — продолжал сказитель, — понеже демоны войной поднялись брат на брата. Мы зрим по ночам зеленые огни, пляшущие в геррибонговых зарослях. Голубые огни пляшут поверх кладбищенских надгробий. Белые огни светят со стропил крыш. Потери наши суть велики. Многих хворь одолела, и дети живы не все. Гаррин, собранный нами, пропал. Поля грайвена потравлены. Время сбирать урожай уж подходит, но грайвен не сложим мы в житницы ныне. Толикие беды с нами случились, поелику грех суть в деревне, грешники же не желают открыть себя ради очищенья. Демоница Рангда Гейак обитель нашла середь нас.

Рангда Гейак и впрямь находилась среди жителей деревни, пока сказитель излагал предысторию событий. Это была огромная отвратительная ряженая фигура, похожая на древнюю старуху человеческой расы с грубой щеткой седых волос на голове, длинными отвисшими грудями и большими желтыми искривленными зубами, среди которых выделялись торчащие клыки. В ее волосах играли красные вспышки, с кончиков пальцев срывались желтые молнии. Она вышагивала взад и вперед перед толпой, угрожая сидевшим в передних рядах.

— Но вот волшебник Тжал Геринг Гейак грядет, чтобы ратиться с нею.

Второй демон — гигант с четырьмя руками, напоминающий скандара, — появился из тьмы и вприпрыжку направился к первому, чтобы схватиться с ним. Теперь они вдвоем лицом к лицу танцевали в кругу зрителей, издеваясь друг над другом и выкрикивая оскорбления, в то время как сказитель сообщал детали их боя, повествуя о том, как они швыряли друг в друга пылающие деревья, как приказывали разверзнуться огромным ямам на деревенской площади, как заставляли воды всегда спокойной реки Кулит заливать берега и затоплять поселения.

Смысл всего повествования заключался в том, что соперничество гейаков принесло деревне множество бед и горя, поскольку демонов нисколько не беспокоил тот ущерб, который они, сражаясь друг с другом, мимоходом наносили окружающим поселениям и полям. И лишь после того, как грешники, навлекшие это бедствие на поселян, во всеуслышание сознаются в своих преступлениях, демоны прекратят бой, оба выступят против этих злосчастных и, колотя цепами, изгонят их из деревни.

Три танцовщицы, которым предстояло исполнить роли грешников, сидели чуть поодаль. Они пока что лишь следили за происходившим. Принять участие в действии им предстояло еще не скоро; сказитель должен был сначала во всех подробностях рассказать о явлении других демонов: однокрылой птицы, одноногого дракона, существа, поедающего собственные внутренности, и многих, многих иных. Он должен был рассказать об оргиях демонов, во время которых те пьют кровь. О метаморфозах чудовищ, меняющихся между собой обликами. О прекрасных молодых женщинах, которые безмолвно делают непристойные предложения молодым людям на пустынных дорогах глубокой ночью. О том…

Эрб Сконариж, сидя на принадлежавшем ему на протяжении многих десятилетий почетном месте деревенского хранителя календарей, следил, как, подобно свитку, разворачивается старинное повествование. И вдруг он почувствовал внезапную жгучую боль внутри черепа, как будто его мозг оказался внезапно стиснут обручем из раскаленного железа.

Это было ужасающее ощущение. Он никогда еще не знал такой боли.

В первое мгновение он подумал, что наступил его смертный час. Но боль длилась, не отпуская ни на миг, и он решил, что, возможно, не умрет, но будет вынужден постоянно терпеть эти муки.

А спустя еще некоторое время он понял, что страдания испытывает не тело его, а дух.

Что-то раз за разом вонзало нож в его душу. Что-то хлестало его глубочайшее «я» огненным хлыстом. Что-то жестоко избивало его разумную суть грубым острым камнем.

Это он был грешником. Это он навлек ярость демонов на свою деревню. Он, он, он — хранитель календарей, распорядитель церемоний: он не смог справиться со своими обязанностями, он предал тех, кто доверял ему и зависел от него, и если он не сознается в своей вине здесь и сейчас, то кара за его беззаконие постигнет всю деревню.

Он поднялся со своего почетного места и, шатаясь, вышел на середину сцены.

— Стойте! — выкрикнул он. — Это я! Это меня следует покарать! Это меня нужно бичевать! Меня колотить цепами! Прогоните меня! Мне нет места среди вас!

Музыка рассыпалась на несогласованные звуки, а затем умолкла. Прекратилось гудение хористов. Монотонный речитатив повествователя умолк на середине фразы. Все повернулись к хранителю календарей. Эрб Сконариж оглянулся и увидел расширившиеся от изумления глаза и открытые рты односельчан.

А пульсация в черепе, раздиравшая его душу в клочья, не прекращалась.

Кто-то взял его за руку. В правом ухе послышался чей-то голос:

— Сядь на место, старик Ты сорвешь церемонию. Из всех нас, ты…

— Нет! — с силой, которой сам не мог ожидать от своего дряхлого тела, Эрб Сконариж вырвался из дружеской хватки. — Это я! Это я навлек на нас демонов! — Он ткнул пальцем в сторону сказителя, взиравшего на него в изумлении и испуге. — Скажи им! Скажи! Пусть все знают, что это вина хранителя календарей! Прогоните меня! Сделайте это — и вы освободитесь! Я больше не могу терпеть эту боль!

Почему они не слушаются?

Неровной спотыкающейся походкой, какой никогда никто не замечал за ним, Эрб Сконариж втиснулся между двумя демонами, Рангдой Гейак и Тжалом Герингом Гейаком, прекратившими свой воинственный танец. Хранитель календарей тащил за собой цепы, которые должны были использоваться в кульминационный момент представления, и теперь принялся совать их в руки демонов.

— Бейте меня! Хлещите меня! Гоните меня прочь!

Обе ряженые фигуры сохраняли полную неподвижность. Эрб Сконариж с силой прижал руки к готовому разорваться лбу. Боль! Боль! Неужели никто ничего не понимает? Здесь, перед ними, находился реальный грешник; они должны изгнать его из деревни, иначе все будут страдать — и сам он больше всех, — пока это не будет сделано. Но никто не двигался с места. Никто.

Он испустил сдавленный вопль отчаяния и ринулся к ревущему костру. Он хорошо знал, что это неправильно. Грешник не должен сам карать себя. Он должен быть исторгнут из деревни совместными усилиями всех ее жителей; в противном случае изгнания нечистой силы просто не произойдет. Но они не желали сделать это, а он больше не мог выносить боль, не говоря уже о позоре и скорби.

Он был приятно изумлен тем, каким покойным теплом веяло от огня. Чьи-то руки вновь попытались удержать его, но он отмахнулся. Огонь… огонь… Старик услышал в его реве песню прощения и мира.

И бросился в костер, перевалившись через каменный барьер.

2

Мандралиска снял с головы шлем. Хаймак Барджазид сидел рядом, не сводя с него пристального взгляда. Джакомин Халефис стоял около двери рядом с лордом Гавиралом. Мандралиска помотал головой, мигнул пару раз, потер бровь кончиком пальца. В ушах у него звенело, грудь сдавило, словно железным обручем.

Какое-то время никто ничего не говорил. Наконец Барджазид нарушил молчание.

— Ну, ваша светлость? Что вы почувствовали?

— Впечатляющий опыт. Как долго я пробыл в этой штуке?

— Секунд пятнадцать примерно. Возможно, полминуты, но никак не больше.

— И все, — протянул Мандралиска, бездумно поглаживая металлическую сетку. — Странно. Мне показалось, что прошло намного больше времени. — Только что испытанные впечатления продолжали бурлить в его мозгу, будоража душу. Он понял, что еще не полностью возвратился из своего мысленного путешествия.

Как только Мандралиска снял шлем, всем его существом завладело странное безотчетное судорожное беспокойство. Каждый нерв приобрел сверхъестественную чувствительность. Он чувствовал, как горячие солнечные лучи бьют по стенам здания, слышал ветер пустыни, свистящий в ветвях пунгатанов в нескольких милях отсюда, ощущал тяжесть напитанного чем-то напоминающим мускус воздуха, заполняющего комнату.

Поднявшись с жесткого стула, он обошел свой круглый кабинет, двигаясь как дикое животное, запертое в клетке. Халефис и даже Гавирал отступили, пропуская его, когда он поравнялся с ними. Мандралиска почти не заметил их. Сейчас они в его сознании ничем не отличались от шуршащих в опавших листьях мелких никчемных зверьков, таких как дроли, минтуны, хиктиганы, — жалких беспомощных лесных тварей. А может быть, и насекомых. Простых насекомых.

Такое восприятие он каким-то образом обрел, надев этот почти невесомый проволочный шлем. Сетка окутала весь его разум, а затем — он не мог понять, как это произошло, — он почувствовал, что в состоянии швырнуть себя, уподобленного горящему копью, прорезающему небо, на неизмеримое расстояние…

— Вы имеете какое-нибудь представление о том, где или хотя бы насколько далеко побывали? — поинтересовался Барджазид

— Нет. Никакого! — отрезал Мандралиска. Ведь это же просто дико — вести беседу с букашкой. Но он все же заставил себя обратить внимание на вопрос Барджазида. — Я смутно ощущал, что расстояние было значительным, однако по более ясным представлениям оно было не больше, чем до города на том берегу реки.

— По всей видимости, оно было намного больше, ваша светлость. Дальность действия устройства не имеет границ. Так что достичь Алаизора, или Толагая, или Пилиплока ничуть не труднее, чем соседнего дома. Правда, мы не можем самостоятельно задавать направление. Пока еще не можем.

— Как вы думаете, оно может достать до Замка? — полюбопытствовал лорд Гавирал.

— Как я только что сказал его светлости графу Мандралиске, — сразу же ответил Барджазид, — дальность действия устройства ничем не ограничена. — Мандралиска заметил, что Барджазид уже научился быть чрезвычайно терпеливым в общении с Гавиралом. Это очень разумная линия поведения в общении с очень глупым, но имеющим над тобой неограниченную власть человеком.

— Значит, мы можем с его помощью хорошенько стукнуть по Престимиону?! — обрадовался Гавирал. — Или Деккерету?

— Сможем, но несколько позже, — ответил Барджазид. — Как я тоже только что заметил, мы пока не в состоянии указывать направление действия. На сегодня мы способны только наносить удары наугад.

— Но в конце концов!.. — воскликнул Гавирал. — Да, в конце концов!..

Мандралиска с трудом заставил себя сдержаться и не срезать Гавирала какой-нибудь высокомерной колкостью. Стукнуть по Престимиону? Дурак! Вот дурак! Это было последнее, о чем следовало мечтать. Мальчишка Тастейн и тот больше соображал в политической стратегии, чем любой из этих пяти безмозглых братьев. Но сейчас было неподходящее время, чтобы портить отношения с одним из тех людей, которые, пусть чисто формально, были его господами.

Однако он продолжал осмысливать то, что шлем Барджазида только что позволил ему совершить. Это было для него куда интереснее, нежели любые слова, сказанные кем-либо из этих людей.

При помощи шлема он метнул вдаль свою мысль и причинил кому-то серьезный вред. Это он знал определенно. Он не мог четко представить себе, кто это был и где этот человек находился, но нисколько не сомневался: он столкнулся с чужим сознанием, находившимся где-то вдали, — это был жрец или кто-то еще в таком же роде, во всяком случае он участвовал в некоем ритуале, — проник в это сознание и повредил его. Возможно, уничтожил. В любом случае нанесено серьезное повреждение. Он хорошо знал, что испытываешь, когда причиняешь кому-нибудь телесную рану-то особое удовольствие, имеющее почти сексуальную природу, которое он за свою жизнь испытывал много раз. А сейчас он испытывал то же ощущение, но с новой, поразительной силой. Какой-то неведомый чужеземец, утративший власть над собой от боли и потрясения, порожденных его ударом…

… Он врезался в него, подобно копью, горящему копью, пронзившему пространство половины мира…

Подобно богу.

— Ваш брат так и не позволил мне испытать шлем, — сказал Мандралиска Хаймаку Барджазиду. Вернувшись к столу, он бросил устройство точно в центр. — Я не раз просил его об этом, когда мы стояли лагерем на Стойензаре. Лишь для того, чтобы узнать, на что это похоже, какое ощущение испытываешь. «Нет, — всякий раз отвечал он. — Мандралиска, я не решаюсь идти на такой риск Слишком мощная сила». Я долго думал, что он опасался причинить вред мне. Но постепенно я сообразил, что в этих словах, заключался другой смысл. «Мощь слишком велика для того, чтобы я рискнул дать ее вам в руки», — вот что он говорил на самом деле. Полагаю, он опасался, что я стану копаться в его разуме.

— Он всегда боялся того, что шлем смогут каким-то образом использовать против него.

— А разве я не был его союзником?

— Нет. Мой брат никогда и никого не считал союзником. Для него был опасен каждый. Не забудьте, что его собственный сын выступил против него во время восстания Дантирии Самбайла и передал один из шлемов Престимиону и Деккерету. А уж после этого и вовсе никто не смог бы заставить Венгенара позволить хотя бы прикоснуться к шлему.

— Я видел, как Престимион уничтожил его с помощью того самого шлема, который передал ему Динитак, — сказал Мандралиска.

Звучание собственного голоса показалось ему странным. Он понял, что, вероятно, еще далеко не оправился от воздействия, которое оказал на него шлем. Все трое присутствующих до сих пор больше походили в его восприятии на насекомых, чем на людей. Они не имели для него абсолютно никакого значения.

— Ваш брат, — обратился он к Барджазиду, как будто они были в комнате только вдвоем, — стоял на расстоянии вытянутой руки от меня, а на голове у него был надет его собственный шлем. Они с Престимионом вели при помощи шлемов своеобразный поединок, находясь на расстоянии сотен, а может быть, тысяч миль друг от друга. Я видел, как ваш брат сосредоточился, чтобы нанести решающий удар, но, прежде чем он успел это сделать, Престимион ударил сам силой своего шлема и повалил его на колени. «Престимион», — простонал тогда ваш брат, а Престимион нанес еще один или два удара, и я понял, что сознание вашего брата оказалось испепеленным. Спустя час или два перед нами внезапно появились Септах Мелайн и Гиялорис. Один из них наткнулся на Венгенара и убил его.

— Как мы убьем Престимиона, — величественно подняв голову, сказал лорд Гавирал.

Мандралиска и глазом не моргнул, как будто Гавирал и рта не раскрывал. Убить Престимиона? Это ни в коей мере не помогло бы решить проблему получения независимости для западного континента. Заставить Престимиона подчиниться — это да. Управлять им. Использовать его. Вот что должен был дать им этот шлем спустя некоторое время. Но зачем убивать его? Это лишь привело бы Деккерета на верховный трон, даром что он находится глубоко под землей, на вершине Замковой горы обосновался бы какой-нибудь другой корональ, а им пришлось бы снова и снова начинать борьбу за освобождение Зимроэля от алханроэльских властей. Однако было совершенно безнадежным делом ожидать, что кто-нибудь из Пяти правителей сможет понять такие вещи, прежде чем им все хорошенько разъяснят.

— Да, шлем позволит нам совершить месть, — сказал Хаймак Барджазид.

Его слова Мандралиска тоже проигнорировал — сущая банальность. К тому же он не ощущал в них ни капли искренности. Месть нисколько не интересовала Барджазида. И смерть старшего брата по вине Престимиона, похоже, нисколько его не тревожила. Он, не задумываясь, продался бы убийцам своего брата, если бы смог выторговать подходящую цену. Продать подороже — вот и все, что имело значение для этого человека. Барджазида больше всего интересовали деньги, безопасность и комфорт: одинаково мелкие, ничтожные вещи. Правда, в нем имелась яркая искра злобы и холодный недоброжелательный рассудок, что Мандралиска расценивал как изрядное достоинство, но по сути своей этот человек был совершенно тривиален: ограниченный набор очень сильно развитых торговых навыков и самые обычные желания.

Возбуждение, с которым Мандралиске удалось ненадолго справиться, вернулось вновь. Вонь иной человеческой плоти в комнате становилась уже невыносимой. Жара. Чужие разумы, норовящие навалиться на его собственный.

Он взял со стола такой хрупкий на вид и легкий шлем и засунул его, словно горсть мелких монет, в кошель, висевший у бедра.

— Пойдемте на улицу, — наполовину предложил, наполовину приказал он. — Здесь слишком жарко. Глотнем свежего воздуха.

День повернул к вечеру, и от холмов уже протянулись длинные тени. Дворцы Пяти правителей, надзиравшие за поселком с вершины холма, купались в рыжеватом свете. Мандралиска огромными шагами шел по поселку — ему было совершенно все равно, куда идти. Остальные трое следовали за ним по пятам, стараясь не отставать.

Какие мелкие людишки, думал он. Гавирал. Халефис. Барджазид. Не только маленькие ростом, но и с мелкими душами. Впрочем, Халефис понимал это: он хотел только служить. Гавирал мечтал править как король здесь, на Зимроэле, хотя годился для трона не более, чем скальная обезьяна. А этот маленький уродец Барджазид… Ладно, у него имелись некоторые достоинства: он был, по крайней мере, жестоким и сообразительным. Мандралиска не испытывал к нему всеобъемлющего презрения. Но по существу он все же ничто. Ничто.

— Ваша светлость?! — Его догнал Халефис— Прошу прощения, ваша светлость, — бормотал адъютант, — но, возможно, испытывая это устройство, вы устали сильнее, чем сами замечаете, и вам лучше немного отдохнуть, а не…

— Благодарю тебя, Джакомин Со мной все будет в порядке.

Мандралиска произнес эти слова, даже не повернув головы к Халефису. Они уже оказались на рыночной площади поселка, среди кузнецов и горшечников; чуть поодаль помещались винные лавки, а за ними — хлебный и мясной ряды.

Это было вовсе не простое дело — выстроить деревню, которая смогла бы полностью обеспечивать себя, здесь, на этой сухой, пустынной земле, где урожай нужно было буквально выманивать из неплодородной красной почвы при помощи воды, которую чуть ли не по каплям накачивали из протекавшей совсем неподалеку, но тем не менее практически недосягаемой реки. Однако деревня существовала, и только благодаря его усилиям. Он ничего не знал о сельском хозяйстве, ничего — о выращивании домашнего скота, ничего — о том, как на пустом месте создавать процветающие деревни, но он сделал это — он чертил планы, отдавал приказания и осуществил невозможное, и даже роскошные дворцы Пяти правителей, оседлавшие гряду холмов, тоже обязаны своим появлением ему одному, и сейчас, шагая через порождение своих рук в этот странный день, он чувствовал… Что?

Нетерпение. Ощущение, что он находится на пороге нового места, странного и замечательного места.

Он уже держал под контролем Пятерых правителей Зимроэля — знали они об этом или нет. А скоро к нему в руки попадут и Престимион с Деккеретом. Он станет господином всего Маджипура. Это ли не прекрасное положение для мальчишки из страны снежных Гонгарских гор, вышедшего в жизнь, не имея ничего, кроме живой смекалки и молниеносной реакции?

Он миновал винные лавки, отталкивая бутылки и фляги, которые торговцы со всех сторон протягивали ему, прошел через хлебный рынок. Один из булочников, почтительно кланяясь и что-то невнятно умоляюще бормоча, сунул ему в руку аппетитный свежайший бисквит. В его глазах при этом плескался страх, как будто это Мандралиска, а не шедший чуть сзади Гавирал был правителем Зимроэля Виноторговцы и булочники, думал Мандралиска, понимают, где обитает настоящая власть этих мест.

Он откусил бисквит — это была одна из тех небольших круглых булочек, которые назывались здесь лориками; верхнюю сторону украшали хохолком из теста, отчего булочки становились похожими на короны. Хороший выбор, подумал Мандралиска Он съел бисквит в три укуса.

За дальней стороной рынка резко вздымался крутой холм, с вершины которого можно было увидеть, как далеко внизу кипящая река бьется о подножие утеса. Мандралиска зашагал туда. Халефис все так же семенил слева, держась на один-два шага позади. Барджазид поспешал справа Лорд Гавирал, похоже, решил остаться на рынке и не взбираться на холм.

Мандралиска долго стоял и, не говоря ни слова, смотрел на реку Затем вынул шлем из кошеля и положил небольшую кучку металлической проволоки на раскрытую ладонь Барджазид метнул в него встревоженный взгляд, словно испугался, как бы Мандралиске не пришло в голову швырнуть его изделие вниз, в недосягаемую воду.

А граф внезапно обернулся к сувраэльцу.

— Скажите, Барджазид, вам никогда не хотелось убить своего отца?

Тот взглянул, изумленный.

— Мой отец был добрым человеком, ваша светлость. Торговцем шкурами и вяленым мясом из Тола-гая. Мне никогда и в голову не могло прийти…

— А мне приходило по тысяче раз на день Будь мой отец все еще жив, я сейчас надел бы этот шлем, чтобы попытаться немедленно убить его.

Барджазид был слишком поражен, чтобы сразу найти ответ. Они с Халефисом в изумлении уставились на графа.

Мандралиска никогда и ни с кем не говорил о таких вещах. Но, вероятно, за те несколько секунд, когда шлем Барджазида был у него на голове, в его душе что-то приоткрылось.

— Он тоже был торговцем, — продолжал Мандралиска. Он, не отрываясь, глядел в пропасть на дне которой текла великая река, а перед глазами у него проплывало ненавистное прошлое. — Мы жили в Ибикосе, грязном жалком маленьком городишке среди отрогов Гонгарских гор, в сотне миль к западу от Велатиса. Все лето там идет дождь, а всю зиму — снег. Он торговал винами, причем сам являлся своим лучшим клиентом, а когда напивался — а пьяным он был почти всегда, — то мог ударить с такой же легкостью, как и просто посмотреть на тебя. Так он постоянно разговаривал — кулаками. Именно в детстве я приобрел быстроту движений — отскакивая подальше, чтобы он не смог достать меня.

Даже сейчас, спустя почти сорок лет, Мандралиска почти наяву видел перед собой это мрачное лицо, в котором было столько сходства с его собственным нынешним обликом. Длинный костлявый подбородок, стиснутые губы, черные, вечно нахмуренные глаза, сдвинутые брови и безжалостные кулаки, быстрые, как плети пунгатанов, готовые в любой момент рассечь губу, или поставить синяк под глаз, или украсить щеку опухолью. Порой избиения продолжались чуть ли не непрерывно по самой мельчайшей причине, а то и вовсе без причины. Мандралиска мог с трудом восстановить в памяти облик своей бледной робкой матери, но отец, это злобное чудовище, все еще возвышался, как гора, перед его мысленным взором. Это продолжалось годы и годы: проклятья, пощечины, подзатыльники, пинки, тычки, оплеухи — причем не только от него, но еще и от троих старших братьев, которые, подражая отцу, колотили каждого, кто был меньше и слабее, чем они. Ни единого дня не проходило без хотя бы одного ушиба, без большей или меньшей порции боли и оскорблений.

Он стиснул шлем в кулаке и напряг руку…

— Каждую ночь я заставлял себя уснуть, чтобы увидеть, как убью его. Ножом в живот, или отравленным вином, или петлей, или острым колом на дне ямы, вырытой на его дороге; я выдумал полсотни различных способов убить его. И это продолжалось до тех пор, пока я не сказал ему открыто, что разделаюсь с ним, как только получу такую возможность. Вероятно, он сам убил бы меня на месте, но я оказался слишком быстр для него. Он гонялся за мной по всему городу, но затем сдался и предупредил, что, когда я в следующий раз попаду к нему в руки, он разорвет меня на части. Но следующего раза не было. Проезжий возчик согласился доставить меня в Велатис, и с тех пор я не видел Гонгарских гор. Я узнал спустя много лет, что мой отец был убит в пьяной драке одним из завсегдатаев своей лавки. Уверен, что мои братья тоже мертвы. Во всяком случае, очень надеюсь на это.

— И тогда вы поступили на службу к Дантирии Самбайлу? — спросил Халефис.

— Нет, это случилось позже. — Мандралиска теперь говорил совершенно свободно. Он чувствовал, что его лицо пылает. — Сначала я отправился на юг, к побережью, затем на запад, в Нарабаль… Я стремился к теплу, мечтал никогда больше не видеть снега… Потом подался в Тил-омон, к гэйрогам в Дюлорн, повидал множество других мест, пока не очутился в Ни-мойе и прокуратор не выбрал меня в свои кравчие. Я сначала был его телохранителем: он увидел меня в боях на дубинках — знаете, я довольно ловко управляюсь с дубинкой, не хуже, чем с любым другим дуэльным оружием, — и вызвал к себе для разговора, после того как я побил шестерых его гвардейцев подряд. «Мандралиска, мне нужен виночерпий. Согласен на такую работу?» — спросил он меня.

— Разве можно было отказаться от предложения такого человека, как Дантирия Самбайл, — благоговейно проговорил Халефис.

— А с какой стати я должен был отказываться? Или мне следовало счесть эту должность слишком низкой? Я был мальчишкой из самой глухой глуши, Джакомин. Он был властелином Зимроэля, и мне выпала честь стоять у него за спиной и подавать ему вино. Это значило, между прочим, что я постоянно буду рядом с ним, а когда он будет встречаться с сильными мира сего, герцогами, графами, всякими там мэрами или даже с короналем или понтифексом, то мне доведется при этом присутствовать.

— И тогда вы стали при нем дегустатором ядов?

— Это случилось позже, хотя и в том же году. Прошел слух, что один из сыновей кузена прокуратора, который занимал пост регента на Зимроэле, пока Дантирия Самбайл был мал, а потом оказался отставлен на вторые роли, намерен лишить прокуратора жизни. Говорили, что это будет сделано при помощи яда, подлитого в вино. Слухи дошли и до самого прокуратора. Однажды, когда я подал ему кубок с вином, он посмотрел на него, потом на меня, и я понял, что он не доверяет этому вину. Тогда я сказал — по своей собственной воле, и он придал этому очень большое значение: «Господин мой прокуратор, позвольте мне, ради вашей безопасности, попробовать первым». Вы, наверное, понимаете, что я не испытываю никакого пристрастия к вину — из-за отца. Но я отпил его на глазах у Дантирии Самбайла. Затем мы оба немного выждали, но я не упал замертво. После этого я отпивал вино из каждого налитого для него бокала вплоть до конца его дней. Это стало традицией, несмотря даже на то, что больше мы ни разу не слышали ни о каких заговорах против прокуратора. Между нами было нечто вроде уговора, согласно которому я должен был отпить глоток вина, прежде чем подам ему кубок. Я никогда не пил другого вина, кроме того, которое пробовал для Дантирии Самбайла.

— И вы не боялись? — поинтересовался Хаймак Барджазид.

Мандралиска повернулся к нему с презрительной усмешкой.

— Ну, а если бы я умер — какое значение это могло бы иметь для меня? Зато выпавший шанс стоил того, чтобы пойти на риск Неужели та жизнь, которую я вел, была настолько драгоценна для меня, что я не мог рискнуть ею ради возможности стать компаньоном Дантирии Самбайла? Разве жизнь это такая прекрасная и невиданная драгоценность, что мы должны цепляться за нее, подобно скупцам, прижимающим к груди свои мешки с реалами? Я никогда так не считал. Так или иначе, ни в тот раз, ни когда либо позднее яда в вине не оказалось, как вы можете заметить. А я всегда стоял у него за плечом.

«Если я когда-то кого-то любил, — подумал вдруг Мандралиска, — то этим человеком был Дантирия Самбайл».

Могло даже показаться, что они обладали единым духом, разделенным на два тела. Хотя прокуратор успел овладеть всей полнотой власти на Зимроэле еще до того, как Мандралиска поступил к нему на службу, именно Мандралиска настойчиво советовал своему господину принять участие в куда более крупном предприятии и поддержать сына Конфалюма Корсибара, захватившего трон Маджипура. Если бы Корсибар стал короналем и при этом был обязан своей короной Дантирии Самбайлу, то прокуратор Зимроэля стал бы мощнейшей фигурой всего мира.

Что ж, этот план не удался, а сейчас ни Корсибара, ни прокуратора давно уже нет на свете. Дантирия Самбайл проиграл, и с этим уже ничего не поделаешь. Зато он, Мандралиска мог принять участие в новых играх. Он нежно погладил шлем, который держал в руке.

Да, он мог продолжать играть в другие игры. Ибо они составляли единственный смысл его существования. Он один видел истину, которую другие то ли не могли, то ли не решались принять. Какое-то время ты живешь и играешь в игру под названием жизнь; в конце концов она неизменно заканчивается проигрышем, а дальше уже ничего нет. Зато все время, пока длится игра, ты стремишься выиграть. Огромные богатства, роскошное имущество, величественные дворцы, празднества, пиры, плотские удовольствия и все подобное не значило для него ничего, даже меньше чем ничего. Они не имели никакого смысла ни для внешнего мира, ни сами по себе и служили лишь показателем того, насколько хорошо ты играешь. Даже обладание властью само по себе было вторичным явлением, скорее средством, нежели целью.

Единственное, что имеет значение, это победа, думал он, пока ты еще в состоянии ее добиться. Чтобы играть и выигрывать, пока не придет время окончательного и неизбежного поражения. И если это значило пойти на риск выпить яд, предназначенный для прокуратора, — если такой была цена вступления в игру, — то этот риск, несомненно, оправдывался той наградой, которую можно было получить! Пусть другие носят короны и заполняют подвалы сокровищами. Пусть другие окружают себя жеманничающими женщинами и напиваются до бесчувствия искрящимся вином. Он в подобных вещах не нуждался. Еще будучи ребенком, он не имел ничего, что было бы для него хоть сколько-нибудь важно, и научился жить, не имея вообще ничего. А теперь он хотел очень немногого, разве что иметь возможность проследить, чтобы никто не получил возможности лишить его хоть чего-нибудь.

Барджазид снова посмотрел на него, как будто пытался читать его мысли. Мандралиска понял, что он опять чрезмерно раскрылся. В нем тлел, разгораясь, гнев. Это было слабостью, которой он никогда прежде не позволял себе поддаваться. Он сказал уже достаточно, больше чем достаточно.

— Давайте вернемся в мой дом, — резко обернувшись, предложил он.

«Если я когда-нибудь почувствую, что он испытывает свою игрушку на мне, — сказал себе Мандралиска, — я отведу его в пустыню и брошу его среди пунгатанов».

— Я, пожалуй, еще раз попробую эту вашу штуку, — обратился он к Барджазиду и, не дожидаясь ответа, молниеносным движением натянул шлем на голову до самых бровей, почувствовал, как сила устройства захватила и держит его, послал свою мысль куда-то вдаль и дождался, пока она не вступила в контакт с чужим сознанием, нимало не интересуясь, кому оно принадлежит — человеку, гэйрогу, скандару или лиимену. Осмотрел встречное сознание, разыскивая точку для входа, и ворвался в него, словно острый меч.

Разрубил его…

Оставил его разрушенным…

Это власть…

Это экстаз…

3

— Так, значит, это и есть имперский тронный зал! — воскликнул Деккерет. — Я много раз пытался угадать, как же он выглядит.

Престимион сделал подчеркнуто широкий жест.

— Смотрите сколько хотите. Хотя он все равно когда-нибудь станет вашим.

— Пощадите, мой лорд, — с кривой улыбкой отозвался Деккерет. — Я только-только начал привыкать к одеждам короналя, а вы уже открываете передо мной двери Лабиринта.

— Я вижу, вы все еще продолжаете называть меня «мой лорд». Теперь это обращение принадлежит вам, мой лорд. А я — «ваше величество».

— Да, ваше величество.

— Благодарю вас, мой лорд.

Ни тот ни другой даже не пытались сдержать смех. Это была их первая официальная встреча в новых для обоих качествах понтифекса и короналя, и некоторая доля юмора помогала обоим воспринять грандиозную перемену.

Они находились на самом глубоком уровне Лабиринта, где размещались личные апартаменты понтифекса, некоторые главные учреждения империи, Тронный двор, Большой зал понтифекса и другие помещения. Деккерет прибыл в подземную столицу накануне поздно вечером. У него никогда прежде не было повода для поездки в Лабиринт, хотя рассказы о подземном городе он слышал всю жизнь: о его мрачности, духоте, ощущении отрезанности от природы, обреченности на жизнь в царстве вечной ночи, освещенном лишь ослепительно резким светом ламп.

Однако первое впечатление от подземного города оказалось куда менее отталкивающим, чем он ожидал. В верхних уровнях кипела шумная жизнь могущественной столицы, которой, в конце концов, и был Лабиринт: столицы всего необъятного Маджипура. А чем дальше вглубь, тем больше попадалось архитектурных чудес, бесчисленных диковин, которыми различные понтифексы за десять тысяч лет украсили свой город. А затем наступил черед имперского сектора, великолепие и богатство которого оказались столь поразительными, что даже чудеса Замка вынуждены были отступить в тень.

Деккерет провел ночь в апартаментах, предназначенных для короналей, прибывавших с визитом к старшему монарху. Он впервые входил как хозяин в покои короналя и на мгновение замер, благоговейно глядя на большую дверь, за которой располагались комнаты, отныне принадлежавшие ему. Дверь была украшена причудливым резным орнаментом, основными деталями которого являлись золотой символ Горящей Звезды и королевская монограмма «ЛПК» — «Лорд Престимион Корональ». Через некоторое время на двери появятся его собственные инициалы «ЛДК». До этого оставался лишь один шаг. Престимион провозгласил его короналем, совет одобрил выбор, и теперь ему оставалось лишь возвратиться в Замок и пройти церемонию коронации Однако похороны Конфалюма и официальное восхождение на престол нового понтифекса были важнее

Новый понтифекс уже совершил древний обряд вступления во владение своей теперешней обителью После того как Престимиона, поднимавшегося против течения Глэйдж к Замковой горе, настиг гонец с известием о кончине Конфалюма, он возвратился к Лабиринту по реке, но не стал входить в столицу через врата Вод, а, согласно старинной традиции, обошел город кругом и вошел в него через маленькие с виду и непрезентабельные по сравнению с главным входом ворота, носившие название врата Лезвий, расположенные на южной стороне Лабиринта и открывающиеся в пустыню.

Они представляли собой всего-навсего зияющий провал на краю пустыни, окруженный стеной из простых, потемневших от времени толстых досок, предназначенных для того, чтобы не дать ползучим пескам поглотить ворота Перед входом пролегала полоса бетона, из которой торчали ржавые лезвия мечей, установленные здесь, как говорили, несколько тысяч лет тому назад А за этой преградой у неприветливого входа его поджидал караул из семи стражников Лабиринта с закрытыми полумасками лицами — по традиции среди них было по два хьорта, гэйрога, скандара и даже один лиимен Стражники долго и строго задавали Престимиону ритуальные вопросы о том, какое дело привело его сюда, для виду посовещались между собой, стоит ли впускать его, и затем потребовали, чтобы он внес плату за вход, причем он сам должен был решить, что же следует отдать в уплату У Престимиона был с собой полученный в подарок ко дню коронации от обитателей Гамаркейма плащ, сотканный из кобальтово-синих перьев гигантских огненных жуков Дарители сообщали, что этот плащ защитит своего хозяина от пламени Вручая его стражникам, которые затем должны были передать его в музей, где на протяжении многих тысяч лет собирались такие подарки, он заявил, что в Лабиринте ему больше не будут угрожать никакие внешние опасности

Затем он прошел в ворота и, опять же следуя традиции, должен был пешком спуститься по спиральной дороге, проходившей через все уровни Это был далеко не шуточный поход Вараиль и трое сыновей всю дорогу шли рядом с ним, а его дочь леди Туанелис, которая была еще слишком мала и не могла поспевать за взрослыми, большую часть пути проделала на спине стражника-скандара На всем протяжении их пути по обе стороны сплошной стеной стояли обитатели подземного города, которые рисовали в воздухе пальцами символ Лабиринта и выкрикивали его новое имя «Понтифекс Престимион! Понтифекс Престимион!» Да, он больше не был лордом Престимионом.

А пока он шел, о его восхождении на старший трон объявляли на каждом нижележащем ярусе, сначала во дворе Колонн, затем на площади Масок, в зале Ветров, во дворе Пирамид, после чего новость была провозглашена наверху, возле врат Лезвий Поэтому, когда он достигал каждого из этих мест, оно уже формально находилось под его властью В конце концов Престимион прибыл в имперский сектор, где прежде всего преклонил колени перед забальзамированным телом своего предшественника Конфалюма, возлежавшим на специальном постаменте в Тронном дворе, а затем отправился в личные покои понтифекса — свои покои, — где получил от главного спикера понтифекса спиральную эмблему своего титула и алые с черным официальные одежды. Больше ничего нельзя было сделать до прибытия Деккерета.

Деккерет наконец-то прибыл. Извечная традиция требовала, чтобы Престимион провозгласил имя нового короналя в имперском тронном зале. И поэтому главный спикер Хаскелорн явился к Деккерету в покои короналя поутру после его приезда, и они вместе отправились в маленьком парящем экипаже по длинным извилистым проходам имперского сектора вниз и далее по все более сужающемуся туннелю вплоть до места, где уже не могло пройти ни одно транспортное средство. Оттуда они бок о бок пошли по коридору, преграждавшемуся через каждые пятьдесят футов бронзовыми дверями, пока не оказались перед последней дверью, украшенной символом Лабиринта и монограммой понтифекса Престимиона, лишь несколько часов назад сменившей инициалы Конфалюма. Старый Хаскелорн нажал ладонью на монограмму. Массивная дверь легко распахнулась, за ней стоял улыбающийся Престимион.

— Оставьте нас, — сказал он Хаскелорну. — Мы будем разговаривать наедине.

Сначала Престимион показал Деккерету тронный зал.

Это была просторная комната в форме усеченного сверху и снизу шара; изогнутые стены были от пола до потолка выложены прекрасно отполированным, лоснящимся глянцевым блеском желтовато-коричневым камнем, который, казалось, пылал изнутри своим собственным светом. Однако единственным источником освещения тронного зала служил парящий сам по себе в воздухе светящийся шар, заливавший помещение ровным рубиново-красным светом. А прямо под этим светильником, на возвышении, образованном тремя широкими ступенями, стоял трон понтифекса: огромное кресло с очень высокой спинкой и высокими стройными ножками, заканчивающимися птичьими лапами с большими острыми когтями. Все кресло было обито листами золота или же — что было вполне возможно, сказал себе Деккерет, — целиком отлито из драгоценного металла. Простота огромной комнаты с потрясающей силой подчеркивала неимоверную власть, воплощением которой являлся сверкающий трон.

По первому взгляду можно было подумать, что этот зал выстроил для себя Конфалюм, — настолько он был схож с великолепным тронным залом, который он создал в Замке, будучи короналем. Однако это было не так В этом помещении совершенно отсутствовала причудливая роскошь, являвшаяся характерной чертой всех созданий последнего монарха. Тронный зал Лабиринта был выстроен настолько давно, что никто даже точно не знал, кто это сделал; всеобщее убеждение сводилось к тому, что он возник здесь задолго до времени правления Стиамота.

Общее впечатление от этого зала было довольно странным: благоговение, к которому примешивалось ощущение некоторой нелепости его облика.

— Ну, и что вы скажете? — поинтересовался Престимион.

Деккерету пришлось напрячься, чтобы сдержать смешок.

— Я бы сказал, что это чрезмерно величаво. Да, величаво, сюда подходит именно это слово. Конфалюму этот зал должен был очень нравиться. Но вы же не собираетесь пользоваться им, не так ли'

— Придется, — ответил Престимион. — Для некоторых официальных мероприятий и священных церемоний. Хаскелорн собирается составить для меня руководство по протоколу. Нам следует относиться ко всему этому серьезно, Деккерет.

— Да. Полагаю, что мы так и поступаем. Я давно заметил, насколько серьезно вы относитесь к трону Конфалюма. Сколько раз за эти годы я видел вас сидящим на нем? Пять? Восемь?

Престимион довольно сердито посмотрел на него.

— Я действительно отношусь к трону Конфалюма очень серьезно. Это символ величия и мощи корона-лей. Но он слишком величествен на мой личный вкус, и поэтому я предпочитал, как правило, пользоваться старым тронным залом Стиамота. Деккерет, я никогда не выстроил бы ничего подобного трону Конфалюма. Но это не значит, что я недооцениваю того значения, которое он имеет для укрепления авторитета и власти правительства. И вам не следует относиться к нему с пренебрежением.

— Я вовсе не хотел сказать ничего подобного. У меня в мыслях было совсем другое. Когда я думаю о том, как вы будете сидеть здесь, на этом огромном золотом стуле, а я там, в Замке, на куске опала, установленном стариком Конфалюмом… — Он помотал головой. — Клянусь Божеством, Престимион, ведь мы всего лишь люди, и у нас начинается резь в мочевых пузырях, если слишком долго не удается помочиться, и у нас урчит в животах, если не поедим вовремя.

— Да, все это так, — неторопливо ответил Престимион. — Да, мы таковы, каковы есть. Но мы еще и властители царства, двое из троих. Я — император всего мира, вы — его король, и для пятнадцати миллиардов людей, которыми мы управляем, мы являемся воплощением всего святого, что есть на этой планете. И поэтому они возводят нас на эти роскошные до безвкусия троны и низко кланяются нам. И нам ли возражать, раз это в какой-то степени облегчает нашу работу по управлению громадной империей? Думайте о них, Деккерет, всякий раз, когда вам придется играть главную роль в абсурдных ритуалах или карабкаться на какое-нибудь уродливое громоздкое седалище. Вы же знаете, что мы не какие-то незначительные местные князьки. Мы — главная сила, движущая этим миром. — Тут Престимион заметил, что его тон стал слишком резким и патетичным, и широко улыбнулся. — Мы и еще пятьдесят миллионов незаметных чиновников, которые на самом деле вершат всю работу, выполняя то, что мы в своем величии приказываем им сделать. А теперь позвольте мне показать вам прочие помещения.

Экскурсия оказалась продолжительной. Престимион быстро шагал по анфиладам комнат. Хотя ноги у Деккерета были намного длиннее, чем у Престимиона, ему все же приходилось поторапливаться, чтобы не отставать от своего старшего провожатого, темп которого вполне соответствовал неугомонности и порывистости его характера.

Они вышли из тронного зала через малозаметную дверь в задней стене и, миновав вытянутый просторный вестибюль, попали в обширное темное помещение, известное под названием Тронного двора, с мрачными стенами из черного камня, отвесно взлетавшими высоко вверх, чтобы там перейти в остроконечный сводчатый потолок Все освещение Тронного двора составляла дюжина тонких восковых свечей, горевших в расставленных вдоль стен на изрядном расстоянии один от другого канделябрах в виде воздетых рук В противоположном от входа конце зала находилось ступенчатое возвышение, на котором стояли бок о бок два больших трона из красного дерева гамбы; они были не столь грандиозны, как тот один, что стоял в тронном зале, но тоже весьма внушительны — в ином, лишь им присущем стиле На одном из них была изображена Горящая Звезда, эмблема короналя, а на другом, чуть повыше, — спиральный лабиринт, символ понтифекса.

— Если вас интересует мое мнение, — содрогнувшись всем телом, сказал Деккерет, — то я считаю, что это место куда больше походит на камеру пыток, чем на Тронный двор.

— Честно говоря, я согласен с вами. У меня об этом месте самые дурные воспоминания: именно здесь волшебники Корсибара навели морок на всех нас, а он сам, пока мы стояли, зачарованные, взял корону и надел ее себе на голову. Я даже теперь вздрагиваю всякий раз, когда вхожу сюда.

— Ничего такого не было, Престимион. Спросите любого, и все вам скажут в один голос — не было. Никто на свете не помнит о том, что в истории был такой эпизод. И вы тоже должны выкинуть его из памяти.

— Если бы я мог… Но, оказывается, некоторые болезненные воспоминания не хотят исчезать. Для меня все это до сих пор очень живо — Престимион взволнованным движением пригладил мягкие золотистые волосы На лице у него появилось суровое выражение Казалось, что он усилием воли возвращает себя из того давно канувшего в небытие дня — Ну, ладно. Через пару дней уже мы с вами сядем на эти троны, и я собственноручно возложу корону на вашу голову.

— Я должен воспользоваться возможностью и сообщить вам, — сказал Деккерет, — что намерен, как только окажусь на троне, попросить вашего брата Теотаса стать моим Верховным канцлером.

— Вы говорите так, будто спрашиваете моего на то разрешения. Деккерет может предложить этот пост любому, кого сочтет подходящим. — В тоне Престимиона слышалась совершенно определенная резкость

— Вы знаете его лучше, чем кто бы то ни было в мире. Если вы считаете, что у него есть какой-то недостаток, который я мог упустить из виду…

— Он очень вспыльчив, — сказал Престимион. — Однако этого недостатка не может не заметить ни один человек, которому доведется провести в его обществе хотя бы пять минут. Во всем остальном он само совершенство. Мудрый выбор, Деккерет. Я его одобряю. Он будет хорошо служить вам. Ведь именно это вы хотели от меня услышать — я угадал? — По нетерпению, с которым Престимион произнес последние слова, было ясно, что он хотел поговорить о чем-то совсем другом. Хотя, возможно, он просто пытался таким образом скрыть удовольствие, которое испытал оттого, что его брату будет оказана столь высокая честь. — А теперь я хочу кое-что показать вам.

Деккерет последовал за Престимионом сквозь тени к расположенному слева алькову, в котором скорее почувствовал, нежели увидел своеобразный алтарь, покрытый белым шелком, а подойдя поближе, разглядел лежавшее на этом шелке лицом вверх тело со сложенными на груди руками.

— Конфалюм, — чуть слышно прошептал Престимион. — Лежит на том самом месте, где через двадцать или сорок лет буду лежать я, а еще через двадцать или сорок лет — вы.

Его забальзамировали так, что тело сохранится без изменений сто столетий, а то и больше. В Лабиринте есть тайное кладбище, где захоронены пятьдесят последних понтифексов; вы знали об этом, Деккерет? И я тоже не знал Длинная-длинная череда императорских склепов, каждый из которых имеет небольшую табличку с именем. Завтра мы положим Конфалюма в склеп с его именем.

Престимион опустился на колени и благоговейно прикоснулся лбом к боковой стороне алтаря. Деккерет, помедлив мгновение, последовал его примеру.

— Я увидел его первый раз, когда был еще мальчиком, — я когда-нибудь рассказывал вам об этом' — спросил Деккерет, когда они поднялись. — Мне было девять лет. Это произошло в Бомбифэйле. Мы попали туда потому, что мой отец демонстрировал образцы своих товаров — наверное, это были сельскохозяйственные машины, так как именно ими он занимался в те годы, — управляющему имением адмирала Гонивола, а лорд Конфалюм как раз в то время находился в гостях у Гонивола. Я видел, как они вместе отправились на прогулку в большом парящем экипаже Гонивола. Они проехали совсем рядом со мной; я принялся махать руками, и Конфалюм улыбнулся и помахал мне в ответ. От одного только его вида меня охватил трепет восторга. Он казался настолько сильным, Престимион, каким-то сияющим… на самом деле подобным богу. А какими силой и теплотой была полна его улыбка. Этого мгновения я никогда не забуду. А затем, в тот же день, ближе к вечеру, мы пошли с отцом в Бомбифэйлский дворец, где корональ руководил заседанием суда, и он еще раз улыбнулся мне…

Он умолк на полуслове и посмотрел долгим взглядом на тело, лежащее на алтаре. Нелегко было смириться с тем, что такой могущественный и великолепный монарх мог в одно мгновение исчезнуть из мира, оставив вместо себя лишь эту оболочку.

— Он, возможно, был величайшим среди всех, — заметил Престимион — Да, он был не лишен серьезных недостатков. Был тщеславен, любил роскошь, питал слабость к волшебникам и предсказателям Но насколько пустяковыми были его ошибки по сравнению с его достижениями! Руководить миром на протяжении шестидесяти лет — для этого нужно было обладать великой мощью, как вы только что сказали, быть подобным богу. История будет очень добра к нему. Хотелось бы надеяться, Деккерет, что нас будут вспоминать хотя бы с половиной той теплоты, с какой вспоминают его.

— Да Я молюсь, чтобы это было так.

Престимион зашагал к выходу из большого зала. Но, подойдя к двери, он приостановился и еще раз указал на два трона, находившиеся в противоположном конце помещения, быстро, коротко не то поклонился, не то кивнул, а затем перевел взгляд на альков, где возлежал покойный понтифекс.

— Единственный по-настоящему дурной момент, происшедший за все время его царствования, случился именно здесь, прямо перед этими тронами, когда Корсибар захватил корону Горящей Звезды — Деккерет, не отрываясь, смотрел туда, куда указывала рука Престимиона. — Я стоял на этом самом месте и смотрел прямо на Конфалюма А он, казалось, оцепенел. Он был поражен, разбит, уничтожен. Его взяли под локти, буквально пронесли вверх по ступеням и усадили на трон понтифекса, а его сын уже сидел рядом с ним. Вон там. На этих самых тронах.

Все это было так давно, думал Деккерет. Древняя легенда, давно забытая всем миром. Очевидно, за исключением Престимиона.

А тот по-настоящему увлекся собственным рассказом.

— Через день или два я имел аудиенцию у Конфалюма, и он, как мне показалось, был все так же ошеломлен поступком Корсибара. Он производил впечатление окончательно сломленного старостью человека. Я был разъярен тем, что творилось вокруг трона, тем, что он смирился с этой изменой, и все же, видя его в этом состоянии, я мог чувствовать к нему лишь сострадание. Я попросил его выслать войска против узурпатора и подумал, что он сейчас заплачет, потому что выполнить мою просьбу означало для него вступить в войну с собственным сыном. Конечно, он не мог пойти на это. Он сказал мне, что короналем действительно должен был стать именно я, но теперь у него нет иного выхода, как признать Корсибара. Он просил пощадить его! Пощадить, Деккерет! И, пожалев его, я не стал больше давить на него и ушел. — В глазах Престимиона вдруг мелькнула мучительная боль. — Деккерет, видеть, как этот поистине великий человек превратился в развалину, что старик, с которым я говорил, был не могущественным Конфалюмом, а всего лишь жалкой тенью короля…

Значит, он не желает забыть об этом, решил про себя Деккерет; переворот Корсибара и его последствия до сих пор эхом отдаются в душе Престимиона.

— До чего же ужасно, наверное, было видеть такое, — сказал он, когда они вышли в вестибюль, так как чувствовал, что должен хоть что-нибудь сказать.

— Это было мучением для меня. И для Конфалюма, полагаю, тоже. Правда, в конце концов мои волшебники изъяли из его памяти — и из памяти всех остальных жителей Маджипура — все воспоминания о поступке Корсибара, и Конфалюм вновь стал самим собой, каким был прежде, и прожил счастливо еще много лет. Ну, а я до сих пор храню в душе все подробности того, что тогда произошло. О, если бы я мог тоже забыть все это!

— Вы сами несколько минут назад сказали мне, что бывают болезненные воспоминания, которые никак не хотят исчезать.

— Да, это так.

Деккерет с тревогой понял, что в его сознании начинают всплывать его собственные болезненные воспоминания. Он попытался вернуть их туда, где они прятались, но они не желали уходить.

Престимион, который теперь заметно повеселел, открыл другую дверь. Сразу же за ней стоял стражник — гигантский скандар. Престимион жестом приказал ему отойти в сторону.

— А здесь, — сказал он уже почти светским легким тоном, — начинаются личные покои понтифекса. Они огромны: по меньшей мере три дюжины комнат. Я до сих пор еще не обошел все. Видите, здесь вся коллекция Конфалюма, все его волшебные игрушки, его картины и статуи, доисторические экспонаты, древние монеты, чучела птиц и жуки на булавках. Этот человек всю жизнь привозил отовсюду всякую всячину, и здесь все, что он собрал. И все это оставил нации. Мы отведем этим коллекциям целое крыло в новом здании архива в Замке. Посмотрите сюда, Деккерет. Вы видите?

Деккерет, который почти не смотрел на витрины с диковинами, перебил его.

— У меня тоже есть неприятные воспоминания, которые никак не хотят исчезать.

— И что же это? — спросил Престимион. Казалось, он смутился из-за того, что его перебили.

— Это произошло на глазах у вас. В Норморке, когда какой-то сумасшедший покушался на вас и мимоходом убил мою двоюродную сестру Ситель.

— Ах, да… — протянул Престимион с некоторой неопределенностью в голосе, как будто не мог сразу вспомнить об этом случае, происшедшем двадцать лет назад. — Ту очаровательную девушку… Да… Конечно…

Былое сразу же снова навалилось на Деккерета.

— Я нес ее на руках по улицам, мертвую, и за нами тянулся кровавый след. Это был худший момент в моей жизни, самый худший. Кровь. Бледное лицо, широко раскрытые, остановившиеся глаза. А позже в тот же день меня привели к вам, потому что я спас вам жизнь, и вы наградили меня, возведя в ранг рыцаря-посвященного, и с этого момента для меня все началось. Мне было всего лишь восемнадцать лет. Но я так и не смог полностью освободиться от боли после смерти Ситель. Не смог. Лишь после того как она умерла, я понял, насколько сильно любил ее. —Деккерет умолк было. Даже зайдя настолько далеко, он все еще не был уверен, что желал поделиться своими чувствами с Престимионом, хотя тот вот уже едва ли не двадцать лет был его наставником и воспитателем. Но тут же к нему, как будто по собственной, не зависящей от его желания воле, пришли нужные слова. — Знаете, Престимион, думаю, что именно из-за Ситель и завязались мои отношения с Фулкари. Скорее всего, меня с самого начала потянуло к ней, и тянет до сих пор, потому что, глядя на нее, я вижу Ситель.

Престимион, казалось, все еще не постигал глубины его чувств. Похоже было, что на сегодня он по горло сыт разговорами.

— Значит, вы так считаете? Очень интересно, неужели сходство так велико? — В его голосе не угадывалось ни малейшего интереса. — Впрочем, разве я могу об этом судить? Я видел вашу кузину лишь один раз, и то в течение всего нескольких мгновений. Это было так давно… все произошло настолько быстро…

— Действительно, разве могли вы ее запомнить? Но если бы можно было каким-то образом поставить их рядом, то, уверен, вы наверняка сочли бы их сестрами. По-моему, Фулкари гораздо больше похожа на Ситель, чем на свою родную сестру. И в этом — корень моей одержимости ею…

— Одержимости? — Престимион уставился в лицо собеседнику, моргая от изумления. — Постойте, постойте! Я считал, что вы влюблены в нее, Деккерет. Одержимость это нечто иное, совсем не столь милое и чистое. Или вы хотите убедить меня, что эти два слова являются синонимами?

— Не являются, однако могут быть ими. Да. И в данном случае — знаю, что они и впрямь синонимы. — Теперь уже отступать было поздно. — Клянусь вам, Престимион, что меня привлекло к Фулкари именно ее сходство с Ситель, и ничего больше. Я ничего не знал о ней. Я ни разу не перемолвился с нею ни единым словом. Но я видел ее и думал: вот она, она возвращена мне, и это было так, словно за моей спиной захлопнулась ловушка. Ловушка, которую я сам насторожил на себя.

— Значит, вы не любите ее? И просто использовали ее как замену того человека, которого утратили много лет назад?

Деккерет помотал головой.

— Мне бы не хотелось думать, что это так. Да, я люблю ее. Но совершенно ясно, что она совсем не та женщина, которая мне нужна. И все же я остаюсь с нею даже невзирая на это, поскольку таким образом, как мне кажется, возвращаю к жизни Ситель. Что не имеет вообще ни малейшего смысла. Престимион, я должен освободиться от этого!

Престимион казался озадаченным.

— Не та женщина, которая вам нужна? Но почему?

— Она не хочет быть супругой короналя. Сама мысль об этом ее ужасает — обязанности, то, что весь мир будет претендовать на мое и ее время…

— Она сама сказала вам об этом?

— Даже еще многословнее, чем я передал. Я попросил ее стать моей женой, и она ответила, что с радостью согласилась бы на это, если бы только я отказался стать короналем.

— Это просто поразительно, Деккерет. Мало того что вы, по вашим собственным словам, любите ее не за то, за что следует; она еще и не может быть вашей королевой — и все же вы отказываетесь порвать с нею? Вы должны это сделать, дружище.

— Я знаю. Но не могу найти в себе силы для этого.

— Из-за воспоминаний об утраченной Ситель?

— Да.

— Деккерет, такая неразбериха может привести к очень неприятным последствиям. Они — Ситель и Фулкари — две совершенно разные женщины. — Голос Престимиона был строгим, и в то же время в нем звучало больше отеческих ноток, чем Деккерету приходилось слышать за все время своего постоянного общения с этим человеком.

— Ситель ушла навсегда. А Фулкари никоим образом не может вам ее заменить. Поймите это раз и навсегда. Кроме того, она, даже по ее собственным словам, не годится вам в жены.

— И что же мне в таком случае делать?

— Порвать с нею Полностью порвать. — Негромкие слова Престимиона падали в душу Деккерета, как тяжелые булыжники. — При дворе имеется множество других женщин, которые будут рады скрасить ваше одиночество, пока вы не решите, наконец, жениться. Но именно эти отношения — их вы должны прервать. Вы должны быть благодарны Божеству за то, что Фулкари сама отказалась от вас. Судя по всему, она действительно вам не подходит И совершенно бессмысленно жениться на женщине только из-за того, что она кого-то вам напоминает.

— Неужели вы думаете, что я не знаю этого? Знаю. Отлично знаю. И все же

— И все же не можете освободиться от одержимости ею?

Деккерет уставился в пространство. Это становилось, наконец, просто позорным Он знал, что в глазах Престимиона пал до поистине жалкого состояния

— Нет, я не могу, — пробормотал он слабым, совершенно не подходящим для короля голосом. — И вы, Престимион пожалуй, не сможете понять меня.

— Напротив. Полагаю, что как раз смогу. Наступила непродолжительная, но очень неловкая

пауза. Все это время они шли между рядами витрин, в которых сверкали сокровища Конфалюма, но и тот и другой, не отрываясь, смотрели куда-то вдаль перед собой.

Когда Престимион вновь заговорил, его голос звучал совсем не так, как прежде, а мягко и доверительно.

— Я вполне могу понять, каким образом грань между любовью и одержимостью может стереться. В моей жизни тоже была когда-то женщина, которую я любил… Ее тоже унесла смерть. Это была дочь Конфалюма, сестра-близнец Корсибара… Это длинная история, очень длинная.. — Престимиону, казалось, было трудно подбирать слова. — Она была убита в последний час последней битвы гражданской войны, убита на поле сражения предателем, верховным магом Корсибара. Я оплакивал ее в течение нескольких лет, а затем мне более или менее удалось забыть о ней. Вернее, казалось, что удалось забыть. Потом я нашел Вараиль, которая подходила мне во всех отношениях, и все шло хорошо. За исключением того, что Тизмет — так ее звали: Тизмет — все так же часто посещает меня. Редкий месяц я не вижу ее во сне. А когда вижу — просыпаюсь в холодном поту, рыдая от боли. Я ничего не говорил Вараиль — зачем? Об этом не знает ни один человек Ни один — кроме вас теперь.

Деккерет никак не ожидал подобного признания. Это было просто удивительно, невероятно.

— Значит, все мы имеем своих призраков, которые никак не желают разорвать связь с нашими душами, сколько бы лет ни прошло.

— Да. Я благодарен вам, Деккерет, за то, что вы разделили со мной это бремя.

— Неужели вы, после того, что я рассказал вам, не считаете, что я обманул ваше доверие?

— А почему я должен так считать? Вы ведь человек, не так ли? Мы не ожидаем, что наши коронали будут совершенными во всех отношениях. Если бы мы рассчитывали на это, нам пришлось бы сажать на трон мраморные статуи. И вас, возможно, удастся излечить от этого страдания. Я могу попросить Мондиганд-Климда стереть память о вашей мертвой кузине

— Так же, как он стер ваши воспоминания о Тизмет? — резко, без малейшей паузы спросил Деккерет.

Престимион окинул его изумленным взглядом, и Деккерет, охваченный стыдом, осознал, что его внезапно обуяла потребность нанести ответный удар тому самому человеку, который желал облегчить его боль, и что поспешные слова отнюдь не делают ему чести

— Простите мне. Это были жестокие слова.

— Нет, Деккерет. Это были правдивые слова И вы имели полное право произнести их. — Престимион попытался обнять своего спутника за плечи, но Деккерет был слишком высок ростом, и тогда он легким движением обхватил пальцами его запястье — Это была очень ценная беседа: одна из самых важных, которые мы с вами когда-либо имели. Я узнал вас теперь гораздо лучше, чем за все минувшие годы.

— И вы считаете, что человек, обремененный подобной тяжестью, достоин быть короналем?

— Я, пожалуй, притворюсь, что не слышал ваших последних слов.

— Благодарю вас, Престимион.

— А что касается моего недавнего замечания насчет Мондиганд-Климда — совершенно ясно, что оно расстроило вас. Я сожалею об этом Как вы сказали, все мы имеем своих призраков. И возможно, истина заключается в том, что мы осуждены нести их в себе до конца дней. Но я имел в виду лишь то, что воспоминания о вашей погибшей кузине, кажется, причиняют вам большую боль, а вам теперь предстоит управлять миром, выбирать супругу и выполнять множество больших и малых дел. Для всего этого потребуются все силы вашего духа, и, может быть, не стоит отвлекать их на борьбу со своим собственным внутренним разладом? Я действительно считаю, что Мондиганд-Климду, возможно, удалось бы излечить вас от боли вашей потери. Но вы, скорее всего, не пожелаете расстаться со своими воспоминаниями о Ситель, несмотря на всю боль, которую они причиняют вам, — так же, как я, если быть до конца честным, готов цепляться за то, что еще осталось у меня от Тизмет. Так что давайте оставим эту тему, вы не против? Я уверен, что вы сможете найти собственный способ исцеления. А также должным образом разрешите проблему с Фулкари.

— Надеюсь, что мне это удастся.

— Вам это удастся. Вы теперь король. А нерешительность — это роскошь, дозволенная только простому народу.

— Я некогда принадлежал к нему, — ответил Деккерет. — А от таких привычек вряд ли можно полностью избавиться. — Он улыбнулся. — Однако вы правы: теперь мне следует учиться быть королем. И на освоение этого предмета, боюсь, мне придется потратить весь остаток жизни.

— Именно так оно и будет, причем вам никогда не придется утешиться мыслью, что вы смогли познать все полностью. Пусть это вас не беспокоит. Я чувствовал абсолютно то же самое, а до меня — Конфалюм, и, наверняка, Пранкипин, и так далее, и так далее вплоть до Стиамота и королей, которые правили за несколько тысяч лет до него. Это всего лишь одна из особенностей нашей работы. Ведь под коронами и мантиями все мы самые обычные люди, Деккерет. И то, насколько хорошо нам удается подняться над этой обычностью, является главным испытанием для нас. Но, если у вас возникнут сомнения, вы всегда сможете обратиться ко мне.

— Я знаю это, Престимион. Я ежедневно благодарю за это судьбу.

— А еще я хочу предложить вам по возвращении в Замок оставить при себе моего распорядителя мероприятий Зельдора Луудвида. Я уже говорил с ним об этом. Он гораздо лучше, чем я сам, знает, как следует вести себя короналю. Если возникнут проблемы, просто спросите его. Это мой подарок вам.

— Благодарю вас… ваше величество.

— Не стоит благодарности… мой лорд.

4

— Даже сад, который сам за собой ухаживает, все же требует определенной заботы, — сказал Дьюмафис Моул навестившему его племяннику, пока они вместе поднимались на верхнюю террасу великолепного парка, который заложил три тысячи лет назад лорд Хэвилбоув. — Следовательно, моя работа все-таки нужна, дорогой племянник. Если бы парк был действительно настолько совершенным, как обычно говорят о нем, то я сегодня торговал бы сосисками на улицах Дундилмира.

Сад протянулся на сорок миль по склону одного из отрогов Замковой горы. Он начинался на Бибирунском плато, лежавшем немного ниже города Бибирун, принадлежавшего к кольцу Свободных городов, и широкой дугой сбегал вниз по Горе к востоку, в направлении трех Городов Склона — Казкаса, Стипула и Дундилмира. Участок, занятый садом, был известен как Барьер Толингар, хотя именно барьером он уже давно не являлся. В давно минувшие века здесь пролегала почти непроходимая гряда черных островерхих скал с режущими, как ножи, ребрами — остатков древнего потока лавы, многие и многие миллионы лет назад излившейся из какой-то вулканической вены, сокрытой в глубине тела Горы. Но корональ лорд Хэвилбоув, посвятивший созданию этого сада значительную часть своего срока правления, приказал перемолоть лавовые холмы Барьера Толингар в тонкий черный песок, и получилась прекрасная плодородная почва для огромного сада, которому предстояло возникнуть на этом месте.

Лорд Хэвилбоув, уроженец города Палагата, лежавшего далеко внизу, в долине Глэйдж, был утонченным и чрезвычайно организованным человеком. Он любил все растения, но не мог смириться с той легкостью, с которой даже самый прекрасный из садов быстро зарастал и становился совершенно непохожим на свой первоначальный облик, как только по какой-либо причине лишался повседневной скрупулезной опеки. Поэтому, пока полки мускулистых землекопов напрягались, сравнивая с землей лавовые пики Барьера Толингар, искусники-ученые в лабораториях Замка ставили опыты по управляемому размножению, создавая траву, кусты и деревья, которые, не нуждаясь в помощи садовника, сами сохраняли бы свои изящные формы.

В то время на Маджипуре еще существовала наука, способная творить подобные биологические чудеса. Усилия ученых лорда Хэвилбоува увенчались великолепным успехом. Растения, предназначенные для его сада, росли совершенно симметричными, а после того, как достигали заранее предусмотренного размера, прекращали свое развитие и в дальнейшем пребывали в неизменном виде.

Лишние листья и даже целые ненужные ветви автоматически отторгались, падали на землю и быстро превращались в перегной, поддерживающий и даже увеличивающий плодородие лавовой почвы Ферменты, выделяемые корнями, не позволяли расти сорнякам Каждое растение цвело, но все прекрасные цветы оставались пустоцветами до тех пор, пока растение не достигало предусмотренного срока своего естественного жизненного цикла; лишь тогда оно создавало плод, благодаря которому порождало для себя замену, выраставшую точно на том же месте и через некоторое время обретавшую точно такие же величину и вид, как и родительское растение. Таким образом сад на протяжении многих веков оставался в том же состоянии, в каком возник.

Всякий раз, узнавая о том, что где-то в мире обнаружено красивое дерево или куст, лорд Хэвилбоув приказывал доставить ему несколько экземпляров с корнями и почвой, в которой растение обитало, и передавал генетикам Замка, чтобы те переделали находку для его саморегулирующегося сада. Туда также целыми караванами везли яркие декоративные минералы, такие как желтовато-зеленый камень, известный как крисоколла, синий, который часто называли лазуритовым сердцем, красную киноварь, золотую круску и множество иных пород. Каждый из них использовался как покрытие для земли, и поэтому различные уровни сада заметно различались по цвету; Хэвилбоув обладал глазом художника и смог добиться того, чтобы человек, стоявший на горном пике, возвышавшемся посреди Бибирунского плато, рассматривая сад, видел, как большое бледное темно-красное пятно сменяется ярко-желтым, вдаль уходили алые, синие, зеленые, голубые пятна и полосы и участки множества других цветов и оттенков, и на каждом из них помещались растения, удачно подходившие к цвету земли.

Преемник Хэвилбоува лорд Канаба также проявлял большую заботу о саде, лорд Сиррут, пришедший ему на смену, тоже следил за садом, сохранил штат его работников и даже увеличил количество денег, выделявшихся на его содержание Затем на престол взошел корональ лорд Трайм, который хотя и был больше всего озабочен честолюбивыми планами собственного строительства в Замке, но тем не менее проникся горячей любовью к саду Хэвилбоува после первого же его посещения Он проследил за тем, чтобы сад получил достаточно средств, которые позволят ему достичь высшей степени совершенства Таким образом, для того, чтобы довести огромный сад до идеального состояния, потребовалось чуть больше столетия, зато после этого он навсегда остался одним из сокровищ Горы, чудом света, по которому любой из обитателей Маджипура, хоть раз увидевший удивительный сад, был обречен тосковать до конца своих дней.

Дьюмафис Моул родился в Дундилмире, городе, расположенном немного ниже сада по склону горы, и с детства посещал его при каждой возможности Он никогда не сомневался, что служба в саду была предназначена ему судьбой, так что сейчас, достигнув шестидесяти лет, он имел за плечами более сорока лет самозабвенного ухода за садом.

Хотя растения не требовали особой заботы и сами поддерживали себя в нужном состоянии, саду все равно требовался многочисленный штат Ежегодно здесь бывали миллионы людей, которые неизбежно причиняли ему определенный ущерб, следовало восстанавливать дорожки и фонтаны, приводить в порядок площадки, заменять украденные растения Кроме того, сад страдал и от диких животных Между Пятьюдесятью Городами Замковой горы имелись обширные пространства, которые никогда и никем не культивировались, и там до сих пор в изобилии водились дикие звери На лесистых склонах Горы встречались хриссаволки, джаккаболы, нуманоссы со страшными клыками, неслышно крадущиеся среди деревьев, а также и такие безобидные мелкие твари, как сигимойны, минтуны и дроли, глядящие на своих врагов проницательным взглядом все понимающих глаз Джаккаболы и хрисса-волки, хотя и были довольно опасны, не представляли собой никакой угрозы для посадок Зато стадо мелких дролей, взрывавших длинными клыкастыми мордами землю в поисках личинок, могло от полуночи до рассвета полностью уничтожить целую клумбу элдиронов или танигалов Время от времени появлялись палаточные черви, которые могли накрыть уродливым пологом из паутины, похожей на грубый шелк, чуть ли не половину квадратной мили цветущих Валей и в считанные дни оставить от прекрасных растений голые стебли На верхушках деревьев норовили устраивать гнезда стаи вечно голодных вулжесов, выводки ганганел, пятнистые сужусы.

Постоянной работой Дьюмафиса Моула были обходы сада с самого восхода солнца и до наступления темноты в поисках различных вредителей растений Эта война, в которой нельзя было рассчитывать на победу, продолжалась постоянно Садовник был вооружен энергометом с длинной рукояткой, настроенным на самый низкий уровень излучения, и, когда натыкался на каких-нибудь вредоносных тварей, пускал его в ход, отпугивая животных горячим лучом, который не мог ни серьезно обжечь кого-либо крупнее насекомого, ни повредить растения.

— Часто такие вещи начинаются совершенно незаметно, — рассказывал он племяннику. — Полоска едва-едва разрыхленной почвы приводит к небольшому, с монетку величиной, скоплению мелких красных насекомых, а когда всмотришься, куда они бегут, то найдешь маленькую горку, на которую посетитель ни за что не обратил бы внимания, зато те из нас, кто знает, что следует искать, сразу же поймут, что это свежевыведшаяся молодь жука-харпилана, которая, если ее оставить плодиться и размножаться… А-а, вот, посмотри сюда, мальчик! — Он ткнул рассеивателем энергомета в сторону газона, на котором росли байлемунские хемиборы. — Ты видишь, Териакс? Вот тут…

Мальчик помотал головой. Ребенок совершенно лишен наблюдательности, подумал Дьюмафис Моул.

Териакс был сыном его младшей сестры, которая жила в Канзилейне, городе, расположенном у самого подножия Горы. Сам Дьюмафис Моул никогда не был женат — в его сердце полностью и безраздельно царил сад, — но он принадлежал к большой семье, так что у него было множество родных и двоюродных братьев и сестер, рассеявшихся от Бибируна и Сиккала вплоть до Дундилмира и некоторых других Городов Склона. Время от времени кто-нибудь из родственников приезжал полюбоваться садом. Дьюмафис Моул любил устраивать для них своеобразные персональные экскурсии во время своих утренних обходов, когда ворота для простых посетителей были еще закрыты.

Эти хемиборы принадлежали к южной разновидности и имели ярко-синие цветы и глянцевые листья того же цвета. Они росли на клумбах ярко-оранжевой почвы, что давало изумительный зрительный эффект. Наметанный взгляд Дьюмафиса Моула уловил тусклые пятна на сверкающей поверхности листьев у самых ближних к дорожке растений — верный признак того, что на земле близ корней поселились жучки-химмисы. Опустившись на колени, он просунул рассеиватель энергомета под нижний ряд листьев, проверил положение регулятора мощности, чтобы быть уверенным в том, что он стоит в самой нижней позиции.

— Жучки-химмисы, — пояснил он племяннику— Долгое время мы поливали их ядами, но от этого не было никакого толку. Так что теперь мы их поджариваем. Вот, смотри, как у этих паразитов земля будет гореть под ногами.

Едва только он нажал на кнопку и повел невидимый, благодаря его слабости, луч энергии вдоль посадок, как почувствовал нарастание какого-то непривычного ощущения в затылке.

Оно было очень странным и напоминало зуд, хотя и не было им. Сначала садовник чувствовал в затылке небольшое тепло, а затем оно стало усиливаться и превратилось в острую режущую боль, как будто его ужалило какое-то насекомое. Но, проведя по затылку свободной рукой, он ничего не обнаружил.

Он продолжил подогревать энергометом почву под хемиборами, а ощущение жжения в затылке становилось все сильнее, пока не превратилось в жестокую боль, как будто луч оружия, подобного тому, которое он держал в руках, сосредоточился в крохотной точке на его голове и пробивает себе путь через…

— Териакс? — позвал он, чувствуя, что качается и чуть не падает.

— Дядя? Ты нездоров?

Мальчик протянул руку, чтобы поддержать его, но Дьюмафис Моул отстранил племянника. Он теперь почувствовал иную, внутреннюю боль, боль души, выражавшуюся в потрясшем все его существо сознании несчастья. Это было ощущение его собственной непригодности ни к чему, осознание того, что он всю жизнь не справлялся со своими обязанностями, что по его вине должен погибнуть сад.

Как странно, подумал он. Я всегда так старался…

Но не мог никак избавиться от чувства позора, которое завладело его душой. Оно заполнило сознание садовника целиком; он проваливался, как в темную глубокую яму, в пропасть вины.

— Дядя? — услышал он откуда-то издалека голос мальчика. — Дядя, мне кажется, что так ты можешь сжечь…

— Молчи! — прикрикнул он. — Не мешай!

Да, он совершенно ясно видел, насколько плохо справлялся со своей работой. Сад был безнадежно наполнен голодными врагами. Повсюду скрывались вредители всех видов: червецы, тля, корневой грибок, клещи, нематоды, ржавая гниль, бледная гниль, листовертки, щитовки, существа, отгрызающие листья, существа, подгрызающие стебли, существа, сосущие соки, существа, гнездящиеся под корой. Огромные рои мух, тучи комаров, армии жуков, легионы червей. Грозный звук миллиардов крошечных грызущих челюстей взревел в его ушах. Повсюду, куда только падал его взгляд, он видел все новых и новых вредителей, их становилось все больше и больше, они откладывали яички, формировали коконы, готовясь выпустить в свет миллионы новых прожорливых хищников. И во всем этом был виноват он, он один…

Их всех необходимо сжечь!

— Дядя?!

Сжечь! Сжечь!

Дьюмафис Моул перевел регулятор энергомета на более высокий уровень, а затем на самый верхний. Ядовито-розовый луч прошелся по клумбе с хемиборами. Сжечь! Тогда не останется ни одного химмуса! Он быстро переходил от ряда к ряда, от клумбы к клумбе, от террасы к террасе. Над свежими кучами золы поднимались, все густея, спирали жирного синего дыма. Стволы деревьев обугливались и сверкали огненными шрамами. Лианы, дергаясь, сворачивались в безобразные угловатые петли.

У него было много работы. Он должен очистить сад, полностью, не откладывая ни на час, ни на минуту. Он будет работать весь день и, если понадобится, всю ночь до самого рассвета. Как иначе он мог справиться с невыносимым бременем вины, которая достигала глубочайших закоулков его души?

Он шел все дальше и дальше, поджигая, уничтожая все, что его окружало. Каждый его шаг вздымал в небо тучи пепла. Утреннее солнце закрыл черный туман. Резкий запах паленого резал ноздри. Ошеломленный, ничего не понимающий мальчик брел следом.

— Дьюмафис Моул, вы сошли с ума! — яростно прокричал кто-то с верхней террасы. — Прекратите! Немедленно прекратите!

— Я должен, — не оборачиваясь, крикнул он в ответ. — Этот сад — мой позор. Я не справился со своими обязанностями.

Вокруг уже летели бесчисленные искры. Деревья цвели ярким бурным пламенем. Тут и там огромные пылающие столбы валились наземь и, окутанные дымным огнем, рушились на нижнюю террасу. Дьюмафис Моул знал, что причиняет саду некоторый ущерб, но ведь это не могло идти ни в какое сравнение с той бедой, причиной которой служили насекомые, животные и болезни. Это был необходимый ущерб, очистительный ущерб. Только огонь мог очистить этот сад — и смыть его позор…

Он шел все дальше и дальше, миновал парк аллюайлей и бутылочных деревьев и углубился в аккуратные заросли навиндомбовых кустов. За его спиной поднималось облако темного дыма, в котором метались тускло-красные искры. Он рубил лучом энергомета, беспорядочно переводя его из стороны в сторону. Деревья рушились и вблизи от него, и вдали. Огромные ветви с мягкими вздохами падали с деревьев, у которых выгорала середина, а прочная кора все еще держалась; падали легко и замедленно, как будто все происходило во сне. Пепел хрустел под ногами. Он покрывал землю толстым мягким черным слоем и от порывов горячего ветра взвивался вверх удушливыми клубами. Небо сквозь дым казалось багровым. Внизу царил полумрак, в котором играли багряные отблески. Садовник больше не чувствовал боли в черепе, больше не чувствовал ни вины, ни своего позора, а одну лишь радость оттого, что ему это удалось: он достиг триумфа, восстановил чистоту того, что стало нечистым, превозмог отрицание отрицанием.

Совсем рядом, за спиной, он услышал яростные крики.

Обернулся. Увидел ошеломленные лица, выпученные в гневе и испуге глаза.

— Видите? — гордо спросил он. — Смотрите, насколько теперь лучше.

— Что вы наделали, Дьюмафис Моул?!

Люди кинулись к нему прямо через огонь, по горящим клумбам. Схватили его за руки. Повалили наземь, связали по рукам и ногам, а он все время роптал и пытался объяснить, что работа не окончена, что еще много нужно сделать, что ему нельзя отдыхать, пока он не спасет весь сад от вредителей.

5

По Замковой горе и далее по просторам Алханроэля начала распространяться новость: старый понтифекс Конфалюм умер, лорд Престимион переехал в Лабиринт, чтобы занять старший трон, новым короналем станет принц Деккерет Норморкский. Уже достали из кладовых и выставили на всеобщее обозрение портреты последнего понтифекса, украсив их желтыми траурными лентами: Конфалюм — энергичный молодой лорд с блестящими внимательными глазами и густой шапкой каштановых волос, Конфалюм — любимый седовласый корональ, старик Конфалюм — понтифекс двух последних десятилетий; годилось любое изображение, которое удавалось найти. Скоро повсюду появятся портреты нового лорда — Деккерета; они будут выставлены на каждой стене, в каждом окне, и рядом с ними будут находиться изображения бывшего лорда, Престимиона, теперь понтифекса Престимиона, одетого в алые с черным одежды, являвшиеся атрибутом его недавно обретенного высокого титула.

Повсюду начались приготовления к большим торжествам: фестивалям, парадам, фейерверкам, турнирам. Предстоял всемирный радостный праздник. Современный Маджипур давно уже не видел выхода на сцену нового короналя.

На всем протяжении истории Маджипура — а она исчислялась тринадцатью тысячами лет — такие события, как смерть понтифекса и воцарение в обеих столицах новых властителей, обычно случались лишь два или три раза за человеческую жизнь. Но в последний век перемены правления происходили значительно реже, чем когда-либо. Конфалюм был понтифексом в течение двадцати последних лет, а до того — сорок три года короналем. Так что с тех пор, как понтифекс Гобриас опочил, уступив свое место молодому лихому Пранкипину, который выбрал своим короналем принца Конфалюма, прошло уже более шестидесяти лет, и помнивших тот день осталось на свете очень немного. Пранкипин, ушедший к Источнику Всего Сущего уже двадцать с лишним лет назад, являл собой теперь всего лишь имя для миллиардов молодых людей, появившихся на свет во время понтифексата Конфалюма.

Новый властелин Деккерет не был широко известен за пределами Замка — редко бывало так, чтобы имя нового короналя было на слуху, — тем не менее все доподлинно знали, что это близкий и доверенный человек лорда Престимиона, и это уже было очень хорошо. Лорд Престимион, как и его предшественник лорд Конфалюм, был очень популярным короналем, и весь Маджипур верил, что он мудро и удачно выбрал себе преемника.

Очень многие знали, что Деккерет происходит из простой семьи, родился и жил в Норморке и впервые обратил на себя внимание лорда Престимиона, сорвав попытку покушения на жизнь короналя, случившуюся в самом начале его царствования. Это было довольно необычно — простолюдин, выбранный в коронали, — но такое все же случалось хотя бы однажды в каждые несколько сотен лет. Знали, что Деккерет был человеком крепким и красивым, внушительного роста, с властным выражением лица. Те, кому приходилось иметь с ним дело во время путешествий по миру, которые он совершал как объявленный наследник Престимиона, обнаружили, что он был добрым, прямым, легким в общении и обладал открытой и щедрой душой. Ну а главное — каким он окажется короналем, все узнают довольно скоро. Престимион, будучи королем, часто покидал Гору и посещал ближние и дальние города. Вероятно, от Деккерета следовало ожидать того же самого.

В городе Эртсуд-Гранд, находившемся посередине склона Замковой горы, хранители Летнего дворца начали подготовку к первому визиту нового короналя в его выездную резиденцию, которую вообще-то и так постоянно держали в полной готовности.

Там вели разговоры, главным образом, о том, на что надеялись. В Эртсуд-Гранде, девятимиллионном городе, входившем в кольцо так называемых Сторожевых Городов, коронали уже на протяжении многих столетий держали выездную резиденцию, в которой часто и подолгу с удовольствием жили. Однако последним, кто регулярно пользовался прекрасной обителью, неизменно готовой встретить своего высокого хозяина, был лорд Гобриас, вступивший на трон почти девяносто лет тому назад. Лорд Пранкипин за двадцать лет царствования посетил Летний дворец не более полудюжины раз. Лорд Конфалюм, обитавший на Горе вдвое дольше, побывал там всего лишь два раза. Что касается лорда Престимиона, то он вообще ни разу не навестил Эртсуд-Гранд и, казалось, вовсе не знал о существовании Летнего дворца.

Тем не менее, это был прекрасный дворец в прекрасном городе Эртсуд-Гранд был известен как «город восьми тысяч мостов», хотя его обитатели всегда скромно говорили восхищенным приезжим «Конечно, это преувеличение Мостов у нас всего лишь семьсот или восемьсот». Город был построен чуть выше места слияния множества рек и речек, сбегавших с отрогов Горы. Протекая через него, они чуть ниже соединялись друг с другом, образовывая полноводный Хайн, одну из шести крупных рек, стекавших с Замковой горы на равнину.

Различные районы Эртсуд-Гранда соединялись между собой сетью каналов; благодаря этому по всему городу можно было проплыть на лодке. А все главные каналы сходились к Центральному рынку — он на самом деле находился не в центре, а в восточной части города. Там, на гигантской, вымощенной булыжником площади, окаймленной высокими белокаменными барьерами, покупались и продавались лучшие товары, доставлявшиеся из ближних и дальних концов Маджипура. Там торговали мясом необычных животных и невиданными рыбами, экзотическими специями, нежными мехами из холодных северных частей Зимроэля, зелеными жемчугами тропического Родамаунтского архипелага, прозрачными топазами, которые добывались только по ночам в Зебергеде, винами, изготовленными в сотнях различных областей, мелкими животными и диковинными насекомыми, которых обитатели Эртсуд-Гранда любили держать в своих домах, и многим, многим другим.

Чтобы снабдить западную часть столь же притягательным местом, каким на восточной стороне являлся Центральный рынок, древние строители Эртсуд-Гранда объединили друг с другом добрых полдюжины внушительных рек, в результате чего образовался приличных размеров водоем, неизменно называвшийся Большим озером. Это была идеальная окружность десять миль длиной, с сапфирово-синей водой, вспыхивавшей под лучами полуденного солнца, подобно гигантскому зеркалу. Все его берега были сплошь застроены дворцами и особняками богатых торговцев, городской знати, гостиницами и пансионами и спортивными сооружениями Между этими зданиями целыми днями сновали взад и вперед лодки и плоскодонные суденышки самого причудливого облика, раскрашенные в яркие цвета

Летний дворец, с любовью выстроенный лордом Кассарном — если бы не эта постройка, он был бы уже давно и прочно забыт, — располагался на большом искусственном острове точно в середине Большого озера Это были фактически два дворца, один в другом внешний, сделанный из розового мрамора, и внутренний, целиком выстроенный из бамбуковых стеблей.

Мраморный дворец представлял собой нечто наподобие монолитной стены, пригодной для жилья ряд соединенных между собой павильонов с крышами, подпертыми инкрустированными золотом и лазуритом изящными колоннами, с множеством отдельных покоев, аркад, пиршественных залов и внутренних дворов. Просторные и полные света комнаты для гостей — их там было бесчисленное количество — украшали причудливые фрески с эпизодами из жизни короналей давно минувших времен Некогда коронали, стремясь уйти от утомительной рутины своих постоянных обязанностей, приезжали сюда из Замка на летние сезоны вместе с двором и устраивали роскошные пиры для принцев и герцогов, знатного дворянства городов Горы и приезжавших с визитами сановников.

Внутри этого мраморного кольца, обегавшего весь периметр острова, находился обширный парк, где гуляли на свободе различные животные: гибизонги, плаары, сембоки, димильоны, робкие изящные билантуны, легконогие гамбулоны со спирально завитыми рогами, маленькие пушистые крефты, похожие на ожившие пуховые шары с задорно торчащими вверх хвостами, и стадо из пятидесяти белых кибрилов с красными глазами, сверкающими на широких лбах подобно огромным рубинам. А в самом сердце парка находился собственно Летний дворец — личное обиталище короналей.

Это здание было с изумительным изяществом выстроено из крепкого черного сиппульгарского бамбука, стебли которого по прочности почти не уступали железу. Все бамбуковые бревна имели шесть дюймов в диаметре, двадцать футов в длину, были позолочены и скреплены между собой шелковыми шнурами. Нигде не было ни одного гвоздя или какой-либо иной металлической скрепы. Крышу, сделанную из связок сиппульгарского тростника, ежегодно покрывали алым соком дерева грифафа, надежно защищавшим от осадков, а также гниения, плесени и других напастей, угрожающих постройкам. Внутри крышу поддерживали колонны из связанных по три бамбуковых бревен; каждая из них была украшена эмблемой с изображением темно-красного морского дракона.

Летний дворец стоял на небольшом пригорке, возвышавшемся над всем островом, благодаря чему перед короналем открывался вид на дальний берег Большого озера Дом было так искусно выстроен, что можно было всего лишь за один день разобрать его и развернуть в ином направлении — если короналю вдруг надоест вид из спальни и он захочет обратить взор на что-нибудь другое Тем, кому в последние годы разрешали осмотреть дворец — посещавшим город герцогам и графам, членам семейств прежних короналей, важным промышленникам, прибывавшим в Эртсуд-Гранд во главе торговых делегаций, — обязательно рассказывали об этой особенности постройки. В дни лорда Кассарна, утверждала история, дворец разбирали и собирали наново каждый год перед приездом корона-ля в Эртсуд-Гранд на летний отдых. Иногда, если короналю такое почему-то приходило в голову, дворец разбирали и собирали еще чаще Однако никто не мог достаточно точно сказать, когда его разбирали в последний раз.

Хотя посещения короналями Летнего дворца уже давно стали редкими и необычными событиями, а на протяжении последних тридцати пяти лет туда вообще не ступала нога ни одного короналя, городской совет Эртсуд-Гранда сохранял оба здания — мраморный дворец-стену и дворец из бамбука — в неизменной готовности к любому самому неожиданному прибытию его высочества. Ответственность за это была возложена на хранителя, громко именуемого главным распорядителем дворцов, имевшего постоянный штат из двадцати человек, которые подметали полы, вытирали пыль с картин и статуй, подстригали кусты, кормили парковых животных, ремонтировали то, что в этом нуждалось, и каждую неделю стелили свежее белье на кровати во всех бесчисленных комнатах.

Должность главного распорядителя была наследственной Последние пятьсот лет ею кормился род Эрувина Семивинвора, который был близким родственником известного в старину мэра Эртсуд-Гранда. Нынешний главный распорядитель Гопах Семивинвор, четвертый носитель этого имени, занимал пост в течение почти половины столетия, так что ему выпала честь приветствовать лорда Конфалюма во время второго из двух его посещений Летнего дворца.

Тот визит, продолжавшийся четыре дня, был звездным часом в жизни Гопаха Семивинвора. Спустя годы он снова и снова в мыслях переживал те события: как он приветствовал короналя и его жену леди Роксивейл, когда они сошли с королевской барки, как он сопровождал их через внешний мраморный дворец и парк до бамбукового дворца, как он открыл для них вино и лично поднес первую перемену блюд к обеду, а затем оставил их вдвоем в роскошных королевских покоях. Вскоре после этого широко разошелся слух о том, что брак короналя претерпел очень неприятные и необратимые изменения. Гопах Семивинвор был убежден, что лорд Конфалюм и леди Роксивейл приезжали в Эртсуд-Гранд в попытке восстановить семейное согласие, и всегда считал, что такое согласие действительно имело место в течение тех четырех дней, несмотря даже на то, что все последующие сведения говорили об обратном.

В течение оставшихся лет правления лорда Конфалюма и всего срока царствования лорда Престимиона Гопах Семивинвор неизменно жил ожиданием следующего королевского посещения. Он поднимался каждое утро на рассвете — главный распорядитель жил в небольшом доме, находившемся в тихом уголке парка, — и обходил комнату за комнатой внешний дворец, а затем внутренний, составляя для своих подчиненных длинный список работ, которые необходимо было осуществить перед прибытием короналя и его двора. И то, что венценосный хозяин дворца все не приезжал и не приезжал, служило для него вечным источником великого разочарования. Но, невзирая ни на что, осмотры продолжались; невзирая ни на что, ежегодно возобновлялось лаковое покрытие бамбуковой крыши; невзирая ни на что, каменные полы внешнего дворца были отполированы так, что в них можно было смотреться, как в зеркало, а все мраморные блоки и швы между ними в стенах проверены. Гопаху Семивинвору было уже восемьдесят лет. Но он не собирался умереть, не сыграв еще раз роли хозяина, принимающего короналя в Летнем дворце Эртсуд-Гранда.

Когда новость о том, что на королевский трон вот-вот взойдет принц Деккерет, достигла слуха Гопаха Семивинвора, первым его побуждением было проконсультироваться с магами насчет того, велика ли вероятность посещения Летнего дворца новым короналем.

Как и многие люди эпохи понтифекса Пранкипина и короналя лорда Конфалюма, Гопах Семивинвор питал глубокую веру в способности предсказателей доподлинно провидеть будущее. В Триггойне — этот город, являвшийся оплотом волшебства на Маджипуре, находился на самом севере Алханроэля и был отделен от мира великой безжизненной пустыней Валмамбра — существовала особая школа чародеев, известная под названием Поклоняющихся Четырем Именам, которой главный распорядитель оказывал постоянную материальную поддержку. Сравнительно недавно эта школа обрела множество последователей в Эртсуд-Гранде и нескольких соседних городах Горы.

Гопах Семивинвор покровительствовал высоченному, сверхъестественно бледному волшебнику этой школы, которого звали Добранда Телк Он казался еще слишком молодым для того, чтобы полноправно практиковать по своей специальности, однако холодная сила его взгляда позволяла понять, что этот человек полностью уверен в себе и своих возможностях.

— Скоро ли корональ прибудет в Летний дворец? — спросил Гопах Семивинвор.

Добранда Телк на мгновение закрыл свои блестящие глаза. А когда раскрыл их, то Гопаху Семивинвору показалось, что они заглянули в самую глубину его души.

— Совершенно ясно, что прибудет, — сказал маг. — Но лишь в том случае, если дворец пребывает в хорошем состоянии и соответствует тому, что он рассчитывает увидеть.

Гопах Семивинвор знал, что, пока он отвечает за дворец, ничего иного быть просто не может. И ощутил такой мощный прилив радости, что на мгновение испугался, как бы его грудь не разорвалась.

— Скажите мне, — он положил золотой реал на поднос, лежавший на столе волшебника, а затем, немного подумав, добавил еще монету в пять крон, — что конкретно мне следует сделать, чтобы гарантированно обеспечить полный комфорт лорду Деккерету, когда он приедет в Летний дворец?

Добранда Телк смешал цветные порошки, которые использовал для предсказаний. Он снова закрыл глаза и пробормотал Имена. Произнес Пять Слов. Затем растер порошки в руках, еще раз произнес Имена, а затем Три Слова, Которые Не Могут Быть Записаны. Когда же он вновь вперил взгляд в Гопаха Семивинвора, его глаза казались твердыми, как два сверла, которыми бурят камень.

— Нужно прежде всего учесть одну вещь. Вы должны проследить, чтобы ложе короналя располагалось в должных взаимоотношениях с мощными звездами Ториусом и Ксавиалом. Вы способны различить эти звезды на небе?

— Конечно. Но как я смогу узнать, какое положение является наилучшим?

— Это вы узнаете из снов, — ответил Добранда Телк.

— Вы хотите сказать, что мне будет послание?

— Да, это может проявиться и в такой форме, — объявил маг, и по особой холодности его тона Гопах Семивинвор понял, что консультация закончена.

За всю свою долгую жизнь Гопах Семивинвор три раза получал послания от Хозяйки Острова Сна или, по крайней мере, он верил, что это были послания. В этих снах перед ним являлся лик благой Хозяйки и слышались слова, заверявшие его в том, что его жизненный путь проходит в верном направлении. Ни в одном из этих трех сновидений не содержалось никаких советов насчет того, как использовать увиденное практически; после них оставалось лишь ощущение тепла, покоя и умиротворенности. Но той ночью, готовясь отойти ко сну, старик опустился на колени и попросил Хозяйку облагодетельствовать его четвертым посланием, тем, в котором ему откроется, как наилучшим возможным образом угодить новому короналю.

И действительно, спустя лишь немного времени после того, как Гопах Семивинвор отдался сну, он ощутил в голове незнакомое тепло, которое расценил как предзнаменование послания. Он лежал совершенно неподвижно, расслабившись, в том состоянии, которое освоил еще ребенком, — оно было необходимо для того, чтобы сознание спящего оказалось полностью поглощено сном и в то же время было готово воспринять любое указание, которое могло прийти со сновидением.

Правда, нынешнее послание несколько отличалось от предыдущих. Прикосновение к его сознанию не было мягким и ласкающим. Он почувствовал контакт, определенно, контакт с чем-то внешним, но полностью лишенный нежности. Давление изнутри на его череп было куда сильнее, чем прежде, оно было даже болезненным; воздух, окружавший спящее тело, казалось, внезапно сделался холодным; Гопах Семивинвор не ощущал ни намека на тот покой и умиротворенность, которые, по его твердому убеждению, непременно должны овладевать сознанием после соприкосновения с благой волей Хозяйки. И все же он продолжал непроизвольно поддерживать восприимчивость к тому, что должно было последовать, держал разум открытым и позволил ему оказаться захлестнутым осознанием…

Чего?

Прерывности. Неравенства. Несовместимости. Неправильности.

Да, неправильности. Мощным осознанием того, что связи мира распадаются, что оси, на которых вращается космос, перекошены и искривлены, что врата ужаса распахнуты настежь и через них изливается черный поток хаоса.

Затем Гопах Семивинвор пробудился и сел, крепко обхватив свое хилое тело трясущимися руками. Он весь покрылся потом, его била дрожь, и дух его настолько ослаб, что он даже усомнился в том, что последние мгновения действительно имели место. Но постепенно он стал понемногу успокаиваться. А в мозгу все еще ощущалось странное давление, как будто что-то давило там извне, и это давление сопровождалось тревожным, даже пугающим чувством.

Потом прошло немного времени, и к нему начала возвращаться ясность мысли; душа ощутила некоторое облегчение, а с ним пришла и убежденность в том, что он понял смысл слов оракула: «Вы должны проследить, чтобы ложе короналя располагалось в должных взаимоотношениях с мощными звездами Ториусом и Ксавиалом». Ну конечно же, нынешняя конфигурация бамбукового дворца была негодной, неудачно выбранной, лишенной гармонии с движением космоса. Ну что ж. Здание было изначально спроектировано так, чтобы его можно было разобрать и вновь собрать, изменив оси конструкции. Именно это он должен сделать. Дворец необходимо повернуть на фундаменте.

То, что дворец не демонтировался и не перемещался на протяжении уже нескольких сотен, а может быть, и целой тысячи лет, обеспокоило главного распорядителя не больше чем разве что на мгновение. Правда, негромкий голос благоразумия где-то в глубине его рассудка напомнил, что дело может оказаться труднее, чем он предполагал, однако результатом этого смиренного возражения явилось еще более настойчивое стремление выполнить эту работу Стариком овладела отчаянная поспешность. Слова мага и тревожный сон многократно усилили его решимость; он во исполнение своих прямых обязанностей должен был привести дворец в полную готовность и не терять ни дня, ни часа. В этом он не имел ни малейшего сомнения. Сомнению просто не могло быть никакого места в том деле, которое он обязан был совершить

Его также нисколько не волновало, что он понятия не имел о том, какая ориентация здания окажется более благоприятной, чем нынешняя. Дворец следует переставить — вот что совершенно ясно. Если этого не сделать, то корональ не приедет. А у него были все основания верить, что он поймет, какое выбрать положение, после того, как приступит к работе. Он был главным распорядителем дворцов, был им почти пятьдесят лет; следовательно, его главной, нет, единственной обязанностью было заботиться об этом замечательном здании и всегда держать его в полной готовности для использования помазанным короналем. Можно было даже сказать, что судьба выбрала его, чтобы исполнить это необычное важнейшее задание. И он был уверен, что исполнит его правильно.

Гопах Семивинвор выбежал из дома и неуверенными старческими шагами заспешил изо всех сил через парк к парадному входу в бамбуковый дворец. Ночь была теплой и бодрящей — климат Эртсуд-Гранда знал лишь один сезон — бесконечное лето. Под ногами старика ломались прекрасные ночные цветы миберилий и фассипов, большеглазые пугливые менагунгсы в страхе взбирались на верхушки деревьев. Задыхающийся, с трудом преодолевая головокружение, он прислонился к косяку входной двери и принялся всматриваться в небо, пока не нашел большую красную звезду Ксавиал, отмечавшую середину неба, ту великую ось, на которой вращался мир. А ее могущественный партнер, яркий Ториус, располагался невдалеке, чуть левее.

А теперь — как же определить правильное положение для здания, в котором ложе окажется в нужных взаимоотношениях с Ториусом и Ксавиалом?

Он крутился справа налево, слева направо, останавливался, крутился снова и снова… Голова у него кружилась, ноги подгибались. Гопаху Семивинвору вскоре начало казаться, что это он стоит на месте, а звездный купол неба с неистовой скоростью вращается вокруг него Восток, запад, север, юг — какое направление окажется верным? Если выбрать это, спальня короналя будет смотреть на ряд больших особняков, занимавших восточный берег озера, если это — перед окном окажутся пансионаты западного берега; а если поставить так, то из комнаты будет виден большой лес густолиственных кокапасовых деревьев, окаймляющих южный берег А если на север, то…

На севере, на равном расстоянии от Ксавиала и Ториуса, сверкала белая звезда Трината, звезда волшебников, звезда, висевшая в небесах над городом волшебников Триггойном.

Душой Гопаха Семивинвора овладела непререкаемая уверенность в том, что именно Трината была ключом к тому, что маг Добранда Телк назвал «должными взаимоотношениями». Он должен повернуть здание так, чтобы спальня короналя оказалась ориентирована вдоль линии, проходящей через середину расстояния между Ториусом и Ксавиалом и через священную Тринату, белую звезду колдовства, звезду, дающую мудрость и силу Добранде Телку.

Да! Да! К тому же сейчас полночь, Час короналей. Что может быть благоприятнее? Он схватил острую палку и начал процарапывать глубокие борозды в мягком бархате лужайки, окружавшей бамбуковый дворец, уродливые коричневые шрамы, указывавшие точную конфигурацию, которую должно было занять здание после перемещения Главный распорядитель работал с лихорадочной поспешностью, стараясь закончить набросок прежде, чем звезды, странствуя по ночному небу, сильно изменят свой рисунок.

Утром Гопах Семивинвор вызвал всю свою команду, всех двадцать мужчин и женщин, уже очень давно работавших под его началом; некоторые были рядом с ним почти все то время, на протяжении которого он служил главным распорядителем.

— Мы немедленно начнем разбирать здание и повернем его на девяносто градусов, ну, чуть больше или чуть меньше, чтобы оно стояло вот в этом направлении, — сказал он, размахивая руками вдоль линий, процарапанных на лужайке, чтобы показать, каким образом должен быть установлен дворец.

Рабочие были явно встревожены. Они переглядывались друг с другом, как будто желали сказать: «Неужели это всерьез? А может быть, старик спятил?»

— Ну! — прикрикнул Гопах Семивинвор, нетерпеливо хлопнув в ладоши. — Видите разметку в траве? Эти две длинные линии обозначают место, куда должно выходить окно спальни короналя, когда дворец будет вновь собран. — Кижель Бусьяк, — обратился он к десятнику, — ты немедленно начинай устанавливать колышки по тем линиям, которые я начертил, чтобы потом не было опасности перепутать. Горвин Дихал, отправляйся за новыми канатами для скрепления стен — боюсь, что старые не выдержат разборки. А ты, Войн Бетафар…

— Господин? — робко, вопросительным тоном окликнул его Кижель Бусьяк

Гопах Семивинвор, не скрывая раздражения, уставился на десятника.

— Неужели что-то непонятно?

— Господин, далеко не факт, что здание было сделано так, чтобы его можно было разобрать и быстро собрать вновь. Скорее всего, это просто миф, легенда. Мы, конечно, говорим об этом посетителям, чтобы им было интереснее, но сами-то в это не верим!

— Ты не прав! — отрезал Гопах Семивинвор. — Я глубоко изучил историю Летнего дворца, занимался этим не одно десятилетие и не имею ни малейшего сомнения в том, что это не только можно сделать, но и что за минувшие века это делали много раз. Просто этого не делали очень давно, вот и все.

— Значит у вас, наверное, есть какое-то описание и чертежи, в которых указано, как лучше разобрать и собрать здание, — не отступал десятник. — Господин, ведь никто не может помнить, как делать такие вещи.

— Никакого описания не существует. Да и зачем оно могло бы понадобиться? У нас всего лишь простая конструкция, собранная из бамбуковых жердей, связанных шелковыми канатами, и крыша того же типа. Мы развяжем канаты, снимем стропила и балки крыши и положим отдельно, затем разберем стены, бревно за бревном. После чего начертим точный план интерьера, разберем внутренние стены, а затем восстановим их в точно таком же взаимном положении, только на новых местах. И все в обратном порядке: соберем по фундаменту стены, бревно за бревном, и восстановим крышу. Это совсем несложно, Кижель Бусьяк. Я хочу, чтобы вы сразу же начали работать. Мы не можем знать, когда лорд Деккерет пожелает посетить нашу глушь, и я вовсе не хочу, чтобы он, приехав, увидел перед собой полуразобранный дворец.

Когда он обдумывал работу, ему тоже казалось, что старые рассказы о том, что здание разбиралось и собиралось в новом положении за один день, изрядно преувеличены. Дело явно было достаточно сложным. Вероятно, на все про все потребуется неделя, а то и дней десять. Но он не видел впереди никаких серьезных трудностей. Охваченный жарким волнением, доходившим до невыносимого накала при каждой мысли о том, что посещение высочайшего хозяина дворца наконец-то обязательно состоится, он все больше и больше уверялся в том, что разобрать дворец, развернуть все его части на девяносто градусов и собрать заново будет просто детской игрой. Да с такой, с позволения сказать, работой без труда справится любой провинциальный архитектор!

Кое-кто из подчиненных попытался-таки робко возражать, но с ними Гопах Семивинвор вовсе не стал разговаривать. В результате его воля возобладала; впрочем, иначе и быть не могло. Работа началась на следующий день.

Однако непредвиденные проблемы неожиданно начали возникать почти сразу. Стропила, как оказалось, были соединены по коньку, а также присоединялись к колоннам и верхам стен очень сложным образом. Мало того, что замки были срублены каким-то совершенно никому не знакомым устаревшим способом, так еще и шипы входили в пазы под странными углами, как будто строители делали не дворец, а головоломку. Гопаху Семивинвору рабочие об этом почти не говорили, поскольку боялись гнева старика и страдали от его нервического нетерпения. А работа по разборке здания растянулась уже на вторую неделю, потом на третью… Гопах Семивинвор начал кричать на рабочих, что нужно всех их уволить и нанять людей помоложе, которые, может быть, будут лучше понимать, что нужно делать.

Во время разборки поломались концы многих стропил. Стенки необычных пазов полопались, и соединения оказались тем самым безвозвратно испорчены. Неожиданно обрушилась целиком одна из внутренних стен, и большая часть бревен оказалась переломанной. Пришлось посылать в Сиппульгар за заменой.

И все же в конце концов — хотя на это потребовалось целых полтора месяца — Летний дворец превратился в кучу бамбуковых бревен, значительная часть которых была настолько сильно повреждена, что уже не годилась для повторного использования. Обнажившийся фундамент, как выяснилось, был тоже сделан из бамбука, почти полностью уничтоженного сухой гнилью. Множество пазов и шипов креплений наружных стен под воздействием сырого воздуха мгновенно покоробились, как только соединения были разъяты, и теперь казалось очень сомнительным, что их удастся восстановить.

— И что теперь делать? — спросил Кижель Бусьяк; он вместе с Гопахом Семивинвором рассматривал изуродованный пригорок. — Как нам собрать это обратно? Господин, мы ждем ваших приказаний.

Но Гопах Семивинвор не знал, что нужно делать. Зато теперь ему стало ясно, что Летний дворец лорда Кассарна ни в коей мере не был простым сооружением, как это принято было считать.

А представлял собой сложную и причудливую постройку, эксцентричный шедевр некоего забытого, но тем не менее великого архитектора. И разборка причинила ему огромный вред. Лишь немногие из первоначальных деталей дворца можно было использовать для реконструкции. Оставалось лишь выстроить новый дворец — безупречную имитацию старого — от фундамента до крыши, с начала до конца. Но разве кто-нибудь из рабочих обладал необходимым для этого мастерством?

Он понял теперь, что под воздействием этого странного и непреодолимого давления в затылке, которое вовсе не было посланием от благой и добродетельной Хозяйки, разрушил Летний дворец, вместо того чтобы его разобрать. Зданию теперь невозможно было придать более благоприятную ориентацию. Никакого Летнего дворца просто больше не существовало вообще. Гопах Семивинвор осел наземь возле одной из куч — это были стропильные фермы, — закрыл лицо руками и разрыдался. Кижель Бусьяк некоторое время потоптался рядом, безуспешно подыскивая слова, но потом махнул рукой и побрел прочь.

Спустя некоторое время главный распорядитель поднялся. Он, ни разу не оглянувшись, уходил от разрушенного здания. Дойдя до края острова, Гопах Семивинвор долго стоял возле воды, уставившись невидящим взором в простор Большого озера. В его голове не было ни единой мысли. А затем он очень медленно пошел вперед, вступил в озеро и брел дальше, пока вода не сомкнулась у него над головой.

6

— Еще раз, госпожа, — скомандовал Септах Мелайн. — Дубинку к бою! Защита! Защита! Защита!

Келтрин быстро и энергично отвечала на каждый выпад оружия своего высокорослого партнера, всякий раз успешно угадывая, откуда он последует и подставляя свою дубинку на пути атаки. Впрочем, она не питала никаких иллюзий насчет своей способности выдержать любое реальное соревнование с этим великим фехтовальщиком. Правда, на это не могла надеяться не только она, но и кто угодно другой. Куда важнее было развитие ее навыков, а навыки эти развивались с замечательной быстротой. Признаком ее прогресса служило то, что Септах Мелайн теперь улыбался ей. Он видел в ней реальные задатки. Более того, он, казалось, проникся к ней симпатией, хотя всеобщая молва утверждала, что женщины интересуют его не в большей степени, чем валуны, валяющиеся в придорожных канавах. И поэтому после возвращения из Лабиринта он предоставил девушке редкую привилегию: стал давать ей индивидуальные уроки.

За те несколько недель, которые наставник провел в Лабиринте, участвуя в похоронах прежнего понтифекса и церемониях, сопровождавших возведение Престимиона на трон империи, Келтрин сделала все, что было в ее силах, чтобы не только не растерять полученные навыки, но и продвинуться вперед. В течение этого времени она разыскала нескольких учеников фехтовального класса Септаха Мелайна и заставила их заниматься с собою.

Некоторые, не пожелавшие принять всерьез такое из ряда вон выходящее явление, как присутствие женщины в фехтовальном классе, просто посмеялись. Однако нашлись несколько человек, которые, вероятно, лишь для того, чтобы получить возможность провести некоторое время в обществе привлекательной девушки, согласились пойти навстречу ее желанию.

В эту группу входил, в частности, Поллиекс, сын графа Эстотилопского. Он был чрезвычайно красив — действительно красивее всех юношей, с которыми Келтрин когда-либо была знакома, — и к тому же хорошо знал об этом. Он истолковал предложение Келтрин попрактиковаться в фехтовании на рапирах и дубинках как намек на предстоящее галантное приключение.

Но Келтрин в это время нисколько не интересовали романы и приключения с кем бы то ни было, к тому же безупречно очерченное лицо Поллиекса все равно было спрятано за сетчатой фехтовальной маской. Проведя с ним несколько тренировок, во время которых он раз за разом, не обращая внимания на выдержанные в практически одинаковых выражениях вежливые отказы, настойчиво уговаривал ее провести вместе с ним выходные дни, забавляясь катанием на зеркальных катках и другими развлечениями в городе удовольствий Большом Морпине, расположенном совсем неподалеку от Замка, она отказалась от общества Поллиекса и обратилась к Тораману Канне, сыну принца Сиринксского.

Он тоже был чрезвычайно привлекательным юношей — худощавым и изящным, с кожей оливкового цвета и длинными темными волосами. Впрочем, его красота была почти женского типа, и многие в Замке считали, что он принадлежит к ближайшему окружению Септаха Мелайна. Возможно, так оно и было, но Келтрин быстро выяснила, что он находил привлекательными и женщин или, по крайней мере, считал привлекательной ее.

— Держи оружие вот так, — сказал Тораман Канна, встав позади нее и подняв ее руку. И затем, поправив ее стойку, позволил своей руке неторопливо проехать по поверхности ее фехтовальной куртки и задержаться на правой груди. Она так же непринужденно сняла руку. Вероятно, юноша считал, что его высокое происхождение дает ему право на такие вольности с большинством особ женского пола. Вторая совместная тренировка не состоялась.

Аудхари Стойензарский не доставлял ей подобных неприятностей. Крупный юноша с лицом, густо усыпанным веснушками, был совершенно нормальным, во всю меру своего возраста интересовался женщинами, но встречался с Келтрин в тренировочном зале ради фехтования, а не для флирта. Келтрин уже раньше успела уяснить для себя, что он самый умелый фехтовальщик из всех учеников Септаха Мелайна. И потому, день за днем скрещивая с ним клинки, она поставила задачу как следует прояснить для себя главную тонкость искусства Септаха Мелайна — как делить каждое мгновение на части, а затем подразделять их на более дробные фрагменты и так далее, вплоть до того уровня, на котором течение времени покажется замедлившимся и можно будет провести свое действие во время паузы, отделяющей каждый предельно короткий момент от следующего, добиваясь таким образом верного ответа на действия противника, а порой и предупреждая их. Это было далеко не простым делом. Но Аудхари, естественно, не был таким феноменальным, никем не превзойденным фехтовальщиком, как Септах Мелайн, и потому, благодаря самим изъянам в его технике, Келтрин смогла заметно продвинуться в изучении метода.

Когда Септах Мелайн возвратился из Лабиринта, она фехтовала почти так же хорошо, как Аудхари, и заметно лучше всех остальных учеников мастера. Септах Мелайн заметил это сразу, при первой же встрече с группой после перерыва. А когда девушка, заметно робея, подошла к нему с просьбой о дополнительных индивидуальных занятиях, он согласился без колебаний.

Они занимались по часу через два дня на третий. Он был терпелив и мягок с нею. и снисходителен к ошибкам, которые она неизбежно допускала.

— Нет, — останавливал он ее, — не так Вот так. Смотрите вверх, а атакуйте снизу — или наоборот. Я могу легко угадать ваши намерения. В ваших глазах отражается слишком многое.

Их рапиры столкнулись. Его клинок легко и как бы небрежно прокрутился вокруг ее оружия и легко дотронулся до середины груди девушки. Если бы бой происходил всерьез, то он мог бы убивать ее по пять раз за минуту. Ни разу ей не удалось пробить оборону учителя. Впрочем, она и не надеялась на это. Он был идеальным, лишенным слабостей мастером. Никто и никогда не смог бы коснуться его.

— Ну! — предупреждал он ее. — Смотрите! Смотрите! Смотрите! Ап!

Она упорно стремилась научиться останавливать время, превратить его плавное движение в череду прерывистых прыжков, чтобы получить возможность воспользоваться промежутком между одной долей мгновения и следующей и наконец-то прикоснуться к учителю острием клинка, и порой ей почти удавалось это сделать. Но он все равно всегда уклонялся от ее атаки, а затем всегда следовало это изумляющее своей мнимой легкостью нападение, при которой ей всегда казалось, что Септах Мелайн делает одновременно два контрвыпада с двух сторон. Такому напору девушка не могла противопоставить никакой защиты.

Она любила заниматься с ним. Она любила его самого любовью, не имевшей никакого отношения к половому влечению. Ей было семнадцать, а ему… Сколько? Пятьдесят? Пятьдесят пять? Все равно — он был стар, очень стар, хотя все еще оставался весьма видным, чрезвычайно изящным и удивительно красивым мужчиной. Но он нисколько не интересовался женщинами — так говорили абсолютно все. Нет, он не был женоненавистником, он прекрасно воспринимал женщин как друзей, и его часто видели в женском обществе. Все это вполне устраивало Келтрин. В этот период своей жизни она хотела от мужчин только дружбы, и ничего больше. А Септах Мелайн был бы, пожалуй, лучшим из друзей.

Он был очаровательным, остроумным, веселым человеком. Он был мудр: разве лорд Престимион не сделал его Верховным канцлером царства? Его считали непревзойденным знатоком вин, он прекрасно разбирался в музыке, поэзии и живописи, а по богатству гардероба с ним не мог сравниться ни один человек в Замке, включая самого короналя. И конечно, он был лучшим фехтовальщиком мира. Даже те, кто считал фехтование бессмысленным времяпрепровождением, восхищались мастерством Септаха Мелайна, любовались его плавными, изящными движениями; ведь всегда должен быть кто-то, достойный восхищения за то, что превосходит всех остальных в каком бы то ни было деле.

К тому же Септах Мелайн был всеми любим за свое спокойствие, доброту и скромность — он был очень скромен, конечно в той степени, какую допускало его несравненное искусство, — и бесконечно предан своему ближайшему другу — короналю.

В целом его можно было считать образцом счастливейшего человека, имеющего завидную судьбу. Но, узнавая его лучше, Келтрин начала задаваться вопросом, не гнездилась ли где-то в глубине его души тайная печаль, которую он упорно старался скрыть от всех окружающих. Несомненно, ему чрезвычайно не хотелось стареть — ему, такому изумительному атлету, такому красавцу. Возможно, он втайне ощущал себя одиноким. И возможно, мечтал о том, чтобы среди пятнадцати миллиардов жителей гигантской планеты нашелся хотя бы один, с кем он смог бы сойтись на равных на турнирной арене.

На третью неделю их индивидуальных занятий, после того, как она выполнила особенно удачную серию оборонительных движений и контратак, Септах Мелайн внезапно откинул маску и сказал, глядя на нее с высоты своего роста:

— Госпожа, это было просто прекрасно. Я еще не видел никого, кто прогрессировал бы с такой скоростью, как вы. Жаль, что нам очень скоро придется прекратить занятия.

Он не смог бы ударить ее больнее, даже если бы ткнул прямо в горло острием рапиры.

— Прекратить? — дрожащим голосом повторила она.

— Вскоре в Замок на церемонию коронации лорда Деккерета прибудет понтифекс, а сразу после этого начнутся изменения в правительстве. Лорд Деккерет назначит другого Верховного канцлера. Я думаю, что им станет Теотас, брат Престимиона. Что касается меня, то Престимион попросил меня остаться у него на службе, теперь в должности главного спикера понтифекса. А это, естественно, означает, что я должен буду покинуть Замок и переехать в Лабиринт.

У Келтрин перехватило дыхание.

— В Лабиринт… — пробормотала она. — О, Септах Мелайн, как это ужасно!

Тот изящно пожал плечами.

— Ну что вы, я думаю, что там вовсе не так плохо, как принято считать. Там есть приличные портные и несколько очень достойных ресторанов. Да и Престимион не собирается стать одним из тех понтифексов-затворников, которые зарываются на дно этой ямы и не показываются на свет до конца жизни. Он говорил мне, что его двору предстоят многочисленные путешествия. Думаю, что он будет мотаться вверх и вниз по Глэйдж уж, по крайней мере, не реже, чем любой другой понтифекс, и наверняка съездит куда-нибудь подальше. Но, поскольку я буду с ним там, внизу, а вы, госпожа, — здесь…

— Да, я понимаю.

Он сделал короткую, чуть заметную паузу.

— Вам, конечно, не может прийти в голову самой отправиться в Лабиринт. Если бы вы приняли такое невозможное решение, то мы смогли бы заниматься дальше.

Глаза Келтрин непроизвольно широко раскрылись. Что он такое говорит?

— Родители послали меня в Замок, чтобы я смогла получить более широкое образование, ваше сиятельство, — она произнесла эти слова почти шепотом. — Я не думаю, что они когда-либо задумывались о том, что я… что я отправлюсь… туда…

— Конечно, нет. Замок — это свет и веселье, а Лабиринт… ну, в общем, это нечто совсем другое. Место для молодых дворян именно здесь. Я это хорошо знаю. — Септах Мелайн, казалось, испытывал странную неловкость. Келтрин привыкла видеть его абсолютно уравновешенным. Но сейчас он, определенно, волновался: нервно теребил свою тщательно подстриженную бородку, а его бледно-голубые глаза упорно ускользали, чтобы не встречаться со взглядом девушки.

Нет, он не мог испытывать к ней физического влечения. Она хорошо это знала. Но, все равно, он явно не хотел расставаться с нею, отправляясь вслед за Престимионом в подземную столицу. Он хотел продолжать их занятия. Почему? Потому ли, что нашел в ней такую многообещающую ученицу? Или из-за того, что между ними неожиданно начала возникать дружба, которой он дорожил? Он одинокий человек, думала Келтрин. Он боится, что будет тосковать без меня. Она была изумлена открытием: оказывается, Верховный канцлер Септах Мелайн может испытывать к ней такое чувство!

Но она не могла отправиться с ним в Лабиринт. Не могла, не имела права. Сейчас ее жизни следовало проходить здесь, в Замке, а затем, думала она, ей предстояло возвратиться к своей семье в Сипермит, выйти за кого-нибудь замуж, а потом… ну, настолько далеко вперед она уже не заглядывала. Но Лабиринт никак не оказывался на том пути, который ей предстояло пройти в обозримом будущем.

— Знаете, может быть, мне удастся время от времени посещать вас там, — несколько нервно сказала она. — Ну, для того, чтобы не терять навыков…

— Да, такое вполне возможно, — согласился Септах Мелайн, и они оставили эту тему.

Фулкари, старшая сестра Келтрин, ожидала ее в зале отдыха, расположенном в западном крыле, известном под названием Аркада Сетифона, где располагались квартиры обеих сестер, а также их брата Фулкарно. Фулкари почти каждый день плавала там в бассейне. Келтрин обычно присоединялась к ней после уроков фехтования.

Бассейн был поистине великолепным — огромный овальный резервуар из розового порфира, по стенам которого, чуть ниже поверхности воды, был выложен из малахита орнамент в виде множества Горящих Звезд. Теплая, с чуть заметным привкусом корицы вода, поступавшая из источника, находившегося где-то намного ниже Замка, имела бледно-розовый оттенок и с виду напоминала вино. Возможно, что эта часть Замка при каком-то давно забытом коронале, царствовавшем в те времена, когда торговля между мирами была куда более обычным делом, чем стала позднее, служила пансионом для принцев, прибывавших с других планет, и вода этого бассейна помогала им восстанавливать силы после долгих космических странствий. Теперь же бассейном пользовались королевские гости, приезжавшие из мест, расположенных гораздо ближе.

Подойдя к бассейну, Келтрин увидела, что, кроме Фулкари там никого не было. А та, быстро и сильно взмахивая руками, неутомимо плавала из конца в конец бассейна, заканчивая каждый отрезок четким переворотом у стенки. Келтрин, остановившись на краю бассейна, какое-то время рассматривала сестру, восхищаясь гибкостью ее тела, мягкой четкостью движений. Даже теперь, достигнув семнадцати лет, Келтрин все еще продолжала относиться к Фулкари как к настоящей женщине, а себя считала просто неуклюжей девчонкой. Разница в семь лет казалась ей непреодолимой пропастью. Келтрин мечтала о том, что когда-нибудь ее бедра раздадутся, как у Фулкари, груди округлятся, как у Фулкари; все эти признаки, думала она, говорят о высокой степени женственности ее сестры.

— Ты не хочешь поплавать? — наконец окликнула ее старшая.

Келтрин расстегнула свой фехтовальный костюм, скинула его, небрежно отбросив в сторону, и скользнула в воду рядом с Фулкари. Шелковистое прикосновение воды сразу подействовало на нее успокаивающе. Несколько минут они молча плыли рядом.

Сделав несколько быстрых кругов и немножко устав, они дружно сбавили темп.

— Ты чем-то обеспокоена? — спросила Фулкари, обернувшись к сестре. — Что-то ты сегодня очень тихая. Наверное, что-нибудь не получалось на уроке?

— Как раз наоборот.

— Тогда в чем же дело?

— Септах Мелайн сказал, что он собирается переселиться в Лабиринт, — чуть помолчав, расстроенным тоном ответила Келтрин. — Скоро состоится церемония коронации, а потом он станет главным спикером Престимиона.

— Полагаю, что это будет означать окончание твоей карьеры фехтовальщицы, — без малейшего сочувствия немедленно откликнулась Фулкари.

— Если я останусь здесь, то да. Но он предложил мне тоже переехать в Лабиринт, чтобы мы смогли продолжать занятия.

— Правда?! — воскликнула Фулкари и громко расхохоталась. — Переехать в Лабиринт! Тебе! А он не предлагал тебе еще и выйти за него замуж?

— Не говори глупостей, Фулкари.

— Ты же знаешь, что он не женится на тебе, даже если пообещает.

Келтрин почувствовала, что ею овладевает гнев. У Фулкари не было никакой причины вести себя столь жестоко.

— Естественно, я это знаю.

— Я всего лишь хотела убедиться, что у тебя нет каких-нибудь глупых надежд на его счет.

— Уверяю тебя, что у меня никогда и в мыслях не было стать женой Септаха Мелайна. И я совершенно уверена, что и ему ничего подобное не приходило в голову. Нет, Фулкари, я всего лишь хочу, чтобы он продолжал обучать меня. Но, конечно, я не собираюсь ехать в Лабиринт.

— Ну что ж, уже легче. — Фулкари подплыла к бортику и легко выбралась на сушу. Келтрин, чуть помедлив, последовала за нею. Фулкари обхватила сестру обеими руками за талию и, откинувшись назад, чувственно потянулась, как большая кошка. — Все равно я никогда не понимала твоего увлечения мечами и саблями. Что может быть хорошего в фехтовании? Особенно для женщины.

— А что хорошего в том, чтобы быть придворной дамой? — парировала Келтрин. — По крайней мере, фехтовальщица сможет действовать не только своим языком.

— Может быть, и так Но, согласись со мной, это умение все равно никогда и ни для чего не удастся применить. Ладно, думаю, ты скоро перерастешь эту болезнь. Пусть только какой-нибудь принц пленит твое воображение, и мы больше никогда и ничего не услышим о твоих рапирах и дубинках.

— Конечно, ты права, — с нескрываемым ядом в голосе откликнулась Келтрин.

Скорчив сестре рожу, она проворно вскочила на ноги, пробежала по краю бассейна на его дальний конец и прыгнула в воду, вернее, упала в нее плашмя, так что от удара почувствовала ноющую боль в груди и животе. Делая сердитые, резкие взмахи руками, поднимая тучу брызг, она подплыла туда, где сидела Фулкари и, положив локти на бортик, уставилась на сестру.

— Наверное, твой корональ устроит нам хорошие места на церемонию коронации? — спросила она, сверкнув широкой ехидной улыбкой.

— Мой корональ? Это каким же образом он стал моим короналем?

— Не надо прикидываться со мной, Фулкари.

— Принц Деккерет, нет, теперь следует говорить: лорд Деккерет, — чопорно произнесла Фулкари, — и я — просто друзья. Так же, как ты и Септах Мелайн — просто друзья, Келтрин.

Келтрин вскарабкалась на край бассейна и встала рядом с сестрой так, что на ту капала вода.

— Нет, мы, пожалуй, не совсем такие друзья, как ты и Деккерет

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ведь ты же занималась с ним этим, правда?

На щеках Фулкари появился легкий румянец. Но она лишь мгновение помедлила с ответом.

— Ну… да… конечно… — Эти слова прозвучали почти вызывающе.

— И поэтому вы с ним…

— … Являемся друзьями. Друзьями, и никем иным.

— Фулкари, значит, ты не собираешься за него замуж?

— А вот это уже совершенно точно не твое дело.

— Но все-таки? Собираешься? Жена короналя? Королева мира? Конечно же, собираешься! Ты была бы дурой, если бы отказалась! А ты не откажешься, потому что ты не дура. Ведь ты не дура, правда?

— Келтрин, прошу тебя…

— Я твоя сестра. Я имею право. Я только хочу знать…

— Перестань! Перестань!

Фулкари резко вскочила с места, осмотрелась, взяла полотенце, накинула его на плечи, как будто хотела надеть на себя хоть что-нибудь, пусть чисто символически, и несколько раз стремительно прошлась взад и вперед по краю бассейна. Совершенно очевидно, она была очень раздражена, а также сильно взволнована.

Келтрин не могла припомнить, когда в последний раз видела свою сестру в таком волнении.

— Я вовсе не хотела тебя расстраивать, — сказала она, стараясь, чтобы ее голос прозвучал заискивающе. — Фулкари, ты самый близкий мой друг во всем мире. И мне совсем не кажется, будто я веду себя нескромно, спрашивая тебя, собираешься ли ты выйти замуж за человека, в которого, как я точно знаю, ты влюблена. Но если тебя так сильно тревожат все эти вещи, то я не буду о них говорить. Ладно?

Фулкари сбросила полотенце, не спеша вернулась к сестре и снова села рядом с ней. Буря, казалось, прошла стороной. Некоторое время они молча сидели рядом, а потом в глазах Келтрин вновь засияло любопытство.

— Фулкари, а на что это похоже?

— Ты имеешь в виду, с ним?

— С кем угодно. Видишь ли, я совершенно не представляю себе. Я еще никогда, ни с кем…

— Что? — воскликнула Фулкари с искренним изумлением. — Ты что, говоришь серьезно? Никогда? Ни разу?

— Именно. Ни разу.

Фулкари, казалось, не могла поверить своим ушам. А Келтрин, хотя вроде бы не призналась ни в чем постыдном, почувствовала, что с удовольствием забрала бы свои слова назад. Она почувствовала что не только щеки у нее покрылись румянцем, но и все тело покраснело. Ей стало стыдно собственной невинности, стыдно находиться голой рядом с собственной сестрой, стыдно своих тощих, как она считала, бедер, по-мальчишески плоских ягодиц, своих маленьких острых грудей. Фулкари, сидевшая тут же, выглядела рядом с нею просто олицетворением богини женственности.

Но Фулкари заговорила мягким, любящим, нежным тоном.

— Должна сказать тебе, что для меня это настоящая неожиданность. Ты, такая живая и общительная, уже давно занимаешься фехтованием с целой толпой мальчишек… Я была уверена, что у тебя их было уже двое-трое, а то и больше…

Келтрин помотала головой.

— Вовсе нет. Ни одного.

— Разве тебе не кажется, что уже пора? — подмигнув, поинтересовалась старшая сестра.

— Фулкари, мне только семнадцать лет.

— Когда я попробовала в первый раз, мне было шестнадцать. А я считаю, что начала поздновато.

— Шестнадцать? Ну-ну! — Келтрин провела ладонями по голове, выжимая воду из потемневших золотисто-рыжих кудрей. — Но мы всегда были разными, ты и я. Могу поспорить, что тебя никогда нельзя было всерьез назвать девчонкой-сорванцом, не то что меня. — Она склонилась к уху Фулкари и спросила громким шепотом: — А кто это был?

— Маджего.

— Маджего? — Очевидно, удивление девушки было так велико, что она почти выкрикнула это имя и тут же хлопнула себя ладонью по губам. — Но ведь он… Фулкари, он же настоящий дурачок!

— Конечно, дурачок. Но, знаешь, они могут быть полными балбесами и в то же время очень привлекательными. Особенно когда тебе шестнадцать лет.

— Могу признаться тебе, что никогда не чувствовала особой привлекательности в дурачках.

— Ты просто не заметила бы этого. Тут все дело в гормонах. Мне было шестнадцать лет, я была готова к этому, а Маджего был высоким, красивым и оказался в нужное время в нужном месте, ну и..

— Представляю. А я все-таки не могу понять привлекательности. А это больно, ну, когда они в первый раз в тебя, это?..

— Слегка. Но это не важно. Келтрин, тогда ты чувствуешь в первую очередь совсем другое. Ты почувствуешь. Может быть, даже на днях, во всяком случае достаточно скоро.

Теперь они обе захихикали Всю возникшую было между ними враждебную настороженность как рукой сняло, они снова были сестрами и подругами.

— А после Маджего у тебя было еще много других? Я имею в виду, до Деккерета?

— Ну, были… несколько. — Фулкари с сомнением поглядела на Келтрин. — Я действительно не думаю, что должна обо всем этом тебе рассказывать.

— Конечно, не должна. Но можешь Я твоя сестра. Почему у нас должны быть тайны друг от друга? Ну, Фулкари, давай. Кто еще?

— Кандриго. Думаю, ты помнишь его. И еще Женган Виру.

— Значит, их было трое! Плюс Деккерет.

— Я еще не назвала Велимира.

— Четверо! Ой, какая же ты бесстыдница, Фулкари! Конечно, я знала, что у тебя кто-то был. Но четверо!.. — Келтрин бросила на сестру сверкающий пытливый взгляд. — А больше у тебя никого не было?

— Просто не могу поверить, что рассказала тебе все это. Но нет-нет, Келтрин больше никого. Четверо любовников за пять лет. Знаешь, это вовсе не так уж много.

— А потом Деккерет.

— Да, потом Деккерет.

Келтрин снова склонилась к Фулкари и с любопытством уставилась ей в глаза.

— Но он лучше всех, правда? Лучше, чем все остальные вместе взятые, да? Я знаю. То есть, я хочу сказать, что не знаю, но я думаю… я просто уверена…

— Хватит, Келтрин. А вот это я абсолютно не намерена обсуждать.

— А тебе и не нужно обсуждать. Я вижу ответ на твоем лице. Он замечательный, я уверена в этом. А теперь он корональ. И ты станешь королевой? Всего мира. О, Фулкари! Фулкари, я так счастлива за тебя! Я просто не могу тебе высказать, насколько я…

— Перестань, Келтрин. — Фулкари одним быстрым резким движением поднялась на ноги и начала собирать одежду. — Думаю, что нам уже пора идти, — резким раздраженным тоном бросила она.

Келтрин увидела, что она задела больное место сестры. Что-то было не так, определенно не так. Но она не могла позволить себе прервать этот разговор.

— Ты не собираешься за него замуж, Фулкари? Ледяное молчание. А затем чуть слышный ответ:

— Нет. Не собираюсь.

— Он предлагал тебе? У него есть кто-то другой на примете?

— Да. И нет — на второй вопрос.

— Неужели он предлагал, а ты отказала ему? — недоверчиво спросила Келтрин. — Фулкари, но почему? Почему? Ты не любишь его? Или он слишком стар для тебя? Может быть, ты приглядела себе кого-нибудь другого? Я не могу понять, Фулкари. Я знаю, что все это очень тревожит тебя. Но решительно не могу понять, как ты можешь…

К великому изумлению Келтрин, Фулкари внезапно оказалась близка к тому, чтобы разразиться слезами. Она попыталась скрыть это, быстро повернувшись лицом к стене и начав лихорадочно перебирать одежду. Но Келтрин видела, что плечи Фулкари дрожат от еле сдерживаемых рыданий.

— Келтрин, я люблю Деккерета, — сказала Фулкари глухим негромким голосом, все также стоя к сестре спиной. — Я была бы рада выйти за него замуж. Я не хочу замуж за лорда Деккерета.

У Келтрин совсем голова пошла кругом.

— Но… что…

Фулкари резко повернулась к сестре лицом.

— Ты хоть немного представляешь себе, что значит стать женой короналя? Это бесконечная работа, множество обязанностей, официальные обеды, речи! Тебе стоило бы взглянуть на расписание, которое постоянно готовили для леди Вараиль. Это кошмар! Я не хочу, чтобы такое было со мной. Возможно, я и впрямь дура, Келтрин, возможно, я мелкая и глупая женщина, но я не могу делать ничего такого, что мне не нравится. Выйти замуж за короналя — это все равно что добровольно пойти в тюрьму.

Келтрин, не отрываясь, смотрела в лицо сестре. В голосе Фулкари слышалось самая настоящая мука, и Келтрин нисколько не сомневалась в том, что ей по-настоящему больно. Она почувствовала вспышку сострадания к ней, но затем почти сразу же на нее нахлынуло раздражение, гнев, даже ярость.

Она всегда думала о себе как о ребенке, а о Фулкари как о взрослой женщине, но внезапно они словно поменялись ролями. Фулкари в ее двадцать четыре года, казалось, продолжала считать себя девочкой. Но неужели она думала, что ей удастся пробыть юной всю оставшуюся жизнь? И не хотела для себя ничего иного, кроме верховых прогулок в лугах, флирта с красивыми мужчинами и иногда — занятий любовью с ними?

Келтрин понимала, что лучше было бы не нажимать больше на сестру в этих вопросах. Но слова рвались из нее, словно помимо ее воли.

— Прости мне, что говорю об этом, Фулкари. Но я поражена тем, что только что услышала от тебя. Ты влюблена в самого желанного и самого значительного человека в мире, и он любит тебя и хочет на тебе жениться. Но он собирается стать короналем, а ты говоришь, что быть женой короналя это просто-напросто сплошной поток неприятностей! Тогда я должна сказать тебе, что ты дура, Фулкари, самая большая дура из всех, которые когда-либо жили на свете. Прости, если я причиняю тебе боль, но это так. Дура! И я скажу тебе кое-что еще: раз ты не хочешь выходить замуж за Деккерета, то за него выйду я. Если мне удастся хоть раз заставить его заметить себя, так оно и будет. Если мне прибавить десять-пятнадцать фунтов, то я стану точь-в-точь такой же, как и ты, и я научусь делать все, что нужно, ну, то, что мужчины и женщины делают друг с другом, а потом…

— Ты несешь ерунду, Келтрин, — ровным ледяным голосом произнесла Фулкари.

— Да. Я это знаю.

— Ну, тогда прекрати! Прекрати! Немедленно! — Фулкари теперь уже рыдала по-настоящему. — О, Келтрин… Келтрин…

— Фулкари…

Келтрин метнулась к сестре. Крепко обняла ее. И почувствовала, как по ее щекам сбегают ее собственные слезы.

7

— Граф Мандралиска, лорд Гавирал почтительно просит вас посетить его во дворце, — сказал Джакомин Халефис.

Мандралиска поднял глаза.

— Джакомин, это его собственные слова? Почтительно просит?

Губы Халефиса на мгновение искривила чуть заметная улыбка

— Фраза моя собственная, ваша светлость. Мне показалось, что, если я скажу именно так, это прозвучит более изысканно.

— Да. Посмею согласиться с тобой. Хотя стилю Гавирала это ни в коей мере не соответствует. Ладно, сообщи ему, что я буду у него через пять минут. Впрочем, нет, лучше пусть будет десять.

Пускай Гавирал почтительно подождет. Мандралиска поглядел вниз, на шлем Барджазида, маленькой блестящей кучкой лежавший перед ним на столе. Он играл с ним почти всю вторую половину дня, надевал его и посылал свою мысль в мир, проверяя силу этого устройства, пытаясь получить новые и большие знания о том, что оно может делать, и теперь хотел хоть немного подумать над тем, чего же ему все-таки удалось добиться.

Пока что он лишь в очень малой степени мог контролировать работу шлема. Он не имел возможности направить воздействие на какую-либо сознательно выбранную область мира и не мог выбрать для контакта некоего определенного индивидуума. Барджазид несколько раз заверял его, что в конечном счете они решат проблему направления. Нацеливание силы шлема на определенного человека было еще более трудной задачей, но Барджазид, похоже, считал, что со временем сможет справиться и с этим. Правда, более ранние модели, например та, при помощи которой Престимион одолел в свое время Венгенара Барджазида, обладали такими возможностями. Эта, более новая, имела больший диапазон досягаемости и действовала тоньше — она была, можно сказать, не саблей, а рапирой и могла не просто одним махом стирать часть разума, а порождать сравнительно небольшие отклонения в рассудке у тех людей, к которым прикасалась, — однако некоторые другие качества, связанные с точностью воздействия, оказались утрачены.

А пока что, как считал Барджазид, Мандралиска очень правильно решил попрактиковаться со шлемом, пользуясь им ежедневно, приучая себя к его действию, вырабатывая в себе способность быстро восстанавливать физические и душевные силы, необходимые для того, чтобы противостоять тому напряжению, которое неизбежно испытывал человек, пользующийся устройством. Вот он и практиковался. День за днем он навещал обитателей Маджипура, наугад проскальзывал в их умы, щекотал их души легкими, но неприятными внушениями. Было очень интересно наблюдать, какое воздействие можно оказать даже на сравнительно хорошо защищенное сознание.

Он выяснил, что способен войти почти в каждый мозг, узнал, что спящее сознание куда более уязвимо, чем бодрствующее. Он мог пробить обороноспособность души несколькими ловко направленными ударами, точно так же, как он замечательно умел это в те времена, когда искусство владения дубинкой, проворство движений и изумительная защита приносили ему победу за победой на турнирах и, что было гораздо важнее, неизменное одобрение Дантирии Самбайла. Использование шлема во многом походило на те бои. На турнирах не следовало тупо размахивать дубиной вокруг себя; нужно было обескуражить и изумить противника молниеносными легкими, на взгляд зрителя, прикосновениями гибкой палки из ветки дерева ночная красавица, чтобы тот в конце концов раскрылся и оказался уязвим для решающей атаки. Вот и здесь Мандралиска обнаружил, что лучше было подорвать присущее жертве осознание цели и ощущение безопасности несколькими легкими касаниями и намеками, чтобы она потом продолжала процесс разрушения уже по собственной инициативе. Садовник в парке лорда Хэвилбоува, распорядитель бамбукового дворца в Эртсуд-Гранде, несчастный хранитель календарей в деревушке хьортов и все остальные — о, насколько же легко было разделаться с ними, и насколько же приятно!

Ну, а сегодня…

Но лорд Гавирал почтительно просил его прибыть к нему во дворец, напомнил себе Мандралиска. Нельзя заставлять Правителей Зимроэля ждать слишком долго, а то они могут начать раздражаться. Он опустил шлем в висевший на бедре кошель, где он находился почти все время, пока не был надет на голову, и направился к оседлавшему вершину холма дворцу Гавирала.

Дворцы Пяти правителей снаружи производили внушительное впечатление, зато внутри сразу можно было заметить не только лихорадочную поспешность, с которой была выстроена вся эта потаенная столица, но и полное отсутствие вкуса у всех братьев. Архитектор, гэйрог из Дюлорна по имени Хесмаан Фракс, спроектировал дворцы так, чтобы их зрелище вызывало благоговейный страх у приближавшихся снизу путников. Каждое из пяти зданий являло собой вздымавшийся на большую высоту огромный купол из гладкой и совершенно идеальным образом уложенной красновато-серой черепицы, увенчанный красным полумесяцем — гербом клана Самбайлидов. Эти купола прикрывали голые, просторные, скудно обставленные случайными предметами залы, в которых гуляло раскатистое эхо.

Дом Гавирала был, безусловно, лучшим во всей куче этих монументов тщеславию. Его главный зал представлял собой просторное аляповатое помещение, которому значительный человек, такой, например, как Конфалюм, без труда придал бы настоящее великолепие одним только присутствием своей персоны — он никогда не мог показаться лишним, скажем, в том необъятном тронном зале, который выстроил для себя в Замке, — а вот такое мелкое создание, как Гавирал, становилось здесь еще меньше. В своем собственном зале с высоким куполообразным потолком он всегда казался неуместной, лишней деталью.

Как старший сын Гавиундара, брата Дантирии Самбайла, он имел право первым выбрать себе долю из богатого имущества, которое некогда украшало прекрасный дворец прокуратора в Ни-мойе. Ему достались самые изумительные скульптуры и гобелены, ковры из шкур хайгусов и ститмоев, странные скульптуры из кости, которые Дантирия Самбайл привез из одной из поездок на холодный север Зимроэля, в Граничье Кинтора. Но время не лучшим образом сказалось на состоянии всех этих сокровищ, и в первую очередь те годы, когда после смерти Дантирии Самбайла во дворце прокуратора обосновался толстый гигант, вечно пьяный Гавиундар. Многие диковины были разбиты, выщерблены, подставки перекосились, по изящным и неповторимым чашам, сделанным в единственном экземпляре, пробежали сетки трещин. А теперь, попав к Гавиралу, они оказались небрежно, почти беспорядочно расставлены, вернее, натыканы тут и там в гулких огромных палатах нового здания, словно забытые нелюбимые игрушки плохо воспитанного ребенка.

Посреди этих жалких остатков былой роскоши в огромном, похожем на трон кресле восседал Гавирал. Кресло выглядело так, будто было сделано для одного из его четверых братьев, каждый из которых был намного крупнее, чем хозяин дворца. Возле его ног на полу сидели две из его многочисленных женщин. Все пятеро Самбайлидов, вопреки всяким традициям и простым приличиям, обзавелись гаремами. В руке Гавирал держал бутылку с вином. По сравнению с братьями он мог считаться образчиком умеренности и благонравия, но тем не менее, как и все другие представители клана, был настоящим пьяницей.

Слева за спиной Гавирала стоял второй по старшинству брат, лорд Гавдат, пухлый, с тяжелым подбородком, невообразимо глупый человек, безоглядно увлеченный колдовством и предсказаниями. Сегодня он напялил на себя нелепое облачение геомантов из Тидиаса, города, находившегося на Горе неподалеку от Замка: высокий медный шлем, роскошные парчовые одежды, украшенную сложным узором мантию. Мандралиска не мог припомнить, когда ему в последний раз довелось видеть нечто столь же смехотворное.

Он сделал положенный почтительный жест.

— Мой господин Гавирал. И мой господин Гавдат.

Гавирал вместо ответа протянул ему бутылку.

— Хотите немного вина, Мандралиска?

За все эти годы они так и не усвоили, что он терпеть не мог вино! Но все же он отказался очень вежливо, с благодарностью. Этим людям бесполезно даже пытаться объяснить такие вещи. Тогда Гавирал сам сделал хороший глоток и с учтивостью, которой Мандралиска никак не ожидал от него, передал бутылку своему тупому брату, который бездумно топтался сзади. Гавдат запрокинул голову далеко назад — так далеко, что Мандралиска изумился, каким образом медный шлем не свалился на пол, одним долгим глотком почти полностью опорожнил бутылку и лениво отбросил ее в сторону. Остатки вылились на лежавшую на полу, некогда девственно белую, огромную шкуру ститмоя.

— Ну, ладно, — сказал наконец Гавирал. Взгляд его маленьких глазок безостановочно метался из стороны в сторону, что делало его очень похожим на какого-нибудь мелкого грызуна. Он помахал какими-то бумагами, которые, смяв, держал в руке. — Мандралиска, вы слышали последние новости из Лабиринта?

— Вы имеете в виду серьезную болезнь понтифекса после удара, мой господин?

— Понтифекс мертв, — провозгласил Гавирал. — Первый удар он перенес, но за ним последовал второй. Он умер сразу, так говорится в этих посланиях, которые довольно долго шли к нам. Престимион уже провозглашен его преемником.

— А Деккерет — новым короналем?

— Его коронация состоится вскоре, — важно произнес Гавдат, выделяя каждое слово, как будто передавал сообщение, которое нашептывал ему какой-то невидимый дух. — Я изучил его будущее. Ему предстоит короткое и несчастливое царствование.

Мандралиска промолчал. Эти замечания, казалось, не нуждались в каком-либо комментарии.

— Возможно, — сказал лорд Гавирал, расчесав пальцами свои заметно поредевшие рыжеватые волосы, — наступил благоприятный момент для того, чтобы, согласно нашему плану, провозгласить независимость Зимроэля. Грозный Конфалюм сошел от сцены, Престимион по уши увяз в проблемах с формированием нового правительства в Лабиринте, в Замке поселился новый неопытный человек.. Что вы скажете на это, Мандралиска? Мы собираем вещи, возвращаемся в Ни-мойю и ставим мир в известность о том, что западный континент не желает больше прозябать под пятой Алханроэля. Как вам идея? Мы поставим их перед фактом, ффу-у! — он вытянул губы трубочкой и подул в пространство. — И пусть они попробуют возразить.

Прежде чем Мандралиска успел сказать что-то в ответ, в соседнем зале раздался громкий топот, что-то с грохотом разбилось, затем послышались нечленораздельные хриплые крики. Мандралиска предположил, что этот шум возвещает о появлении буйного скотоподобного лорда Гавиниуса, но, к его удивлению (впрочем, не столь уж сильному), в зал ввалился неуклюжий громила Гавахауд, считавший себя образцом элегантности и изящества. Впрочем, его появление пришлось как нельзя кстати: можно было найти наиболее дипломатичную форму ответа. Гавахауд с порога возмущенно заявил, что незачем ставить скульптуры на дороге, а затем, заметив Мандралиску, бросил взгляд на Гавирала и спросил:

— Ну что? Он согласен?

Можно было не обращаться к толкователю, чтобы понять, что они горят нетерпением развязать собственную войну против Престимиона и Деккерета. От него же они хотели лишь одного: чтобы он погладил их по головам и похвалил за высокие устремления и воинственный дух.

Все три брата сразу же уставились на него: остроглазый Гавирал, багроволицый Гавахауд, пустоглазый дурак Гавдат. Это почти трогательно, подумал Мандралиска, до какой степени они все нуждаются в нем, как жаждут получить от него хоть какое-то одобрение тем жалким потугам, которые они считают выработанной стратегией.

— Если ваши слова, мой господин, означают, что вы ждете от меня подтверждения тому, что сейчас подходящее время, чтобы провозгласить нашу независимость от имперского правительства, то мой ответ будет: нет, я так не считаю.

Каждый из троих отреагировал на спокойное заявление Мандралиски по-своему. А тот одним молниеносным взглядом сумел внимательно рассмотреть братьев и счел свое впечатление достаточно поучительным.

Гавдат, казалось, испытал самый настоящий шок; он резко вскинул голову, так что его пухлые щеки задрожали, как пудинг. Скорее всего, он долго творил заклинания и ожидал совсем иного результата беседы. Надменный Гавахауд, тоже совершенно явно изумленный и разочарованный, впился в Мандралиску ошарашенным взглядом; очевидно, такое же выражение должно было бы появиться на его лице, если бы тайный советник плюнул ему в глаза. Один лишь Гавирал воспринял ответ Мандралиски с полным спокойствием. Он посмотрел сначала на одного брата, затем на другого с самодовольным видом, который мог означать только одно: «Что? Разве я не говорил вам? Никогда нельзя спешить, нужно сначала посоветоваться с Мандралиской». Это было свидетельством умственного превосходства Гавирала над толпой своих безмозглых братьев: в нем одном имелись какие-то проблески сознания, возможно даже, понимания того, насколько они все глупы, что они не могут сделать ни единого шага ни в каком направлении без подсказки своего тайного советника.

— Могу ли я спросить, — тщательно подбирая слова, заговорил Гавирал, — почему все же вы так считаете?

— По нескольким причинам, мой господин. — Он поднял руку перед собой и согнул указательный палец — Первое. Сейчас траурное время для всего Маджипура, если я правильно помню реакцию на смерть понтифекса Пранкипина двадцать лет назад. Даже на Зимроэле понтифекс это не просто уважаемая, а очень почитаемая персона, а в нашем случае речь идет о понтифексе Конфалюме, считающемся наиболее выдающимся монархом за много столетий. Я полагаю, что объявление о революционном разрыве с имперским правительством в те самые часы, когда люди повсюду выражают, в чем я нисколько не сомневаюсь, свою скорбь по поводу смерти Конфалюма, было бы воспринято как безвкусная и даже оскорбительная акция. Это лишило бы нас симпатий значительной части наших собственных граждан и вызвало бы настоящую ярость среди жителей Алханроэля

— Возможно и так, — уступил Гавирал. — Продолжайте.

— Второе. Провозглашение независимости должно сопровождаться демонстрацией того, что мы способны добиться ее не только на словах. Я хочу сказать, что мы сейчас находимся лишь на первой, подготовительной стадии организации нашей армии, если, конечно, уже можно всерьез говорить о подготовительной стадии Значит..

— Значит, вы предвидите войну с Алханроэлем, если называть вещи своими именами, не так ли? — требовательным тоном спросил лорд Гавахауд. — Разве возможно, что они осмелятся напасть на нас?

— О, да, мой господин. Я совершенно уверен, что они нападут на нас Всеобщий любимец Престимион вообще-то является человеком сильных страстей и приходит в неописуемую ярость, когда у него кто-нибудь встает на пути. Я смог очень хорошо ознакомиться с этими его качествами на нашем совместном опыте с вашим дядей Дантирией Самбайлом Да и лорд Деккерет, судя по тому, что мне о нем известно, не захочет начинать свое царствование с потери половины королевства. Можете не сомневаться, что империя пошлет против нас военные силы, как только поймет, что наша декларация независимости это не просто вызывающая шутка, и сможет собрать достаточно войск.

— Но расстояния так велики, — вмешался Гавдат. — Им придется потратить несколько недель только на то, чтобы доплыть до Пилиплока, а затем еще идти через враждебные территории аж до Ни-мойи

Это было разумное замечание. Возможно, Гавдат совсем не такой дурак, каким кажется, подумал Мандралиска.

— Вы правы, мой господин. Ведение военных операций, когда линии снабжения растянуты от Замковой горы до Ни-мойи через Внутреннее море, очень и очень сложная задача. Именно поэтому я считаю, что в конечном счете наше восстание закончится успехом. И все же, я думаю, что у них не будет иного выбора, кроме как попробовать восстановить свою власть над нами.

Мы должны быть полностью подготовлены к этому Нам необходимо иметь готовые к отражению вторжения отряды в Пилиплоке и всех остальных главных портах нашего восточного побережья, а возможно, даже и в портах дальнего юга, таких как Гихорн.

— Но ведь в Гихорне нет гавани, пригодной для высадки достаточно крупного отряда! — возразил Гавахауд.

— Совершенно верно Именно поэтому они могут предпринять попытку: застать нас врасплох. Да, там нет большой гавани, зато на всем побережье провинции имеется множество мелких. Они могут высадить сразу несколько десантов в достаточно глухих местах, где, по их расчетам, мы никак не будем ожидать их увидеть. Мы должны укрепить все побережье. Мы должны организовать вторую линию обороны в глубине материка и третью в самой Ни-мойе. И еще нам обязательно надо собрать флот, чтобы встретить их в море и постараться не позволить им вообще достичь наших берегов. Для всего этого потребуется немало времени. Нам предстоит многое сделать, прежде чем мы сможем громко заявить о своих намерениях.

— Вы должны учесть, — наставительно сказал Гавдат, — что я провел очень тщательное исследование предзнаменований, и они предсказывают успех всех наших начинаний.

— А мы и не ожидаем никакого иного результата, — безмятежно откликнулся Мандралиска. — Но одни предзнаменования отнюдь не смогут гарантировать нашу победу. Необходимо еще и доскональное планирование

— Да, — поддержал его Гавирал. — Да. Братья, вы ведь понимаете это, не так ли?

Оба брата посмотрели на него с некоторым неудовольствием Возможно, они смутно ощущали, что быстрый маленький Гавирал каким-то образом обошел и предал их, когда внезапно согласился с предостережением, поняв, что в осторожности тоже может быть смысл.

— Есть еще и третий пункт, о котором тоже не следует забывать, — сказал Мандралиска.

Он заставил их подождать, так как не имел никакого желания чересчур перегружать их умственные способности, выкладывая подряд слишком много аргументов.

Затем он все же заговорил:

— Так получилось, что сейчас я занимаюсь испытанием нового оружия, которое имеет огромное значение в нашем стремлении к победе. Это шлем, который принес мне этот маленький человечек, Хаймак Барджазид; разновидность того оружия, которое когда-то использовал — увы, неудачно — Дантирия Самбайл в своей борьбе против Престимиона. Мы совершенствуем это оружие. Я день ото дня совершенствую свое умение владеть им. Как только я почувствую, что готов пустить его в дело, то смогу причинить с его помощью ужасные разрушения. Но сейчас я еще не готов, мои господа. Поэтому я прошу у вас еще немного времени. Я прошу предоставить мне достаточно времени, чтобы подготовить решительную победу, которую правитель Гавдат так уверенно и точно предсказал.

8

Деккерет как во сне бродил по бесчисленным помещениям того самого Замка, который отныне и на протяжении многих лет будет носить его имя, будто видел все окружающее впервые.

Он был один. Он не отдавал никакого особого приказа, чтобы его оставили в одиночестве, однако и выражение лица и все его поведение недвусмысленно указывали на то, что он сейчас не хотел никакого общества. Шел четвертый день после возвращения Деккерета из Лабиринта с празднеств по поводу воцарения Престимиона на троне империи, и все эти дни были целиком заняты подготовкой к его собственной коронации. Лишь сегодня утром у него образовался просвет в череде дел, и он воспользовался этой возможностью, чтобы сбежать из двора Пинитора и прогуляться по нескольким из многочисленных уровней верхней зоны Замка.

Он провел в Замке более половины жизни. Ему было восемнадцать лет, когда он, сорвав покушение на жизнь Престимиона, получил в награду звание рыцаря-посвященного, а теперь ему уже тридцать восемь. Хотя он все еще подписывался в официальных документах, если требовалось, как Деккерет Норморкский, но про себя считал, что гораздо точнее было бы именоваться Деккеретом из Замка, ибо Норморк был для него всего лишь воспоминаниями детства, а настоящим домом стал Замок Жуткая Башня лорда Ариока, черный монолит сокровищницы Пранкипина, тонкая красота каскада Гуаделума, розовые блоки гранита площади Вильдивара, захватывающая дух панорама, открывавшаяся с Девяноста девяти ступеней, — по всем этим местам он проходил каждый день.

И сейчас он шел мимо них, переходил из зала в зал… Миновав крутой поворот коридора, он оказался перед гигантским окном с идеально прозрачным, по существу просто невидимым стеклом, через которое с ошеломляющей внезапностью открывался вид на бескрайний провал, уходивший на много миль вниз, заканчиваясь в густом слое белых облаков. Это было ярким напоминанием о том, что находишься на высоте в тридцать миль, здесь в Замке, примостившемся на вершине самой большой горы во вселенной и обеспечиваемом светом, воздухом, водой и всем остальным, что нужно для жизни, при помощи хитроумных механизмов, созданных много тысяч лет назад. Те, кто провел в Замке достаточно много времени, были склонны забывать об этом и, наоборот, частенько начинали думать, что именно это первичный уровень мира, а вся остальная часть Маджипура — лишь нечто призрачное, сокрытое под этим непроницаемым белым покрывалом. Но это было заблуждением. Первичным был именно мир, а Замок, вознесшийся высоко над ним, являлся производным от него.

Затем Деккерет оказался перед воротами, преграждавшими путь обратно, во внутренний Замок. Слева от него находилось здание, выстроенное Престимионом для архива, за ним возвышалась Башня Ариока, а справа располагался белокаменный особняк — резиденция Хозяйки Острова, где она жила, когда приезжала в Замок навестить сына, а рядом — оранжерея лорда Конфалюма с изумительным собранием нежных растений, привезенных из тропических областей. Он прошел через ворота, находившиеся рядом с домом Хозяйки, и попал в столь изумлявший каждого вновь прибывшего лабиринт вестибюлей и галерей, которые вели к самому сердцу Замка.

Деккерет решил не приближаться к той стороне, где располагались помещения двора. Они были битком забиты людьми из старой администрации и из нового правительства, которое он только-только начал формировать, и все там обсуждали вопросы протокола при церемонии коронации, составляли списки гостей по должностному положению и старшинству и делали еще множество других дел. Деккерету все это успело более чем надоесть, и он решил хоть ненадолго забыть обо всем. Если бы он мог руководствоваться только собственным вкусом, то на обряде коронации присутствовало бы семь, от силы десять человек, а времени она заняла бы не больше, чем потребовалось бы Престимиону для того, чтобы взять корону Горящей Звезды у ее хранителя, надеть ее на голову своему наследнику и прокричать: «Деккерет! Деккерет! Славьте лорда Деккерета!»

Но он хорошо знал, что надежды на это не было никакой. Должны были пройти торжественные пиры, ритуалы, выступления поэтов, приветствия крупнейших правителей и церемониальный вынос щита короналя, провозглашение его матери, леди Тэлайсме, Хозяйкой Острова Сна и много-много всего прочего, предназначенного для придания новому короналю подобающего величия и блеска. Деккерет не намеревался нарушать сложившийся порядок Независимо от того, какие новшества войдут в обиход во время его правления — а в том, что такие новшества будут, он нисколько не сомневался, — он совершенно не был намерен употреблять свою власть на то, чтобы в первые же часы правления ломать давно установившуюся и, в общем-то, совершенно безобидную традицию. И все-таки, решил он, ему будет лучше держаться подальше от всех, кто занимается подготовкой церемониала. И поэтому он направился в глубину королевского сектора, который в это время междуцарствия был абсолютно пуст.

Дорогу ему преградила огромная — футов пятнадцать высотой — двустворчатая металлическая дверь. Эта дверь — одно из нововведений Престимиона — создавалась уже лет десять, но все еще не была закончена. Левая створка была сплошь покрыта гравированными изображениями событий из времен правления лорда Конфалюма. А поверхность второй до сих пор оставалась совершенно гладкой.

«Я покрою эту створку сценами из деяний Престимиона, выполненными в точно таком же стиле теми же самыми мастерами, — сказал себе Деккерет. — А затем я прикажу позолотить двери, чтобы они сияли до скончания веков».

Он прикоснулся к одной из массивных бронзовых ручек, и тяжеленная дверь легко отворилась, впустив его в сердце Замка.

Он оказался в небольшом и очень простом тронном зале лорда Стиамота, миновал его и, все так же никуда специально не направляясь, вновь углубился в путаницу узких коридоров и маленьких комнатушек, по которым, насколько мог припомнить, никогда прежде еще не ходил. Тут ему пришло в голову, что он заблудился, но не успела промелькнуть эта мысль, как он повернул налево и обнаружил перед собой огромный сводчатый зал Правосудия лорда Престимиона, примыкавший к поражавшему тяжелым великолепием тронному залу Конфалюма.

Никуда не годится, подумал Деккерет, что к таким важным местам приходится пробираться по такому неприглядному лабиринту. Престимион выстроил свой судебный зал за счет примерно дюжины старинных древних комнатушек; Деккерет решил сделать то же самое с помещениями, через которые только что прошел: выстроить вместо них еще одно парадное помещение, пожалуй, часовню Божества, в которой корональ смог бы молить о ниспослании мудрости перед тем, как войти в судебную палату. Да, это будет часовня Деккерета. Он улыбнулся. Он уже видел своим мысленным взором высокий сводчатый каменный коридор, ведущий туда, и другой коридор, украшенный блестящими мозаиками в зеленых и золотых тонах, выходящий в зал Правосудия…

«Браво! — подумал он. — Еще даже не коронован, а уже приступил к возведению собственных построек!»

Его не переставало удивлять, насколько легко он воспринял свое превращение в короналя Маджипура И все равно, где-то внутри него жил юный Деккерет, сын простого мелкого торговца Орвана Петтира и его доброй жены Тэлайсме, мальчик, бродивший по горбатым улицам окруженного стеной Норморка вместе со своей еще более юной жизнелюбивой двоюродной сестрой Ситель и мечтавший о том, как займет более значительное положение, чем удалось его отцу, возможно, даже станет рыцарем Замка, как в один прекрасный день займет важное место в правительстве, как бы изумился тот мальчик, увидев самого себя, повзрослевшего, готового получить едва ли не высшую из всех возможных власть!

Он не отрекался ни от чего, оставшегося в прошлом. Но его взрослое «я» не испытывало столь же сильного чувства благоговения перед всеми этими вещами Корональ, как он успел усвоить к настоящему времени, — всего-навсего человек, одетый в зеленую одежду, отороченную горностаем, в некоторых торжественных случаях он может надеть на голову корону и сесть на трон. И все равно, он человек, человек во всем. Кто-то должен быть короналем, и, в результате маловероятного сочетания случайностей, выстроившихся в цепь, выбор пал на него Звеньями этой цепи были давний визит Престимиона в Норморк, смерть Ситель, его собственная злосчастная охотничья экспедиция в Граничье Кинтора и последовавшая за ней, совершенная под влиянием порыва поездка в поисках покаяния на Сувраэль, приведшая к встрече с Барджазидами и их шлемами для управления мыслями, война против Дантирии Самбайла, смерть Акбалика, лишившая корона-ля давно избранного наследника. И вот так, звено за звеном, цепь дотянулась до него. Значит, так тому и быть. Он станет короналем. Однако он останется человеком, которому необходимо есть, спать и опорожнять желудок, а когда-нибудь придет день, и он умрет. Но сейчас ему предстоит стать лордом Деккеретом из Замка лорда Деккерета, он выстроит часовню Деккерета, а в Норморке он, как и сказал Динитаку Барджазиду (как же давно это было — ему казалось, что прошло едва ли не сто лет), в конце концов выстроит врата Деккерета, а также, возможно…

— Мой лорд…

Деккерет даже вздрогнул: настолько неожиданно этот голос прервал его размышления.

Однако он не сразу понял, что обращались именно к нему, — еще не успел привыкнуть к обращению «лорд». Он даже посмотрел по сторонам, ожидая увидеть где-то поблизости Престимиона, и лишь затем сообразил, что речь шла о нем. А говорил су-сухирис Мондиганд-Климд, Верховный придворный маг Престимиона.

— Я понимаю, что нарушил ваше уединение, мой лорд, и приношу за это свои извинения.

— Вы ничего не делаете без веских причин, Мондиганд-Климд. Так что вряд ли требуется говорить об извинениях.

— Благодарю вас, господин. Дело в том, что я должен сообщить вам нечто, на мой взгляд, заслуживающее серьезного внимания. Не могли бы мы поговорить где-нибудь в другом месте, где нам не будут угрожать неожиданные помехи?

Деккерет знаком предложил двухголовому волшебнику пройти вперед.

Он никогда не мог понять до конца, почему Престимион, известный своим упорным и закоренелым скептицизмом в отношении ко всему, что было связано с делами мистики и оккультизма, все же держал в своем ближайшем окружении мага. Да, приверженность Конфалюма к колдовству была общеизвестна, да и его предшественник Пранкипин, насколько было известно Деккерету, имел те же самые иррациональные склонности; но Престимион, как ему всегда казалось, куда больше полагался на свой рассудок и чувства, чем на заклинания и предсказания пророков. И его Верховный канцлер Септах Мелайн подходил ко всем этим делам не менее, если не более реалистически.

Деккерет, однако, знал, что Престимион, несмотря на весь свой скептицизм, провел некоторое время в Триггойне, столице волшебников, расположенной на дальнем севере Алханроэля (бывший корональ едва ли не меньше всего на свете любил вспоминать этот период), и воспользовался помощью нескольких сильнейших тамошних чародеев в войне против узурпатора Корсибара, а затем еще несколько раз за время своего правления. Так что его отношение к волшебным искусствам было более сложным, чем могло показаться на первый взгляд.

К тому же Мондиганд-Климд, судя по всему, никогда не был просто декоративной фигурой при дворе. У Деккерета вовсе не было впечатления, что Престимион держал су-сухириса рядом с собой лишь для того, чтобы пустить пыль в глаза тем миллиардам наивных людей, которые верили предсказателям и некромантам. Нет, Престимион на самом деле консультировался с Мондиганд-Климдом по вопросам высочайшей важности. Кстати, об этом Деккерет хотел поговорить с Престимионом до того, как произойдет окончательная передача власти. Сам Деккерет питал к магическим искусствам лишь крайне слабый интерес как к одному из феноменов современной культуры и нисколько не верил в их ценность для предсказания будущего. Но если Престимион считал, что полезно держать под рукой кого-то вроде Мондиганд-Климда..

Так что сейчас он не стал сразу задавать магу лишних вопросов. Су-сухирис вел его в квартиру, которую занимал с самых первых дней правления Престимиона; она располагалась на другой стороне двора Пинитора, прямо напротив покоев самого короналя. Деккерет знал, что эти апартаменты принадлежали забытому сыну лорда Конфалюма принцу Корсибару до того, как тот узурпировал трон; это черное деяние было позднее стерто из памяти почти всех обитателей мира. Так что кого-нибудь незначительного здесь вряд ли могли поселить.

У Деккерета никогда еще не было причины побывать здесь. И, войдя, он первым делом не без удивления обратил внимание на то, сколь скудно были обставлены эти покои. Он не увидел ни одного из множества бессмысленных приспособлений для профессионального колдовства — амбивалов и гекасафоров, алембиков и армиллярных сфер, при помощи которых шарлатаны на рынках морочили головы доверчивому народу, толстых, в кожаных переплетах томов сводов тайных знаний, напечатанных старинным шрифтом черного письма, которые сильнее всего пугали тех, кто питал почтение к подобным вещам. Деккерет заметил лишь несколько маленьких устройств, очень похожих на вычислительные машины для бухгалтеров — и, вполне возможно, на самом деле ими являвшихся, — да небольшую библиотеку из книг, в которых, судя по внешнему виду, не было ничего мистического. Больше в тех комнатах Мондиганд-Климда, через которые они прошли, не было ничего — ни кроватей, ни стульев Может быть, су-сухирис спал и ел стоя? Похоже на то.

И беседы он вел так же. Деккерет сразу понял, что это будет не слишком приятный разговор. Так всегда было с су-сухирисами. И не только потому, что они были настолько высоки ростом — благодаря длинным, в целый фут, шеям и веретенообразным головам они, если не по массивности, то по крайней мере по росту вполне могли конкурировать со скандарами, — но, в первую очередь, из-за полной чужеродности своего облика. Конечно, прежде всего в этом были повинны их две головы. Каждая из них обладала собственной индивидуальностью, не зависящей от второй, собственным выражением лица, собственным тембром голоса, собственным проницательным взглядом пары изумрудно-зеленых глаз. Существовала ли где-нибудь в галактике еще одна двухголовая раса? А бледная, безволосая, гладкая, как белый мрамор, кожа, бесконечно мрачное выражение лиц, жестко сжатые безгубые разрезы — такими были их не умеющие улыбаться рты… Благодаря такому их облику большинство представителей иных рас относились к ним как к ужасным бездушным чудовищам.

И все же один из них — этот двухголовый волшебник — был близким советником и другом лорда Престимиона. Этому требовалось объяснение. Деккерет пожалел, что не озадачился его поисками намного раньше.

— Я давно уже знаю, мой лорд, о том, что вы не испытываете симпатии к так называемым оккультным наукам, — начал Мондиганд-Климд. — Разрешите мне для начала сообщить вам, что я разделяю ваше отношение. Деккерет нахмурился.

— Довольно странно слышать такое от вас.

— Почему же?

— Из-за парадокса, содержащегося в ваших словах. Профессиональный маг утверждает, что скептически относится к магии. И говорит об оккультных науках «так называемые оккультные науки»!

— Да, я действительно скептик, хотя и не совсем такого рода, как вы, ваше высочество. Если я правильно понимаю вас, вы исходите из предположения, что все предсказания — это простые догадки, вряд ли дающие более достоверный результат, чем простое подбрасывание монетки, тогда как…

— О, совсем не всякие предсказания, Мондиганд-Климд. — Деккерету было очень неприятно все время переводить взгляд с одной головы на другую и смотреть в одну пару глаз, пытаясь угадать при этом, которая из голов заговорит в следующий момент. — Я признаю, что врууны, например, обладают любопытным качеством, благодаря которому могут безошибочно свернуть в нужную сторону на развилке совершенно незнакомой дороги. И ваше собственное многолетнее сотрудничество с лордом Престимионом позволяет мне сделать вывод, что вы дали ему немало ценных советов. Даже в этом случае…

— Да, это достаточно внушительные примеры, — перебил его су-сухирис. Сейчас говорила левая голова, обладавшая более глубоким голосом. — Можно было бы назвать и другие явления, которые трудно объяснить чем-либо иным, кроме их волшебной природы. Бесспорно, эти вещи эффективны, хотя и легко вводят неосведомленных в заблуждение. Говоря о том, что я в известной степени разделяю вашу точку зрения на колдовство, я имею в виду множество причудливых и, если можно так выразиться, варварских культов, заполонивших мир за минувшие пятьдесят лет. Людей, которые хлещут друг друга страшными бичами и обливаются кровью свежезарезанных бидлаков. Идолопоклонников. Тех, кто выбирает объектом своей веры механические устройства или причудливые амулеты. Вы и я — мы оба знаем, насколько все это бессмысленно. Лорд Престимион во время своего царствования проводил негласные и очень тонкие действия для того, чтобы создать впечатление, что все эти вещи выходят из моды. Я уверен, мой лорд, — где-то посреди монолога Деккерет понял, что инициативу внезапно взяла на себя правая голова, — что и вы продолжите эту политику.

— Можете быть в этом уверены.

— А могу ли я спросить, планируете ли вы назначить Верховного мага, после того как официально получите свой титул? Нет-нет, я не ищу работы. Вы, конечно, должны уже знать, что новый понтифекс попросил меня отправиться вместе с ним в Лабиринт, как только завершится церемония вашей коронации.

Деккерет кивнул.

— Я не знал этого, но ожидал. Что касается нового Верховного мага, то должен признаться вам, Мондиганд-Климд, что пока что совершенно не думал об этом. Хотя склонен считать, что он мне не понадобится.

— Поскольку вы заранее знаете: что бы он вам ни сказал, все это будет бесполезно?

— В сущности, да.

— Ну что ж, это только вам решать, — сказал Мондиганд-Климд, и по его тону было ясно, что этот вопрос нисколько его не интересует. — Однако в настоящее время Верховный маг все еще состоит на службе у короналя, и я считаю себя обязанным сообщить новому короналю, что я имел изрядно озадачивающее меня откровение, которое может оказать влияние на его царствование. Прежний корональ лорд Престимион указал, что с моей стороны будет верным довести то, что я узнал, до вашего сведения.

— А-а, — откликнулся Деккерет. — Понятно.

— Конечно, если ваше высочество предпочитает не..

— Нет, — прервал мага Деккерет. — Если Престимион считает, что мне следует это знать, то несомненно лучше будет мне вас выслушать

— Отлично. Так вот, я исследовал предзнаменования на начальный период вашего царствования. И они, я должен с сожалением заметить, оказались довольно темными и зловещими.

Деккерет встретил его слова улыбкой.

— Тогда я счастлив, что равнодушен к магическим искусствам. Плохие новости куда легче воспринимать, когда не особенно веришь в их сущность.

— Не могу не согласиться с вами, мой лорд.

— А не могли бы вы сказать что-нибудь более определенное по поводу этих темных предзнаменований?

— К сожалению, нет. Мои возможности достаточно ограниченны. Все было окутано туманом двусмысленностей. Ничего не было видно по-настоящему четко. Я ощущал только опасность предстоящей борьбы, отказа от лояльности, гражданского неповиновения.

— Вы видели какие-нибудь лица? Или, может быть, слышали чьи-то имена?

— Эти видения не доходят до столь конкретного уровня.

— Честно признаться, я не вижу особой ценности в предсказании, если оно настолько темно, что фактически ничего не предсказывает, — сказал Деккерет. Он начал терять терпение.

— Согласен с вами, мой лорд Мои видения чрезвычайно субъективны: интуиция, впечатления, тончайшие ощущения, а не конкретные детали. Но вам все же было бы полезно оставаться начеку на случай неожиданного изменения обстоятельств.

— Мои исторические познания подсказывают мне, что мудрый корональ всегда должен находиться в таком состоянии, независимо от того, есть рядом с ним маг, который может дать мудрый совет, или же его нет. Тем не менее я благодарю вас за заботу. — Деккерет повернулся к двери

— В моем видении имелся лишь один аспект, — снова заговорил Мондиганд-Климд, прежде чем Деккерет успел сделать шаг, — который был для меня достаточно ясен, чтобы я оказался в состоянии описать его вам как нечто осмысленное и законченное Он был связан с властителями царства, собравшимися в Замке для некоей церемонии высокой ритуальной важности. Я ощущал их ауры, сконцентрированные вокруг трона Конфалюма.

— Ну да, — подхватил Деккерет. — В Замке сейчас находятся все трое властителей царства: моя мать, Престимион и я. А что мы втроем делали в этом вашем сне?

— Там было четыре ауры, мой лорд.

Деккерет остолбенело уставился на мага. Он даже помотал головой, чтобы согнать оторопь.

— Значит, ваш сон ввел вас в заблуждение. Мне известны только трое властителей царства. — Он начал считать, загибая пальцы — Понтифекс — это раз. Два — это корональ. Три — это Хозяйка Острова. Такова система власти на Маджипуре на протяжении многих тысяч лет.

— Но я совершенно явственно чувствовал четвертую ауру, и это была аура Власти. Четвертой Власти, ваше высочество.

— Вы хотите сказать, что должен объявиться новый узурпатор? И что нам придется снова и снова расхлебывать затеи какого-нибудь Корсибара?

В ответ су-сухирис сделал движение, соответствующее пожатию плечами у человека: наполовину втянул внутрь тела разветвленную шею и изогнул к телу свои шестипалые руки с длинными, похожими на когти ногтями, держа ладони тыльной стороной от себя.

— В моем видении не имелось никакой информации, которая подтверждала бы такую возможность. Или же отвергала бы ее.

— Тогда, как…

— Я могу добавить лишь одну достаточно определенную деталь. Человек, обладавший аурой четвертой Власти царства, нес на себе также отпечаток, присущий семейству Барджазидов.

— Что-что?

— Мой лорд, здесь ошибки быть не могло. Я не забыл, что это именно вы привезли в Замок Венгенара Барджазида и, конечно, его сына Динитака как своих пленников, хотя это произошло двадцать лет назад. Аура души Барджазида чрезвычайно своеобразна.

— Так, значит, Динитак намеревается стать властителем! — Деккерет расхохотался, и эти слова прозвучали как выкрик. — Как же ему понравится, если он узнает, что ему готовит будущее! — Разговор был таким долгим и утомительным, что бессмысленное открытие, разрядившее его кульминацию, показалось Деккерету необыкновенно смешным. — Вы считаете, что он скинет меня с Горы и сам станет короналем? Или, может быть, он положил глаз на титул Хозяйки Острова? Однако Мондиганд-Климд оставался нерушимо серьезным.

— Вы не обратили внимания на слова о том, что мои видения субъективны, ваше высочество. Я не стал бы утверждать, что Барджазид, обладающий аурой власти, — ваш друг Динитак, но притом не стану клясться, что это не он. Я могу только сообщить вам, что я почувствовал в этой ауре Барджазида. И хочу предостеречь вас против слишком буквального истолкования того, что я имею честь сообщить вам.

— Полагаю, что существуют и другие Барджазиды, на Сувраэле их может быть просто множество.

— Да. Я позволю себе напомнить вам о человеке по имени Хаймак Барджазид, который недавно попытался наняться на службу к лорду Престимиону, но был отвергнут по совету собственного племянника Динитака.

— Ну, да, конечно, это братец Венгенара. Неужели вы считаете, что это он собирается получить власть? Это тоже совершенная бессмыслица, Мондиганд-Климд!

— Я хочу еще раз предостеречь вас, ваше высочество, против поиска столь прямого и однозначного истолкования. Конечно, мысль о том, что может возникнуть четвертая Власть царства или же что представитель клана Барджазидов может осмелиться занять такое положение, представляется абсолютно абсурдной. Но полностью отбрасывать мое видение все же не следует. Оно содержит символические значения, которые я не могу с достаточной ясностью истолковать. Но одно мне совершенно ясно, ваше высочество: на начальной стадии вашего царствования возникнут серьезные неприятности, к которым будет причастен Барджазид. К сожалению, это все, что я могу вам сказать.

9

— Ты не спишь? — негромко спросила Фиоринда Теотас, лежавший рядом с нею, что-то невнятно промычал. Затем спросил.

— А все-таки, который час?

— Не знаю. Очень поздно. Что тебе мешает?

— Наверное, слишком много выпил, — ответил он. Накануне вечером состоялся пир, предшествовавший коронации, он тянулся бесконечно, все присутствовавшие что-то орали дурацкими пьяными голосами — Престимион и Деккерет, сидевшие рядом за высоким столом, Септах Мелайн, Гиялорис, Дембитав, Навигорн и еще полдюжины членов совета. Ради торжественного случая приехал из Малдемара Абригант. Он привез с собой десять ящиков великолепного вина, дата изготовления которого относилась к золотым временам короналя лорда Конфалюма, и, судя по всему, в этих ящиках не осталось ни одной бутылки.

Однако он хитрил. Теотасу было известно, что в его бессоннице виновато совсем не вино. Он твердо знал, что мог выпить не меньше, чем любой другой. Ирония заключалась в том, что вино на него совершенно не действовало — на него, принца из Малдемара, где изготавливались лучшие в мире вина! С точно таким же успехом он мог бы пить чистую воду. Его пылкий нетерпеливый организм сжигал алкоголь с такой же скоростью, с какой он поступал в него, и поэтому спиртное не оказывало на Теотаса вообще никакого воздействия. Он ни разу в жизни не только не напился, но даже не испытывал приятного легкого опьянения, а это была слишком суровая цена даже за отсутствие знакомства с муками похмелья, о которых ему столько приходилось слышать от других.

Он знал, что тревожило его, и это не имело ни малейшего отношения ко вчерашнему разгулу. В значительной степени причины его волнения заключались в тех огромных переменах, которые должны были свершиться в его жизни из-за того, что срок пребывания Престимиона на троне короналя подошел к концу и его брат со дня на день должен был окончательно переехать в Лабиринт.

Когда-то, думая об этих переменах, как событиях отдаленного будущего, Теотас был уверен, что они не скажутся никаким заметным образом на его жизни. Он был самым младшим из четверых братьев принцев Малдемарских, свободным от обязанностей по управлению наследственным имуществом, имел полное право вести жизнь по своей собственной прихоти. Престимион-старший всегда был любимчиком судьбы и с юности вел стремительное и неуклонное восхождение к трону мира. Тарадат, блестящий второй брат, погиб в войне против Корсибара. Солидному Абриганту, третьему брату, досталось во владение фамильное имение в Малдемаре, и теперь он жил в замке Малдемар, как и его предки на протяжении многих столетий, опекал многочисленных виноградарей и виноделов и вершил правосудие над обожавшими его обывателями города Малдемара и окрестных поселений.

Так что Теотас жил, не имея никаких серьезных обязанностей, до тех пор, пока Престимион не решил включить его в совет. Он нашел себе изумительную жену, леди Фиоринду Стискую, подругу детства Вараиль, жены Престимиона, и они родили троих прекрасных детей; а войдя в совет, он стал одним из наиболее полезных его участников. В целом же он считал, что его жизнь протекает вполне удачно и ее несколько портит лишь одна дурацкая причуда физиологии, которая не позволяет ему, невзирая на искреннее желание, познать все существующие удовольствия без исключения.

Но теперь.. теперь.

Суматоха, связанная с церемониями коронации, наконец-то подходила к концу. Скоро всем предстояло обосноваться на своих постоянных местах обитания. Для Престимиона и Вараиль таким местом был Лабиринт. И Вараиль хотела, чтобы Фиоринда — ее невестка и первая фрейлина — поселилась там вместе с нею.

Неужели Вараиль не понимала, что для Фиоринды это должно было означать полный распад семьи? Нет, конечно, понимала. Но эти женщины были неразлучными подругами. Фиоринде и Вараиль вполне могло казаться, что лучше Фиоринде со всей семьей переехать в подземную столицу далеко на юг, чем им расстаться друг с другом.

Но ведь Теотас жил в Замке с детских лет. Он не знал никакого другого дома, кроме, конечно, фамильного замка Малдемар, а тот теперь принадлежал Абриганту. Он ощущал тысячи комнат Замка почти как свою собственную одежду. Он подолгу бродил в лугах вершинного плато, охотился в лесных заповедниках Халанкса, развлекался легкомысленными удовольствиями на бесчисленных аттракционах Большого Мор-пина.

Время от времени Теотас заезжал в Малдемар, чтобы поговорить о былом с Абригантом. Когда его сыновья достаточно выросли, стал брать их с собой в поездки по городам Горы, чтобы они смогли увидеть брачные полеты каменных птиц Фурибла, прекрасные огненно-оранжевые башни Бомбифэйла и фестивали пылающих каналов Гоикмара. Замковая гора составляла всю его жизнь. Зато Лабиринт нисколько его не привлекал. И это ни для кого не было секретом.

Он всегда потакал всем прихотям Фиоринды. Нынешнее решение было больше чем прихоть, но он решил, что, если сможет, пойдет ей навстречу и в этом. Хотя принять такое решение будет очень трудно.

Впрочем, прошло совсем немного времени после того, как он сказал себе эти слова, как ситуация усложнилась до такой степени, что эта уступка стала почти невозможной. Деккерет, вернувшись после коронации Престимиона, предложил ему занять пост Верховного канцлера. «Это обеспечит преемственность, — сказал Деккерет. — Родной брат Престимиона займет второй по важности пост в Замке. К тому же кто может лучше подходить для этой должности, чем вы, давний и влиятельный член совета Престимиона?»

Да, в этих доводах, несомненно, был смысл. Теотас был горд и рад, что ему сделали столь почетное предложение.

Но знал ли Деккерет, что Вараиль уже уговорила Фиоринду отправиться в Лабиринт? Скорее всего, не знал. А оба этих предложения были абсолютно взаимоисключающими.

Как он мог быть Верховным канцлером лорда Деккерета в Замке, в то время как Фиоринда будет первой фрейлиной леди Вараиль в Лабиринте? Не могли же Деккерет и Вараиль ожидать, что они с готовностью пожертвуют своим браком? Или же рассчитывать, что они половину времени будут проводить в одной столице, а другую — во второй? Это тоже было абсолютно неосуществимо. Короналю требуется Верховный канцлер, который будет рядом с ним постоянно, а не такой, который половину времени будет торчать у понтифекса в Лабиринте. Да и Вараиль тоже не захочет, чтобы Фиоринда надолго отрывалась от нее.

Одному из них следовало решиться и принести великую жертву. Но кому?

Пока что Теотас избегал обсуждать эту проблему с женой, в отчаянной и довольно жалкой надежде, что вдруг случится какое-то чудесное событие, которое разом разрешит все трудности. Впрочем, он прекрасно понимал, что ничего подобного произойти не может. Да, он знал, что с искренним желанием всегда и во всем шел навстречу Фиоринде. Но отказаться от поста Верховного канцлера — это было бы почти государственной изменой. Деккерет нуждался в нем и хотел видеть его в этой должности; каждому должно быть ясно, что человека на подобный пост найти чрезвычайно трудно. Вараиль могла бы, конечно, найти себе другую фрейлину. Это было не так… но ведь, с другой стороны…

Он никак не мог найти решения и страшно терзался из-за этого.

Это была одна часть мучений Теотаса. Но, помимо проблем реальной жизни, имелись еще и сны.

Ночь за ночью, он видел сны. Они были настолько ужасными, что к настоящему времени он уже боялся засыпать, потому что, стоило ему только погрузиться в тот темный мир, от которого его отделяла подушка, как он становился добычей невероятных, чудовищных кошмаров. И когда, после пробуждения, он говорил себе: это был просто сон, ему нисколько не становилось легче. На самом-то деле в снах не было ничего простого. Теотас знал, что в снах всегда содержится серьезное значение, что они являются отблесками невидимого мира, который лишь в этих условиях может расширяться за границу человеческой души. А черные сны, такие как у него, могли исходить только от демонов, от скрывающихся за облаками мириад древних существ, которые некогда управляли этим миром и могли стремиться в один прекрасный день отнять его у тех, кто прибыл сюда и завладел им.

Сон теперь по-настоящему ужасал его. В состоянии бодрствования он мог защититься от чего угодно. Во сне же он оказывался беспомощным, как ребенок Неспособность защитить себя приводила его в настоящее бешенство. Но, как он ни старался, он же не мог все время обходиться без сна.

Вот и теперь он накатывался на него, невзирая на внутреннее сопротивление.

— Спи, Теотас, спи… — Фиоринда поглаживала его лоб, щеки, шею. — Расслабься. Успокойся, Теотас, ни о чем не думай.

Что он мог сказать? Я не осмеливаюсь заснуть? Я боюсь демонов, Фиоринда? Я не желаю сдаваться им на милость?

Ее объятие было нежным и успокаивающим. Он прижался головой к ее мягкой теплой груди. Какой смысл был в борьбе? Сон был необходим. Сон был неизбежен. Сон был…

А потом он обрушился куда-то, неудержимо, против собственной воли, сорвался в бездонную пропасть…

… Чтобы оказаться на голом черном плато, изборожденном зияющими трещинами, усыпанном шлаком и пеплом, из которого кое-где торчат изможденные мертвого вида деревья, а сам он с каждым сделанным шагом становится старше, намного старше Он вдыхает старость, словно какой-то ядовитый дым. Кожа делается сухой, ее пересекают многочисленные крупные морщины. Его грудь, живот и спина покрываются курчавыми седыми волосами Вены вздуваются Суставы скрипят Зрение мутится. Колени подгибаются. Сердце то начинает учащенно колотиться, то тревожно замирает в груди. Ноздри при дыхании издают хриплый свист.

Он бредет вперед, отчаянно пытаясь остановить свое преображение, но ему это никогда не удавалось. Бледное солнце начинает проваливаться за горизонт Путь, по которому он следует неведомо зачем и почему, теперь начинает медленно подниматься в гору Каждый шаг — настоящее мучение. В горле у него режет от сухости, а распухший язык лежит во рту комом старой тряпки. Липкая слизь вытекает из-под век и капает на грудь В висках гулко и непрерывно стучит, а кишки сводит сухой резкой болью.

Существа, больше всего похожие на сгустки пара в воздухе, пляшут вокруг него. Они указывают на него конечностями, они смеются, они издеваются. «Трус! — кричат они. — Дурак! Насекомое! Жалкая ползучая тварь!»

Собрав силы, он грозит им кулаком. Но их смех становится еще более язвительным. Оскорбления — еще более злобными. Они полусотней различных способов указывают на его полнейшую никчемность, и у него совсем нет сил, чтобы возразить им, а спустя некоторое время он понимает, что возражать попросту невозможно, так как они говорят чистую правду.

И тогда, словно потеряв к нему, к такому жалкому и презренному человеку, всякий интерес, призраки начинают быстро таять и вскоре исчезают, оставляя после себя лишь звонкое эхо звуков жестокого веселья.

Он еле-еле удерживается на ногах. Дважды он падает и дважды с трудом поднимается на ноги, чувствуя, как кость скрежещет о кость, как темная кровь с натужным скрипом проталкивается через суженные артерии. Он никогда не имел представления о том, что быть стариком настолько мучительно. Стремительно сгущается темнота Его окружает глубокая беззвездная безлунная ночь, и он радуется тому, что не должен больше смотреть на свое тело. «Фиоринда?» — хрипит он, но не слышит ответа. Он один. И он всегда пребывал в одиночестве.

Вдруг в небольшом отдалении от него появляется свет. Он мигает, вспыхивает, а затем начинает быстро и устойчиво усиливаться, превращаясь в люминесцирующий зеленый конус, этот конус расширяется, заполняя собой все небо; становится видно, как бледное сияние, словно гейзер, устремляется вверх. Ветер, проносясь через этот светящийся конус, завивает в нем серые воронки, вихри в потоке света. Движения света сопровождаются негромким, но отчетливым шепчущим звуком, напоминающий отдаленный шум порожистой реки. Он слышит также какие-то другие звуки, нечто вроде подземного смеха, гулкие и неизвестно откуда прилетающие. Он идет вперед и входит в нечто вроде зеленого облака, поднимающегося над землей. В воздухе пахнет электричеством. В порах кожи он ощущает покалывание. Ноздри чувствуют кисловатый запах. Его согбенное больное тело покрывается обильным потом и, кажется, окутывается испарениями. Впереди в полумраке вырисовывается какая-то гора, но, уже проходя через облако, Теотас понимает, что он видит перед собой гигантское живое существо, приземистое, огромное и непостижимое, вертикально сидящее на чем-то похожем на трон

Кто это был? Бог? Демон' Идол? Существо покрыто коричневой толстой глянцевой шкурой с неровными натеками, напоминающими чешую рептилии Массивное низкое и широкое туловище, тупая морда с выпученными глазами, голова с высоким закругленным черепом, жирные бока, выпирающее брюхо, огромная, похожая на пьедестал, задница Теотас никогда еще не видел столь колоссального существа. Один только рот…

Этот рот.

Эта разверстая пасть

Теотас не в состоянии сдержаться. Пасть зияет, словно вход в величайшую из пещер, и он уже не бредет вперед, еле-еле волоча ноги, нет, он, скользя и спотыкаясь, но быстро идет, а затем все быстрее бежит к этой пасти, мчится туда…

… А она разевается все шире и шире Огромная пещера заполняет все небо. Оттуда раздается ужасный рев, от звука которого дрожит весь мир. Земля под ногами дрожит и корчится, слышится грохот камнепадов; укрыться негде, только в этой пасти, этой вечно разверстой пасти, разинутой в ожидании пасти…

Теотас мчится вперед, в черноту.

— Все хорошо… — слышит он чей-то голос. — Это сон, всего лишь сон! Теотас… ну пожалуйста, Теотас.

Он лежал, съежившись, дрожа, весь покрытый липким холодным потом. Фиоринда баюкала его, словно ребенка, и бормотала что-то успокаивающее Постепенно он почувствовал, что освобождается от кошмара, хотя остаток сновидения, подобно масляной пленке, все еще цеплялся за дальние уголки его сознания.

— Это всего лишь сон, Теотас! На самом деле ничего плохого нет.

Он кивнул. Что он мог сказать, как объяснить?

— Да. Только сон.

10

— Ну, что, Деккерет, с праздниками и фестивалями наконец-то покончено, — заметил Престимион. — Начинается настоящая работа.

Эти недели традиционных празднеств и официальных церемоний, отмечавших окончание старого правления и начало нового, вернули его память к прежним временам. Он уже однажды прошел через все это, разница заключалась только в том, что в тот раз праздновалось именно его восхождение на трон. Поток подарков к коронации со всех континентов, — смог ли он распаковать и разглядеть хотя бы одну сотую из тех бесчисленных коробок и корзин? — обряд принятия короны, коронационный пир, чтение из Книги Изменений, пение из Книги Властей, драгоценные кубки, вновь и вновь наполняющиеся не менее драгоценным вином, съехавшиеся со всех концов царства важнейшие правители, то и дело вскакивающие с мест, чтобы сделать знак Горящей Звезды и выкрикнуть приветствие в адрес нового короналя…

«Престимион! — кричали они. — Лорд Престимион! Да здравствует лорд Престимион! Живи вечно, лорд Престимион!» Как же давно это было! Ему казалось, что весь срок его царствования на троне короналя промелькнул, уложившись между двумя взмахами ресниц, и все же за этот миг он успел превратиться в мужчину средних лет, утратившего значительную часть некогда присущей ему жизнерадостности и импульсивности, а также и добродушия — наоборот, следует признаться, что он временами бывает излишне вспыльчив, — но вот сейчас все это повторялось вновь, все незабываемые ритуалы разыгрывались наново, только имя, которое провозглашали на сей раз, было именем Деккерета. «Деккерет! Лорд Деккерет!» — тогда как он наблюдал за происходившим со сторону, милостиво улыбаясь и охотно отдавая новому монарху долю своей славы.

Но какая-то часть его существа навсегда останется короналем, это он знал точно.

В зеркале памяти перед ним стоял он сам, только гораздо более молодой, сравнительно мало кому известный, непоседливый Престимион, каким он был двадцать лет назад: обладавший неисчерпаемым запасом жизненных сил человек, переживший страшное унижение после того, как Корсибар узурпировал власть, а затем ужасные кровопролития гражданской войны и, несмотря ни на что, ставший короналем. Как он боролся за это! Это стоило ему жизни брата и жизни возлюбленной, а до того — бесчисленных телесных мучений: он жил в лагерях, разбитых на топких болотистых берегах рек, много дней странствовал по пустыне, ужаснее которой можно было найти разве что на Сувраэле, под ним убивали скакунов на полях сражений, шрамы, полученные в битвах, сохранились на его теле по сей день. Деккерет, к счастью, был избавлен от любого из подобных испытаний, не говоря уже о полном повторении всей трагедии давних времен. Его восхождение к трону происходило нормальным, упорядоченным образом. Так стать королем намного легче

У меня тоже все должно было пройти просто, подумал Престимион. Но мне Божество уготовило не такую судьбу.

Он стоял рядом с Деккеретом — лордом Деккеретом — в гулком тронном зале Конфалюма. Больше там никого не было. Оба одновременно посмотрели на возвышавшийся над полом из блестящего золотом дерева гурны трон, массивный блок черного опала с рубиновыми прожилками, взгроможденный на ступенчатый пьедестал из темно-красного дерева

— Я знаю, что вам этого будет не хватать. Так что, Престимион, если хотите, поднимитесь туда в последний раз Я никому не скажу

Престимион улыбнулся.

— Я старался как можно реже пользоваться этим троном, когда был короналем. А сесть на него сейчас было бы еще большей ошибкой.

— Но вы достаточно часто занимали это место, когда были короналем, и никто не мог бы сказать, что у вас был при этом недовольный вид.

— Деккерет, это была моя работа — всегда, при любой игре делать хорошую мину А теперь это ваша работа. А мне там больше совершенно нечего делать; я не питаю к этому сиденью даже сентиментальных чувств.

Он еще некоторое время постоял, разглядывая большой трон Он ничего не мог с собой поделать — даже сейчас — и все так же продолжал изумляться претенциозностью этого обошедшегося в совершенно немыслимые деньги помещения, которое Конфалюм с грандиозным размахом поместил в самом сердце Замка. А трон был величайшей драгоценностью, и оправой ему служил тронный зал. Таким образом Конфалюм стремился создать могучий символ законной власти, что ему и удалось, кроме того, место служило в мыслях Престимиона одним из средоточий воспоминаний о Конфалюме, который, в некоторых отношениях, мог считаться его отцом даже в большей степени, чем кровный родитель.

— Знаете, Деккерет, — проговорил он после долгой паузы, — когда нам приходится сидеть на этом безвкусном троне, мы должны относиться к нему с величайшей серьезностью. Мы должны быть абсолютно убеждены в его величии. Поскольку мы с вами прежде всего актеры, а это наша сцена. Впрочем, вы и сами прекрасно это знаете. Так что в течение того непродолжительного времени, которое нам приходится проводить на этой сцене, мы должны верить, что наша пьеса реальна и важна, ибо если мы сами не будем в это верить, то и никого не сможем заставить уверовать.

— Да. Да, Престимион, я понимаю.

— Но теперь у меня появилась новая сцена, по которой я буду передвигаться невидимо для всех остальных. Давайте уйдем отсюда. — Престимион еще раз окинул большой трон долгим, чуть ли не любящим взглядом.

Они перешли из тронного зала в судебную палату, выстроенную им самим. Это помещение тоже обладало своеобразным великолепием и никак не проигрывало по сравнению с тронным залом. Интересно, будут ли когда-нибудь считать, что древний лорд Престимион так же любил показную роскошь и величие, как и его предшественник лорд Конфалюм? Ну и пусть себе считают. Думать и гадать на этот счет было бы очень глупо. История создаст своего собственного Престимиона, как она создала своего собственного Стиамота, своего собственного Ариока, своего собственного Гуаделума. Человек был бессилен каким-либо образом повлиять на ход этого процесса. А сам он, вероятно, уже успел хорошо продвинуться по пути превращения в мифический персонаж.

— Комнаты с той стороны… — Деккерет указал рукой. — Я собираюсь снести их и выстроить часовню для короналя. Я чувствую, что она здесь необходима.

— Хорошая идея

— Вам тоже кажется, что здесь подходящее место для часовни?

— Нет, я имею в виду саму мысль о строительстве. Мне нравится, что вы уже думаете об этом. Если хотите, чтобы здесь была часовня, постройте ее. Оставьте свой след в Замке, Деккерет. Возьмите все в свои руки. Преобразуйте Замок по своей прихоти. Ибо он — некое суммарное воплощение всех королей, которые здесь жили. Мы никогда не закончим его постройку. Пока существует мир, здесь будет продолжаться строительство.

— Да. Маджипур ожидает этого от нас.

Престимиону было приятно совершать прощальную прогулку по этим священным залам в обществе крепкого решительного человека, которого он выбрал своим наследником. Деккерет окажется замечательным короналем, в этом он был уверен. Ему было совершенно необходимо знать, что он оставил миру такого преемника. Иначе, как бы велики ни были собственные достижения, история не простит ему, если следующим королем Маджипура окажется слабак или глупец.

Не один великий корональ прошлого оказался виновен в такой ошибке. Однако Престимион был уверен, что его выбор никто и никогда не поставит ему в вину.

Деккерет должен соответствовать всем ожиданиям. Конечно, он будет заметно отличаться от своего предшественника, будет более честным и прямым в тех ситуациях, где Престимион часто предпочитал полагаться на хитрость и искусные манипуляции. Деккерет являет собой величественную и героическую фигуру, своим внешним видом он вызывает к себе уважение, уже когда просто входит в помещение, тогда как Престимион, на создание которого Божество выделило куда меньше материала, всегда помнил о том, что должен создавать впечатление величественности прежде всего силой своей личности.

Что ж, благодаря этой несхожести людям будущего будет легче отличать их друг от друга. «Во времена Престимиона и Деккерета… » — будут говорить они, называя годы их правления Золотым веком, как иногда говорили о временах Трайма и Вильдивара, Синьора и Меликанда, Ажиса и Клэйна. Но те короли существовали только как взаимозаменяемые и взаимосвязанные имена, а не как отдельные личности. Престимион надеялся, что судьба окажется к нему более милостивой. Они с Деккеретом были настолько различны, что те, кто будет жить в будущем, говоря о них, неминуемо будут представлять себе образы быстрого, подвижного низкорослого Престимиона, редкостного стрелка из лука, мастера создавать стратегические планы, и рядом с ним — широкоплечего, крупного Деккерета, и хорошо знать, кто из них кем являлся. По крайней мере, Престимион на это надеялся.

— Не прогуляться ли нам к парапету Морвендила? — спросил он, указав в сторону северо-западных ворот. — Я часто любил смотреть оттуда по ночам.

— И еще много раз будете любоваться этим видом, — откликнулся Деккерет. — Вы собираетесь часто навещать нас?

— Полагаю, настолько часто, насколько для понтифекса прилично совать нос в Замок. А это на самом деле совсем не означает множество поездок, не так ли? К тому же вам и не захочется, чтобы я слишком часто появлялся здесь. Что бы вы ни чувствовали сегодня, вам вскоре перестанет нравиться, если я буду чересчур внимательно присматриваться к тому месту, которое вы уже будете считать своим.

Деккерет усмехнулся в ответ, но ничего не сказал.

Они быстрыми шагами прошли по череде залов и вышли наружу, где уже сгустились сумерки. Стражники издали приветствовали их. И другие темные фигуры, среди которых могли быть влиятельнейшие принцы царства, глядели на них с почтительного расстояния, но никто не смел приблизиться: у кого могло хватить решительности без крайней необходимости прервать частную беседу понтифекса и короналя? Крытый проход, датировавшийся временами лорда Дульсинона, привел их во двор Газнивина; в нижней стороне дворика имелся балкон, через который можно было выйти на парапет лорда Морвендила.

Каким правителем был лорд Морвендил, и даже когда он жил и царствовал — обо всем этом Престимион не имел ни малейшего понятия, однако выстроенный им парапет — длинная и узкая ограда из черного велатисского камня — много лет был одним из любимых мест Престимиона, где он позволял себе отдыхать от забот правления. Здесь Гора сходилась в узкий утес, круто ниспадавший вниз от стены Замка, и отсюда открывался захватывающий вид на несколько Высших городов и часть кольца Внутренних городов, расположенных чуть ниже. Снизу стремительно надвигалась темнота, и на склоне гигантской горы зажигались острова света. Престимион всегда испытывал какое-то особое удовольствие, которое было сродни радости от узнавания нового, когда напоминал себе, что вот это небольшое световое пятно слева на самом деле — город с шестимиллионным населением, а эта точка — еще семь миллионов человек А вон та лужица света, уютно прижавшаяся к изгибу склона и окруженная полукругом чернильной тьмы, — милый сердцу Престимиона прекрасный Малдемар.

На мгновение в голове у него промелькнули воспоминания о юности, проведенной в этом красивом городе, о счастливой жизни в кругу семьи, рядом с ласковой и любящей матерью и сильным, благородным отцом — как же рано смерть унесла его! — казавшимся не менее царственным, чем любой корональ. Каким теплым было их сообщество, каким прекрасным — их существование! Он в то время совсем не знал, что такое печаль или тем более отчаяние. Если бы Замок своей властной силой не вызвал его к себе, он был бы сейчас принцем Малдемарским, счастливым своей вечной занятостью делами виноградников и винных погребов.

Но ему казалось естественным и нормальным стремление оторваться от груди своего семейства и пренебречь обязанностями правителя родного города ради служения всему человечеству. И тогда он почувствовал стремление стать короналем и, таким образом, обхватить весь Маджипур в теплом родственном объятии, оказаться в средоточии всеобщих дум, оказаться отцом мира, его милосердным вождем.

Так ли он понимал все это тогда, или же то была простая жажда власти — то, что побудило его стремиться к трону? Он не мог сказать определенно. Конечно же, некоторый компонент желания властвовать, несомненно, сыграл определенную роль в его возвышении в иерархии Замка. Но это было далеко не главным мотивом — в этом он был твердо уверен… далеко не главным. Престимион доподлинно узнал это во время войны против Корсибара.

Он сражался тогда за трон, да, сражался отчаянно, но не столько потому, что просто стремился занять его, как Корсибар, сколько потому, что был уверен в том, что заслужил эту власть, что он предназначен для этого места, что он — необходимый и уникальный человек своей эпохи. Конечно, не может быть сомнений: многие ужасные тираны и чудовищные злодеи были о себе точно такого же мнения; об этом свидетельствовала долгая человеческая история, восходившая к почти забытым временам Старой Земли. Ну и пусть. Престимион верил в собственное понимание мотивов своих поступков. И, насколько ему было известно, ему верил весь Маджипур. Он был любим всеми, и всё служило подтверждением этому. Он умело служил миру в качестве короналя и так же был намерен продолжать свое служение, став понтифексом.

Он посмотрел на Деккерета, который стоял чуть поодаль, явно не желая прерывать размышления старшего монарха.

— Вы уже думали, с чего начнете?

— Вы имеете в виду новые декреты и законы? Отмену древних прецедентов, аннулирование существующих протоколов и вообще — сразу перевернуть мир вверх тормашками? Я думаю, что мог бы с этим немного подождать, а пока что следовать прежним курсом.

Престимион рассмеялся.

— Мне кажется, это очень верная позиция. Мудрейшим из правителей является тот корональ, который управляет меньше всего. Лорд Пранкипин, начал приводить мир в порядок, уменьшив власть правительства; Конфалюм придерживался той же самой политики, да и я тоже следую этому примеру. И вижу от этого одну только пользу. Но нет-нет, я хотел спросить не о законодательных вопросах, а лишь о символических. Прежде всего, намереваетесь ли вы закрыться здесь, в Замке, до тех пор, пока полностью не разберетесь со своими делами, или покажетесь народу?

— Если я решу сидеть в Замке, пока не почувствую, что я полностью разобрался с делами, то, скорее всего, мне придется умереть, так и не показав миру свое лицо. Но, конечно, Престимион, время для великого паломничества еще не подошло!

— Я с вами согласен. Отложите паломничество на традиционный пятый год, если обстоятельства не вынудят вас совершить его раньше. Хотя я, как только стал короналем, не откладывая поспешил посетить близлежащие города; впрочем, далеко не забирался. Конечно, я всегда был очень непоседливым человеком. Вы, вероятно, без большого труда согласитесь пройти через те же двери и выглянуть в те же окна, что и я когда-то, на несколько недель позже. Однако следует сказать, что короналю важно уезжать подальше от Замка настолько часто, насколько это позволяют приличия. С высоты в тридцать миль мир видно не так уж хорошо.

— Мне тоже так кажется, — согласился Деккерет. — А где вы побывали в первые месяцы правления?

— В самом начале я просто убегал в обществе Септаха Мелайна и Гиялориса, никому ничего не говоря. Мы уезжали на ночь в такие места, как Банглкод, Грил или Бибирун. Мы носили парики и накладные бакенбарды, зато уши держали открытыми, и узнали много полезного о том мире, которым нам поручили управлять. Ночной рынок в Бомбифэйле — ах, какое же это было время! Мы пробовали продукты, которые, наверное, не ел еще ни один корональ за всю историю. Мы посещали торговцев колдовскими товарами Именно в одном из таких походов я встретил Мондиганд-Климда, которого моя маскировка ни в малейшей степени не обманула. Не то чтобы я советовал вам пуститься в такие авантюры…

— Да, такие вещи, как парики и фальшивые бакенбарды, боюсь, не в моем стиле.

— Немного позже я стал выезжать более официально. Я брал с собой Теотаса или Абриганта, Гиялориса, Навигорна, других членов моего совета. И посещал города Горы — Перитол, Стрэйв, Минимул, даже спускался в Гимкандэйл. Нигде не задерживался надолго, чтобы не вовлекать горожан в излишние расходы; просто являлся, произносил одну или две речи, выслушивал жалобы, обещал сотворить чудеса и уезжал. Именно в этот период правления я навестил Норморк, если помните.

— Разве я могу когда-нибудь об этом забыть? — серьезно сказал Деккерет.

— Во время одной поездки я обнаружил Мондиганд-Климда, в другой — вас, а ведь была еще третья поездка, в Сти, где я познакомился с леди Вараиль. Случайные встречи — все три ничем не примечательные, — и все же, как они преобразовали мое правление и мою жизнь! Тогда как оставаясь в Замке…

Деккерет кивнул.

— Да. Я понимаю, что вы хотите сказать

— Еще один вопрос, а то нам уже пора вернуться, — сказал Престимион. — Полагаю, Мондиганд-Климд уже приходил к вам со своим рассказом о том, что он видел Барджазида как одного из властителей царства? Что вы думаете об этой истории?

— Да, можно сказать, совсем не думаю. — Деккерет не скрывал своего удивления тем, что Престимион решил вспомнить о такой невероятной вещи. — Все три позиции заполнены, и будем надеяться, что пройдет еще много лет, прежде чем среди нас появятся вакансии.

— Я вижу, вы воспринимаете его слова очень буквально.

— Су-сухирис сказал мне то же самое. Но как еще я могу воспринимать слова? Только как выражение определенных осмысленных значений. Вам, судя по всему, кажется интересным время от времени слушать, что бормочут волшебники, а для меня все они — ничего не стоящие бездельники и паразиты, даже ваш любимый Мондиганд-Климд, а их предсказания — простое сотрясение воздуха. Если ко мне приходит маг и говорит, что видел во сне Барджазида, обладающего аурой властителя царства, то с какой стати я буду искать скрытые значения и спрятанные подтексты? Лучше сначала рассмотреть само сообщение. А это конкретное сообщение показалось мне форменной глупостью. Так что я выкинул его из головы.

— Вы совершаете большую ошибку, игнорируя предупреждение Мондиганд-Климда.

В голосе Деккерета теперь нетрудно было угадать нотку раздражения.

— Нам не следует ссориться в этот счастливый день, Престимион. Но, простите меня, какой смысл может быть в его пророчестве? Все Барджазиды, за исключением моего друга Динитака, — тошнотворные негодяи. Мир никогда не примет ни одного из них как короля.

— Но Динитака мог бы принять?

— Это было бы очень неправдоподобно. Заверяю вас, что я мог бы назвать его своим преемником, что действительно сделало бы его одним из властителей царства, и в этом случае, думаю, он был бы очень даже неплохим правителем, разве что излишне строгим. Но ручаюсь вам, Престимион, что пройдет не один и не два года, прежде чем я начну думать о поиске замены для себя, и очень сомневаюсь, что тогда я мог бы выбрать Динитака. Два простолюдина подряд — это чересчур У Динитака много достоинств, и, я полагаю, он самый близкий мой друг, но мне кажется, что он не обладает достаточно щедрой душой, чтобы рассматривать его как потенциального короналя. Он жесткий человек с очень малым запасом милосердия. Поэтому… Престимион поднял руку.

— Постойте! Я прошу вас, Деккерет, давайте пока совсем отбросим все, что касается Сил царства и властителей. Вы только что исключили Динитака, а что касается Хаймака Барджазида, то мне так же трудно представить его короналем, как и вам. Лучше сосредоточиться на той части предупреждения Мондиганд-Климда, согласно которой начало вашего правления будет омрачено серьезными трудностями, к которым окажется причастен некий Барджазид.

— Я готов к тому, чтобы справиться с трудностями, когда они возникнут. Но пусть они сначала возникнут.

— Значит, вы будете начеку?

— Конечно, буду. Это должно быть ясно и без клятв. Но я не стану вооружаться против призраков, как бы вы ни хвалили мне мудрость вашего мага. И еще, должен сказать вам, Престимион, я не стану вооружаться вообще, независимо от того, какие неприятности могут возникнуть, если буду видеть хоть малейшую возможность разрешить трудности мирным путем. А теперь, Престимион, может быть, закончим этот разговор? Нам еще следует подготовиться к прощальному обеду.

— Да. Так мы и поступим.

В любом случае Престимион ясно видел, что не было никакого смысла продолжать разговор на эту тему. С таким же успехом можно было бы бодать головой великую норморкскую стену. Бодай сколько влезет, но стена все равно не поддастся. Как и Деккерет.

«Возможно, я слишком чувствителен ко всяким угрозам? — спросил себя Престимион. — Неудивительно, если учесть два восстания, состоявшихся в ранние годы моего правления. Мой собственный несчастливый опыт приучил меня всегда ожидать неприятностей; а когда их не было — а их не было долгие годы после гибели Дантирии Самбайла, — я не верил до конца в их отсутствие. Деккерет обладает более бодрым духом, так что пусть он относится к мрачному пророчеству Мондиганд-Климда, как сочтет нужным. Не исключено, что Божество, несмотря ни на что, все же одарит его счастливым началом царствования. К тому же нас и впрямь ждут к обеду».

11

— У меня есть одна идея, ваша светлость, — сказал Хаймак Барджазид. — Некоторое время тому назад вы упоминали о том, что у вас были сложные отношения с отцом и братьями.

Мандралиска пронзил его изумленным и яростным взглядом. Он спустя несколько мгновений после того, как закончил последнюю фразу, напрочь забыл о том, что когда-либо говорил о своем несчастном детстве Барджазиду или кому-то еще. И он совершенно не привык, чтобы к нему обращались, упоминая предметы, грозившие разрушить непроницаемость стен, которыми он окружил свою внутреннюю жизнь.

— Ну и что из того? — спросил он. В его голосе прозвучала угроза.

Барджазид вздрогнул всем телом; в глазах маленького человечка промелькнул неподдельный испуг.

— Я не имел в виду ничего обидного, господин! Ни в малейшей степени! Только возможность усилить мощь шлема, который вы держите в руках, используя… э-э… ваш личный жизненный опыт.

Мандралиска наклонился вперед. В душе все еще саднило от внезапного вторжения в деликатную область, но он все равно был заинтересован.

— Каким же образом?

— Позвольте мне пояснить, как можно этого добиться, — осторожно подбирая слова, произнес Барджазид. Он вел себя так, словно ему выпало вести философский диспут с рычащим, разъяренным, скалящим желтые клыки и сверкающим глазами кулпойном, с которым пришлось неожиданно столкнуться на тихой пустынной лесной дороге. — При пользовании шлемом человек производит действующую силу внутри себя. Я глубоко уверен в том, что возможно увеличить эту силу, если задействовать некоторый запас боли, ярости… проще сказать — ненависти.

— Ладно. Тогда валяйте дальше. Ненависть. Это слово я хорошо понимаю.

— Да, ненависть. И тогда, господин, в некоторой связи с тем, что вы рассказали мне в тот день о вашем детстве… о вашем отце… о ваших… несчастьях тех лет…

Барджазид медленно и осторожно подбирал слова; очевидно, он отлично знал, что вступил на опасную почву, и понимал, что Мандралиска вряд ли мог хотеть, чтобы ему напоминали о тех вещах, которые он, к своему собственному удивлению, разболтал Барджазиду и Джакомину Халефису, проходя через рынок. Но Мандралиска сразу же взял себя в руки и знаком приказал Барджазиду продолжать Тот, естественно, последовал приказу, говоря крайне сдержано и дипломатично. Намеками, аллюзиями и эвфемизмами он набросал словесный портрет мальчика Мандралиски, вечно боявшегося своего жестокого пьяного отца и своих неистовых братьев, столь злобно измывавшихся над ним, ежедневно переносившего побои от их рук и накапливавшего в душе все больше ненависти к ним, ненависти, которой вскоре предстояло излиться на весь мир, чтобы превратиться в активную силу, пригодную для реального использования, которая могла стать источником колоссальной мощи И выдвинул несколько предложений по поводу того, как этого можно достичь.

Все, что он говорил, было чрезвычайно ценно Мандралиска был благодарен Барджазиду за то, что тот поделился с ним этими соображениями. И все равно он сожалел о том, что приоткрыл, пусть даже на мгновение, завесу, скрывавшую от всех начальный период его жизни. Он всегда находил куда более полезным для себя предоставить миру воспринимать его как чудовище, высеченное из льда, и твердо знал, что позволить кому-либо хоть мельком увидеть беззащитного забитого мальчишку, прячущегося за этим холодным фасадом, очень рискованно. Он с удовольствием забрал бы назад все до одного слова, которые сказал этому маленькому человечку в тот странный день.

— Достаточно, — наконец объявил Мандралиска. — Вы очень понятно изложили свою точку зрения. А теперь идите и позвольте мне поработать. — Он протянул руку к лежавшему на столе шлему.

Поздняя осень в Гонгарах незаметно переходила в начало зимы. Несильный, но бесконечный дождь теплого сезона сменялся холодным и столь же бесконечным осенним дождем; среди водяных капель все чаще и чаще попадались липкие тяжелые хлопья, а спустя еще несколько недель этот дождь должен будет уступить место зимним снегопадам. Хижина в ничтожном горном городишке Ибикос, запущенная лачуга, разваливающийся жалкий домишко, в котором живет виноторговец Кеккидис со своей семьей. Близится вечер; темно, холодно. Дождь барабанит по гнилой, покрытой лишайником крыше, как всегда протекает через дыры, капли звонко шлепаются в расставленные на обычных местах ковши. Мандралиска не смеет зажечь огонь. В этом доме не тратят топливо впустую, а пустой тратой считается любая, совершенная без прямого приказания отца; никто, кроме отца, не имеет права что-либо здесь решать, и огонь зажигается лишь после того, как отец возвращается, закончив свой тяжкий дневной труд, но не раньше.

Сегодня, спустя долгие часы, это должно произойти. Или же — если будет на то воля Божества — никогда.

Вот уже три дня Кеккидис и его старший сын Малчио были в отъезде. Они уехали в город Велатис, находившийся в сотне миль, чтобы скупить товар какого-то тамошнего виноторговца; он погиб, попав в лавину, и оставил полдюжины голодных малышей. Они должны вернуться сегодня, но уже немного опаздывают, потому что парящая повозка, совершающая рейсы между Велатисом и Ибикосом, отправляется на рассвете и прибывает к концу дня. Уже почти стемнело, а парящей повозки еще нет. Никто не знает почему. Один из братьев Мандралиски с полудня поджидает на станции с тележкой. Другой помогает матери в винной лавке. Дома один Мандралиска. Он рисует себе прекрасные фантастические картины несчастий, происходящих с его отцом. Возможно — возможно, возможно, конечно, возможно! — на дороге случился несчастный случай. А что? Неужели такое столь уж нереально?

Другим способом препровождения времени и сохранения тепла были упражнения с дубинкой, которую он собственноручно вырезал из обрезка толстой доски ночной красавицы. Из этого дерева делаются самые лучшие дубинки, и Мандралиска весь прошлый год собирал по медяку и в конце концов купил себе палку приличного размера, которую затем неустанно подрезал и подтачивал, пока она не обрела идеальную длину и вес, а в кулаке у него она лежала настолько хорошо, что можно было подумать, будто она вышла из рук опытного столяра. И теперь, взяв дубинку так, чтобы держать ее без усилия, он ловко скакал взад и вперед по комнате, атакуя скрывавшихся в полумраке призрачных противников, нанося и отбивая удары. Он быстр, он умел, его запястье крепко, его глаз безошибочен, он когда-нибудь станет лучшим из лучших. Но в данный момент он больше всего хочет одного: согреться.

Он представляет себе, что противник — его отец А он танцует, танцует вокруг старшего, издевательски постукивая его тут и там, по плечам, по груди под самым горлом, по щеке, ловя его на ложных атаках, играя с ним, оскорбляя его. Кеккидис начинает рычать от ярости; он бросается на сына, он держит собственную дубину обеими руками и размахивает ею, как топором, но мальчик движется в десять раз быстрее, чем он, и еще, и еще, раз за разом он ударяет отца, а тот никак не может задеть его даже слегка.

А может быть, Кеккидис вообще не придет домой. Может быть, он умрет где-то на дороге. Пусть будет так, молится Мандралиска, пусть он будет уже мертв.

Пусть он тоже попадет в лавину.

Горы выше Ибикоса уже покрыты ковром влажного тяжелого снега, типичного для этого периода межсезонья. Мандралиска, закрыв глаза, представляет себе, как хлещущие с небес струи дождя разбиваются о черные гранитные скалы, в деталях видит, как вода под углом врезается в сугробы, расщепляя их на куски, словно мириадами крошечных ножей, видит, как снег теряет опору на склонах и, поднимая слоистое облако, срывается с горы и обрушивается на проходящий внизу тракт, по которому как раз движется парящая повозка из Велатиса, и скрывает машину под завалом до самой весны — машину, а в ней Кеккидиса и Малчо, захороненными под тысячами тонн снега…

Или пусть на тракте внезапно откроется провал. И пусть парящая повозка рухнет туда.

Пусть повозка неожиданно сорвется с дороги. Пусть она свалится в реку.

Пусть двигатель сломается на полпути между Велатисом и Ибикосом. Пусть они попадут в снежную бурю и замерзнут насмерть.

Мандралиска сопровождает каждую из этих обнадеживающих мыслей яростным выпадом дубинкой. Удар.. удар… удар… Он кружится, танцует, легко поворачивается на кончиках пальцев, наносит удар за ударом, находясь на расстоянии меньше вытянутой руки от противника. Финт наверх, нисходящая атака, от которой так же невозможно защититься, как и от удара молнии. Держи! Вот тебе! Вот тебе!

Внезапно он слышит скрип тележки. Мандралиске хочется заплакать. Никакой лавины, никакого провала на дороге, никакой ужасной снежной бури. Кеккидис снова дома

Невнятные голоса. Приближающиеся шаги. Кашель. Человек тяжело топает ногами, затем присоединяется второй. Кеккидис и Малчо стряхивают снег с башмаков

— Парень! Где ты, парень? Впусти-ка нас, да поживее! Ты и представить не можешь, как тут холодно!

Мандралиска прислоняет свою дубинку к стене. Мчится к двери, возится с замком. На пороге двое высоких мужчин, один намного старше второго, у обоих холодные хмурые лица со впалыми щеками, длинные сальные черные волосы, глаза, горящие сердитым блеском. Мандралиска улавливает в их дыхании сильный запах бренди. А еще от них пахнет яростью: острая мускусная вонь исходит из-под меховых одежд. Что-то у них не вышло.

Они идут прямо на него, кто-то из них небрежно отшвыривает его в сторону.

— Где огонь? — спрашивает Кеккидис. — Почему здесь так кошмарно холодно? Ты, парень, должен был разжечь огонь к нашему возвращению!

С этим ничего нельзя поделать. Будешь виноват, если разожжешь огонь. Если не разожжешь — все равно будешь виноват. Старая история..

Мандралиска торопливо приносит растопку, сваленную возле черного хода. Его отец и брат, все так же стоя в верхней одежде посреди комнаты, протягивают руки к теплу зарождающегося огонька. Они резкими злыми голосами говорят о своей поездке. Да, предприятие провалилось, агенты другого виноторговца оказались слишком ловкими для Кеккидиса, дешевая покупка с распродажи не удалась, вся поездка оказалась напрасной тратой времени и денег. Мандралиска опускает голову и продолжает заниматься своими делами, не задавая никаких вопросов Он знает, что нет ничего хуже, чем привлечь к себе внимание отца, когда тот находится в таком настроений Лучше всего держаться от него подальше, прятаться в тени, позволить ему срывать гнев на горшках, кастрюлях и табуретах, а не на младшем сыне

Но все равно это случается Кеккидису кажется, что Мандралиска слишком медленно что-то делает, и он приходит в еще большую ярость Он рычит, злобно ругается, вдруг замечает дубинку Мандралиски, стоящую у стены неподалеку от него, хватает ее, резко и больно толкает мальчика концом дубинки в живот.

Это невыносимо. Не столько боль, хотя он никак не может перевести дух после удара, сколько то, что отец сделал это его дубинкой Кеккидис не имеет никакого права вообще прикасаться к ней, не говоря уже о том, чтобы пускать ее в ход против него Дубинка принадлежит ему. Его единственная собственность. Купленная на его собственные деньги, вырезанная его собственными руками.

Не тратя времени на размышления, Мандралиска отскакивает в сторону, пока Кеккидис поднимает руку, чтобы еще раз ткнуть сына, а затем быстро как молния, кидается вперед, хватает дубинку рукой и тянет к себе, пытаясь вырвать из руки отца.

Это ужасная ошибка. Он понимает это, как только начинает движение, но уже не может остановиться. Кеккидис глядит на него, выпучив от изумления глаза, и бормочет что-то нечленораздельное, взбешенный столь дерзким бунтом Он выворачивает дубинку из руки Мандралиски — худое запястье мальчика не может противостоять злой и жестокой силе Берет дубинку за оба конца, усмехается, легко ломает ее о колено и, еще раз усмехнувшись, поднимает обломки, показывая их мальчику, а затем небрежно швыряет их в огонь. Все это занимает лишь несколько мгновений.

— Нет, — чуть слышно молит Мандралиска, еще не веря случившемуся. — Не надо Нет… Пожалуйста…

Его годовые сбережения. Его хорошенькая дубинка.

Спустя тридцать пять лет за тысячу примерно миль к северо-востоку от тех мест человек, называющий себя графом Мандралиской Зимроэльским, сидит в маленькой круглой комнате с куполообразной крышей и оштукатуренными ярко-оранжевой глиной стенами в доме на горном хребте, с которого открывается вид на Долину плетей, охраняющую выход в пустыню. На голове у него надет шлем из металлической сетки, изящной, как кружево, лежащие на столе руки стиснуты, как будто он держит в каждом кулаке по обломку сломанной дубинки.

Он видит перед собой лицо отца. Торжествующая мстительная усмешка. Обломки дубинки, издевательски поднятые вверх… потом летящие в огонь…

Ищущее сознание Мандралиски взлетает… устремляется наружу… Он помнит… он ненавидит…

Не надо… Нет… Пожалуйста…

Теотас, несмотря ни на что, снова побежден сном. Он ничего не может с этим поделать. Его дух боится спать, но тело настойчиво требует отдыха. Каждую ночь он сражается с этим непреодолимым желанием, но отступает, проигрывает. И сейчас он боролся почти всю ночь, но все же уснул. И опять видит сны.

Пустыня, не имеющая аналогов в реальном мире. Словно знойные миражи над раскаленными камнями, здесь проплывают галлюцинации Он слышит стоны и отрывочные рыдания и еще какой-то сухой шелестящий звук, который мог бы издавать хор огромных черных жуков. Горячий ветер пропитан пылью. Рассвет сверкает ослепительным чистым светом. Камни вокруг — это ярко светящиеся сгустки чистой энергии; их алые разнообразные вибрирующие поверхности покрыты непрерывно изменяющимися узорами. С одной стороны каждой каменной массы он видит кружащиеся в причудливом хороводе золотые огни. На противоположной стороне нескончаемо возникают и взлетают в воздух бледно-голубоватые шары. Все мерцает. Все сияет изнутри. Это было бы удивительно красиво, если бы не выглядело столь устрашающе…

А сам он оказался превращенным в нечто отвратительное. Его руки обратились в молотки. Пальцы ног — в острые загнутые когти. На коленях появились безбровые глаза. Язык стал тряпичным. Слюна — стеклянной. Кровь превратилась в желчь, а желчь — в кровь. Всем его существом овладело сознание неизбежной кары.

Создания, напоминающие клетки из длинных серых хрящей, издают унылые ухающие звуки. Каким-то образом он понимает их значение: эти существа выражают свое презрение к нему, они высмеивают его бесчисленные недостатки. Он хочет крикнуть, но из его горла не вырывается ни звука. И бежать от происходящего он тоже не в состоянии. Он парализован.

«Фи-о-рин-да… »

Невероятным усилием он заставляет себя произнести вслух ее имя. Сможет ли она услышать его? Приедет ли, чтобы его спасти?

«Фи-о-рин-да… »

Он хватается за скомканную простыню. Фиоринда лежит рядом с ним, похожая на выброшенную кем-то куклу в натуральную величину, отгороженная от него непреодолимой стеной сна — он знает, что она здесь, но не может ни заговорить, ни прикоснуться к ней. Один из них находится в каком-то другом мире. Он не в состоянии сказать, кто именно. Вероятно, все-таки он. Да. Он находится в другом мире; спит и видит сон, в котором ему представляется, что он лежит в своей кровати в Замке, рядом со спящей Фиориндой, которая на самом деле находится вне его досягаемости. И он видит все это во сне.

«Фиоринда!»

Тишина. Одиночество.

Он понимает, что проснулся в своем сновидении. Он садится, дотягивается до ночника и видит в его слабом зеленом свете, что он один в кровати. Теперь он вспоминает: Фиоринда уехала в Лабиринт с Вараиль, уехала не насовсем, а пока что ненадолго, только для того, чтобы помочь Вараиль устроиться в своем новом доме. А затем они решат, кто из них должен принять сделанное предложение: то ли Фиоринда станет первой фрейлиной жены нового понтифекса, то ли он — Верховным канцлером лорда Деккерета. Но разве может он быть Верховным канцлером, когда он сам есть не что иное, как самое презренное насекомое?

А сейчас он один в Замке. Терзаемый беспощадными сновидениями.

Ночь за ночью… Ужас. Безумие. Где он может от этого скрыться? Нигде. В мире нет такого места, где он мог бы скрыться. Нигде. Нигде.

— Ты ничего не слышал? — спросила Вараиль. — По-моему, кто-то из детей плакал.

— Что? В чем дело?

— Проснись, Престимион! Кто-то из детей…

Он издал еще какой-то вопросительный звук, но не выказал никакого желания пробуждаться. Спустя мгновение Вараиль и сама поняла, что будить его на самом деле незачем. Время очень позднее, а муж совершенно измотан: с первых же минут после их прибытия в Лабиринт он целыми днями, а частично и ночами был занят приемами, совещаниями, обсуждениями. Необходимо было познакомиться с каждым из достаточно крупных чиновников, входивших в администрацию покойного Конфалюма, определить, кого из них стоит оставить в своем аппарате, а новым людям, прибывшим вместе с Престимионом из Замка, нужно было помочь включиться в существовавшую здесь административную систему, а затем взять управление ею на себя, нужно было много узнать, рассмотреть множество прошений…

Пусть спит, подумала Вараиль. С этим она, несомненно, сможет разобраться сама.

И тут этот звук послышался снова: зловещий придушенный звук, который, казалось, должен прозвучать как вопль, но смог вырваться только стоном. Вараиль показалось, что она узнала голос Симбилона: хотя мальчику было уже почти одиннадцать лет, он все еще обладал ясным чистым контральто. Поэтому она заторопилась к его комнате, неуверенно пробираясь по все еще непривычным ей роскошным покоям, где испокон веку жили императоры Маджипура. Дорогу ей освещал оранжевый шар-светильник, плывший невысоко над головой.

Но Симбилон мирно спал среди беспорядочно разбросанных книг — на кровати и рядом их было десятка полтора, а одна так и лежала смятыми страницами вниз у него на груди — как упала, когда мальчика настиг сон. Вараиль убрала книгу, положила ее рядом с подушкой, вышла из спальни сына и снова услышала тот же самый звук Теперь он прозвучал более резко и жалобно.

Вараиль почувствовала испуг: никогда прежде ей не приходилось слышать от своих детей ничего подобного. Она торопливо пересекла зал и вошла в другую спальню, где среди множества игрушечных зверей спала Туанелис; ее кровать всегда была завалена пушистыми блавами, сигимойнами, билантунами, канавонагми, галварами. Был здесь даже длинноносый манкулайн, ее нынешний любимец, сделавшийся, благодаря рукам и фантазии мастера, очаровательной и милой игрушкой, хотя настоящий манкулайн из джунглей Стойензара, сплошь утыканный ядовитыми желтыми колючками, имел скорее отталкивающий облик.

Но никаких игрушек рядом с ребенком не оказалось. Туанелис, судя по всему, расшвыряла их во все стороны, как будто это были противные паразиты, которые забрались к ней в кровать. Даже любимый манкулайн был отвергнут: Вараиль увидела его в дальнем углу комнаты; игрушка валялась вверх тормашками на шкафчике, опрокинув при падении несколько изящных стеклянных флаконов, которые Туанелис собирала. Несколько склянок треснули.

А сама Туанелис отбросила в сторону простыни и покрывало и теперь спала, сжавшись в маленький тугой комочек; все тело было напряжено, колени касались подбородка, длинная ночная рубашка так сбилась, что почти все маленькое тонкое тельце девочки было обнажено. Вся кожа Туанелис была покрыта потом, словно у маленькой принцессы был сильный приступ лихорадки, и даже простыня под ней промокла от пота.

— Туанелис, дорогая моя…

Еще один стон, который, наверное, в глубине сновидения был воплем. Девочку сотрясла конвульсивная дрожь: она скорчила гримасу, содрогнулась всем телом, пнула воздух одной ногой, затем другой, стиснула кулачки и втянула голову в плечи. Вараиль легонько прикоснулась к дочери. Ее кожа была прохладная, нормальной температуры, так что ни о какой лихорадке речь идти не могла. Но Туанелис отдернулась от ласковой материнской руки, как будто ее ударили. Она снова застонала, и стон на сей раз стремительно перешел в мучительные рыдания. Правильные черты детского лица исказились, образовав отвратительную маску, веки были стиснуты, ноздри дергались, губы напряженно приоткрылись, обнажив зубы.

— Это я, моя милая. Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш. Все в порядке. Мама с тобой. Ш-ш-ш-ш, Туанелис, не бойся.

Она расправила ночную рубашку девочки, аккуратно прикрыв талию и бедра, повернула дочь на спину и стала нежно гладить ее по лбу, продолжая негромко приговаривать ласковые слова. Постепенно напряжение, владевшее Туанелис, казалось, начало понемногу спадать. Время от времени судорожная дрожь, бывшая, вероятно, реакцией на какие-то ужасающие видения, все еще сотрясала тело девочки, но эти приступы прямо на глазах становились реже, а потом и ужасная маска исчезла, и лицо Туанелис вновь стало обычным лицом спящей девочки.

Вараиль почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной. Престимион? Нет, Фиоринда, сообразила она. Проснулась и пришла сюда из своих комнат, чтобы посмотреть, что случилось.

— Ей приснился кошмар, — не оглядываясь, сказала Вараиль. — Ты не принесешь для нее чашку молока?

Глаза Туанелис широко раскрылись. Она казалась ошеломленной, растерянной, даже более изумленной, чем мог бы быть ребенок, неожиданно разбуженный среди ночи. Она лишь вторую неделю жила в Лабиринте. Ее комнату постарались сделать как можно более похожей на ту, к которой она привыкла в Замке, но перемена в ее жизни была все-таки слишком велика…

— Мамочка…

Голос девочки прозвучал хрипло. А это слово она не употребляла уже года два, если не больше.

— Все в порядке, Туанелис. Все хорошо.

— У них не было лиц — только глаза…

— Они не настоящие. Тебе приснился плохой сон, деточка.

— Их были сотни, сотни… И ни одного лица. Только глаза. Ой, мамочка… мамочка…

Девочка все еще дрожала от страха. Каким бы ни было то видение, которое посягнуло на ее спящий разум, оно все еще сохранялось в нем. Слово за словом, она начала пересказывать Вараиль то, что видела. Вернее, пыталась пересказать, но ее описания были фрагментарными, а речь по большей части бессвязной. Было ясно, что ей приснилось нечто ужасное. Но ей еще не хватало слов и жизненного опыта, чтобы сделать этот кошмар реальным для Вараиль. Белые существа… таинственные бледные твари… орда идущих строем безликих людей… А может быть, это были какие-то черви особой породы?.. Тысячи уставившихся на нее глаз…

Детали, впрочем, мало что значили. Кошмары маленькой девочки не имели никакого существенного значения; самым серьезным в них было то, что она вообще их видела. Главным было то, что сюда, в безопасную глубину Лабиринта, в эти палаты, укрывшиеся в самом основании имперского сектора, смогло просочиться и добраться до сознания дочери понтифекса Маджипура нечто темное и пугающее. Это никуда не годилось.

— Они были такими холодными, — захлебываясь, рассказывала Туанелис— Они ненавидят всех, в ком течет теплая кровь. Мертвецы со зрячими глазами. Сидят верхом на белых скакунах. Холодные… такие холодные, что только дотронься до них, и сразу замерзнешь…

Появилась Фиоринда с большой чашкой молока.

— Я немного подогрела его. Бедная деточка! А может быть, стоит добавить туда капельку бренди?

— Нет, пожалуй, сейчас не стоит. Ну-ка, Туанелис, дай, я укрою тебя, моя маленькая. Выпей молока. Просто потягивай маленькими глоточками, по капельке…

Туанелис прихлебывала молоко. Странная одурь от ужасного кошмара, похоже, начала проходить. Она потянулась к своим игрушкам. Вараиль и Фиоринда собрали животных и устроили на кровати возле девочки. Она выбрала из кучи манкулайна и засунула под простыню, поближе к себе.

— Теотас тоже видел ужасные кошмары весь прошлый месяц, — сказала Фиоринда. — Я не удивилась бы, если бы оказалось, что он видит один из них прямо сейчас. Вараиль, может быть, мне побыть с малышкой?

— Нет, возвращайся в постель. Я позабочусь о ней. Она взяла пустую чашку из руки Туанелис, положив

ладонь на лоб дочери, легонько прижала ее голову к подушке и немного подержала девочку в таком положении, убаюкивая ее нежным поглаживанием. Несколько мгновений Туанелис казалась совершенно спокойной. А затем дрожь пробежала по ее телу, словно кошмар вернулся.

— Глаза, — пробормотала она. — Без лиц.

На этом все закончилось. Спустя несколько минут Туанелис мирно спала, негромко, по-детски посапывая. Вараиль какое-то время постояла над дочерью, чтобы убедиться, что все в порядке Похоже, что так оно и было Она на цыпочках вышла из комнаты малышки, вернулась в собственную спальню, где спокойно похрапывал Престимион, легла рядом с ним и лежала без сна, пока не забрезжил тусклый бессолнечный рассвет Лабиринта

Стоя перед лордом Гавиралом в большом зале его дворца, Мандралиска праздно перебрасывал шлем Барджазида из руки в руку — это движение за последние недели вошло у него в привычку.

— Хочу доложить вам о достигнутых результатах, мой лорд Гавирал, — сказал он. — Секретное оружие, о котором я говорил вам, вот этот маленький шлем… Так вот, я далеко продвинулся в умении им пользоваться.

Гавирал улыбнулся. В его улыбке не было ни капли дружелюбия, быстрое движение тонких губ обнажало неровный фасад почти треугольных зубов, а в маленьких, глубоко сидящих глазах на мгновение вспыхнули холодные искры Он провел рукой по заметно поредевшим, грубым тускло-рыжим волосам.

— Вы хотите сообщить нам что-нибудь определенное?

— Мне удалось проникнуть с его помощью в Замок, мой господин.

— Ах.

— И в Лабиринт

— Ах. Ах!

Удвоенное «ах» с короткой, но все же заметной паузой и резким ударением на втором звуке было любимым восклицанием Дантирии Самбайла Когда Дантирия Самбайл умер, Гавирал был еще довольно молод, но все же ему удалось идеально скопировать интонацию прокуратора. Слышать, как это двойное «ах» срывается с губ Гавирала, было странно и ни в коем случае не забавно, словно присутствуешь на обряде вызывания духов Лорду Гавиралу в значительной степени передалось известное всему миру уродство его прославленного дяди, но в очень малой — его мрачное чувство юмора, извращенная проницательность и хитроумность. Необходимость то и дело сталкиваться со столь точной имитацией поведения прокуратора изрядно раздражала Мандралиску Впрочем, он хранил это чувство при себе, как и многие другие мысли и ощущения.

— Теперь я готов, — сказал Мандралиска, — предложить внести серьезные изменения в нашу стратегию.

— И это будет значить?..

— Почти демонстративный переход на открытые позиции, мой господин Я предлагаю покинуть это поселение в пустыне и перенести наши действия в Ни-мойю.

— Вы, решительно, ставите меня в тупик, граф Ведь именно от этого шага вы предостерегали нас с самого начала нашей кампании. Вы сами говорили, что из этого чиновникам понтифексата, которых в Ни-мойе больше чем достаточно, сразу станет ясно, что на Зимроэле началось восстание против власти центрального правительства Не далее чем месяц назад вы предупредили нас, что высовываться преждевременно чрезвычайно опасно. Почему же теперь вы предлагаете действовать прямо противоположно вашему собственному предыдущему совету?

— Потому что теперь я меньше опасаюсь центрального правительства, чем в прошлом году или даже в прошлом месяце.

— Ах. Ах!

— Я все так же продолжаю придерживаться мнения, что мы должны тщательно скрывать наши стремления Вы не услышите от меня ничего подобного — скажем, рекомендации объявить войну правительству Престимиона и Деккерета, по крайней мере, в ближайшее время. Но я вижу теперь, что мы можем позволить себе пойти на больший риск, так как оружие, имеющееся в нашем распоряжении, — он поднял шлем, — куда более мощное, чем я думал. Если Престимион и компания попытаются навредить нам, мы сможем сопротивляться.

— Ах!

Мандралиска подождал повторного возгласа, окинув Гавирала яростным взглядом. Но его не последовало. Тогда он, спустя несколько секунд, продолжил-

— Значит, мы переселяемся в Ни-мойю Вы снова займете дворец прокуратора, хотя не будете ни в коем случае пользоваться этим титулом Ваши братья также поселятся в почти столь же замечательных апартаментах. Впрочем, пока что вы будете жить там только как частные граждане, заявляя об открытой власти только над родовыми поместьями вашего семейства Это вам понятно, мой господин Гавирал?

— Значит ли это, что мы больше не будем являться правителями? — спросил Гавирал. По выражению его лица было ясно, насколько неприятной является для него такая перспектива.

— В своих имениях вы так же будете правителями Зимроэля. В отношения с жителями Ни-мойи вы будете вступать как пять принцев дома Самбайлидов, и только — во всяком случае, в настоящее время. А позднее, мой господин, я намерен подобрать вам титул, который будет звучать еще изысканнее, чем «правитель», однако вам придется некоторое время подождать

Уродливое лицо Гавирала залила краска волнения Он нетерпеливо наклонился вперед

— И какой же будет этот изысканный титул? — спросил он, хотя уже знал ответ на свой вопрос.

— Понтифекс, — ни секунды не медля, ответил Мандралиска.

12

— Ваше высочество, пришел принц Динитак, — объявил распорядитель мероприятий

— Благодарю вас, Зельдор Луудвид Попросите его войти.

Его позабавило то, что распорядитель причислил Динитака к знати. Барджазиду никогда не присваивали никакого титула, Деккерет не имел подобного намерения на будущее, да и сам Динитак не выказывал к этому ни малейшего желания. Все-таки он был сыном Венгенара Барджазида, мальчишкой из сувраэльской пустыни, который некогда вместе со своим недоброй памяти отцом занимался обманом и грабежом путешественников, нанимавших их в проводники по этим негостеприимным землям Аристократия Замковой горы принимала Динитака как друга Деккерета, потому что Деккерет не оставил им иного выбора Но они никогда не смирились бы с попыткой Деккерета ввести Динитака в их замкнутую касту

— Динитак! — Деккерет обнял друга.

В последние недели Деккерет выбрал в качестве своего рабочего кабинета одну из частей Длинного зала Метираспа, который вообще-то был совсем не залом, а радом восьмиугольных помещений в пределах библиотеки лорда Стиамота. А сама библиотека представляла собой непрерывный извилистый многомильный проход, змеившийся взад и вперед по вершине Замковой горы. Согласно легенде, в ней имелись все книги, которые когда-либо были изданы во всех мирах Вселенной. Ниже прекрасного зеленого газона площади Вильдивара книгохранилище, как нитка в бусину, входило в зал Метираспа, состоявший из двенадцати отдельных комнат. Они предназначались для ученых, работавших с книгами, однако читатели редкий день занимали одну или две комнаты.

Деккерет наткнулся на эти комнаты во время одной из своих прогулок по Замку и сразу же влюбился в них. Это были высокие — примерно в два этажа — помещения со стенами, расписанными фресками в очаровательном старинном стиле, на которых были изображены морские драконы и диковинные животные суши, рыцари, сражающиеся на турнирах, чудеса природы и множество иных вещей. Потолки были расписаны яркими цветами — алым, желтым, зеленым, синим — и покрыты прекрасным чистым лаком, благодаря которому казалось, что они сделаны из кристаллов, в которых тепло мерцает, отражаясь, свет ламп. Коридоры, по сторонам которых тянулись стеллажи с книгами, вели в собственно библиотеку. Деккерет снова и снова возвращался в это своеобразное святилище, сокрытое в сердце Замка, и в конечном счете решил приказать отгородить одну из входивших в комплекс комнат, известную как читальня лорда Спурифона, и сделать для себя неофициальный кабинет. Именно там он сегодня и принимал Динитака Барджазида.

Некоторое время они спокойно беседовали о каких-то маловажных вещах: о недавней поездке Динитака в Сти, один из крупнейших городов Горы, о планах Деккерета самому посетить его и еще несколько близлежащих городов и тому подобных вещах. Деккерет без труда заметил, что в душе друга происходит какая-то напряженная внутренняя борьба, но он позволил Динитаку самому определить ход беседы, и спустя немного времени тот перешел наконец к вопросу, ради которого истребовал у короналя личную аудиенцию.

— Ваше высочество, вы часто видели в последнее время принца Теотаса? — спросил Динитак совсем иным, серьезным и напряженным тоном.

Неожиданное упоминание о Теотасе оказалось неприятным для Деккерета. Проблема, связанная с этим человеком, начала раздражать его.

— Я вижу его время от времени, но не слишком часто, — ответил он. — Вопрос о назначении Верховного канцлера все еще остается открытым, а Теотас, похоже, избегает меня. Не хочет отказаться от поста, но и не может заставить себя принять его. Я считаю, что в этом виновна Фиоринда.

В холодных проницательных глазах Динитака промелькнуло удивление.

— Фиоринда? Но каким образом Фиоринда может быть связана с назначением Верховного канцлера?

— Динитак, разве не она является женой человека, которого я выбрал на эту должность? А из этого проистекают осложнения, которых я никак не мог принять во внимание. Я полагаю, ты знаешь, что она уехала в Лабиринт, чтобы помогать леди Вараиль, оставив Теотаса здесь одного. —Деккерет нервно передвинул стопку бумаг, лежавших на столе. Ему было тяжело обсуждать становившуюся все более и более неприятной проблему Теотаса даже с Динитаком. — Разве мог кто-нибудь предположить, что его предложение поставит перед Теотасом выбор между постом Верховного канцлера и сохранением семьи?

— И что, это действительно настолько серьезно, как вам кажется? — Деккерет и Динитак уже давно и без труда перешли в разговорах на более официальный тон, чем тот свободный, которого придерживались между собой раньше, и почти не сбивались с него даже при общении наедине.

Деккерет принялся сердито собирать бумаги, которые только что рассыпал, обратно в стопку.

— Откуда я знаю? Теотас последние дни почти не разговаривает со мной. Ну а почему еще он может колебаться — принимать или не принимать назначение? Если Фиоринда поставила ему нечто вроде ультиматума по поводу ее переезда в Лабиринт, то он, видимо, не может оставаться здесь и стать Верховным канцлером, если хочет сохранить свой брак. Женщины!

Динитак улыбнулся.

— Непонятные существа, не так ли, мой лорд?

— Нет, мне и на мгновение не могло прийти в голову, что сохранение за собой должности фрейлины Вараиль она сочтет более важным, чем положение ее мужа в Замке, возможность для него занять здесь вторую позицию, уступающую только моей собственной. А Септах Мелайн, естественно, уже отбыл в Лабиринт, чтобы стать там главным спикером Престимиона, так что пост Верховного канцлера на сегодня свободен. Помимо всего прочего, Теотас похож на жертву несчастного случая. Вся эта коллизия, должно быть, форменным образом раздирает его на части.

— Да, вид у него — хуже некуда, — согласился Динитак. — Но я глубоко убежден, что проблема с Фиориндой вовсе не единственная причина, из-за которой он оказался в таком состоянии.

— Что вы говорите? И что же еще происходит? Динитак пристально посмотрел на Деккерета и немного помолчал.

— В последнее время Теотас не единожды искал моего общества. Я думаю, вы знаете, что мы с ним никогда прежде не могли считаться друзьями и практически не имели каких-то общих интересов. А сейчас он очень страдает, крайне нуждается в помощи, но не осмеливается обратиться к вам из-за ситуации с постом Верховного канцлера, которую не в силах пока разрешить. Поэтому он обратился ко мне. Возможно, надеясь, что я поговорю с вами о нем.

— Что вы сейчас и делаете. Но я-то чем могу помочь? Вы заявляете, что он страдает. Но если человек не в состоянии самостоятельно принять решение по столь важному делу — занять или нет пост Верховного канцлера…

— Это не имеет отношения к посту Верховного канцлера, мой господин. Во всяком случае, прямого отношения.

Деккерет почувствовал себя окончательно сбитым с толку.

— Тогда, что же это может быть? — резко спросил он.

— Он получает послания, Деккерет. Ночь за ночью, он видит ужаснейшие сны, невероятно мучительные кошмары. Он дошел до такого состояния, что боится позволить себе уснуть.

— Послания? Динитак, но ведь послания всегда добродетельны.

— Да, если эти послания исходят от Хозяйки. Но эти — не от нее. Хозяйка не посылает видений с чудовищами и демонами, гоняющими людей по невероятному искореженному пейзажу. И к тому же Хозяйка никогда не посылает снов, которые убеждали бы вас в вашей ничтожности и заставляли бы считать свою жизнь чередой обманов и предательств. Он говорит, что часто просыпается по утрам, испытывая жуткое презрение к себе. Презрение!.

Деккерет снова начал беспокойно перебирать бумаги.

— Значит, Теотасу необходимо посетить толковательницу снов и внести ясность в свои мысли. Клянусь Божеством, Динитак, это меня просто бесит! Я предлагаю самый важный пост в моем правительстве человеку, которого считаю наиболее подходящим для него, и теперь выясняю, что он не может принять его, потому что ему не позволяет жена, и что, помимо этого, он впал в душевный кризис из-за нескольких дурных снов! Ладно, это можно решить достаточно простым способом. Я заберу назад свое предложение, и Теотас может катиться в Лабиринт, чтобы быть вместе с Фиориндой. Возможно, Верховным канцлером захочет стать старик Дембитав. А может быть, мне удастся перетянуть сюда из Малдемара Абриганта и уговорить его взяться за эту работу. Или же, полагаю, я могу попросить одного из более молодых принцев, к примеру, Вандимэйна…

— Мой лорд, — довольно бесцеремонно прервал его Динитак, — хочу напомнить вам: я сказал, что Теотас получал послания.

— В этих словах я не вижу никакого смысла.

— Я имею в виду, что кто-то извне вкладывает эти ужасные видения в сознание Теотаса. Вы продолжаете считать, что Хозяйка Острова — единственный человек в мире, обладающий способностью вступать в контакт с сознанием спящего человека?

— Ну, а что, разве это не так?

— Деккерет, вы помните некий шлем, маленькую поделку из металлической сетки, которую мой покойный отец применил к вам, когда вы давным-давно путешествовали вместе с нами через пустыню Украденных Снов на Сувраэле? А припоминаете более позднюю версию того же самого устройства, которое лично я использовал в вашем присутствии; лорд Престимион тоже пускал эту штуку в дело, когда мы боролись против мятежника Дантирии Самбайла? С помощью этого шлема можно издалека проникать в человеческие умы. Если вы спросите Престимиона, он, несомненно, подтвердит, что это возможно.

— Но шлемы и все документы, связанные с их созданием и действием, хранятся под замком в казначействе Замка. Уже много лет никто к ним не прикасался. Или вы хотите сказать мне, что они украдены?

— Ничего подобного, мой лорд.

— Тогда, почему мы говорим о них?

— Потому что Теотас видит сны.

— Ладно, значит, Теотас видит очень дурные сны. Это, конечно, необычно. Но сны, в конце концов, это всего лишь сны. Они рождаются в темноте наших собственных душ, если, конечно, не вкладываются в нас снаружи, а из всех обитателей нашего мира на это способна только одна Хозяйка Острова. Которая, несомненно, никогда не станет посылать сновидения, подобные тем, какие, по вашим словам, видит Теотас. И вы сами только что согласились, что мы владеем единственными экземплярами устройства, при помощи которого можно делать такие вещи, то есть шлемом, которым когда-то пользовался ваш отец.

— А разве можно быть уверенным, — спросил Динитак, — что устройств, кроме тех, которые вы держите запертыми в казначействе, не существует? Я знаком с работой шлема, ваше высочество. Я знаю, что можно делать с его помощью. Так вот, то, что происходит с Теотасом, относится как раз к тем вещам, на которые способен шлем.

Деккерет наконец-то начал понимать, к какому выводу Динитак пытается подвести его.

— Но тогда, кто же это может быть, по твоему… по вашему мнению? Кто завладел шлемом и пытает с его помощью несчастного Теотаса?

Глаза Динитака сверкнули

— Хаймак, младший брат моего отца, был механиком, и именно он делал отцу шлемы для управления сознанием. Все эти годы Хаймак оставался на Сувраэле и, конечно, занимался всякими темными, но относительно безопасными делами, на которых можно было подзаработать. Но, если помните, он, не далее как в прошлом году, появился на Замковой горе…

— Ну, да, — сказал Деккерет. — Конечно! — Все части головоломки начали становиться на свои места.

— Он приехал сюда, — продолжал Динитак, — в поисках возможности поступить на службу к лорду Престимиону. Я лично позаботился о том, чтобы его не допустили и близко к Замку — признаюсь, я опасался, что появление столь неприятного родственника не приведет ни к чему хорошему. Теперь я вижу, что это было серьезнейшей ошибкой.

— Вы думаете, что он смастерил еще один шлем?

— Или же разработал новую его конструкцию и искал покровителя, который дал бы денег на изготовление рабочей модели. Я был полностью убежден, что он пробирался к Престимиону именно за этим; а так как не думал, что это может привести к чему-нибудь хорошему, то постарался закрыть перед ним ворота Замка. Но, вероятно, он нашел покровителя где-то еще, успел состряпать новый шлем и теперь использует его против Теотаса. А также, вероятно, испытывает его воздействие на многих других.

Деккерет почувствовал, как по спине у него пробежал холод.

— Как раз перед моей коронацией, — медленно сказал он, — су-сухирис, маг Престимиона, пришел ко мне и сказал, что имел какое-то видение, в котором некий представитель клана Барджазидов каким-то образом сделал себя еще одной Властью царства. Все это показалось мне бессмысленным, и я выбросил его слова из головы. Я ничего не говорил тебе об этом, так как мне показалось, будто он недвусмысленно намекает на то, что ты способен свергнуть меня и занять трон корона-ля, а это, на мой взгляд, просто абсурдно и даже не стоит какого-либо обсуждения.

— Я не единственный Барджазид в этом мире, мой лорд.

— Совершенно верно. Мондиганд-Климд тогда же предостерег меня против слишком буквального истолкования его видения. А если из его пророчества следовало сделать иной вывод? Если речь шла не о том, что этот Барджазид собирается стать властителем, — каким еще из властителей он может рассчитывать стать, если не короналем? — а о том, что он намеревается достичь власти в обычном смысле этого слова?

— Или же что он намеревается продать свой шлем и свои услуги какому-то другому человеку, стремящемуся обладать такой властью, — добавил Динитак.

— Но кто это может быть? На планете мир. Престимион покончил со всеми нашими врагами много лет тому назад.

— Дегустатор яда Дантирии Самбайла по-прежнему жив, мой лорд.

— Мандралиска? Я совсем забыл о нем! Но ведь он сейчас должен быть стариком, если, конечно, действительно еще жив.

— Думаю, что не так уж он и стар. Лет пятьдесят, вряд ли больше. И, подозреваю, все еще весьма опасен. Знаете, я дотрагивался своим сознанием до его мыслей, когда носил шлем в день того заключительного сражения в Стойензаре. На какие-то мгновения, но мне и этого хватило. Я никогда не забуду это впечатление. В его сознании обитала ненависть, скрученная, словно гигантская змея… гнев, направленный на весь мир, жадное стремление повредить, уничтожить…

— Мандралиска! — пробормотал Деккерет, помотав головой. На мгновение он окунулся в удивительные и ужасные воспоминания.

— Я думаю, что он был еще большим чудовищем, чем его хозяин Дантирия Самбайл, — сказал Динитак. — Прокуратор знал, когда следует обуздать свои амбиции. Он всегда видел перед собой определенную точку, дальше которой не намеревался заходить, и, когда достигал ее, обязательно находил кого-нибудь другого, кто пошел бы дальше — для его, естественно, блага.

Деккерет кивнул.

— Например, Корсибар. Хотя Дантирия Самбайл всегда жаждал власти, он не попытался сам стать короналем. Он нашел подходящую марионетку.

— Именно так. Прокуратор всегда предпочитал благополучно пребывать за сценой, избегая серьезного риска и позволяя другим проделывать для него грязную работу. Мандралиска совсем иной. Он всегда был готов поставить на кон всю свою наличность.

— Скажем, пойти пробовать пищу — не отравлена ли? Какой нормальный человек взялся бы за такую работу? Но он, казалось, не думал об опасности для собственной жизни.

— Я тоже так считаю. Хотя, впрочем, он вполне мог решить, что игра стоит свеч. Ясно дав своему хозяину понять, что он готов отдать за него свою жизнь, он добился доверия и даже любви Дантирии Самбайла. А за это риск оказаться отравленным был вполне приемлемой ценой. Ну, а затем, после того как он оказался самым приближенным лицом прокуратора, думаю, что именно он подталкивал Дантирию Самбайла от одного чудовищного деяния к другому — может быть, просто для собственного развлечения.

— Такой человек недоступен моему пониманию, — сказал Деккерет.

— А мне он, увы, достаточно ясен. Я имел более близкое знакомство с чудовищами, чем вы. Но именно вам предстоит остановить его.

— Э-э, постойте, постойте… Динитак, мы движемся очень уж большими скачками, и они могут завести нас неведомо куда. Тем более что это все еще догадки. — Деккерет требовательно направил на собеседника указательный палец. — Что вы реально сказали мне? Вы вызвали призрак старого демона Мандралиски, вы снова вложили ему в руки оружие вашего отца — устройство, контролирующее мысли, вы сказали, что Мандралиска намерен развязать еще одну войну всемирного масштаба. Но где доказательства, что это на самом деле так? Лично мне кажется, что все эти опасения основываются только на дурных снах Теотаса и двусмысленных пророчествах Мондиганд-Климда! Динитак улыбнулся.

— Первый шлем все еще находится в нашем распоряжении. Позвольте мне взять его из казначейства и исследовать мир с его помощью. Если Мандралиска все еще жив, я смогу выяснить, где он находится. И на кого работает. Что вы скажете на этот счет, мой лорд?

— Что я могу сказать? — Голова Деккерета, казалось, готова была лопнуть от напряжения. Он пребывал на троне немногим больше месяца, Престимион находился далеко и ничего не знал о возникших проблемах, а у него даже не было Верховного канцлера, чтобы с ним посоветоваться. Он был предоставлен самому себе, и единственным его помощником был Динитак Барджазид. А теперь внезапно оказалось, что где-то на краю земли, возможно, затевает злые козни старинный непримиримый враг. — А скажу я вот что. — Голос Деккерета звучал глухо и мрачно от предчувствий и уныния. — Найдите его для меня, Динитак. Проясните его намерения. Любым пригодным способом сделайте его безвредным. Если это будет необходимо, уничтожьте его. Вы меня понимаете. Делайте все, что для этого потребуется.

13

Момент, которого Фулкари боялась уже несколько недель, наконец наступил, когда она шла по балконам Вильдивара в сторону двора Пинитора. Из ворот внутреннего Замка на дальний конец галереи вышел корональ лорд Деккерет в великолепном официальном одеянии. Он, как всегда в эти дни, был окружен небольшой группой людей важного вида — своими приближенными. И Фулкари шла прямо к нему. Ей просто некуда было деться; они неизбежно должны были встретиться нос к носу.

С тех пор как Деккерет взошел на трон, они не обменялись не единым словом. Она и видела-то его всего лишь несколько раз, да и то издалека, при исполнении ею придворных обязанностей, традиционных для молодых женщин из знатных семейств. А Деккерет почти не смотрел на нее. Вернее, вел себя так, будто она была невидимкой. И она тоже избегала любой возможности встретиться с ним. Однажды во время королевского приема в большом тронном зале, когда казалось, что корональ, направляясь к трону, неизбежно должен будет столкнуться с нею, она все же успела скрыться в толпе, прежде чем Деккерет успел подойти на несколько шагов. Она боялась того, что он мог бы сказать.

Для каждого было очевидно, что, независимо от того, какие бы отношения ни связывали их раньше, все позади. Возможно, он не желал облекать расставание в словесную форму, но Фулкари нисколько не сомневалась, что так оно и есть И только то, что он до сих пор не удосужился объявить ей о разрыве, помогало ей сохранять в сердце какую-то надежду. Хотя, конечно, она знала, что это глупо и на самом деле надежды нет никакой.

Они были близки в течение трех лет, а теперь вовсе не разговаривали друг с другом. Ну что тут могло быть неясного? Деккерет предложил ей выйти за него замуж, а она отказалась. Вот и все. А была ли необходимость, — спрашивала она у себя, — формально подтверждать то, что и так было всем совершенно ясно?

А сейчас он находился в сотне ярдов от Фулкари и шел прямо к ней.

Интересно, он и здесь, в этой узенькой галерее, будет притворяться, что не видит ее? Это было бы мучительно, подумала Фулкари. Получить такое оскорбление перед Динитаком, и принцем Теотасом, и министрами совета Дембитавом и Вандимэйном, и еще какими-то людьми! Причем она сама во всем виновата—в этом не могло быть никаких сомнений, и тем не менее мучительно чувствовать себя брошенной королевской любовницей. Нет, даже не королевской. Они с Деккеретом последний раз занимались любовью, когда тот еще не был короналем. Так что она всего лишь любовница нового короналя из тех времен, когда он еще был обыкновенным придворным, частным лицом, — одна из великого множества женщин, побывавших в его кровати за эти годы.

Она решила, что так думать о себе ни в коем случае нельзя: «Я вовсе не простая отвергнутая любовница. Я — леди Фулкари Сипермитская, в чьих венах течет кровь короналя лорда Махарио, который правил в этом Замке пять столетий тому назад. А что пять столетий назад делали предки лорда Деккерета? И вообще, знал ли он их имена?»

Теперь их с Деккеретом разделяло не более пятидесяти футов. Фулкари смотрела прямо на него. Их глаза встретились; только большим усилием воли она заставила себя не отвести взгляд.

Деккерет казался напряженным и усталым. И еще настороженным. Он очень мало напоминал того веселого, открытого, легкомысленного человека, который три последних года был ее любовником. Было видно, что он испытывает большое напряжение. Его губы были сжаты, лоб нахмурен, а в левой щеке угадывалось какое-то подергивание, вроде тика. Было ли все это проявлениями утомления от его новых ответственнейших обязанностей или же просто реакцией на затруднение, в которое он мог попасть вследствие этой случайной встречи перед глазами всех своих спутников?

— Фулкари, — произнес он, когда они сошлись еще ближе. Он говорил негромко, и его голос казался столь же твердым и напряженным, как и выражение лица.

— Мой лорд. — Фулкари наклонила голову и сделала знак Горящей Звезды.

Он остановился перед нею. В этой узкой галерее она была вынуждена находиться совсем близко от него, настолько близко, что хорошо видела капельки пота, выступившие у него над верхней губой.

Два человека, шедшие совсем рядом с короналем, это были Динитак и Вандимэйн, отстранились от него и, как ей показалось, растворились где-то в пространстве, став полупрозрачными фигурами. Принц Теотас, у которого был еще более измученный и прямо-таки загнанный вид, уставился на нее налитыми кровью глазами, будто увидел перед собой призрак.

А потом Теотас, Динитак и Вандимэйн отплыли куда-то еще дальше и вообще исчезли из виду, и Фулкари видела только Деккерета; он заслонил в ее восприятии весь мир. Она, запрокинув голову, смотрела ему в лицо. Она была высокой женщиной, но все же доставала головой ему только до подбородка.

Они стояли молча, и эта пауза все тянулась и тянулась. Фулкари казалось, что это были годы, хотя прошло не больше пяти-шести секунд. Если бы он протянул к ней руку, — сказала она себе, — она бросилась бы к нему в объятия прямо перед всеми этими важными сановниками, этими принцами, герцогами и графами. Но он не протягивал руки.

Вместо этого он сказал тем же самым напряженным тоном:

— Я собирался послать за тобой, Фулкари. Знаешь, нам необходимо поговорить.

Ужасные слова Слова, которые она надеялась не услышать.

«Необходимо поговорить? О чем, мой лорд? О чем еще нам разговаривать?» — вот что она хотела бы сказать, но не могла Сказать, а затем пройти мимо него и стремительно удалиться. Но она, все так же глядя в глаза Деккерету, ответила почтительным официальным тоном:

— Да, мой лорд. Когда вам будет угодно, мой лорд Теперь и лоб Деккерета блестел от пота. Ему было

так же трудно, как и ей, поняла Фулкари.

— Зельдор Луудвид, завтра в полдень я дам частную аудиенцию леди Фулкари, — обратился он к распорядителю мероприятий. — Мы встретимся в зале Метираспа.

— Будет исполнено, господин.

— Келтрин, он хочет видеть меня! — сказала Фулкари Они находились в скромной тесной квартирке Келтрин, располагавшейся в аркаде Сетифона на два этажа ниже, чем куда более внушительные апартаменты Фулкари. После своего столкновения с Деккеретом она прямиком направилась к Келтрин. — Я прогуливалась по балконам Вильдивара, а он вышел навстречу с Вандимэйном, Динитаком и толпой еще каких-то людей, так что нам ничего не оставалось, как идти навстречу друг другу. — Она быстрыми словами описала краткую встречу, беспокойство Деккерета, ее собственные противоречивые эмоции, то, как прошла их беседа, если ее можно было так назвать, и сообщила, что получила приглашение — вернее, приказ, поскольку приглашение исходило непосредственно от корона-ля, — посетить его на следующий день.

— Ну, а почему бы ему не захотеть увидеть тебя? — спросила Келтрин. — Ты не стала уродливее за прошедший месяц, и, наверное, даже такому занятому человеку, как корональ, приятно время от времени иметь в кровати кого-то под боком. Так что, он увидел тебя и подумал: «О, да, Фулкари… как же, как же, я помню Фулкари… »

— Какой же ты еще ребенок, Келтрин.

Келтрин усмехнулась.

— А ты думаешь, что я не права?

— Конечно, нет. Весь твой подход просто унизителен. Ты, наверное, думаешь, что мы с ним самые обыкновенные люди, и что он видит во мне всего-навсего удобную игрушку, с которой можно иногда позабавиться, чтобы не слишком скучать по ночам от одиночества, и что я помчусь к нему, стоит только ему щелкнуть пальцами…

— Но ведь ты же собираешься пойти к нему на это свидание?

— Конечно. Не могла же я сказать короналю Маджипура, что не считаю нужным принять его приглашение!

— Ладно, там ты быстро узнаешь, права я или нет, — заявила Келтрин. Ее глаза светились торжеством. Она наслаждалась всем происходившим. — Иди к нему. Выслушай, что он захочет тебе сказать. А я предсказываю, что не пройдет и нескольких минут, как он запустит руки к тебе под платье. А ты сразу же растаешь.

Фулкари смотрела на сестру, испытывая смешанное чувство: поведение Келтрин и сердило, и забавляло ее. Нет, она действительно была еще совершенным ребенком. Что она могла знать о мужчинах — ведь она еще никогда и никому не отдавалась! И все же… и все же, находясь в стороне от сумбурных и запутанных взаимоотношений мужчин и женщин, Келтрин была в состоянии увидеть то, чего могла не заметить сама Фулкари, с головой погрузившаяся в глубины этих самых взаимоотношений.

В конце концов, Келтрин в семнадцать лет вовсе не была такой уж неопытной и наивной. Она обладала своеобразной мудростью, к которой Фулкари с каждым днем проникалась все большим уважением. Нет, продолжать считать ее маленькой девочкой было бы серьезной ошибкой. Она непрерывно менялась. Это можно было заметить даже по ее лицу: Фулкари была поражена, увидев, что оно уже совсем не кажется детским, словно в считанные недели игривая девочка, ее сестренка, совершила переход к настоящей женственности.

Фулкари ходила по комнате, беспокойно хватая и почему-то рассматривая на свет то один, то другой из множества изящных хрустальных флакончиков, которые недавно начала собирать Келтрин. Ее обуревали противоречивые мысли, которые она никак не могла привести в порядок.

В конце концов она остановилась и повернулась к сестре.

— Неужели он может всерьез захотеть начать все с начала? — произнесла она странным высоким мелодичным голосом, от звука которого ей вдруг показалось, что это она, а не Келтрин является младшей сестрой. — После того, что я сказала ему, когда он предложил мне выйти за него замуж? Нет, нет, это невозможно. Он знает, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. А если ему нужна просто наложница, то Замок полон женщин, которые годятся для этой роли куда лучше, чем я. Стоит ему только мигнуть, и они выстроятся в очередь. А у нас с ним слишком хорошее прошлое для того, чтобы мы могли теперь согласиться на подобные отношения.

Келтрин серьезно взглянула ей в лицо

— А если он все еще хочет тебя? Или, может быть, ты его больше не хочешь?

— Я не знаю, чего я хочу. Я же люблю его, ты прекрасно знаешь.

— Знаю.

— Но он ищет жену, и я уже сказала, что не хочу замуж за короналя. — Фулкари помотала головой. Она чувствовала, что к ее растревоженному разуму понемногу возвращается ясность. — Нет, Келтрин, ты не права. Снова связаться со мною — это будет последнее, чего может захотеть Деккерет. Я думаю, что он пригласил меня к себе, потому что помнит, что так и не сказал мне прямо, что между нами все кончено, и считает себя немного виноватым передо мною за это. Он был настолько занят, когда стал короналем, что, наверняка, совсем думать забыл обо мне, а сейчас немного освоился и решил, что пора сделать то, что он должен И когда мы с ним столкнулись на этой галерее, он, скорее всего, подумал. «Ах, да, ну конечно же, я не могу и дальше пускать это дело на самотек».

— Не исключено. И как тебе все это нравится? Что он вызвал тебя к себе только для того, чтобы со всем покончить. Только честно.

— Честно? — Фулкари колебалась разве что какое-то мгновение. — Я и думать об этом не могу. Я не хочу, чтобы все было кончено. Я же сказала тебе, Келтрин: я все так же люблю его.

— И все же заявила ему, что не выйдешь за него замуж. И чего же ты теперь от него ждешь? Он должен жить дальше. Ему теперь нужны не любовницы, а одна-единственная жена.

— Я не отказывалась стать его женой. Я отказалась стать женой короналя.

— Да. Да. Ты продолжаешь твердить это. Но, Фулкари, разве это не одно и то же?

— Когда я это сказала, все было не так. Он еще не был официально провозглашен. Думаю, что я в глубине души надеялась, что он откажется от титула ради меня. Но он, конечно, не отказался.

— Знаешь, безумием было даже в шутку рассчитывать на это.

— Я понимаю это. Он пятнадцать лет готовился сменить лорда Престимиона, а когда время для этого пришло, я вдруг говорю ему: «Нет, нет, я намного важнее, чем трон и корона, правда, Деккерет?» Как же я могла быть такой дурой! — Фулкари отвернулась. Она чувствовала, что у нее вот-вот разболится голова. Она поняла, что примчалась к Келтрин в припадке возбуждения, словно юная девушка: «Ах! Он хочет видеть меня!» — а Келтрин методично продемонстрировала ей всю степень ее растерянности. Это было полезно, но еще и очень болезненно. Она больше не хотела говорить об этом.

— Фулкари, — обратилась к ней Келтрин после продолжительной паузы, — ты здорова?

— В общем и целом — да. Как насчет того, чтобы пойти поплавать?

— Я сама как раз хотела предложить тебе то же самое.

— Вот и прекрасно, — подытожила Фулкари, — тогда пойдем. — И спросила, чтобы сменить тему: — Ты все еще продолжаешь заниматься фехтованием, хотя Септах Мелайн уехал в Лабиринт?

— Немного, — ответила Келтрин. — Я два раза в неделю встречаюсь в фехтовальном зале с одним пареньком из класса Септаха Мелайна.

— Наверное с Аудхари? Тем стойензарцем, о котором ты рассказала?

— Да, с Аудхари.

Это было интересно. Фулкари ждала, что Келтрин расскажет ей еще что-нибудь об этом человеке, но та молчала. Она пристально вглядывалась в лицо сестры, пытаясь уловить какой-нибудь признак волнения или неловкости, из коего следовало бы, что ее маленькая девственная сестричка наконец-то завела себе возлюбленного, однако так ничего и не увидела. Или Келтрин была более умелой актрисой, чем думала о ней Фулкари, или же между ней и Аудхари и впрямь не было ничего, кроме невинных занятий фехтованием.

Совсем плохо, подумала она. Келтрин вполне созрела для небольшого романа.

А когда они дошли до бассейна, Келтрин вдруг резко остановилась.

— Фулкари, скажи, ты хорошо знаешь Динитака Барджазида?

Фулкари нахмурилась.

— Динитака? А почему ты о нем спрашиваешь?

— Я спрашиваю, потому что спрашиваю. — Вот теперь, к ее великому удивлению, Фулкари увидела те признаки волнения, которые полностью отсутствовали, когда речь шла об Аудхари. — Ты дружишь с ним?

— Не сказала бы. Нельзя быть рядом с Деккеретом и не познакомиться с Динитаком. Он обычно находится где-нибудь неподалеку от короналя Но мы с ним никогда не были особенно близки. Мы скорее знакомые, чем друзья. А теперь, Келтрин, ты, может быть, расскажешь мне, в чем дело? Или мне об этом знать не полагается?

На лице Келтрин мгновенно возникла маска подчеркнутого безразличия.

— Он интересует меня, вот и все. Я вчера случайно столкнулась с ним возле ротонды лорда Гаспара, когда шла на фехтование, и мы поболтали пару минут. Вот и все. Не строй никаких догадок, Фулкари! Мы просто разговаривали.

— Догадок? А какие я могу строить догадки?

— Я думаю, что он очень… очень необычный, — сказала Келтрин. Она, похоже, очень тщательно подбирала слова. — В нем есть что-то жестокое, что-то таинственное и суровое Это, наверное, потому, что он приехал из Сувраэля. Все сувраэльцы, с которыми мне приходилось встречаться, были немного странными. Наверное, это от жаркого солнца. Но он странен очень своеобразно, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Думаю, что понимаю, — ответила Фулкари, отмечая про себя яркий свет, зажегшийся в глазах Келтрин при этих словах. Она отлично знала, что может означать такой свет в глазах семнадцатилетней девочки.

Динитак? Как странно. Как интересно. Как неожиданно.

— Я должен принести тебе извинения, Фулкари, — сказал Деккерет.

Фулкари никак не могла отдышаться после оказавшегося ужасно длинным пробега по бесконечным закоулкам библиотеки лорда Стиамота, так что не торопилась с ответом. Она на двадцать минут опоздала на аудиенцию короналя, свернув несколько раз подряд не в те коридоры, в результате чего ей пришлось пройти несколько лишних миль. Она еще никогда в жизни не видела такого количества книг и представить не могла, что их может быть столько. А существовал ли хоть один человек, который прочел бы их все? Рядам полок, похоже, не было конца. К счастью, какой-то древний, казавшийся заживо мумифицировавшимся библиотекарь сжалился над ней и провел ее через лабиринт переходов к маленькому кабинету лорда Деккерета в Длинном зале Метираспа

— Извинения? — эхом откликнулась она, как только обрела возможность говорить.

Между ними, как барьер, высился стол Деккерета, а на нем были сложены высокие стопки официальных документов, длинных листов пергамента, каждый из которых был украшен внушительным количеством лент и печатей. Они, казалось, ползли к нему по сверкающей полированной поверхности стола — захватчики, требующие его внимания.

Деккерет казался усталым и даже слегка больным. Сегодня он был одет не в роскошные королевские одежды, а в простую серую тунику, свободно перехваченную поясом на талии.

— Да, Фулкари, извинения. — Он, казалось, выдавливал из себя слова — За то, что я втянул тебя в такие неудачные, несчастные отношения.

Она почувствовала себя сбитой с толку этим заявлением.

— Несчастные? Ладно. Но ведь это я сама сделала их такими. Почему же ты должен чувствовать себя обязанным за что-то приносить извинения? И что это за слово такое — «несчастные», Деккерет? Неужели наши отношения были на самом деле такими уж несчастными? Или это тебе так кажется?

— Только с недавних пор. Но ты должна согласиться, что все и впрямь закончилось несчастливо.

Фраза отдалась в ее душе гулким ударом колокола. Все закончилось. Все закончилось. Все закончилось.

Да. Конечно, все закончилось. Но она не желала слышать эти слова. Несколько слогов, произнесенные вслух, резали так же беспощадно, как сверкающее лезвие меча.

Фулкари немного выждала, пока ей станет чуть легче.

— И все равно, — сказала она, — я не понимаю, что ты чувствуешь такого, за что следует просить прощения.

— Ты просто не могла об этом знать. Но именно поэтому я попросил тебя прийти сюда сегодня. Я не могу больше скрывать от тебя правду.

— О чем ты говоришь, Деккерет? — все сильнее тревожась, спросила Фулкари.

Она ясно видела, что он с большим трудом подбирает слова, чтобы ответить ей.

За время, прошедшее после их последней встречи, он, казалось, постарел на пять лет. Его лицо было бледным, искаженным усталостью, под глазами лежали тени, а широкие плечи ссутулились, словно сидеть сегодня прямо ему было слишком тяжело. Такого Деккерета — усталого и охваченного внезапным приступом нерешительности человека — она никогда прежде не видела. Ей захотелось подойти к нему, погладить его по голове, вложить ему в душу и мысли хоть немного покоя.

— Ты помнишь, Фулкари, — нерешительно проговорил он, — когда я впервые увидел тебя, меня сразу же потянуло к тебе. Я, должно быть, был похож на человека, пораженного молнией.

Фулкари улыбнулась.

— Да, я помню. Ты смотрел, и смотрел, и смотрел.. Ты смотрел на меня настолько пристально, что я начала всерьез беспокоиться, все ли в порядке с моей одеждой.

— Все было в полном порядке. Я просто не мог оторвать от тебя взгляд, только и всего. Потом ты скрылась за спинами других, а я спросил кого-то, кто ты такая, и устроил так, что тебе отправили приглашение на вечер, который леди Вараиль давала на следующей неделе. Где тебя мне представили.

— И ты снова смотрел на меня.

— Естественно. А ты помнишь, что я сказал тогда? Нет, об этом у нее воспоминаний не сохранилось.

Что бы тогда ни было сказано, эти слова канули в небытие, увлеченные замешательством и волнением того первого момента.

— Наверное, ты спросил, сможешь ли еще раз увидеть меня? — неуверенно проговорила она.

— Это было позже. А что я сказал в первый момент?

— Неужели ты действительно предполагаешь, что я могу помнить все в таких подробностях? Деккерет, это было так давно!

— Ну, а я помню, — откликнулся он. — Я спросил, не жил ли кто-нибудь из твоих предков в Норморке. Нет, ответила ты, все и всегда обитали в Сипермите. А я сказал тебе на это, что ты очень напомнила мне одного человека, которого я знал когда-то в Норморке, а именно — мою двоюродную сестру Ситель. Ты совсем не помнишь этого разговора? Невероятное, сверхъестественное сходство. Твои глаза, твои волосы, твой рот и подбородок, длинные руки и ноги… Ты была настолько похожа на Ситель, что я подумал, что мне явился ее призрак.

— Значит, Ситель умерла?

— Двадцать лет назад. Зарезана на улице Норморка убийцей, покушавшимся на Престимиона. Я был там. Она умерла на моих руках. И лишь спустя много лет я понял, как же сильно любил ее. А потом, когда увидел тебя при дворе в тот день, я просто смотрел на тебя, еще ничего о тебе не зная, и думал: это ко мне вернулась Ситель…

Он умолк и, смущенный, перевел взгляд в пространство.

Фулкари почувствовала, что ее щеки пылают. Это было хуже, чем оскорбление: это было просто ужасно и привело ее в совершенное бешенство.

— Так значит, тебя привлекала вовсе не я? — спросила она совершенно ровным голосом, в котором все же слышался гнев, который она была не в состоянии сдержать. — Ты обратил на меня внимание только потому, что я напомнила кого-то, кто был когда-то тебе знаком? О, Деккерет, Деккерет!.

— Я же сказал, что должен принести тебе извинения, Фулкари, — чуть слышно отозвался он.

Ее глаза наполнились слезами — слезами гнева.

— Значит, я всегда была для тебя только имитацией, копией из плоти и крови кого-то, кем ты не мог обладать? Когда ты смотрел на меня, то видел Ситель, и когда целовал меня — целовал Ситель, и когда ложился со мной в кровать, то…

— Нет, Фулкари. Вот тут ты ошибаешься — ничего подобного не было. — Деккерет теперь говорил более решительно и напористо. — Когда я говорил, что люблю тебя, я говорил это Фулкари Сипермитской. Когда я держал тебя в объятиях, то обнимал Фулкари Сипермитскую. Мы с Ситель никогда не были любовниками. И, скорее всего, так и не стали бы ими, останься она в живых. Когда я просил тебя выйти за меня замуж, то обращался именно к тебе, а не к призраку Ситель.

— Тогда к чему весь этот разговор об извинениях?

— Я не могу отрицать, что первоначально меня повлекло к тебе по ошибке, что бы там позже ни случилось. Та мгновенная влюбленность, которую я почувствовал прежде, чем мы успели обменяться парой слов, проистекала из того, что какая-то дурацкая часть меня шептала, что ты — это вновь родившаяся Ситель, что мне дается второй шанс. Я с самого начала знал, что это форменная глупость Но я попался в плен своей собственной смешной фантазии. И поэтому я преследовал тебя. Не потому, что ты — это ты, сначала не потому, а потому, что ты была так похожа на Ситель. А женщина, в которую я влюбился, все же была именно ты. Женщина, которую я просил выйти за меня замуж, была ты. Ты, Фулкари.

— И когда Фулкари отказала тебе, это выглядело так, словно ты второй раз потерял Ситель? — спросила она. В ее голосе уже не было иного чувства, кроме простого любопытства. Она сама удивилась, насколько быстро улетучился ее гнев.

— Нет. Нет. Нисколько не похоже, — ответил Деккерет. — Ситель была мне как сестра, я никогда не женился бы на ней. Когда ты отказала мне — а я знал, что так и будет, ты уже дала мне это понять миллионом различных намеков, — это разорвало мне душу, потому что я знал, что теряю тебя. И я видел, как мое первоначальное безумное намерение использовать тебя как воплощение Ситель шаг за шагом привело меня к настоящей любви к тебе, к реальной живой женщине, которая, как выяснилось потом, не хотела стать моей женой. Я потратил впустую три года наших жизней, Фулкари. Вот чего мне действительно жаль. То, что сначала привлекло меня к тебе, было фантазией, миражом, блуждающим огоньком в ночи, но я оказался в плену у этого миража так же прочно, как если бы меня посадили в железную клетку, и я просидел в этой клетке достаточно долго для того, чтобы влюбиться в настоящую Фулкари, которая оказалась не способна ответить мне любовью на любовь, так что все впустую, Фулкари, все впустую…

— Это не так, Деккерет. — Она говорила твердо и спокойно смотрела ему в глаза. В ней не осталось ни следа гнева. А на его место пришла новая уверенность.

— Ты со мной не согласна?

— Может быть, для тебя и впустую. Но не для меня. Все чувства, которые я питала к тебе, были реальными. Они и сейчас не изменились. — Фулкари на мгновение умолкла, чтобы глотнуть воздуха, а затем смело ринулась вперед. Терять ей было нечего. — Я люблю тебя, Деккерет. И не потому, что ты напоминаешь мне о ком-нибудь другом

Он ошалело уставился на нее.

— Ты меня все еще любишь?

— А я тебе когда-нибудь говорила, что перестала?

— Всего лишь несколько минут тому назад ты была в настоящей ярости, когда я сообщил тебе, что первоначально увлекся тобой из-за образа Ситель, который хранился в моей памяти.

— А какой женщине было бы приятно услышать подобное? Но почему я должна придавать этому какое-либо значение? Ситель давно нет на свете. Как давным-давно не существует и того мальчика, который мог быть или не быть влюблен в нее — даже в этом он не был уверен. Но ты и я, мы оба здесь.

— Чего бы то ни стоило? — недоверчиво спросил Деккерет.

— Возможно, это и впрямь обойдется недешево, — отозвалась Фулкари. — Знаешь что, Деккерет, скажи мне только одно: насколько трудно, по твоему собственному мнению, быть женой короналя?

14

— Мой лорд? — вопросительно произнес Теотас из-за порога.

Он стоял в открытых дверях официального кабинета короналя, просторной комнаты с огромным окном, из которого открывался захватывающий дух вид на неимоверную пропасть, над которой проходило это крыло Замка.

Когда Теотас попросил об аудиенции, Деккерет предложил ему прийти в новый кабинет в Длинном зале Метираспа, которым он в последнее время постоянно пользовался Но Теотасу это показалось очень неприятным Это было неправильно. Именно эту комнату он всегда связывал с величием и мощью лорда короналя. Во время царствования Престимиона он много раз посещал здесь короналя в дни кризисов, которых так много пришлось на долю его старшего брата Вопрос, который он хотел обсудить с лордом Деккеретом, имел высочайшую важность, и именно в этой комнате, только в ней, он хотел его обсуждать. Как правило, мало кто решается выдвигать короналю свои условия. Однако Деккерет милостиво пошел навстречу его просьбе.

— Входите, Теотас, — сказал Деккерет. — Садитесь.

— Мой лорд, — повторил Теотас и сделал приветственный знак Горящей Звезды.

Корональ сидел за роскошным старинным столом, вырезанным из цельного комля красного палисандрового дерева с естественным узором волокон, похожим на Горящую Звезду — эмблему, которую коронали использовали со времен лорда Дизимаула на протяжении уже пятисот, если не больше лет Теотас почувствовал нечто вроде шока, увидев лорда Деккерета сидящим за тем самым столом, за которым столько лет работал лорд Престимион Но этот шок был ему нужен.

Ему было очень важно при каждой возможности напоминать себе о великой перемене, происшедшей не так давно в жизни империи, о том, что Престимион переехал в Лабиринт, чтобы стать понтифексом, что роскошный стол, который до Престимиона принадлежал лорду Конфалюму, а до Конфалюма лорду Пранкипину, теперь принадлежал лорду Деккерету.

Деккерет хорошо смотрелся за этим столом; по правде говоря, лучше, чем Престимион. Стол всегда казался слишком большим для низкорослого Престимиона, зато высокая массивная фигура Деккерета прекрасно гармонировала с его внушающими почтение размерами. Он был одет в традиционные королевские одежды зеленого и золотого цветов, подбитые горностаем, и излучал такую силу и уверенность, что донельзя утомленный, дошедший почти до предела своей силы и выносливости Теотас внезапно почувствовал себя старым и слабым рядом с этим человеком, который был всего лишь на несколько лет моложе его.

— Ну, что ж, — произнес Деккерет. — Так-так…

— Так-так… — словно эхо, откликнулся Теотас.

— У вас очень усталый вид, Теотас Динитак сказал мне, что в последнее время вы очень плохо спите

— Я предпочел бы не спать вообще. Когда я все же засыпаю, меня преследуют ужасные кошмары, настолько ужасные, что я не в силах поверить, что они явились порождением моего сознания.

— Например?

Теотас помотал головой.

— Нет смысла даже пытаться. Мне было бы трудно описать это. После пробуждения в моей памяти сохраняется не так уж много подробностей, а в основном остается ощущение, что я приобрел ужасающее знание. Я вижу странные отвратительные пейзажи, монстров, демонов. Но не буду и пытаться рассказывать о них. То, что кажется настолько ужасающим самому сновидцу, не может иметь власти ни над кем другим. К тому же, мой лорд, я пришел сюда не для того, чтобы говорить о своих снах. Дело касается моего предполагаемого назначения на пост Верховного канцлера.

— И что же вы хотите мне сказать? — спросил Деккерет настолько холодным и небрежным тоном, что собеседнику должно было сразу же стать ясно: корональ ожидал обсуждения именно этой темы. — Я хочу напомнить вам, Теотас, что я до сих пор не получил от вас формального согласия занять этот пост.

— И не получите, — ответил Теотас— Я пришел, чтобы просить вас исключить мое имя из числа возможных кандидатов.

Деккерет совершенно явно был готов к такому повороту событий. Голос короналя оставался все таким же ровным и спокойным.

— Неужели вы думаете, Теотас, что я выбрал бы вас, если бы не считал самым подходящим человеком на эту должность?

— Я прекрасно это понимаю. И испытываю глубочайшее сожаление из-за того, что не могу принять эту великую честь Но тем не менее не могу.

— Можно ли мне узнать причину?

— Я должен объяснять, мой лорд?

— Нет, я не обязываю вас. Но все же был бы рад получить какое-то объяснение.

— Мой лорд…

Теотас не мог заставить себя говорить дальше, страшась того, что могло у него вырваться. Он ощущал, как где-то в глубине его существа ворочается его всем известная вспыльчивость, которой еще так недавно многие опасались. Почему бы Деккерету просто не забрать назад свое предложение и не позволить ему уйти? Но сила его гнева за последнее время очень сильно ослабла под гнетом усталости, нараставшей вместе с отчаянием. Сейчас он видел в своей душе одно лишь бессильное раздражение; впрочем, и оно быстро прошло, оставив его слабым, опустошенным и оцепеневшим.

Он закрыл лицо ладонями, немного посидел так, а потом снова повторил тихим невнятным голосом:

— Мой лорд… —Деккерет ждал, не говоря ни слова. — Мой лорд, вы видите, каким я стал? Как я себя веду? Разве это тот самый Теотас, которого вы помните? Разве таким я был хотя бы шесть месяцев тому назад? Разве я похож на человека, способного выполнять обязанности Верховного канцлера царства? Разве вы не видите, что я наполовину выжил из ума? Больше чем наполовину. Только глупец мог бы назначить столь неуравновешенного человека, как я, на такой важный пост. А вы отнюдь не глупец.

— Теотас, я вижу, что у вас очень больной вид. Но болезни излечиваются. Вы уже обсуждали вопрос отказа от поста с его величеством, вашим братом?

— Ни в коем случае. Я не вижу ни малейшей необходимости обременять Престимиона моими неприятностями.

— Если бы Божество наделило меня братом, — сказал Деккерет, — я думаю, что был бы готов, что желал бы услышать о любых его неприятностях в любой час дня или ночи. И, думаю, Престимион относится к этому точно так же.

— И все же я не поеду к нему. — Это становилось уже настоящим мучением. — Во имя Божества, Деккерет, прошу вас! Найдите себе какого-нибудь другого Верховного канцлера и позвольте мне покончить с этим! На мне свет клином не сошелся.

Корональ, похоже, понял, наконец, насколько сильно Теотас страдает.

— Свет не сошелся ни на ком, в том числе и на понтифексе и коронале. И я отзову свое предложение, раз уж вы не оставляете мне иного выбора.

— Благодарю вас, мой лорд, — Теотас поднялся, собираясь уйти.

Но Деккерет не отпустил его.

— Тем не менее я должен сообщить вам, что Динитак уверен: эти ваши ночные кошмары, которые, судя по вашему состоянию, и впрямь должны быть ужасными, вовсе не являются порождением вашего собственного мозга. Он считает, что их вкладывают в ваше сознание извне, и что это может делать Барджазид, один из его родственников, используя какую-то разновидность контролирующего мысли шлема — вроде того, что мы некогда использовали против Дантирии Самбайла.

У Теотаса перехватило дыхание.

— Неужели такое возможно?

— Как раз сейчас Динитак ищет доказательства своей теории. И если окажется, что она имеет под собой реальную почву, то предпримет необходимые действия.

— Я ничего не понимаю, мой лорд. Почему кому бы то ни было понадобилось посылать мне дурные сны? Думаю, что ваш друг Динитак понапрасну тратит время.

— Этого тоже нельзя исключить. Тем не менее я поручил ему исследовать происходящее.

Теотас почувствовал, что его силы совсем на исходе. Он был должен положить конец всему этому разговору.

— Независимо от того, что он найдет, это никак не скажется на состоянии наших затруднений, — резко сказал он. — Настоящая проблема это то, что случилось с моим браком. Вы знаете, я полагаю, что Фиоринда находится в Лабиринте вместе с Вараиль?

— Да.

— Ее присутствие там так же важно для Вараиль, как и мое здесь, по вашим словам, для вас. Но, мой лорд, я не в силах долго жить вдали от нее. Здесь имеется только единственное решение: один из нас должен отказаться от предложения монарха. А я всю жизнь придерживался одного правила: желания и потребности Фиоринды всегда стоят выше моих. Поэтому я не стану вашим Верховным канцлером.

— Вы можете изменить свое мнение на этот счет после того, как мы избавим вас от этих сновидений, — сказал Деккерет. — Отказаться от поста Верховного канцлера это не то, что выпить бокал вина. Я обещаю вам, что освобожу вас от этой обязанности, если вы, даже после того как сновидения прекратятся, останетесь в убеждении, что не желаете занимать этот пост. Возможно, нам не стоит до тех пор принимать окончательное решение?

— Вы непреклонны, мой лорд. Но и я тоже. Есть сны или нет, но я хочу быть вместе со своей женой, а она хочет быть с Вараиль в Лабиринте.

Он снова направился к двери.

— Давайте отложим решение еще на одну неделю, — сказал Деккерет. — Мы встретимся с вами снова ровно через семь дней, и, если вы останетесь при своем убеждении, я поставлю на этот пост другого человека. На это вы можете согласиться? Всего одна неделя!

Упорство Деккерета было просто чудовищным. Теотас больше не мог переносить всего этого.

— Как вам будет угодно, мой лорд, — пробормотал он. — Да, через неделю. Как вам будет угодно. — Он торопливым движением сделал знак Горящей Звезды и выскочил из комнаты, прежде чем корональ успел сказать что-нибудь еще.

Той ночью Теотас бодрствовал уже несколько часов. Он был настолько измучен, что ему было трудно даже заснуть, и уже начал надеяться, что в этот раз получит пощаду, что выдержит ночь от полуночи до рассвета, не погружаясь даже на мгновение в царство снов. Лучше не спать вообще, думал он, чем выносить ту пытку, в которую превратились его сновидения.

И все же он, сам того не замечая, перешел от бессонницы возбуждения к сонному оцепенению. Не было никакого внезапного перехода от состояния к состоянию, никакого ощущения перехода. И все же он каким-то образом оказался в еще одном странном месте, где — он знал это наперед, — ему придется претерпеть новые муки.

По мере того как он углубляется в окружавшую его местность, начинает проявляться существующая там мощь; она проявляет свое существование постепенно, но неуклонно, усиливаясь с каждым его шагом, наваливаясь на него сначала немного, затем сильнее, а затем еще сильнее — гораздо сильнее.

А затем Теотас оказывается полностью подчинен мощи этого места. Вокруг него виднеются какие-то серые широколистные приземистые кусты с толстыми стеблями. Их то и дело закрывают густые клубы тумана. Все здесь какое-то бесцветное; оттенков будто вовсе не существует. А от земли исходит ужасная сила, тяга притяжения, с неумолимой жестокостью наваливающаяся на все части его тела. Его веки кажутся свинцовыми. Щеки отвисают. Живот тянет вниз. Горло ощущается как свободно болтающийся мешок. Кости гнутся от тяжести. Он бредет на подгибающихся коленях. Сколько он весит здесь? Восемьсот фунтов? Восемь тысяч? Восемь миллионов? Он немыслимо тяжел. Ему тяжело. Тяжело.

Эта тяжесть все теснее прижимает его к земле. Каждый раз, когда он приподнимает ногу, чтобы сделать еще один шаг, он слышит пульсирующий звук, которым планета протестует против этого разделения. Он знает, что кровь в одрябших артериях его груди стала темной и густой. Он чувствует, что ему на плечи давит чудовищный железный горб. И все же он идет вперед. Ведь должна же эта местность иметь хоть какие-то пределы!

Но она, похоже, не имеет их вовсе.

Теотас останавливается и опускается на колени, чтобы выровнять дыхание. На глаза наворачиваются слезы облегчения оттого, что тяжесть, сгибающая его тело, немного слабеет. Медленные слезы, словно капли ртути, скатываются по его щекам и с отчетливым звуком ударяются в землю.

Почувствовав, что готов идти дальше, он пытается подняться.

Четыре попытки оказываются безуспешными. Лишь с пятого раза он, раскачавшись всем телом, упираясь костяшками рук, все же поднимается, встает относительно прямо и чувствует, как начинает сжиматься позвоночник, слышит, как скрипит шея… Еще один рывок Он стоит. Он пытается перевести дух. Он бредет вперед. Он находит дорожку, по которой недавно шел; на ней следы его ног, впечатавшиеся в песчаную почву почти на целый дюйм. Он старательно устанавливает ступни в следы и отправляется дальше.

Сила притяжения продолжает нарастать. Каждый вздох требует напряжения всех сил. Его ребра, стиснутые страшной тяжестью, не желают разворачиваться; его легкие слипаются, словно пустые бурдюки. Щеки, кажется ему, уже отвисли настолько, что касаются плеч. В груди лежит огромный валун. И с каждым мгновением становится все хуже и хуже. Он знает, что если останется здесь надолго, то его просто сплющит. Его будет сплющивать до тех пор, пока от него не останется ничего, кроме тонкой пленки на пыльной земле.

А дела идут все хуже и хуже. Он больше не может держаться вертикально. Голова у него оказывается слишком тяжелой, и масса черепа все сильнее сгибает его спину, позвонки со скрежетом трутся друг о друга. Он мечтает лечь и вытянуться, но знает, что если он это сделает, то больше не сможет подняться.

Небо над ним опускается все ниже. Серый щит ложится на спину. Его колени больно ударяются о землю. Он ползет… ползет… ползет… ползет…

«Помогите! — кричит он. — Фиоринда! Престимион! Абригант!»

Его слова — словно свинцовые шарики. Они вываливаются из его рта и тут же падают наземь.

Он ползет.

Он чувствует ужасную боль в боку. Он боится, что у него лопнули кишки. Кости в локтевых и коленных суставах начинают расходиться. Он ползет… ползет…

Ползет…

«Прес… ти… ми… он!»

Вместо имени слышится невнятное бормотание. Его глотка окаменела. Его глаза окаменели. Его губы окаменели. Он ползет. Его руки глубоко уходят в землю. Он с великим трудом вытаскивает их обратно. Он теряет последние силы. Он погибнет. Это конец — он умрет медленной и отвратительной смертью. Серый плащ неба стремится раздавить его. Он заперт между землей и воздухом. Все немыслимо тяжело. Тяжело… тяжело… тяжело… Он ползет. Он видит только жесткую голую почву в восьми дюймах от своего лица.

А затем перед ним в воздухе чудесным образом возникают ворота, мерцающий золотой овал — совсем рядом.

Теотас знает, что если он сможет добраться до них, то освободится из царства невыносимой тяжести. Но он не уверен, хватит ли его на это. Каждый дюйм, который он преодолевает, воспринимается как триумфальная победа над непримиримыми силами.

Он стремится к ним. Дюйм за дюймом, дюйм за дюймом он тащит себя вперед, цепляясь за землю, вонзая в нее ногти и подтаскивая свое невозможно тяжелое тело ближе к этим золотым воротам, и вот овал парит в воздухе совсем рядом с ним, а он просовывает руки в его оправу, невероятным усилием поднимается на ноги и пропихивает в овал одно плечо, затем голову, шею, потом каким-то образом ему удается поднять одну ногу и перенести ее через порог. И он оказывается на той стороне. Он чувствует, что падает, но падает с высоты каких-нибудь двух футов, растягивается во весь рост на мощеной поверхности и лежит, жадно хватая ртом воздух.

Здесь, с другой стороны, его вес оказывается нормальным. Здесь реальный мир. Он все еще спит, но чувствует тем не менее, что покинул свою спальню и бродит по каким-то внешним пределам Замка.

Все вокруг кажется ему незнакомым. Он видит шпили, амбразуры, отдаленные башни. Он находится на узкой извилистой дорожке, которая, кажется, ведет вверх, заворачиваясь спиралью вокруг какой-то высокой, отдельно стоящей постройки Замка, но он никак не может припомнить, что это. Черное небо полно ослепительно яркими звездами, а невысоко над горизонтом холодно светят две или три луны. Он продолжает подниматься вверх. Ему представляется, что он слышит страшный вой ветра, бьющегося о вершину Горы, хотя отлично знает, что на этих благословенных высотах такого звука быть не может.

Мощенная гладким камнем тропа, по которой он идет, становится все круче и все больше сужается. Невысокие ступени под его ногами растрескались и перекосились, как будто здесь никто не ходил несколько сотен лет, и кладка брошена на произвол судьбы, чтобы спокойно разрушаться от времени. Ему кажется, что он взбирается по наружной стороне одной из наблюдательных вышек, выстроенных в дальних углах Замка, взбирается по устрашающе ненадежной тропе, по обе стороны которой открываются бесконечно глубокие обрывы. Он начинает немного тревожиться.

Но он лишен возможности вернуться. Подъем по этой тропе подобен восхождению по гребню, украшающему спину какого-то гигантского чудовища. Дорожка здесь слишком узка для того, чтобы он мог повернуться, так что отступить, попробовать спуститься обратно просто невозможно. Он ощущает, что его тело начинает покрываться холодным как лед потом.

Он минует крутой поворот, и небо внезапно заполняет Великая Луна. Этой ночью она в половинной фазе — ослепительно яркий гигантский полумесяц, нацелившийся в него своим острым рогом. В свете его леденящего пламени он видит, что карабкался на шпиль, торчащий поодаль от всех строений колоссального Замка, и почти добрался до его верхушки. Далеко справа от себя он видит то, что ему представляется крышами внутреннего Замка. Слева — только черная пропасть.

Дороги выше отсюда нет. И повернуть назад здесь тоже невозможно. Он может только, дрожа, стоять здесь, на этом ненадежном уступе, по которому хлещет воющий ветер, и ожидать пробуждения. А еще он может поступить по-другому: шагнуть в пустоту и плыть вниз, к тому, что ждет его там.

Да. Именно это он и сделает.

Теотас поворачивается налево и смотрит в темноту, а затем он поднимает ногу над чуть заметным барьером, обозначающим край дорожки, и переступает через него.

Но это совсем не сон. Он действительно падает.

Теотаса это не волнует. Это похоже на полет. Прохладный воздух треплет его волосы, будто гладит. Он будет падать, и падать, и падать, тысячу футов, десять тысяч, и, возможно, долетит до самого подножия Замковой горы; когда же он достигнет подножия, то — он хорошо это знает — его ждет покой. Наконец-то. Покой.