Глава 5

При дворе христианнейшего императора Генриха Первого сегодня было весело. Десятки добрых рыцарей, франков и римлян собрались в саду Буколеона. Придворные дамы и сама императрица Агнеса изумленно ахали, слушая сказку чудесного зверя.

– …И вот, значит, говорит царь Кономор по прозванию Синяя Борода: ходи, Настенька, жена моя любимая, куда хочешь, и в погребе бери любые харчи, какие глянутся, и все трогай, и чашки со стола скидывай, если тебе заблагорассудится, – рассказывал жирный серый кот. – Но в одно только место не ходи, сука, одну только дверцу не открывай. Вот эту, маленькую, на ключ запертую. А если вдруг откроешь, то уж не серчай, сука, порежу тебя на кусочки вот этим булатным ножиком.

– И что она? – подалась вперед императрица.

– А что она? – пробурчал кот. – Известное дело, любопытство вперед женщины родилось. Любопытней женщины только кошка, да и то потому, что тоже женщина. Дождалась она, пока ночь наступит и пока муж из терема уедет, да и побежала сразу же ключи от потайной дверки искать. И нашла ведь, сука! Весь терем перерыла, но нашла, сука такая! А как отворила она дверку, то чуть в обморок от ужаса не упала. Потому что был там потайной чуланчик, доверху набитый картинками срамными с бабами голыми. Стоит она, сука, ни жива ни мертва, таращится, и тут ложится, значит, ей на плечо тяжелая рука, и голос тяжелый сзади: мои вкусы очень специфичны, ты не поймешь.

Мурлыча сказку, кот Баюн подкреплял силы сметаной. Двуногая рабыня благоговейно подала ему блины, кот понюхал их и гневно отпихнул лапой. Они уже остыли, а Баюн ел только свежие, теплые.

Но при этом не горячие.

Здесь, в Царьграде, волшебный зверь стал кататься, как сыр в масле. Через море он перебирался долго и трудно, отощал по пути изрядно, но выбравшись на берег – сразу начал отъедаться, ловить мелкую и крупную дичь.

Человеков, правда, не когтил – недостаточно еще подрос для такого. Три месяца минуло с тех пор, как гнусные суки подсунули ему молодильную колбасу, и за эти три месяца Баюн хоть и заметно подрос, раздался в холке, но был все еще не намного крупнее обычного домашнего котейки. Может, три четверти пуда весил.

Ваньку и Яремку он вспоминал со злобой. Сколько эти двое ему пакостей наделали, ух!.. Удивительно даже, что сразу не пришибли, столько времени с собой таскали зачем-то.

Конечно, отомстил он им славно. Сам, правда, еле-еле не погиб при этом, но какой был выбор? В живых-то его бы уж точно не оставили – кот сердцем чувствовал. Так что решил он отправить обоих своих ворогов на дно. Коли уж помирать – так вместе.

Живучи, правда, оказались, чужеяды. Баюн еще не мог рассказать о них новой сказки – видно, после Буяна ничего интересного с ними не происходило. Но что-то такое в голове уже вертелось, назревало. Значит, живы оба, и будут еще у них приключения.

То ли веселые, а то ли печальные – такого Баюн заранее сказать не мог, да и вообще толком не понимал, как эта его способность действует. Всплывало просто на языке что-то такое, словно само приходило. По заказу он сказок сочинять не умел, о чем-то скучном никогда не баял. Бывало, что говорил все точно, до малейших подробностей, а бывало, что и перевирал нещадно. Бывало, что немало времени проходило после событий, а бывало, что сказка почти сразу же складывалась, по горячим следам.

Ну да пес с ними. Живы – так и живы. Баюн сделал все, что мог. Им теперь его здесь не достать, а Кащей уж всяко с ними расправится.

Даже немножечко жаль этих сук, как ни удивительно. Не убили же все-таки. И даже кормили. Странно это было для Баюна – странно и непривычно.

Сколько он себя помнил, люди охотились на него всегда. С луками и рогатинами, собаками травили. Выходило у них, конечно, ровным счетом ничего, место пустое. Не таков чудесный зверь Баюн, чтоб простые двуногие его одолели. Сам он их всегда одолевал. Одурманивал, усыплял, терзал и жрал.

Мурлыча при этом сказки.

Но путешествие с Ванькой и Яремкой что-то в нем переменило. Заставило призадуматься. Баюн вдруг понял, что не обязательно ему вечно воевать с людьми, убивать их и самому гонимым быть. Можно сыскать и правильных людей. Уважительных к кошкам и ценящих чудесных зверей. И жить при них можно припеваючи, день-деньской мурлыча сказки и вкушая лакомства.

Всяко лучше, чем ловить зайцев в мерзлом лесу.

Именно так у него и получилось. Ученый кот добрался до Царьграда, высмотрел в нем важного вельможу, привлек его внимание, сумел договориться на хороших условиях… и вот, оказался при императорском дворе. Лежит теперь на парчовых подушках, усы в сметане, а придворные дамы разве не дерутся за право его погладить.

Кому попало Баюн себя гладить не позволял.

Вот сейчас он некоторое время терпел почесывание за ушком от императрицы, а потом деликатно, но твердо отстранил ее лапой.

– Довольно, – строго сказал он. – Так вот, значит, взял Синяя Борода свою жену под белы груди, поставил на четвереньки…

Сказки с перчинкой при дворе императора Генриха особенно любили. Что франки, что римляне. Благородные дамы закрывались веерами, алели до самых ушей, но продолжали слушать.

А сидящий в углу писец скрупулезно запечатлевал каждое слово на пергаменте. Император быстро смекнул, что речи кота Баюна – они драгоценны.

Баюн и сам начал понемногу учиться читать и писать. Запало ему в душу предложение Яремки Серого Волчка одарить белый свет летописью. Чтоб не другим доверить, а самому.

И читать он уже более-менее научился. Мудреное ли дело? Смотри себе на текст, а буковки сами оживают, сами свою историю рассказывают. Баюн даже подивился, отчего ему раньше это в голову не приходило.

А вот писать оказалось куда тяжелее. Трудно макать перо в чернила, когда у тебя лапки с подушечками. Но ученый кот не сдавался.

– Еще сметаны! – капризно мяукнул он, переворачивая опустевшую миску. – И блинов! С вязигою!


А далеко на полуночи в древнем лесу завывал буран. В глухих дебрях брела и дрожала легко одетая девчушка. На щеках у нее засохли слезы – она уже битый час оплакивала свою долю. Горькую, сиротскую.

Как померла матушка, так и пошло все наперекосяк. Батюшка-то ведь сначала к зелену вину пристрастился, а потом и сызнова женился, мачеху в дом привел. А нынешней зимой слег – и помер.

Лихорадки с Лихоманками многих в этом году прибрали.

Мачеха и до того не медом падчерицу угощала, а уж после совсем взялась со свету сживать. Работу поручала самую тяжелую, каждым куском попрекала, одежу отняла почти всю, обноски носить заставила. Сестрица сводная от нее не отставала, минуточки спокойной не давала, булавкой для забавы тыкала.

А теперь вот мачеха заставила идти в лес. Да не за хворостом, не за шишками – а за свежей земляникой. Сестрица-то ведь тоже прихворнула, да и сказала – вот, мол, коли б поесть ее сейчас… Ну а мачеха-то и рада услужить кровиночке.

Конечно, не дура она. Не сумасшедшая. Прекрасно понимает, что не найдет ничего падчерица. Какая еще зимой земляника, ну право?

Просто нашла повод избавиться от обузы.

И не возразишь, и не поспоришь. Слово скажешь – так она в слезы, да с попреками. Для родной сестры, мол, пошевелиться лишний раз не хочешь.

Сиротка и к соседям стучалась. Всю деревню обошла. Везде стыдливо отводили глаза. Никто не пожалел, никто не приютил. И с мачехой-злыдней связываться не захотели, да и своих ртов хватает.

Зима-то лютая выдалась.

Вот и шла девушка по снежному лесу, смотрела в пургу глазами остекленелыми. Не надеялась ничего найти, конечно. Ни на что уже не надеялась. Поначалу рассчитывала еще добрести до соседней деревни – там тетка живет двоюродная, по материнской линии.

Если ее тоже не уморило.

А потом буран начался. Заблудилась несчастная, заплутала. Не знала уже толком, где находится, в какую сторону идет. Деревья вокруг жуткие, огромные – она таких раньше и не видывала. Может, это вовсе и не людские уже земли, а Кащеево Царство. Оно тут недалече, их деревня на самом рубеже примостилась.

И в конце концов силы ее оставили. Содрогаясь от беззвучных рыданий, девушка обмякла, уселась у кривой коряги, да обхватила руками колени. Она понимала, что надо двигаться, что сидеть нельзя – но подняться уж не могла.

И тут позади раздался голосок. Вкрадчивый такой, участливый. Над самым ухом прозвучало почти ласковое:

– Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?

Девушка с ужасом оглянулась – и увидела старика с седой бородой. В белой шубе, но при этом босого. Тоже окоченел, видать – лицо аж посинело.

– Ты что, очумел, старый? – чуть слышно прошептала она. – Не видишь, у меня руки и ноги замерзли?

Может, и грубо ответила. Да только старик тоже хорош – нашел, что спрашивать. Издевается он, что ли? Или сам умом рехнулся от холода?

Странный дед не обиделся. Как будто даже порадовался – усмехнулся криво, притопнул одной ногой. Оббежал вокруг девушки, заглянул ей прямо в лицо и снова спросил:

– А сейчас как? Тепло ли тебе?

Та задрожала еще сильнее. Ей стало холодней, чем прежде, хотя казалось, что дальше уже некуда. Она не нашла даже сил ответить – только смотрела жалобно на старика, на его белую шубу.

Тот как будто понял. Расплылся в довольной улыбке, сорвал шубу, закутал в нее девушку и сызнова спросил все то же самое:

– Тепло ли тебе? Тепло ли?..

– Тепло, дедушка… – пролепетала сиротка посиневшими губами. – Теперь совсем тепло…

И ей и впрямь стало тепло. Кожа побелела, губы посинели, на ресницах застыл иней – но она того не замечала.

Ей было так тепло, так хорошо…

И наутро она вернулась домой. На рассвете мачеха открыла дверь – и увидела на крыльце падчерицу. Сначала показалось, что та одета в шубу, а в волосах у нее сверкают самоцветы – но потом она отшатнулась.

Падчерица стояла совсем нагая, покрытая лишь инеем. И не самоцветы то были, а сосульки. Лютый хлад исходил от девушки – мертвящий, беспощадный.

Но в руках она держала горсть свежих ягод. Словно капельки крови алели на посиневших руках.

Страшная гостья потопталась на пороге, но войти ее не пригласили. Мачеха и сводная сестра уже не могли ничего сказать. Они и дышать-то уже не дышали.

Взглянув на них в последний раз, падчерица повернулась и пошла к соседнему дому.

Может быть, там тоже хотят земляники.


А к восходу от древнего леса тоже завывал буран – но уже в чистом поле. Сквозь снежную пелену едва виднелись очертания идолов. Древнее капище редко бывало кем-то посещаемо, но вот как раз сегодня принимало гостей.

Не паломники, правда, то были. Не аколиты ушедших богов. Просто путники, коих застала в пути непогода. За кольцами валов они сыскали бедное, скудное, но все-таки убежище. Теперь прижались друг к другу и тряслись, ожидая прихода утра, возвращения на небо солнышка.

Когда в белесой мути показались верховые, они вначале ничего не заподозрили. Решили, что просто еще запоздавшие странники ищут местечка потеплее.

Но когда кони подступили ближе, стало видно… что не кони это вовсе.

Китоврасы. Так именуют этих дивьих людей. Люди только выше пояса, а ниже – лошади. Были они чернее угля, глаза пылали огнем, а на поясе каждого висели отрубленные головы. Впереди всех скакал всадник в белом плаще, и на голове его были оленьи рога.

– Иисус Мария, Пресвятая Богородица!.. – ахнул кто-то из путников.

Мигом спустя его пронзила страшная пика. Четвероногий бес походя убил человека и тут же поднял в воздух другого.

Великий Тодор спрыгнул с коня и перемахнул через вал. Его дружинные уже расправились со случайными свидетелями.

В общем-то, их не было нужды убивать, но тодорам хотелось выпустить пар после долгой пробежки.

Они не очень-то любили людей. Две с половиной тысячи лет минуло со дня страшной битвы на Пелионе, но они все помнили. Кентавры никогда не были многочисленны, но после тех событий стали окончательно обречены на вымирание. Их осталось слишком мало, дети рождались редко и жили они обычно до первой встречи с людьми.

Великий Тодор явился к последним из них, когда те совсем отчаялись. Он повел их в новые места. Дал им надежду. А что они при этом немного… изменились, то не страшно. Ради выживания необходимо меняться, это закон самой жизни.

Теперь они не кентавры. Теперь они тодоры. Могучие и бессмертные. Скачущие сквозь круговерть миров за своим вожаком. Вечная охота – вот теперь их удел.

Воистину Великий Тодор облагодетельствовал этих несчастных.

– Ищите свежую могилу, – велел он. – Вряд ли их здесь много.

Поиски продлились недолго. Несколько минут – и тодоры наткнулись на разрытую землю. Могила была уже далеко не свежей – минули целые месяцы, – да и не могилой как таковой. Очокочи просто закопали, как закапывают павшую скотину.

Несмотря на зимнее время, рикирал дак успел провонять, а в мясе копошились черви. Вытащив эту смрадную волосатую тушу, тодоры встали вокруг и затрясли бородами.

Сатир. Еще один сатир. На этот раз редкая порода, правда – топорогрудый. В свою бытность кентаврами тодоры с ними почти и не пересекались.

Великий Тодор иногда жалел, что не взял под руку и сатиров, пока те еще были многочисленны. Он не успел. Не позаботился о них вовремя. Остатки сатиров вошли в свиту древнего бога Пана – и сгинули вместе с ним.

Двенадцать веков минуло с тех пор, как Пан умер на острове Паксос. Великий Тодор был там. Был свидетелем его смерти. Видел все своими глазами.

Именно в тот день он понял, что по-прежнему уже ничего не будет. Именно после этого и явился к последним кентаврам.

Ну а теперь, похоже, он видит перед собой последнего сатира. Мертвым. Судя по переломанным костям – его забили чем-то очень тяжелым. Да еще и горло перерезано.

Интересно, зачем Кащею это мертвое мясо?

Загрузка...