Консервы

— Зощенко! Эй, Зощенко!.. Зо-щен-ко! Слышь? Вставай!

Я открываю глаза.

Зощенко — это я.

Разбудивший меня Кузьмич улыбается так, будто он только что в одиночку расстрелял из САУ отряд «Пантер». Глупость, конечно: Кузьмич никогда ни из чего не стрелял. Он свой испачканный мазутом нос не высовывает из ангара, где целыми сутками возится с танками. Он и спит тут же — в своем персональном фанерном закутке, в куче ветоши возле самодельного обогревателя, работающего на соляре.

— Завтра на «фрице» пойдешь! — объявляет мне Кузьмич.

— Откуда знаешь?

— От верблюда.

Кузьмич знает всё. И никто не знает, откуда он всё знает.

— А на каком «фрице»?

— На «Рыси». И я уже договорился насчет нового «Майбаха». Будет твоя Рысь прокачана по высшему разряду.

— Чего? Как это — «прокачана»?

— Да ничего, не парься.

Вечно Кузьмич какие-то словечки новые в свой разговор вкручивает. Сам их, что ли, придумывает?

— За мотор спасибо, — говорю я. — А тебе-то какой интерес?

Мы с Кузьмичом хоть и приятели, но не настолько близкие, чтоб он так обо мне заботился.

— Что ж сразу интерес, — обижается Кузьмич. — Я что, от души помочь не могу?

Вот странный он человек. Сидит в этом вонючем ангаре, жилье тут себе обустроил, будто в казарме места на всех не хватает. Подковырки эти его постоянные: спросит что-нибудь и смеется над ответом, словно знает что-то, что другим неизвестно.

— А как думаешь, Зощенко, сколько мне лет?

— Полтинник, — говорю.

Смеется, щурится:

— Бери больше!

Может, конечно, и больше. Кузьмич у нас самый старый.

— А ты, Зощенко, в каком году родился?

— В семнадцатом.

— Ого! Как Октябрьская Революция.

Опять смеется. Ну, словно дурачок!

Отсмеявшись, уточняет, глядит хитро:

— И сколько же тебе лет, выходит?

Я прикидываю в уме, тру наморщенный лоб.

Со временем у нас тут туго: часы нам не положены, календарей тоже нет, дни друг на дружку похожи, особенно если в лазарете лежишь, — немудрено и запутаться. Года три я уже здесь, наверное. В сорок втором меня на Полигон сослали, а значит…

— Двадцать восемь, — говорю.

Кузьмич смеется, голову задрав, небритое горло открыв. Потом подвигает деревянный ящик, садится на него, большим немецким ножом открывает американские консервы, достает ложку из-за голенища и начинает есть — как уголь в паровозную топку закидывает.

— Значит, сейчас сорок пятый?

Я пожимаю плечами:

— Наверное.

— Как думаешь, война-то кончилась?

— Скорей всего.

— Мы победили?

— Конечно.

— Победили, — соглашается Кузьмич. Кивает долго, на тушенку свою американскую смотрит. Потом плюет в нее, выбрасывает в кучу железной стружки за токарным станком. — Давно победили.

— В каком году? — спрашиваю я тихо.

— В сорок пятом, — подтверждает Кузьмич. Я ему верю: он же всё знает.

— А почему давно?

— Потому что тебе не двадцать восемь. А мне не пятьдесят.

Кузьмич не смеется.

Он встает и уходит в свою каморку. Я решаю еще поспать. Слова Кузьмича, конечно, кажутся мне странными, но он весь такой — загадочный. Что толку рассуждать над шарадами юродивого?

Я закрываю глаза…

— Зощенко. Эй, Зощенко!

Ну нет мне сегодня покоя! В казарму, что ли, пойти?

— Чего?!

— Это опять я.

Кузьмич протягивает мне мятую кружку. Я по его хитрым глазам вижу, что в ней не вода. Принимаю подношение, оглядываюсь — не смотрит ли кто. В три глотка осушаю кружку, выхватываю из руки довольного Кузьмича натёртую солью и чесноком горбушку. Тяну ноздрями острый запах, потом заедаю спирт. Вкусно!

— Эх, ядреное у тебя топливо, Кузьмич!

— Первосортное, — соглашается он. Я чувствую, что он тоже принял на грудь — там в каморке своей. Нам хорошо, и мы молчим какое-то время. Но долго молчать Кузьмич не умеет:

— А скажи мне, Андрюха, за что тебя на Полигон сослали?

Вообще-то, такие разговоры тут не поощряются. Но спирт свое дело делает, и я признаюсь:

— За то, что секретный летательный аппарат сбил.

— Ага, — кивает Кузьмич, и я понимаю, что это ему известно. — А расскажи-ка подробней, как оно так у тебя вышло.

Я приступаю к рассказу. Кузьмич достает из кармана блокнотик, начинает что-то карандашиком черкать. Я сразу умолкаю: одно дело изустно балакать, совсем другое, когда тебя записывают. Кузьмич, угадав мое беспокойство, показывает листок: он не пишет, он рисует. Спрашивает:

— Такой летательный аппарат?

— Ну да.

На рисунке Кузьмича диск с утолщением в центре, похожий на детскую юлу.

Я удивлен. Рассказываю, как видел такую вот штуковину в поле, когда наш экипаж назад из разведки боем возвращался. С перепугу пальнули — себя обнаружили. А летательная машина, повреждение получив, зажгла голубые и оранжевые огни, поднялась, будто бы на столбе света, и умчалась на бреющем за лес во вражескую сторону.

— Ясно, — кивает Кузьмич. — Небось, начальству всё доложил, как было. Они тебя и сдали куда следует.

— Ага.

— На Полигон сразу направили?

— Ну да. Сказали, что я уничтожил секретный летательный аппарат. Велели язык за зубами держать. И предложили на выбор: в лагеря или на Полигон. Ну я и выбрал.

— Что, даже про срок не спросил?

— А чего спрашивать? Сколько дали, столько и отбуду. Сам виноват, сам наказание понесу. Да и не жалею я о том, что попал сюда. Полезное же дело делаем — на благо страны.

— Ну да… — И опять Кузьмич лыбится. — Только вот какой страны?..

Нет, такие разговоры я с ним вести не собираюсь. Этак и до измены Родине можно договориться.

— Иди ты, Кузьмич, сам знаешь куда!

— Ладно-ладно. Не горячись… А ведь ты был прав, Зощенко.

— Что?

— По делу я к тебе. Не просто так.

— Ну?

— Возьми меня завтра в бой. В экипаж свой возьми…

Я, наверное, минут пять пялюсь на Кузьмича. Потом понимаю, что он так шутит и хохочу.

— Я серьезно, Зощенко. Возьми хоть механиком, хоть радистом — я могу.

— Не смешно шутишь, Кузьмич. Ты же тут сиднем сидишь, с железками копаешься. Какой тебе танк? Какой экипаж? Или тебе моча в голову ударила на старости лет?

— Попридержи язык, сопляк! — Кузьмич злится. — Да таких, как я, по всему Полигону от силы пять человек!

— Ну и зачем тебе в бой?

Они смотрит на меня — явно, решает, стоит ли меня посвящать в свою тайну. Понимает, что без веской причины я его с собой не возьму. Вздыхает. Признается:

— Вы завтра у пересохшей реки будете сражаться. Пойдете со стороны барханов к поселку. А мне туда очень нужно. Я с одним старым приятелем по рации договорился, он мне передачку там оставит на условленном месте. Ящик такой. Из-под консервов. Вот его я и хочу забрать. Вы меня высадите, где я скажу. А потом подождите.

— Да ты с ума сошел! Мы тебе что, таксомотор?

— Я быстро.

— Нет.

— Мне очень надо, Зощенко. Вопрос жизни и смерти.

— Что в ящике?

Кузьмич мнется, поглядывает на меня. Не хочет признаваться.

— Консервы.

— Врешь же, Кузьмич!

— Вру.

— Что в ящике?

— Посылка.

— Ладно, не хочешь говорить, не надо… Давай я сам эту посылку заберу.

— Нет. Не могу. Место особое, тайное. Открыть тебе его не могу. Извини. Мне самому туда надо ехать.

— Вот что ты за человек, Кузьмич!

— Возьмешь?!

— Нет.

— Я же насчет «Майбаха» договорился, — Кузьмич начинает канючить, будто ребенок шестилетний. — Верь мне, упакуют твою машинку на завтрашний выезд по высшему классу! А если захочешь, я и дальше буду тебе помогать. Я тебе такую рацию добуду — закачаешься!

— Закачаюсь?

Он отмахивается, смотрит на меня преданно — у нас в части кобель Шарик был, вот он так же в глаза заглядывал, когда ему кости подносили, но сразу не давали.

— Что в ящике? — опять спрашиваю я.

— Детали, — Кузьмич сдается. — Запчасти. ЗИП. Только особенные. Мой приятель, про которого я тебе говорил, подшаманил кое-что, проапргрейдил…

— Чего сделал?

Опять Кузьмич раздраженно машет рукой.

— Возьмешь?

— Ну, не знаю… Дай подумать…

Жалко мне полкового кобеля Шарика. Добрый он был, ласковый, а не баловала его жизнь. И сдох он плохо, просроченных консервов нажравшись.

В конце дня я отправляюсь в казармы, чтобы найти радиста в экипаж.

Ромка Хохорин, на которого я рассчитывал, — отказывается.

Харламов отказывается.

Курочкин отказывается.

И даже Руслан Гаджиев отказывается.

Все разводят руками:

— Кузьмич сказал по секрету, что тебя подобьют. Кузьмич всё знает. Так что — нет, извини, командир, не в этот раз.

Злой, иду искать Кузьмича.

Впрочем, что его искать? Он же из ангара ни ногой.

Врываюсь без стука в его каморку, заставленную аппаратурой. Старый интриган сидит перед включенной радиостанцией, паяет что-то — запах канифоли щекочет мне ноздри. Стоящий на полке круглый громкоговоритель, похожий на бумажную тарелку, изрыгает странную музыку. Я хлопаю дверью, Кузьмич пугается, роняет горячий паяльник на колени, ругается, торопливо выключает радиостанцию — музыка умолкает.

— Это что такое?! — грозно спрашиваю я.

— Депеш мод, — говорит напуганный Кузьмич. — Англичане.

— Чего?!

Мы смотрим друг на друга. Кузьмич понимает, что сморозил что-то не то. Спрашивает осторожно:

— Ты о чем, Зощенко?

— Я о том, что ты предательские слухи распространяешь.

— А! — Кузьмич облегченно выдыхает, смеется. — Да ничего я не распространяю. Правду говорю. Если не возьмешь меня — сгоришь в танке.

— Слушай, Кузьмич, ты совсем дурак? — Я аж шиплю от злобы.

Он достает из-под стола фляжку, взбалтывает, многозначительно на меня смотрит.

— Возьми меня в экипаж, Зощенко. У тебя же место радиста пока не занято? Ну! А я твой счастливый талисман буду.

На столе появляются две кружки, консервы, сухари и — о, чудо! — соленые огурцы, ровненькие, как бы восковые, в пупырышках. У меня слюнки текут.

— Садись, Зощенко.

Я сажусь. Как тут не сесть? Спрашиваю, на огурцы глядя, бульканье спирта слушая:

— А что такое Депеш мод?

— А это, Зощенко, тебе знать не положено… Возьми меня в экипаж.

Я беру кружку.

— Нет, не возьму!..

Утро.

В составе взвода выдвигаемся на позиции, катимся по обочине дороги, вздымая клубы пыли. В моем экипаже кроме меня три человека: Антон Шаламов, Юрка Прохоров по прозвищу Тракторист, ну и, конечно же, Кузьмич.

«Рысь» идет мягко, будто на лапах крадется. Мощный «Майбах» — не мотор, а песня!

— Правее, — говорю громко, по ненужной сейчас привычке прижимая к горлу ларингофон шлема. — И ходу прибавь. Отстаем.

— Ага, — отзывается в наушниках голос Юрки Тракториста. — Будет сделано, ваше высокоблагродье.

Кузьмич хихикает. Ему теперь все можно. Если бы не он, не было бы у нас ни новых шлемофонов, ни нового танкового переговорного устройства.

— Отставить смех, — говорю.

Чудо, чудо — даже кричать не нужно!..

Как начинаются дюны, встаем, слушаем боевую задачу. В это время с севера подходят еще два взвода. Тут танки посерьезней. Вижу три тяжелые машины союзников — ну, эти дадут жару.

Противник, впрочем, у нас тоже нешуточный. А на Полигоне иначе и не бывает.

Взводный спрашивает, всё ли мне ясно. Отвечаю, что вопросов не имею, повторяю поставленную перед нами задачу: «зайти к населенному пункту с востока, обогнуть его, по возможности скрытно приблизиться к обозначенным высотам, обнаружить позиции самоходной артиллерии противника, передать координаты и ориентиры.»

— Приступайте, — говорит взводный.

Я вижу, как срывается с места «Леопард» Димки Крылова, — перед ним поставлена та же задача, и это уже вызов, уже соревнование.

— Быстро, быстро, быстро! — ору я.

Мы с Димкой Крыловым давние соперники.

Моя «Рысь» будто прыгает вперед. Умеют, все же, фрицы делать технику!

— Обо мне помнишь? — хрипит в наушниках голос Кузьмича. — Третий дом справа, как я показывал. Встанем там.

— Под трибунал нас подведешь, Кузьмич! — кричу я.

— Да какой тут к дьяволу трибунал? — смеется Кузьмич. — Дальше ссылать уже некуда.

Проходит всего минут десять, и мы видим вражеский танк. Тяжелый «Маус» ломится через кусты. Вступать с ним в бой я не рискую. Да и надобности такой нет, пока не выполнена главная задача. «Маус» исчезает за дюнами, то ли не заметив нас, то ли приняв за своего. И теперь я понимаю, почему нам с Димкой Крыловым достались сегодня немецкие танки.

— Левей давай!

Мы уходим на юг — там должно быть безопасней и потише.

Кузьмич докладывает обстановку: основные наши силы двинулись маршем на село. Через пять минут добавляет: встреченный «Маус» расстрелян. Еще через пять минут: «Леопард» Крылова обнаружен врагом.

Нам пока везет: летим на всех парах, прыгаем по пустым песчаным холмам. Впереди уже видны строения и дым пожаров. Где-то там тайник, так нужный Кузьмичу.

— Кузьмич, как же ты из ангара решился выбраться? Про тебя говорят, что ты трус. Боишься в боях участвовать.

В танке грохот, но шлемофоны работают отлично.

— Не трушу, а осторожничаю, — отвечает Кузьмич. Я даже интонации его голоса разбираю. — Мне погибать нельзя, я слишком много знаю.

— Но в этот бой сунулся.

— Я всё просчитал. Вероятность не вернуться из этого боя примерно такая же, как вероятность попадания шального снаряда в ангар. Так что я рискую не больше обычного.

— Наверное, и задание наше знал?

— Знал. Я же всё знаю.

— Откуда, Кузьмич?

— От верблюда.

Врываемся в село. Третий дом — нахожу его. Это какой-то барак с выбитыми окнами и провалившейся крышей. Выбираю сторону, где можно встать незаметно.

— Кузьмич, готовься!

— Всегда готов!

Юрка Тракторист мастерски подводит танк вплотную к стене. Я даю команду заглушить мотор.

— Три минуты, — говорю я Кузьмичу.

— Уже бегу!

Он срывает шлемофон и, отдуваясь, лезет из танка. Тишина стоит такая плотная, что хоть её ножом режь. Я достаю карту, сверяюсь с ней, прикидываю, где бы я сам развернул артиллерийские установки.

Проходит уже минут пять. Я теряю терпение и ругаюсь, на чем свет стоит. Мне кажется, что я слышу канонаду; вслушиваюсь напряженно. Вдруг по броне что-то бьет. Я вздрагиваю. Еще удар — и скрежет.

— Эй, командир! — Кузьмич заглядывает в открытый люк.

— Давай быстрей, скотина, — рычу я на него.

— Кто-нибудь, помогите мне!

Антон Шаламов помогает Кузьмичу затащить ящик. Не знал бы я, что там такое, точно бы решил, что это тушенка.

— Танки сюда идут, — кричит мне Кузьмич. — Смываемся, пока не поздно!

Ухает близкий взрыв. Один из домов медленно и красиво рушится — осыпается внутрь себя.

— Заводи! — ору я.

Новенький «Майбах» ревёт. «Рысь» дергается, тащит за собой барак, заваливает его. Шаламов около пушки уже готов стрелять, но не знает куда — пока ничего не видно.

Еще взрыв — совсем рядом. Нас накрывает волной песка и камней. А я вдруг понимаю, что это лупят вражеские самоходки.

— Не стоять! — ору я. — Полный вперед!

Мы петляем по селу, будто кот, которому скипидаром зад натёрли. Из-за каменного здания вымахивает «Тигр». Я почти в упор леплю ему в борт. «Тигру» это нипочём, он поворачивает башню в нашу сторону.

— А-а! — кричит Юрка Тракторист, пытаясь увести машину.

Шаламов готовит орудие к новому выстрелу.

«Тигр» вдруг вспыхивает. Мимо нас проносится «Леопард», и я угадываю, что это машина Димки Крылова. Приостановившись, «Леопард» со ста метров добивает охваченного пламенем «Тигра» — у того в стальной утробе рвется боекомплект, и плоская, похожая на консервную банку башня приподнимается, наклоняется и сползает к гусеницам.

Я представляю, как ликует сейчас Димка. Я радуюсь вместе с ним. Но недолго — мощный взрыв рвет «Леопарду» гусеницу. Крутанувшись на месте, танк встает. Вокруг него очень тесно начинают ложиться снаряды — теперь он легкая добыча для САУ.

— Связь! — ору я. — Давай связь!

Мы уходим из-под обстрела.

— Это «Рысь»! — кричу я, вдавливая в горло ларингофон. — «Серый», ответьте!

— Это «Серый». Слушаю, «Рысь».

— Даю ориентиры.

Мы вымахиваем на вершину холма, обозначенного на карте, как «высота 511». Отсюда я вижу позиции самоходной артиллерии. И вижу, как горит расстрелянный ими «Леопард».

— «Высота 490», — называю я точку. — Ориентиры: запад — одинокая сосна, восток — водонапорная башня.

— Понял, — говорит «Серый». — Спасибо «Рысь».

Я собираюсь ответить «Служу трудовому народу!», но тут в глазах у меня меркнет, а уши забивает звоном…

— Зощенко! Эй, Зощенко!.. Зо-щен-ко!

Я открываю глаза.

— Горим?!

Нет, вроде бы, не горим, но от дыма першит в горле.

— Зощенко! — Кузьмич хватает меня за руку. Он перепуган — лицо белое, губы серые, глаза безумные. — Так не должно быть! Слышишь Зощенко?!

— Место! — кричу я ему, словно собаке. — Займи свое место, радист!

Я поправляю шлемофон. Перед глазами скачут радужные круги. Сколько я был без сознания?

— Потери есть?

Слышу Прохорова:

— Шаламов оглох. У него кровь из ушей. Отлеживается тут.

— Сам как?

— Нормально, ваше высокоблагродье.

— Танк цел?

— Башню, вроде бы, заклинило.

— А остальное?

— Пока не знаю, не успел проверить.

Танк рычит двигателем, вздрагивает.

— Вроде бы, в порядке, — докладывает Прохоров. — Из боя выходим?..

Я смотрю на Кузьмича. Он вжался в кресло заряжающего, уставился на меня дикими глазами, шепчет что-то.

— Шаламов совсем плох?

— Да, — откликается Прохоров.

Я припадаю к перископу — ничего не вижу. Открываю люк, встаю в полный рост. Мы всё еще на высоте. Вокруг холма огонь — горит всё: дома, кусты, земля. В стелящемся дымном зареве ворочаются тяжелые туши танков — будто киты плавают.

Я ныряю в башню.

— Кузьмич! Заряжать сможешь?

Он не понимает. Я бью его ладонью по лицу. Он вздрагивает, глаза его проясняются.

— Твое место теперь здесь, — говорю я ему. — Заменишь Шаламова.

Он кивает.

— Прохоров, башню действительно заклинило, будешь сам наводить танк на цель.

— Ясно, ваше высокоблагродье.

— Идем в бой. Нашим нужна подмога.

Кузьмич скулит что-то. Я его не слушаю. Наклоняюсь к нему и говорю жестко:

— Ты сам напросился. Хочешь жить? Заряжай!

Мы врываемся в бой: скатываемся по склону холма и окунаемся в горячий хаос. Я по-прежнему командир, но сейчас от меня мало что зависит. Это Прохоров теперь царь и бог. Что мы можем противопоставить броне и огневой мощи гусеничных чудовищ? Только скорость и маневренность. Прохоров отлично это понимает, и управляемая им «Рысь» словно танцует среди горящих руин раздавленного села.

— Осторожней, — бормочет Кузьмич. — Осторожней, пожалуйста.

Он переживает за свой ящик, за его хрупкое содержимое. Страшно трусит. Но дело своё делает.

Выстрел. Еще один.

Дышать нечем, дым ест глаза. Я открываю кормовой люк, но легче от этого не становится.

— Консервы, — кричит Кузьмич. — Мы тут как консервы…

Два «Леопарда» выходят навстречу. «Рысь» проскакивает меж них, разворачивается. Молодец Прохоров!

Секундная пауза — выстрел!

Кузьмич тянет новый снаряд.

Один «Леопард» начинает дымиться.

Я победно кричу.

«Рысь» срывается с места, уходит из-под огня, прячется в дыму. Какая-то махина проходит совсем рядом — её борт заслоняет от нас мир. «Рысь», порыкивая, пятится — мне начинает казаться, что наш танк живое существо.

Обрушив кирпичную стенку сарая, выбираемся на дорогу. Здесь сошлись две «тридцать четверки» и два немецких «Е-50». В стороне догорает американский «Шэрман». Пока решаю, как помочь нашим, Прохоров уводит танк за укрытие. Немцы на нас не обращают внимания — а зря.

— Подкалиберный!

Опять выкатываемся на дорогу, уже представляя, где находятся цели. Прохоров делает невозможное — точно и быстро наводится без прицела.

Выстрел!

Опять прячемся за стеной.

— Попали? — спрашивает Кузьмич.

— Да! — Я поворачиваюсь к нему, улыбаюсь широко. — Готовь дырку под награду, Кузьмич.

И тут нас накрывает.

Я даже не понимаю, что происходит. Мощный удар, хлопок — в горле кровь, в ушах пульсирующий гул. Нас трясет. Я вижу, как мнется броня. Кузьмича выбрасывает из кресла.

А потом делается темно и тихо.

— Зощенко… Слышь, Зощенко… Этого не должно было быть… Я же все просчитал…

Мне кажется, что я умер и похоронен. Открываю глаза — и ничего не вижу. Пытаюсь руки поднять — не получается. Душно и тяжело. Сильно пахнет бензином.

Зову:

— Прохоров… Эй, Прохоров!

Молчание.

— Шаламов… Эй, Шаламов!

Тишина.

Через какое-то время — то ли через минуту, то ли через час — опять:

— Зощенко… Эй, Зощенко… Всё не так должно было быть…

— Кузьмич, ты?

— Был Кузьмич, да весь вышел.

— Что там с тобой?

— Кранты… Капец…

— Чего?

— Сдохнем все, вот чего. Придавило меня.

— Я тоже пошевелиться не могу.

— Сейчас полыхнем.

— Не паникуй. Выберемся.

— Не. Прощай, Зощенко. Засыпало нас.

— Как засыпало?

— Стена на нас рухнула. Ты не понял, что ли?..

Лежим, молчим, дышим. От паров бензина и общей духоты голова идет кругом. По виску течет что-то — то ли кровь, то ли пот. А, может, бензин?

— Ты горел в танке, Зощенко?

— Что? Нет.

— Горел, я знаю… Двадцать шесть раз ты горел, Зощенко. Сорок пять контузий у тебя. Восемьдесят девять ранений. Из них тридцать пять — смертельных. Я статистику собирал. Я всё знаю.

— Ты бредишь, Кузьмич?

— Нет, Зощенко. Я тебе исповедуюсь. Не думал я, что так получится. У тебя же на «Рыси» лучшие показатели. Сорок пять выездов, из них только один неудачный. Потому я к тебе и просился. Поэтому тебя и выбрал.

— Что-то ты врешь, Кузьмич. Я на «Рыси» всего-то семь раз катался.

— Это в этой жизни. А я тебе про весь срок говорю…

Лежим, дыхание переводим.

— Какой срок?

— Про весь твой срок на Полигоне.

— Я три года здесь.

— Ага… — Кузьмич хрипло смеется. Я уверяюсь, что он сошел с ума. — Как же… Семьдесят лет ты тут… Как и я… Мы с тобой ровесники, Зощенко.

Глухо — будто в другом мире — грохочет канонада. Бой еще идет. Кругом пожары. Сколько у нас есть времени, прежде чем огонь доберется до разлившегося бензина — минута, пять, десять?

— В тридцать девятом состоялся контакт с пришельцами… — бормочет Кузьмич. — В марте сорок первого они предложили идею создания этого чертового Полигона. Через три месяца все было готово, и сюда начали поступать первые люди и машины…

— Кто такие пришельцы? — спрашиваю я. — О чем ты, Кузьмич? Молчи лучше! Воздух береги.

Он меня как не слышит:

— Полигон вне нашего мира… Это такая капсула, пузырь… Огромная консервная банка… Тут своя физика, и даже время свое… И законы тоже… Пришельцы говорили о скором вторжении… Говорили, что мы будем должны помочь себе сами… Для того и создали Полигон, чтобы собрать тут танковую армаду… Они нас законсервировали, понимаешь? До поры до времени… Семьдесят лет уже, Зощенко! Мы семьдесят лет живем в консервной банке. Думаем, что испытываем танки… И никто ни о чем не догадывается… А если у кого и появляются подозрения…

Кузьмич кашляет, хрипит.

— Обычный срок жизни танкиста — три года… Никто разобраться не успевает… Погибает в бою, потом возрождается… Как чистый лист… Такой же молодой… Не помнит ничего… Только приговор… И ссылку на Полигон… Мы клоны, Зощенко. Нас вычеркнули из того мира… И скопировали сюда… И копируют заново каждый раз, когда мы погибаем…

— Клоуны?

— Клоны, дурак ты необразованный! — Кузьмич перхает, давится — это он так сейчас смеется. — Я шестьдесят лет тут так живу… Как же обидно умирать! Очнусь в лазарете такой же отсталый болван, как ты сейчас. Только и буду помнить, что в сорок втором случайно раздавил танком штабную палатку… Прощай, Зощенко. И до встречи.

Я ему не отвечаю. Лежу, думаю, как бы нам выбраться. Ноги не слушаются — кажется, поломаны ноги. Зато начинаю чувствовать правую руку. Откатываю пару снарядов, пытаюсь за что-нибудь зацепиться пальцами. С неимоверным трудом приподнимаюсь, сажусь. Сильно кружится голова — кажется, я сейчас опять упаду.

Танк вздрагивает. Я думаю, что мне это чудится. Но Кузьмич спрашивает:

— Что это? — Значит, и он заметил движение.

Поверху что-то стучит, скрежещет. Действительно, такое ощущение, будто мы в консервной банке, и её сейчас вскрывают.

— Зощенко, ты слышишь?

Я мало того, что слышу, я еще и видеть начинаю — розовый дым, кровавые отсветы. Я стаскиваю шлемофон.

— Горим, Зощенко! — кричит Кузьмич. — Горим!

Грохот усиливается, танк качается, словно шлюпка на волнах. За считанные секунды становится так жарко, что у меня начинают трещать волосы. Дышать нечем. Я хриплю, хватаюсь за горло.

— Горим! — Крик Кузьмича — это последнее, что я слышу и помню…

В санчасти я лежу почти месяц. Скучаю. Страдаю от ожогов. Поломанные ноги срастаются плохо. Я переживаю, что теперь меня спишут в техники. Обещаю себе, что сразу, как врачи снимут гипс, начну учиться танцевать.

«Ты горел в танке, Зощенко?» — вспоминаю я слова Кузьмича.

— Силуянов, — спрашиваю я у соседа по палате. — Ты знаешь, кто такие пришельцы?

Силуянов мотает головой. Он смотрит в книжку, ему не до моих глупых вопросов.

— Что читаешь? — спрашиваю.

— Война миров. Англичанин какой-то написал. Уэллс.

— Англичанин? А про Депеш Мод там что-нибудь есть?

— Слушай, Зощенко, помолчи, ладно? — Силуянов сердится.

— Ну про что хоть там, в книжке-то?

— Про марсиан. Как они на Англию напали. Я дочитаю и тебе дам. Интересно. У них машины такие еще были, на трех ногах.

Я почему-то вспоминаю подбитую мной летающую машину, ту, которую без моего описания нарисовал в блокноте Кузьмич.

«Двадцать шесть раз ты горел, Зощенко. Сорок пять контузий у тебя…»

Нашу «Рысь» выволок из-под завала тяжелый «ИС-7». Нас у Кузьмичом достали за минуту до того, как в горящем танке начали рваться снаряды. Прохоров и Шаламов остались внутри.

«Погибает в бою, потом возрождается… Как чистый лист… Такой же молодой…»

Мне нечем заняться.

— Ты мне дай почитать книжку-то, ладно? — говорю я.

— Сказал же — дам! — опять сердится Силуянов.

— И если там про клонов что-нибудь будет, ты мне скажи.

— Да нет там никаких клоунов!..

Я отворачиваюсь лицом к стене. Лежу и думаю о разном.

У меня много времени.

Целый месяц.

И даже больше.

После выписки я получаю с доктора свои сэкономленные наркомовские, добываю две банки тушенки и сразу отправляюсь в ангар.

Кузьмич встречает меня недобро, смотрит с подозрением, осторожно. Я показываю ему аптекарскую банку с водкой, громыхаю сложенными в карман консервами. Он молча сторонится, пропускает меня в каморку.

Садимся.

Опять Кузьмич достает огурцы. Поразмыслив, пожавшись, вынимает из ящика солёное, чуть подкопченное сало.

Так ни слова ни говоря, открываем консервы, режем хлеб и прочий харч, разливаем по кружкам водку. Смотрим друг на друга. Чокаемся. Пьем.

— После первой не закусываю, — говорит вдруг Кузьмич и лыбится.

Я его не поддерживаю: беру прозрачный ломтик сала, кладу на тонкий кусок хлеба, сверху огурчиком накрываю. Щурюсь — эх, хорошо!

— Поговорить пришел? — спрашивает Кузьмич.

Киваю. Начинаю издалека:

— Я тут, пока лежал, с доктором своим поприятельствовал. Хороший человек, безотказный.

— Ну? — говорит Кузьмич.

— Навел у него справки. Насчет Шаламова, Юрки Тракториста и Димки Крылова.

— Ага, — кивает Кузьмич.

— Доктор говорит, такие к ним не поступали.

Я жду, что скажет Кузьмич. Он молчит, разливает водку. Его руки обожжены — так же, как и мои.

— Шаламов, Крылов и Прохоров поступили к соседям, — говорю я. — Через два дня после нашего боя. Все трое как бы с контузией. И как бы с потерей памяти. Отлежались два дня и были зачислены в строй.

— Интересно, как доктор это узнал, — бормочет Кузьмич.

— Это они? — спрашиваю я.

— А кто же еще.

— Клоуны?

— Клоны, — поправляет меня Кузьмич. — Только ты их больше не увидишь. А если бы даже и увидел, то они все равно тебя не вспомнят. Они сейчас всё заново начали. На новом месте.

Мы осушаем кружки. Кузьмич долго и вкусно закусывает, урчит аж, словно кот. Потом встает, выглядывает из каморки, запирает дверь. Включает свою аппаратуру, крутит вареньер, настраивается на какую-то негромкую музыку.

— Депеш мод? — спрашиваю я.

— Энигма.

Разливаем по третьей. Ждем, греем кружки в руках, сало посасываем, наслаждаемся уютом.

— Значит, поверил, — говорит Кузьмич. — Никому, надеюсь, не рассказывал?

— Нет. Нельзя, наверное.

— Нельзя. Нас таких человек пять по всему Полигону. Теперь вот шесть… Дурак я, что проболтался.

Музыка кончается. Веселый мужской голос начинает что-то говорить. Я невольно прислушиваюсь:

«… но нужен ли нам этот праздник? Что мы празднуем девятого мая? Победу? И чью же?..»

— О чем это он? — спрашиваю у помрачневшего Кузьмича.

Кузьмич встает, выключает радиостанцию. Не отвечает — не хочет, видимо, говорить на эту тему.

— Это ведь оттуда музыка? — спрашиваю. — Снаружи? С большой земли?

Он кивает:

— Да. Мы научились перестраивать радиостанции, чтобы принимать внешние сигналы.

— Вот, значит, что в том ящике было.

— То, да не то, — говорит Кузьмич. — Это мне американец посылочку переслал. Чтобы я одну новую штуковину собрал.

Он снимает промасленную мешковину с какого-то электронного устройства, похожего на осциллограф. Включает его, дает ему прогреться. Зовет меня:

— Садись ближе.

Я пересаживаюсь, смотрю в зеленовато-серый экран. Кузьмич возится с подвывающим прибором, крутит ручки, бормочет что-то про сбивающиеся настройки, плохую антенну и неустойчивый сигнал.

— И что будет дальше, Кузьмич? — спрашиваю я.

— Сейчас настрою, увидишь.

— Да я не про осциллограф твой… Что с нами всеми будет?..

На экране что-то происходит. Я вглядываюсь в светящиеся линии, угадываю очертания человеческого лица, чуть отодвигаюсь, чтобы лучше видеть.

— Враг пришел, — бормочет занятый Кузьмич. — Но эти дураки еще ничего не поняли. Так что скоро всё кончится. Полигон свою задачу выполнил.

— Что ты там бормочешь? — сказать честно, меня больше занимает живая картинка на экране осциллографа, чем слова Кузьмича.

— Да ты сам послушай…

Изображение на экране делается чётче — теперь можно даже буквы прочитать, закрепленные на стене позади человека: «Новости». Из треска и гула выделяется голос:

«…сведения о необычных летающих объектах поступили так же из Владивостока. Имеющейся информации пока недостаточно, чтобы делать какие-то выводы. Но местные жители связывают пожары и взрывы на военных складах с полетами светящихся шаров. Кто-то даже говорит о похищении людей…»

— Кончается твой срок, Зощенко, — говорит Кузьмич.

Я выпиваю водку, кладу тающий ломтик сала на язык. И задаю вопрос, который еще в санчасти не давал мне покоя:

— Если всё так, как ты говоришь… Зачем вообще надо было создавать этот Полигон? Неужели на большой земле до сих пор лучше наших танков ничего не придумали? Столько времени прошло — разве там другого оружия не появилось, мощного, нового?

— Оружие появилось, конечно, — говорит Кузьмич.

— Ну?! Так зачем надо было консервировать на Полигоне все эти танки? Они же, наверное, давно устарели. Клепали бы новые, готовились бы к войне миров!

Кузьмич смотрит на меня как на больного.

— Дурак ты, Зощенко. В самом деле не понимаешь или притворяешься?

Я смотрю на него, пьяными глазами хлопаю. Требую:

— Объясни!

Он подвигается ко мне:

— Да, Полигон — это такие консервы. Тут ты всё правильно понял. Только не танки в эти консервы закатали. Совсем не танки.

— А что же?

— Тебя и меня, Зощенко! — Кузьмич повышает голос, ладонью по столу хлопает. — Людей. Героев. Всех нас — воевавших. Таких как Шаламов, как Юрка Прохоров, как Димка Крылов. Это нас законсервировали, нас, а не танки!

— Зачем? — удивляюсь я.

— Да потому, что таких людей больше не делают, Зощенко, — Кузьмич перестает кричать, говорит тихо, устало и зло. — Танки там научились делать лучше, а вот людей — нет. Я шестьдесят лет слежу, что на большой земле происходит. Сердце кровью обливается, а я слушаю это грёбаное радио и всё жду, когда же нас, наконец, выпустят… — Он сжимает кулаки. — Вот что я тебе, Зощенко, скажу. Не осталось больше настоящих людей. Были они еще какое-то время — после нас. Но потом тоже сгинули. Так что мы — последние. Мы — консервы…