Королевство белок

Часть I

Она появилась на свет в день летнего солнцеворота на лесной поляне, усеянной цветами ирицы. Ирица была «ее» растением — тем, с которым она связана душой больше, чем с остальным лесом.

Раз в году, в солнцеворот, лесовицы и дубровники собирались вместе на скрытой поляне: когда чувствовали, что зарождается новое, подобное им, существо. Вместе они плясали и объединяли свои особые силы, которые каждый получал от леса и от «своего» растения. Благодаря этой пляске их новорожденные братья и сестры сразу узнавали о жизни все, что им нужно было о ней знать.

Лесовиц люди называли еще «лесными пряхами». Весь год, прячась в больших дуплах или потайных шалашах, они пряли и ткали, чтобы одеть братьев и сестер, что народятся будущим летом. В пище они нуждались мало. Им хватало и горсти ягод или орехов, которые они собирали и запасали на зиму. Силы этих существ восстанавливал лес, а в особенности трава или дерево, с которыми они были в родстве.

Жизнь лесовиц была загадочна. Мало кто из людей знал о них что-нибудь достоверно. Говорили, будто они, если замрут, могут сливаться с лесом. Тогда их не увидишь даже в упор. Будто охотничьи собаки не бросаются на лесовиц и не берут их следа. Будто они любят наряжаться и не только плетут себе венки и делают бусы из ягод, но обязательно подберут оставленную для них на пеньке ленту, чтобы заплести себе косы.

Ту, что родилась в солнцеворот среди цветов ирицы, не звали никак. Она и не понимала, что значит — «звали». Мысленно она называла себя «я», не всегда отделяя это «я» от леса. Она была почти одно с той поляной, где родилась, с деревьями, с травами и всем, что было вокруг. Но иногда она смотрелась в небольшие озерца с черной водой и видела «себя». Она была похожа на своих лесных сестер и очень удивилась бы, узнай, что похожа еще и на людей — очень молодая, невысокого роста девушка с длинными льняными волосами, с большими зелеными глазами, в холщовом, ею же самой сотканном платье.

Вот и сейчас, глянув в озерцо, она поняла, чего же в этом облике не хватает: если бы нанизать на нитку несколько кусочков коры, перемежая с ягодами и желудями, было бы намного, намного лучше.

И та, что называла себя просто «я», медленно пошла в сторону, где шумела дубовая роща. Дубы дадут ей желудей для ожерелья.

Лес был полон привычных лесовице звуков. В траве кричал дергач. Поскрипывали старые сосны. Тонко звенел комар. В лесу была тишь, но певучая, полная не нарушающих ее голосов.

И вдруг новый звук раздался вдалеке: лай собак. Его подхватило эхо. А почти рядом затрещали кусты. Лесовице показалось, что это крупный зверь, вепрь или лось… Она не боялась: до сих пор в лесу не происходило ничего, что могло бы ей угрожать. Ни вепрь, ни лось, ни другой какой зверь не были страшны лесовице.

Она бесшумно скользнула туда, где слышала шелест и треск ветвей. Проскользнув сквозь заросли, лесовица замерла на самой границе поляны, готовая раствориться в кустах, если тот, кто приближался к ней, не должен был ее видеть.

Он показался…

В первый миг лесовице почудилось, что это дубровник, один из ее лесных сородичей. Но нет! Она бы почувствовала исходящую от него особую силу дубовых рощ. По ней она узнавала своих, как звери узнают друг друга по запаху. От любопытства лесовица забыла об осторожности и выглянула из кустов.

Берест уже понял, что от собак ему не уйти. Все равно, не сдаваться же даром. Он, тяжело дыша и шатаясь, вырвался из зарослей на поляну. Упал на колено, хотел встать, опираясь о землю рукой, и вдруг встретился взглядом с лесовицей… Берест застыл, приоткрыв рот. Девушка в чаще леса?.. Или… неужто лесная пряха? Собачий лай приближался, а Берест не отводил изумленного взгляда от этого дива. Какие волосы у нее — до самого пояса, и украшены травой… той самой, что с белыми цветками.

— Ирица, — шепотом произнес Берест, припомнив, как зовется трава.

Лесовица не шевелилась.

Он был не дубровник. Ее братья и сестры несли в себе покой и неизменность леса, его тишину и равновесие… Этот же стремительно выбежал на поляну, задыхаясь и ломая кусты, напомнив ей и повадками, и взглядом загнанного зверя. Оборванная, грязная одежда, на лице — то ли сильно отросшая щетина, то ли уже борода.

И он смотрел на нее в упор!

Лесовица не испугалась «его». И не спряталась…

«Ирица» — прозвучало у нее в голове. Она именно так общалась со своими собратьями, — не словами, а улавливая их мысли. Лесовица поняла, что это слово означает траву, — «ее» траву.

«Он назвал меня так? — подумала лесовица. — Значит, я — это не просто „я“, а Ирица? Он узнал мою траву и назвал меня!»

«А ты тогда кто?» — мысленно спросила его она…

Лай собак прозвучал совсем рядом. Берест испуганно вздрогнул и быстро поднялся, сделал шага два и остановился опять. Бежать больше нет сил. Ну, тогда держитесь!..

Позабыв о лесовице, с угрюмым видом Берест подобрал попавшуюся на глаза палку и остановился посреди поляны, ожидая погони. Свора черных гладкошерстых псов вырвалась на поляну. Они окружили Береста с лаем, задерживая его до тех пор, пока не подоспеют хозяева. Парень отмахивался дубиной.

Лесовица, прежде никогда не видавшая людей, теперь увидала их целый десяток. Их одежда звенела! Она состояла из чего-то тускло блестящего, вроде рыбьей чешуи, и звенела! Лесовица, которую только что назвали Ирицей, сделала маленький шажок в заросли и совсем замерла.

Один из тех, что впереди других выбежал на поляну, крикнул:

— Вот он!

Берест вдруг вырвался от собак и бросился на него. Нарваться на удар мечом или на маленькую арбалетную стрелку казалось ему теперь самым лучшим и легким исходом. Но сзади прыгнул на Береста один из псов и повалил, а другой с рычаньем вцепился в ногу. Преследователям, вместо того чтобы драться с беглецом, пришлось оттаскивать от него собак. Псы рычали, и Берест тоже рычал от отчаяния, боли и ярости, а его враги бранились на разные голоса — и на него, и на собак. Крики и лай заполнили поляну.

Лесовица смотрела из зарослей… Если бы не было поздно, она встала бы на пути погони, и собаки повернули бы в сторону. Лесовица не раз видела, как убивают: как хищники настигают других зверей. Она умела спасти от стаи волков затравленного оленя. Но сейчас, когда собаки, а с ними странные существа в звенящей одежде, настигли свою добычу, лесовица — Ирица — ничем помочь не могла.

Воины отогнали собак, связали Бересту руки и заставили подняться. Тот уронил голову, ни на кого не глядя. Его повели прочь, а собаки все еще с лаем плясали рядом. Берест заметно прихрамывал.

Лесовица пряталась в зарослях. Чудесная способность сливаться с лесом уберегла: ее не заметили. Только Берест, который знал, где она была, и помнил цветки ирицы в ее волосах, оглянувшись через плечо, безошибочно остановил на ней взгляд. «А это чудно, что никто, кроме меня, ее не видит, — вдруг мелькнуло у него. — Ну, прощай, Ирица. Теперь дорого мне достанется за побег…» Ирица услышала. Она поняла, что он видел ее. Он запомнил ее и в своих мыслях назвал именем ее травы еще раз.

Он ушел, вернее — его увели. Лесовица все стояла в зарослях… Потом она обошла поляну по кругу. На траве оставались следы борьбы, запах крови и ощущение ярости, ненависти и боли: поляна еще хранила память о том, что произошло. Лесовица (теперь она думала про себя не только «я», но и «Ирица»), встала на том месте, где чужие связали его — давшего ей имя. С ней происходило что-то странное. Приложив руку к лицу, она почувствовала влагу.

Лесовица вытерла слезы, недоуменно посмотрела на свою ладонь. Что это? Ей захотелось скорее уйти с поляны, где долго еще будут оставаться следы погони и отчаянной борьбы. Зачем она вообще пришла сюда? Ах, да: она хотела взять желудей у дубовой рощи, чтобы сделать себе украшение…

Она представила свое лицо и весь свой облик, как она видела его недавно в лесном озерце, и поверх платья — новое украшение из желудей. «Это такой буду я? Я — я, Ирица!»

Лесовица побрела с поляны, внезапно забыв и про дубовую рощу, и новое ожерелье. Она жила в старом, раскидистом дереве, в котором было большое дупло. В дупле хранились ее прялка и рамка, чтобы ткать. Эти нехитрые приспособления братья и сестры принесли ей в дар в день солнцеворота. Когда лесовица пряла собранную ей с кустов шерсть зверей или кудель из дикой конопли или льна, то переживала особое состояние покоя, словно выполняла то, к чему и была предназначена.

Но прошло три дня, а ничто не могло успокоить ее — Ирицу. Лес уже не был одно с ней: она была Ирица, а он был — лес. И чем слабее она ощущала привычное единство с лесом, тем сильнее переживала что-то, чему названия не было.

«Ирица», — повторяла она. «Прощай, Ирица». Что значит «прощай»?

Ей не хватало того, кто дал ей имя. Он выделил ее из переплетения кустов и веток, обратился к ней, глядя в глаза, и сказал: «Прощай».

«Я, Ирица, найду его!» — вдруг очнулась лесовица на четвертое утро. Поляна, должно быть, еще не забыла того, что на ней случилось. Лесовица не сомневалась, что сумеет отыскать его след.

Идти по следу Ирице пришлось почти неделю. Обычно она не покидала той части леса, где родилась, но не потому, что путешествие ее пугало. Просто ничто не привлекало ее в других краях.

След вывел ее в горы Орис-Дорма. Там, в устье Эанвандайна, и находились знаменитые на западе каменоломни. В них добывали базальт. Несколько штолен вели в глубь горы. Пользуясь умением быть незаметной и прячась в зарослях, лесовица сумела подойти совсем близко. Она рассмотрела даже канаты, с помощью которых рабы и осужденные преступники, работавшие в каменоломнях, на катках выволакивали из самого сердца горы тяжелые черные глыбы.

Ирица растерялась. Как много людей! Гора с каменоломнями напоминала ей муравейник. Как же найти здесь того, кто звал ее по имени? Лесовица могла долгое время оставаться неподвижной. Словно оцепенев, целый день простояла она в зарослях, издали глядя на норы в горе и на людей, работавших на поверхности. Большинство из них были закованы в цепи. Ирица удивлялась: она видела, что им неудобно двигаться, зачем же с ними так сделали?

Работы в каменоломнях велись по сменам, круглые сутки. Ирица видела, как из штолен муравьиной цепочкой выходили люди. Их завели за высокий частокол, а в штольнях точно такой же цепочкой скрылись другие. Но того, который звал ее по имени, лесовица среди них разглядеть не могла.

Его не было! Она не просто не видела его — она его не чувствовала. Вернее, чувствовала: его нет.

Что же теперь? Опять вернуться в лес и жить, как прежде? Но теперь у лесовицы есть имя, и как прежде уже не получится. Остается лишь день и ночь стоять в зарослях у дороги, ждать и надеяться… Если Ирица и отлучалась в лес, то ненадолго, чтобы наскоро съесть горсть ягод, а потом снова и снова возвращалась сюда, ждать.

Лесовица умела ждать, она всю жизнь прожила среди деревьев, которые никуда не спешат.

Две телеги, накрытые рогожами, въехали в лес. Опушка вокруг каменоломен была редкой: ее вырубали. Ирице не нравились открытые места, но ей не хотелось уходить далеко отсюда. Она быстро сунула в рот горсть земляники и забежала за куст. Телеги легко находили себе дорогу между деревьями, и лишь временами закованные в цепи люди расчищали для них путь через кустарник.

Ирица стояла и смотрела, не понимая, что происходит. Телеги — сами по себе с виду не страшные — вызывали у нее ощущение холода. Ей казалось, что там, под полотном, какая-то жуткая пустота.

Ирице вспомнилось, как однажды нашла в овраге задранного волками лося. Над останками кружили черные мухи. Ирица стояла рядом и понимала, что зверя больше нет. Пустота. Холод. И там, на телегах, под рогожей, тоже было то, чего… больше нет.

У лесовицы часто забилось сердце, и ей захотелось убежать и спрятаться. Она бы это и сделала, как вдруг сперва ощутила, потом увидела глазами: он — тот, кто дал ей имя — был среди людей в цепях, прорубавших дорогу! Он ли? Она узнала его даже не по облику, облик сильно изменился. Так изменился, что она опять содрогнулась. Он похудел и оброс еще больше. Казалось, пока она его искала, с ним все время что-то происходило… что-то страшное, как в тот день, когда на лесной поляне он дрался с псами. Не один раз, а постоянно, каждый день. И теперь его взгляд был такой, как будто… Ирица опять могла только сравнить. Так бывает, когда зарядят дожди, когда холодно, когда серое небо, когда весь лес пронизывает печаль увядания. Но лес никогда не увядает навсегда, а тут… От такой печали ей хотелось самой забиться в дупло и уснуть, пока не наступят солнечные дни.

Между тем телеги остановились на поляне, где еще два дня назад другими людьми была сложена огромная куча хвороста и притащены целые стволы. Ирица все два дня недоумевала, зачем это нужно.

Люди, одетые в странную блестящую одежду, велели остальным, что были в колодках и в цепях, разгружать телеги. Они взялись неохотно, как будто тоже боялись. Тот, кто дал лесовице имя, оказался позади телег, а ближе всех к ней стоял другой: невысокого роста, совсем щуплый и черный. Волосы, глаза, брови — все было черным… В лесу Ирица видела подросших встрепанных воронят…

С обеих телег сдернули рогожи. На телегах вповалку лежали тела в лохмотьях, со стертыми кандалами запястьями и щиколотками. Ирица видела: других ран у них нет. Они умерли, но не потому, что их убили. Они умерли от чего-то другого. Лица мертвецов потеряли человеческое выражение.

— Давай! Живо! Берись! — приказывали люди в доспехах.

Кандальники стали снимать трупы с телег и укладывать на хворост.

Вороненок тихо позвал:

— Берест…

И они вдвоем стащили с телеги мертвеца — черноволосый Вороненок и тот, кто дал лесовице имя лесной травы, а сам, оказывается, носил имя дерева.

«Не трогай!» — мысленно крикнула Ирица. — «Нельзя трогать!» Она знала, что живое не должно прикасаться к тому, чего уже как бы и нет, к бывшему живому. Тем более что эти «бывшие» погибли не от ран. В том неведомом, что их убило, лесовица ощущала смертельную заразу.

Ирица сама не могла понять, почему до сих пор не убежала из этого очень плохого для нее места навсегда. Наверное, потому что здесь он, Берест. Только что они с Вороненком теперь собираются делать с бывшими живыми?

— Да разве ее сожжешь, эту падаль? — один из надсмотрщиков обреченно кивнул в сторону чадящего, плохо разгоравшегося костра, на котором были сложены мертвые тела. — Мы все передохнем, пока придет приказ из столицы…

— Так и бунта дождемся, пока пришлют войска, — сумрачно добавил другой.

Ирица чувствовала: их очень тревожит то, о чем они говорят.

Больше никто не переговаривался. Все: и надсмотрщики, и рабы — стояли

вокруг страшного костра с безнадежными и отрешенными лицами. Только Берест еще шепнул, наклонившись к своему черноволосому товарищу:

— А ты еще говоришь, Хассем, «судьба»…

По его угрюмому виду было похоже — он не считает, что это подходящая судьба для людей — смерть от мора и сожжение в общем костре.

Ирице казалось, что сейчас она перестанет дышать, исчезнет и тоже станет «бывшей». Надо навсегда убежать из этого места и забыть, в какой оно стороне! Но ей представилось, что она вернется на родную поляну — а вокруг деревья, сухие или сожженные, и трава выжжена, и повсюду на земле лежат мертвые звери и птицы. Ощущение, что весь мир наполнен гибелью, преследовало ее. Костер разгорелся, и черный дым заволакивал поляну.

Сквозь клубы дыма Берест смотрел перед собой. За побег он был сурово наказан и с тех пор еще не оправился. Потому-то он и попал в могильщики вместе со стариками или подростками, которые в обычное время работали в штольнях откатчиками или подсыпали песок под пилы рабочих на распиловке базальтовых целиков. На каменоломнях свирепствовал мор.

Хассем стоял, опустив голову. Он был раб, а его мать, родом из Этерана, из города Хивары, научила его покоряться судьбе. Берест, пленник, северянин, родился свободным. Сквозь дым он хмуро смотрел в лес, словно взгляд его различал все неведомые тропы, которые привели бы его домой, если бы не колодки на ногах.

Будто какой-то толчок заставил его присмотреться внимательно к густому олешнику. Бересту почудилось, — оттуда тоже следит за ним чей-то живой, прикованный к нему взгляд. Остерегаясь привлечь внимание надсмотрщиков, он задрожавшей рукой сжал плечо Хассема и указал глазами на олешник.

Лесовица успела встретиться с Берестом взглядом, но ненадолго. Зачем он показал на нее Вороненку? Ирица быстро скрылась.

Хассем увидел качающиеся под слабым ветром ветви ольхи.

— Чего там? Опять привиделось, что ли? — тихо спросил он Береста.

Хассем уже слыхал от него, что во время неудачного бегства с каменоломен Берест видел в чаще лесного духа. Они, северяне, верят в таких. А тут чадит костер, медленно горят трупы… Самая пора духам являться. Да толку-то от этого духа, даже если он и вправду явился! Помочь-то они никогда не помогают.

— Нету там ничего, — отмахнулся Хассем.

Черный удушливый дым стлался по поляне и путался в зарослях вокруг. Приглядевшись еще раз, Берест снова увидел в олешнике, за завесой дыма, едва различимую фигурку той, что носила в волосах белые цветки ирицы. Берест зажмурил глаза, открыл — ее опять не было.

Когда страшный костер догорел, люди взяли лопаты и засыпали все, что оставалось от сожженных тел. Поляна опустела, но Ирица еще пряталась в зарослях.

Ей казалось: раз она нашла Береста, все изменится. Но все осталось по-прежнему. Каждое утро она пробиралась из рощи, где нашла себе временный приют, к каменоломням. Она смотрела, как люди выходят из штолен, как других ведут им на смену. Спустя несколько дней она увидела среди них Береста. Ирица мысленно окликнула его по имени. Тот обернулся в сторону леса. Люди прошли мимо. Ирица снова осталась одна.

С тех пор лесовица часто видела Береста издали, и он тоже иногда поворачивал голову к зарослям. Несколько раз ей показалось, будто он глянул на нее в упор. Но она так и не могла понять: видит ли он ее так же, как она видит его? Непонятная Ирице беда продолжала бушевать над каменоломнями. Лесовица чувствовала: словно туча ужаса нависла над этим местом. Казалось, все течет своим чередом. Между тем каждый день в лесу сжигали мертвецов, а в каменоломни вдруг явился издалека большой отряд людей в звенящей одежде.

Воинов прислали из Анвардена. Болезнь не щадила ни рабов, ни надсмотрщиков. Если бы король не послал подкрепления, то, боясь мора, рабы подняли бы бунт и разбежались. Надсмотрщики — и те не прочь были разбежаться, чтобы не передохнуть вместе с ними. Но подошли регулярные войска и стали лагерем вокруг каменоломен. У них был приказ: никого не выпускать. Лесовицу спугнули: королевские воины принялись вырубать лес на опушке, чтобы освободить место для своих походных шатров. Они сутками жгли костры, так как верили, что дым спасает от заразы.

Затянутый дымом, острог теперь походил на погребальный костер. Ирица, согнанная со своего места, кругами бродила вокруг оцепленных каменоломен.

Все было наполнено распадом, уничтожением и страхом смерти. У Ирицы не пропадало ощущение, что даже вернись она домой, в свой лес, и там не найдет уже ничего живого. Незнакомое ей ранее чувство ужаса стало постоянным. Но лесовица упрямо возвращалась к каменоломням. Однако больше увидеть Береста ей не удалось ни разу…

Однажды под вечер ее охватила особенная тревога. В лесу снова заливались лаем собаки. Ирица пряталась в дупле старого вяза. Лай был плохо слышен из ее убежища, он доносился издалека, от реки. Эти звуки вырвали ее из оцепенения. Лесовица выбралась из дупла и бросилась через заросли. Она никогда не теряла направления в лесу и побежала к реке коротким путем.

Не добежав совсем немного, Ирица задержалась у трухлявого пня. Возле пня валялись сбитые колодки, такие, какие она видела на ногах у рабов. Ирица готова была пробежать мимо: сама по себе эта вещь ее не интересовала и даже больше — вызывала отвращение и страх. Но какая-то мысль, еще неясная, заставила ее остановиться. Несколько мгновений Ирица постояла над колодками, хотя лай собак не прекращался, и тревожное чувство заставляло ее спешить. Наконец она наклонилась и потрогала эту жуткую вещь рукой. На деревянных колодках лесовица заметила пятна крови. Лай собак раздавался ниже по течению реки. Он приближался.

У реки Ирица спряталась в прибрежных кустах ракиты. Река под красным закатным солнцем переливалась огнями. Лесовица увидела того, за кем гнались. Он не успел еще отплыть далеко от берега. Собаки бестолково носились в камышах. А люди в звенящей одежде держали в руках орудия, которые заканчивались чем-то вроде изогнутых внутрь рогов.

— Уйдет!

— Уходит!

Воины пытались попасть в пловца из арбалетов.

— Ушел!

Ругаясь, они стали скликать собак. Пловца на середине широкой реки сильно сносило течением.

— Бежим к броду! — прозвучал приказ.

Брод был выше по реке, и воины поспешили туда.

Прячась в кустах, лесовица пробиралась следом за ними. Из зарослей Ирица наблюдала, как отряд начал переходить реку. Как только они переправились и затерялись в лесу на берегу, Ирица тоже ступила в воду…

Лесовица знала, кто этот беглец. От крови на брошенных возле пня колодках она ощутила знакомое, уже угасающее тепло. Это был человек, который дал ей имя. Теперь собаки искали его след на другом берегу. Свора побежит вдоль кромки воды вниз по течению. Ирица торопилась. «Берест, где ты?» — мысленно звала она. Ей нужно было найти его первой.

И собаки, и лесовица наткнулись на след почти в одно и то же время: Ирица — в зарослях, а собаки — у самой кромки воды. Свора метнулась в лес. Лесовица, прячась в листве, встала на их пути. Псы свернули, стали кружить, точно след неожиданно оборвался. Подоспевшие воины недоумевали, ругали собак, махали руками. Лесовица оставалась невидимой и не давала своре взять след снова.

Ирица заметила пятна крови на листьях и на траве. Беглец ранен. Запутав преследователей, она сама пошла по его следу, готовая еще раз преградить путь собакам, если им удастся почуять его запах. Лесовица сбивала со следа погоню.

Берест с трудом выбрался на берег. Он был ранен в плечо и в воде потерял много крови. Берест не обольщался: конец. Он слишком ослабел в каменоломнях, чтобы долго идти с такой раной. Его найдут, и во второй раз в живых не оставят.

Но лечь и умереть было слишком просто для Береста. Он шел, продираясь через кусты, хватаясь за стволы деревьев, чтобы устоять на ногах. Позади доносился лай своры. Потом смолк… Подгибались колени, и Берест сел, прислонившись спиной к дереву. «Сейчас подымусь», — думал он, тяжело дыша. Надо было перевязать рану. Берест хотел оторвать полосу от подола рубахи, но она вся была так изорвана, что в его руках остался только клочок. Берест бессильно уронил голову на грудь.

Ирица ясно различала пятна крови на траве. Внезапно она замерла: почти у ее ног, прислонившись к дереву, сидел тот, кто дал ей имя. Она видела, что он ранен, и на рукаве у него сквозь грязную рубаху все сильнее проступает пятно крови. Лесовица бесшумно подошла. Он не пошевелился. Ирица опустилась на колени и прикоснулась к его ране. Глаза ее замерцали, как мерцают зеленые светляки. Лесовице случалось исцелять больных зверей, которых она жалела…

Берест в полубеспамятстве почувствовал облегчение и почти сразу понял, что рядом кто-то есть. Он быстро поднял голову. Лесовица встретилась глазами с его угрожающим взглядом…

Берест растерянно выдохнул:

— Что тебе надо? Кто ты?

«Я же Ирица!»

— Ирица? — его взгляд просветлел.

Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась, хотя он был в опасности.

Берест стал подниматься. И одежда, и волосы его были мокрыми. Голос лесовицы звучал прямо у него в голове.

«Мне чудится», — думал Берест.

Когда маленькая стрелка вонзилась в плечо, Берест ее выдернул. В ране засел наконечник. Зажав ладонью рану, он пошел вперед, как слепой, нащупывая дорогу свободной рукой и стараясь больше не замечать наваждения — лесную пряху.

«Берест! Тебе нужно спрятаться. Пойдем, я тебя поведу». Лесовица забежала вперед и заступила ему дорогу. Взгляд Береста опять просветлел.

— Ты, диво лесное! — он сильно покачнулся. — Как тебя звать? Неужто вправду Ирица?

«Да! Ты же сам так меня назвал. Помнишь, на поляне, где тебя догнали собаки? Но теперь не догонят… Пойдем!»

Берест шел, опираясь на плечо Ирицы, и она напрягала силы, чтобы не дать ему упасть. Несколько раз он прислонялся к дереву. Лесовица, сосредоточенно мерцая глазами, касалась его раны и останавливала кровь. Но от ходьбы рана Береста открывалась опять, и темное пятно на рукаве рубашки становилось все больше. Лесовица твердо решила, что не даст ему больше идти. Она остановилась: «Сядь. Сядь на землю». Она видела, как Берест мотнул головой. Лесовица догадалась наконец, что ему не нравится, когда ее голос звучит у него в голове.

— Здесь… — неуверенно выговорила Ирица вслух. — Тебя… не найдут. Я спрячу…

Лесовица сама удивилась, услышав, что говорит словами. Точно так же — словом — дал ей имя Берест. У Ирицы забилось сердце: так необычно было то, что с ней происходило.

Берест выбился из сил. Они с Ирицей остановились в ельнике. Он лег навзничь на зеленый моховой пригорок. Заросшее худое лицо Береста совсем побелело.

— Все я испортил, — сказал он то ли ей, то ли себе. — У меня есть тайник в лесу, ближе к каменоломням. Это Хассем… позаботился… Я не сумел отыскать.

Берест затих. Хассем, почти подросток, работал не в штольнях, а по хозяйству. Когда каменоломни охватило моровое поветрие, вместе с другими, кто послабей, Хассем попал в могильщики. По дороге к поляне, где были страшное кострище и яма, Хассем спрятал для своего приятеля немного сбереженных ими обоими сухарей. Если бы Берест сумел их взять, он смог бы какой-то срок продержаться в лесу, не выходя к людям. Близлежащие села жили за счет каменоломен, их жители выдавали беглых.

— Туда не иди, — проговорила Ирица.

Говорить словами оказалось не так трудно, как она думала.

— Тебе… нельзя. И мне… нельзя…

Она снова остановила кровь и, догадавшись, оторвала полосу от своего платья, стала завязывать рану. С наконечником стрелы лесовица ничего не могла поделать. Он так и засел в плече у Береста.

— Ляг. Кровь перестанет… Ночь, день…

— Откуда ты только взялась, Ирица? Как это я имя твое угадал?

«А ведь вправду… — мелькнуло у Береста. — Я слыхал, можно зачаровать лесовицу, если дать ей имя».

— Как зачаровать? Я не знаю… — Ирица непонимающе посмотрела на него.

Берест понял: она услышал его мысли. «Кто за тобой гонится?» — безмолвно спросила Ирица: она не нашла еще слов, чтобы сказать это по-человечески. — «Зачем вы ломаете гору?»

— Камни из горы добывают, чтобы строить города. Где добывают — это штольня. Это тяжко: и клинья ломаются, и кайла, — приподнявшись и опираясь на здоровую руку, стал говорить Берест. — В горе темно, тесно, огонь чадит, а без огня нельзя: ничего не видать. Понятно, по доброй воле никто так работать не пойдет. Вот потому и ловят меня, что я невольник… Был. Теперь живым на каменоломни не вернусь. И так живым в плен дался, набрался стыда.

Ирица не понимала многих слов, но очень старалась запомнить и догадаться о смысле хотя бы некоторых.

— Невольник… Что значит «в плен дался»?

Тут Бересту пришло в голову, что лесовице неоткуда знать о людских делах. Он только вздохнул:

— Не ходи ты к людям. Что тебе объяснять, все равно не поймешь. Ты красавица, ты диво лесное. Тебя обидят, не ходи.

Ирица смотрела на него широко открытыми глазами.

— В плен — значит, на веревку посадят, на цепь, — сказал Берест и усмехнулся краешком губ. — Ну и как, много ты поняла, чудо лесное?

— Поняла, — неожиданно сказала Ирица. — А где ты жил? В лесу?

— В доме… — Берест слегка повел здоровым плечом. — Там… На полночь… За морем.

Ирица не совсем представляла себе море, но что такое «на полночь» поняла, и перевела взгляд к северу.

Там, за лесом и за морем, стоял город Даргород на реке Мутной. Берест, крестьянский сын, был старшим из трех братьев. Во время набега кочевников из степей он, среди прочих пеших ратников-ополченцев, оставался в заслоне и, оглушенный, в беспамятстве попал в плен. А в неволе уже и «набрался стыда», пока вели на веревке и продали, как скотину, потом везли в трюме на корабле и продали еще раз — на каменоломни.

Берест добавил:

— В нашем роду не в обычае в плен сдаваться. Надо биться до смерти.

— До смерти, — повторила Ирица. — Чтобы тебя не было? — вдруг ужаснулась она.

— Что теперь о том говорить… — нехотя сказал Берест.

Он снова закрыл глаза, ослабев от потери крови.

…Малочисленный заслон дрался упорно и полег там, где стоял. Берест пришел в себя почти раздетый, в штанах и нижней рубашке. Дрожа от холода, посмотрел в бледное небо осени. Казалось, что оно течет, как река, а в нем с криком кружили вороны. Тут полнеба заслонила фигура кочевника в лисьей шапке. Повернув к Берсту хищное, смелое лицо, в одной руке он держал за волосы отрубленную голову даргородского ратника. Берест хотел вскочить на ноги при виде врага, а вышло, что только дернулся и, как ни спешил, успел только подняться на колени. Раздетое тело замерзло, не слушалось. Кочевник стоял спокойно. А Берест непонимающим взглядом глядел на колья, вбитые в ряд, на которых торчали отрубленные головы даргородцев, посмертно наказанных за сопротивление. Тем временем Береста подняли двое подбежавших кочевников, смеясь и крича что-то на своем языке. Ему связали руки и отвели в обоз мимо распростертых на земле тел — тоже без верхней одежды, как Берест, только мертвых и по большей части уже обезглавленных.

Дрожа на студеном ветру, с тяжелой, точно с похмелья, головой, полуголый, он попробовал первого в жизни срама перед сильным врагом.

Мокрая рубашка Береста прилипла к телу, изношенная так, что тело кое-где просвечивало сквозь нее. Ирица положила ладонь ему против сердца. Жизненная сила, которую получала она от деревьев, была теплой. Берест ощутил, как согревается от одной ее прижатой руки, и тихо спросил:

— Это ты меня?..

— Я. Я могу лечить. Могу, чтобы рана закрылась. Но с твоей у меня не выходит, — призналась Ирица.

— Там наконечник стрелы засел, — поморщился Берест. — Будь у меня нож, я бы вырезал… Ты бы взяла, нож накалила бы на огне и вырезала бы, а? Только у нас и огня-то нет… Огнива ведь нету.

— Вырезать?! — Ирица представила это себе и вздрогнула.

— По-другому никак, — покачал головой Берест. — Если не вырезать наконечник, мне совсем худо придется. Нет ножа, нет огня. Но к людям идти нельзя. Тут вокруг все деревни живут от каменоломен… Ну, как тебе сказать, чтобы ты поняла? Они туда дрова подвозят, ткут, шьют, кайла, молоты куют для рабов, продают хлеб, крупу, мясо. Оттого они за хозяев. Они беглого выдадут. Особенно теперь: знают же, что у нас мор. Вот и выдадут меня, а то и на месте убьют: побоятся, что болезнь через меня разнесется дальше.

— Мор — это что? Ты не болен, только ранен, — уверенно сказала Ирица.

Болезнь она бы почувствовала.

— А ты почем знаешь? — спросил Берест. — Ты же не лекарь. Или вы все, лесовицы, такие знахарки?

— Я вижу, когда кто-то болен. Дерево, или зверь… — она посмотрела на Береста. — Ты — нет.

Ирица сидела на мху, и низкие еловые лапы касались ее лица — почти детского, встревоженного и удивленного, с широко раскрытыми зелеными глазами.

— А как же ты теперь будешь? — спросил Берест. — Выходит, я тебя с собой связал, потому что дал имя? Бедная ты… Надо нам развязаться, я беглый невольник, и ты со мной наживешь лиха.

— Лиха? Не знаю…

Ирица, еще не привыкшая говорить словами, умолкла. Берест снова услышал ее у себя в голове: «Я тебя очень долго искала. От своей поляны в лесу шла до самых каменоломен. Где ты был? Я каждый день приходила и ждала. Много дней…»

Берест взял лесовицу за руку:

— Лесное ты диво… — и прислонил ее ладонь к своей щеке. — Жила бы ты сейчас спокойно в своем дупле… Ведь вы в дуплах живете, да?

Ирица, когда ее ладонь коснулась его, на миг испуганно замерла. Потом она неуверенно провела рукой по его лицу: так она иногда гладила в лесу небольших зверей.

— А я слыхал, вы прямо в дерево можете спрятаться?

— Нет, не можем, — сказала Ирица. — Мы живые, а не как туман.

Она снова коснулась ладонью его щеки, чтобы он убедился, что она не бесплотный дух.

— Я как ты, такая же живая.

— Колдунья ты лесная… — шепотом сказал Берест. — Вот как оно бывает!

Лето было на исходе, дни стали короче. Берест сказал, что люди в деревнях рано ложатся спать. Надо успеть, пока они еще не закончили работу и не заперли ворота, двери и ставни.

Еще до начала сумерек Ирица спряталась за деревьями на границе леса. Дальше начиналось открытое пространство, выходить на которое лесовице было страшно, хотя любому человеку бы показалось, что околица деревни совсем рядом. Ирице нужно было лишь добежать до калитки дома на самом отшибе. За забором росли деревья, только не дикие, как в лесу, но за ними лесовице снова можно будет спрятаться. Там, среди деревьев, виднелась крыша человеческого дома. В домах, говорил Берест, есть разная утварь, и Ирица сможет раздобыть нож.

— Только не попадись, — остерегал Берест.

Он и сам не знал, что сделают люди, застав во дворе лесовицу.

За околицей было безлюдно. Ирица набралась храбрости и перебежала открытое место от края леса до заросшего кустами забора. Калитка была еще не заперта. Через миг лесовица оказалась в саду. Встав за яблоню, она снова почувствовала себя незаметной.

Ирица осмотрелась. Загремела цепь. Лохматый пес возле будки насторожился, поднялся, принюхался и опять лег. На крыльце босоногая молодая женщина раскладывала на рогоже лук, чтобы его сушить. Ирица впервые видела человеческую женщину: платье с длинным и широким подолом, темные волосы заплетенные в косы и перехваченные лентой. «Красивая лента», — подумала Ирица.

Над головой лесовицы ветви сгибались под тяжестью яблок. До сих пор Ирица знала только дички, она угощалась их кислыми плодами. Вдруг во дворе раздался топот, хлопанье кнута, мычанье и рев. Это шло домой с пастбища стадо.

Женщина бросила лук и пошла встречать корову. Черная с белым корова узнала свою калитку. Лаская и клича, женщина ввела ее во двор. Корова вошла, качая толстыми боками, с раздутым выменем, и женщина повела ее в хлев доить.

Ирица проводила корову взглядом. Она еще не видела домашней скотины. Теперь лесовице оставалось как можно быстрее, пока хозяйка не вернулась, забежать в человеческий дом и найти нож. Ирице было очень страшно и одновременно любопытно. Больше всего ее пугала мысль, что в доме есть еще кто-нибудь из людей.

С опаской оглянувшись, Ирица взбежала на крыльцо и проскользнула в открытую дверь. В доме не оказалось никого. Только в привешенной к потолку люльке спал ребенок. Ирица с любопытством задержала на нем взгляд: детеныш людей…

Дом был перегорожен большой печью (Берест рассказал, что именно в печах бывают угли, хранящие огонь. «А вы огня-то не боитесь? Лесовицы?» — спросил Берест. А она сказала: «Боимся…»). По углам висели связки лука, сушеных грибов и яблок, пучки трав, на полках по стенам стояли горшки и миски. На большом столе красовался разрезанный напополам каравай хлеба и то, ради чего Ирица пришла: нож.

Его она и схватила первым делом. Затем огляделась: здесь столько всего, может быть, взять что-нибудь еще, кроме ножа?

Перед печью на веревке была развешана постиранная одежда: женский передник, еще какие-то тряпки, несколько цветных лент, как были в волосах у хозяйки. Ирица сняла с веревки одну. Бересту, может быть, понравилось бы, если бы она украсила себя лентой, как женщины у людей.

Потом взгляд Ирицы снова упал на половину каравая… Это еда людей. Берест не может есть только ягоды или жить силой леса, как она, лесовица. Ирица взяла половину каравая, а вторую оставила хозяйке. Спеша, чтобы женщина не застала ее в доме, лесовица выскользнула за дверь.

Ирица спрятала Береста в густых зарослях у ручья. Когда она вернулась, было темно. В темноте мерцал огонек костра. Ирица испугалась. Когда она уходила, у Береста не было огня. Лесовица подкралась ближе.

Берест лежал у костра навзничь. Он не спал, только закрыл глаза и вслушивался в ночь. «Вот попадется Ирица в деревне из-за меня, — думал он. — Зачем только я отпустил ее за ножом?» Но боль в плече и жар, который делался все сильнее, напоминали Бересту, что от этого ножа зависит его жизнь. «Я приворожил ее… — думал Берест о лесовице. — А она, как белка: в дупле живет, людей боится…»

Ирица нерешительно подошла к костру, стараясь обойти огонь как можно дальше. Она села на мох рядом с Берестом и, держа перед собой украденный в деревне нож, посмотрела на лезвие. Представив, как она будет накалять его на огне и что станет делать им потом, Ирица зажмурилась.

Берест не расслышал, как опустилась рядом с ним бесшумная лесовица. Она положила около себя хлеб, протянула руку и коснулась его лба. Берест вздрогнул, быстро привстал — и ее рука соскользнула.

— Это ты…

— Тебе стало хуже, — Ирица не спросила, просто сказала.

— К ночи всегда хуже, — отговорился Берест и вдруг добавил. — У тебя глаза светятся! Ты знаешь?

У лесовицы и вправду в темноте блестели глаза, как у совы или кошки.

— У нас у всех так, — Ирица видела, как глаза светятся у ее лесных сестер и братьев.

Берест только качнул головой: с непривычки это было ему жутковато.

— Я принесла нож и человеческую еду… Тебе плохо. Надо резать сейчас, да? — Ирица бросила взгляд на лежащую во мху половину каравая и чуть блестящее от костра лезвие ножа. — Где ты взял огонь?

— Хлеб? — спросил Берест.

Ирица кивнула.

— Я была в человеческом доме, — начала рассказывать она, но, заметив, что ему совсем плохо, замолчала.

От начинавшейся лихорадки Бересту не хотелось есть, но он понимал, что без еды не протянет.

— Хлеб — это хорошо. А огонь… — он показал лесовице камень, который отыскал в ручье. — Вот кремень. А вот и огниво, — Берест поднял руку: запястье охватывал железный браслет, на котором болтался обрывок цепи.

Ожидая возвращения Ирицы, он сделал трут, растеребив клочок от своей рубахи на нитки. Потом Берест долго высекал искру браслетом о кремень, и теперь на разбитом запястье виднелись потеки крови. Ирица потрогала цепь. Как можно добыть этим огонь, она все равно не понимала.

— Придется ждать утра, — сказал Берест. — Как вырежешь наконечник, когда такая темень?

Но он чувствовал, что рана воспаляется. А Берест должен был быть в сознании, чтобы говорить Ирице, что ей предстоит делать с ножом. Костерок был небольшой, тусклый. Пока Ирица ходила в деревню, Берест собрал окрест сухих веток, но у него не было сил много ходить.

— Я вижу. Мне не темно, — сказала Ирица, решительно сжав узкой ладонью деревянную рукоятку ножа.

— Храбрая ты какая, — одобрил Берест.

Он приподнялся и сел поудобнее, прислонившись к стволу дерева.

— Давай, снимай повязку.

Ирица начала осторожно снимать холстину. Повязка снова была в крови:

наконечник стрелы не давал ране закрыться.

— Ничего, еще не больно, смелей, — ободрял ее Берест. — Теперь грей лезвие на огне, чтобы оно покраснело.

Он знал, что говорил: раскаленный металл одновременно прижег бы рану и не дал хлынуть крови. Ирица, стараясь не поддаваться боязни, сунула широкое лезвие в пламя костра, держа нож в вытянутой, насколько было возможно, руке.

— А теперь режь смелее, как если бы не по живому, — велел Берест. — Не бойся, не крикну, стерплю. Железко, я чую, глубоко засело… Как достанешь его, подцепишь ножом. Так что, справишься?

— Да, — обещала лесовица.

— Ты хоть нож-то до сих пор в руках держала? — Берест невольно покривил губы, поддаваясь слабости, но взял себя в руки. — Не беда, Ирица. Бывает хуже. Режь сейчас!

Глаза Ирицы засверкали, как у пойманной дикой кошки. Стараясь, чтобы не дрогнула рука, она полоснула раскаленным лезвием по ране. Берест слабо дернулся и замер, смолчал; он, кажется, даже задержал дыхание… Когда железко стрелы оказалось у Ирицы в испачканных кровью пальцах, Берест стал дышать с хрипом, точно ему не хватало воздуха.

— Все! — Ирица отбросила наконечник в сторону.

Берест ничего не ответил.

Ирица уронила нож.

— Сейчас, сейчас! Скоро уже совсем не будет больно.

Теперь рану можно было исцелить так, как умела лесовица: железко стрелы больше не мешало. Лесовица могла брать силу жизни из любого дерева, травы, из леса вообще, хотя больше ей давала ее собственная трава — белая ирица. Ирица, не вставая с колен, накрыла обеими руками окровавленное плечо Береста.

— Потерпи еще немножко, — уговаривала она.

Теперь Берест чувствовал только тепло ее рук. Казалось это ему или в самом деле боль ослабела? Ирица убрала руки. Лицо Береста с плотно сомкнутыми побелевшими губами и закрытыми глазами пугало ее.

— Теперь хорошо… Теперь все заживет.

Берест с трудом разжал зубы и медленно повернул голову, чтобы видеть свое плечо. Ирица обмывала ему кровь: в рожке, свернутом из коры, она принесла воды из ручья. На месте открытой раны кожу стягивал свежий рубец. Берест коснулся его рукой:

— Это ты?!

— Я. Раньше железо мешало, а теперь нет, — ответила лесовица. — Больше не будет больно.

Взошла луна, по траве скользили тени сплетенных веток — их едва качал слабый ветер. Ночь была такой тихой, что слышался даже звон ручья неподалеку. Земля медленно отдавала тепло, стоял запах нагретых за день солнцем трав и хвои. Берест прислонился к стволу сосны, слегка запрокинув голову. Он дышал глубоко, отдыхая от пережитой боли. Рядом с Берестом замерла лесовица — ее волосы при луне казались белыми. Чудилось, что она — неподвижный столбик тумана, вставшего в ночном лесу над травой, только в глазах отражалось неяркое пламя костерка.

— Тебе нужно спать, и ты выздоровеешь, — сказала Ирица. — Я знаю.

Она хотела помочь Бересту лечь, но тот вдруг порывистым движением то ли обнял ее, то ли сам прижался к ней, опустив голову ей на плечо.

— Сколько же у тебя хлопот со мной, милая. Выходит, ты и погоню сбила со следу?

Ирица на миг замерла, а потом сама обняла Береста, провела рукой по влажным от росы волосам.

— И погоню, — подтвердила она. — Я стала на твой след, и свора тебя не почуяла.

Скоро Берест уснул. Ирица никогда не спала всю ночь, как люди. Она сидела около Береста и пыталась понять, чем он, человек, отличается от нее, лесовицы, и от ее братьев-дубровников. Они не дают друг другу имена, а он дал ей имя. И у него самого есть имя. Как это — быть человеком? Она уже научилась говорить словами. Это получилось почти что само собой.

Ирица всматривалась в лицо спящего человека и прислушивалась к его снам. В них все было спокойно. Он выздоровел. Под самое утро Ирица легла рядом с Берестом, положив голову ему на грудь. Он спал так крепко, что ничего не почувствовал.

Вместе с солнцем Ирица проснулась. Она пошла к ручью, у истока которого образовалось небольшое озерцо — скорее, яма, наполненная водой. Прихватив взятую в деревенском доме ленту, она спустилась к яме и заглянула в воду. Платье, которое Ирица сшила себе зимой, было изрядно потрепано, да и подол она разорвала, чтобы перевязать Бересту рану, а ткать и шить новое прямо сейчас было негде. Ирица взяла ленту и обвязала вокруг лба, как делают человеческие женщины. Некоторое время лесовица внимательно смотрела на свое отражение: лучше с лентой, чем без нее, или хуже? И так, и этак было хорошо. Наконец она решила: раз человеческие женщины носят ленты, значит с лентой она будет больше нравиться Бересту. Ирица поспешила обратно к месту ночевки. Возвращаясь, она почувствовала, что тянет дымком. Берест проснулся и раздул костер.

— Вот ты где! — окликнул он, увидав Ирицу. — Ты к ручью ходила?

Берест широко улыбнулся, не в силах скрыть радости от того, что рука его снова слушается, а лихорадка прекратилась. Его радость передалась Ирице. Она поймала себя на том, что улыбается так же широко.

— Ну вот, ты совсем здоров… Тебе ночью не было холодно?

— Не помню. Ничего не помню! — засмеялся Берест. — Спал как убитый.

— Я ходила к озеру посмотреть на себя, — она показала на ленту. — А где хлеб?.. Я еще ягод наберу.

Ирица поискала взглядом завернутую в лопухи половину каравая. Берест постоял молча, как будто в коротком, но глубоком раздумье. Затем он сделал то, чего лесовица никак не ожидала: быстро подошел к ней, взял за руки и сказал:

— Ирица, а пойдешь за меня замуж? Я незлой человек, всегда буду с тобой по-хорошему. А?

Ирица не поняла. Не отнимая рук, спросила:

— Я знаю, что ты не злой. А что значит — «пойти за тебя замуж»?

Берест сперва только приоткрыл рот, а потом рассмеялся снова:

— Что за чудо ты лесное? Не дитё ведь, должна знать.

— Должна знать, а не знаю, — твердо сказала Ирица. Она понимала, что это что-то важное. — Скажи мне.

Берест поднял брови.

— Да как же это объяснить? У людей есть мать и отец. А мать и отец — это и есть жена и муж друг для друга.

— Мать, отец… — повторила Ирица. — Они кто?

— Постой… Ведь ты как-то родилась на свет? — ласково спросил Берест, как спрашивают, пытаясь вразумить, ребенка.

— Я не родилась. Я в чаще из травы появилась, когда был самый длинный день в году. Моя трава — ирица, ты же сам меня так назвал.

— Как это — появилась?

— Как туман над травой.

Берест покачал головой:

— Вот диво! — и в раздумье взялся за свой обросший подбородок. — Ты же не дух… вон, и руки у тебя теплые, и ленту ты себе в волосы вплела, как наши девушки. Травинка ты лесная…

Ирица улыбнулась, потрогала свои почти совсем белые волосы:

— Травинка зеленая, а я… такой трава бывает, когда летом на солнце выгорит.

Берест пошел к ручью умыться, а потом стал помогать Ирице собирать ягоды. Она нашла куст ежевики. После своего мгновенного выздоровления Берест был голоден. Он нетерпеливо срывал ежевику, царапая шипами руки. В его огрубевших пальцах ягоды мялись, пачкая ладони лиловым и красным соком. И когда они с Ирицей сложили свои ягоды вместе, то с первого взгляда было видно, где сорванные им, а где — ей. Ее ежевика была целой, а его — мятой, и она набрала больше.

Берест отрезал по ломтю хлеба, остальное снова завернул в лопухи. Ирица отломила кусочек. Человеческая еда казалась ей теплой и давала силы. Она съела горсть ежевики и стала смотреть, как ест Берест. Тот в мгновение ока покончил со своей долей и нахмурился, оставшись голодным. Лесовица молча протянула ему едва надломленный хлеб.

Берест отвел ее руку:

— Нет, Ирица, я теперь здоров. Хватит уже со мной нянчиться.

— Мне не надо больше есть, — ответила Ирица. — А тебе надо. Потому что ты… — она подыскивала слова, чтобы ему объяснить… — как большой зверь.

— Какой зверь? — улыбнулся Берест.

Ирица ответила:

— Лесной тур, — и улыбнулась в ответ, вспомнив быстрого, грозного и красивого зверя.

После еды Берест до самого полудня упрямо колотил камнем по сочленению кандального браслета на своей руке. Он уже и боли в запястье не чувствовал, рука стала, как чужая. Останавливаясь передохнуть, он говорил:

— Есть одно дело, Ирица… На каменоломнях я своему товарищу слово дал. Надо выполнять. Его зовут Хассем. Может, видела, черный такой?

Ирица сидела рядом и молча смотрела на его усилия. Если бы полным сочувствия взглядом можно было помочь делу, браслет давно бы уже был сбит.

Услышав о Хассеме, она встрепенулась.

— Да, Вороненок…

В очередной раз дав рукам отдохнуть, Берест хмыкнул:

— Вороненок? А, похож!.. Он, может, тебе не понравился? — насторожился Берест. — Это зря. Он только с виду сердитый, твой Вороненок.

— Нет, мне показалось, он грустный. Не сердитый. Ты сказал, «товарищ». Это что?

— Ну… — Берест стиснул зубы и несколько раз успел садануть камнем по браслету, прежде чем придумал, как объяснить. — Как брат, только брата не выбираешь, а товарища, наоборот, ищешь и выбираешь среди всех.

Он сбил, наконец, браслет, поморщился, глядя на ссаженное в кровь запястье, и стал осторожно разминать пальцы.

— Сперва мы с Хассемом работали вместе. Знаешь, когда глыбу базальта выволокут наверх, ее там распиливают, чтобы она стала ровной плитой. Я и другой пильщик вдвоем пилили, а Хассем еще молодой для такой работы, он песок под пилу должен был сыпать. Правда, разговаривать нам было нельзя, а то быстро кнутом полоснут. Но все равно, все-таки вместе. А когда я первый раз пытался бежать, и меня взяли, то мне бы совсем конец, если бы не Хассем.

Берест замолчал и задумался.

— Берест, — окликнула Ирица, до сих внимательно слушавшая пор его рассказ. — Ты знаешь что? Ты мне не словами говори, а покажи. Просто вспомни, что было с тобой и с ним… А я увижу это в твоих мыслях, — попросила она.

…Посреди бараков — хорошо утоптанная площадка и столб. Беглеца подвесили бы к столбу за руки и забили бичами насмерть. На каменоломнях многие рабы — бывшие воины, пленники. Их непросто принудить к повиновению. Вот почему беглецу нечего ждать пощады. Но для буяна-северянина, который уже не раз показывал свой норов, есть еще более страшная расправа. Да и более занятная, что таить. Рабам — и тем светит зрелище: в назидание.

Четверо надсмотрщиков выводят к столбу огромного цепного пса, помесь волка и волкодава. Это чудище называют Демоном. Демон живет на заднем дворе острога возле одной из подсобок. Его не держали бы, если бы не зрелище, на которое начальство каменоломен смотрит сквозь пальцы. Вокруг столба — толпа: рабы с одной стороны, надсмотрщики с другой. Все же в эту минуту они почти единодушны. Каторжная тоска ненадолго забудется за представлением. А северянину все равно конец.

Хассема, маленького и худого, затерли в задние ряды взрослые и более сильные рабы. Береста расковали. Он вошел в круг. Полуволка сдерживали надсмотрщики.

Демон не лаял. О нем говорили, что он, как и волки, не умеет лаять. Берест смотрел поверх толпы… В каждом народе своя храбрость. Северянин готовился к смерти спокойно и, казалось, даже беззлобно. Во всяком случае, со стороны Берест выглядел совсем буднично. Слегка щурясь, он поглядывал на верхушки деревьев и на далекий закат над ними.

Хассем провел на каменоломнях уже два года. Однажды он видел такую травлю беглеца. Лучше не вспоминать, что осталось от невольника после схватки с Демоном. Полуволка-полупса боялись все: он отведал уже человеческого мяса. И вот Демона натравят на Береста, на пильщика камня, которого Хассем хорошо знал. Как говорила мать и повторял за ней всю жизнь Хассем: «Судьба!» Паренек приподнялся на цыпочки, чтобы из-за чужих спин посмотреть в лицо Береста. Потом опустил голову. Демона сейчас спустят, и Хассем не хотел смотреть дальше.

Пса втащили в круг. Надсмотрщики приготовили палки и веревочные петли на случай, если Демон бросится на толпу. Берест поглядел на своего врага с прежним будничным видом, но вдруг тряхнул головой и преобразился. Теперь было видно, что северянин — тоже сильный зверь. Хассем не удержался, опять поднял голову. Он сумел протиснуться поближе к площадке. А в кругу Демон уже прыгнул на Береста. Тот тоже не ждал на месте, не отшатнулся, а кинулся на полуволка.

Пес выиграл эту сшибку: повалил его и вцепился в предплечье, которое Берест успел подставить ему вместо своего горла.

Волкодав сомкнул челюсти, а Берест, захрипев от боли, свободной рукой ударил пса по черным нежным ноздрям. Демон тонко завизжал и разжал пасть. Тогда человек обнял его, изо всех сил прижимая к себе. Могучий пес оступился, рванулся, протащил человека за собой, но не сумел от него избавиться. Берест сжимал руки что было силы. Он сломал бы в пальцах подкову, но Демон мотал его за собой, как хотел. Хассем, закусив губу, протиснулся еще ближе. Рабы были так увлечены зрелищем, что даже не обругали подростка.

Полудикий волкодав разорвал Бересту предплечье, и на утоптанной земле вокруг столба темнели пятна крови. Но Берест знал, что, если ослабит руки и позволит псу вырваться, то уже не убережется от его клыков.

Демону тоже приходилось несладко. Он устал таскать за собой тяжелого человека, который изо всей мочи душил его обеими руками. Наконец Бересту удалось встать на колени, и внезапным толчком он повалил пса на бок, по-прежнему вплотную прижимаясь к нему.

Хассем не замечал тех, кто стоял рядом, и не чувствовал, идет ли время. Изо всех сил сжимая кулаки, он кричал что-то непонятное. Кругом выла толпа, и Хассем с отстраненным удивлением различал свой собственный вой. Может, таков был клич его предков, кочевников пустыни, когда они бросались на врага. Хассем не знал. Он только почувствовал, как в нем поднимается боевая ярость, и рванулся вперед. Рабы тоже толкались, задние прорывались в первые ряды. В толпе зрителей больше не было единодушия, как в начале, когда за победу Береста еще не дали бы и ломаного гроша. Теперь рабы были за своего, а надсмотрщики — за своего, за Демона. Кто-то с силой швырнул Хассема назад, в кучу человеческих тел. Хассем резко обернулся и сквозь зубы бросил ругательство.

Берест изловчился и оказался верхом на Демоне. Он зажал голову волкодава в своих объятиях, а сам уперся ногами в землю. Медленно, хрипя от усилия, стиснув зубы, Берест задирал морду Демона все выше. Полуволк присел на задние лапы. Вдруг толпа затихла, и вместе с хрипом зверя и человека в тишине прозвучал глухой хруст. Оба борца на площадке рухнули друг на друга, полуволк еще дернулся несколько раз, но человек еще крепче сцепил руки, и оба затихли.

Вдруг Хассем с необычной для него решимостью вырвался из толпы на площадку. Он в два прыжка оказался возле Береста, лежавшего на трупе Демона, нагнулся и быстрым движением повернул его лицо к себе. Жив! А Демон — издох.

Хассем выкрикнул:

— Северянин жив! Он победил! Он голыми руками убил Демона!

Чудилось, будто паренек кричит не о Демоне — полуволке-полупсе, мохнатом звере, которым травили рабов, а о настоящем слуге Князя Тьмы, демоне из Подземья.

Судьба Береста еще не была решена. Серая шерсть Демона была вся в крови — в крови человека, который теперь не мог встать. Вернее всего, северянина вместе с телом собаки оттащили бы в отработанную штольню и завалили щебнем, как на каменоломнях обычно хоронили рабов. Его бы прикончили, а может, по небрежению бросили бы так: он потерял слишком много крови и не выбрался бы из штольни сам. Но дикая выходка Хассема была словно искра, попавшая на трут. Хассема считали на каменоломнях чуток помешанным и не обращали на него внимания. Но теперь его крик подхватила толпа рабов. Даже надсмотрщики, простые наемники из Анвардена, которые ради заработка позволили запереть себя на каменоломнях, с одобрением переглядывались друг с другом: северянин — молодец, на Демона нашелся еще более страшный зверь.

Оглушенный воплем толпы, подхватившей его собственный выкрик, Хассем словно выдохся. Он устало посмотрел на лежащего Береста, сел на корточки, потом встал на колени и подтянул его к себе, стаскивая с трупа Демона. Хассем не сразу понял, куда северянин ранен, так была залита кровью его изорванная рубашка. Берест посмотрел на него помутившимся взором. Хассему почудилось — узнал. Но Берест как-то несогласно качнул головой и снова закрыл глаза.

Ирица, почти не дыша, смотрела на Береста. Будь она человеком, наверное, спросила бы: «Это все — правда?» Но лесовица чувствовала, что правда.

— Этот Демон… он мог тебя на клочки разорвать! Я знаю таких зверей, — сказала Ирица, все еще в ужасе и будто не веря, что Берест сидит перед ней живой.

— А ты-то что дрожишь? Не бойся, Ирица: что прошло — то не страшно.

…В бараке темно. Только что унесли очередного покойника. Мор, что свирепствовал на каменоломнях, еще ни одной жертвы не выпустил из своих когтей.

Подростков и стариков, — всех, у кого не хватало сил работать наравне с мужчинами, — надсмотрщики заставили смотреть за больными. В заразных бараках они чувствовали себя на краю гибели, и некоторые уже слегли. Те, кто оставался на ногах, скоро заметили, что худощавый, черноволосый Хассем не боится жутких судорог умирающих и не бледнеет, когда в последние минуты их скрюченные пальцы вцепляются в его рубашку. «От судьбы все равно не спрячешься», — без выражения повторял иногда Хассем.

Внутри барака было два длинных настила, на которых вповалку лежали больные и умирающие. Среди них и Берест, который после побега и схватки с Демоном свалился в горячке.

Хассем присел на доски рядом с северянином, потрогал его лоб рукой. Берест снова чувствовал приближение бреда. Он открыл блестящие от жара глаза. Хассем спросил:

— Еще одного унесли, видел? К утру тоже кое-кто отмучается… Пить хочешь?

Берест кивнул и приподнялся, чтобы взять из рук Хассема кружку. Хассем придерживал ее, пока Берест пил, и продолжал:

— Скоро многих унесут. Я-то вижу. Да, может, им же и лучше. Как отсюда еще выберешься?..

— Ты хочешь выбраться? — возвращая Хассему кружку, тихо спросил Берест.

— А думаешь, нет? Всю жизнь хочу выбраться: сначала от господина, теперь вот отсюда. Только ведь не выберешься. Кому как суждено.

— Ты пробовал? — Берест приподнял брови.

— Вот ты пробовал — и что получилось?

Берест хмыкнул. Получилось плохо. Он не готовил побег: воспользовался случаем, стечением обстоятельств. Жаль было упускать… Авось кривая вывезет. Но удаль его на этот раз пошла прахом.

— Ты сам никогда не пытался бежать? — снова спросил Берест. — Когда был рабом в городе у хозяина?

Хассем помолчал немного, глядя куда-то в сторону:

— Нет… Не знал, куда, как. Я толком не видал ничего, кроме кухни, — уточнил он. — Я о воле совсем ничего не знаю. И идти мне некуда.

Берест глубоко задумался и опустил веки.

Хассем посмотрел на него внимательно: засыпает?

Берест снова открыл глаза. Его исхудавшее лицо по-прежнему было задумчиво.

— Расскажи-ка еще.

— Про что? — не сразу понял Хассем. — А… Моя мать была из Хивары. Кто отец, я не знаю, а мать, пока была жива, все говорила про Хивару, на нашем языке со мной разговаривала. На самом-то деле я кто? Сын рабыни… — Хассем помолчал. — Ничего хорошего. Но я-то ладно, родился так и привык. А был у нас один… Даже не знаю, как его назвать. Старше меня. Чужеземец. Грамотный он, раньше книги читал. Кухонные над ним смеялись, уж больно он был не похож на наших. Говорил, что из миски может сделать модель небесного свода. Он мне много про всякое такое рассказывал, я запомнил. Только если кто-нибудь из миски хочет сделать небесный свод, от того на кухне толку, хоть убей, не дождешься. Я ему помогал, когда мог. Но все равно… — Хассем пожал плечами. — Он не верил в судьбу, говорил: есть причины и следствия. Ну, а я думаю, что никаких причин и следствий на самом деле нет, а есть только судьба. Потом нас распродали, и я вот сюда угодил. Подлая она, наша жизнь…

— Почему распродали-то? — не понял Берест.

— За хозяйские долги, — пояснил Хассем. — Я плохо в этом понимаю, — признался он, — но ребята говорили: за долги.

— Вон что, — проговорил Берест, и вдруг добавил внятным шепотом. — Я опять хочу бежать. И знаю, как.

Хассем вздрогнул и жестом показал: тише! Внимательно посмотрел на Береста.

— А если опять поймают? Или тебе уже все равно?

— Надо, чтоб не поймали, — отвечал Берест. — Мне это не все равно, — он слегка усмехнулся. — Для меня есть разница.

— Ты сказал, знаешь — как? А зачем мне говоришь? — не понял Хассем. — О таких делах вроде никому не рассказывают…

— Одному мне не справиться, — признался Берест. — А ты не закован. Ты ходишь в лес с могильщиками мертвецов наших сжигать. Если хочешь бежать со мной, давай уговор. Хочешь?

Хассем еле заметно кивнул и ответил:

— Хочу уговор. Какой?

— А такой: помогать друг другу.

— Ну вот, Ирица, мы и договорились, — вслух продолжал Берест. — Когда я стал выздоравливать, то сперва тоже в бараке за больными ходил. Тогда ты меня и видела: помнишь, в лесу, с могильщиками? Потом снова отправили в каменоломни. Мор начался такой, что в день по десятку человек падало. Надсмотрщики боялись бунта, потому и не прекращали работ. Когда бы людей просто по баракам запереть, от страха и от безделья все бы умом тронулись.

Мы с Хассемом сберегли немного сухарей. Он спрятал их в лесу в тайнике. Там и напильник у нас был. Хассем сумел в подсобке стащить. Собирались бежать вдвоем. Но тут из Анвардена прислали войска. Помнишь: окружили каменоломни? Я говорю Хассему: «У нас один выход: спрятаться в телеге, лечь вместе с мертвецами. Пойдешь?» Хассем сказал, что не может. Вера это ему сильно запрещает: если так сделает — осквернится на всю жизнь. «Беги, — говорит, — один». Тогда я дал слово, что буду жив — вернусь за ним на каменоломни. Сам спрятался в телеге под рогожу. Надсмотрщики заметили, что меня на работах нет, стали искать: сбежал. Везде искали, в лесу ловили, только никто не подумал в телеги с мертвыми заглянуть. Да и я бы на их месте не подумал. До сих пор не верю, что это стерпел и ума не лишился. А когда телеги повезли в лес, Хассем нарочно встал с моей стороны, дал мне знак, я потихоньку выбрался — и в кусты. Сбил колодки… Потом все-таки меня выследили. Дальше ты, Ирица, появилась.

Глядя на Береста лесовица все больше замечала, как не похож он на ее лесных братьев, задумчивых дубровников. Его худое, заросшее лицо, которое раньше вызывало у нее чувство жалости, было решительным и бесстрашным. Но голос человека, не похожий на лесные звуки, — голос человека, говорящего словами — удивлял и завораживал Ирицу больше всего.

— Да, такие дела… — Берест рассматривал свое отражение в озере.

Как они с Ирицей ни старались, с его одеждой ничего поделать было нельзя. Стоило Бересту снять рубашку, чтобы ее ополоснуть, как стало ясно: снова нацепить это рванье будет непросто, — разлезется на лоскутки.

— Беглый раб, за версту видно… — развел Берест руками, посмотрел на плечо, на котором виднелся еще свежий рубец, скосил глаза на другое плечо — на нем отчетливо проступало выжженное клеймо. Запястья были стерты кандалами.

Без куска хлеба, без гроша, без одежды, еще и босой — так не протянешь долго. Бересту нужна была работа, и притом не всякая, а такая, чтобы сделать ее можно было быстро, получить плату и убраться подальше. В окрестных деревнях знают, что на каменоломнях мор. Беглого не то что выдадут — вернее всего сразу убьют, опасаясь заразы.

Еще раз глянув на свое лицо в воде, Берест только покачал головой, отошел и сел на мох, задумавшись.

— Куда тут пойдешь? — сказал он Ирице. — Испугаются меня, собак спустят или на вилы поднимут. На хутор что ли выйти какой? Там, если мужиков мало, хоть побоятся сразу в драку лезть.

— Тебя испугаются? — Ирица в недоумении посмотрела на Береста. — Разве ты страшный?

Ей казалось, что другие должны не бояться его, а быть ему рады, как она сама.

— Страшнее некуда, — хмыкнул Берест. — Будто сама не видишь?

Ирица покачала головой.

— Нет, не вижу. Ты не страшный.

— Ну, все равно… — в раздумье произнес Берест. — Ничего не остается, как выйти к людям. Там уж как сложится…

— А я очень страшная? — вдруг спросила Ирица.

— А ты совсем нисколько, — рассмеялся Берест: ее льняные волосы поддерживала украденная красная лента, и Ирица казалась человеческой девушкой. — Как можно бояться такую красавицу?

— Значит, на меня не спустят собак? А если спустят, то мне ничего. Собаки на меня не кинутся, — обрадовалась Ирица. — Хочешь, я вместо тебя пойду к людям? Меня никто не испугается… и у меня лента красивая, как у человеческих женщин.

Хуторок в лесу был небогатый, но ухоженный, неподалеку от большого села. Ближе к сумеркам Ирица подошла к калитке. Сторожевой пес не залаял на лесовицу. Хозяйка, которая возилась на грядке, не подняла головы. Седой крепкий мужик обтесывал топором колышки. Яблоням было трудно держать на весу свои полные яблок ветки. Хозяин делал для них подпорки.

Ирица не пряталась, но ее все равно не замечали.

— Здравствуйте, хозяин и хозяйка, — тихо сказала она.

Берест научил: если будет мужик, сказать «здравствуй, хозяин», а если женщина — «здравствуй, хозяйка».

— Здравствуйте… — повторила Ирица громче.

И все же она с трудом удержалась, чтобы не юркнуть в густые кусты у забора, когда хозяйка подняла голову от грядки.

— Ты кто такая? Бродяжка? — спросила она. — Ты зачем пришла?

Мужчина с топором нахмурился, но Ирица быстро сказала:

— Я ищу работу… — и добавила. — Для мужа.

Хозяин прикинул:

— А кто он, к примеру, у тебя по ремеслу?

Ирица перечислила, что сказал Берест:

— Он воин, охотник, он очень сильный. Может трудное дело выполнить. Зверя выследить… Защитить, если надо, от кого-нибудь…

— А почему твой муж сам не нанимается? Что он вперед себя бабу послал? — недоверчиво сощурился хозяин.

Ирица обвела взглядом людей.

— Ему медведь на охоте все лицо порвал, — она согнула пальцы, как когти, и провела ими у себя перед лицом. — Он не любит показываться лишний раз. Говорит, что страшный, вы его сразу прогоните.

— Что, очень страшен с виду? — с уважением спросил хозяин.

— Очень! — заверила Ирица.

Так ей велел говорить Берест.

Хозяин глубоко задумался.

— Ну, пусть приходит. Скажи: не испугаемся. Если он подходящий нам человек, то какая бы там рожа у него страшная ни была, заплатим ему. Кажись, есть для него работа.

— Берест! — позвала Ирица, оборачиваясь в сторону леса. — Выходи: они обещали не бояться!

Когда Берест учил ее, что сказать людям на хуторе, Ирица никак не могла понять одного. Она думала, что все люди говорят на человеческом языке, на котором говорил с ней Берест. А Берест сказал:

— Тут, в Анвардене, свое наречие. Как же они тебя поймут?

Берест на каменоломнях научился чужому языку. Говорил он плохо, не бегло, но высказать свои мысли мог. А как Ирица объяснится с местными хуторянами?

— А как же ты, лесовица, понимаешь мои слова? — задумался Берест. — Ты ведь в Даргороде не бывала!

— Как ты разговариваешь, так и я стала, — ответила Ирица.

Берест покачал головой:

— Ну-ка, Ирица, а что я сейчас скажу?

И произнес на наречии Анвардена:

— Лэри — лесная девица — понимаешь ли ты, что я сказал?

Ирица услышала совсем незнакомые слова и подняла тонкие брови. Лесовица понимала речь Береста, хотя она и звучала на другой лад.

Ирица ответила, запинаясь:

— Я лэри, лесная девица. Я понимаю…

Она увидела смысл слов в его разуме. Берест засмеялся.

— Диво ты лесное, Ирица! И впрямь, ты можешь видеть все, что я думаю, что вспоминаю… И мои сны, да?

Он покачал головой, не зная, что и сказать об этом.

— Могу, — подтвердила Ирица. — Ведь я видела, что ты вспоминал про каменоломни. Но теперь я так не делаю. Я хочу как люди — говорить словами. Чтобы ты мне словами все объяснял.

Берест смотрел на нее, приоткрыв рот. «Вот так дела! — подумалось ему. — Зачаровал я лесовицу: в человека оборотил!»

Пока Ирица рассказывала хуторянину о своем муже, лицо которому будто бы навсегда обезобразил на охоте медведь, Берест стоял за деревом у самого края леса. Она окликнула: «Берест, выходи!» — и он вышел, подошел и встал рядом с Ирицей.

Хозяин хутора посмотрел на молодого бродягу с обросшим и исхудавшим лицом, сильно оборванного.

— Так ты кто такой? — недоверчиво спросил хуторянин, сжимая в руке топор. — Жена твоя говорила, что тебе медведь лицо располосовал, так что ты людям теперь на глаза не показываешься. А я смотрю, рожа у тебя хотя и разбойничья, но не то чтобы в шрамах.

— Я не разбойник, — ответил Берест.

— Беглый? — приглушенным голосом спросил Береста хозяин. — С каменоломен? Мор там…

— С каких тебе каменоломен! — вдруг вмешалась хозяйка. — Опомнись! Так с молодой женой и сбежал! Известное дело, какой же кандальник без жены из острога бегает!

— А ты помолчи. Сам вижу, — отмахнулся хозяин. — А по говору слышу, чужак?

— С севера.

— Так не разбойник?

— Нет.

Хозяин махнул рукой:

— Ладно, входи! — и открыл калитку. — Собаки на тебя не лают, — мельком удивился он, бросив взгляд на двух мирно лежащих на земле черных дворовых псов.

Хозяин отвел оборванца с женой в дом, где возле печки пригрелся кот, на столе, накрытом грубой скатертью, лежал свежевыпеченный хлеб. Берест только сжал зубы: от запахов снеди у него закружилась голова.

— На разбойника ты, конечно, смахиваешь, а все-таки с тебя может быть толк… — сказал хуторянин, сел за стол и дал знак своим гостям тоже садиться. — У нас есть обычай. Когда соберем урожай, начинается состязание. Ты на кулаках бьешься? Ну вот, соседнее село отыскало себе какого-то бродягу. Третий год ничего с ним не можем поделать… А ты-то?

— И я бродяга… — ухмыльнулся Берест.

— Нашли против нас злодея! У нас с соседями давний спор за поемные луга. Чей боец победит — то село на будущий год и косит, — сказал хозяин. — Третий раз их берет. Ну как такое можно стерпеть? Наши местные против соседского кулачника не тянут. В последний раз и мы нанимали бойца — все равно проиграл.

— Наймите меня, я выиграю, — сказал Берест.

Ирица вспомнила битвы оленей за своих олених, за поляны, где они привыкли пастись и за то, кому быть вожаком стада. Лесовица посмотрела на Береста: он был сильный и молодой, как один из этих лесных бойцов. Хозяин между тем продолжал:

— Как тебя звать? Берест? Так вот, Берест, если наши мужики согласятся тебя нанять, я вас с женой возьму к себе жить, чтобы никто о тебе не знал. Кормить буду, одежку какую-нибудь найду. Победишь — получишь кое-что и деньгами. Тогда уходи своей дорогой — и концы в воду. С хутора пока что ни ногой. Нечего заранее соседям знать, какого мы бойца наняли. А проиграешь…

Хозяин замолчал. Берест вопросительно посмотрел на него. «Тогда, видно, поглядят, нет ли у меня на плече клейма», — догадался он.

— Тогда посмотрим, что с тобой делать, — решил хуторянин. И повторил. — Но, думается мне, с тебя будет толк.

Хозяина звали Лассел. Бересту и Ирице он отвел для жилья темную клеть в своем доме. Хозяйка Нейнел, немолодая больная женщина, всегда чем-то раздраженная, сразу попыталась привлечь Ирицу к домашней работе, а заодно и расспросить, кто да что они с мужем. Вечером хуторянка позвала лесовицу прясть. Пряла Ирица быстро и тонко. Хозяйка только дивилась. Но расспросить бродяжку ей так ни о чем и не удалось: Ирица все больше молчала или говорила: «Спросите мужа». Так ее научил Берест.

Берест, не упускавший Ирицу из виду, всегда был неподалеку. Он боялся оставлять лесовицу одну. Хозяин не досаждал ему работой: понимал, что не в работники нанял чужака.

Берест по своей охоте брался за какое-нибудь дело, но так, чтобы не ходить далеко со двора.

Тетка Нейнел подметила много чудного в этой парочке… А Лассел как-то раз уперся в Ирицу взглядом и сказал Бересту:

— Странная у тебя жена. Где только такую выискал?

— Ты смотри, — хмуро ответил Берест. — Я сам еще больше странный.

— Ну, мне все равно, лишь бы с моими бабами поладила, — отступил хозяин: он имел в виду старую Нейнел и свою дочь.

Однажды, хлопоча возле печки, хозяйка попросила Ирицу:

— Подай-ка ухват.

Ирица оглянулась на Береста, поймала его взгляд… Тот вдруг сам поспешно взял ухват и подал хозяйке.

Тетка Нейнел замечала и многое другое. Жена чужака не умела ни приготовить, ни растопить печь, ни прибрать, а злые дворовые псы на цепи не то что не лаяли на нее, а при ней притихали.

В доме Ирица всегда терялась, молча сидела в углу. При первой возможности она старалась выйти в сад. Тетка Нейнел решила для себя, что жена бродяги просто никогда не жила в доме, а бродяжничала с детских лет.

У хозяина был сын и двое работников. Сын — высокий парень по имени Норен, со светлыми, как солома, волосами, бровями и ресницами, — напрямик спросил Береста:

— У тебя жена что, дурочка?

Берест уронил:

— Это уж, брат, мое дело, мне с ней жить.

А потом своим острым слухом Ирица услыхала, как Норен рассказывает отцу:

— По всему видно, этот чужак за красоту с ней живет. Кажись бы, какой прок с дурочки. Но уж больно хороша, хоть сам женись, — и засмеялся.

Хозяин ответил:

— Ну, в бабе-то ум не главное, а вот что она ухвата от помела не отличает…

Ирица целыми днями пряла, как будто настала зима, и она сидела в своем лесном дупле. Как-то раз Берест был занят работой во дворе, а Норен вошел в дом и сел напротив.

— Берест тебе муж или нет? — начал хозяйский сын, на всякий случай поглядывая на дверь: бродяги, которого нарочно наняли драться на празднике, он остерегался.

— Муж, — подтвердила еще раз Ирица.

— И давно ты замужем? — не отставал Норен. — Так и шляетесь вдвоем по дорогам?

— Недавно, — сказала Ирица в замешательстве, продолжая быстро вращать прялку. — Да… Так и ходим.

— А ты брось его, — неожиданно предложил Норен. — Хочешь, я тебе ленту подарю?

— Как это бросить? — не поняла Ирица и слегка покачала головой, удивляясь.

— А что тебе от него толку? Ни кола ни двора, разве это муж? Я тебе гостинца дам. Так хочешь ленту?

— У меня одна уже есть.

— Муж подарил? — усмехнулся Норен. — А я тебе три подарю.

— У твоей сестры много лент… — подумав, сказала Ирица. — Но мне столько не надо. Я себе лучше бусы сделаю из ягод или коры.

Норен рассмеялся:

— Из ягод или коры? А ты приходи ко мне вечером, я тебе настоящие бусы подарю, стеклянные. Нет, вечером неладно… — Норен подумал, что от Береста не так-то легко отделаться: очень уж он бдительно караулит жену. — Ты ночью, как муж заснет, приходи.

— Нет. Берест не разрешает мне без него никуда ходить, — ответила Ирица.

Берест заглянул в дом: они с работником во дворе чинили телегу. Но, услыхав его шаги в сенях, хозяйский сын сам встал и вышел ему навстречу. Они разминулись в дверях, Норен вышел на двор, а Берест в сенях стал пить воду, зачерпнув ковшом из ведра.

Ирица сразу же, как только Норен ушел, перестала думать об их разговоре, в котором для нее не было ничего интересного. Бересту она ничего не сказала.

Как-то Лассел завел речь, что есть у него один неудобный покос: далеко, за оврагом. Поскорее бы его скосить, пока не пошли дожди, а все работники нужны в поле.

— Сходил бы ты, что ли? — попросил он Береста.

— А давай, — согласился тот.

На другой день, еще до рассвета, Берест взял косу и брусок, а Ирице в узелок тетка Нейнел собрала с собой поесть.

— Ждите к вечеру, — обещал Берест.

Ирица была рада оказаться на весь день под открытым небом. Пока шли к покосу, она, чтобы не задерживать Береста, не отходила от него далеко. Но по лицу было видно, насколько ей спокойно и весело, и как хочется походить одной среди утреннего леса.

На лугу Берест стал надевать косу на косовище.

— Я поброжу по лесу, — сказала Ирица. — Недалеко. Посмотрю, кто здесь водится, и ягод наберу.

— Только и вправду недалеко, — предупредил Берест. — Чтобы слыхать меня, если позову. И приходи к полудню.

Ирица скрылась в зарослях, а Берест взялся косить — широкими взмахами, почти бегом, и мокрая от росы трава падала со звоном.

Ирица ушла не сразу: из зарослей она смотрела, как Берест косит, — и любовалась на него… Потом исчезла в лесу. Этот лес принял ее, узнал, как свою, но из ее «братьев» и «сестер» здесь никто не жил — вблизи были люди. Ирица полдня бродила по окрестностям, иногда замирая в неподвижности и вслушиваясь в знакомые звуки, иногда забираясь то в непроходимые заросли, то на деревья… Она облазила весь овраг, нашла ручей и долго сидела возле воды.

К полудню лесовица, набрав ягод, желудей, коры, с цветами в волосах, вышла к покосу.

— Уже пора есть? — окликнула она Береста, окидывая взглядом луг. — Я тебе малины принесла. И себе всего набрала: буду делать бусы.

Берест, у которого рубашка промокла и потемнела от пота, бросил косу и широко улыбнулся ей в ответ.

— Иди сюда, Ирица! — он, смеясь, упал в еще не выкошенную траву. — Вот она, воля! Это не в штольнях кайлом махать!

Лесовица подошла, глядя на лежащего, раскинув руки, Береста.

— А что ты в лесу видела, Ирица? Может, белок? — он смеялся, теперь одними глазами.

— Не только… Белок здесь правда много! Я залезала на дерево и наткнулась на двух. Они хотели скрыться, но поняли, что это я… И остались. Так и сидели рядом.

Берест приподнялся на локте.

— Так ты, Ирица, сама скачешь по деревьям, как белка? И что тебе сказали твои подруги?

— Это были подруга и друг. Белка и… бел! — произнесла Ирица. — А еще, смотри!

В руках Ирица держала рожок из большого листа лопуха: в него она и насобирала ягод.

Она села, подогнув ноги, и протянула рожок с ягодами Бересту. Лицо ее сияло.

— Там ручей, глубоко в овраге, — сообщила лесовица. — Хочешь, пойдем туда?

Берест пригрелся на солнце, и вставать ему было неохота.

— На что нам ручей? — спросил он.

— Возле ручья камни, мох… Тень от веток, — медленно стала говорить Ирица. — И блики света на воде.

— И белки, — поддразнил Берест, щурясь от солнца.

Ирица стала развязывать узел с едой.

— Я люблю сидеть у ручья и смотреть. Или у озера ночью, — сказала она.

— И я могу долго смотреть… на тебя, — добавил Берест — и опять поддразнил. — На королеву белок. Которая сидит на камне, как на троне, во мху, точно в бархате, так?

Ирице все казалось смешным и забавным.

— Ты говоришь: что нам делать у ручья? Я буду на воду смотреть, а ты на меня. Но ты и сейчас на меня смотришь…

Она развязала узелок, собранный теткой Нейнел:

— Вот, хозяйка дала, поешь.

— Воля… — опять произнес Берест.

Он взял у Ирицы хлеб и кувшин с молоком, но, не донеся края кувшина до рта, вдруг помрачнел. Демон, мор, барак, Хассем промелькнули у него в памяти. Ирица прислушалась к чему-то, повторила:

— Ешь.

Берест кивнул и молча отпил глоток из кувшина.

Ловко перебирая пальцами, Ирица принялась делать те самые бусы из коры и желудей, которые давно собиралась начать.

— А в ваших краях девушки носят стеклянные бусы? — спросила она. — Мне сын хозяина такие хотел подарить…

Брови у Береста так и сошлись.

— А взамен что у тебя просил?

— Ничего не просил. Он еще предлагал ленты, целых три, — улыбнулась Ирица. Она продолжала нанизывать на выдернутую из подола нитку кору и желуди и время от времени придирчивым взглядом оценивала, как получается. — Но я сказала, что не надо. А ты как думаешь, нужны мне еще ленты или нет?

Берест, поставив на траву кувшин, посмотрел на Ирицу и просто сказал:

— Ты и так хороша.

Ирица подняла глаза от своих поделок и встретила взгляд Береста, немного растерянно, словно хотела спросить: «правда?»

— Ты и так хороша, Ирица, — подтвердил Берест. — Но дай только придем на север, я сам подарю тебе и ленты, и бусы.

Ирица кивнула.

— А там такой же лес, как здесь? Я буду жить в лесу возле твоего дома? — спросила она.

— Как же ты будешь жить не в доме? — удивился Берест. — А я-то что же, один?

Ирица развела руками.

— Я в лесу буду жить, но я к тебе всякий раз выйду, как только позовешь. Отовсюду… Прятаться не буду, приду.

— А вот я женюсь тогда! — сказал Берест. — А жена мне не велит в лес ходить, тебя звать.

— Почему жена не велит тебе в лес ходить — меня звать?

— А она скажет: не ходи, Берест, в лес. Эта лесовица — красавица, ты полюбишь ее, она нас разлучит, — ответил он.

Ирица растерянно смотрела на Береста.

— А как я тогда буду одна? Тогда зачем мне с тобой идти, если я не смогу тебя видеть? Ты раньше говорил, чтобы я твоей женой была, а не другая, — вспомнила Ирица.

— А ты говорила, что со мной к людям пойдешь, — напомнил Берест.

— Пойду, — ответила Ирица. — И сейчас я живу с тобой у людей. И дальше пойду, на полночь: буду жить в твоем доме. Тогда ты не женишься на другой?

— Нет, Ирица, правда, нет! Я пошутил.

Берест поймал руку Ирицы и прислонил к своей щеке. Лесовица ощутила ладонью тепло и улыбнулась.

Хуторяне собирались на праздник в село. Дома пришлось остаться только тетке Нейнел: у нее разломило спину. С ней на хуторе оставалась и Ирица. Берест просил ее:

— Ты с нами не ходи. Там гуляние, пьяные будут, толпа, бой кулачный. Что хорошего? Дождись меня здесь, я ведь задерживаться не стану. Возьму верх в поединке, получу плату, какая мне причитается, и приду.

Ирица глубоко вздохнула и кивнула, слегка покосившись на тетку Нейнел.

— Я никуда не пойду, мы с хозяйкой в доме посидим, — обещала она и добавила. — Приходи скорее.

Берест обнял Ирицу и шепнул:

— Ну, я скоро…

— Полно уж вам! — со смехом окликнул Лассел. — Пора!

Ирица отодвинулась от Береста:

— Я буду в окно смотреть — сразу увижу, когда ты вернешься, — сказала она напоследок.

Хозяева, работники и Берест отправились в село, тетка Нейнел пошла прилечь, а Ирица с прялкой села около у открытого настежь окна. Время шло, лесовица чувствовала, что солнце начинает припекать. Не стоило ждать Береста раньше полудня. Тетка Нейнел, кажется, уснула. Ирица выглянула во двор, погладила сторожевого пса, посидела рядом с ним, потом снова вернулась в дом. День был уже в самом разгаре… Из окна Ирице была видна опушка леса, на ней холм, а за ним — дорога в село.

Внезапно лесовица увидела высокого, светловолосого парня, который появился из-за холма на дороге. На хутор торопливо возвращался хозяйский сын Норен.

Ирица вскочила и выбежала в сени, открыла дверь и встала на крыльце. «Почему это?» — подумала она. — «Возвращается один, а где вся семья?»

Когда Норен открыл калитку, Ирица быстро подошла к нему:

— Праздник уже кончился?

— Чего это ты так встрепенулась? — оскалил зубы Норен. — Не меня ждала?

— Береста…

— Ах, Береста? — переспросил Норен. — Побили твоего Береста. Хвалился он много. «Я, да возьму верх!» А побили его так, что не в сказке сказать.

Ирица вздрогнула.

— Побили?

Она метнулась к калитке, оглянулась:

— Где мне теперь его искать?

— Ладно, пошли, я тебе покажу. Это не в селе — в поле… Ишь, побежала, — недобро добавил Норен.

— Он в поле? — Ирица уже открыла калитку. — Пойдем скорее… Пойдем, — настойчиво тянула она за собой хозяйского сына, который шел медленнее ее и отставал.

— Куда ты так бежишь? — Норен ускорил шаг, когда они с Ирицей углубились в лес, и догнал ее. — Твой Берест — нищий бродяга, да еще он пустой бахвал: говорил, что победит, а самого измолотили до полусмерти. Да и зачем он тебе, а, Ирица? — он изловчился и схватил ее за руку. — Ну, зачем? У него же ни кола ни двора…

Ирица из всего услышала только то, что Береста «измолотили до полусмерти». Она попыталась вырвать руку:

— Пусти! Я все равно пойду туда.

— Сейчас пойдешь! — вдруг хрипло сказал Норен и, притянув ее к себе за руку, столкнул с дороги в кусты.

— Не дури! — сквозь зубы твердил он прямо в лицо Ирице. — Думаешь, ты ему сама нужна? Ты ведь помешанная, ты метлы от ухвата не отличишь! Он тебя держит заместо жены, а потом прогонит, когда надоешь.

— Мне надо идти, отпусти, — повторяла Ирица, упираясь свободной рукой в грудь Норена. — Отпусти, отпусти!..

Хозяйский сын больше не слушал ее. Не чувствуя, как маленькая лесовица пытается его оттолкнуть, он перехватил ее обеими руками, одной — за плечи, другой — за волосы, и Ирица не могла уклониться от его непрошеного поцелуя. Лесовице было больно и трудно дышать, не помня себя от страха, она рванулась, — и лента, зацепившись за руку Норена, слетела с ее волос. Норен встретил ее взгляд… От страха и негодования глаза Ирицы ярко светились зеленым огнем из-под упавших ей на лицо растрепанных прядей. В волосах Норен ясно различил звериные, кошачьи уши…

— Лэри! — вырвалось у него полушепотом. — Лесная тварь!

Но тут Ирица выскользнула из его рук. Вокруг повсюду были заросли, и лесовица исчезла, растворилась среди кустов, замерла в неподвижности, слилась с лесом. Теперь Норен не мог бы ее найти, даже если бы смотрел в упор.

Но Норен и не думал ее искать. С криком «Лэри!» он кинулся бежать прочь отсюда.

Чувство отвращения и ужаса гнало лесовицу все дальше и дальше в чащу. Только выбившись из сил, она остановилась и снова спряталась. Некоторое время она стояла неподвижно, вслушивалась в звуки леса. Кажется, уже безопасно…

Лесовица спустилась в овраг и напилась из ручья, пригладила растрепавшиеся волосы… До сих пор ее била дрожь. «Это не мой лес, что я тут делаю?» — была первая мысль. Место, где она появилась на свет, было далеко, она чувствовала, в какой стороне. Она закрыла глаза, вспоминая. Случилось что-то страшное, на нее напали, как волк нападает на олениху.

Люди — это опасно, от них надо бежать. «И „я“ убежала… Кто — „я“?»

Она с трудом вспомнила, что у нее было имя. Ей дал его человек. Он называл ее Ирица.

«Больше не будет называть — ведь „я“ вернусь в свой лес. Лесовица вздрогнула и закрыла лицо руками. Воспоминания нахлынули потоком. Берест проиграл, и его „измолотили до полусмерти“, так сказал другой человек, Норен, который пытался ее обнять… Но Берест раньше тоже обнимал ее — почему же тогда ей было хорошо, а сейчас так плохо? Лесовица снова решила: „Я“ уйду обратно в свой лес».

А Берест? У лесовицы дрогнуло сердце. Ему больно. Он не взял верх в единоборстве, как обещал. Ирице представилось, что он лежит на земле, и лицо у него такое же, как было, когда она вырезала ему из мышцы плеча засевшее железко стрелы, и глаза так же закрыты. Нельзя оставлять его так. Нужно вылечить его.

Преодолевая страх, прячась от каждого шелеста листьев, лесовица стала бесшумно пробираться обратно к человеческому жилью.

Ирица не помнила, сколько прошло времени, пока она убегала и возвращалась назад. Было еще светло. В деревьях шумел ветер. Неожиданно лесовица уловила другой шум. Кто-то напрямик продирался сквозь заросли.

— Ирица! — услыхала она знакомый голос. — Ирица, где ты! Откликнись! Э-гей!

«Человек!» Лесовица снова ощутила страх перед людьми, который заставлял ее бежать и скрываться. Она исчезла, замерла, прижавшись к древесному стволу. Берест появился из зарослей прямо перед ней. Ирица стояла, а он смотрел на нее — но не мог увидеть.

— Ирица! — крикнул Берест.

Ему ответило только лесное эхо.

Ирица заметила: одна бровь у него разбита, в запекшейся, плохо отмытой крови. Он завертелся на месте, оглядываясь по сторонам.

— Ирица! — и, махнув рукой, пошел прочь.

Берест не скрылся из виду: остановился у матерой сосны и уткнулся лбом в ее шершавую кору. Ирица почувствовала, что ей больно дышать… Через миг она уже стояла позади Береста, протягивая руку — и боясь прикоснуться к человеку.

— Я здесь… — она все-таки тронула его за плечо.

Берест сначала замер, потом быстро обернулся:

— Ирица!

Нет, он не лежал на земле с побледневшим лицом и закрытыми глазами. Его глаза просияли.

— Что с тобой? — укоризненно заговорил Берест. — Ирица, почему ты ушла в лес, даже тетке Нейнел ничего не сказала? Я тебя ищу, ищу… Я взял верх и получил награду. Теперь мы свободны! Что с тобой?

Он обнял лесовицу, чтобы утешить. Ирица отшатнулась:

— Не смей меня трогать!

Она попыталась оттолкнуть Береста, упершись ладонями ему в грудь, как недавно отталкивала хозяйского сына. Глаза лесовицы засверкали гневным и диким зеленым огнем. Казалось, она вот-вот зашипит, как кошка. Берест изумленно приоткрыл рот.

— Да что ты!

Но лесовица вырвалась, сильно полоснув ему по руке ногтями… Берест охнул от неожиданности.

Он ничего не понимал. «Что я сделал?!» — мелькнуло у Береста. А может быть, просто кончилось время, на которое он сумел заклясть лесовицу, и теперь она вновь боится его и прячется, и хочет вернуться в лес?

— Ирица, подожди! Не беги от меня! — воскликнул Берест. — Я тебе ничего не сделаю, только не беги!

Ирица отскочила подальше и спряталась за ствол той сосны, к которой только что прислонялся Берест. Но она не скрылась от него, а смотрела из-за дерева испуганно и возмущенно.

— Что же мне, уходить? — упавшим голосом спросил Берест.

Ирица почувствовала, что у нее сжимается сердце.

— А ты совсем уйдешь? — спросила она.

— А ты меня совсем гонишь?

Ирица не ответила.

— Ты пойдешь со мной на полночь? — говорил Берест. — Туда, где мой дом?

— Пойду… — лесовица осторожно вышла из-за сосны и остановилась, печально глядя на человека. — Только не подходи близко.

— Как же мы пойдем — и вместе, и порознь? — Берест развел руками. — Я ведь одолел в поединке, получил деньги и купил кое-что из одежды, лук со стрелами для себя… — он усмехнулся. — Тебе ленту и бусы…

Ирица молчала.

— Вернулся на хутор — а тебя нет, — упрекнул Берест. — Я все вещи побросал, кинулся тебя искать. Теперь пойду, соберусь в дорогу. Ты меня здесь подождешь?

Ирица подняла взгляд на Береста.

— Я спрячусь, но когда ты позовешь — покажусь, — пообещала она. — А туда, к людям, не пойду больше!

Накануне побега с каменоломен Берест обещал Хассему: «Буду жив — вернусь и подам тебе знак». Хассем не слишком надеялся на северянина. Юноша не то чтобы сомневался в его честности, но куда уйдешь от того, что суждено тебе свыше? Какой смысл надеяться на людей? Если Творцу будет угодно, двери всех тюрем и острогов распахнутся сами по всей земле. Но ему не угодно. И Берест, конечно, сделает только то, что ему предназначено свыше, а не то, что он обещает Хассему.

Хассем рассуждал об этом сам с собой весь день и всю ночь, пока северянина искали и ловили. А наутро от охранников стало известно, что беглец утонул. Раненый стрелой, поплыл через Эанвандайн — и пошел на дно…

Хассем неделю прожил, словно во сне. Он то и дело замирал, уставившись в одну точку, и спрашивал себя: почему судьба Береста была такая, а не другая? В чем тут благо и высший промысел? Хассему вспоминались страшные сказки, которые рассказывала ему мать: о том, что все зло на свете делается во избежание еще худшего зла. Бродячий монах расшиб о стену младенца, а когда толпа вознамерилась забросать монаха камнями, с неба было знамение: если бы младенца не убили, он вырос бы страшным злодеем. Вопреки запрету пророка, сын защитил отца от разбойников. Но пророк открыл юноше, что тем самым он совершил преступление: его отцу суждено будет зачать еще одного сына, будущего великого нечестивца. Вера матери учила Хассема, что, раз Берест утонул, значит, это лучшее из того, что могло с ним случиться.

В заразном бараке ожидали конца десятки больных. Творец наслал мор, значит, это лучшее из того, что могло случиться. Пускай… Хассему верилось, что вонючий и грязный барак, горящие на погребальных кострах трупы и само известие о гибели Береста — это все сон, а явь — там, за серым небом, где правит Творец, где и есть настоящая жизнь. Ему казалось, что он даже видит, как туда уходят души умиравших на его руках людей, освобождаясь от рабства. Там, значит, и Берест нашел свою свободу. Туда уйдет и он сам. Может быть, после долгих лет неволи, а может быть, очень скоро, когда и его настигнет мор.

Под утро Хассем закрывал глаза и впадал в полудрему, устроившись в своем углу, в конце длинного дощатого настила, но больные в бараке не знали покоя. Слыша, что кто-то зовет и стонет, Хассем поднимался, его худое, смуглое лицо было спокойным, как у старца.

Хассем проводил на тот свет многих рабов, но самого его болезнь так и не тронула.

Мор продолжался еще несколько недель, затем схлынул. В остроге отслужили молебен. Болезнь унесла многих сильных рабов, на каменоломнях не хватало рабочих рук, и Хассема вместе со старшими отправили на работы в штольни.

При дороге недалеко от бараков лежал большой валун, давно примелькавшийся глазу ежедневно проходящих мимо кандальников. «Смотри на этот камень, — накануне побега говорил Хассему Берест. — Если валун будет сдвинут с места, это — знак, что я жив». С тех пор по пути в каменоломни Хассем всегда исполнял своеобразный поминальный обряд. В память о друге юноша каждый раз бросал взгляд на придорожный валун. Просто смотрел и мысленно говорил с Творцом: Берест хотел что-то изменить в этой жизни, но не смог, — пусть у него будет все хорошо в другом мире, где справедливость.

А Берест с Ирицей в это время шли в сторону предгорий. Берест теперь походил на местного деревенского охотника — в сапогах, короткополой куртке, с ножом у пояса и луком за спиной. И Ирица была одета, как крестьянка.

Берест до сих пор не знал, что случилось у нее с Нореном.

Поняв, что жена бродяги, которого приютили на хуторе, на самом деле лесовица, хозяйский сын испугался и не показывался дома до утра. Норен боялся, что Ирица наведет на него какой-нибудь морок или пожалуется мужу, а еще неизвестно, кто он сам, раз женился на «лесной пряхе». Берест спокойно забрал на хуторе свои пожитки и ушел.

Лесовица все еще не позволяла Бересту к ней приближаться. Тот недоумевал. Еще недавно они сидели с Ирицей у костра, обнявшись, точно брат и сестра, которые заблудились в лесу. Теперь она не подпускала его и сверкала на него глазами, как кошка.

Берет думал, что женится не свой волшебной спутнице. Она спасла его от погони и вылечила рану, он дал ей имя и проворожил к себе. Отец с матерью, конечно, обрадуются возвращению домой старшего сына и дадут согласие на его свадьбу. А уж он сумеет поставить на том, чтобы Ирицу не обижали. Она научится всему по хозяйству, они заживут не хуже других.

— Ирица!

Но она того и гляди отступит в заросли и растворится в них.

— Ирица, что с тобой стало? Ты хоть скажи, чем я перед тобой провинился? — допытывался Берест.

Ирица не отвечала.

Однажды они остановились на ночлег. Берест повесил над костром котелок, сел со своей стороны костра, а Ирица — со своей.

— Ты даже говорить со мной перестала, — пожаловался Берест. — Тебя тянет вернуться в лес, жить, как твои братья и сестры, в дуплах, и танцевать при луне?

Ирица смотрела печально и отчужденно.

— Вернуться? — словно через силу, ответила она. — Не знаю… Там безопасно, спокойно.

«Только танцевать при луне я теперь долго не смогу», — подумала лесовица.

— Почему ты убежала с хутора, не дождалась меня? Почему ты боишься меня: ведь ты говорила, что я не страшный?

«Может быть, сила имени-заклятья, которым я ее зачаровал, кончается?» — в который раз спрашивал себя Берест. Может, завтра или через день он проснется и увидит, что лесовица покинула его и убежала в чащу, на поляну, где растет трава ирица? Как знать, не лучше ли это было бы для нее, чем связывать свою судьбу с непонятной, шальной судьбой человека? Красивых девушек много, думалось Бересту, и если он выживет, то мать найдет ему хорошую невесту. А лесовица пусть идет на волю, как дикая лесная белка, которую он поймал и отпустил. Берест твердил себе это и не пытался больше приблизиться к Ирице, чтобы ее не испугать. И только непрошеная тоска закрадывалась ему в душу при мысли, что вот и кончаются чары.

Утро в конце лета было холодным и хмурым. Хассем привычно брел в неровном строю кандальников в каменоломни. По этой дороге он мог бы идти и с закрытыми глазами, надо было лишь бросить взгляд на «камень Береста». Хассем привычно глянул сторону валуна и вздрогнул. На месте камня в траве осталась влажная проплешина, а сам камень был отодвинут. Сердце у Хассема так и заколотилось в груди. Весь день молот и клинья, которыми ломают породу, валились у него из рук. Наконец он даже решил, что ему померещилось, как Бересту одно время мерещился лесной дух.

На обратном пути Хассем ожидал, что увидит камень на прежнем месте. Некому было его сдвинуть! Берест утонул! Но глубокая проплешина, которую пролежал в траве валун, никуда не делась.

А на другое утро в этой проплешине оказался пучок какой-то травы с мелкими белыми цветками… Словно кто-то нарочно хотел привлечь внимание Хассема! «Не может быть!» — пробормотал парень, продолжая путь… Но в глубине души уже знал: не просто может быть, а и вправду есть. Эти цветы положил у валуна Берест.

Прошлой ночью Берест вернулся к камню, упал на колени, стал нетерпеливо шарить в траве.

— Что ты ищешь? — спросила Ирица, глядя, как он раздвигает ерник.

Она настороженно следила за ним из ближайших зарослей.

— Хассем должен был оставить знак, — буркнул Берест, не поднимая головы. — Осколок базальта из штольни. Это будет значить: он знает, что я здесь.

— Дай я поищу, — сказала Ирица. — Только отойди.

Берест вздохнул, уступая ей место:

— Ну, попробуй.

Он вспомнил, что Ирица видит в темноте.

Лесовица присела возле валуна. От Береста она слышала, что базальт — черный. Она перебрала каждую травинку, но осколка черного камня не нашла.

— Может, Хассем не заметил, что я сдвинул валун? — начал размышлять Берест. — Проворонил твой Вороненок… Как быть-то? — он в недоумении охватил пальцами свою короткую светлую бородку.

Ирица подумала немного:

— Подожди здесь, я сейчас, — и исчезла в лесу.

Появилась она с пучком белой ирицы и робко протянула его Бересту.

— Моя трава… Она все лето цветет.

— Диво ты лесное! — обрадовался Берест. — Да ведь это ирица!

Лесовица быстро убрала руку, когда он бережно взял на ладонь крохотные белые цветки. Берест ничего больше не сказал, положил лесную траву на проплешину от валуна.

Утром Хассем уже не сомневался, что его друг вернулся за ним на каменоломни, и в тот же день ответил условным знаком.

Каменоломни под Анварденом существовали уже лет сто. Большого размаха добыча базальта никогда не достигала, но несколько поколений каменотесов глубоко вгрызлись в предгорья, в скальные породы по берегу Эанвандайна.

Широкая река стремила за спиной Береста волны. Была ночь. Ирица светила факелом, а Берест работал киркой. Кирку он купил еще в селе, где взял верх на празднике в кулачном бою. Он заранее знал, что она пригодится. Однажды заполночь в моровом бараке Берест рассказал Хассему свою задумку. Тогда он придумал и условный знак с придорожным камнем, и многое наперед.

Ирица, высоко держа факел, пыталась представить себе ходы под землей. У Береста от работы взмокла рубашка, а Ирица закуталась в плащ. Ночь была свежей, с реки дул ветер.

— Давай веревку, — сказал Берест. — Попробую спуститься в штольню.

Старые, отработанные штольни не охранялись. Многие из них осыпались, а сами работы передвинулись далеко, в другое место. В глубине души Берест не был уверен, сумеет ли он добраться до новых галерей, где сейчас работали невольники.

Ирица нашла веревку и протянула Бересту.

— Там темно, — вздохнула она. — Как ты найдешь путь?

— Не знаю, как, Ирица, — сказал Берест, обвязывая веревку вокруг огромного валуна. — Наугад. Буду искать понемножку, разбирать завалы… Может, даже месяц провозимся или больше.

Ирица по-прежнему боялась его и не подпускала близко, а веревку передала, далеко вытянув руку, точно готова была при всяком неосторожном движении Береста отскочить. Но она не покинула его и не позабыла человеческую речь.

Старые штольни не охранялись, но уйти через них до сих пор не удавалось никому. Галереи под землей обвалились во множестве мест, перекрытия сгнили, выходы на поверхность были нарочно завалены уже давно. На каменоломнях изредка находились сорвиголовы, готовые бежать наудачу, вслепую. Но этих скоро ловили. Среди рабов, которые под землей надзирали за работой, несколько человек давно научились выслеживать беглецов. Они были на хорошем счету у начальства и пользовались многими поблажками в остроге. В случае надобности ловцов расковывали и выдавали оружие, а они и рады бывали охоте в подземных ходах — мрачной потехе в бессмысленной каторжной жизни.

Ирица протянула Бересту факел. Чувство беспомощности перед чужим ей миром камня и гор, перед темными подземными путями, не оставляло лесовицу с тех пор, как Берест начал разрывать осыпь. А когда он спустился по веревке и, светя себе факелом, исчез в черном проеме, у Ирицы совсем упало сердце. Она села неподалеку, поплотнее закуталась в плащ и приготовилась ждать.

Хассем видел, что камень у обочины вернулся на прежнее место. Это означало: жди. С тех пор Хассем с тревогой, которая просто разъедала ему сердце, каждый раз отмечал положение валуна.

«На месте. Все еще на месте…» Побег представлялся Хассему бродом через темную реку. Ему нужно шагнуть в воду, и неизвестно — достигнет он другого берега или нет? Может быть, вода сомкнется выше его головы, и он исчезнет, а может, выйдет на другой берег. Если Творец сохранит ему жизнь, значит, у него есть предназначение к свободе.

Спустя почти три недели камень на обочине снова сдвинулся со старой проплешины! Смуглое лицо Хассема побледнело. Завтра… Нет, уже с этой минуты он был беглецом. Хассему казалось, другие невольники оглядываются на него, а надсмотрщики вот-вот закричат: «Не уйдешь!». Юноша опустил голову и шел, глядя под ноги. Ему стало холодно, как будто он в самом деле переходил вброд реку. В штольне Хассем подобрал осколок базальта и незаметно кинул его в траву возле валуна.

Ночью он долго прислушивался к храпу соседей по бараку и ждал рассвета. Под утро провалился в сон. Хассему снилось, он идет по узкому ходу в каменоломнях. Он знал, что это и есть путь на свободу.

Хассема догоняют, останавливает угрюмый мужик из его барака. С ним Хассем наяву едва ли перемолвился и тремя словами. А во сне он говорит:

— Не ходи туда. Ты же видишь, что туда никто не ходит! Если бы все было так просто, все бы давно ушли через этот ход.

— А что там? — спрашивает Хассем.

— Там Демон. Демона вовсе не убили, он теперь живет в глубине каменоломен. Никто не ходит этим путем — все боятся.

Хассем понимает, что ему говорят о сторожевом псе, полуволке, которым раньше травили неудачливых беглецов.

Тени факелов пляшут на стенах. Хассем идет вперед. Почему-то он оказывается в подвале старого господского дома, где жил до продажи на каменоломни, и проходит мимо чуланов, куда в детстве бегал за крупой для кухни…

Снова и снова Хассем блуждает по переходам, спрашивает себя: откуда я знаю, куда идти? Он различает: дорогу указывает проросшая сквозь базальт трава. Та самая, с белыми цветами…

И вдруг впереди, во тьме коридора — два огня. Это Демон — огромный пес, во сне — черный, а не серый, каким был при жизни. Пес устремляет на беглеца взгляд желтых горящих глаз без зрачков. Его взгляд приковывает Хассема к месту, лишает воли. Юноша знает: пес теперь убивает взглядом, он стал только сильнее с тех пор, как Берест сломал ему шею.

Но Хассем тоже смотрит Демону в глаза. В душе поднимается боевая ярость. Два взгляда встречаются в поединке.

«Тебя нет!» — думает Хассем. — «Берест убил тебя! Ты никогда больше не будешь стоять на пути живых». Под взглядом Хассема Демона охватывает огонь, пес ярко вспыхивает и становится оранжево-красным, как пламя. Переливающийся призрак прыгает, оскалив клыки. Во сне полет собаки в прыжке длится дольше, чем это было бы наяву. Но Хассем не отводит взгляда.

Уже просыпаясь от колокольного боя побудки, ворчания и ругани в бараке, Хассем вспомнил последнее, что было во сне. Пес не долетел до него — сожженный, рассыпался пеплом. И первая мысль Хассема была: «Выход свободен!».

В полумраке чадили факелы, голова гудела от грохота молотов и кирок, треска выламываемой породы и шелеста осыпающегося щебня. Воздуха не хватало. Хассем уже не первый раз оглядывался в сторону перехода, который вел к отработанной штольне. Наконец юноша сказал себе: «Ну, все, он уже ждет», и, оставив работу, прикинулся, что у него схватило живот. Старая штольня служила каменотесам за отхожее место. Выходы из нее тоже были завалены.

Хассем добрел до штольни, настороженно прислушиваясь: не принесло бы еще кого-то. Никого нет… Подобрав с пола камень, Хассем стал стучать в стену: трижды быстро, трижды медленно. В ответ за одним из завалов метнулось пламя. Завал был почти разобран, через миг в нем возник проход. Высокая фигура, факел в руке…

— Ух ты! — зазвенев цепью, Хассем неуклюже кинулся на свет. — Берест?!

— Ну, пошли! — торопил его Берест, таща за собой за руку.

Хассем перелез через завал.

— Иди прямо по галерее, вот напильник, а я сейчас! — велел Берест, отрывая от земли тяжелый обломок. Он поспешно закладывал проход.

Хассем отошел немного и, присев, начал спиливать кандалы. Рядом с ним опять возник с факелом Берест:

— Давай я.

Он сунул Хассему факел, а сам обхватил ручку напильника подолом рубашки, чтобы не скользила, стиснув зубы, стал быстро водить по железу.

Хассем сидел у стены и светил Бересту факелом. Когда кандалы были спилены, он вскочил. Вслед за ним вскочил на ноги Берест и без лишних слов обнял его.

Хассем глубоко вздохнул, обхватил Береста за плечи. Потом отпустил, заглянул ему в лицо и только махнул рукой:

— Все-таки пришел! А я думал — утонул!

— Я обещание давал, — подтвердил Берест. — Стало быть, выполняю… Ну, пошли скорей! — он показал туда, куда уводил узкий ход.

Берест освещал дорогу, Хассем шел позади.

— Там, дальше, перекрытия едва держатся, — сквозь зубы обронил Берест. — Одни завалы. Ты думаешь, что я так долго? Дорогу сюда искал. Постой…

Впереди была развилка. Получше осветив факелом столбы перекрытия, Берест скоро отыскал глубокую крестообразную зарубку, сделанную ножом:

— Это моя метка. Нам туда, — он махнул рукой. — Погоди-ка, подержи факел.

Передав факел Хассему, Берест сделал зарубку и на столбе напротив:

— А вот это для погони. Тебя ведь, брат, скоро хватятся.

Хассем глянул на новую, только что сделанную метку, понял и усмехнулся.

Берест еще несколько раз останавливался, чтобы поставить ложный значок. Они шли долго, снова и снова перебираясь через завалы, на каждой новой развилке выбирая путь по берестовским крестикам.

В нескольких местах пришлось ползти.

— Это я ход расчистил, — объяснил Берест. — Совсем было глухо. Ну, если я пролез — ты тем более пролезешь.

Хассем потерял счет коридорам и развилкам. Он боялся погони, оглядывался назад, прислушиваясь к звукам и эху. В полумраке были слышны только их собственные шаги и прерывистое дыхание. Вконец измучившись, оба присели отдохнуть у стены. Впереди был еще порядочный кусок дороги.

— Тебя, верно, уже хватились, — сказал Берест. — Слышь, Хассем? Может быть, выслали уже ловцов!

Хассем начал подниматься, держась за стену:

— Пойдем скорее… Еще тебе не хватало попасться из-за меня. Сам знаешь, они со следа не собьются. Пойдем!

— А у меня собьются, — упрямо отвечал Берест. — Зря я, что ли, почти месяц по этим каменоломням рыскал, дорогу разведывал?

Хассем стоял, прислонившись к стене:

— Знаешь же, кто у ловцов за главного. От Крота еще никто не уходил. Говорят, сквозь камень беглых видит. Вцепится в след — все, смерть. И сильный, как тот Демон. Нагонит — мало не покажется. Пошли, а, Берест?

Берест, хмурясь, поднялся:

— Демона я голыми руками задушил — и Кроту то же будет.

Свое прозвище Крот получил за то, что не раз ловил беглецов под землей, всегда безошибочно отыскивая дорогу в каменоломнях. Рабы боялись его, за глаза ненавидели, в глаза заискивали, и не только из-за его дружбы с начальством, но и из-за нечеловеческой силы, с которой тот казался неуязвимым. Крот, как Берест, был пленником, взятым на войне, но почти двадцать лет провел в рабстве и не помнил уже другой жизни. Хассем посмотрел на Береста и мрачно покачал головой.

— Может, он сильней тебя…

— Не каркай, — отмахнулся Берест и добавил. — Конечно, не с руки нам с этими ловцами встречаться. Без них веселее.

Снова начался путь через переходы и завалы, по-прежнему у развилок Берест высвечивал факелом крестики на столбах, ставил ложные и уверенно сворачивал во тьму переходов. Хассем шел за ним, уже давно ни о чем не думая. Ему казалось, что они идут целый год. Радовало одно: чем дольше идут, тем ближе выход.

Шестерых ловцов расковали и выдали им ножи. Приземистый, широкоплечий Крот без суеты осмотрелся в отработанной штольне и заметил, что завал здесь был недавно разобран.

У поворотов он догадался осветить стены и перекрытия и почти сразу обнаружил метки. Но Бересту впрямь удалось запутать ловцов: из-за ложных знаков им пришлось часто делиться, направляясь по разным коридорам, расходиться и сходиться снова, чтобы не потерять след.

К последней развилке вышли трое, внимательно осмотрели столбы с двумя похожими крестиками, и Крот велел, кивком указывая на темный проход:

— Вы двое туда, я — сюда.

Он не сомневался, что догонит Хассема — и что Хассем ему не соперник: юноша, почти подросток, без оружия и в цепях. Торопясь с преследованием, Крот не нашел спиленных кандалов, которые были присыпаны щебнем.

Метки на столбах перекрытий насторожили Крота: он догадался, что у Хассема есть помощник с ножом. Но ловца это не остановило. Он был уверен, что справится и с двумя.

Крот знал каменоломни. Переход, выбранный им, оказался короче, чем у двух других ловцов. Посветив факелом по столбам и увидев только одну метку, он на миг остановился, соображая. Крот понял: ему повезло, сюда беглецы еще не дошли и не успели вырезать ложную. Но они обязательно пройдут здесь. Крот развернулся и уверенно направился по коридору навстречу.

Про него недаром говорили, что он чует беглых сквозь камень. Хассем и Берест остановились у очередной развилки, когда перед ними бесшумно, как призрак, появился человек. Факел ярко освещал лицо ловца, которое казалось коричнево-красным. Хассем сразу узнал его, отшатнулся к стене, а потом одним прыжком догнал Береста и оказался за его плечом: проход был слишком узким, чтобы встать рядом.

— Гляди! — первым воскликнул Берест. — Кажись, встреча у нас!

— Встреча так встреча, — подтвердил Крот. — Шел я за одним беглым рабом, а поймал двоих.

— Точно как в сказке, — оскалил зубы Берест. — Мужик кричит: «Я медведя поймал!» — «Так тащи его сюда!» — «А он меня не пускает!»

Крот слегка нагнув голову на бычьей шее, обронил:

— Шутник! — и в его руке блеснул нож.

— Отойди, Хассем! — велел Берест, доставая свой.

Хассем отступил во мрак перехода. Стиснув зубы, он смотрел, как два почти равных по силе врага схватились в нескольких шагах от него. В темноте ему было видно только, как пляшут и резко дергаются вверх-вниз их факелы, которыми они дрались, как оружием, да иногда — блеск лезвий. Хассем держался руками за стену, чувствуя, что в нем медленно, но неотвратимо поднимается уже знакомая ярость.

Берест теснил своего врага, и поэтому казалось, что побеждает он. Хассем не поверил собственным глазам, когда Берест, тихо вскрикнув, оступился. Он выронил нож, потом — факел и схватился за грудь, силясь вытащить нож Крота, вонзившийся между ребер.

Берест схватил ловца за руку, потому что и тот тоже не отпускал рукояти.

— Ты хвастун, северянин, — произнес Крот и вырвал нож сам.

Берест со стоном осел на землю.

Хассем, смотревший из темноты, дернулся. Только что Берест побеждал — и вот он убит? Переход от надежды к полному краху был таким резким, что нахлынувшее отчаяние сделало Хассема спокойным. Ни горя, ни страха он не почувствовал.

Крот огляделся, светя факелом. Хассем вжался в стену возле столба перекрытия, и ловец не увидел его. Решив, что мальчишка улизнул во время драки, Крот оставил поиски на потом — никуда не денется! — а сам наклонился над Берестом. Вот это была настоящая добыча: раб, бежавший пару месяцев назад, считавшийся опасным!

Хассем оторвался от стены и поднял нож Береста. Крот не слышал, не обернулся. Тогда Хассем прыгнул на Крота сзади и изо всех сил полоснул по толстой бычьей шее. Ловец захрипел, а Хассем отскочил, пока тот с валился набок, роняя факел.

Хассем стоял и смотрел. Он не верил своим глазам. Два тела у его ног, и он совсем один в темных галереях. Ни друга, ни врага… Юноша перешагнул через Крота и упал на колени около Береста.

— Берест, — Хассем готов был завыть от горя, вглядываясь при слабом свете чадящего рядом на полу факела в его лицо. — Берест, ты живой? Ты слышишь? Берест!

Хассем с трудом приподнял его за плечи. Голова северянина свесилась на грудь. Живого или мертвого, Хассем твердо решил вытащить его на поверхность.

Хассем закинул руку Береста себе на плечо, повернулся, стараясь взвалить его на спину. Он сразу ощутил, как промокла от крови его собственная рубашка. Берест был слишком тяжел и высок ростом. Хассем понял, что не сможет его нести. Он снова опустил северянина на землю, подхватил под мышки и, пятясь, поволок по галерее, пахнущей сыростью и гнильем от деревянных перекрытий.

Факел пришлось оставить. Хассем не представлял, как будет искать дорогу в полной темноте. Обеими руками, выбиваясь из сил, он тащил раненого — или умирающего — или уже мертвого спутника к выходу, в который сам не очень-то верил. Берест в беспамятстве застонал. Хассем остановился, наклонился к нему. Тот пошевелился.

— Берест! — уложив на землю, Хассем стал трясти его за плечо. — Слышишь?! Ну!..

Берест в самом деле пришел в себя.

— Плохи дела… — зашептал он. — Ловец-то… Ловец?..

— Берест… — твердил Хассем, стоя около него на коленях. По лицу текли слезы, которые он вытирал грязным рукавом рубашки.

— Нет ловца! — повторил несколько раз Хассем. — Его нет, он там лежит, — кивнул через плечо туда, где остались факелы и тело. — Он умер. Я его убил… А ты не умирай. Я тебя вытащу. Мы вместе выберемся! Я тебя не брошу…

Хассем снова попытался приподнять друга.

— Ох, не трогай… — вырвалось у Береста. — Погоди, слушай… Я, брат, свалял дурака, а ты — молодец, не дал себя прирезать… Теперь вот что… — голос у него прерывался. — Возьми факел. Я сам пойду…

Хассем слушал, наклонившись ближе к нему.

— Поспеши, — продолжал Берест. — Раз Крот на нас вышел, то и остальные где-то тут кружатся… Смогу идти — пойдем вместе. Нет — уходи один. Иди прямо, тут уже недалеко. Дойдешь до выхода… там кликнешь Ирицу. Лесовица, лесная пряха… Помнишь, я говорил тебе, что видел ее? Я ее заворожил: дал ей человечье имя. Мы вместе сюда пришли. Ты окликнешь ее — она тебе бросит веревку. Все понял?

— Без тебя не пойду, — Хассем вытер остатки слез и глубоко вздохнул. «Опять ему, как тогда, лесовица мерещится. Может, у него уже бред начинается? Неужели умрет?»

— Я сейчас, Берест… Факел — и пойдем…

Хассем побежал туда, где валялся еще не потухший факел, взял его, стараясь не смотреть на тело Крота.

Одной рукой держась за стену, другую перекинув Хассему через плечо, Берест встал на ноги. Они двинулись вместе дальше. По дороге несколько раз у Береста подгибались колени, и он рухнул бы на землю, но Хассем умудрялся удержать его, прислонив к стене.

— Ничего… стою… Пойдем… — бормотал тот в полубеспамятстве, и при свете факела Хассем видел, как на лице у него блестят капельки пота.

Они вышли в почти круглый зал, потолок в котором когда-то обвалился, и под ногами лежали груды камней и остатки перекрытий. Хассем посмотрел вверх. Над ним темнел клочок ночного неба с отчетливым, ярким серпом луны.

— Выход!.. Мы пришли?! — Он стоял, как будто еще не понимая, почему месяц и небо видны отсюда, из-под земли. Берест тоже поднял голову.

— Ирица!.. Мы!.. — крикнул он и схватился за грудь: дыхание оборвалось.

«Да что с ним, кого он зовет?» — думал Хассем.

Ирица неподвижно сидела над черным провалом, ведущим в штольни, прислушиваясь к каждому звуку, то и дело заглядывая за край. Если бы она могла слышать камень, как слышит лес, и видеть сквозь землю!.. Вокруг ночной ветер шевелил кусты и бурьян. Ирица слилась с ними, растворилась в сухом шелесте ветвей и стеблей. Ей казалось, она просидит так всю осень, всю зиму, ожидая, пока вернется Берест.

Наконец снизу до нее донесся оклик. Ирица безмолвно, с часто бьющимся сердцем наклонилась над провалом. В темноте лесовица видела, как и при свете. Она сразу разглядела внизу двоих: Вороненка и Береста, которого тот усадил на пол возле стены.

— Берест! — позвала лесовица и потянулась рукой в черный проем.

Хассем вздрогнул. Между ним и небом кто-то был. Он попятился.

— Берест! — окликал сверху звенящий девичий голос.

«Неужели и правда Берест кого-то с собой привел?» — мелькнуло у Хассема.

— Его ножом ударили! Дай веревку!

Девушка на миг исчезла, и почти сразу Хассема чуть не хлестнула по лицу брошенная ею веревка.

— Ну, видишь? — сдавленно сказал Берест. — Это Ирица. Лесовица, я же говорил…

Хассем присел возле него.

— Берест, слушай меня. Сначала я вылезу, а потом брошу тебе веревку. Обвяжешься, и мы вдвоем тебя вытащим. Понимаешь?

— Угу, — сквозь зубы отвечал Берест.

Хассем поймал конец веревки и оттолкнулся от земли. Он не лазил по веревке никогда прежде, но был ловок и легок. Поднимаясь к отдушине в потолке, он увидел, как над ним сверкнули в темноте зеленые глаза лесовицы. Хассем чуть не выпустил веревку! У самого края проема девушка протянула ему руку. Промедлив миг и крепко ухватившись за ее узкую ладонь, он выбрался на поверхность.

— Теперь его, — сказал Хассем, поднявшись на ноги и наклоняясь над дырой рядом с Ирицей. Он искоса глянул на свою неожиданную помощницу. При свете луны ее длинные волосы казались совсем белыми. Лесной дух, о котором постоянно бредил Берест!

— Ты кто?… — выдавил он.

Но Ирица стояла на коленях над проемом и напряженно смотрела вниз. Хассем вытянул за собой веревку и сделал скользящую петлю.

— Берест, лови веревку! — крикнул он.

Тот не дотянулся до петли, и Хассему пришлось кидать веревку еще раз.

— Поймал! — наконец хрипло откликнулся Берест.

Он продел в петлю руки, затянул ее под мышками.

Ирица и Хассем вместе взялись за веревку. В глубине души он никак не мог надивиться на невесть откуда взявшуюся лесовицу.

— Ты крепко держишься? Тяни! — велел Хассем.

Вдвоем, перехватывая веревку, они стали медленно поднимать Береста из штольни.

Наконец Хассем и Ирица подняли раненого настолько, что его голова показалась в проеме. Хассем крикнул Ирице:

— Я держу, а ты вытащи его!

Ирица, выпустив веревку, схватила Береста за рубашку. Вдвоем они подтащили его к краю, и Хассем подхватил Береста под мышки. Тот остался лежать на краю, хватая ртом воздух. Сдавившая грудь веревка мешала дышать, кровь хлынула из раны сильнее.

Хассем взял нож, которым убил Крота, и перерезал петлю. У Береста текла по подбородку струйка крови, глаза были закрыты.

Ирица, стоя рядом на коленях, подняла окровавленную рубашку на его груди, положила ладонь на лоб. Хассем не понимал, что она делает. Лицо Береста перестало быть напряженным и стало спокойным, точно у спящего. Тогда Ирица обеими руками накрыла рану, ее глаза ярко засветились в темноте. Хассем чуть не вскрикнул от изумления. Лесовица долго сидела неподвижно, не отнимая от раны рук. Неожиданно Берест глубоко вздохнул. Хассем опомнился. Отыскав баклажку с водой в Берестовом дорожном мешке, он смочил подол своей рубахи. Берест молчал, обессилев, а Ирица гладила его по голове. Хассем начал обмывать ему грудь и вдруг ахнул: края раны уже слегка затянулись, невозможно было поверить, что Берест только что истекал кровью.

Берест открыл глаза. Он увидел склонившуюся над ним лесовицу, ее горящий в темноте взгляд, и тихо спросил:

— Диво ты лесное… что, не боишься больше меня?

— Нет, не боюсь, — сказала Ирица и горячо повторила, — никогда не буду бояться!