Корни камня

ГЛАВА ВТОРАЯ

За долгих полчаса, проведенных взаперти, Ивар успел передумать о множестве горьких и неприятных вещей.

Он сидел на одной из двух откидных кроватей — сидел, подобрав колени к подбородку, уставившись в желто-бежевую стену напротив, грыз ногти и переживал попеременно то приступ озлобления, то волну раскаяния. Впервые за одиннадцать лет окружающий Ивара мир оказался столь враждебным и непредсказуемым.

Во-первых, его лишили свободны. Во-вторых, его разлучили с братом, сразу же, с тамбуре; он хватал Саню за руку и почти плакал, начисто позабыв о гордости, не боясь уже показаться маленьким, слюнявым и смешным — но даже унижение не помогло, Саню увели в одну сторону, а его, Ивара — в другую. Невероятно; никогда в жизни Ивару не приходилось встречаться с таким видом наказания…

Да, если честно, он вообще ни с какими наказаниями не знаком. Если не считать тяжелого вздоха мамы — «Ты меня огорчил»… Да еще грустных глаз отца — «Эх, Ивар…»

В его обожаемых книгах с провинившимися детьми чего только не выделывали. И розгами, и под замок, и в угол на колени; правда, Ивар книги-то любил вовсе не за это. Скорее, вопреки…

Он встал и снова уселся; всхлипнул, вскочил и пнул ногой запертую дверь. Больно ушибся, зашипел сквозь зубы, вернулся, хромая, к кровати и уселся опять.

Читать книжку — не значит в книжке жить. Всегда и везде, в самых неприятных ситуациях он оставался собой — любимым сыном всемогущего Командора. Запереть Ивара в комнате — все равно, что запереть самого Онова, это немыслимо, это даже смешно… И он попытался расхохотаться — но выдавил лишь жалкое ненатуральное «хи-хи».

Неужели проступок, на который он толкнул и брата, столь тяжел?! Неужели отец, которому наверняка уже доложили, что сын его Ивар мается под замком, только сурово нахмурился и сказал: «Пускай»?!

Что ж. Если такое предположить — тогда смело можно воображать и розги, которые принесут с минуту на минуту…

Ивар невольно взглянул на дверь. Поежился.

А если отцу не доложили — то что же тогда? Эти люди, которые обращались с ними так жестко, так сухо… Они что же, не понимают… не соображают, что творят?!

Его снова захлестнул праведный гнев; стиснув кулаки, он резко поднялся — и в ту же минуту дверь распахнулась.

Получилось глупо — будто он поднялся навстречу вошедшим, как и положено воспитанному мальчику. Возмущенный унизительным совпадением, он демонстративно улегся на спину и ногами в башмаках уперся в бежевую обшивку стены. Вошедших было было двое, один большеротый со шрамом, тот самый, что привел Ивара в бункер и запер на замок. Другой — незнакомый, длинноносый, с тонкой полоской усов над узкими губами.

Дверь закрылась. Вошедшие — Ивар видел боковым зрением — неподвижно стояли посреди тесной комнатки и бесстрастно разглядывали развалившегося на койке мальчика.

— Генерал, — вздохнул наконец усатый, обращаясь, по-видимому, к своему спутнику.

В ту же секунду Ивар был крепко взят за плечи и сдернут с кровати, причем ноги его повисли, не достигая пола, а удивленное лицо оказалось вровень с лицом усатого.

— Спасибо, — опять же со вздохом сказал тот, — достаточно… — И, обращаясь уже к Ивару: — Так удобнее говорить все-таки, ты не находишь?

Ивара, обомлевшего от такой наглости, усадили на койку; хлопая глазами, он выдохнул:

— Вы… Понимаете, что делаете? С кем разговариваете?

Усатый неспешно откинул койку у противоположной стены, удобно уселся, забросив ногу на ногу. Тот, что со шрамом — Генерал — остался стоять.

— Я говорю, — с улыбкой заметил усатый, — с сыном Командора Онова? Этот Командор — действительно твой папа?

Вот оно что. Они не поверили. Эти глупцы просто решили, что Ивар с братом выдумали свое родство со столь высоким начальником…

Ивар улыбнулся — кажется, облегченно:

— Свяжитесь и узнаете… Так просто. И вам за это ничего не будет — я сам все улажу…

— Спасибо, Ивар, — серьезно поблагодарил усатый.

Только теперь вглядевшись как следует в его лицо, Ивар понял, что видел этого человека раньше. Не важно, когда и где — если усатый знает Ивара, то, возможно, принадлежит к кругу близких к Командору людей…

Елки-палки, он ЗНАЕТ Ивара? Тогда как же…

— Теперь вы убедились наконец, что мы — это мы? Мы, черт возьми, можем вернуться домой?

— Нет, — все так же серьезно отозвался усатый.

Повисла пауза. Ивар открыл рот — и снова закрыл. Большеротый переступил с ноги на ногу — тихонько щелкнул пол.

— Почему? — спросил Ивар беспомощно.

Его собеседник хмыкнул. Откинулся назад:

— Зачем вы с братом прилетели на запрещенный объект?

Ивар замигал:

— Ну и что… в этом ужасного? Хотели посмотреть…

— Отец знал?

Ох, как нехорошо царапнуло у Ивара в душе! Он изо всех сил сдерживался, чтобы не сбиться на жалкий лепет провинившегося младенца:

— Отец… Ну и что такого?! Мы погуляли… минут двадцать. Если бы не ваши… мы вернулись бы тихонько и никто бы не узнал.

— О вашей находке? О бункере?

Ивара передернуло:

— Да мы не поняли, что это бункер! Подумаешь, тайны… Мы бы молчали о вашем драгоценном…

Он запнулся. Не хотелось дерзить.

Тихонько пискнул сигнал. Тот, что со шрамом, вытащил из-за ворота тяжелый медальон на цепочке — Ивар разинул рот. Медальон был из настоящего рубинового камня, роскошная вещь, служившая, по-видимому, всего-навсего телефоном.

— Барракуда… — вполголоса бросил обладатель шрама. — Ответь Милице.

Усатый поддернул рукав, обнажая браслет белого металла, с зеленым камнем; прижал к уху динамик, поморщился, с усмешкой отозвался:

— Не трепыхайся… Я этим занимаюсь, понятно? Из этого дерьма всем нам будет конфетка… Да. Все, и не дергай меня по этому поводу. Отбой.

Браслет уже скрылся под отворотом широкого рукава, а Ивар только сейчас догадался закрыть рот. Динамик удобнее носить прямо в ухе, а белый металл и камень не выполняют никакой утилитарной функции — это попросту украшения… Самые дорогие и самые, пожалуй, безвкусные на весь Город…

— Вы… — выдавил из себя Ивар, — вы, собственно, кто такой?

Тот посмотрел на него, все еще усмехаясь:

— Я-то? Я, мальчик, здешний координатор. Самый главный, понятно?

— Самый главный, — глаза Ивара сузились, — самый главный в Городе и на Объектах — Командор Онов… У всех у нас один координатор, это ВАМ понятно?

Тот, кого звали Барракудой, перестал улыбаться:

— Нет, малыш.

Он замолчал, давая Ивару возможность подольше похлопать ресницами.

— Нет, малыш… Вот тут твоя главная ошибка. Ты говоришь не с гражданами Города. Не с людьми Командора. Более того — так получается, что мы отцу твоему враги.

Кажется, Ивар улыбнулся — глупо, бессмысленно. Интересно, кто в этой комнате сумасшедший?

— Мы — тигарды, — веско сказал Барракуда, и Ивару показалось, что это слово он слышал раньше. — Ты знаешь, что такое племя… народ?

— Я знаю, что такое свободное сообщество вольного Го…

— Тигарды, — жестко оборвал его Барракуда, — не имеют ничего общего ни с Городом, ни с вольным сообществом.

Последовала длинная пауза.

— Вы ненормальные, — сообщил Ивар слегка разочаровано. — Вы живете на объекте «Пустыня», во владении Города, вы не заметили?

Барракуда хмыкнул:

— Заметили… И поверь, мы этим тяготимся. И существуем, честно говоря, потому только, что твой папа до сих пор ничего о нас не знает…

Пауза повторилась — еще более тягостная; Барракуда требовательно глядел на Ивара выпуклыми, как линзы, глазами.

— Я не понимаю, — сказал Ивар просто потому, чтобы не молчать.

— Тогда запомни. Не можешь понять — запомни, приучи себя к мысли, что кроме Города, существует еще и Поселок…

— Ерунда, — сообщил Ивар с отвращением.

Выпуклые глаза Барракуды вдруг вспыхнули лихорадочно и зло; охваченный внезапным раздражением, он с перекошенным лицом подался вперед:

— Ерунда… Кто тебя звал сюда, щенок? Кто тебя звал, на катере с паролем, мимо орбитального сторожа, мимо вообще всяческих приличий?! Стоило днями и ночами растить свой росток, чтобы пришел случайный сопляк и въехал сапожонком!.. Шпионов, таких как ты с братиком, по военным законам сперва кидают в жидкое топливо…

— Барракуда, — тихо сказал большеротый.

— …А потом очень долго отмывают, — закончил тот неожиданно спокойно, даже мягко, с безмятежной улыбкой.

Ивар всхлипнул. Все его внутренности тугим болезненным комом провалились в самый низ живота.

Барракуда щелкнул языком и поинтересовался с отеческой заботой:

— Тебе, может быть, захотелось справить естественную надобность? — и приглашающе кивнул на узкую дверь уборной.

Ивар рассвирепел — и это помогло ему перебороть приступ страха. Стиснул зубы, заставляя себя расслабиться. Гордо вскинул голову. Вспомнил лицо отца. Процедил сквозь зубы:

— Дальше?

Барракуда и большеротый переглянулись.

— Дальше — просто, — сказал Барракуда со вздохом. — Ты нам не нужен, но если мы тебя отпустим, ты сразу же выдашь папе нашу маленькую тайну… Или нет?

Он прищурился, и усы его встали дыбом.

— Да, — заявил Ивар с отвращением.

Барракуда радостно закивал:

— Конечно. Хотя брат твой в этом случае обещал хранить молчание. Возможно, он не прав?

Ивара бил озноб; прерывисто вздохнув, он обхватил руками плечи. От него хотели чего-то — и не объясняли, чего; вился длинный, бессмысленный, тошнотворно противный разговор.

— Что вам надо? — спросил он устало. — Если вы решили нас убить — давайте, не тяните… Только, — он снова выпрямил спину, — только мне жаль вас. То, что сделает с вами отец…

Ивар замолчал. Его сочувственная усмешка лучше любых слов поясняла, как плох будет конец этого самого Барракуды.

И снова воспоминание об отце прогнало страх. Мир стоит по-прежнему, и над Городом, наверное, уже взвился разлетающийся на поиски флот… Ивар будто воочию увидел, как отец его, Командор, прямой и неподвижный, сидит перед Центральным Пультом в Ратуше, как огоньки приборов освещают снизу его жесткое, будто железное лицо, как безжалостные губы, почти не разжимаясь, выдают приказ: «Окружить… Взять всех живыми… Главаря — ко мне…»

Тонкие пальцы бегают по клавиатуре — и вот уже тысячи и тысячи закованных в броню крейсеров нависают над объектом «Пустыня»… Страх, замешательство Барракуды, его униженные мольбы, он сам на коленях умоляет отца не карать его слишком строго… Возможно, Ивар за него заступится.

От этой мысли, такой неожиданной и такой сладкой, он вдруг улыбнулся. Не испуганно, не жалко, не просительно — спокойно, с долей снисхождения:

— Мне действительно жаль вас всех. Искренне жаль. Ведь нас уже ищут.

— Да, — согласился Барракуда, которого, по-видимому, здорово удивила перемена Иварова настроения. — Вас ищут… А найдут нас. Все получается очень плохо… Для нас, конечно. Если не учесть одну деталь, — он довольно улыбнулся. — Ваш отец, возможно, захочет видеть вас снова. И щедро заплатит за такую возможность.

Ивар встал. С хрустом потянулся. Медленно заложил руки за спину; сверху вниз глянул на сидящего Барракуду:

— Вы просто бандиты. Сумасшедшие бандиты. Вы…

— Фанатики, сектанты и сепаратисты, — добавил Барракуда скороговоркой.

— Да, — кивнул Ивар. — Но прежде всего вы — дураки. Потому что как только отец узнает, где мы… И как вы с нами обращаетесь… Так вот, когда он узнает…

Горячая волна крови залила ему лицо и уши. Мурашки по спине, счастливые мурашки: вот отец у пульта, вот он поворачивает лицо… Он уже все знает, и глаза у него зловеще сужаются, и взгляда его не выдержать никому… Достаточно отдать приказ, только один приказ…

— Он сотрет вас в пыль, — сказал Ивар буднично и сел. — Больше у меня нет охоты с вами разговаривать. Убирайтесь.

Большеротый как-то странно, ненатурально хохотнул:

— Барракуда… Этот мальчик очень-очень…

Тот повернул в его сторону тяжелую голову:

— Что?

— …Далеко пойдет, — усмехнулся Генерал.

— Я слышал, — Барракуда поднялся, — что именно таких мальчиков больше всего любят отцы… Да?

Последний вопрос был обращен к Ивару; тот демонстративно отвернулся.

— Хорошо, — кивнул Барракуда, — мы уходим… Предстоит связаться с твоим папой. Вас с братом позовут на связь, как живое доказательство.

У Ивара бешено заколотилось сердце. Большеротый открыл дверь; в проеме Барракуда обернулся:

— Сейчас к тебе явится врач… Это ненадолго.

И уже из коридора:

— Думаю, все будет хорошо, твой отец поведет себя, как надо, и ты скоро вернешься домой… Не бойся.

Дверь захлопнулась.

Гордо вскинув подбородок, он какое-то время смотрел им вслед, и губы его кривились в презрительной усмешке: надо же, «Не бойся!»

Потом он раз или два прошелся по комнате, то и дело утыкаясь носом в бежевые стены; невероятное дело, он почти развеселился!

Теперь отец уж точно не спросит, зачем в нарушение всех запретов непутевые сыновья его отправились на этот грязно-желтый шарик. Теперь они пострадавшие, заложники; теперь, освободив их — измученных, но не уронивших чести — из рук бандитов, отец положит руку на затылок Сани, а Ивара прижмет к плечу, так, что царапнет щеку золотой эполет…

Ивар улыбнулся и потрогал щеку в том месте, где уже приятно саднила воображаемая царапина. Потянулся и сел, снова подобрав под себя ноги. Оставалось только ждать.

Зачем они все-таки разлучили их с братом? Решили запугать, запутать по одному? Просчитались… Где все-таки Саня, о чем он сейчас думает?

Кто-то прошел по коридору. Мягкие, приглушенные шаги. Вслушиваясь, Ивар невольно напрягся; подошел к двери, машинально, сам того не желая, дернул ручку.

Никто не имеет права запирать человека, лишая его свободы. Так поступают только с преступниками… И скоро взаперти окажется Барракуда вместе с прихвостнями…

А-а, так вот где он видел его лицо! На экране в новостях, «опасный преступник»… Только на телепортрете он был моложе. Вот оно как, пропавшие шлюпки, пропавшие люди…

Сколько их может быть в поселке? Пять, десять, сто? А, сколько бы ни было…

Кстати, при чем тут врач? Он совершенно здоров… «Это ненадолго»… Что ненадолго? Зачем?

Снова шаги в коридоре — тяжелые, грузные. Снова озноб по спине — постыдный озноб… Да, он пленник. Нет, никто ничего с ним не сделает, потому что он — сын Командора, при имени которого трепещет…

А если авария?! Если катастрофа, пожар, о нем все забудут, а он заперт?!

Он затравленно огляделся.

…Темница — угрюмый каменнй мешок, и низко нависает сырой, покрытый плесенью потолок. Мутный свет с трудом пробивается сквозь узкую щель — окно похоже на нору, продолбленную в толще стены, и нора эта все сужается, чтобы упереться наконец в решетку, частую, как паутина сытого паука…

Узник полулежит, привалившись к стене. Холодно. Холодная громада замка с темницами, где веками умирали в муках поверженные враги; холодные змеи цепей, ледяными браслетами охвативших запястья.

Ржавый скрежет дверных петель…

…Ивар отшатнулся:

— Что вам надо?!

Посреди комнаты стояла женщина — достаточно молодая, сухощавая, с желтоватым нервным лицом; ее одежда, очень свободная, слишком свободная с точки зрения любой горожанки, падала широкими складками и почти касалась пола. То, что Ивар поначалу принял за черную шапочку, было на самом деле спиралью из очень длинных, особым образом скрученных волос; в волосах посверкивал камень. Одинокий, белый; опять камень, подумал Ивар мрачно. Если телефон — то что она, всякий раз его из прически выдергивает?!

— Не пугайся. Я врач. Меня зовут Ванина.

Он перевел дыхание. У женщины с камнем были тонкие, некрасивые, жестокие губы.

— Тебя, я знаю, Иваром зовут?

Она говорила спокойно, негромко, без насмешки — но и без улыбки, и глаза ее, светлые, почти лишенные цвета глаза, показались Ивару безжизненными, как объективы.

— Что вам надо? — повторил он, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

Она откинула вторую койку — и села, как до этого Барракуда. Поставила рядом свою тяжелую черную сумку:

— Очевидно, ты некоторое время пробудешь… у нас. В наших интересах, чтобы ты чувствовал себя как можно лучше.

Он не удержался и хмыкнул. Она будто не заметила, извлекла из складок одежды старенький блокнот, снова подняла на Ивара свою прозрачные странноватые глаза:

— Сколько тебе лет?

В голосе ее чуть заметно скользнул металл — это была профессиональная привычка вести разговор с пациентом. Ивару была знакома эта властная манера: все врачи в Городе, будучи при исполнении обязанностей, держались именно так. Врачам всегда подчинялись — и Ивар, и даже отец; повинуясь давно выработанному рефлексу, он глухо ответил:

— Одиннадцать.

Пальцы ее легли на клавиши блокнота:

— Ты когда-нибудь болел? Я имею в виду, серьезно?

— Никогда, — процедил он сквозь зубы. — Не болел и не заболею, не бойтесь, — и он отвернулся к стене, давая понять, что разговор окончен и хорошо бы оставить узника в покое.

Но тонкогубая женщина не ушла. Щелкнули замки на черной сумке:

— Хорошо. Ладно… Ты, к сожалению попал в иную микросреду… Знаешь, что такое микросреда?

Ивар молчал, глядя в стену. Ему вдруг показалось, что это не мягкая бежевая стенка комнаты, а сырой, покрытый плесенью камень подземелья.

— Непривычное сочетание факторов… Среди них могут быть болезнетворные… Сделаем прививку, ты не возражаешь?

В руках у нее что-то блеснуло; Ивар скосил глаза — и обомлел.

Белое, безжалостное железо. Какие-то иглы, резиновые наконечники… Нет, шприц-пистолет он видел и раньше, но ЭТО походило больше на орудие пытки.

Все прививки Ивар получил в младенчестве. Те немногие лекарства, что достались ему на протяжении жизни, были заключены в яркие ароматные капсулы.

Женщина ловким, видимо, привычным движением зарядила ампулу в приспособление, похожее на шприц-пистолет. Нет, скорее на древний шприц-пистолет тысячелетней давности; Ивару показалось, что из резинового наконечника на миг выглянуло стальное жало. Игла! Так оно и есть…

Он внутренне заметался, забился, бросился бежать… И остался неподвижно сидеть на койке, разом утративший все свои силы.

— А почему ты до сих пор в комбинезоне? Ты что, и дома ходишь в верхней одежде, а?

Ее слова текли мимо его сознания, болезненно отдаваясь в ушах. Схватили, заперли… Но зачем же, ради святыни, еще и мучить?! Разве он знает секреты, которых можно домогаться под пытками?

— …Слышишь, Ивар? Сними комбинезон. Не хочешь — закатай рукав…

Настоящая игла. Толстенная иголка из белого металла.

…Ржавый скрежет дверных петель… Вслед за низкорослым палачом в проеме показался холщовый мешок, помещавшийся у карлика на плечах. Огромный, гремящий железом мешок отвратительных инструментов.

Пылает огонь в жаровне. Малиновые от жара крючья… Игла.

Он забился, как птица, которую поймали руками. Больно ударился коленом, бросился к двери… Заперто. Заперто, а комната такая маленькая, и негде спрятаться…

Узкая дверь в уборную. Рывок…

ОНА преграждает путь, хватает за плечо, белесые брови сжаты, узкие губы неприятно шевелятся:

— Ивар… спокойнее… что ты… смешно… стыдно…

Новый рывок. Зачем ткань его комбинезона так прочна, он бы вырвался… Но до узкой двери уже не добраться, он отброшен на койку, и над ним нависает игла:

— Ивар!

Палач усмехается, глубокие, довольные складки на вислых щеках… Не уйдешь… Цепи коротки… Засовы надежны…

— И-вар!!

Он ударил ее ногами. Она отшатнулась — но замешательство ее тут же сменилось гневом:

— Щенок!

Цепкие пальцы поймали его за шиворот. Она женщина, но она старше на много-много лет, она сильнее… Пока сильнее. Но ему никогда не стать взрослее, его сейчас замучают…

Его снова бросили на койку — на этот раз сильно, грубо. Скрутили выверенным боевым приемом. Жалко затрещали застежки комбинезона, вверх пополз рукав; повернув голову, Ивар увидел собственную руку — голую до плеча, тонкую, покрытую «гусиной кожей». Загнанный, лишенный возможности сопротивляться, он все-таки рванулся в последний раз; перед глазами у него пылала жаровня.

— Мама! Мамочка!..

Ужас пытки был столь силен, что он вышел наконец из ступора и разрыдался.

Он плакал и не видел ничего перед собой; тяжесть, прижимавшая его к койке, неуверено отпустила. Разжались железные пальцы; Ивар не шевельнулся — его сотрясали, корчили новые и новые рыдания.

— Ивар… Ради святыни…

Она отошла; сквозь собственные всхлипы он слышал ее нервный, раздраженный голос:

— Приди сам… Нет, сам приди и посмотри… Да, я беспомощная. Да… Да, вот такая уж. Скорее. Да…

Потом прошло несколько долгих минут — она сидела на противоположной койке, закинув ногу на ногу, а рядом лежало ее орудие. Ивар вздрагивал, не в силах овладеть собой, и глотал слезы. Палач затаился, позвякивая железом, в темном паучьем углу…

Потом рывком распахнулась дверь:

— Какие могут быть проблемы на самом-самом ровном месте?!

Вошел Барракуда. Ивар зажмурился и вжался в стену; палач вызвал подкрепление.

— Посмотри на него, — тихо сказала женщина.

Ивар слышал, как Барракуда наклонился над ним — но только крепче зажмурил мокрые глаза.

— Истерика, — объяснила женщина напряженным, каким-то некстати веселым голосом. — Нервный, чрезмерно избалованный ребенок, воспаленное воображение… Он может такое нафантазировать… Со старшим не было таких проблем. Вообще никаких… А с этим…

Койка под Иваром скрипнула — Барракуда присел на край:

— Ты привила его?

— Нет. Он мне чуть глаза не выцарапал.

Ивара все еще колотило, и, до крови кусая губы, он не мог унять эту дрожь.

— Ты можешь отказаться от прививок? — со вздохом поинтересовался Барракуда. У Ивара все замерло внутри.

Женщина помолчала. Пробормотала сквозь зубы:

— Ты тоже немножко истерик… Или Онова устроит при обмене… безжизненное тело его сына?

Барракуда присвистнул:

— А, мальчик? Как по-твоему?

Лучше смерть, безнадежно подумал Ивар. И всхлипнул — длинно, прерывисто.

— Печально видеть наследного принца в столь жалком положении, — заметил Барракуда сквозь зубы. — Не так давно я лицезрел в этой комнате и надменные взгляды, и великолепный гнев, и блистательное презрение… Что же теперь, а?

Ивар ненавидел Барракуду. Ненависть и остатки гордости заставили его разлепить ресницы и взглянуть мучителю прямо в лицо; выпуклые, как линзы, глаза Барракуды были, против ожидания, абсолютно бесстрастны:

— А почему, собственно, тебе так не нравится работа Ванины? Что ты имеешь против безобидной прививки, а?

Небрежно, будто невзначай, он взял из рук женщины снабженное иглой орудие; мутно блеснула белесая металлическая поверхность. Ивар с трудом заставил себя смотреть, не зажмуриваясь; с видом любознательного исследователя Барракуда переводил взгляд с мальчика на шприц и обратно.

— Наши предки, — заметил он негромко, — содержали юношей в строгости. «Слезы мужчины, — говорили они, — приводят к бесплодию женщин… Врагам тигарда милее зреть слезы его, нежели кровь… Сокроем же слезы наши, прольем лучше кровь нашу…» Да? — он обернулся к обомлевшему Ивару.

— Этот мальчик — не наш мальчик, — заметила женщина устало. Ивару померещилась в этой усталости нотка презрения; он через силу поднял подбородок.

Барракуда снова вздохнул и, протянув женщине шприц, расстегнул манжет рубашки:

— Впрысни мне чего-нибудь, Ванина… Стимулятор какой-нибудь бодрящий, чтоб на дольше хватало…

Он встретился с женщиной взглядом — и Ивар увидел, как лицо ее, аскетическое, обтянутое желтоватой кожей лицо вдруг вспыхнуло, залилось мучительной краской, потемнели бесцветные глаза, приоткрылись тонкие губы:

— Ты… Куда в тебя еще стимулятор, бесстыдник?!

Ивар не верил своим глазам — железная женщина смутилась, как ребенок. Нервные пальцы выкинули из шприца ампулу, предназначенную Ивару, быстро вставили другую — все это время она не поднимала на Барракуду глаз, и прядь, выбившаяся из тугого сплетения, упала ей на лоб, и от этого жестокое лицо ее внезапно сделалось почти что милым…

— Ну вот, Ивар, — вполголоса говорил Барракуда, — придется мне пострадать из-за тебя… Пусть она меня мучает, эта женщина, иголкой меня колет, кровь из меня тянет, это ужасно, это мучительно, это нестерпимо… Ты готова?

Она молча кивнула и быстро клюнула шприцем в его темную, покрытую сетью сухожилий руку. Взглянула на мальчика:

— Уже все.

— Слишком быстро, — сморщился Барракуда. — Нету должного воспитательного эффекта. Да? — последний вопрос, конечно, к Ивару.

— Вранье, — сказал тот хрипло. — Вы даже не касались…

Женщина пожала плечами и вытащила из недр шприца пустую ампулу.

— Что это было, доктор? — спросил Барракуда вкрадчиво.

Она снова покраснела — Ивар не понимал, почему.

…Он почти не почувствовал боли — прикосновение резинового наконечника, скрывающего иглу, мгновение — и все.

— Ради этого стоило дергать меня, Ванина? — спросил Барракуда теперь уже сухо.

Она не ответила, низко опустив голову и укладывая инструменты в свою черную, зловещего вида сумку.

…Переходы и лестницы. Бесконечные переходы и лестницы, чадящие факелы, веером лежащие ступени… Лабиринт, нету окон, нету выхода, нету ни верха, ни низа…

Мама!..

Прохладная рука на его щеке:

— Я здесь, воробей. Что ты, не плачь…

«Мама, мне снилось, что ты умерла».

— Не плачь, воробей. Пойдем, посчитаем звездочки…

Блаженство.

Он — в невесомости. Он — в теплом космосе, темном, с красными пульсирующими сосудами; он плавает внутри бесконечно дорогого и надежного, и совсем рядом стучит, отбивая ритм, огромное живое сердце.

— Мама!..

Темнота.

Он открыл глаза.

Пусто.

Как когда-то говорил добрый дяденька, детский психотерапевт: «Научись понимать…»

«Научись понимать, что мамы больше нет… Нигде, кроме твоих воспоминаний…»

«Ты большой мальчик, пойми…»

«Ты большой мальчик…»

«Ты большой…»

«Ты…»

Он сделал усилие — и сел на койке. Отец… Скоро они выйдут на связь. Скоро все кончится. Потерпи, Ивар. Отец у тебя еще остался. Отец заберет тебя отсюда. Уже скоро — час, может быть, полтора…

Он вспомнил — был какой-то праздник, фейерверк… Плавали цветные рыбы под высоким куполом площади, летали светящиеся спирали серпантина, кого-то награждали какими-то орденами… Отца, как всегда, окружало множество людей; еще бы, ведь на нем был парадный мундир с мерцающими нашивками, черный с синим, тот самый, в котором Ивару только однажды разрешили постоять перед зеркалом… Золотая Командорская цепь ловила гранями цветные огни, и цветные огни отражались в темных, окруженных мелкими морщинками глазах, и что-то говорили улыбающиеся губы… А площадь под куполом бурлила цветным варевом, и оттого, что вокруг так много людей, Ивару стало бесконечно одиноко. Вслед за одиночеством пришла тоска — он снова вспомнил маму и заплакал.

И отец, отделенный от сына стеной спин и шумом голосов, услышал его плач среди ревущей музыки, среди топота ног, среди окриков и выкриков. Небрежно отстранен был какой-то важный сановник; спины расступились, голоса примолкли, отец потянулся навстречу Ивару — и вот уже сын ткнулся лицом в парадный мундир, и золотая Командорская цепь приятно холодит мокрую щеку, и — абсолютное счастье, безопасность, покой…

Покуда жив отец, Ивар всегда будет в безопасности. Только бы не обманул Барракуда, только бы связь…

Дверь откатилась, пропуская большеротого Иварова знакомца. За спиной у него, переминаясь с ноги на ногу, растерянно улыбался Саня.

Ивар плохо помнил улицы и коридоры, которыми конвоировал их большеротый. В круглых отдушинах деловито сновали лопасти вентиляторов; света было мало; рассеянный, приглушенный, он не давал теней, и воспаленному Иварову воображению в какой-то момент померещилось, что он плывет, не касаясь ногами пола, зависнув в липком тумане… Потом они пришли.

Зал был куда меньше, чем в городской Ратуше. Скудное освещение выхватывало из полутьмы только центральную его часть, и все еще заторможенный, как во сне, Ивар увидел полукруглый экран, пустой, и от этого кажущийся огромным вогнутым зеркалом. В глубине его причудливо, уродливо отражались сидящие перед ним люди — их было немного, человек десять; все были одеты в темное, вызывающе свободное; все лица, как по команде, обернулись навстречу вошедшим мальчикам. Вздрогнув, Ивар узнал Ванину — она сидела рядом с Барракудой, и тут же стоял плечистый старик, встретивший пленников в тамбуре, а рядом еще кто-то, показавшийся знакомым — но, не желая как-либо приветствовать своих тюремщиков, Ивар тут же обернулся к экрану.

Он все боялся, что, как в кошмаре, в последний момент телемост сорвется. В последний момент, когда ватные во сне ноги отказываются служить, и преследующее тебя чудовище настигает, настигает, настига…

Братьев усадили в центре, на видном месте, и рядом уселся большеротый стражник со шрамом. Барракуде, похоже, не было дела до пленников — он о чем-то вполголоса совещался со стариком.

Привалившись плечом к брату, Ивар закрыл глаза. Медленно сосчитал до десяти, пытаясь унять нервную дрожь. Саня осторожно подтолкнул его локтем; вздрогнув, Ивар уставился на экран.

Экран больше не был пустым, и по поверхности его не гуляли уже уродливые отражения. Занимая собой всю ширь и глубь маленького экрана в маленьком зале жалкого Поселка, перед Иваром лежала Ратуша, вид изнутри.

Замелькали знакомые лица — надо же, сколько народу, Ивар даже почувствовал себя польщенным. Значительные, видно, они с братом особы, коль уж судьба их волнует таких важных, таких занятых… А-а, Регина, и она здесь, а как же! Но где же…

Изображение качнулось и поплыло; выхваченное крупным планом, перед Иваром встало во весь экран невозмутимое лицо отца.

Ему захотелось вскочить. Кинуться, подбежать к экрану, коснуться… Но он остался на месте, только плечи его поднялись и опали — на волю вырвался вздох колоссального облегчения.

Лицо Командора отодвинулось чуть глубже, и рядом возникла напряженная физиономия Регины; Ивар даже улыбнулся — да она почти не умеет скрывать своих чувств!..

В следующую секунду он увидел, как остекленел взгляд красивых Регининых глаз — как у человека, нос к носу столкнувшегося с призраком. Ивар решил было, что она только теперь заметила его и Саню — но нет, взгляд ее направлен был поверх их голов.

— Здесь Командор Онов, — медленно, чеканя каждое слово, произнес отец.

— Здесь Координатор общественного согласия, — голос Регины дрогнул, пусть чуть заметно, но Ивар со злорадством отметил этот признак слабоволия.

— Здесь я, — отозвался Барракуда, и, как показалось Ивару, чуть насмешливо. Ну, недолго же тебе осталось смеяться!

Зависла тишина; слышно было, как и с той, и с другой стороны моста ворчат вентиляторы.

Некоторое время отец смотрел на Барракуду; потом перевел взгляд на лица сыновей, заглянул каждому в глаза… Ивар счастливо, виновато улыбнулся. Взгляд отца на мгновение потеплел.

Рядом что-то невнятное прошептал Саня. Отец отвел глаза.

— Здравствуй, Кай, — сказал он наконец, и приветствие это было исполнено иронии — так мог бы поздороваться судья с отловленным после долгих бегов, симпатичным, но обреченным на вечную каторгу преступником, которого в наручниках доставили наконец пред ясны очи правосудия.

— Здравствуй… Кай, — с чуть заметной запинкой повторила Регина. — Приятно видеть тебя… живым.

Старый знакомец, подумал Ивар, но на удивление у него уже не хватало сил. Старый знакомец, старый бандит, старая лиса… теперь тебе крышка.

— А уж мне как приятно, — проронил Барракуда с усмешкой. Ивар слышал, как по Ратуше пробежал шепоток.

— Надеюсь, — мягко начал Командор после паузы, — надеюсь, что этот странный телемост есть преддверие твоей… цивилизованной капитуляции?

Большеротый за спинами братьев шумно вздохнул.

— Разве мы — воюющая сторона? — очень натурально удивился Барракуда.

— А разве нет? — еще мягче поинтересовался Онов. — Признаться, меня ошеломил твой размах — целая база, Поселок, понимаешь… — он обвел глазами притихших людей за спиной Барракуды, Ивар дернулся, но отец не остановил на нем взгляда, — но право же, — и голос Командора сделался укоризненным, — не могут же эти люди не знать, что, связавшись с тобой, поставили себя вне закона… А ты, в свою очередь, разве забыл, что тебе предстоит значительный срок тюремного заключения?

Регина молчала. Губы ее то и дело подергивались — в какой-то момент Ивару стало даже жаль ее.

— Сожалею, — Барракуда развел руками, и тон его действительно выражал искреннее сожаление. — Сожалею, но, оказавшись вне одного закона, мы все подчинились другому — Закону рода, Закону права, древнему Закону тигардов. Мой, как ты выразился, размах — только начало. Мы хотим уйти и жить самостоятельно, как велит нам этот Закон; мы не угрожаем Городу, но, кажется, Город не захочет отпустить нас добром?

Регина сложила губы в улыбку:

— Остановись, Кай… Ты, кажется, всегда считал себя здравомыслящим человеком.

Командор уставился на Барракуду уже сурово:

— Достаточно. Хватит. Игра закончилась. Теперь я задаю вопросы, а вы, Коваль, отвечаете; советую быть откровенным — это, возможно, смягчит вашу участь. Итак: каким образом попали к вам мои сыновья?

— Наконец-то вы обратили на них внимание, — заметил Барракуда желчно.

— Я сказал, хватит! — голос Командора наконец-то обрел привычные железные нотки. — Вы хорошо представляете, каким образом похищение детей скажется на вашей дальнейшей судьбе?

— Ивар, — сказал Барракуда устало, — объясни папе, что никто тебя не похищал. Расскажи, как все получилось, ладно?

Стало тихо; Ивар ощутил на своем лице десятки пристальных взглядов сочувственных, удивленных, мягких и шершавых, как наждачная бумага.

Он встал, не сводя глаз с отца. Снова улыбнулся — и почувствовал, как на глазах опасно набрякают комочки слез. Перестал улыбаться, сказал серьезно, подражая в твердости отцу:

— Господин Командор, на объекте «Пустыня» гнездятся бандиты… Они схватили нас грубой силой, когда мы…

Он запнулся и замолчал.

Кто-то хмыкнул. Зашевелились, заговорили и в Ратуше, и здесь, в зале.

— Они явились к нам сами, — пояснил предатель-Барракуда.

Тихонько засмеялся Саня. Ивар удивленно глянул на него — Саня всхлипнул и зажал себе рот ладонью.

— Ты что?! — прошептал Ивар свирепо.

— Довольно, — отрезал Командор. — Господин Кай Коваль, командование Города предписывает вам в течение шестидесяти секунд сдаться и выдать детей. За ними уже отправляется транспорт; только полное повиновение при аресте может смягчить вашу нелегкую участь… Вина каждого из ваших сторонников будет оцениваться отдельно… когда они предстанут перед трибуналом.

Ивар подпрыгнул на месте. Отец не мог бы сказать лучше.

— Тигарда судит только суд тигардов, — тихо, но веско уронил Барракуда. — Других судей мы не признаем.

— А вы многословны, Коваль, — ледяным тоном заметила Регина.

— Я все сказал и прерываю связь, — Командор отступил, будто собираясь уходить; в Ратуше зашевелились, захлопали креслами, кто-то устремился прочь…

— Одну минуту, — сказал Барракуда. От того, КАК он это сказал, у Ивара мороз продрал по коже. Даже Командор Онов остановился, и замерла Ратуша, и затих зал.

— Вы не совсем поняли меня, Командор, — тихо сказал Барракуда. — Не совсем правильно поняли. Я показал вам ваших детей не только для того, чтобы вы мило побеседовали с ними. Я показал их для того, чтобы вы знали: один неверный шаг и вы потеряете их.

Стало так тихо, что Ивар удивился — почему все-таки стучит в ушах, если сердце расположено совсем в другом месте?

— Один неверный шаг, Командор, — Барракуда, как бы невзначай, шагнул к Ивару и опустил ему руку на плечо, — и вы никогда их больше не увидите. Посмотрите хорошенько — вы действительно хотите этого?

— Кай, — хрипло прошептала Регина. — Это… безумие. Это… нельзя, ты что?!

Глаза Командора, холодные хищные глаза, сжались в щелочки:

— Господин Коваль, вы отдаете себе отчет? За такое карают СМЕРТЬЮ!

Ивар попытался стряхнуть ненавистную руку и тут же вскрикнул — длинные пальцы впились в его плечо, будто железная лапа манипулятора. Лицо Командора на экране стало серым:

— Отпусти ребенка, ты!!

— Он в моей власти, — как-то ровно, безжизненно отозвался Барракуда. — Пойми это, Онов: ОН В МОЕЙ ВЛАСТИ!

Слезы, уже не сдерживаемые, залили Ивару глаза; в мути их растворилась Регина, пропала Ратуша, пропал зал, и только отец, только застывшее, как воск, лицо отца…

Нет, сейчас он скажет им. Он сейчас приедет, как обещал, он заберет…

Губы Командора шевельнулись — но никто не услышал ни звука.

— Выдержка, Онов, — уронил Барракуда. — Выдержка, здравый смысл… Я не шучу. Клянусь Камнем, я пойду до конца. Решай.

— Забери нас!.. — крикнул Ивар. Нет, ему показалось, что крикнул. На самом деле — прошептал.

Губы Онова шевельнулись опять:

— Чего ты, сволочь, хочешь?

Шум в Ратуше. Железные пальцы освободили наконец Иварово плечо:

— Мы уйдем, и Город не будет нам препятствовать. Более того — он предоставит нам материалы и оборудование по списку… — Барракуда кивнул кому-то за пультом монитора. Регина и Командор одновременно обернулись к маленькому, запестревшему строчками почтовому экрану.

…Слишком много слез для одного дня. Слишком много, но как удержаться, когда мир вокруг трещит по швам, разлезается, виснет неопрятными лоскутами… Ивар перестал понимать происходящее. Отец — вот он, почему же он не прикрикнет на Барракуду, не прикажет ему, не велит… Зачем какие-то разбирательства, эти белые строчки на темно-синем полотне монитора?..

Регина все еще читала, по-детски шевеля губами, когда Командор медленно выпрямился:

— Это немыслимые условия.

— Это условия нашего выживания, — отозвался Барракуда серьезно. — Нашего и наших будущих детей. Считайте, что это наша доля в имуществе Города, нам ведь что-то да принадлежит?!

Мысли Ивара, неповоротливые, как размокшие сухари, долго-долго вертелись вокруг одного слова, пока, много раз повторяемое, оно не теряло смысл: доля… доля… имущество… будто торги… торговля…

— Выполнение этих условий, — голос Регины звонко отдавался в ушах, — резко ослабит Город и сделает его уязвимым.

— Мы тоже уязвимы, — это Барракуда, от голоса его болью ухало в затылке, — и рискуем не в меньшей, а в большей степени…

— Ваш риск — ваше дело, — глухой голос отца. — А Город был до вас… И, надеюсь, благополучно вас переживет…

Ивар встряхнулся. Нельзя раскисать, на него смотрят люди. Он поднял голову и попытался вникнуть в смысл разговора.

— Список надлежит пересмотреть… — это попыталась бороться Регина.

— Я не торгуюсь… — бросил Барракуда устало. — Мои условия вам известны.

— Я превращу тебя в пыль, — процедил Онов сквозь зубы.

— Вместе с ними, — Барракуда кивнул на мальчиков.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, и ослабевшему Ивару казалось, что он видит натянувшуюся в воздухе, болезненно дрожащую струну.

— Предоставление таких средств… требует времени, — проговорил Командор еще глуше. — Я желаю забрать детей немедленно.

Ивар длинно всхлипнул. Отец их не оставит!..

— Обмен, — проронил Барракуда. — Только натуральный обмен.

— Хорошо, — Ивар видел, как дернулась над стоячим воротничком белая отцова шея. — Через десять… нет, восемь часов вам будет доставлена первая партия… Все, что мы можем дать немедленно, приблизительно половина. Я заберу детей.

— Вторая половина?

— Мое слово.

— Нет. Слишком велики ставки. Через восемь часов заберете одного мальчика, по окончательном расчете — другого…

Ивар ощутил, как слабеют колени.

— Хорошо, — медленно согласился отец. — Я заберу младшего.

Ивар почувствовал пожатие брата. Почти нежное.

— Нет, — ровно сказал Барракуда. — Ивар останется с нами. Первым обменяем Саню.

Темно. Темно; издалека, как сквозь вату, слышатся голоса:

— Ребенок… Маленький… Гуманность… Милосердие…

Это женский голос. Наверное, Регина. И в ответ другой, тянущийся, как горячая резина:

— О ребенке позаботятся… В ваших интересах… ускорить поставки…

— Нет…

— Мое условие… решайте… так — или не получите ни одного…

Ивар смотрел прямо перед собой; черный туман понемногу рассеивался, и там, где он разошелся вовсе, маячило, будто в траурной рамке, лицо отца:

— Согласен…

— Дальнейшие условия оговорим по ходу…

Кажется, отец искал его взгляда, но его уже уводили, и рука Сани выскользнула прочь, и мерно сменяли друг друга одинаково серые пол и потолок…

Отец оставил Ивара. Отец оставил.

…Закат стоял плотной красной стеной, клетка была врыта в землю до половины, и леденели руки, сжимающие прутья — но помощи не было. Мимо, по бесконечной дороге, бесконечно уходил в закат Белый Рыцарь, и можно было до хрипоты кричать ему вслед, и звать, и умолять о помощи — он удалялся неотвратимо, без оглядки, удалялся мучительно медленно, и копыта скачущей лошади едва шевелились, будто увязая в смоле, и через силу, как в замедленном кино, развевался плащ, но фигура всадника все удалялась, уходила вслед за невидимым солнцем, а в спину уходившему дышала ночь, ночь накрывала остающегося, того, кто в отчаянии тряс прутья врытой в землю клетки…

В полночь Ивар вышел, наконец, из тупого оцепенения и накинулся на дверь.

Память его выдавала все самые грязные, слышанные мельком и стыдливо забытые слова; слезы высохли, немилосердно саднили воспаленные веки — но он не чувствовал ни рези в глазах, ни боли в разбитых кулаках и коленях. Он налетал на дверь, бросался на дверь, всем телом бился о дверь, никак не соотнося своих сил с ее прочностью — просто повинуясь невыносимому желанию свободы.

Он знал, что рано или поздно упадет, обессиленный — но будет царапать дверь ногтями и грызть зубами, до последнего, до обморока, до смерти… Но раньше, чем он упал-таки, дверь дрогнула — и распахнулась.

Он отпрянул от неожиданности — окровавленный звереныш с безумным, полубессмысленным взглядом. Того, кто стоял в проеме, он узнал по голосу:

— Хочешь выйти? Иди. Иди, куда желаешь, куда глаза глядят, ступай, пожалуйста, на все четыре стороны…

И Барракуда отступил, и Ивар увидел за его спиной мутный свет, которым был залит коридор.

Потом он бежал куда глаза глядят, и рвался вверх по винтовым лестницам, как во сне, где чадящие факелы, где нет ни верха, ни низа… В третий раз вернувшись на один и тот же безлюдный и полутемный перекресток, он не удержался и рухнул на слабо светящийся пол.

Прямо перед глазами его темнел на фосфоресцирующем покрытии рубец, оставленный чьей-то ребристой подошвой; Ивар вдруг ощутил этот едва заметный рубец как собственную рану — будто не по холодному полу, а по его лицу прошлись недавно тяжелые ботинки.

Когда-то ему снился кошмар — он идет по светлому, теплому коридору, неверный шаг в сторону — и коридор вдруг проваливается под ногами, Ивар падает в шахту вентиляторов, в гущу невиданных старинных механизмов, а те жадно сучат лопастями и шестеренками, и ловят беспомощное тело на острия зубцов… Теперь кошмар повторялся, и Ивар был в толще его: такой привычный, такой устойчивый мир вывернулся наизнанку, и Командор, всемогущий Иваров отец, потерял над этим миром всякую власть.

Отец больше не всемогущ. Отец отступился и оставил сына в чужих грязных руках, он бессилен, он ничего не может сделать… Он беспомощен, будто мальчик, пусть хоть как сверкают нашивки на парадном мундире, пусть хоть кому отдаются грозные приказы, пусть хоть сколько крейсеров поднимаются из своих шахт… Город в тысячу, в десять тысяч раз сильнее злобного Поселка — но Ивар лежит здесь, на перекрестке, лежит ничком, и перед глазами у него темнеет след чужого башмака…

Слез больше не осталось; он лежал неподвижно, и в измученное тело возвращалась боль.

Саня завтра будет дома. Да что завтра — уже сегодня… Саня уходит — а Ивар остается, и отец допустил это… Белый Рыцарь не оглянулся, холодная земля, ржавые прутья клетки…

Он содрогнулся и сел — ему послышались голоса. Нет, тихо… Четыре улицы, как четыре огромные трубы, расходились под прямым углом, и в недрах их было темно и пусто, как в брюхах голодных чудовищ. Тускло мерцали светильники под потолком; в центре перекрестка — Ивар вздрогнул — возвышалась неподвижная темная фигура.

Он боялся пошевелиться, прежде чем не убедился окончательно, что это не человек. Тогда он через силу встал и, медленно ступая разбитыми о дверь ногами, приблизился.

Посреди перекрестка стоял просто необработанный камень — высокий, в рост взрослого человека, тщательно укрепленный на металлическом постаменте. Кое-где, на месте сколов, посверкивали прожилки кристаллов; камень отбрасывал четыре тени, потому что прямо над ним нависали четыре тусклых светильника.

Ивар обошел камень кругом. Нигде в Городе он не встречал ничего подобного; с первого взгляда он почему-то понял, что это не украшение и не причуда дизайнера, что это нечто странное, совсем неведомое, чужое…

Он всхлипнул и сел, привалившись к камню спиной, полностью скрывшись в одной из четырех коротких теней.

Ничего. Ничего… Будет новый день, и, возможно, случится что-то хорошее… Надо держаться. Может быть, у Поселка что-нибудь испортится или взорвется… И тогда Барракуда сдастся Городу с позором. Сдастся… Что они говорили о тюрьме… Он бежал из тюрьмы? Из тюрьмы нельзя бежать, отец рассказывал… Нет, не надо об отце, слишком грустно… Тигарды… Кто такие тигарды… Где он слышал раньше это слово…

…Непроходимый лес. Узкая дорога, и ветви сплетаются над головой. Мерно покачивается седло, и покачивается спина едущего впереди, и постукивают копыта сзади… Мелькнул огонек — и погас. Вечереет, и луна, круглая и желтая, как привидение, понемногу наливается белым… Кавалькада выезжает на перекресток, и посреди его высится черный высокий камень, и кто-то сидит, привалившись к камню спиной… («Весь в крови… зачем ты оставил его… а не старшего… проблемы…») Сидящий — мальчик в странной одежде, грустный, измученный, маленький…(«Он еще маленький… Зачем ты…») Тень от камня укрывает его с головой, он сидит неподвижно и смотрит снизу вверх на огромных всадников, но в глазах его нет страха — только доверие и доброжелательность. Фыркают кони… Всадники спешиваются, луна горит так, что полночь кажется ясным днем… Кто-то протягивает мальчику руку, он поднимается, кладет ладони на неровную поверхность камня…

— Мама!..

— Не плачь, воробей. Не трать своих слез.

— Они говорят, что тебя нету… нигде. Нигде, кроме моих снов, мама!…

Прикосновение теплых губ.

…Они ныряли на дно бассейна — собирали разбросанные игрушки, кто быстрее, и быстрее всегда оказывался Саня; в какой-то момент Ивару показалось, что жить вовсе незачем — раз он такой маленький и слабый, и вечно проигравший. Он заплакал, и слезы, поначалу горькие и злые, вскоре сменились солеными и жалобными. Ему так хотелось, чтобы его пожалели — и мама вошла в бассейн, погрузилась по плечи в теплую воду, кончики ее волос намокли и потемнели, и заколыхались, как подводная трава…

И они плыли.

Ему казалось, что мама — большой морской зверь, а он, Ивар — детеныш. И что нету пластиковых стенок, а есть бесконечный океан, безбрежный, как космос, подчиненный плавному ритму приливов и отливов, и они с мамой плывут, кочуют, плывут…

— Мама, не уходи!!

Сон закончился.

Некоторое время он сидел, не открывая глаз. Возвращался в реальность. Падал в нее, будто в колодец, чувствуя, как высыхают на щеках бороздки слез.

Потом он разлепил веки — и увидел в двух шагах перед собой темную, тоже будто каменную, человеческую фигуру.

Барракуда сидел на полу, подогнув под себя одну ногу и обняв колено другой. В глазах его, выпуклых, как линзы, отражались четыре светильника.

Ни один, ни другой не сказали ни слова. Ивар все так же сидел, прислонившись к камню, и смотрел мимо Барракуды, в пространство; Барракуда, казавшийся статуей, глядел не на Ивара, а на камень. Больше на перекрестке улиц-труб не было ни души.

Первым не выдержал Ивар:

— Выследили, да?

Голос его, неожиданно басовитый, показался незнакомым ему самому.

Барракуда вздохнул:

— Как ты… что привело тебя на этот перекресток, а?

Ивар не счел нужным отвечать. Он отвернулся — и прижался к камню щекой.

— Ты улыбался во сне, — сообщил Барракуда. — Может быть, расскажешь, что снилось?

Ивар ощерился так презрительно, как только смог. Сейчас. Сейчас, у-тю-тю, он расскажет, в подробностях расскажет, у-сю-сю…

— К этому камню хорошо приходить, если больно, — сказал вдруг Барракуда шепотом. — Касаться, сидеть рядом… Ты вот ухитрился заснуть. Тебе лучше?

Ивар невольно прислушался к своим ощущениям — и с удивлением понял, что да, лучше. Не было боли — ни в ногах, ни в локтях, ни в затылке; не саднили опухшие глаза, и не так горько было думать о плене, о маме, об отце…

Он вздрогнул. Нет, об отце лучше все-таки не думать.

— Некогда камни росли из-под земли, — сообщил Барракуда тихо. — Их корни тянулись глубоко-глубоко, в самые недра… А на поверхности — вот, стояли камни, такие, как этот, их поливал дождь, их сек ветер, палило солнце… Потому что стояли они не в подземном бункере, а прямо среди степи, или среди леса… Ты, наверное, не представляешь себе…

— Представляю, — сказал Ивар в сторону.

— Да? — удивился Барракуда. И впервые пошевелился, чуть откинулся назад и оперся рукой о пол. — Ивар. Все это… тяжело, я понимаю. Ты не бойся, ладно? Пару дней — и отец заберет тебя тоже…

Ивару захотелось выплеснуть на голову сидящего перед ним бандита все мыслимое и немыслимое презрение; он как мог желчно скривил рот — но уже в следующую секунду губы вышли из повиновения, расползлись, как два мокрых червяка, и почти против воли прошептали:

— Не очень-то надо… Ему… Предатель.

— Кто? — удивился Барракуда.

Зная, что не должен отвечать, Ивар все-таки всхлипнул:

— Он… Оставил меня… Будто я… приемыш, а Саня…

Лицо Барракуды сделалось холодным и жестким, как вмерзшая в лед рыбина:

— А вот это бессовестно. Легко любить отца в славе и довольстве — а в беде отрекаться?

Ивар дернулся, будто его окатили кипятком. Скорчился, придавленный тяжестью упрека — и справедливого ведь упрека!..

Некоторое время Барракуда наблюдал муки собеседника, потом сказал мягко:

— Я знаю… знал твоего отца много лет. Он достойный человек… в рамках своих представлений о достоинстве, конечно. Ты же хочешь быть похожим на него… а не на меня, мерзавца?

Ивар прерывисто вздохнул. Барракуда вдруг поднялся — легко, одним движением:

— Тебе осталось всего несколько часов сна… Никого не украшают красные, заплывшие глаза. Пойдем, — и он протянул мальчику руку.

Ивар вздрогнул. На минуту замешкался — но не принял руки Барракуды. Встал сам, с трудом разогнув затекшую спину.

Камень по-прежнему отбрасывал четыре коротких, черных тени. Ивар оглянулся на него — и неожиданно для себя самого жалобно попросил:

— Отведите меня к Сане. Пожалуйста.

— Нет, — уронил на ходу Барракуда.

Улица-труба дохнула в лицо плотным, горячим воздухом.

— Но почему?! — спросил Ивар, понимая, что унижается — и не в силах удержаться от беспомощного вопроса.

— Из стратегических соображений, — сухо отозвался Барракуда.

Ивар увидел брата только утром.

Под низким клочковатым небом по-прежнему стояла, растопырив лапы, опальная «Герцогиня»; сейчас она показалась Ивару напуганным зверьком, ожидающем своей участи. Поодаль, хищно подобрав под себя опоры, застыли два крейсера: флагманский «Вет» и равная ему по мощи «Крона». Ну до чего же могуч Город, подумал Ивар равнодушно.

Саня взял его за руку, и через перчатку Ивар ощутил все смятение брата, и вину, и сочувствие, и желание ободрить… Но он не ответил на пожатие. Все равно Саня уйдет, а он, Ивар, останется.

Что удивляться, так было всегда — младшего укладывают спать, когда старшему еще разрешается оставаться со взрослыми; старшего берут в учебный полет, а младший смотрит вслед, потому что нельзя, потому что опасно, и нечего путаться под ногами… Старшему дарят шлюпку, а младший…

Его полоснуло воспоминание о собственной провинности, о нарушенном запрете и тут же погасло, придавленное возмущением. Конечно, хорошо теперь искать виноватых, сам, мол, заварил кашу, сам и расхлебывай! Наверняка Саня так и считает в глубине души…

И Ивар, которому так мучительно хотелось встретиться с братом, отвернулся, не отвечая на его вопросительный взгляд.

О чем-то говорил Барракуда; из-под поджарого брюха «Кроны» выполз тяжело груженный вездеход, за ним, будто подгоняя, стаей устремились три белые правительственные машины… Ивар стоял, переминаясь с ноги на ногу, и пестовал в себе обиду.

Пусть отец только попробует заговорить с ним! Он ответит взглядом, от которого любые слова застынут прямо на губах. И пусть не заглядывает в глаза Сане — разве он ему брат?! Разве настоящий брат оставил бы Ивара вот так, почти что на смерть?

Надежды, что Барракуда передумает, больше нет. А разве есть надежда на отца? А может быть, только Саня его настоящий сын, а Ивар — приемыш, про которых пишут в книгах?!

Три белых машины, оставляя борозды в серо-зеленом песке, развернулись и стали полукругом. Одновременно откинулись дверцы… Лихорадочно всматриваясь в лица, Ивар поначалу не увидел Командора — и похолодел, чтобы в следующую секунду покрыться горячим потом: вот он, отец. Вот его напряженный взгляд.

Люди Поселка стояли плотной группой, Барракуда — чуть впереди, и по обе стороны от него — мальчики. Ивар не сопротивлялся, когда предводитель банды взял его за руку — пусть и отец увидит этот хозяйский Барракудин жест…

Так же равнодушно он смотрел, как выгружаются в песок контейнеры разнокалиберные ящики. Вот она, цена жизни Сани… Немного, прямо скажем. Его, Ивара, хотят продать подороже… Как на невольничьем рынке, в самом деле…

…Шум, чад, толкотня, железные кольца до крови натерли запястья и щиколотки. Продают мычащих коров, визжащих поросят — и молчаливые поросячьи головы, окровавленные коровьи туши, губы, внутренности… Продают невольников захваченных в плен врагов… Зазывает купец, нахваливает товар — но нет, это не он добыл пленников в бою, он не воин, честные господа, он всего лишь добросовестный торговец… Он покупает оптом — перепродает в розницу…

Цепи не звенят — только ржаво скрежещут, тянут к земле, но не вздумай сесть: сразу же узнаешь, зачем служит кнут — осмоленная веревка… Покупатели не церемонятся — осматривают товар, яростно торгуются с коммерсантом… Кому нужен мальчик? На что сгодится мальчик? Его сегодня не купят, торговец разочаро…

Ивар вздрогнул и очнулся. Прямо перед ним, в трех шагах, стоял отец.

На Командоре был шлем с прозрачным забралом, будто специально открывающий всем взорам спокойное, уверенное, даже несколько насмешливое лицо — лицо человека, убежденного в своем бесконечном преимуществе, рожденного, чтобы властвовать, победоносного, несмотря на временное поражение. Отец ободряюще улыбнулся — и Ивар ощутил щемящий стыд, и в том числе за то, что рука его по-прежнему лежала в руке Барракуды.

Стараясь не делать резких движений, Ивар медленно потянул руку к себе, пытаясь высвободить ладонь. Не тут то было! Рука Барракуды, тоже будто невзначай, сдавила пальцы Ивара так, что у того перехватило дыхание.

Ивар не сдавался. Молчаливая и совершенно неравная борьба длилась все время короткого разговора:

— Ты не передумал, Кай?

— Нет, — (рука все сильнее сдавливает рвущуюся на волю Иварову ладонь, мальчику кажется, что сейчас затрещат кости), — нет, уговор дороже денег.

— Что ж…

— Мои люди дают мне знак, что условия соблюдены, — (тут Ивар предпринял маневр, расслабил пальцы и тут же потянул снова, но железная хватка не ослабела, Ивар чуть не вскрикнул).

— Ты выполнишь обещанное?

— Ты можешь забирать старшего.

Саня шагнул вперед; Ивар сам не понял, как удалось в этот момент удержаться и не забиться с ревом в руках Барракуды, пытаясь вырваться и повиснуть на отцовой шее… Саня сделал еще шаг, Ивару показалось, что брат его заперт внутри стоп-кадра, застыл, будто муха в янтаре… И люди Поселка застыли вокруг тяжелых контейнеров, и люди Города замерли, подались вперед, и вросли в песок белые машины…

Отец протянул руку, будто собираясь хлопнуть Саню по плечу — и вместо этого вдруг вскинул невесть откуда взявшуюся толстую короткую трубу. Мгновение — и черный раструб уставился Барракуде в грудь; пальцы Барракуды так сдавили Иварову ладонь, что тот не удержался и вскрикнул-таки.

— Прикажи своим людям бросить оружие… — эту фразу Ивар уже где-то не раз слышал. Наверное, в фильме про разбойников.

— Но Онов, — возразил Барракуда чуть удивленно, — мои люди безоружны, как договаривались…

— Прибереги свои байки для женских ушей! Пусть все поднимут руки и отступят назад… — и, обращаясь к сыновьям: — К машине, быстро!

Ивар отгрыз бы собственную руку, удерживающую его в капкане. Рывок… Серое небо перед глазами. Еще рывок — зеленоватая пыль… Секунды растянулись, как жевательная резинка, и голоса звучат басовито, умиротворенно, как на испорченной кассете:

— Я раз-во-ро-чу… те-бе… реб-ра… Ко-валь…

— Ты на-ру-шил… ус-ло-ви-я…

— И-вар…

— И-и-и-вар…

Беззвучно отлетает крышка контейнера. Над краем поднимаются головы в бронированных шлемах; крик. Отброшенная ударом, отлетает рука отца, сжимающая оружие… Толстая труба разражается в небо глухим хлопком… Снова крик; клочковатое, подстреленное небо. Чирикающие звуки выстрелов, белые вспышки; кто-то ревет, срывая голос: «Осторожно, там дети!.. Не стреля-ать!»

Мешанина криков и выстрелов. Чья-то тень между Барракудой и Оновым, кто, откуда, толстая труба снова хлопает, кто-то падает…

— Ивар!! К машине!!

— Не стреля-ать!..

…Все окончилось мгновенно, как и началось, будто оборвался странный, шумный, невнятный рекламный ролик. Наверное, прошло всего секунды три; Ивар лежал ничком, и перед глазами у него медленно осыпались в чей-то след потревоженные серые песчинки.

Кто-то всхлипнул. Кто-то сказал шепотом:

— Сволочи… Что же это… Онов… мерзавец…

Пролагая дорогу среди песчинок и камушков, в маленькую ямку перед глазами Ивара скользнул густой красный ручеек. Завертелся на дне, будто устраиваясь поудобнее.

Он поднял голову.

Ноги, чьи-то ноги, и еще, и еще… За ними, как за редким лесом — неподвижно лежащий на песке человек. Другой человек, присевший рядом… Это Барракуда. Он жив.

Ивар встал. Его тут же крепко взяли за плечи.

К трем белым машинам бегом отступали вооруженные люди; Ивар не сразу увидел отца — тот нес на плечах… Кого-то нес… Не очень большого, не взрослого. Путь его по серому песку отмечен был темной дорожкой…

— Не надо! — крикнул Ивар.

К нему обернулись хмурые лица. Глянули мельком — и вернулись к тому, кто неподвижно лежал на земле.

Рванулись с места белые машины, заспешил им вслед опустевший вездеход…

Неуклюже, будто заведенный, Ивар подошел — и впервые в жизни увидел мертвого человека.

На сером песке без шлема лежала Ванина. Подбородок ее казался покрытым красной лаковой краской.