Контраходцы

I Фареол

) С пятым заходом ударная волна сломала защитный вал, и сквозь зияющие в граните бреши ветер понес песок в деревню. Под мой шлем проникает мерзкий звук секущих по нему песчинок, зубы у меня вибрируют — я наклоняюсь к Пьетро, кварцевые иглы хрустят на его ветромаске. На земле в переулке, который нас прикрывает, лежат двое изрешеченных стариков, которые замешкались с заколачиванием ставен; я напрасно высматриваю дальше, на перекрестке, горстку детей, которые хвастали обнаженными лбами и горланили что-то вызывающее, чего никто, даже мы сами, в этом вязком воздухе не мог разобрать. Вся Орда теперь прижата к западному фасаду здания, которое показалось не таким жалким, как другие, в ожидании отката, короткой паузы в нарастании давления, которая позволит нам контрить по лабиринту улиц к укреплениям, потом за их пределы, на выход. Это если мы — в конце концов — решим выходить. На самых высоких куполах скрежещет гнущийся металл, скрипит ветряк, икает и снова поворачивается... Заклинивает. Лопасти хрустят под каменной дробью. Еще один порыв — и шум сливается в густой рев. Слева от меня вытянувшийся кот, весь растрепанный, жмется в слишком узком для него углу, и летают сломанные игрушки, калебасы, цепляющиеся за все скамеечки и терракотовая плитка, сорванная и словно брошенная чей-то рукой в трех метрах от нас. Теперь ни у кого нет никаких сомнений: приближается фурвент^[1]. Он будет через час. Как всегда, он предвещает о себе квинтетом. И он не оставит стоять здесь, в этой глуши, не упомянутой ни в одном из «дневников контрахода», ничего — настолько у нее квадратная планировка, с улочками по оси, и саманная архитектура, от которой Ороши в возрасте восьми визжала бы.

— Где Арваль?

— Ушел на разведку! Ищет отверстие в валу.

— А Караколь?

— Они вместе.

— Ему нехрен делать где-то кроме Стаи. Вот дерьмо! Отзови его!

— Отозвать? Да я Сова в четырех метрах не слышу!

— Что? Что стряслось?

— Караки испарился как горный дух. А в хвосте Кориолис придавило санями к земле.

— Это он ее прикрывал?

— По идее.

— Вот черт...

— Пьетро! Что будем делать?

— Хорст подменит Кориолис. Мы ее укроем в самом центре Стаи. Альме позаботится о ней.

— Кто займет место Хорста?

— Леарх. Он сам вызвался.

— А дальше что? Играем с полетевшими котами?

— Ждем отката, Фирост.

¿’ Друзья просторов, снова и снова: здравствуйте! Свеженькие глифы песков, хроны и антехроны, вы заявитесь безо всяких церемоний, я вас жду с нетерпением: принимайте нас! Ах, этот фурвент, этот старый сипящий папаша, я обожаю предчувствие его быстрокрылого приближения — все перепутывающего, конечно, но что из того?!

Я не представился? Извините, на момент отвлекся на лирику, познакомимся, добрый день, вы кто? Что, где тут Караколь? да-да, он самый, трубадур — и сказочник. Чей трубадур? 34-й Орды Контраветра, господа мои, которой предводительствует ее Трассёр, злобный и вспыльчивый Голгот, девятый из носящих это имя. Его подпирает плечо, следует заметить, нашего бойца-защитника, шинкователя боевыми пропеллерами, зовущегося Эрг Макаон; а справа от него, этого столпа из столпов, — бревно с двумя ногами, Фирост де Торож, дамы, за которым вы с радостью спрячетесь, когда меньше чем за час начнете кашлять трухой, в которую превратятся ваши бронхи. Вот! А кто же следует за этими тремя зверюгами? Кто подбодрит, кто поднимет настроение? Принц Пьетро, из благороднейших отпрысков семьи Делла Рокка, и — дополнение к нему, режет ветер поперек, вечно слева от него, вышел прямо из низов: это мой приятель Сов, Сов-Глубокомысленный, именуемый писцом, для меня он «филоСов». Между ними втиснут и не пискнет наш геомастер Талвег, обожатель камней, а сзади них — не слишком ли я быстро, не притормозить ли? — за этими шестью вышесказанными чудесами, которые мы называем Тараном, тремя компактными рядами, конечно же, помещается Стая, прикрытая с воздуха непримиримыми птицеводами — изящные искательница плодов да повелительница костров, тайный разведчик и два мастеровых, один придурошный — привет, Ларко! — А потом… Вот эти вот? Это три крюка в Хвосте, любезно вслед за нами идут, с собой грузы волокут! Сколько нас всего? Двадцать три. Не считая ястребов-тетеревятников и соколов, имейте в виду. Все в порядке, все на ногах, все уверены в себе? Ну, я бы сказал да, а вот насколько еще бодры? И не знаю…

— Караколь!

— Дербидил?

— Я засек проход. Нужно вернуться и оповестить других!

π Я жду реакции Голгота. Он еще не раскрыл рта. Все в нем говорит об отвращении к деревне. Он качает головой, долбит саман пятками. В конце этого чересчур прямого проулка можно увидеть огораживающую деревню стену. Меж домов лютует эффект Лассини. Земля, утоптанная и серая от пыли, за несколько минут покрылась слоем латерита, небо стало цветом как мой метательный диск. Оно — просто растянувшийся ковер из металла, движущийся все быстрее и быстрее. Улицы села окончательно опустели. Некоторым семьям хватило почтения к старикам, чтобы их вернуть. Мы видели, как закрываются одна за другой двери и ставни. Ни взгляда, ни слова для нас. Более мудрые спустились в свои колодцы, люки которых тщательно затворили. Убежищные запираются в тесноте своих пристанищ. И, вероятно, уже молятся богу — или сразу нескольким.

— По моему сигналу перестроиться! Ромб контрахода! Крюки, вы держитесь Стаи с санками под задницей, руками придерживать ремни, никаких разрывов! Снимаемся отсюда удвоенным шагом, контрим прямо на ограждение и валим к проходу. Там остановка и разбираемся!

— Почему нам не попробовать постучаться в люки? Можно было бы укрыться в колодце и дождаться, пока пройдет буря!

‹› Прекрасное предложение, милая Кориолис, но никто в Таране к тебе не прислушается, потому что ты просто крюк, ты контришь сзади в Хвосте и ничего не знаешь о ветре в лицо, ты слишком недолго в орде — это сколько же? едва восемь месяцев. Даже мне, если бы они прислушались ко мне, как к собирательнице и лозоискателю, мне бы они улыбнулись: «Маленькая моя Аой, ты вставай вперед, если так хочешь, и прикрой нас...» А я, понятно, не смогу...

Даже если умирать с брюхом, проткнутым куском деревяшки, — они всегда предпочтут, чтобы это случилось среди ветров, на равнине, чем здесь, внизу, закопанными в колодце, с переломанными под тяжестью балок позвонками. В этом всем не надо искать рационального. Угроза там, снаружи, будет чрезвычайной. Здесь ее можно свести до уровня одомашненной, достаточно было бы выбрать хорошую стену, одну-две я видела, и привязаться. Но нет. Сделаем мы совсем не так. Мы будем орать друг на друга, ну, не сильно и недолго: несколько голосов против, несомненно — Силамфра или Ларко, Альме, конечно, и Свезьеста, который уже напуган видом травм Кориолис. Потом Голгот скажет: «Пошли!» И мы пойдем — потому что он Трассёр, потому что он не ошибался ни разу за тридцать лет, — на фурвент. Вот только сегодня мне очень страшно.

Ω Как только я унюхал блааст, запах морозца, я понял, что он скоро разразится. Я натянул свой кожаный шлем — до самых бровей, застегнул куртку, потуже. Под самое горло. Затем пригнул голову и высунул ее в него. В шнее. На улочке меня тут же клюнуло в щеки. Теперь руки. Я выкатился в поток, поводил плечами вправо, влево, прямо, вперед. Мне в колено прилетел стул, над нашими головами кувыркалась черепица. Я избегал слишком прижиматься к хижинам из-за привязанных цепями парусных колесниц, которые жестоко бились о стены. Я хватаю Кориолис. Она верещит, это ее первый фурвент. Еще одна девственница, бедра она сводит! Но, черт возьми, мы ее прикроем! В лучшем виде. Мы уже забрали у нее упряжь тачки. Что? О ней позаботятся. Она еще девчонка, но ей пора учиться боевитости. У нее кусучесть есть. Я сказал «Стой!», и мы присели спиной к стене периметра. Позади рушатся лачуги. Деревня вбирает красный потоп, всем пузом. Груды песка, как будто насыпанные с неба посудомойками из здоровенных бадей. Не слабо сыплют!

‹› Чтобы найти затишье, я уселась и положила голову на плечо Ороши – понаблюдать, как проступают через отверстие в защитном валу силуэты, и как в нем исчезают. Каменный барьерчик с навесом, расположенный в двух метрах от прохода, перекрывает основной поток. До ажурности иссеченный ветрами, он пропускает струйки пыли. По нашим ногам гуляют смерчики, колыхаясь и словно что-то вынюхивая. Бесполезно говорить или спорить, достаточно посмотреть, как кто-то из наших входит и выходит, движется ли он скованно или свободно, насколько напряжены или уверенны гримасы, и видна ли на них надежда. Талвег надолго застыл в проеме, словно вырубленный, в шапке, увенчанной ветромером, и с своим молотком у пояса. Затем он исчез – чтобы вернуться, лицо у него обветренное, борода рыжая, он высыпал под ноги кучу песка, такого мелкого, что пылил, пока тек.

— Я взял образцы. Песок — чистый латерит! Ни кварца, ни слюды, а зернистость, которая на нас валилась последний час, принесло с вала. Значит, на много лиг вверх по ветру ничего нет. Пустыня, ребята! И уж точно никакой деревни.

— Наш ботанист подтверждает? Степ? — бросает Ороши, дыша мне в лицо.

— Да уж. Буш безо всяких чудес: эвкалипт, сколько-то карликовых дубов. И везде шарики перекати-поля. Один и тот же букет тянется две недели. Мы с ним хорошо знакомы.

— Значит, безопасно, если держаться подальше от эвкалиптов?

— Безопасно, если каждому найти по дырке с зарослями перекати-поля^[2] впереди, чтобы вцепиться челюстями, и достаточно повезет — не наесться песка к концу веселья в два раза больше собственного веса!? Нет, Ороши, это более чем рискованно. Перекати-поле невысокое: самшита не стоит, укрывает хуже.

— Что вы двое тогда порекомендуете?

— Ложимся здесь перед этой стеной животом на землю. Вытаскиваем веревку и пристегиваемся.

— А если стена даст трещины по стыкам? Вы ее видели, она смахивает на сетку! Можно попасть в вихрь с тяжелыми включениями...

— Это риски известные. Они не такие сильные, как бродить голышом посередь равнины в надежде найти Рощу с большой буквы. Такую рощу, которая будет резать поток, не останавливая его, совсем ламинарно, без завихрений или коварных смерчей, это будет просто чудо, а не кусты!

— На равнине, вдали от домов, удары от предметов реже, Степ. Просто нужно найти подходящее место и знать, как задерживать дыхание с приходом волны.

— Ороши, никто здесь не сомневается в твоей квалификации насчет фурвента. Ты лучше нас всех способна выжить в этом кромешном беспорядке. Проблема в крюках. Ты видела Кориолис? Если бы Ларко не рванулся, ее бы порвало на куски!

π С этими шквалами я почти не слышу, что Степ отвечает Ороши. Все, что я знаю — это то, что фурвент неизбежен. Что, если мы двинемся вверх по ветру, Свезьеста и его сани может унести. Я еще думаю о девушках, особенно думаю о девушках. Мы точно знаем, что происходит в пиковый момент: Стая разъединяется. Ее пронзают порывы ветра. Так было в прошлый раз. Я вмешиваюсь, крича по обе стороны вдоль стены, чтобы меня слышала вся орда:

— Здравомыслие требует, чтобы мы оставались здесь! Есть риск, что Свезьеста унесет! Каллироэ и Аой тоже, они слишком легкие. Мы столкнемся с одним из самых сложных фурвентов, которые когда-либо видели. Латерит отяжелел от дождя! Грязь на земле вместо упора и поток песка в лицо!

— Пьетро чертовски прав!

— Пьетро не аэромастер, насколько я знаю!

— И что?

— Только Ороши может оценить глубокие риски!

— Не нужно быть аэромастером, чтобы понять, что нас искромсает, если выйдем в эту пустыню!

¿’ Ну что, Голгот, пускай ордынцы перекрикивают друг друга, как на аукционе — споры, ссоры и распри? Что бы тебе не отвесить им плюху? Ах, он встает, наш Гот, он поднимает вытянутую массивную морду со своим нюхлом — расширенные ноздри, оригинальная модель, очень удобно охотиться за козявками. Он прохаживается перед нами — коренастый, горболобый, как всегда возбужденный и бурлящий, и так изящно плюется и пыхтит, давай, ура, великолепная элегантность! Струйка слюны попадает в опаленную бороду, он ее вытирает. Гот подходит к Степу, возвращается к Талвегу, кидает Ороши три слова, смотрит на Пьетро — просто балет феечек, какая гибкая обработка. Он показывает нам оторваться от стены и собраться полукругом. Все повинуются, и быстренько впереди всех — я. Он сейчас толкнет речь!

— Вы помните последний фурвент, с которым нам не повезло? Когда это было, два года назад? Я могу его вам выложить в один присест. Как мы потеряли Верваля, утащенного его санями. Как мы потеряли Ди Неббе — толкового флангового, однако. Он заглотил столько песка за один шквал, что не смог подняться, а когда он встал на колени, чтобы его вырвало, его ударило оторвавшейся оградой вместе с Карстом и Фиростом. Они все еще с нами, хвала Ветру, но ему-то гребаный забор перерезал горло. На следующий день мы даже не смогли найти его тела. Фурвент, который сунул сюда кончик носа, выглядит один к одному как тот, что мы пережили. Та же дерьмовая полупустыня, та же дрянная земля, которая будет скользить под нашими кошками, если не выбирать дорогу по песчаным косам. Я хотел кое-что сказать вам сегодня утром. Но не мог. Так что выкладываю сейчас.

‹› Только что начался откат. Повисшая тишина очень успокаивает и позволяет отразиться словам Голгота от гранита стены:

— Вы лучший Блок, который я когда-либо водил. Может быть, не самый накачанный, нет, но самый пробивной на контраходе. Самый компактный. Мы связаны, ребята, не могу сказать лучше...

— Повязаны...

— Повязаны, ага, Сов, повязаны узлами из наших кишок. Я знаю, что вместе с вами всеми смогу зайти дальше, чем когда-либо зайдет мой отец. Я знаю, что смогу дойти до конца. Я не хочу потерять ни одного кирпичика из Блока, который мы составляем. Даже Свезьеста, который все еще немного легковесен, ни даже Альме или Каллироэ, этих двух заноз в заднице. Даже этого бродягу Караколя, который ни черта не понимает в том, что такое Стая, но у которого есть интуиция, который понимает в шквалах. Я скажу вам, что думаю: если кончится тем, что нас размажет, я бы все равно хотел, чтобы это было по ту сторону этой стены и всем вместе, чем здесь, в этой деревне укрыванцев, где даже нет путной башни, чтобы на ней поднять флаг! Уходим сразу, нечего битый час кудахтать, это трусость... Ни один трассёр-второклашка в здравом уме не пойдет на такой риск. А я пойду. Даже если мне придется расталкивать шнее собственными шлемом с нагрудником в одиночку! Я никого не заставляю идти следом. Если вы, Стая, хотите меня поддержать — поддержите!

Он прочистил одну ноздрю и пофыркал:

— Так кто хочет оставаться здесь и прятаться? Подняли руки!

π Голгот, спрашивающий нашего мнения! Было в этом что-то чуть ли не огорошивающее... В кои-то веки он снизошел. Он говорил с нами, а не со своим мертвым братом. Не со своим ненавистным отцом… Нечего и говорить, я не позволю ему уйти одному. Он это, разумеется, знал. Но того, что он оставил открытым решение за нами, пусть чисто номинально, было для меня достаточно. Что он мог, он сказал все: уважение, которое он нам оказал, с его-то скупостью на слова, тем более трогало. Я начал считать поднятые вокруг себя руки: Альме, Аой и Каллироэ, Кориолис, Свезьест, Силамфр, ястребятник, Ларко, Талвег и Степ… Наметилось колебание весов. Выходило десять ордынцев за «укрываться». Конечно, недостаточно.

— Теперь, кто за выход? Поднять свой кулак!

Вверх выстрелили десять кулаков! Мой последний, потому что я не хотел ни на кого повлиять. Остались Караколь и братья Дубки, которые, наверное, никого не хотели огорчать. Сов окликнул Караколя, который воспользовался откатом, чтобы пустить свой бумер. Опасно.

— Караколь, мы можем узнать твое мнение?

— Конечно, да!

— И что?

— Я не знаю, что будет, если мы останемся здесь. Но я знаю, что дальше, на расстоянии марша, есть полноценная ветрогавань.

) Было ли это опять одно из его видений, таких точных, которые иногда ему являлись? Обычно, из страха вызвать треволнения, он доверял их только мне...

— Откуда ты знаешь?

— Вспомнилось. Предзнание.

Никто толком не понимал, посмеяться следует или оскорбиться. Время поджимало.

Талвег предпочел отнестись к этому серьезно:

— На какой долготе твоя гавань, Караки?

— Десять градусов к югу.

— Надо будет контрить немного под углом.

— Ты серьезно, трубадур? Это очень важно, — настаивал Пьетро.

‹› Подвижное тело Караколя слегка напряглось, потеряв природную грацию. Шквал отбросил с лица его вьющиеся волосы. Арлекинский свитер на его плечах (сшитый из несметного количества кусков материи, пожертвованных из одежды мужчин, женщин и милых крошек, с которыми он провел, по его словам, более чем «забавные моменты») слегка покраснел и взбугрился.

— Я серьезно. В получасе вверх по ветру, на десять градусов южнее, есть гавань с двумя ржавыми, но надежными крючьями для драккайров.

— Там нет ошвартованного судна?

— Нет суден, ребята. Только для нас.

— Откуда ты знаешь? — повторила Кориолис, морщась из-за бандажа, которым Альме обвязывала ей руку.

— Я не могу вам сказать. Мне пришла эта картинка. Мы там все станем ждать волны.

) Голгот самолично поднял Кориолис и всех девушек, одну за другой. Он поправил свой контурный кожаный шлем, это диво, затем повернулся к нам:

— Выходим сразу, очень скоро хлынет дождь. Слушайте меня: контрим в строю каплей^[3]! Хорст и Карст, вы с Барбаком беритесь за сани. На флангах мне нужны Леарх слева, и Степ справа. Если с фронта рвет — Эрг, Талвег и Фирост, вы подпираете! Если Таран останавливается, Стая подходит и блокирует отход. Сразу же! Пока мы не накопим силенок для нового рывка. Если Стаю начинает сквозить^[4], ложитесь и ползите в строю на карачках, пока я не закричу: «Вставай!». Крюки, просто совет: когда ударяет первая волна, рефлекс велит открыть рот — мы все это прошли, вы тоже одуреете как мы. Если хотите сдохнуть – лучше не придумаешь. В противном случае захлопните его, это продлит вашу жизнь до второй волны. Усекли?

— Да.

— Ищите любую возможность вздохнуть. И задержки дыхания — задержки, задержки, задержки! С той секунды, как пройдете через ворота, слушаете только двух человек: Ороши и меня!

‹› Ороши, она выступает вперед — стройная, красивая, с такими аккуратными движениями. Она полностью развязывает свой хайк^[5], расправляет его на ветру, а затем снова завязывает на ногах и на руках, на животе и груди, до самой головы. Затем она прилаживает свои темно-алые шелковые ремешки там, где бежевая ткань трепыхается. Вот и готово. В замысловатой прическе, посреди темных каштановых волос, она оставила безделушку: что-то вроде крошечной бумажной вертушки, которая крутится, но не мнется. Она казалась бы безмятежной, выступая перед нами, если бы не ее тон, который необычайно резок:

— Затягивайте натуго пояса и ремешки: щиколотки, запястья, подмышки, вдоль бедер и рук, особенно там, где одежда хлопает. Шапки и шлемы опустить до надбровных дуг. Отрегулируйте защиту бедер и голеней, потом будет поздно ее подстраивать. Оставьте люфт у нагрудника, не задохнитесь! Пристегните сумки к плечам. Ничто не должно болтаться или съезжать. Фурвент — это сервал^[6] с когтями, охочими до вашей кожи. Все, что осталось обнаженным, пострадает! Перчатки — для тех, у кого они есть, остальные бегут к Альме, чтобы перевязать руки. Ни в коем случае не пытайтесь дышать непосредственно, а всегда через ткань или спиной к ветру, если удастся. Волну будет слышно за восемь секунд до того, как она ударит в нас. Вы это знаете. В этот момент, если вы успели пристегнуться, защищайте голову, и если все еще в сознании, молитесь известным вам духам, чтобы так и оставаться в сознании.

У нас впереди полчаса сламино, затем порывы вернутся, будут нарастать коротенькими шажочками, крещендо. Очень быстро ветер станет невыносимым, но неизменно держитесь! Волна фурвента обычно возникает после небольшого замедления. По моим наблюдениям и выводам, волн будет три. Худшая будет второй.

— Что делать, если кто-то окажется один? — насмелился Свезьест.

— Залегаешь плашмя.

— Ногами вверх по ветру или вниз по ветру?

— Это зависит от неровности грунта, наклона склона, твоего веса, волны... Существует четырнадцать типов волн, которые с уверенностью классифицируются. Ламинарные, стригущие, перекатывающиеся и вспененные, циклонные, всасывающие, с вихрями или безвихревые, вращательные или линейные...

— С чем мы... скорее всего столкнемся?

— Априори худшее: вспененные. С турбулентной циклонной сигнатурой, вереницей вихрей и, несомненно, хронов.

— Что это значит... для нас?

— Неважно, Зе. Тебя скрутит, как тряпку выжимают. Шучу! Толком неизвестно.

) Альме закончила бинтовать руку Кориолис, лицо которой побелело, когда она услышала последние слова Ороши. Я хотел утешить ее, но ничего по-настоящему обнадеживающего на ум не пришло. Этот фурвент, он мне не нравился — и почва была дрянь, судя по физиономии нашего геомастера Талвега, и звук, от которого у меня уши сворачивались, а Силамфр, наш меломан, принялся корчить рожи; он решил снять свой шейный корсет из кожи и отдать его Свезьесту. Наша продолжающаяся задержка... У меня складывалось впечатление, что мы выходим слишком поздно... Затянули... Кориолис наконец встала, к ней слегка вернулась краска, и она расхрабрилась, чтобы дать бой:

— Тут что, все задались целью помереть? Вы слышали, что сказала Ороши? Нас ждет худшее! Почему бы нам не остаться здесь? Почему? Что вы хотите себе доказать? А? Что? Вы видели мое плечо? И так со всеми будет!

Ω С тобой-то точно: ты сейчас потеряешь девственность, моя красотуля...

x Я подошла к Кориолис и обняла ее. Ларко посмотрел на меня с завистью — желание оказаться на моем месте буквально осязалось.

— Почему бы нам не остаться за этой стеной, Ороши? — повторила она мне.

— Потому что эта стена рухнет под ударной волной, еще до того, как ее коснется основной вал.

— А деревня, которая стоит за ней?

— Деревня, которая стояла за ней. Нет больше деревни.

— Ее уничтожит? Все эти люди будут...

— Циклонная сигнатура. Крыши снесет, дома разбросает турбулентным хвостом. Пока готовься. Я сама тебе голову замотаю, когда придет время. Ты сейчас контришь внутри Стаи сразу позади меня. Не бойся раньше времени. Просто делай то, что я тебе говорю, и в точности тогда, когда я тебе говорю.

) Снаружи нас ждал буш, пустынный и великолепный в своем красном латеритном одеянии. Примерно по нашему курсу торчали несколько пустынных дубов. В остальном же преобладал хаос: круглое плато, забитое ненадежными насыпями, коварными дюнами, которые взорвет фурвент, и полосами борозд, которые было бы легко преодолеть в затишье — сегодня потенциально смертоносных, ибо послужат руслами для песочных рек. Голгот атаковал плато в лоб — почти бегом вышел на осевую линию гребня и повел трассу. Земля, пока достаточно крепкая для опоры, была слишком холмистой, и крюки намучились из-за неровностей. Пьетро и Эрг иногда отстегивались, чтобы им пособить, но очень скоро это стало невозможным. Теперь нам нужно было действовать быстро, одолеть как можно больший участок за время фазы сламино. Эвкалипты внизу уже пугающе гнулись, какие-то из ветвей обрывало порывами ветра. По знаку Арваля, нашего разведчика, который двигался метрах в ста перед нами, Голгот внезапно нырнул под откос в сторону оврага и утянул туда нас... Через пятьдесят метров он заорал:

— Курс резко вправо! Труп!

— Направо!

— Не останавливайтесь, он мертв!

На склоне лежал какой-то тип, свежие раны которого забило песком. Мне было достаточно взгляда, чтобы понять, что он все еще в сознании: у него еще не остановился взор. Ненадолго: он истекал кровью из бедра и ободрал кожу на плечах и ляжках. Сзади меня Эрг, который не зря был бойцом-защитником, отстегнулся, чтобы перевернуть его, ощупать кости и ножом отскрести раны:

— И что? — Голгот закричал через плечо, не останавливаясь ни на секунду и не сомневаясь, что ответ не заставит ждать.

— Он Косой, наверняка пират! Должно быть, его выкинуло из его песчаной повозки! Потом отнесло блаастом. Не сможет встать и двигаться вперед без колес. На нем татуировка группы, есть риск наткнуться на других! Мне его прекратить?

Это был чисто риторический вопрос. Я сделал несколько быстрых шагов вверх по ветру, пытаясь набрать всю мыслимую дистанцию между ожидаемым мною звуком и собственными ушами. Я оказался недостаточно быстр. Тупой треск молотка по впадине в затылке подтвердил очевидное: Эрг его прекратил.

— Придется остерегаться самой повозки, наверное, она влетела в овраг...

— Если она уже не...

— Ложись!

π В доли секунды вся орда бросается на землю. Из-за излучины оврага вплотную вырастает корпус катящейся колесницы. Он рыскает вправо-влево по грунтовому склону, выстреливая свистящими каменными осколками в подветренную сторону. Повозка ударяется о камень, который выступает в десяти шагах впереди нас. От удара машина взлетает на метр, чтобы упасть позади саней… Чертовски повезло… Ждем несколько секунд. Потом встаем.

— Арваль, на опережение! Арваль!

— Да?

— Ты держишься в пределах видимости вверх по ветру! В случае опасности распускаешь белый лоскут!

‹› Стоило Арвалю выбраться из Стаи, и я обнаружила, что прикрытия стало недостаточно, меня периодически полностью пронизывало ветром. Я мерзла: никак не могла отделаться от впечатления, словно меня разобрали, а потом часть за частью проткнули иглой и приметали на живую нитку. Мои штаны трепало на икрах, на рукавах и шее ткань натянулась, при такой скорости ветра ей не хватало плотности, не хватало непроницаемости. Я завидовала кустам — просветам, которые они устроили себе между ветвями, чтобы пропускать большие клубы воздуха... С самого детства — то и дело одна и та же дурацкая мечта: в такие моменты я хотела бы стать самшитовой изгородью — не нынешним кожаным парусом поперек потока, а гладким стволом даже без корней у подножия, сливающимся с землей...

В овраге внезапно полил ужасный дождь. Бусинки воды, разбивающиеся о мой лоб, расплывающиеся темными кругами на моем синем трико... И тут же он превратился в потоп, капли стали настолько частыми, а ветер настолько сильным, что я на несколько секунд застряла на месте, как галька, перекатывающаяся по дну взбухшей реки. Я отступила, живот подвело от страха, что отцеплюсь...

— Ривек Дар, Арваль!

По зову Голгота Арваль присоединился к Стае, я наклонила голову, все разом напряглись, молча, не сговариваясь — инстинктивный рефлекс стадного животного. Мы не выберемся поодиночке, никто, даже Гот, мы были просто кучкой хрупкой движущейся плоти, спаянной в блок, разъединившись же — почти ничем, хрупче надтреснутой деревяшки, готовой расколоться под порывом, опилками перед дуновением. И все это знали, и лучше остальных — Пьетро и Сов, которые добрую половину времени проводили спиной к дождю, лицом к нам, чтобы получше жестами и голосом связать Таран — Таран со Стаей, Блок с крюками, — порой лишь взглядами, несколькими словами, несущими порядок, ритм или симпатию.

π Очень скоро все раскисает. Латеритная глина ничего не впитывает. Голгот вытащил нас из оврага, он сильно забирает в сторону, бросает Арваля обратно на разведку. Но он не может уйти от месива, которое накапливается под нашими кошками. Дождь усиливается. Как и ожидалось, ветер ускоряется. Вязнем в глине. Наша одежда, совершенно промокшая, липнет к суставам. Когда мне все же удается раскрыть глаза, я не вижу почти ничего успокаивающего. Только зеленые клубки перекати-поля придают материальность пространству. Мы наталкиваемся на них, мы пробираемся сквозь них, колемся о них. Светлые клоки блестят, ложатся под порывами ветра. Очень отличаются от земли, которая приобрела ржавый цвет. Свет сероватый, мутный. Голгот прокладывает трассу примерно на восток-юго-восток. Он ведет нас у края гребня, на полпути вниз по дюне, ищет встречный ветер...

— На девять часов бродяга!

— Эрг, готовность!

— Дай ему подойти, Эрг, он ранен!

) В нашем поле зрения неясно прорисовался залитый дождем силуэт, почти сложившийся пополам, он шатается. Его толкает удар ветра — слышен отдаленный шлепок... Человек упал, с трудом встал на одно колено — снова тяжело свалился, головой вперед, будто упился в хлам, он оглушен. Попытался продолжить движение на четвереньках, но ветер не дает, он явно не умеет предвидеть порывов ветра — из породы убежищных... Сблизились! Голгот не изменил своего курса ни на йоту, но жестом велел мне выйти из Тарана и посмотреть. Этот довольно высокий парень рискнул сунуться в островок грязи, вот радость какая… Он увидел, что я иду, и положил руку на бумеранг за поясом, но я успокоил его, разведя руки. Из-за шума ливня я вынужден орать:

— Так далеко не уйдете, верно ведь?

— У моей повозки сломалась мачта... У всей эскадрильи поломались...

— Вы Косые?

— Ага... Но не мародеры... Кочевые старатели... Мы собирались поставить решетки на оси Беллини... Попали в бурю... — Парень отвечал мне, не вставая с колен. С волос капала жирная грязь, дождь светлыми красными струйками смывал с его предплечий кровь.

— Пытаетесь добраться до деревни?

Он кивнул, и:

— Вы знаете, где она? — спросил он, непроизвольно сглотнув.

— Полчаса вниз по ветру.

Парень расширил глаза, залепленные грязью. Пока несколько долгих секунд он смотрел в подветерье, орда двигалась в наветерье — треугольным строем, с волочащимися по глине санями, растворяясь на ходу в толще дождя... Дважды он заставлял меня повторять «вниз по ветру». Он явно ничего не мог понять. Да и кто бы смог?

— Но вы-то куда идете, вы-то, в таком разе?

— К верховьям.

Он снова сделал паузу, не в силах подняться.

— Но, черт возьми, вы кто?

— Орда.

— Та самая Орда Контраветра? Орда Девятого Голгота?

— Да.

Он, кажется, попытался осмыслить — насколько был в состоянии. Потом растерянно потряс головой, коротко махнул рукой, хотел еще раз переспросить, но это было выше его сил, концы с концами у него не сходились, и тогда:

— Мне можно пойти с вами обратно вверх?

— Становись за мной — как можно ближе. Когда мы вернемся к нашим, я сразу перейду вперед, на свое место в Таране, сразу за Голготом. Тебе просто нужно встать сзади между двумя крюками. Но будь начеку: когда услышишь «Ложись!», ты не пытаешься ни над чем задумываться — ты плюхаешься на землю. Понял?

— Спасибо.

Вернуться в строй было непросто: мне несколько раз пришлось тянуть его при подъеме на холм и спуске с него, у него было плохо с опорой, плохая интуиция на всплески ветра и, вероятно, он уже выбился из сил. Пока добирался до своего места в Таране, я уже пожалел о своем жесте. Он должен был лечь обузой на крюков, нагрузка на которых и так была огромной. Ни братья Дубка, ни Барбак не проронили ни малейшего звука, когда он к ним встал... Мы шли вдоль линейного леса, дул беспорядочно мечущийся ветер, который постоянно крутил, с боковыми порывами, выбивающими из равновесия. Сила потока была теперь такой, что Голгот выкрикивал «Цепь!» поминутно. «Цепь!», и все немедленно хватали друг друга за пояса. «Цепь!», и срабатывала коллективная монолитность: порыв ветра проносился по нам, не находя щели, которая позволила бы нас разъединить. Мы строили блок. Мы были блоком. Безупречным. Нераздельным. Уцелевший Косой позади, вероятно, ничего не понимал, но он следил за движениями, он цеплялся, он тянул руки, он кричал «Блок!» с нами, когда слышал «Цепь!». И тут…

— Ложись!

...произошел взрыв: блааст разметал в пространство насыпь впереди нас. Смесь песка и латерита прошлась по нашим плечам и спинам. Когда я встал, засыпанный землей, то заметил две вещи: крюков оттащило их санями на несколько метров, но они были целы; Косой не залег — по крайней мере, не залег вовремя...

— Сов, брось это!

Я не мог, или уже не мог, бросить. Я одолел несколько арпанов^[7] с ветром с тыла, под этим грязным горизонтальным дождем спина резко промокла до самой майки, до кожи, под грязью этого горизонтального дождя. Достаточно было спуститься вновь с холма, который поодаль изменился лишь отчасти, но его очень вытянуло и сплющило на десяток метров. Я быстро подошел, ища что-нибудь, что могло бы торчать из насыпи. Я нашел его. Теперь этот чудак был комом земли — ни больше, ни меньше. Его глотка, его рот забиты обломками...

— Брось это! — смутно расслышал я. — Ты сделал, что мог...

Голос прозвучал в нескольких шагах от меня: очевидно, Пьетро.

— Сейчас же вернись в Таран. Надо трассить.

… глотка забита обломками подбородка.

Скажем сразу, он был не последним из их компании, кто нам встретился. Их набралось, пожалуй, человек пятнадцать, они искали деревню или укрытие, спешили и влетели в яму, их колесница перевернулась и вынудила их неподготовленными заняться делом, которому следует полностью отдавать всю жизнь. Мы не то чтобы были атлетичнее их, но мы были блоком, в строю которого на каждом месте стоял лучший (или немногим не достающий до этого), во всяком случае, много крепче психологически, не говоря уже об опыте или о повседневной жизни, настолько целиком посвященной ветру и ожесточению контрахода, что просто держаться под шквалами ветра давно не было для нас пределом возможностей. Да, я их окидывал взглядом, этих проходящих Косых, но без особых эмоций, несмотря на их кровоподтеки — настолько они были не в себе. Они расхлябанно двигались куда-подтолкнет-ветер под безразличным взором наших прищуренных глаз, опустошенные, как лопнувшие кожаные манекены, утратившие себя. Кое-кого мы окликали, на многих не обращали внимания. В любом случае ни один из них не продержался бы десяти минут в наших рядах и в нашем темпе, ни один из них не смог бы слиться с нашей дисциплиной, которая стала инстинктивной, с этой неразрывностью... Этой неразрывностью? Ее все равно недостаточно перед лицом того, что нас ждало... Она отличает нас от новичков — на этих все еще терпимых скоростях, когда хорошая сцепка и крик «Ложись!» быстро предупреждают существенную долю опасности. Но что дальше?

— На расстоянии марша, ты сказал, Караколь?

— Як! Может, еще милю-две.

— Если так дальше пойдет, нам их придется проплыть!

— По моему компасу — направление правильное.

— Все нормально, девочки?

— Да, Ларко!

— А Кориолис? Как твоя рука?

— Промокла. Больно.

— Мне тоже больно: но вот когда я смотрю на тебя, улыбаюсь!

— Шагай себе, идиот!

— Осторожно!

π Сокольник поскользнулся, из-за чего упали Степ и Аой позади него. Он встает, не говоря ни слова. Его прекрасно скроенная одежда покрыта глиной. Он возвращается на свое место с края. Происходит еще несколько падений, прежде чем Голгот, бешено сосредоточась, натянутый, как трос, наконец не вынюхивает ровный скальный выход, на котором всем становится легче. Особенно настрадались крюки, но держатся. Ни Кориолис, ни Свезьест не смогли бы развить тягу для вязнущих саней с такой скоростью в этих условиях на местности, как близнецы Дубка, мощь братьев впечатляет. Как и Барбака, теперь много лучше видно, насколько незаменима его опытность как буксира.

) «Связаны», — сказал Голгот, — «повязаны кишками». Нет, это я подсунул ему в прошлом месяце. Удивительно, как некоторые слова проникают к нему под панцирь и там пристраиваются, а затем появляются спустя долгое время уже усвоенными. «Повязанные». Мы никогда не узнаем, к чему бы это. Не останавливаясь, я оборачиваюсь и ищу Аой, мою маленькую капельку, такую легкую, шатающуюся под дождем, за ее плечом я нахожу Каллироэ, желтовато-коричневый мазок цвета, такую же хрупкую, огонек, который может задуть малейшим шквалом, я поглядываю на Свезьеста, который слишком далеко отстает, чтобы я увидел, если его снесет, и как следует защитил. Я перекидываюсь словом с Пьетро, который воодушевляет отряд — безупречно, ни тени ожесточения, — он в самом деле наш принц и им остается, безо всякой кичливости, благодаря ему орда все держится и держится — несмотря на Голгота с его необузданностью.

π Дождь полностью прекратился. Песок сохнет с невообразимой скоростью. Куда бы я ни посмотрел, ни следа гавани. Я уже ничего не знаю. Я уже не знаю, стоило ли нам доверять Караколю. Боюсь катастрофы. С неба падают первые медузы. Мы нашли их на земле, огромных, распотрошенных — знак того, что ветер усиливается и на высоте. Короче, скоро начнется... Голгот нисколько не колеблется, он потребовал, чтобы мы связались, шеренга за шеренгой. Он положился на видение Караколя и держит курс по компасу. Он больше не старается тщательно выбирать трассу, поскольку нам все равно больше ничего не рассмотреть. Воздух летит оранжевой массой. Крупнозернистый поток, трещащий на груди, стучащий по голове. Мы надеваем кожаные балаклавы и еле открываем глаза, когда они начинают чуточку жать. Нужно приготовиться к нырку, если объявится волна. Я примечаю малейший кусок скалы, малейшую подходящую впадинку. Будь готов, будь готов, если что-то взорвется… броситься животом на землю.

— Мы можем спрятаться там!

— Где?

— Там, справа, за валуном!

— Там и трое не влезут!

— Продолжать надо!

— Мы туда доберемся, тростинки наши, гавань нас ждет!

— В задницу, нам ни за что не успеть вовремя! Надо залечь!

— Никому не залегать! Хвосту сомкнуться!

— Аой отрывается... Держите ее крепче...

— Опять впадина! Хорошая впадина! Голгот!

— Он тебя не слышит, Леарх! Ему ничего не слышно!

— Эй вы, в Стае, что разорались!

) Мой голос их наконец присмиряет. Чуть-чуть. В путевых дневниках, которые я читал, учась на писца, фурвент всегда занимал особое место. Он остается активным и непредсказуемым символом смерти. С ним сталкивалась каждая из орд — иногда по целых семь или восемь раз, и каждый писец пытался, в меру своих знаний и умений, извлечь уроки, которые могли бы спасти будущие орды. Это уроки странные, порой сумасшедшие, чаще глубокие и здравые. Они все волнуют этим трогательным приношением, этой ниточкой, которую на кончиках пальцев они протягивают будущему. Как будто даже развеянные, даже сокрушенные, орды все еще глубоко внутри хранили сросшуюся с верой надежду, что одна-единственная из них, позже, дальше, возможно, через столетия и столетия вверх по времени^[8], благодаря сложившимся воедино подвигам других, наконец, достигнет Предельных Верховий, и это будет им оправданием — что бы им ни удалось свершить — раз и навсегда. Силы этой связи никогда не познать ни одному убежищному, ни одному фреолу. Она — это то, что поднимает нас каждый день, как поднимается Ветер. Это то, что нас заставляет выпрямляться под градом, под выматывающим дождем, лицом к лицу с порывами стеша — не шатаясь, не ломаясь. Она — то, из-за чего мы ни за что не сдадимся, чего бы это ни стоило, потому что за нами стоят верящие в нас, эти гордые мертвецы, которых мы будем чтить до конца не потому, что они погибли, причем как герои, а потому, что в них жил этот дар, эта яростная уверенность, которую они внушали нам, даже не представляя, на что будут похожи наши лица или наши тела, или наш собственный поход. Что они знали, так это то, что известно и нам: что умирают ордынцы, а не боевой дух. Нам достаточно увидеть поводящую мордой к ветру горсу, или сопротивляющийся порывам самшитовый куст, чтобы инстинктивно понять, в какой стороне лежит мужество. «Жив тот, кто выпрямился и встретил в лицо. Никогда не повертывайся назад, кроме как поссать», — гласил отрывок из дневника 19-й Орды. Мы вышли из Аберлааса, Предельных Низовий, двадцать семь лет назад. Нам было по одиннадцать лет. И мы ни разу не повертывались назад.

‹› Над нами непрерывно проносится сущая песчаная река. Мы дальше не уйдем! Теперь это уже невозможно. Даже если гавань будет в ста метрах — мы ее не увидим, даже если в десяти метрах. Может, мы уже прошли ее... Может, она осталась сзади нас по ветру. Справа, мне кажется... Или слева, откуда мне знать? Откуда мне знать, ради Святого Дуновения? Начинает подниматься неудержимая паника. Обнимаю девушек, у меня сводит в желудке, опираюсь на Альме...

— Подпереть Таран!

— Чтоо?

— Опора! Опора!

— Сомкнись! Все в блок! Блоооок!

x Таран под сильным порывом уваливает под ветер. Ускорение настолько велико, что фланговых механически втискивает внутрь Стаи. Они пытаются держать линию, чтобы защитить тыл. Сов расставил бедра и напрягся. Вся стая закрепилась намертво и держится. Пока что. Воздух изменился — от жидкой гущи до квазитвердой консистенции. Каждая перемена направления ветра бьет по блоку, как молотом. И раздергивает его. Сокольника снова подкосило. Он ползет к своему месту, встает и снова падает.

— Цепляйся, Дарбон!

Сзади взлетают и крутятся сани. Они бьются, крутятся, бьются...

— Отцепите сани! Отпустите все!

— Нет!

— Отпустить их!

— Нет! Внутри шлемы и птицы!

Дубки прицепили карабины от саней прямо на свои сбруи. За их спинами трепыхается по тридцать килограммов снаряжения.

— Поддержите Леарха! Подоприте его сзади!

— Он встает!

— Держите его, он падает! Он на пределе!

) Это был переход, когда даже земля начала выворачиваться пластами. То, что шло на нас, уже не имело формы, а лишь цвет, кирпично-красный цвет — и звук — стылый звук наступающего наводнения. Четыре раза Голгот заставлял нас лечь. Четыре раза он поднимал и тащил нас одним своим голосом, одним своим ожесточением, навстречу ветру, когда ни у одного ордынца из Стаи уже не оставалось силы воли контрить. Голгот — поносите его, коли хотите, только никогда не делайте этого при мне. Он спрашивал и переспрашивал без устали, верный ли курс. И курс был верным. Достигнув предела, при котором уже нельзя было стоять, мы пошли на корточках, избиваемые песком и каменными осколками, ослепшие под кожаными шлемами и шапками, под окутывающими лица кусками ткани, под ушанками и джутовыми балаклавами, смягчающими песочную терку, но не шок от блааста.

На плато обрушилось долгое половодье опустошения, и мы затерялись посреди буша, изможденные усталостью, все в мелких оспинках, совершенно сбитые с толку, в полнейшем ламинарном буйстве, в полнейший его разгар, сквозь кирпичную взвесь промелькивали ветви, массу пыли прорезали немыслимые предметы, возникая внезапно из ниоткуда: пропеллеры, ведра, драные сети, мешки — все, что считалось как следует закрепленным, а теперь отцепилось; все, что считалось достаточно тяжелым и никогда не крепилось — вплоть до корпуса аэроглиссера, тащившегося метр за метром, или призрачной колесницы, которая пронеслась в четырех шагах от Леарха, с заблокированным парусом, без пилота, и помчалась в бесконечный путь к низовьям.

— Там!

— Что?

— Вон там, справа!

— Кто говорит?

— Силамфр! Он говорит, по правую руку!

— Что по правую руку? Там совершенно ничего не видно!

— Слушайте! Слушайте внимательно!

На мгновение я решил, что Силамфру мерещится, настолько вой шнее снова заполонил весь слышимый диапазон. Затем — ничто, коротенькая жалоба-стон, тонкое мелодическое волоконце, едва различимое на грани восприятия, словно выплывшее из грез посреди завывающего гама. Не музыка, не шум, не говоря уже о голосе — нет, повышающаяся и понижающаяся частота, смешанная с ужасным треском, прорезающая его, временами всплывающая над ним, а затем снова погружающаяся в него.

— Что это такое, Силамфр?

— Вы его слышите?

— Едва-едва. Что это?

Из меня чуть сердце не выпрыгнуло, когда до меня дошло. Ревун, да!

Фареол! Фареол гавани! Эолова сирена, которая направляет корабли в ненастную погоду!

— Это он, ага, дрянь такая!

— Ни хрена себе!

— Контрим крабом! Разворачиваемся на правую сторону! Разобраться по местам! Сов, Пьетро, Степ, Талвег и Эрг на линии атаки со мной, Стая позади! Используем лобовой рывок и скользим!

Мы в спешке рухнули, поднялись. Раздались — немного, по-быстрому, разбились на звенья. Мы тащились и тащились, торопясь, как только могли, наполовину утонувшие в песке, вереница бродяг — все еще, впрочем, единое целое.

С большим трудом мы с Голготом и Пьетро нащупали что-то вроде канала, обозначенного через каждые пятьдесят метров просверленными скалами… Звуковые пирамидки! Они свистели на ветру, когда еще не были забиты землей. Мало-помалу, как поврежденное судно, ищущее путь в гавань, мы продвигались на юг, левым галсом, уцепившись за подвывание этих пирамидок — словно за ночного проводника, идущего со свечечкой, — продвигаясь на локтях по открытым местам и бегом, как только местность давала какое-то укрытие.

Когда канал оборвался, остался только трубный звук, всеподавляющий теперь, фареола. Играя в одиночестве сам для себя в безбрежной пустоте буша, нежданный туманный ревун позвал нас к себе — пусть механически, но в этот момент куда человечнее матери, драгоценнее чего бы то ни было. Мы не знали, чего ожидать от гавани, мы мчались навстречу его крику, навстречу этому ностальгическому и настойчивому напеву, когда шквал сбросил нас по склону.

x Наощупь я отыскала стену дамбы, села, прислонившись к ней, и сдвинула ткань с глаз, чтобы разобраться с местом как можно точнее. Учитывая относительное ослабление потока, я прикидываю, что у нас есть две минуты до прихода волны. Плотина высотой четыре метра и шириной десять сложена из сложенных гранитных кубов, в середине которых закреплены — Караколь был прав — два причальных клыка. Чашеобразный кювет, в который выходит гавань, представляет собой естественную воронку с крутым гребнем около шести метров. Вымощенная земля покрыта слоем песка, достаточно толстым, чтобы подтвердить очевидное: это гавань сильных ветров, почти не обустроенная и едва защищенная от потока.

— Достаньте шлемы и веревки! Потом застегните сани на замки и привяжите к клыкам.

Воронка имеет овальную форму с пологим наклоном к ветру и крутым — вниз по ветру. Я наблюдаю за течением. Иногда оно ныряет в стоковом режиме^[9], отскакивает от плиты, касается заднего бугра, затем выходит наружу. Под волной будет совсем иначе. С ударной волной реверберация отбросит нас к дамбе, а затем, на изгибе, засосет в небо.

— Построение каплей, в семь рядов! Оставьте пятнадцать метров веревки между дамбой и Голготом, потом привязывайтесь.

— Пятнадцать метров?! В задницу! Мы же выйдем из зоны прикрытия! Я не хочу получить волной прямо в рожу! Чтобы выжить, нам нужно прижаться к дамбе!

π Ороши и бровью не ведет. Эрг поворачивается к ней спиной и поправляет стальной шлем. Когда он снова оборачивается, то смотрится еще внушительнее, чем обычно. Голос Ороши снова повышается. Он остается четким и прелестным:

— Пятнадцать метров, Эрг. Иначе тебя расплющит о плотину, и конец.

— Не может быть!

— Встречная волна, Эрг.

x Веревки размотаны. Я уверяюсь в расстояниях: пятнадцать метров, хорошо. Продолжаю:

— Восемь ниток, по четыре на каждом кольце. Непосредственно крепимся: Голгот, на двух веревках, затем Сов и Пьетро, Эрг и Фирост, Хорст и Карст. Все сцепляются карабинами со своими соседями, ряд за рядом. Потом спереди и сзади. Цепляйтесь к двум точкам перед собой. Но оставьте вокруг себя пространство на длину руки. Почему не смыкаться? Для обтекания. Оно должно оставаться гранулированным.

Ветер только что ослабел: приближается волна. Я бегу, чтобы занять свое место в центре Стаи. Карабины готовы. Карст слева от меня и Альме справа прищелкнули меня к своим поясам. Я хватаюсь за концы ремней ястребятника и Степа перед собой и вяжу к своим кольцам. Потом я чувствую, как фиксируется за моей спиной Ларко. Но не Караколь...

— Караколь? Пристегивайся!

— Караколь, возвращайся!

— Он с ума сошел!

— Верните его!

) Пока орда мелкими нервными шажочками наконец-то выравнивала ряды, пока те, у кого были каркасы для поддержки тяжелых полных шлемов — стальных или деревянных, — крепили их на головах, Караколь совершил нечто невероятное: он выскочил из Стаи. Лишившись речи при виде такой дурости, я смотрел, как он побежал, быстро взобрался на стену дамбы, запрыгнул на вершину гребня и встал на колени, с поднятыми руками; против света его контур выглядел плоской вырезанной фигуркой из-за напора потока хлынувшей на него земли. На мгновение он казался под пронизывающим ветром полупрозрачным. Я хотел что-то ему крикнуть, но был слишком напуган, слишком скованы ужасом легкие, чтобы… Как бы то ни было, он уже развернулся… Затем он позволил себе соскользнуть вниз по склону, коленом вперед, как бы изображая реверанс.... Вслед за тем он открыл рот, набрав в живот достаточно воздуха для декламации, и изрек фразу, значение которой теперь, оглядываясь назад, кажется мне бесконечно более прекрасным, чем уловленное в ней тогда:

— Фурвент, идущие мужать тебя приветствуют!

И спрыгнул в песок, словно кошка, чтобы вернуться на свое место и пристегнуться...

x Внезапно веревки заскрипели, и орда попятилась. Мы его заслышали. Восемь секунд.

) Пришел тот знаменательный момент, когда ветер перестал свистеть и понесся с поистине нечеловеческой скоростью, невыносимой даже для камней, даже для самшита. Звук потерял свою пронзительную резкость, оставил пятую форму и стал тем, что ни у одного ордынца, однажды услышанное, не могло изгладиться из памяти тела, этим ужасным факелом растерзанной земли, именуемым фурвентом. Ударная волна была слышна за сотню километров вверх по ветру, разносясь громом, и в этот момент, хоть я и был привычен, хоть стоял перед лицом своего пятого фурвента, холод ужаса пробежал вдоль всего моего позвоночника — безусловный рефлекс, которому невозможно противостоять, к которому бесполезно привыкать...

— Берегитесь!

— Мать твою…