Конец одной карьеры

Артисты из среды саккарцёв и фуманитов были виртуозами мирового класса. Прирожденный дар движения у этих народов создавал неисчерпаемые возможности для открытия всех новых талантов. К тому же наиболее состоятельные группы устроителей спортивных зрелищ заботились об основательной выучке лучших из лучших. Поэтому каждый житель планеты Луланде считал совершенно естественным, если первые призы на «Большом Смотре» неизменно вручались представителям этих народов, ибо, шла ли речь о «прыжках красоты» или фигурных прыжках, о танцах на высоко натянутых канатах, групповом восхождении или излюбленных махах флагами, всегда они представляли зрелище необычайное.

Однако за два лета до очередного «Большого Смотра», участвовать в котором снова вызвались все двадцать пять народов Луланды, единый мир любителей артистичности зашатался. Неожиданно темой разговоров стали уже не любимые звезды из саккарцёв и фуманитов — туккумцы приковали к себе внимание небывалыми, фантастическими результатами.

Туккумские артисты на межнациональных представлениях выигрывали большинство видов соревнований с таким преимуществом, что конкуренты от отчаяния, если их не схватывали судороги, еще на арене разрывали свои лицензии или разъезжались по домам, качая головой, с опустошенными взглядами. На всех этих состязаниях незаметно, на заднем плане, присутствовал и руководил победителями один человек, который был указан в заявке национального смотрового совета туккумцев как режиссер Гибсон Дорж. Наличие нарушений правил или скрытых манипуляций со стороны туккумцев, несмотря на большие старания, доказать не удалось. Поэтому никто не мог оспаривать их право пользоваться услугами такого Большого режиссера, как Гибсон Дорж.

Подобные таинственные личности уже вошли в историю артистичного спорта Луланде, достаточно вспомнить здесь только Туммера Тункеники, Холмена Драммера и Г. Оргбуша. Их рецепты являлись новыми и лучшими методами подготовки, которые неизменно приводили к высшим достижениям. Правда, их подопечные никогда не демонстрировали подобного превосходства и не добивались таких внушительных показателей.

Единственным на Луланде, кто оставался безучастным ко всему переполоху, предположениям и даже подозрениям вокруг Гибсона Доржа, был Гибсон Дорж. Непоколебимо и целеустремленно он продолжал свою деятельность в специальном центре, не задумываясь над своей двойственной популярностью.

Тяжеловесное тело Гибсона Доржа грузно опиралось на две вечно прогнувшиеся ходули. На его лице отсутствовал выдающийся признак туккумцев — большой орган обоняния, вместо этого легко было распознать отчетливые признаки бочкообразного образования, типичного для мужской части фуманитов. В то же время его темные стеблевидные глаза давали основание луландцам угадывать его принадлежность к саккарийским народам. Короче говоря, этот Дорж мог принадлежать к любому народу Луланде, он мог быть с Формакса или даже с одной из очень удаленных планет солнечной системы. Как известно, высокоразвитые существа на всех кислородно-азотных планетах Галактики едва ли отличались так разительно друг от друга, как это было с народами на Луланде.

Если Дорж сидел вечером вместе с артистами в комнате с транслятором и диктор начинал говорить в предстоящем репортаже «о таинственном Гибсоне Дорже и его чудесных средствах», он тихо улыбался про себя и неслышно выходил из комнаты. Вот и сейчас он снова поднялся, потому что перед задником артистической сцены на экране возникла голова знакомого репортера Оттоло, вопрошавшего: «Где находится предел возможностей луландцев? Критические размышления по поводу новейших рекордов туккумцев и их режиссера, или, лучше сказать, волшебника Гибсона. Доржа».

Дорж еще не дошел до двери, когда из глубокого кресла донесся намеренно равнодушный мужской голос:

— Я бы очень хотел знать, что сам непостижимый режиссер скажет об этих дискуссиях. Может, и в самом деле здесь не все чнсто.

Дорж, словно споткнувшись, остановился и, казалось, вслушивался в висевшие в помещении слова. Он наклонил свою большую лысую голову и поискал глазами произнесшего эти слова. Однако в комнате ничто не двигалось. Все напряженно всматривались в красочно мерцающую телепластину. Дорж вернулся и сел, грозно откашлявшись.

Фильм шел недолго, и снова голова репортера заполнила экран. Тех, кто ждал, что теперь он объяснит методы Гибсона Доржа, охватило разочарование. «Рекорды поразительны, это факт. Чем они достигаются, об этом туккумские артисты не могут или не хотят говорить. Это понятно, ведь их доход существенно повышается благодаря этим достижениям. Таким образом тайна, связанная с чудо-тренером Гибсоном Доржем и его успехами, остается неразгаданной».

Дорж поднялся с презрительной ухмылкой. Он подошел к одному из молодых людей, строго посмотрел на него со своей высоты и сказал громко и отчетливо:

— Вы хотели знать, что я скажу обо всей этой болтовне, суперартист Котта. Тогда идемте со мной.

Он повернулся и пошел из комнаты, ни разу не оглянувшись. Молодой человек следовал за ним, пружинисто шагая. И только то обстоятельство, что он очень тихо закрыл за собой дверь, могло бы сказать внимательному наблюдателю, что внешние уверенность и самообладание Котты не совсем согласовывались с его внутренним состоянием.

Гибсону Доржу принадлежало несколько комнат в спеццентре, служивших ему жильем и лабораторией.

Он включил свет и жестом пригласил артиста подойти поближе. Явно ошарашенный, тот последовал за ним в среднее помещение, уставленное дорогими скульптурами и редкими растениями.

— Садитесь, Котта.

Дорж не терпел возражений. Котта, любимец миллионов зрителей, опустился в пневматический овал, который тотчас начал приятно покачиваться. Дорж подошел к одному из обвитых растениями автоматов и выудил два фужера.

— Вы выпьете немного перлуса, это не повредит, — сказал он и энергичным движением руки погасил попытку Котты протестовать.

Он протянул ему фужер и скользнул во второе кресло. Молча потягивал напиток и не отрываясь глядел Когте в глаза. Артист попробовал отвечать ледяным Взглядом, ему удалось это лишь на какие-то секунды.

Дорж насмешливо улыбался.

— Итак, с этим не все чисто, считает суперартист Котта.

Котта резко кивнул:

— Любой, если он сам артист и участвует хотя бы в малых состязаниях или для собственного удовольствия занимается телесными играми, не в состоянии понять такие неожиданные сверхдостижения.

— А должен ли он это понимать?

— «Должен» — нет, пожалуй, не то слово. Но вы не будете отрицать, что это наводит на размышления. Среди суперартистов всех дисциплин царит беспокойство. В конечном счете все таккумцы получают дурную славу, за нашими спинами поговаривают о манипуляциях, с нами уже не хотят соревноваться. — Котта тяжело вздохнул. Как долго он ждал этой возможности выговориться! Он еще раз вздохнул поглубже, чтобы спокойнее и обдуманнее продолжать, но Дорж поднял руку, прерывая его.

— Разве пока нас в чем-нибудь могли уличить? — спросил он. — Вы сами знаете, как тщательно ведутся расследования на этот счет — и все наши артисты вне малейшего подозрения.

— Я вовсе не имею в виду примитивные пилюли или капли ядов, это совсем другие вещи. — Котта допил с жадностью остатки перлуса и живо продолжал: — Поговаривают о гипнозе, о средствах усиления мышц, о стабилизаторах для костей и еще шут знает о чем.

— Интересно, — пробурчал Гибсон Дорж. — Смотри-ка…

— Во всяком случае, это ненормально, если неожиданно появляется молодой человек, показывающий на трампельмате фигуры, которые я как суперартист, если даже буду в наилучшей форме, смогу выполнить лишь чудом. Одних тренажа и таланта здесь мало, в этом вы можете мне поверить.

— Ах, вот о чем Речь, значит. — Рот Доржа скривился снова в ухмылке. Он поднялся и снова наполнил оба фужера. — Вы боитесь конкуренции.

— Чепуха, я не боюсь. Но все должно быть чисто, по правилам.

— Чисто! — Дорж смеялся. — А что такое «правило»?

— Это… — Котта неожиданно почувствовал пустоту в голове. Прекрасные аргументы, которые он тщательно подбирал, испарились. — Ну, все, что не запрещено.

— Так, а я, значит, делаю нечто такое, что запрещено.

— Нет, вероятно, этого нет. Я так скажу: я всегда готов выступить против любого конкурента. Вот уже три лета я непобедим, а вот теперь приходит этот Холебасса и два раза подряд оставляет меня позади. Никто его не знал до этого, и, прежде чем он появился в вашем центре, он даже не принадлежал к первому классу.

Котта отхлебнул еще глоток. Он чувствовал легкость, которая заглушала, отодвигала на задний план мысль об осторожности. Сейчас, когда он высказал свое мнение этому человеку, он чувствовал себя лучше. В конце концов он прибыл в этот центр, чтобы добраться до сути.

— Встаньте-ка, — внезапно сказал Дорж.

Смущенный Котта повиновался. Он чувствовал перлус в ногах, однако старался не показать вида. Дорж обошел его, ощупывая его широкий корпус, обмерив бедра, пробормотал что-то об отличных, прекрасных мышцах, кивнул, тихо сказал, что затылок мог бы быть усилен, и снова усадил его в кресло.

— У вас отличные предпосылки, для нас пустяк. — Дорж кивнул ему ободряюще, — То, что вы согласны, я могу сказать наперед.

Котта быстро кивнул и одновременно почувствовал, как лицо заливается краской. Уже в первом разговоре с этим Доржем он позорно выдал свое намерение, гнездящийся в глубине груди страх потерпеть поражение от одного из артистов Доржа, отдать свой титул вытеснил все другие мысли.

— Тогда до завтра, и спите спокойно, — сказал Дорж. Он стоял как тяжеловес перед ним и внимательно его разглядывал. Вероятно, он догадывался о том, что происходило в душе молодого человека, потому что темные глаза режиссера буквально ощупывали его.

Котта неуверенно поднялся, вытянул свое мускулистое, но гибкое тело. Хотя он был на полголовы выше, чем режиссер, он чувствовал себя необъяснимым образом поверженным своим визави.

На другой день Котта был вызван в приемную Доржа еще до полудня.

— Вообще-то у меня сейчас тренировка, — сказал Котта ершисто.

— Когда вам тренироваться — это определим мы, — возразил коротко Дорж. — Сейчас я хотел бы познакомить вас с нашей программой, это свидетельство особого доверия. Если вы будете с нами, вас ждут фантастические достижения. Пойдемте.

— А моя тренировка? — упрямо спросил Котта.

— Длительность, частота и интенсивность определятся позднее.

Дорж направился в соседнюю комнату и поманил за собой Котту.

Двое мужчин в медицинских халатах уже были заняты тем, что закладывали характеристики в мед-компьютер. «Сейчас наши специалисты изучат вас поточнее. После этого вам придется самому решить, согласиться или нет с нашими предложениями». Гибсон Дорж оставил его наедине с двумя экспертами, которые взялись за него с такой основательностью, с какой он встречался впервые в своей жизни.

Один из врачей сопроводил Котту с данными компьютера, цветными колонками цифр и кривыми снова в рабочий кабинет Доржа. Диагнозом он мог быть доволен: все органы были в отличном состоянии и вполне удовлетворяли требованиям для высших достижений в его дисциплине.

— Зато ваши конечности, мой дорогой… Предлагается вам ввести пировестониловые сухожилия. — Дорж оценивающе смотрел на Котту.

— Вы это серьезно? — Котте показалось на кддой-то момент, что он еще находится под действием перлуса.

Но Гибсон Дорж спросил его четко и с раздражением:

— А вы думаете, мы тут перед вами комедию ломаем?

Тут только понял Котта вполне ясно, почему оба врача так тщательно его исследовали. Он уставился перед собой, ничего не видя. А он-то думал о средствах наращивания мышц и возбудительных напитках, составляемых им из различных, имевшихся повсюду экстрактов! Собственные эксперименты казались ему теперь детской забавой в сравнении с этими жуткими перспективами.

— Ну, вы еще пустяковый случай, так как имеете достаточно природных преимуществ, — пытался утешить его врач. — А вы думаете, почему Волле, артист-пращеметатель, достиг в броске в высоту ста четырех метров?

— Потому что его руки — из-за симметрии приходится делать на обеих — удлинили на двадцать три сантиметра, а метающую руку подстраховали сухожилиями из полярпенола, — самодовольно ответил сам Дорж.

— А благодаря чему Кранелло удалось в верчении каруселей набрать на два центнера больше по сравнению с прежним луландским рекордсменом? — продолжал врач.

— Потому что мы ему влепили второй позвоночник, а его кости рук и ног заменили иридиево-стальным каркасом.

— Нет! — Котта переводил расширившиеся от испуга глаза с одного на другого. — Вы просто вставляете искусственные органы и мышцы, нет! Это же неестественно.

— Наоборот, естественно, что это естественно, — возразил Дорж и рассмеялся раскатисто, довольный игрой слов. — Разве это неестественно, слабейшее звено биологической цепи усилить и этим полностью использовать наличествующие телесные резервы? В принципе мы только помощники природы, которая во многих вещах попросту неряшлива. Я даю вам слово, что личность ваша от этого не изменится. По крайней мере, в негативную сторону.

— Кстати, — врач изучал компьютерные данные, — ваши ноги нам бы надо тоже удлинить на восемь сантиметров. Тогда вы будете обладать оптимальными условиями для высоких и мощных прыжков на пружинном мате.

— Это нужно? — отважился Котта на слабое возражение.

— Это не нужно, — с иронией заметил Дорж, — если вы хотите заработать лишь половину вашего гонорара или и того меньше.

— Ну, убедились? — спросил врач. Котта не отвечал.

Восемь дней заняли дальнейшие исследования. Измерили даже скорость мыслительного потока и установили, что с помощью энцитоиентрина возможна существенная прибавка в интенсивности. Согласно предварительным расчетам вследствие этого могло бы наступить двадцатисемипроцентное улучшение реакции. Более прочный затылок не представил для врачей трудности — достаточно было бы двести десять внутримышечных инъекций биценторамина.

В конечном счете были собраны воедино все требуемые вмешательства, и Котта одобрил все предложения. Когда операции на руках и ногах были завершен л, должна была начаться последняя подготовительная фаза к «Большому Смотру». А это было, по утверждению любого из тринадцати врачей центра, уже просто детской игрой.

Котта регулярно принимал определенные дозы кальция, меди, железа и витамины от А до Е, вдобавок еще были лечения примоволанусом и декаболином, инъекции гормонов и плазмы. Но этими порошками и растворчиками дело не исчерпывалось. О нравственных сомнениях и периодических депрессиях в институте этого Доржа тоже подумали, ибо целые месяцы визитов к психологам и гипнотизерам были так же запланированы, как массаж и сауна. Было почти невероятной трудностью выкроить в этой программе еще и окно для тренировок. В конце концов удалось и это.

У Котты вряд ли находилась свободная минута для размышлений. Где-то в глубине души он ощущал, что поступал неправильно. Где были его принципы? Иной раз поздним вечером или между двумя тестами они вдруг как настойчивые просители заявляли о себе, но всякий раз он отталкивал их в самый дальний уголок своей совести. И хотя все эти события во врачебных кабинетах с присоединением к шлангам, кабелям и инструментам катились по нему как поток, выжавший из его членов всю силу, он не мог считать их извиняющим обстоятельством. Он прекрасно знал, что он не лучше любого другого артиста, пришедшего сюда до него, чтобы с искусственно внедренными дополнениями победить тех конкурентов, которые по сути дела были лучше.

В такие моменты он чувствовал себя разбитым. Он сомневался в том, что сейчас способен повторить еще свои простейшие прыжки, тем более сложные саль-то «ямахо» и «лобенго», освоение которых потребовало большого терпения и энергии. А теперь, когда на седьмой вечер он хотел еще раз все основательно продумать, прибыло приглашение от Доржа. Сначала он собирался отказаться. Но когда ассистент Доржа разъяснил ему, что тот беседует перед началом каждого нового «тренировочного цикла» с артистом-новичком, Котта решил сходить к режиссеру.

Дорж снова принял его в своей комнате, два фужера с перлусом уже стояли на столе.

— Откровенно сказать, я не хочу, — сказал Котта. Слабый его протест, который он собирался подчеркнуть двусмысленностью этой фразы, не был понят Доржем.

— Нет, нет, для вас начинается новая эра артистизма, это надо обмыть.

Котта устало опустился в пневматическое кресло.

— Я очень доволен вами, — продолжал Дорж. Он поднял фужер и широко улыбнулся своему гостю. — Вы артист, выполнявший до этого незначительнейшую работу, почти природный талант.

— К чему этот талант, если против природы выступают искусственные сухожилия, руки и ноги?

— Да, к чему, действительно… — Дорж покачал головой, якобы опечаленный. — Ну а сколько бы вы еще возглавляли список лучших — полгода, год? Не забывайте это.

Постепенно Котта снова обрел душевное равновесие, его успехи были столь аномально великими, что уже за много недель до «Большого Смотра» он овладел фигурами и прыжками, которые сам всегда считал невозможными. Сальто «ямахо» и «лобенго», его прежние коронные номера, он собирался продемонстрировать как вступление перед сенсационной средней частью программы.

Совесть он успокаивал мыслью о том, что своими упражнениями он доставит всем луландцам неслыханное доселе наслаждение. И он пошел спокойно, без малейшего сомнения в своей победе, на решающий старт в «Большом Смотре».

Когда минули шесть дней из тех тридцати, что занимают соревнования в саккарийской столице Саккум, на пружинные маты вступили прыгуны.

В зале царило чудесное настроение Свыше 62 тысяч луландцев из всех стран заполнили ряды до последнего местечка Фиолетовые и красные, синие и зеленые лучи скрещивались на трампельматах, когда на них ступили артисты Но даже гармоничные композиции цветов не в силах были затушевать то большое различие в способностях, которое было у ранее стартовавшего Холебассы из Туккума и у других артистов.

Котта знал, что он способен был выступить с еще более сложными, высокими и красивыми прыжками, нежели Холебасса. Это должно обеспечить ему удивление и аплодисменты зрителей, которые торжествовали уже при виде сравнительно простых композиций его конкурентов Котта вбежал пружинистыми шагами в манеж Он ловко, одним мощным движением вскочил с пола на мат, и тотчас тысячи в зале произнесли свое «хо-хо». Однако у Котты было впечатление, что в этом возгласе не было большой сердечности прежних времен И тем не менее он был доволен, потому что Холебассу проводили только с «хи-хи», то есть самой нижней оценкой по шкале одобрения Сегодня луландцы еще станут свидетелями такого искусства прыгать, которое не сможет не вызвать у них «хай-хай» — выражения высшего восхищения.

Котта сосредоточился. Он начал с небольших, но богатых вариантами прыжков, быстро нараставших по высоте и трудности Треугольным движением корпуса он вошел в сальто «ямахо», за которым тут же последовало сальто «лобенго». «Хо-хо!» — прокатилось по залу Котта почувствовал небольшое разочарование Может, он слишком многого ждал или зрители требовали от туккумца особо высоких достижений?

Он усилил отскок, вкладывая всю свою энергию в подъем, и заметил, как его выносит все выше и выше Временами раздавались вскрики слабонервных женщин, но затем до его слуха донеслось все то же «хи-хи». Он перевернулся в воздухе, распростер руки, показал сложные фигуры и молниеносные нырки. Аплодисментов почти не прибавилось. Котта пришел в ярость. С еще большей стремительностью он стал уходить в отскок и наслаждался тем, что все чаще раздавались острые вскрики страха внизу. Словно из бесконечной дали он поглядывал сверху на маленький трампельмат, который с нарастающей скоростью приближался к нему и потом вновь уходил из-под него. Он ощутил, как распрямлялись натянутые пружины, чтобы вознести его к куполу, на высоту свыше тридцати метров.

Котта не слышал больше аплодисментов и не знал, кричали ли тысячи собравшихся свое «хи-хи» или «хай-хай». Теперь он собирался показать им такое, чего они еще никогда не видели. Это было как опьянение. Он чувствовал себя невесомым и свободным, не ощущал горячего дыхания опасности, когда он оказывался слишком далеко в стороне от середины мата и лишь ценой еще большей ловкости снова опускался в центр. В этом опьяняющем «вверх-вниз» вдруг сверкнула, вторгшись, блестящая молния, за которой последовал тупой удар по голове. Наверху он стукнулся головой о купол и камнем полетел к манежу.

Затаив дыхание, следили 62 тысячи, как Котта упал на мат, взвизгнувший под тяжестью, а потом снова взлет тел вверх и снова плашмя рухнул вниз. Почти подсознательно он пытался, неловко поворачиваясь, достичь спасительного мата. Перед глазами у него все время плыли черные круги, мешая сориентироваться. В конце концов его подскакивающее вниз и вверх тело замерло, словцо безжизненное, на мате.

В зале не раздалось ни звука. Ни хлопка, ни вздоха. Словно ужас парализовал зрителей. Потом от одного из задних рядов донесся острый вскрик: «Ху-ху, туккум!», другие включались тоже: «Ху-ху!»

Проклятье, чем он заслужил такое? Но едва задавшись этим вопросом, он тут же сам ответил на него. Котта чувствовал колющую боль, которая прояснила ему все. Никто не хотел, чтобы вопрос о возможностях и способностях артистов решался в операционном зале. Он тоже был такого мнения, пока не пришел к Гибсону Доржу. Ему стало ясно, что он должен сделать. Он с трудом дотащился до жюри, очутился возле диктора-информатора и молча показал на микрофон, который диктор тут же ему протянул. Котта оглядел большой зал. Медленно затихали крики «ху-ху», выжидающая тишина разливалась кругом.

— Я разделяю ваше мнение, луландцы, — начал Котта. — То, что здесь происходит, уже не артистизм.

— Хи-хи! — прозвучало не очень решительно.

— У меня самого искусственные сухожилия, мои ноги были удлинены, затылок укреплен. Я больше не тот Котта, которого вы знаете.

— Хо-хо! — закричала в рядах. Медленно затихали аплодисменты.

— Я осуждаю вместе с вами эксперименты в центре Гибсона Доржа. Предлагаю исключить из этого смотра всех оперативно подготовленных артистов, потому что их победы — обман.

Крики «хай-хай», казалось, никогда не окончатся. Котта вынесли из зала на руках. Тысячи присоединялись к шествию, проследовавшему от зала к залу, от манежа к манежу, от центра к центру.

Спустя несколько часов Большой Совет Смотра собрался на чрезвычайное ночное заседание и принял решение исключить всех артистов, чьи физические данные были изменены вмешательством извне, из участия в общественных соревнованиях.

Когда Котта на следующее утро узнал об этом решении, его охватило чувство триумфа. Он был счастлив справедливым решением, теперь все было снова в порядке. В радостном настроении он поспешил в гостевые комнаты артистов. Он жестом подозвал одного из официантов, чтобы заказать себе плотный завтрак.

Однако, прежде чем он успел открыть рот, служитель сказал ему:

— Вы больше не принадлежите к участникам «Большого Смотра», артист Котта. Поэтому прошу вас покинуть это помещение.

Несколько минут Котта сидел не двигаясь, прежде чем он понял смысл сказанного. Конечно, этого следовало ожидать. Он медленно поднялся, и в этот момент начала болеть шишка на его голове.

Котта тихо улыбнулся про себя. Эту незначительную царапинку он скоро позабудет. Зато внутренне он чувствовал себя таким здоровым, каким он не был уже давным-давно.