Колдовской пояс Всеслава

– А зачем мы туда идем? – Дуняша с трудом поспевала за старшим братом: ноги путались в длиннополой рубахе. Девочке на ходу приходилось уворачиваться от норовивших хлестнуть по лицу еловых лап, противная паутина липла к волосам, мокрый мох облизывал лыченицы1. Лес неласково встречал утренних гостей. Под пяткой громко хрустнула сухая ветка.

– Тише ты! – не оборачиваясь, шикнул на сестру Кирьян и ускорил шаг. – Кузнецы всегда богато жили, не то, что мы – голытьба. После них, знаешь, сколько добра припрятано? Все моим теперь станет.

– Так и без тебя обшарили, да не один раз, – девочка уже не шла – она бежала за братом, – вон Чуричи даже наковальню вынесли. Пусто.

– Не там шарили. А я знаю, где искать, – парень весело махнул отцовской лопатой. – Копать будем!

– Копать? К-хе, – девчушка выплюнула залетевшего в рот комара. – А где копать?

Кирьян не ответил, лишь с силой толкнул от себя очередную колючую лапу. Дуняша едва успела пригнуться от гнева могучей ели.

– Где копать? – девочка беспокойно дернула брата за рукав. – Неужто ты могилу разроешь, мертвых потревожишь?

– А что? Боишься – восстанут, за шиворот схватят? – парень из-за плеча бросил на сестру насмешливый взгляд. – Не бойся: сожгли покойничков, прах один остался. Я копать буду, а ты у дороги постоишь в дозоре. Коли кого увидишь – знак подашь.

– Так ведь грех – мертвых обирать! Да может там и нет ничего, откуда у ковалей богатства несметные, чай, не князья? Кирьяша, пойдем домой, – Дуня не теряла надежды отговорить упрямца.

– Грех-то в чем? Им на том свете серебро без надобности. А оно есть, точно знаю! – Кирьян разгорячился. – К ним гости2 с самого Полоцка захаживали, заказы от бояр делали. Куда все делось? Ясное дело – в избе хранили. Лежит там схрон – меня дожидается.

Издавна кузнецам запрещалось селиться с вервью:3 больно ремесло у них огненное – как бы пожара не учинили. Да и слухи недобрые ходили: мол, колдуны они, с нечистой водятся. Такое-то чудо из невзрачного камня творить – без заговоров не обойтись. И хотя братья-ковали со всем семейством в храм Божий ходили и вклады дорогие делали, а все равно сельчане косились, за спиной шептались, все им чародейство чудилось.

Кузница и добротный двор стояли на полоцкой дороге. Из соседних деревень сюда тянулись люди. Ножи, косы, вилы, лопаты – как без них в хозяйстве? Наведывались и полоцкие, прознав, что местные корческие кузнецы берут дешевле городских, а мастерство свое знают не хуже. Железо кормило и пахаря, и воина, и оборотистого купчину.

Беда пришла по осени. В Корчу прибежала заплаканная, измученная девчушка, дочь одного из кузнецов. Она взывала о помощи. Кто-то из гостей занес к ним мор, вся семья лежала хворая, младшие братья уже умерли. Сельчане наставили на девочку вилы, выкованные ее же отцом, и велели убираться восвояси. На слабых ножках кроха побрела назад. Больше ее никто не видел. На месте, где она стояла, долго жгли костры, выжигая заразу.

Через две седмицы4 мужички, наконец, отправились посмотреть – что да как. Их встретила зловещая тишина, от большой избы шел смрадный запах смерти. Покойников сожгли вместе с домом и со всем добром, на пепелище спешно насыпали кривенький курган и поставили еловый крест. Войти в опустевшую кузницу не решились.

И только после суровой полоцкой зимы, когда сошел снег, самые отчаянные и жадные сельчане полезли растаскивать мастеровой скарб. Кирьяна отец сразу не пустил; когда парнишка все же попал на разоренный двор, к его досаде, брать там уже было нечего. Мужики успели по доскам разобрать крепкий забор, с кузницы содрали гонтовую крышу, унесли бревна перекрытий и притолоки. Остались голые стены, обмазанные глиной от жаркого пламени, да и те были исковыряны в разных местах: корческие все искали тайные схроны. Поживиться Кирьяну от чужой беды не удалось.

– Вот и хорошо, – ворчала бабка, – нечего на горе руки греть.

Но паренек был бедовым и отступать не собирался. В его случае яблоко от яблони упало слишком далеко и откатывалось все дальше и дальше. Сын церковного дьяка, он тяготился однообразной сельской жизнью, мечтал о богатстве и славе, хотел податься воем в какую-нибудь боярскую дружину или даже к ушкуйникам5 на Волгу. Ни подзатыльники, ни наставления Кирьяна не трогали.

Дуняша на два года была младше четырнадцатилетнего брата, но считала своим долгом приглядывать за ним. Зачем приглядывать? Чтобы не озорничал: не тряс соседскую яблоньку, не гонял глупых коровок, волком завывая из-за куста, не прятал одежу решивших искупаться в жаркий день девчонок. Да мало ли чего он еще удумает! Сестра ходила за парнем хвостом и этим сильно выводила Кирьяна из себя.

– Что ты ко мне привязалась? С подругами сопливыми иди играй, – рявкал на нее брат. – Может, я с девками целоваться иду, а тут ты?

– Так и целуйся – я отвернусь, смотреть не стану, – беспечно улыбалась Дуня.

– Дура!

За одно только был Кирьян благодарен сестре: пытаясь остановить его, взывая к совести, она все же никогда не доносила отцу о проделках братца. Вот и сейчас парень знал, что все сойдет ему с рук.

– А говорят, там по ночам стоны слышатся, а Богша видел: тень вкруг кузни ходила, – как можно более зловещим голосом заговорила Евдокия.

– Богша твой врать горазд, – отмахнулся брат, – а коли боишься, так домой ступай.

– И тебя упырям на растерзание отдать? Ну уж нет, – Дуня стиснула зубы. – Может, ковалей не мор убил, а упырь к ним на кузню зашел да перекусал их? А если упырь кого укусит, так тот сам упырем обернется. А Богша еще на шее дочки коваля следы от зубов видел. А в избу к ним никто не входил, только дух мертвечины почуяли, а может, там никого и не было, может, они неприкаянными в тумане бродят, а тут мы…

Евдокия так старалась отворотить от кузницы брата, что и сама вдруг начала верить в то, что сочиняла на ходу. Выплывающие из молочного облака очертания елей теперь чудились зловещими призраками, протягивающими к девочке колючие пальцы. И только Кирьяна, казалось, ничем нельзя было пробрать.

– Я тем упырям как дам промеж глаз лопатой, так сразу отстанут, – хвастливо махнул он черенком, словно перед ним уже стояла нежить.

Брат с сестрой вышли из леса. На широком лугу туман был еще гуще, виднелся только кусок полоцкой дороги.

Дуняша предостерегающе опять схватила брата за рукав.

– Трусишь? Здесь стой, – и Кирьян шагнул в ту сторону, где должна была стоять кузница. Евдокия, не отставая, побежала следом.

Вот из пелены проступили глиняные стены, черный провал вместо двери, поодаль выплыл могильный курган с крестом. Дуня зябко повела плечами. «Неужто он и впрямь там рыться станет?» Она хотела в последний раз умолить брата уйти, уже привычно протянула к нему руку, и тут из заброшенной кузницы раздался низкий протяжный стон. В утренней давящей тишине он показался оглушительно громким, накрывая детей мощной волной. Кирьян швырнул лопату и первым рванул к лесу. Дуняша, подобрав рубаху, кинулась за ним. Они летели, не оборачиваясь, не разбирая дороги, задыхаясь от быстрого бега. Дуня видела впереди лишь тощую спину брата, ей чудилось, что их догоняют, что вот-вот холодные костлявые пальцы вцепятся в плечо. Девочка оступилась, перелетела через корягу и, раскинув руки, плюхнулась в мягкий мох. Она в ужасе замерла, крепко зажмурив глаза…

Но ничего не происходило, никто не подходил, не трогал ее. Слышно было только, как на все лады щебечут в кронах птицы, приветствуя новый день. Дуня открыла один глаз, по сухой ветке деловито полз муравей. Девочка приподнялась, огляделась. Никого. Кирьян убежал. «Должно быть, не заметил, что я упала. Что же это было? Неужто померещилось? В тумане и не такое почудится, а может то ветер в пустых стенах играл?» Евдокия встала и отряхнула подол. «Ну, может и ветер, только я туда ни ногой, такого-то страха натерпелась. Сам пусть копает, коли ему охота. Я ему не нянька, у меня и свои заботы есть». Девочка гордо вздернула нос. «Копает! – ойкнуло сердце. – А копать-то чем? Лопата у кузни осталась».

Вдовец Яков, дьякон сельской церкви Вознесения Господня, со своим малым семейством жил скромно. Всякий, кто обращался к нему за подаянием, не уходил с пустыми руками. Бабка Лукерья шумела на сына, попрекала, что он за чужими бедами родных детей забывает. А их ведь еще на ноги ставить, Кирьяну в дом жену вести, Дуняше приданое справлять. Яков вздыхал, с матерью соглашался, но совал очередной сиротке краюху хлеба. Евдокия знала – новую лопату купить не за что, да и негде, кузнецы-то сгинули. Придется в ноги к соседям падать, одалживать. А те, покуда свою работу не сделают, не дадут. Сиди до ночи, жди. А уж осень не за горами, урожай убирать, да и подпол батюшка поглубже вырыть хотел. Эх!

«За лопатой сходить нужно», – от этой мысли по спине побежал холодок, а затем, наоборот, стало отчаянно душно. «А ежели то упырь стонал или дочери кузнеца Голубы душа неуспокоенная? Говорят, ее ведь не похоронили, она по дороге пропала. Ой, мамочки…» Девочка развернулась в сторону села, сделала несколько шагов, постояла, вздохнула и побежала… к кузнице. «Мы с Голубой подругами были, авось, не тронет».

У самой опушки Дуняша остановилась, не решаясь выйти. Туман быстро рассеивался, теперь кузница не казалась такой уж мрачной, просто развалина. Никаких стонов, скрипов, даже шелеста. Все тихо. Из травы подле дверного проема выглядывал черенок лопаты. Иди да бери. И Дуня пошла. На цыпочках, оглядываясь, прошмыгнула через дорогу, обогнула остатки забора, затаив дыхание, приблизилась к кузнице, протянула руку к лопате.

– Пи-и-ть, – позвал слабый мужской голос. Сердце прыгнуло как заяц из куста, а ноги мгновенно стали тяжелыми словно каменные. Бежать не было сил. Девочка схватилась за черенок, прижала деревяшку к груди. Сердечко продолжало скакать.

– Пи-и-ть, – опять раздалось откуда-то снизу.

«Нежить али живой? Плохо ему». Выставив вперед остриё лопаты, Дуня шагнула к проходу, осторожно заглянула внутрь. Первое, что бросилось в глаза, большие красивые сапоги – сафьяновые, хорошей выделки, с замысловатым узором по голенищу. Селяне подобных дорогих сапог и не видывали, даже гости заезжие в таких ладных не хаживали.

Хозяин богатой обувки лежал ногами ко входу. Это был длинный худой мужчина. Кузница стояла без крыши, света хватило рассмотреть и кожаные порты, и меч, пристегнутый к поясу. Дуня сделала еще шаг вперед. Какой раньше была рубаха незнакомца, догадаться было сложно, от одежды остались рваные окровавленные лоскуты, разметавшиеся по узкой смуглой груди. В левом плече виднелась бурая дыра с почерневшими краями, из нее тонкой алой струйкой вытекала кровь. Рядом валялась переломанная стрела с багровым наконечником. «Из себя дернул, вот и заорал».

Черные, спутанные, давно немытые волосы обрамляли загорелое и одновременно обескровленное лицо с темными синяками под глазами, полуприкрытыми длинными ресницами. Жесткая щетина редкой бороды торчала в разные стороны, узкие потрескавшиеся губы ловили сырой утренний воздух. Незнакомец тяжело и часто дышал.

Таких чернявых людей Дуняша видела только намалеванными6 на стене церкви, там, где изображали Лестницу Иоанна7. Загорелые мужички огромными баграми подцепляли за ноги праведников, карабкающихся по высокой лестнице в Рай. Святые упирались и упорно лезли на верх, восхищая Евдокию. А вот смоляная нечисть пугала девчонку, разглядывая их, она непременно крестилась и целовала нательный крестик. И вот теперь такой же, словно сошедший с фрески неизвестный муж8 лежал перед ней в бедовом месте. «Неужто черт?!»

– Пить, – совсем уж жалостливо простонал незнакомец.

– Я сейчас, дяденька, сейчас, – Дуняша стрелой вылетела на двор.

«А можно ли черта поранить? Да нет, человек это, помирает бедный. Воды, где взять воды?» У колодца не оказалось ни только ведра, но даже и веревки. Близок локоток, да не укусишь. Девочка вздохнула и вернулась к кузнице. Взгляд блуждал по заросшему бурьяном двору. «Как же набрать воды, и во что? Сапог у него двойным швом прошит, хоть в брод реку переходи, не промокнет. Вот тебе и ведро!»

Евдокия решительно подошла к раненому, схватилась за правый сапог и потянула.

– Эй, ты что делаешь?! Не венчались, а уж сапоги снимаешь9, – незнакомец, морщась от боли, привстал на правом локте, на девчушку глянули немного узкие карие глаза. «Да это степняк!» – испугалась Дуня, о южных кочевниках в этом лесном краю слышали только страшные байки.

– Я водицы, дяденька, тебе в него хотела набрать. Ведерка при колодце нет, – залепетала она.

– Сильней тяни, – прохрипел чернявый.

Девочка дернула, раненый вскрикнул от боли, но сапог поддался. В нос ударил тяжелый дух немытой ноги.

Как у всякой хозяйки, пусть и совсем малой, у Евдокии на поясе висело много рукодельного добра: мешочек с иглами, ножницы, шильце, гребенка, наперсток, небольшой нож. Вот этим ножичком Дуня безжалостно и прорезала дыру в голенище добротных сапог. Распоясалась, оставив свой скарб в траве. Конец кушака продела в отверстие и завязала. Кожаное ведро-сапог легло на водную гладь колодца, глотнуло влаги, потяжелело. Можно тащить. Первую воду Дуняша выплеснула, смывая нечистое, вторую понесла в кузницу.

Осторожно, чтобы не расплескать, она поднесла сапог к губам чернявого. Тот сделал несколько жадных глотков, опять тяжело задышал. «Умаялся бедный».

– Рану промой да перевяжи, – более твердым голосом приказал незнакомец.

«Перевяжи, чем перевязывать-то?»

– Десный10 рукав от рубахи моей оторви, – прочитал ее растерянный взгляд чернявый.

– Я за подорожником, а то присохнет, потом не оторвать, – Дуняша выбежала опять, надергала вдоль дороги широких гладких листочков, оторвала от подола своей рубахи по кругу тонкую ленту. Стали видны щиколотки. «Стыдно так-то коротко, да для хорошей перевязки одного рукава нешто хватит, а второй рукав у него уже изодран».

Промытые водой подорожники легли на рану, беленая полоса рубахи обвила смуглый торс.

– Вот, дяденька. Только сапог теперь мокрый, может не надевать пока, пусть сохнет?

– Вода там осталась? Дай еще глотнуть, – незнакомец сел, лоб прорезали морщины. Чернявый прикусил и так искусанную в кровь губу.

– Ты бы полежал, чего вскакиваешь, – попыталась уложить его девочка.

– Не надо, – отмахнулся незнакомец, – одевай сапог. Мне убираться отсюда нужно… в лес меня отведешь.

Дуняша с сомнением посмотрела на раненого:

– Не дойти тебе, дяденька.

– Я да не дойду? – усмехнулся чернявый, показывая крепкие белые зубы с оскалом слегка выпирающих клыков.

– Я только тебе сапожок вот тут прорезала, ты уж, дяденька, не серчай.

– Подарок княжий, – вздохнул незнакомец, – ладно, натягивай.

«Самого князя знает!» – ахнула про себя Дуня.

Мужчина встал, опираясь на плечо девочки, зашатался, ухватился за дверной косяк. Стоя, он казался длинной сухой жердью. Сильные пальцы больно впились в кожу девчушки. Незнакомца кренило вперед.

– Не удержу я тебя, – пискнула Дуняша.

– Я сам себя удержу, пошли. Что у тебя там, лопата? Дай!

Орудуя лопатой как посохом, шатающейся походкой, аки хмельной, незнакомец заковылял к лесу. «Только что головы поднять не мог, а теперь почти бежит. Точно нечисто», – Дуня перекрестилась и побежала за чернявым.

Как только еловые лапы сомкнулись за незнакомцем, он рухнул как подкошенный и потерял сознание.

– Дяденька, дяденька!!! Ты умер! – отчаянно затрясла его Евдокия. «Человек, это. Просто очень сильный. Прости меня, Господи, за темность мою».

– Дяденька, дяденька!

На ее отчаянный призыв раскосые глаза приоткрылись:

– Не тряси меня, и так все кружится.

– Дяденька, ты не умирай.

– Тебя как зовут, спасительница? – незнакомец сел, опираясь на ель.

– Евдокия, дщерь церковного дьяка Якова, – выдала все девочка. «Пусть не думает, что ему сам князь подарки дарит, а я смерда какого простого дочь».

– Дуняшка, – слабо улыбнулся чернявый, – а меня Юрко.

– Георгий, стало быть11.

– Да хоть Гюргя, – усмехнулся мужчина.

– А ты поганый12? – осторожно спросила Дуня.

– С чего ты взяла, креста что ли не видишь? – удивленно сдвинул брови Юрко.

– Не вижу, дяденька Георгий.

Юрко пошарил по груди.

– Обронил, – шмыгнул он носом. – Слушай, Дуняшка, мне бы поесть чего, не ел давно, и рубаху бы новую. Моя, сама видишь, уж ни на что не годна. Принесешь?

– Поесть принесу, а вот рубаху…, – девочка запнулась, – ладно, принесу и рубаху.

– Ты только про меня никому не сказывай, – быстро зашептал чернявый, – беду на своих накличешь. Гонятся за мной.

– А кто? – Дуня тревожно оглянулась, спиной ощутив опасность.

– То тебе знать не надобно. Беги, а я посплю пока, – Юрко опять закрыл глаза, опустившись на мох.

Девочка, подхватив злополучную лопату, не оглядываясь, побежала домой.

Бабка Лукерья, сильная пятидесятилетняя женщина, крепкими руками размашисто замешивала тесто на большом столе прямо посередине двора. Глинобитный очаг уже радостно потрескивал дровами. В летнюю пору в избу заходили только переночевать, да и то, если не донимала жара, а то могли обойтись и сеновалом.

Кирьян, о чудо, смиренно чистил в загоне у поросят. Увидев выбежавшую из леса растрепанную с оторванным подолом Дуняшу, он испуганно шмыгнул в клеть13.

– Дунюшка, что случилось?! – бабка, спешно обтерев руки полотенцем, кинулась к внучке.

– Ничего, – густо краснея, проблеяла овечкой Евдокия.

– А с подолом что? – бабка сверлила Дуню внимательным тревожным взглядом.

– Упала, за корягу зацепилась, клок оторвался.

– Так-то ровно. И где ты была? – простой вопрос, да как ответить. «Что я в лесу могла с лопатой делать?»

– Кипрея14 хотела накопать, а упала, вот рубаху порвала, пришлось домой идти. Ба, ты не сердишься? – щеки нестерпимо жгло.

– Велела же без меня по лесу не шастать, неслухи, – поругала Лукерья, но не злобно, так – для порядка. Беспокойство отступило, бабка облегченно выдохнула.

– Можно я пойду к ручью одежу стирать? – заискивающим тоном попросила Дуняша.

– Что-то вы сегодня больно покладисты? Натворили чего? – опять с подозрением сузила бабка глаза.

– Так ведь подол же разорвала. Ба, а можно я другую рубаху одену, я эту потом починю, вот те крест?

– Ладно, ступай уж – переодевайся. Есть-то хочешь? Ведь с утра не ела.

– Нет, я до полудня подожду, – Дуня махнула рукой и побежала в избу.

Вот он короб с приданым, любовно сколоченный отцом для любимой дочери, еще пахнущий свежесрубленным деревом, украшенный витиеватой резьбой. Евдокия, стыдливо оглядываясь, открыла тяжелую крышку. Беленые расшитые по вороту и подолу рубахи, рушники с пляшущими петушками, пестрые поневы – всё было сложено ровненькими стопочками, присыпано душистыми травами и девичьими грезами.

Дуняша пальчиками пробежалась по родным узорам. Двенадцатилетняя девчушка уже слыла в селе заправской мастерицей. Подруги завидовали ее ровному стежку, хитрому сплетению завитков. Под руками юной вышивальщицы прорастали диковинные деревья, скакали по веткам пестрые птахи. Для неведомого еще любимого выводила Дуня долгими зимними вечерами замысловатое узорочье, представляя, как русый красавец с кудрявым чубом наденет ее рубаху, залюбуется тонкой работой, как закружатся, отражаясь в небесно-голубых глазах жениха, нитяные цветы и птицы.

И вот теперь это чудо расчудесное нужно отдать какому-то тощему, немытому, дурно пахнущему степняку, да еще и без нательного креста. Какую же меньше жалко? Вот самая первая рубаха: шов кривоват, стежок неровный, один рукав чуть длиннее другого (едва заметно, да все равно). «Вот эту и отдам. Хотя ему же сам князь сапоги дарил. Он княжью одежу вблизи видел, а может и с княжьего плеча донашивал, а я ему такое-то принесу. Скажет – вот так неумеха, этакое-то кособокое притащила. Осрамлю себя и батюшку». Дуня решительно взяла самую красивую рубаху и уложила на дно большой корзины, присыпав грязным бельем. «Ничего, успею еще лучше смастерить».

Со стола девочка прихватила оставленную ей бабкой на завтрак краюху хлеба и крынку парного козьего молока. Чтобы молоко не расплескалось, накрыла глиняное горло берестяной крышечкой и обернула льняной тряпицей, залезла в ларь, где хранились сухари: «Добавлю, а то маловато. Эх, ему бы еще сальца для силы. Да как в погреб пробраться?»

Дуня выглянула наружу, крадучись прошмыгнула за спиной у Лукерьи, тихо по стеночке спустилась в темноту. Погреб дохнул в лицо запахом сырой землицы и ароматом свежесорванных яблок. Их спелые бочка бабка с внучкой только вчера заботливо укутали соломкой. Пара яблок да ломоть сала в три пальца толщиной тоже легли на дно корзинки. Готово, теперь к лесу.

Выбравшись из погреба незамеченной, Дуня закинула за плечи заметно потяжелевшую корзину, у калитки как можно беспечней помахала бабке рукой, сделав вид, что идет к реке.

Уже на улице из-за угла соседского забора на нее вышел Кирьян.

– Ты что ж за лопатой возвращалась? – пряча глаза, спросил он.

– Так нельзя нам без лопаты, – развела руками Дуняша.

– И чего там было? – у брата нервно дернулась шея.

– Не знаю, я лопату схватила и бежать, – соврала сестра. «Пусть думает, что там нечисто, может впредь не полезет».

– А-а-а, – протянул Кирьян, и потеряв к девчушке интерес, скрылся из виду, перемахнув через забор.

«Вот и ладно», – выдохнула Евдокия. Раньше бы она призадумалась, что за частоколом соседей забыл братец, но сейчас было не до него.

У речной заводи девочка, выбрав заросли осоки погуще, свалила в них грязные вещи и с полегчавшей корзиной побежала к лесу.

Юрко лежал в той же позе, как его оставила Дуняша.

– Эй, дяденька Георгий, ты еще живой?! – обеспокоенно окликнула его девочка.

Тяжелые веки медленно открылись.

– Живой, – обрадовалась Дуня и суетливо стала раскладывать на рушнике еду, – здесь вот молочко парное, тут хлебушек. Бери.

Чернявый сел, опираясь на ствол, взял из рук девочки крынку, сделал несколько жадных глотков, потом отломил небольшой кусочек хлеба и медленно стал жевать.

– Да ты побольше бери, здесь еще много. И сальце есть, я сейчас тебе ножичком нарежу, – хлопотала девчушка.

– Нельзя мне много сразу, не ел давно, худо будет. Ты оставь, я потом доем. Тебе сколько лет, Дуняха?

– Двенадцать.

– Как-то маловата для двенадцати, – незнакомец наступил на больную Дуняшкину мозоль, ровесницы уже щеголяли в поневах, а она в рост пока не пошла и довольствовалась детской рубахой.

– Давай перевяжемся, – предложила девочка, уходя от неприятного разговора, – я чистую холстину прихватила, и вот подорожнички.

Она юркими пальчиками развязала обмотку, посмотрела на рану, та была мокрой, но уже не кровоточила. На плечо легли свежие листы, смуглую грудь опоясала белоснежная лента.

– Готово, – улыбнулась девчушка.

– Знатной хозяйкой станешь, – похвалил Юрко, – подрастешь, я на тебе женюсь.

– Что-ты, – удивленно открыла рот Дуня, – ты же старый, должно старше батюшки моего.

– Какой я тебе старый? – вдруг обиделся чернявый. – Мне и двадцати лет от роду нет.

– Это ты так шутишь, дяденька? – девочка с сомнением посмотрела на изможденное осунувшееся лицо.

– То ты малая, не смыслишь ничего. Вон в поневу еще не прыгала15, а как повзрослеешь – поймешь, какой я красавец.

Девочка не удержалась и прыснула от смеха.

– Э-э-эх, смейся – смейся, не верит она. Я бровью веду, девки за мной табуном бегут.

– Эк-то у вас девки не разборчивые, – покачала головой Дуняша и прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть напрашивающуюся улыбку.

– И ты, голубоглазенькая, за мной бегать станешь. Вот попомни мои слова, – Юрко положил в рот кусочек сала.

«Смешной какой, жалко если помрет», – вздохнула про себя Дуня.

– Вот рубаха, дяденька Георгий.

На колени чернявому легла красота, девочка с гордостью расправила беленые рукава.

– Хороша, – признал Юрко, – матушкина работа?

– Матушка померла, это я шила.

– Точно женюсь, – подмигнул парень.

Он с помощью девочки обрядился в обновку. Рубаха была чернявому широка и болталась как на палке, но все же придала лицу более свежий вид.

– Слушай, Дуняха, сделай для меня еще одно доброе дело, – Юрко тревожно оглянулся, вслушиваясь в лесные звуки, и шепотом продолжил. – Я тебе на сохранение вещицу одну оставлю. Догонят меня, должно, ослаб больно, далеко не уйти. Нельзя, чтобы ее при мне нашли. Спрячь у себя, да никому про то не сказывай. А я, ежели Бог сохранит, вернусь за ней… позже.

– А что за вещь? – Дуня, как и чернявый, начала озираться.

– Вот, – он протянул ей замызганный сверточек размером с мужской кулак.

– И что там? – девочка с любопытством разглядывала неприглядную обертку.

– Да тебе какая разница, бери.

– Ну, уж нет, – отпихнула Дуня сверток. – Сначала скажись, а так не возьму.

– Ишь какая, а я думал, ты простота деревенская. Ладно уж, смотри, – Юрко развязал грязную тряпицу. В ней оказался свернутый пояс – простой, без золотого и серебряного плетения, без жемчугов и яхонтовых каменьев. Правда тканый узор был необычным, мудрено закрученным – цветы и листья в нем переплетались в страстных объятьях, что-то дикое, необузданное, глубинное прорывалось через витые нити. Вроде и просто, а попробуй повтори, и не получится.

– Чудная вышивка, не видала такой, – девочка завороженно рассматривала узорочье.

– Колдовская, ведуньи ткали, – Юрко быстро завернул пояс в тряпицу. – Бери.

– Ведовской не возьму, грех это – от волхования вещи в избу вносить, – Дуня решительно отпихнула сверток.

– Слушай, недосуг мне с тобой препираться, – чернявый злился, – я же тебе не молиться на него вместо икон предлагаю. Спрячь поглубже, да пусть себе лежит.

– На тебе дяденька креста нет и смуглый ты как черт, и вещи у тебя ведовские. Пойду я, – Дуня встала, уходить.

– Бабка у меня половчанкой была, дед в степи мечом ее добыл. На бабку я похож, а крест я обронил, когда удирал, не помню и где, – Юрко перекрестился. – Я может помру скоро, а ты такую малую просьбу выполнить не можешь.

– Ты то жениться собираешься, то помирать, – шмыгнула носом девочка.

В отдалении откуда-то с дороги послышалось ржание лошади. Юрко вздрогнул и, стиснув зубы, быстро поднялся.

– Еду мне в узел собери, живей! – приказал он не терпящим возражения тоном.

Дуняшка спешно завернула съестное в рушник и протянула чернявому.

– На, – всунул он ей нежеланный сверток, – и беги отсюда, голубоглазая, что есть мочи.

Евдокия, подхватив корзину и сжимая обжигающий ладонь узелок, не оглядываясь, кинулась прочь.

Только у реки она остановилась перевести дух, дрожащими пальцами опять развернула тряпицу, глянула на колдовской пояс, спешно завернула обратно и сунула за пазуху. Перестирав грязное белье, девочка сложила его в корзину и на мягких ногах пошла домой.

А к вечеру в избу вбежал запыхавшийся отец.

– Слыхали! – зашумел он с порога. – Гоньба16 с Полоцка прискакала, татя17 ищут, говорят, самого князя обокрал, вещь какую-то ценную прямо из терема вынес. Мужиков у церкви собрали, выспрашивают. А у Молчана кобылу прямо со двора увели, не иначе тать на ней от погони удирал… Дуняша, тебе что – плохо? Дуня! Эй-эй-эй! Мать, лови ее, падает! Дуня!

Все поплыло перед глазами, девочка провалилась в темноту. «Тать, он тать… сапоги ему князь подарил, как же, умыкнул вместе с поясом, а я ему лучшую рубаху отдала, а он лихой человек оказался, вор…» Хищная улыбка чернявого оскалилась из мрака.

– Дуня, Дуня, – кто-то легонько хлопал ее по щекам, Евдокия открыла глаза. – Очнулась, слава Богу. Напугала нас. Ты чего это удумала?

Отец ласково гладил дочь по светло-русым льняным волосам.

– Это я так, мне уже лучше, правда лучше, – девочка привстала с лежанки.

– На двор ей нужно, ветерка вечернего глотнуть, ну-ка пойдем, – скомандовала бабка, – на меня обопрись.

– Я помогу, – попытался взять Дуню на руки отец.

– Сами мы справимся, – отстранила его Лукерья.

Свежий воздух быстро остудил щеки, приятно наполнил легкие, кружение в глазах прекратилось.

Бабка с внучкой сидели на пороге, над ними одна за другой в высоком небе загорались звезды.

– А теперь сказывай все. Для татя того сало утащила? – Лукерья говорила мягко, доверительно.

– Для него, – сразу призналась Дуняшка.

– Не совестно, а я Кирьяна за уши оттаскала?

– Совестно, – Евдокия вздохнула. – Только раненый он – тот, что в лесу, стрелу из себя вынул, ослаб совсем, есть просил, как не помочь? А он о себе не велел говорить, мол, беду на своих наведешь. Я и смолчала.

– Беду, это точно. Ворога княжьего прикармливала. Разве ж можно с незнакомыми в лесу заговаривать? А если бы он прибил тебя, чтоб не выдала? – бабка прижала к себе внучку. – Горе ты мое.

– Не прибил бы, он хороший, хоть и на поганого похож. Шутил так смешно.

– Хорошие по княжьим хоромам не шастают, чужое добро не воруют.

– Ба…

– Ну, чего?

Дуняша подтянулась к самому уху Лукерьи:

– Вещь та княжья у меня.

Бабка вздрогнула, испуганно закрутила головой.

– Ты что такое говоришь, Евдокия?

– Он мне на сохранение отдал, вот, – Дуня достала из-за пазухи сверток, дрожащими пальчиками развязала узел, – я же не знала, что это ворованное, думала за ним люди дурные гонятся, помочь хотела.

– Помочь, – передразнила бабка, – кто нам теперь поможет? Дай, гляну.

Лукерья напрягла глаза, разглядывая в полумраке диковинный узор:

– Нешто княжье? Простенький такой, правда вышито ладно.

– Он сказал, то пояс чародейский, волхованием заговоренный. Ба, а зачем князю христианскому кушак колдовской, то ж грех?

Лукерья спешно завернула пояс назад в тряпицу и протянула внучке.

– То не наша забота. На, среди приданого на дно схорони.

– А мы князю возвращать не будем?

– Ты княжьего ворога привечала, от гоньбы помогла схорониться, ворованное прятала, за это знаешь, что бывает? Если и помилуют, так потом этот твой веселый из леса с дружками явится. Как не крути – все беда.

Дуняша растерянно хлопала ресницами.

– Ба, а как же князь без пояса колдовского? Может ему больно нужен?

– Сама ведь сказала, зачем властителю христианскому поганое? Обойдется и без пояса, не убудет.

Бабка Лукерья никогда ни перед кем не робела, ей и князь – не указ. Вольный дух жил в этой крепкой работящей бабе.

– Эх, Дуня, бедовые вы у меня внуки. Кирьян для себя одного живет, ты, как отец, себя за другими не замечаешь. Отщипнуть бы по куску от каждого на обмен, вот уж славные бы внуки получились. Помру, что с вами станется?

– Пропадем, должно, – вздохнула Дуняша. – Ба, а я смогу такой же узор соткать, как на поясе ведовском?

– Сможешь, рукодельница моя, – бабка поцеловала внучку в белесую макушку.

Они еще долго сидели, обнявшись, глядя на звезды, слушая сверчков, вдыхая ночной воздух. Таким и запомнилось Евдокии ее счастливое детство.

Глава I. Вдовушка

Маршрут путешествия героев книги

Восемнадцатилетняя вдова сидела у гроба, не замечая входящих, глядя куда-то в пол. Проститься с покойным подходили все новые и новые соседи. Богатого и до мелочности скупого Молчана селяне недолюбливали, но обычай велел поклониться усопшему, вот и шли, на ходу стягивая шапки и торопливо крестясь. Назойливые старушки, завсегдатаи похорон и поминок, рассевшись паучихами по углам горницы, то плаксиво завывали, то едко сплетничали, даже не стараясь понизить голос до шепота.

– Гляди-ка, ни слезинки не проронила, муж в гробу, а ей хоть бы что.

– А чего ей печалиться? От старика избавилась, теперь погуляет. Вон мужички-охальники уже слюни глотают, утешить будет кому.

– Не по-людски! В семью ее сироту бесприданницу принял, говорят, еще и родне за невесту приплатил, три года кормил-поил, на готовом жила, детишек не нарожала, даром, что хлеб ела, а теперь и поплакать над гробом не хочет.

Евдокии было все равно, о чем там судачили злобные старухи, она думала лишь об одном – когда же это все закончится. Еще пару лет назад Молчан сам накупил у бортников18 воску на свечи, велев, ежели помрет, жечь у гроба не скупясь. Сын покойного Кривко, скрипя сердцем от жадности (экое добро-то без толку горит), последнюю волю отца все же исполнил. Да и как не выполнить, коли вся Корча про запас свечей слыхала, попробуй не сделай -сплетники глаза выклюют. Вот и пылали толстобокие свечи, заливая горницу трепещущим от сквозняка неровным светом. От их удушливого аромата у юной вдовы кружилась голова. Там за стенами избы светило летнее солнышко, бушевала жизнь. Встать бы, выбежать вон, полететь к речке, в лес, на косогор к бабкиной могиле; сесть у изголовья самого дорогого человека, выплакаться в волю, и чтобы ветер потом высушил слезы, остудил лицо, приласкал… Но нельзя, не положено, не велено, не принято. И Евдокия сидела.

При жизни муж, несмотря на преклонные года, был жилистым и еще очень сильным, большой кулак бил наотмашь так, что Дунечка летела через всю избу. Теперь же Молчан лежал щупленький, скукоженный, с каким-то растерянно-обиженным выражением лица. «Кротким прикидываешься, жалости ожидаешь? Не дождешься. Не жаль мне тебя, нисколечко не жаль, – Евдокия наделила покойника тяжелым ненавидящим взглядом, – и плакаться по тебе не стану, туда тебе и дорога за все, за молодость мою загубленную. Будь ты проклят».

– Что ты там шепчешь? – к Дуне подсела невестка. Жена Кривко Новица была тридцатилетней бабой, худощавой, с тонкими вечно недовольно поджатыми губами и заостренным подбородком. Дуняша знала, что хитрая невестка сжимала в ширинке19 кусочек луковицы и теперь при всеобщем одобрении лила потоки слез напоказ.

– Слыхала, Некрас уж к тебе посватался, с Кривко по рукам ударили?

– Как? – обомлела Евдокия, ей показалось, что мерзкий старикашка ухмыльнулся в гробу. – Тело мужа еще не остыло, а вы уж сговариваетесь, нешто не совестно?

– Больно ты горюешь-то по мужу.

– Уж как могу, а за этого упыря не пойду, лучше в омут.

– Так иди топись, плакаться по тебе некому. Ты что же, думала в одной избе с нами и дальше жить станешь, мужа моего под бок к себе, а меня со свету сжить? Как бы не так! – губы Новицы превратились совсем в тонкую щель.

– Больно нужен мне твой муж, – презрительно фыркнула Дуняша.

– Думаешь, я не знаю, что он по тебе слюни пускает? Костьми лягу, а тебя выживу.

– Да я сама с вами жить не собираюсь, но за Некраса не пойду.

Новоявленный жених был не стар и несмотря на имя вполне пригож с лица, он недавно овдовел и подыскивал себе жену. Но все знали его тяжелый нрав и неуживчивый характер. Он был нелюдим, угрюм, жил замкнуто, в гости не звал и к другим не хаживал. Поговаривали, что прежнюю жену Некрас сжил со свету непосильной работой и побоями. Бедная баба каждый раз скидывала плод, так и не сумев выносить ребеночка. Неужели та же постылая судьба ждет и Дуню? Может зря она проклинает покойника, может рядом с Некрасом жизнь с прежним мужем покажется вполне благополучной? Ведь Молчан после побоев жены на утро становился тихим и даже дарил подарки. Вон на ножках сафьяновые сапоги из самого Полоцка привезены. Новица от зависти чуть не подавилась. А этот-то жених что камень? «Не зря он сегодня на меня пялился», – Дуне вспомнился жадный раздевающий взгляд с прищуром, стало мерзко до тошноты.

– Все уж решено, – вырвала Евдокию из горьких размышлений невестка, – он посул большой обещал и приданое ему не нужно, говорит – голую и босую тебя в дом готов ввести. Где такого жениха еще сыщем? И что они в тебе находят, что вместо приданого сами платить хотят? Приманиваешь, распутница бесстыжая. Сорок дней, конечно, подождем, чтобы люди не судачили, да и поминки, что я одна должна готовить? Опять же, в поле надо управиться, а там по осени и свадьба.

– За Некраса не пойду, – упрямо повторила Евдокия.

«Божье наказание мне, что смерти мужа радовалась, по делом мне. Господи, прости, только не за него, только не за него!» Слезы хлынули потоком, купая щеки.

– Расплакалась, не сдержала горюшка, – довольно замахали головами старухи, – бедная вдовица, как убивается-то голубушка. Всякому бы вдову такую.

На следующий день Новица выставила Дуню из избы, мол, негоже двум бабам при одном муже жить. Евдокия была только рада, она перетащила в клеть нехитрые пожитки и старый тулуп, застелить лавку. Невестка под равнодушным взглядом Дуни присвоила все наряды, что покойный дарил жене. Она бы и сафьяновые сапожки прихватила, да они были на ногах у юной свекрови. Каждая вещь тащила за собой хвост дурных воспоминаний, поэтому Дуня лишь с горькой усмешкой провожала бусы, обручи, повои20 в широкий короб Новицы. И только, когда невестка протянула руку к медному котлу бабки Лукерьи, Евдокия решительно встала и, сказав сухое: «Не дам», спрятала памятную вещицу за спину. Невестка начала было что-то высказывать про неблагодарность и даром съеденный хлеб, но осеклась под жестким взглядом.

Новица всегда считала себя выше Дуняши и делала все, чтобы это признали и остальные. По ее наветам молодухе не раз доставалось от мужа, невестка тайком пересаливала кашу, приготовленную Евдокией, путала ей рукоделье, всячески пытаясь выставить плохой хозяйкой, и все ради того, чтобы свекровь склонила голову, признала старшинство, поняла, наконец, дуреха, что в руках у Новицы, а не у кого другого, ее спокойная сытая жизнь. И все вроде бы шло ладно: Молчан невестку, а не сопливую женушку, звал большухой21, ее совета спрашивал, но… А но заключалось в том, что Евдокия Новицу не боялась и открыто презирала, на колени смиренно падать не хотела. И что самое неприятное – Новица ловила себя на мысли, что она сама боится молодой соперницы, очень боится: и пронзительного взгляда голубых глаз, и вызывающей усмешки, и какой-то внутренней силы, которой у нее – Новицы никогда не было. А особенно пугала дикая, не приглаженная нарядами красота, от которой местные мужички сходили с ума. «Несет себя аки боярышня, а с чего?» Обе тяготились друг другом и с облегчением разошлись по разным углам.

По традиции в день после похорон принято было раздавать соседям одежду покойного. Кривко, заранее припрятав лучшее, вынес на двор охапку рубах, порток, поясов. Дуня видела, как жадно тянутся чужие руки к ее приданому. Довольно улыбаясь, старики и совсем юные отроки разглядывали обновы. Всем нравилась работа рукодельной молодухи. Евдокия помнила, как она в отчем доме старательно выводила каждый узор, как рисовала себе образ любимого суженного, пыталась представить робкие объятья и нежные поцелуи. Боже, какой глупенькой она была, как жестоко втоптала ее судьба в житейскую грязь! «Надо смиряться, ни я одна, бывает и хуже», – убеждала она себя, а беленые рубахи белыми лебедями уплывали со двора.

Под вечер, прихватив ведро, Дуняша пошла доить коз. Рогатые неслухи признавали только ее руки, упрямо не даваясь ни Новице, ни ее десятилетней дочери Купаве.

Молодая хозяйка привычным жестом подперла вилами дверь козлятника, поцокала, подзывая животных. Руки зарылись в мягкую шерстку, та приятно грела, успокаивая.

– Красавицы мои, заждались? Сейчас, сейчас, – заворковала Дуняша, осторожно обмывая вымя теплой водицей. В ведерко полилось молоко. Пять дойных коз, одна за другой были обласканы и подоены. Хозяйка заботливо прикрыла ведерко белой тряпицей. «Готово», – выпрямила она спину и натолкнулась на стоявшего за спиной Кривко.

– Умаялась, голубушка, – с притворной заботой промычал он, пытаясь приобнять мачеху.

– Дай пройти, – шарахнулась от него Евдокия.

– А ежели не дам? – Кривко нагло улыбнулся, расставляя толстые руки.

– Закричу.

– Кричи, кто услышит-то. Новица к куме ушла и детей прихватила, соседка Команиха глухая, хоть в ухо кричи. Ну, иди сюда, чай, истосковалась по молодому телу?

– По твоему жирному? Не больно, – Дуня прятала за усмешкой страх. «Как вырваться, он хоть и пухлый, что подушка, а все ж сильней?»

– Зря несешь себя, приласкала, так и не убавилось бы. Знаю – за Некраса не хочешь, а ведь от меня зависит, – он сделал шаг, Евдокия отступила в глубь козлятника. – Замесим сейчас дите, подумают – отца приплод, большухой в доме станешь, Новицу за пояс заткнешь. Все к ногам твоим кину. Иди ко мне, голубушка, совсем иссушила ты меня, окаянная, – голос пасынка перешел в хриплый шепот.

– Не больно-то усох. Биться стану, без боя не дамся, – предупредила Евдокия.

– Да даже лучше, горячее, – Кривко едко усмехнулся и рванул к девушке. Дуня размахнулась деревянным ведром полным молока и что есть мочи и злости стукнула пасынка по голове, но Кривко успел слегка отпрянуть и удар пришелся по касательной. Молоко расплескалось, залив нападающему лицо и рубаху.

– Ах, ты ж…, – грязно выругался пасынок, занося большущий кулак. Евдокия, привычная к побоям, резко присела, толстая ручища пролетела над головой. Девушка отскочила в самый дальний угол, отступать было некуда. Мокрый и злой Кривко надвигался на нее подобно разъяренному быку. «Все, забьет меня до смерти». Дуня съежилась, зажмурила глаза. «Попробую под ноги подкатиться, авось не устоит». И тут раздался глухой удар и что-то большое рухнуло к ее ногам, так падает мешок с мукой, срываясь с крюка22.

Девушка осторожно открыла глаза. Кривко лежал на земляном полу, уткнувшись носом в Дуняшины лыченицы, и не двигался. Дверной проем загораживала огромная тень.

– Здрава будь, Евдокия Яковлевна, – услышала она аксамитовый23 мужской голос. В темноте клети поблескивали колечки кольчуги и нагрудные пластины. Воин!

– Ты что же убил его?! – ахнула Дуня, спешно переворачивая Кривко.

– Кабы хотел убить, так убил бы, а это так, уму – разуму поучил.

В подтверждение чужих слов пасынок тихо застонал.

– У него детки малые, а ты его так-то, – с упреком бросила Евдокия незнакомцу.

– Сама, когда ведром его лупила, не больно-то о детках пеклась, – воин скрестил руки, опираясь о дверной косяк.

– Так ты видел все, а чего ж сразу не вступился? – Дуня почувствовала, как загораются щеки.

– Думал, и без меня справишься, больно соловьем заливался, вдруг сговорились бы, а тут я влезу, – незнакомец явно забавлялся.

– Зачем пожаловал? – гордо выпрямилась девушка. «Смешно ему, хлебнул бы с мое».

– За поясом я, голубоглазенькая, цел ли?

От неожиданности у Дуни перехватило дыхание. «Кто он? Откуда про пояс знает? Тать его тот навел или полоцкие на след вышли? Ежели от князя, так хуже некуда, несдобровать, в сравнении и Некрас за радость станется. Что ж делать-то?»

– Ну, что молчишь? Цел пояс? – нетерпеливо напомнил мужчина.

– Какой пояс? – осторожно спросила Дуня.

– Как какой, что я тебе на сохранение оставил? Не могла ты забыть!

«Я на сохранение… думает, я за давностью не вспомню чернявого… Точно ловушка». Все внутри похолодело.

– Я тебя первый раз вижу.

– Так выйди на свет Божий, пока солнце не село, да получше погляди. Юрко – я, дяденька Георгий.

«Какой там дяденька, тот худючий что палка был, а этот подковы небось руками гнет, плечищи еле в дверь входят». Дуня перешагнула через Кривко, бочком обошла пропускающего ее незнакомца и вышла на двор. Солнышко уже коснулось еловых макушек, но и в закатных лучах можно было без труда разглядеть воя24: на вид лет двадцати пяти, высокий, стройный (не то, что боров Кривко), с развитым торсом и широкими плечами. Черные волосы от шеи к затылку были безжалостно сбриты, но зато спереди мягкими кудрями ниспадали на лоб. И чуть раскосые глаза, и стремящиеся к переносице брови, и прямой нос, и смуглое лицо со слегка выступающими скулами – вроде были похожи, но губы не напоминали тонкую щель, как у того незнакомца из детства, они были вполне обычными, даже для мужа25 полноватыми, и небольшая бородка в круг лица совсем не жиденькая как у чернявого. «Похожего подобрали, мол, очи тоже узкие, признает».

– Ну, налюбовалась? – подмигнул незнакомец. – Припомнила?

«Знают, что я чернявого дяденькой Георгием кликала. Значит поймали они бедного Юрко, да все выпытали. Стало быть, ведают, что я его в лесу привечала. Отпираться ни к чему, а вот про пояс стоять на своем надо, мол, не ведаю, не давал ничего». Дуняша разволновалась, пальцы предательски подрагивали.

– Был один бедовый, припоминаю, в лесу раненым нашла, по глупости али из милосердия помогала, мала была, не понимала, что творю, – стала подбирать она слова. – Только ты на того Юрко не похож, тот тощий был.

– Ну, бока – то дело наживное, в года вошел, так и плечи в ширь пошли.

– Коли ты – Юрко, так скажи, что обещал мне.

«Попался, этого то вы точно у него не выпытали», – Дуняша надменно глянула на незнакомца.

– Обещал за поясом явиться, как смогу, отблагодарить. Серебро принес, вон калита ломится, в накладе не останешься, – он тряхнул тугим кошельком.

– Мне твоего серебра не надобно, а обещал ты мне не это.

Незнакомец растерялся, самодовольство слетело с загорелого лица. «Ага, как выкручиваться станешь?» – торжествовала Дуня.

– А-а, ты же теперь вдова, замуж опять хочешь, нешто за меня? – вой широко улыбнулся, обнажая белозубую улыбку со слегка выступающими клыками. Это была улыбка Юрко, сомнений не осталось, перед ней стоял повзрослевший чернявый. «Сразу бы оскалился, так не пришлось бы и пытать».

– Не хочу я замуж, – надулась Дуняша. – Пошли, в коробе он на дне.

– Ну вот, другое дело, а то заладила – не знаю да не помню.

Юрий вилами припер дверь козлятника.

– Чтоб не лез покуда, – объяснил он Евдокии, – отопрешь потом.

Они вошли в темную клеть. Дуняша долго кресалом не могла разжечь трут, подпалить лучину, пальцы не слушались. Чернявый вырвал у нее кресало, и от двух точных ударов тряпица занялась. Комната наполнилась тусклым светом.

– Эко, тебя затерли куда. Мало я ему двинул, – Юрко по-хозяйски уселся на лавку.

– Как прознал, что я здесь?

«Неужто ходил да расспрашивал, что теперь обо мне болтать станут?!»

– Встретил мальчонку на дороге, спросил, где дьяк Яков живет. А он говорит – давно уж помер твой дьяк. Я говорю: «А дети?» «Сын сгинул невесть куда, а дочь – здесь. Ее родня за старика богатого выдала, только он, мол, тоже преставился, вчера схоронили. Вдовица». Довел да двор показал.

Дуня с сожалением поджала губы. Уж Кривко с Новицей расстараются про распутницу и полюбовника небылицы сочинить. «И зачем я только за лопатой этой проклятой возвращалась? И без лопаты можно было прожить».

Она торопливо раскрыла короб, нырнула на самое дно и достала чистенькую белую ширинку, в которую старательно было что-то завернуто.

– Вот, – протянула она сверток, пальцы по прежнему дрожали.

Юрко тоже торопливо стал разматывать тряпицу, на широкой руке заиграл затейливый ведовской узор. Чернявый поднес пояс ближе к лучине и стал внимательно разглядывать. Дуня вся напряглась в ожидании, тряслись уже не только пальцы, но и колени.

– Он, – выдохнул наконец Юрий, не отрывая завороженного взгляда от диковины. – Сохранила, значит.

– Конечно он, какой же еще? – выдохнула и Дуняша.

– Ну спасибо, Евдокия Яковлевна, уважила. Вот тебе награда, – чернявый положил на стол тугой кошель.

– Мне ворованного не нужно, без награды обойдусь, – сухо сказала Дуня, отодвигая от себя калиту.

– С чего ж это ворованное?

На нее сверкнули карие очи.

– А с того, что ты тать, а значит и серебро у тебя ворованное.

– Ну, знаешь, я же и обидеться могу, – Юрко встал.

– Обижайся, коли охота, а только честные люди не воруют. Думаешь, я не знаю, что ты этот пояс у князя нашего украл? – Дуня много раз представляла, как гордо бросит ему в лицо вот эти слова, но получилось как-то робко и тихо.

– Не украл, а добыл, – с достоинством ответил чернявый. – И не так-то просто это было сделать, други26 мои полегли, один я в живых остался, а коли б не ты, так и меня бы Бог прибрал.

– Значит, если я у тебя с пояса кошель срежу, так не украду, а добуду? Много тут по лесу таких добытчиков с кистенями бродит.

– Ты по своей воле чужое добро возьмешь, а я волю князя своего исполнял.

– Князь сам у себя велел украсть? – фыркнула Дуняша.

– Простота ты деревенская, нешто не знаешь, что кроме полоцкого и другие князья на Руси есть? – Юрко презрительно сузил и без того не больно широкие глаза. – Светлого князя Константина Всеволодовича Ростовского я кметь27. Слыхала? – чернявый расправил плечи и одернул кольчугу.

– Про князя такого не слыхивала, а Ростов – то на восходе, – Дуняша совсем растерялась, пыл обличительницы начал спадать. – Неужто ты с самого Ростова сюда пешком пришел? – все же попыталась она в последний раз подловить Юрия.

– Почему ж с самого Ростова? Дружина у меня в граде стоит, коней стережет, дожидается. Лишних свидетелей к тебе наводить не хотел, вот один и явился.

«Все то у него складно, ведет, что вышивает».

– Лошадь ты тогда у мужа моего со двора увел. Да за это я тебя не виню, коли б за мной гнались, так может, и я бы так створила.

– Никаких я лошадей у вас не брал! – вдруг в конец рассердился Юрко. – Болотом я пешим ушел, и сейчас той же дорогой обратно пойду. Прощай.

Он развернулся к двери.

– Погоди! – встрепенулась Дуняша. – Прости меня, коли обидела, я не хотела, – как можно ласковей пропела она.

– Хотела, хотела, – усмехнулся чернявый. – Серебро-то возьмешь?

– Возьму, благодарствую, а в каком граде у тебя дружина стоит, в Полоцке?

– Вот ведь, настырная, все допытывается, тебя в княжью гоньбу надо, всех бы татей переловила, – Юрко скривил губы. – Не в Полоцке, конечно. Что ж я дурак в пасть лезть?

– Стало быть в Смоленске? – Дуня показывала, что она никакая не простота, а и другие города ведает.

– В граде, – неопределенно махнул рукой чернявый.

– Проводи меня до Смоленска, одной идти боязно, – выпалила Дуня, и сама подивилась своей смелости. Она заметила, как ехидно прищурил Юрко правый глаз, и, опережая готовую сорваться шутку, быстро затараторила. – Житья мне здесь нет, сам видел. Жениха нашли сущего ирода. Не хочу я больше замуж, в монастырь подамся. В Полоцке нельзя, найдут, назад воротят, серебро отнимут. А Смоленск далеко, туда им не дотянуться, да и не подумают там искать. А батюшка рассказывал – в Смоленской земле монастырей много. У меня вот теперь и вклад есть, и рукоделию обучена. Должны послушницей принять, а если ты еще от князя своего словечко за меня замолвишь, так любая игуменья возьмет. Там хорошо, тихо, в молитвах буду грехи замаливать, может даже дозволят святительские облачения вышивать.

Дуня замечталась о спокойной монастырской жизни.

– Дуреха, – вернул ее на землю насмешливый голос Юрко, – замужем-то лучше.

– Чего ж там хорошего, бьют по чем зря да губами слюнявыми тянутся? Тьфу.

Юрко зашелся звонким смехом.

– Идти далеко, болотом все. Устанешь, домой запросишься. Что тогда с тобой делать?

– Не запрошусь и ныть не буду, дорогой готовить стану. Да мне ведь только до Смоленска, – Дуняша умоляюще посмотрела на чернявого.

Юрко задумался, сильней сдвинул брови, от чего те оборотились единой извивающейся полосой.

– Ладно, голубоглазая, собирайся. Не боишься со мной по лесу идти? – раскосые очи светились хитрым блеском.

– Нешто ты меня обидеть сможешь? Я ведь тебе жизнь спасла, – растерянно посмотрела на него Дуняша.

– Не обижу, не бойся. Смотри, – он достал из-за пазухи небольшой медный крестик, – крещенный я. Вот, целую, что никому тебя в обиду не дам. Собирайся быстрей, а то боров наш очухается, шуметь станет.

– Я сейчас, я быстро! – радостно заулыбалась Дуняша.

«Хороша», – тихо прошептал чернявый.

– Что? – не расслышала Евдокия.

– Темнеет уж, говорю.

– А-а.

Дуня заметалась по клети, в медный бабкин котел она кинула кусок сала, припрятанный под тулупом от вездесущей Новицы, горсть сухарей, мешочек с крупой, совсем крохотный узелочек соли и четыре луковицы. «Маловато еды на двоих до Смоленска дойти, так пора грибная, опять же ягоды. Протянем». В котел также легла сменная рубаха и рушник. На себя Дуняша поверх рубахи и поневы натянула шерстяной навершник28, осень на пороге, ночи холодные. «Кожух бы еще из избы прихватить да тяжело с ним по болотам будет идти. Серебра много, к зиме в Смоленске куплю». Евдокия обернула котелок большим платком, из концов которого сделала заплечные ремни. Забросив поклажу за спину, девушка подошла к спутнику:

– Я готова.

– Быстра, – похвалил Юрко.

Они вышли на двор. День стремительно угасал. Из козлятника доносились злобные вопли. Пасынок ругал мачеху распоследними словами, грозил, когда выберется, свернуть ей шею. Дверь тряслась под ударами большого тела.

– А говорила – убил, живехонький, – подмигнул Юрко притихшей Дуняше, – Эй, муж почтенный! Не заткнешься, я тебе самому шею сверну!

В козлятнике сразу благоразумно притихли.

Дойдя до калитки, Дуня вспомнила, что забыла сапожки:

– Я вернусь, обувку поменяю, – виновато попросила она. – В лыченицах по болоту топко.

– Куда! – поймал ее за руку Юрко. – Вот твои сапоги, обувай.

Он протянул ей сафьяновые сапожки. «Ловко как прихватил, а может он действительно тать, а про князя все враки, – мелькнула тревожная мысль, – а хоть и так. Мне ж с ним детей не крестить, а только до Смоленска дойти».

Чернявый поднял откуда-то из травы щит, кожаный мешок и тул29 с луком и стрелами. Все это он лихо закинул за спину и лукаво улыбнулся Дуняше:

– Не тать я, а без сапог в лесу тяжко.

«Мысли он что ли читать умеет?»

– Чего тут читать, простота деревенская, у тебя все на лице написано, – Юрко сверкнул хищным оскалом.

Дуня поджала губы:

– Мы не в деревне, а в селе живем, нешто церковь Божию не заметил?

– Очи твои голубые заметил, а до церкви вашей не добрел.

– Всю дорогу так-то поддевать станешь? – Дуня натянула повой пониже к глазам.

– Как кормить дорогой станешь, ежели вкусно, так язык прикушу.

Они побежали в объятья дремучего леса, быстро растворяясь в сумерках.

Глава II. Вместо каши

Лесная дорожка, едва приметная в сгустившемся мраке, уводила Дуняшу все дальше и дальше от родного села. Позади в спину вздыхала красная августовская луна. «Что я делаю? Куда я иду?» – пришло запоздалое раскаяние. Теперь, остыв от столкновения с Кривко и потрясения от появления чернявого, Евдокия посмотрела на все со стороны: «Ушла из дому с незнакомым человеком, положившись только на его слово. Дура наивная! Ведь я в его власти, что угодно может со мной сотворить. Ну и что, что я ему жизнь спасла, кто сейчас добро помнит? А как прознают, что я с мужем чужим по лесу брела, да любой меня гулящей назовет. Уж не отмыться… А могилки? Кто ухаживать станет без меня? В небрежении останутся, травой порастут». Слезы навернулись на глаза. Не увидеть ей больше: ни родную церковь, ни погост, ни лесные тропинки, косогоры, старый дуб у развилки. Никогда – страшное слово.

Впереди уверенной походкой, расправив плечи и что-то насвистывая себе под нос, шел Юрко.

– Что приуныла? Только вышли – уж домой захотелось? – кинул он ей не оборачиваясь.

«Все то он чует, по-звериному».

– Что же мне и взгрустнуть нельзя? Ведь навсегда ухожу.

– Грусти, коли охота, – пожал он плечами.

– А зачем нам болотом идти? – решила отвлечься разговором Дуняша, – Нешто по дороге нельзя, и короче вдвое. Никто тебя все равно не признает, много воды утекло.

– Не болотом, а по краю. Я так прошлый раз утекал. В трясину не полез, утопнуть боялся, а бочком к броду вышел. Спокойней лесом. Показалось мне кое-что, как сюда шел, может лишь почудилось, да береженного Бог бережет.

– А что почудилось?

– Да так, – отмахнулся Юрко, явно не собираясь объяснять.

«Мутный он какой-то, все то у него загадки. Может домой поворотить, пока далеко не отошли? Кривко при Новице меня не тронет, а по утру к отцу Онуфрию побегу, расскажу, все как было, заступничества попрошу. Он отца любил, может поможет в Спасо-Евфросиньевский монастырь пристроиться. Знатная обитель. Вот, где бы душа спокойна была… А как чернявому сказать, что передумала? Ведь обещала домой не проситься, что же я своему слову не хозяйка? Господи, не дай пропасть!» Дуня перекрестилась, стиснула зубы и пошла вслед за воином. Будь, что будет.

Юрко резко остановился, так, что девушка от неожиданности врезалась в широкую спину.

– А это что? – чернявый пригнулся, словно кот перед броском. – Костер горит. Слушай, ты постой тут, а я пойду – разведаю.

– Чего тут разведывать, знахарь там живет Сновид, ведовством кормится. Ему в селе жить не дозволяют.

– Знахарь, говоришь? – опять расслабился Юрко, снимая ладонь с рукояти меча. – Ну, пошли посмотрим, каков у вас там знахарь.

– Давай не пойдем, – взмолилась Евдокия, от волнения хватая парня за рукав, – видишь, луна в полноте. Колдует небось, силы леса призывает, нежить всякую. Недоброе это. Стороной обойти надобно.

– Вот еще, у нас кресты на шеях, чего бояться? Поспим под крышей последнюю ночку в сухости да тепле. Опять же, может покормит. Он у вас нрава какого?

– Сварливого. Не даст он тебе ничего. Пойдем мимо.

– Мне, да не даст? – хмыкнул чернявый. – Куда он денется?

И Юрко пошел на огонь, за ним, от досады прикусив губу, побрела и Дуня.

– А что же ты, дочь дьяка, к волхву поганому хаживала? – поддел Евдокию попутчик.

– Муж заставлял за зельями да травками ходить, а сама я не в жизнь не пошла бы. Да я об том на исповеди каялась.

– Не ты одна, глянь, как здесь тропинка-то притоптана. Много вас христиан до волхования охочих.

У старой вросшей в землю избы горел небольшой костерок, над ним на деревянной жерди висел котел, в безветренный воздух белым столбом поднимался густой пар. Сухой маленький старичок сидел рядом на березовой колоде, уставившись в огонь. На его высоком уходившем в плешь лбу играли отблески пламени. Время от времени старик вскакивал и кидался помешивать варево огромным черпаком, потом опять умиротворенно усаживался, оправляя жиденькую бороденку. Все было обыденно и совсем не зловеще: ни тебе толпившейся вкруг поляны нечисти, ни диких завываний лесных духов, как рисовало Евдокии живое воображение.

– О, дед уж кашу варит, видать, нас поджидает, – подмигнул Дуняше Юрко и вышел в круг света. – Здрав буде, старче! – издали громко крикнул он.

Старик вздрогнул и резко вскочил, закрываясь деревянной рукоятью черпака.

– Чего надобно? – ворчливо проскрипел он, разглядывая нагрудник брони чернявого. – Добрые люди ночью по лесу не шастают.

– Это ты точно подметил, – ухватился за чужие слова Юрий, – нам, людям добрым, спать уж пора, прими на постой до утра. Заплатим, не обидим.

Вой двинулся к огню.

– Нам? А много ли вас? – старик с опаской попятился к двери хижины.

– Я да баба, нешто места не найдешь? – чернявый, очевидно опасаясь, что дед юркнет в дверь и закроется изнутри, в два прыжка обогнул костер с другой стороны, отрезая знахарю пути к отступлению.

И тут старик, забыв про воина, уставился острыми не по годам глазами на испуганно жавшуюся у опушки Евдокию.

– Наконец-то! – радостно взвизгнул знахарь. – Привела? Четыре дня уж жду.

– Кого привела? – растерялась Дуняша.

– Как кого?! – Сновид сердито махнул черпаком. – Бычка годовалого. Муж твой за снадобье обещался на следующий день привести, а нет и нет. Впредь наперед давать не стану! Где бычок?

– Нет у меня бычка, у меня-то и мужа больше нет… Умер он, вчера похоронили, – срывающимся голосом стала объяснять Евдокия.

– Мне-то какое дело?! – свирепея, кинулся к ней старик. – Зелье дал, давай бычка!

– Да ведь всем теперь Кривко распоряжается, с него и…

– Эй, бабу мою не тронь! – между ними вырос Юрий. – Не от зелья ли твоего муж ее загнулся? Поутру выпил, а вечером уж на погост неси, твоя работа, а?

– А ты что ж, полюбовник? – дед ехидно сморщил нос.

– Сперва на мой вопрос ответь, – надвинулся на него чернявый, – от твоей отравы убрался?

– Я ему говорил – все сразу не пей, по глотку в день, а ему небось побыстрее хотелось. Ежели он дурень, моя вина в чем? Я зелье дал, а теперь ты, коли ее полюбовник, бычка мне должен.

– Он мне не полюбовник, – вклинилась в разговор Дуняша, едва не плача от досады, – а бычка с Кривко спрашивай.

– Муж твой был? Твой, – старик загнул палец. – Зелье брал? Брал, – загнул еще один. – Отдавать кому? Правильно, тебе, – дед загнул все оставшиеся пальцы, показывая Евдокии кулак.

– А серебром не возьмешь? – Дуня кинулась развязывать калиту.

– Поутру отдадим, – отстранил ее Юрко, – и за бычка, и еще приплатим, ежели спать поудобней уложишь да покормишь. В накладе не останешься.

– Сейчас давай. Я таких, как ты, насквозь вижу.

– А коли видишь, так и меч небось разглядел? Сказано – поутру. Спать уж охота.

– Не боишься, добрый молодец, что я порчу на тебя наведу? – дед понизил голос до зловещего шепота, впиваясь цепкими очами в воя.

Юрий поманил его пальцем, склоняясь к блестящей лысине.

– Коли б ко мне все порчи от недругов моих приставали, так давно б уж в землице сырой лежал. То ты тут селян наивных попугивай.

Два взгляда скрестились, ведун первым отвел глаза.

– В избу не пущу, хоть убей. Вон сеновал, там и ночуйте, – смилостивился дед, – уж и сенце для бычка заготовил, лучшее, отборное. Ждал, а вон оно как обернулось, – совсем уж жалостливо всплакнул Сновид. – Голодаю в чаще лесной.

– Да ладно, небось в каждом углу по гривне серебряной припрятано, – Юрия стоны деда не проняли.

– Какие гривны?! Каждому дай, помоги, а платить никто не хочет.

– Ладно, спать мы пошли, сеновал, так сеновал.

– На сене не баловать, – ухмыльнулся беззубым ртом старик, косясь на съежившуюся фигурку Дуняши.

Сено нежно уволакивало в мягкие глубины, пряный запах кружил голову. Евдокия смотрела на крупные звезды, подмигивающие ей с черного небосклона. В душе творился разлад, настырный внутренний голос опять советовал, поворотить домой. Хотя какой теперь может быть дом, ведун из злости всем растреплет о полюбовнике. Если Новице с Кривко может и не поверят, их в верви не больно-то жалуют, то со старым ведьмаком все согласятся. Ему зачем врать? Дуня беспокойно перевернулась с боку на бок.

– Чего не спишь? – Юрко взбил походный мешок, укладывая его под голову.

– Уснешь тут, – тяжело вздохнула Евдокия. – Зачем ты меня своей бабой назвал? Что теперь в верви болтать станут? Срамно-то как.

– А как мне надо было сказать – не тронь чужую бабу? Ты же теперь под покровом моим, я тебя защищать поклялся, – в голосе чернявого звучало самодовольство.

– Но теперь он думает, что мы полюбовники! – Дуня от волнения порывисто села.

– Ну так что ж? Велика беда, ты сюда больше не вернешься, – отмахнулся Юрий.

– Я же память об отце запятнаю.

– То же мне пятно. Ты вот хозяйка дурная, так об том не печалишься, вот это уж беда, так беда.

– С чего это я хозяйка дурная? – вспыхнула девушка.

– А с того, что только серебро в руки получила, а уж всем в подряд раздаешь. Нешто хозяйки хорошие так-то поступают? – глаза чернявого даже в темноте блестели насмешкой. – Этак с такой большухой семья по миру пойдет.

– Вдова долги мужнины воротить должна. Как же иначе?

– Ну-ну, он твоего мужа уморил, а ты ему за то целую гривну отдай. Вы, чай, не в сговоре с ведуном?

– Да ты что?! – Дуняша задохнулась от возмущения. – Я такой грех никогда на душу не возьму!

– А коли так, то и платить не за что, – Юрко зевнул и отвернулся на другой бок.

– Так и ты ж ему то обещал, мол, заплатим по утру и за бычка, и за постой.

– Коли удобно уложит да покормит. Ты в доме на лежанке спишь али он тебя покормил досыта? То-то же. Все, спать давай.

Дыхание чернявого стало неторопливым, из горла вырывался легкий храп. «Спит себе», – с завистью посмотрела на попутчика Дуня. А ей все не спалось. «По утру серебро отдам, негоже за собой долги оставлять. Мое добро, что хочу – то с ним и делаю!» Она уже с вызовом глянула на мирно дремавшего Юрия. «Хозяйка я ему плохая, да у тебя такой-то ладной никогда и не будет, то же мне, княжий кметь. А мне бабка всегда говорила, что я на все руки мастерица». Дуня вспомнила о Лукерье, настырная слеза опять поползла по щеке.

Со стороны костра послышалось какое-то сдавленное бормотание, топот. «Колдует, нечистый», – опять стало жутко. Почудилось, что ведун шепчет на два голоса. Евдокия сильнее вжалась в сено. Раздался сдавленный вскрик, снова топот. Дуня подползла ближе к Юрко. «И зачем мы сюда забрели, так же и в лесу бы на ветках подремали?» В нос ударил запах дыма. «Ветер что ли на нас понес?» Девушка привстала и ахнула… ярким пламенем горела избушка. Соломенная крыша быстро превращалась в огромный костер.

– Пожар! – Дуня, что есть силы, тряхнула Юрия.

Тот мгновенно вскочил и кубарем скатился с сеновала, Евдокия побежала за ним. Деда нигде не было.

– Он в избе! Спасать надо, – Дуня кинулась к закрытой двери.

– Уйди, я сам! – оттолкнул Юрко.

Он ногой вышиб дверь. Из избы повалил густой дым.

– С крыши занялось. Колодец где? Облиться надо.

– Вон, – указала Евдокия.

Чернявый побежал к кринице, а Дуня к костру, выплеснуть варево, чтобы было чем носить воду. Она подобрала валявшийся поодаль замызганный рушник, схватилась им за горячую ручку и сняла котел с огня, на землю полилась мутная жижа какого-то травяного отвара. Едкий запах чабреца мешался с запахом гари. Теперь можно тоже бежать к колодцу.

Юрко стоял неподвижно, уперев руки в бока, разглядывая что-то в траве. «Чего он стоит?!»

– Эй! – окликнула она его. Он молча указал пальцем вниз. Дуня громко вскрикнула. Распластав руки, лицом в траву пред ней лежал ведун с проломленным черепом, рядом валялся окровавленный топор.

– Видать, с кого-то еще бычка так же настырно требовал, – Юрий наклонился, разглядывая рану. Дуняша отвернулась, не в силах смотреть.

– Удар не воя, не глубоко. Может, даже и бабы.

– Какая ж баба такое-то станет творить? – в животе у Евдокии замутило.

– Да кто вас знает. Глянь-ка, у него в руке что-то зажато.

Дуня, пересиливая себя, повернулась.

– Бусы, – Юрий поднял находку на свет пожара. Это были простенькие деревянные бусины, раскрашенные нехитрым цветочным узором.

– Мои! – обомлела Дуняша.

– Твои? Почем узнала?

– Сама рисовала. Только я потеряла их, уж седмицы две как.

– Нужны? – протянул Юрий.

– Нет, – отшатнулась Евдокия.

– Ну, так мне пригодятся, – он засунул их куда-то за пазуху. – Может и топор признаешь?

– Тоже наш, – совсем растерялась девушка, – вот зазубринка, так муж всегда свое помечал.

– И топор пригодится, дрова в лесу рубить, – чернявый обтер кровь пучком травы, – а теперь бежим отсюда, да что есть мочи!

И они, спешно подхватив свое добро, понеслись в лесную чащу.

Бежали молча, не останавливаясь, по краю болота, уходя все дальше и дальше от неведомой Евдокии погони. Небо светлело, занимался новый день. Дуня старалась не отставать, хотя силы быстро покидали ее, в боку начало прихватывать, сердце отчаянно билось о грудную клетку. Каждый шаг давался все труднее и труднее. Юрко беспокойно обернулся:

– Устала?

– Нет, я еще могу, – белыми губами прошептала она.

– Зато я устал, давай отдохнем, – спокойным ровным голосом сказал воин, он был свеж и даже не запыхался. Бегать по лесам, видать, ему было не привыкать.

Дуня рухнула в траву: «Скажет – навязалась на мою голову, даже бежать скоро не может».

– А ты молодец, выносливая, – неожиданно похвалил ее чернявый. – Там у тебя сало было, а у меня сухарики есть. Давай пожуем, есть охота. Старый хрыч так и не покормил.

– Негоже так о покойнике, – Дуня перекрестилась.

– Дойдем до церкви, Богу свечку поставь, что я на пороге твоем появился, – Юрий, тоже торопливо осенив себя распятьем, смачно захрустел сухарем, – сгубить тебя родня твоя решила.

– Как сгубить?

– Ты что ж, простота деревенская, не поняла ничего?

– Нет, – честно призналась Дуняша.

– Невестка твоя али боров деда-ведуна убили, а бусами на тебя указали. Пастухи рано скотину выгоняют?

– Как положено, – в груди как-то неприятно защемило.

– Дым от такого кострища из далека увидят?

– Должны.

– Побегут посмотреть. Найдут ведуна, в руках бусы, в голове топор приметный. Решат что?

– Что? – эхом повторила Дуня.

– Что ты, дуреха, за мужа своего ненаглядного ведуну отомстила, что он его зельем сгубил, да тебя несчастную вдовой оставил.

– Кто ж поверит? Все знают, что я мужа не любила.

– Значит, не любила? – хитро прищурился Юрко.

Евдокия густо покраснела:

– Уважала, – стала она неловко исправлять вылетевшее, – но чтобы убивать за него…

– Да ладно, не оправдывайся. Я бы тоже обрадовался, коли бы старый хомут с шеи упал. Любила, не любила, какая разница? На погребении рыдала, слезы лила?

– Нет… то есть да… да, но ведь так положено.

– Не хотел бы я, чтобы жена по мне плакала как положено. Вот ты слезы лила, стало быть, страдаешь, деда и убила.

«А ведь и верно, зачем Новица на похоронах подсаживалась, да про сватовство у гроба заговорила. Неужели она ведуна топором ударила?» Стало зябко.

– Ничего, теперь им вину на тебя не спихнуть. Бусы и топор у меня. Кроме как полюбовника, да и то, не какого-то там холопа немытого, между прочим, а самого дружинника княжьего, – Юрко приосанился, – больше на тебя никакого греха не повесят. Отец пусть спокойно в могиле лежит.

– А зачем мы так долго бежали?

– Пожар внимание привлекает, а нам того не надобно. Чем дальше, тем лучше. Подремлем, давай, чуток, да дальше в путь.

Дуня подложила под голову руку и провалилась в сон. Ей снился острый подбородок и злая ухмылка Новицы. «Распутница, не уйдешь, все равно сгною!» – шипела невестка в след убегающей Дунечке, отчего-то не шагая, а по-змеиному переползая следом. «Бабушка, бабушка, защити!» – молила Евдокия в бездонное синее небо.

– Эй, соня, вставай! Идти пора, – тормошил ее за плечо Юрко.

Дуня быстро поднялась, оправила слетевший во сне повой.

– А волосы у тебя все такие же, чистый лен, – улыбнулся чернявый. – Ты же теперь немужатая, зачем тебе косу прятать?

– Я вдова, в монастырь иду. Мне косы выставлять ни к чему, – вздернула нос Евдокия.

– Ох, дите ты еще, Дуняха, – рассмеялся Юрий. – Ладно, пошли.

Дуня обиженно закусила губу. Они побрели по топкой, размытой дождями стежке. «До Смоленска далеко, насмешки его выносить еще долго придется. И как его жена такого языкатого терпит?»

– А ты женат? – осторожно спросила она.

– Все-таки в жены ко мне метишь? – ехидно поднял он бровь.

– И в мыслях не было, уж и спросить нельзя, – щеки опять предательски загорелись.

– Не женат я, – вдруг как-то смущенно ответил Юрий.

– А уж не отрок, не хотят, стало быть, за тебя девки идти, – почувствовала чужую слабину Евдокия и тут же решила поквитаться.

– Княжий пес я, вот все по лесам бегаю. Не досуг мне семьей обзаводиться.

– Стало быть, ты в достойном целомудрии пребываешь? – наивно захлопала ресницами Дуня, теперь в ее голубых очах плясала насмешка.

– Ох, коза ты, Дунька. Я про то с тобой говорить не стану, дочери дьячка такое знать не положено.

– Грешишь. Ожениться некогда, а в блуд впадать завсегда время есть, – продолжала наступать Евдокия. – Отчего тебя отец за уши не выдерет да силком не женит?

– Померли мои родители, давно уж. Некому меня охальника уму разуму учить. Я ежели когда и женюсь, так на боярской дочке. Дед воем простым был, из Червоной Руси30 его во Владимирскую землю занесло, отец гриднем31 боярским ходил, а я уж княжий кметь. А сын мой внучком боярским станет. Как думаешь, Дуняха, отдадут за меня боярышню?

– Чего ж боярышню, сватайся уж сразу к княжне, – Евдокия отчего-то почувствовала обиду, словно Юрий опять неудачно над ней подшутил.

– Ну, так-то высоко я не летаю, а боярыньку бы под себя положил. Дунь, а ты чего губы-то надула?

– Ничего я не надула. Иду себе и иду, – Евдокия отвернулась к болоту. Тощие березки, утопая в липкой жиже, с жалобой протягивали к солнышку начинающие желтеть листочки. В лесу пахло приближающейся осенью. Ветер уныло шелестел кронами и навевал тоску.

– А ты красивая, даже в повое этом дурном, – мягко улыбнулся Юрий.

«На боярыне жениться собрался, а мне про красоту мою поет. Гусь!»

– У меня хороший повой, все говорили, что ладно вышит.

– Но косы краше.

– Боярышни своей косами будешь любоваться, – огрызнулась Дуня.

– Нешто ревнуешь? – опять эти очи карие, бесстыжие, так и сверлят.

– Я чернявых не люблю, мне белесые нравятся да голубоглазые.

– Гляди-ка на нее, – показно всплеснул руками Юрко, – в монастырь собирается, а сама о мужах голубоглазых мечтает. Вот так дочь дьякона, вдовица смиренная!

«Ну что с ним поделать? Он, насмешник, старше да хитрее. Его за пояс не заткнешь. Уж лучше помалкивать».

И оставшуюся до вечера дорогу Дуняша упорно отмалчивалась, лишь однозначно отвечая на вопросы чернявого. В конце концов он отстал, и они шли в тишине, наполненной только мягкими лесными звуками.

Для ночлега Юрий выбрал поляну у ручейка рядом с вековой дубравой. Суровые великаны на опушке украсили себя густой богатой листвой, под их могучие корни Юрко сбросил поклажу, взял топор и пошел в сторону болота за березовым сухостоем. Дуня начала обламывать ветки и рвать траву на поляне, чтобы соорудить два ложа благоразумно подальше друг от друга. Чернявый натащил березовых поленьев, как заправский охотник, разложил их так, чтобы костер давал жару много, а света – не очень. Да еще из тонких березовых жердей соорудил загородку, чтобы и с двух десятков шагов огня не было видно.

Дуняша освободила котел, варить кашу. Ей очень хотелось утереть нос Юрко за «дурную хозяйку». На дно шипящего котелка легли тонкие ломтики сала, потом колечки лука, с десяток лисичек, найденных дорогой, все это было присыпано шубкой из крупы. Евдокия не стала все сразу заливать водой, а как бабка учила, потихоньку подливала водицу, запаривая кашу.

– Ну, скоро там? – нетерпеливо сновал вкруг костра Юрко. – Живот уж сводит.

– Скоро, – улыбалась Евдокия.

Из бересты она умело свернула две ложечки, протянув одну их них чернявому:

– Откушай, Георгий, как тебя по батюшке?

– Андреич.

– Откушай, Георгий Андреич, – Дуня с поклоном поставила перед ним котелок.

– Да понял я уже, что не прав был. Хозяйка ты чудо как хороша, – Юрий спешно заработал берестяной ложкой.

Евдокия довольно улыбалась: «То-то же».

– Сама-то ешь, а то увлекусь, голодная останешься.

Вдвоем они быстро покончили с кашей. Спасть еще не хотелось. Оба сидели, глядя в костер. Юрко отодрал от палена кусок бересты и ножичком что-то нацарапал, улыбнувшись, показал Дуняше: человечек с узкими глазами и широкой улыбкой, обнимал толстопузый котелок. Евдокия прыснула от смеха. Юрий опять заводил ножом по бересте, но когда закончил работу, отчего-то не стал показывать. Дуня, сделав вид, что идет по своей надобности, зашла ему за спину, с любопытством заглянула через плечо. Мелкие буковки заплясали перед глазами. Евдокия резко отпрянула, спрятавшись по ту строну костра.

– Не понял? – Юрий изумленно вскинул голову. – Ты что же, простота деревенская, читать умеешь?

– С чего ты взял? – пытаясь унять смущение, пролепетала Дуня.

– А, так у тебя ж отец – дьякон, чай, обучил грамоте? Да по глазам вижу, что прочла.

Дуня молчала.

– Ну, прости, я же не знал, что ты грамоте обучена. Это я так, от безделья озорничаю.

– Прощу, коли перестанешь меня простотой деревенской обзывать, – насупилась Евдокия.

– Да не простота ты, то я уж понял. Ладно, не буду. Вот видишь, в огонь бросаю.

И он швырнул в костер обрывок бересты. В отблеске пламени девушка еще раз прочитала: «Хороша Дуняша, съел бы вместо каши».

Глава III. Упырь

Утро встретило путников легким туманом, обычным в это время года. Кутаясь в навершник, Дуня спешно собирала вещи в котел. Юрко промыл глаза ледяной родниковой водицей, сообщил: «Мне по нужде», и скрылся в дубраве. Евдокия, уже готовая к дороге, с поклажей за спиной уселась ждать его на березовое полено. От сонного болота поднимался белый пар, березки словно потягивались, разминая затекшие ручки-веточки. Прорезая туман, пролетела сварливая сорока, что-то гневно стрекоча на своем птичьем наречье.

– Бежим! – откуда-то сзади внезапно появился Юрий.

Девушка, ничего не спрашивая, бросилась за воем. Чернявый резко свернул к ручью.

– В воду! Вдруг с ними собаки.

Беглецы в брод пробежали с полверсты.

– А теперь по руслу назад, – за плечи развернул Дуняшу Юрко.

– Как назад? – не поняла она.

– Назад к дубраве, живей, с ручья не выходи!

Теперь они, разбрызгивая воду, бежали обратно. Евдокия не знала, что и думать: «Зачем назад, коли за нами гонятся, мы же на них выйдем? Господи, защити! Пресвятая Богородица, помоги!»

Вот и место ночевки. На поляне никого нет.

– На дерево, – Юрко сгреб Дуняшу в охапку и как пушинку закинул на ветку, – карабкайся выше, – приказал он.

И Дуня полезла, подгоняемая страхом; позади, подталкивая ее за округлые места, лез и чернявый.

– Не надо меня хватать, я и так залезу, – попыталась она отмахнуться.

– Потом от меня отбиваться станешь, сейчас надо быстрее. Вот ветка хорошая, здесь стой, держись крепче и молчи.