Королева Ортруда

Глава тридцать девятая

Ортруда вернулась домой, в старый королевский замок, задумчивая и опечаленная. Хотелось ей хоть ненадолго остаться одной, — и не удалось. Хотелось спросить о чём-то принца Танкреда. Но как спросить?

Наконец она рассказала ему о своей встрече с Альдонсою Жорис. Танкред слушал её с любезною внимательностью, как всегда, — смотрел спокойно, улыбался весело, — шутил над таинственным женихом простодушной Альдонсы. Синие глаза его были так ясны, вся его высокая и стройная, хотя уже начинающая немного полнеть фигура дышала такою спокойною уверенностью, и голос его был так обычно ровен и ласков, что тёмные, ревнивые подозрения Ортруды растаяли понемногу лёгкими облачками под лживыми улыбками высокого, надменно торжествующего Дракона. И как же иначе могло быть? Кто любит, тот верит вопреки всему до конца.

В тихий час обычной послеобеденной беседы принц Танкред опять принялся развивать перед Ортрудою свои великолепные планы, свои дерзкие замыслы. Уже не первый раз он говорил с нею об этом, каждый раз с новыми подробностями, с новыми аргументами.

Влюблённая Ортруда слушала его хитропостроенные речи. Порою казалось ей, что доказательства его неотразимо-убедительны, и что мысли Танкреда совершенно совпадают с её собственными мыслями. Порою просыпалась в ней опять благоразумная осторожность конституционной государыни, и шептала ей, что рискованные предприятия, к которым так настойчиво склонял её Танкред, могут привести небольшое и несильное государство Островов к чувствите-льным поражениям и потерям, к внутренней смуте и даже к совершенной погибели. Тогда вдруг просыпалась в ней наследственная гордость, и душа её горела негодованием и стыдом при мысли о том, что её государство превратится в испанскую или итальянскую провинцию, что из её старого замка сделают музей для хранения древностей, статуй и картин, и что ей самой придётся доживать свой век в холодном, сером, шумном, буржуазном Париже, скучая по лазури волн и небес, по знойно-томительным благоуханиям, по роскошно-звёздным тьмам, по яростным блистаниям молний в её милой Пальме.

Она сказала Танкреду:

— Твои планы очаровательны, милый Танкред, но мои Острова так бедны и слабы! К чему нам гнаться за великими державами, и заводить большой флот? Для нас это, право, совсем лишняя роскошь.

Танкред воскликнул так страстно, что синие глаза его потемнели:

— О, ты спрашиваешь, зачем нам большой флот! Я знаю зачем! Будь у нас большой флот, я создал бы для тебя, Ортруда, могучую касту твоих рыцарей и воинов, я завоевал бы тебе Корсику и половину Африки, мечом или золотом я приобрел бы для тебя, Ортруда, все латинские республики в южной и средней Америке, я освободил бы Рим, вечный Рим, и в соборе святого Петра папа возложил бы на твою голову, на твои смоляно-чёрные кудри прекраснейшую из земных корон, венец вечной Римской империи. Под твоею державою я объединил бы все латинские страны Старого и Нового света. Пусть тогда мужики во фраках и в цилиндрах, захватившие власть на берегах угрюмой Сены, продолжали бы именовать своё чиновническое государство республикою, — общий восторг латинских рас, возрождённых к новой славной жизни, заставил бы их чеканить на золоте их монет твой профиль и твоё сладкое и надменное имя, Ортруда Первая, императрица вечного Рима. И были бы столицами твоими, Ортруда, Рим, Париж, Мадрид, Рио-Жанейра и наша Пальма. О, я знаю, зачем нам, таким же островитянам, как англичане и японцы, нужен сильный флот!

Ортруда недоверчиво покачала головою.

— Англия, Япония, — сказала она, — великаны сравнительно с нами. И своего великодержавного положения они достигли только очень медленно. Танкред возразил:

— Потому мы и должны вступить в союз с Англией. С её помощью мы достигнем многого. И скоро. На что прежде нужны были века, то теперь в наш торопливый и предприимчивый век достигается годами напряжённого труда.

— Англии не нужен наш союз, — сказала Ортруда.

— Чтобы Англия имела основание ценить наш союз, — возразил Танкред, — мы опять-таки должны иметь могущественный флот.

— И воевать? — спросила Ортруда укоризненно.

— Да, если понадобится, — отвечал Танкред, улыбаясь.

По его слегка при этом покрасневшему лицу и радостно заблестевшим глазам было видно, что думать о войне для него приятно.

— Воевать! — повторила Ортруда. — Зачем? Как это странно! О, милый Танкред, наш дворец стоит слишком близко к морю, и я боюсь, что снаряды с неприятельских броненосцев разрушат его древние стены и башни.

— Ну, что ж! — сказал Танкред. — Этот дворец уже давно следовало бы перестроить, а ещё лучше построить бы другой в более удобном месте, где ничьи бомбы не достигли бы его.

— Ни за что! — воскликнула Ортруда. — Как можно трогать этот замок, с которым связано так много исторических воспоминаний!

— Милая Ортруда, — убеждающим голосом говорил Танкред, — неужели мрачный вид этого средневекового замка не наводит на твою нежную, впечатлительную душу тягостного уныния? Эти бесконечные коридоры под низкими сводами, эти узкие винтовые лестницы, неожиданные тайники, извилистые переходы то вверх, то вниз, эти окна в слишком толстых стенах, то чрезмерно узкие, то непомерно высоко пробитые, круглые, как совиные очи, эти балконы и выступы башен над морскою бездною, в полу которых скользкие плиты, кажется, раздвигались когда-то, чтобы сбросить в волны окровавленное тело, — всё это, по-моему, слишком романтично для нашего расчётливого, практического и элегантного века. Это хорошо для музея, или чтобы показывать праздным туристам, — но жить здесь постоянно, право же, невесело!

— Я люблю его, этот старый замок, — спокойно сказала Ортруда, — я ни за что не решусь согласиться на какие-нибудь переделки в нём. Я в нём родилась. Он слишком мой для того, чтобы я могла с ним расстаться.

— Одна эта зловещая спальня белого короля чего стоит! — продолжал Танкред. — При всём моём скептицизме я не могу одолеть в себе жуткого чувства, когда иду один мимо этого сумрачного покоя, каменный пол которого кажется ещё и теперь сохраняющим старые пятна, — может быть, следы крови несчастного юного короля, предательски убитого в этом коварном замке. Не понимаю, милая Ортруда, за что ты любишь этот мрачный дом.

— Знаешь, Танкред, — сказала, улыбаясь, Ортруда, — говорят, что белый король опять начал ходить. Говорят, что это не к добру.

— Вот, — живо сказал Танкред, — чтобы суеверные люди не говорили вперёд таких глупостей, надо оставить совсем и поскорее этот неприветливый замок.

— Но белый король всё-таки будет ходить по его коридорам, — сказала Ортруда.

Не понять было по её лицу, шутит ли она или боится. Танкред сказал с раздражением:

— Пусть он ходит один в пустом замке, если это ему нравится. На его месте я бы сюда и заглянуть не захотел после такой неприятной истории.

— Xoтелось бы мне его увидеть хоть один раз, — тихо сказала Ортруда.

Ещё тише, призрачно-хрупким голосом из-за тёмной чащи зеленеющих у террасы миртов, сказал ей кто-то грустный и незримый:

— Ты увидишь его скоро. Он придёт…

И ещё что-то, — но уже невнятны стали слова. Ортруда вздрогнула, оглянулась тревожно, — но никого не было на вечереющей багряно-белой террасе, только она и Танкред. Только лёгкий ветер с моря шелестел в кустах, точно поспешно убегал кто-то, прячась боязливо, да из сумрачной тишины открытых зал был слышен мерный ход старых часов.

Ортруда посмотрела на Танкреда. Он ничего не слышал. Заметил только её невольное движение, и сказал озабоченно:

— Ты дрожишь, Ортруда. Тебе холодно. Уйдём отсюда. День был нынче слишком зноен, и здесь, над морем, слишком резок переход к ночной прохладе.

Ортруда встала.

— Нет, здесь тепло, — сказала она, — но я устала. Мы уйдём, и пусть придёт сюда тот, кто любит сидеть долго на месте, покинутом людьми, и мечтать о жизни прекрасной, мудрой, какой мы ещё не знаем.

Танкред посмотрел на неё с удивлением, и сказал тихо:

— О, моя милая мечтательница!

Они пошли через галерею, где висели портреты членов королевского дома, — длинный ряд старых и молодых лиц, написанных то знаменитыми, то безызвестными художниками. Перед портретом Арнульфа Второго, белого короля, Ортруда остановилась. Сказала:

— Посмотри, Танкред, как изменилось в последние дни лицо Арнульфа. Его румяные щеки поблекли, и лицо его стало печально-серым, точно дым из вулкана осел на нём. И глаза его смотрят не так, как прежде, уже не по-детски весело и смело, — смотри, Танкред, какие они стали мрачные, какие в них угрозы!

— Это от времени выцветает живопись, — сказал спокойно Танкред. — Если бы душа бедного мальчугана переселилась в этот портрет, то мы наблюдали бы другие явления: его глаза, конечно, блестели бы от радости и гордости, глядя на тебя, проходящую перед ним, милая Ортруда!

Не отводя опечаленных глаз от портрета, задумчиво сказала Ортруда:

— Его душа… не знаю… Но его предсмертный стон пережил века. Его глаза, могильною закрытые мглою, но всё ещё жадные смотреть на земное наше солнце, — его глаза угрожают нам, когда немилостивая судьба готовит нашему роду печали и беды. Вот, древний род наш — истощается. Может быть, я в нём последняя. Может быть, смерть уже стережёт меня. Недаром с самого дня моего коронования стал дымиться этот вулкан. Силы, которые мирно дремали в земле, восстанут скоро, и сердце моё верит зловещим приметам.

Танкред хотел остановить её нежными словами утешения. Но Ортруда говорила не останавливаясь, — быстрым, звонко-журчащим ручьем струилась её речь, и как нежная мелодия была свирельная речь её вещей печали. И она приникла к Танкреду, влюблёнными смотрела на него глазами, вливая страстную и светлую свою душу в обманчиво ясное, лазурное мерцание его глаз, и говорила:

— Но с тобою, Танкред, ничто меня не страшит!

А он, вечно влюблённый в какую-то, всегда новую, неведомую женщину, прижимал Ортруду к своей широкой груди, к сердцу, жаждущему измен, и казался растроганным ею, влюблённым в неё. И говорил:

— Верь мне, верь, верная моя Ортруда, жена моя и царица. Рука моя сильна, сердце моё не ведает боязни. Рыцарский меч мой остёр и тяжёл, и рукоять его крестообразна. От вражьей силы, здешней и нездешней, тебя защитит твой, Ортруда, верный рыцарь, твой Танкред. Столь же верный, но более счастливый, чем славный Ламанчский рыцарь, прославит он тебя, для света гордая Ортруда, для меня милая Дульцинея, прекраснейшая из дам.

Он обнимал её охваченный тонким чёрным шёлком стан, и целовал её лёгкие руки, и к ногам её склонясь, целовал её белый атласный башмачок, — а в мечте его стояла перед ним, с круглым улыбающимся лицом, с туго налитою под серым полотном сорочки грудью, простонародно-красивая, босая девушка, простодушная, доверчивая Альдонса.