Когда запоют мертвецы

Стоксейри

День Тоурдис Маркусдоттир начинался и заканчивался морем. Его было видно с порога их дома, а слышно – отовсюду. Девочка выбиралась на берег темным зимним утром, а потом еще раз перед сном, чтобы пожелать морю доброй ночи. Чтобы дойти до большой воды, ей приходилось прыгать по скользким подмерзшим островкам застывшей лавы. Летом черные валуны покрывались пушистыми кустиками травы и мха и выброшенными водорослями. Тоурдис нравилось, когда матушка отправляла ее с младшей сестрой собирать плавник для растопки и водоросли к ужину. Так она могла целый день проводить на берегу.

Море было одновременно даром и дарителем. Оно приносило девочке ракушки и развлекало ее изогнутыми спинами дельфинов, высоко выпрыгивавших из воды. По морю приплывали большие датские корабли, привозившие вкусную еду и красивые вещи, каких не встретишь в Исландии: бусы, ленты, яркие тонкие ткани… Когда отец покупал подарки матушке, чтобы задобрить ее после очередной ссоры, изредка что-нибудь перепадало и Тоурдис. Однажды ей досталась большая блестящая пуговица. Тоурдис пришила ее на юбку и стала единственной девочкой в деревне, на одежде которой была пуговица.

Она и сама была бы не прочь отправиться в путешествие. Слушая истории о пиратах, которые увозили исландских красавиц и продавали их в рабство в Алжире, Тоурдис всей душой жалела, что никто не похитил ее. Она перерезала бы глотку капитану и сама встала за штурвал, а потом отправилась бы в Данию, свергла тамошнего короля и заняла его место. Кто сказал, что нельзя быть капитаншей пиратов и королевой одновременно?

Но потом приходила зима, а с ней другие заботы, которые надолго отрезали ее от любимых мест. В самое ненавистное время рождественского поста, когда приходилось целыми днями вязать или чесать шерсть, оставалось лишь спасаться выдумками. Но мало того, что пальцы саднило от шерсти, так еще и хороших рассказчиков в Стоксейри не водилось! Лишь матушка умела навести страху своими историями о людоедке-Гриле, но и те рано или поздно заканчивались.

Если что и могло быть хуже длинных и скучных вязальных ночей перед Рождеством, то лишь визиты пастора, преподобного Свейнна. Каждый раз он усаживался как можно ближе к Тоурдис и внимательно наблюдал своими маленькими глазками за ее работой. От него всегда плохо пахло: прогорклым жиром и тухлой рыбой. Вообще-то Тоурдис любила запах рыбы. Даже сушащаяся на рейках безголовая треска, про которую младшая сестра Кристин всегда говорила, что та пахнет овечьим пердежом, не казалась ей противной – в отличие от преподобного Свейнна. Он был старым (как ее отец или даже старше), вонючим и скучным. А еще он ненавидел Тоурдис, и она отвечала ему взаимностью.

Нынешнее Рождество не обещало ничего особенного. Девочка собиралась выбраться из дома с утра пораньше, чтобы ее не нагрузили работой. Хватит того, что, едва стемнеет, предстоит браться за шерсть! Но, как назло, матушка долго пыталась накормить неугомонного младенца, снова и снова пихая ему в рот смоченную коровьим молоком тряпицу. Тоурдис слышала, как родители ругаются из-за нового ребенка, который почти никогда не замолкал. Его крик звучал как чаячий клекот.

Она улучила момент, когда родители так увлеклись друг другом, что не замечали ничего вокруг, подхватила юбки и выскочила в коридор, а оттуда – на улицу. Там Бьёрн, ее старший брат, осторожно вытаскивал кружок льда из бочки, где заготавливали соль. Ему удалось отделить лед от деревянных стенок, не повредив, и Тоурдис подошла поближе, чтобы взглянуть. Внутри прозрачного куска застыли мелкие трещинки и пузырьки. Бьёрн терпеливо держал глыбу на бортике бочки, давая сестре рассмотреть ее со всех сторон, а потом с глухим звуком уронил в снег, едва не попав себе по ногам.

– Куда это ты собралась? – спросил он, заглядывая в бочку. Воды в ней оставалось еще больше половины – придется подождать, прежде чем соли станет достаточно, чтобы лед не мог схватиться. – Матушка знает, что ты увиливаешь от работы?

– Я не увиливаю. Она послала на берег за плавником.

Бьёрн засмеялся. Смех брата был для Тоурдис лучшим звуком на свете, красивее мог быть только перестук морской гальки. Он шлепнул сестру по уху мокрой рукавицей и, отвернувшись, высморкался в снег. Тоурдис тут же решила, что, когда вырастет, будет делать так же: громко смеяться и сморкаться в снег.

– Вруха!

Когда она рванула прочь, в сторону берега, Бьёрн не стал ее останавливать. Отбежав подальше, Тоурдис обернулась посмотреть, как выглядит их усадьба со стороны. Несколько слепленных вместе домов жались друг к другу, чтобы не замерзнуть, как сама Тоурдис и ее сестра по ночам, когда очаг в комнате остывал. Летом дома зеленели от травы, но сейчас все – и крыши, и двор – покрывал снег. Бьёрн все еще стоял рядом с бочкой, и девочка видела по его глазам, что, не будь так много работы, брат побежал бы с ней взапуски, гогоча и улюлюкая.

– Диса, возвращайся до темноты!

Тоурдис размашисто закивала в ответ и понеслась дальше: мимо кузницы, мимо дома кожевника Пьетура Сигурдссона, мимо церкви…

«Диса» – так звали ее многие, но только у брата в голосе всегда звучала нежность. В давние времена дисами считали таких особенных богинь вроде валькирий, но сейчас этим словом называли все дурное, что преследовало их род, все болезни и неудачи, которые обрушивались на семью. Слышать такое про себя было немного обидно. Матушка убеждала, что это просто сокращение от ее полного имени, но Тоурдис знала, что мать никогда ничего не делает просто так. Досадно было не столько потому, что она не оправдала чьих-то надежд, сколько из-за несправедливости. Разве она одна приносит несчастья? Если уж говорить начистоту, никто из детей Хельги Тейтсдоттир и Маркуса Торвасcона, кроме старшего сына Бьёрна, не отличался усидчивостью и послушанием.

Море встретило Дису приветливо и шумно. Вдоль берега выстроились в ряд деревянные балки, на которых болталась обезглавленная треска. Рыбу вывесили совсем недавно, и мясо еще не успело пожелтеть. Несколько дней назад резко похолодало, а значит, вкус у трески будет свежим и приятным, как говорили рыбаки. Они должны были скоро вернуться. Рыболовный сезон закончился еще в прошлом месяце, но погода стояла хорошая, и многие до сих пор ходили в море.

От кромки воды девочку отделяли островки черной застывшей лавы и замерзшие озерца между ними. Ловко проскакав по камням, Диса пробралась к морю и вдохнула полной грудью. На берегу было ветрено, и она все-таки промочила ноги – в пятках хлюпало, и каждый раз, как юбка задевала щиколотки, становилось зябко. Зимой, в месяц мозгосос[3], море скучало, как и сама Тоурдис: ни тебе китов, ни дельфинов, ни касаток, ни тупиков… Лишь едва заметная линия горизонта указывала на место, где волны соединялись с серым небом.

Дису утешала близость воды, как иных детей успокаивает присутствие родителей. Море было мутно-золотистого цвета от поднятого со дня песка и суглинка. Откуда-то с западной части берега из-за большого валуна доносился длинный протяжный звук: не то вой, не то мычание, – а следом будто перестук мелких камушков, спрятанных в мешочек. Рев и щелканье поймали девочку на полушаге, и Тоурдис замерла, балансируя на кончиках пальцев. Потеряв равновесие, она наступила в воду, но проворно выпрыгнув, замерла, прислушиваясь.

Море издает разные звуки. Иные из них быстро становятся знакомыми, хоть и кажутся поначалу чудными – как вой ветра в скалах или крики чаек. Другие же удавалось услышать лишь раз, и они так и оставались для Тоурдис загадкой. Она бережно хранила в памяти каждый, а особенно странные выцарапывала на кусочке плавника и прятала в тайнике под порогом. Писать ее научила матушка, а ту – ее матушка. Отцу грамотность дочерей была не по душе, но если Хельга Тейтсдоттир что-то решала, то стояла на своем до конца.

Нынешний вой могло издавать животное, выброшенное на берег и не способное вернуться в море. Но Диса не спешила с выводами. Она выросла рядом с большой водой и знала, как обманчива та бывает и как легко выдает неживое за живое. Нужно было дождаться, пока звуки – длинный негромкий рев и щелчки – повторятся. Девочка огляделась, чтобы убедиться, что никто не помешает, а потом осторожно подошла к валуну. Его облюбованная рачками поверхность была пористой и неровной, будто кто-то откусывал от камня по кусочку, пока не обгрыз его со всех сторон.

Валун можно было обойти по пляжу или по воде, намочив и вторую ногу, но Тоурдис выбрала третий путь. Подоткнув юбку за пояс, она полезла прямо на камень, цепляясь пальцами за острые выступы. Отсюда девочка уже слышала плеск воды, как будто кто-то решил искупаться. Она добралась почти до верха, когда мужской голос окликнул ее. За камнем раздался отчетливый «плюск», который мог означать, что существо вернулось в море, оставив ее в неведении.

Чьи-то крепкие руки подхватили ее под мышки и, сняв с валуна, поставили на островок. Ничуть не смутившись, Диса одернула юбку и недовольно обернулась. Двое мужчин тянули лодку к берегу, стоя по колено в ледяной воде, а третий, Гисли, как раз и прервал ее приключение. Гисли работал на ее семью задолго до того, как Тоурдис появилась на свет, и был для нее кем-то вроде няньки: именно от него она узнавала все истории о морских чудищах, призраках и пиратах.

Гисли был немного старше отца Тоурдис, но коренастее и шире в плечах. Его обветренное лицо с небольшим белым шрамом под глазом наполовину закрывала светлая борода, в которой поблескивала рыбья чешуя. Гисли любил говорить, что, если покопаться в его бороде, можно найти настоящее сокровище.

– Ты мне помешал! – сварливо заметила девочка, подходя вместе с ним к лодке. На деревянном дне подпрыгивала, извиваясь, рыба. Некоторые рыбешки под грудой своих сородичей уже и трепыхаться не могли, а вот свежевыловленная треска еще билась в надежде на спасение. Тоурдис с усмешкой оглядела улов. – Поймал что-нибудь интересное?

– Ничего особенного. Зато мы своими глазами видели Хавгуву. Знаешь, кто это?

Диса поджала губы. Она не любила, когда ее держат за дурочку.

– Если бы ты видел Хавгуву, Гисли Оулавссон, она бы утопила лодку, не успели бы вы и глазом моргнуть, вот так! – Девочка с удовольствием изобразила, как лодка идет ко дну, пока рыбаки воздевают руки к небу и умоляют Бога сохранить им жизнь.

– Очень похоже! – одобрил Гисли, когда смех рыбаков стих. Они уже вытащили лодку на берег и сматывали удочки. Пальцы у всех покраснели от холодной слизи. – Но почему ты думаешь, что хозяйка водных монстров такая злыдня? Может, она бы подплыла к нам и указала, где затонул пиратский корабль с сокровищами! Мы бы выловили сундук и разбогатели.

– Вот ты чудной! – изумилась Тоурдис. – Во-первых, с чего Хавгуве, пожирающей китов и корабли, показывать тебе клад? Во-вторых, найди вы сундук с золотом, зачем бы вы вернулись сюда? Надо было отыскать порт, купить себе корабль и уплыть в Гренландию или Данию. Кто захочет оставаться слугой, когда у него есть сундук с сокровищами?

Рыбаки вынуждены были признать, что ее слова разумны. Оставив мужчин расправляться с уловом, Гисли повел Тоурдис домой. По пути она размышляла, стоит ли говорить о странном вое за валуном, но решила промолчать, пока не выяснится, кто это был. Тем временем Гисли стал расспрашивать, как поживает матушка, и Диса рассказала ему о дурацком ребенке, который орет целыми днями и ночами, не давая спать всему дому. От этого мама сама не своя, все забывает и дремлет на ходу. Про себя Тоурдис думала, что лучше бы этого ребенка унесли аульвы, да вот только в Стоксейри их не водилось. Быть может, с Рождеством, когда аульвы переезжают, кто-нибудь поселится поблизости, но до тех пор оставалось еще две недели.

Похоже, Гисли опечалила и встревожила история о плаксивом ребенке. Наверное, его тоже удивляло, как в одной и той же семье могут рождаться такие крепкие дети, как Диса и Бьёрн, и такие хлипкие, как ее сестра и младший брат. Маленькая рука Тоурдис тонула в его большой шершавой ладони. Мрачность Гисли словно передалась ей вместе с сумерками, наползающими на берег.

Матушка встретила Тоурдис хлесткой затрещиной. Она же велела не уходить! Предупреждала, что понадобится помощь с младшими детьми!

– Почему ты никогда не слушаешь? Тебе наплевать?

Тоурдис и вправду не слушала, и ей действительно было немножко плевать, но Хельга выглядела такой уставшей, что Диса прикусила язык, лишь бы не схлопотать еще одну затрещину. Оставив мать с Гисли, она юркнула на кухню. Младенец от коровьего молока все-таки успокоился и задрых. По пути на кухню Диса заглянула в его колыбельку, но Кристин предостерегающе замотала головой и зажала нос. Солома под ребенком пованивала.

Зато приятно было в кои-то веки побыть дома в тишине. Пока служанки на кухне накладывали в глубокую миску скир, наливали в кувшин кислую сыворотку и выуживали из котелка сваренное баранье мясо, в бадстове загрохотали ботинки. Значит, вернулись мужчины, и пора было подавать еду. На кухню вошла мать, чтобы разделить мясо на порции для каждого гостя и члена семьи. Тоурдис осторожно высунулась из-за занавески, чтобы посмотреть, кто пришел. Кроме брата и отца, явился преподобный Свейнн с женой Тоурой, такой же скучной и неприятной, как он сам. Она всегда повязывала шаль так туго, что на пузе появлялась пара лишних складок.

Отец, сидевший на кровати с широко расставленными ногами, выглядел довольным. Пабби повсюду сопровождал запах молока, пота и браги, руки у него были горячими, а сквозь волосы на голове просвечивала розовая кожа. Тоурдис нравилась отцовская фигура, которая занимала весь дверной проем, когда он появлялся на пороге. Его живот рос с каждым годом, как у женщины на сносях. Когда Диса была маленькая, она спрашивала, появится ли у нее еще один братик или сестра. Пабби хохотал в ответ и сажал ее себе на шею, придерживая за ногу, чтобы не свалилась. Сложно было найти человека, который смеялся бы так же много, как пабби. Он называл себя самым веселым окружным старостой во всей Исландии. Наверное, за это мама его и полюбила – за то, что он всегда знал, как ее развеселить.

Впрочем, даже его веселость как ветром сдувало, когда являлся преподобный Свейнн. Из-за визита пастора все ужинали в тяжелом молчании, сидя каждый на своей постели и держа миски на коленях. Невысушенные ботинки Тоурдис неприятно хлюпали. Когда трапеза закончилась, зажгли больше ламп, и все устроились за работой: отец принес из сарая ножи для разделки рыбы и брусок для заточки, а мама взялась за прялку. Младенец снова раскричался, и Кристин пришлось взять его на руки, чтобы успокоить и поменять одеяльце. Дисе и батрачкам велели вязать. Это было лучше, чем чесать шерсть, но все равно тоскливо. Не будь на посиделках преподобного Свейнна, мать разрешила бы им спеть римы или рассказать сказки, но в присутствии пастора иных развлечений, кроме бесконечного повторения Слова Божия, не полагалось. Жена пастора принялась давать Хельге советы, как сделать, чтобы малыш не плакал. Мать слушала с вежливой улыбкой и продолжала прясть, изредка кивая, но ничего не отвечая.

Пришла также пасторская дочь, Сольвейг, старше Дисы лет на пять, с недобрым взглядом и толстой темной косой. Коса выглядела как живая, словно на плече у Сольвейг задремала кошка. Девочки никогда не заговаривали. Диса вообще не видела, чтобы Сольвейг говорила с кем-то, кроме своей матери.

Сама Диса попыталась целиком уйти в вязание, но пальцы у нее были неуклюжими, и спицы то и дело норовили сбросить нитку. Рукоделие вообще давалось ей с трудом: когда она чесала шерсть, то умудрялась все руки исколоть об чески, когда пряла, нить получалась то тонкой, то толстой, а вязаное полотно и вовсе выходило неровным и с дырками от пропущенных петель. Тоурдис знала, что нужно просто привыкнуть и руки сами возьмутся за дело, но сиплое дыхание священника и запах тухлой рыбы сбивали ее с толку. Она незаметно скинула мокрые ботинки и поджала под себя ноги, спрятав их под юбкой. Останавливаться было нельзя. Работы в рождественский пост всегда много: требовалось наделать целую гору варежек, кофт, чулок и шапок для каждого члена семьи и на продажу…

Странный рев, что она слышала на берегу, никак не шел из головы. Тоурдис уже голову сломала, раздумывая, что это могло бы быть, но в конце концов решила, что издавало его морское чудовище. Погрузившись в свои мысли, она перестала вязать. Такое с ней случалось: стоило о чем-то крепко задуматься, как тело замирало и взгляд устремлялся куда-то вдаль. На сей раз вместо маминого окрика раздалось раздражающее покашливание преподобного Свейнна.

– Кто из вас помнит Второе послание апостола Павла к Фессалоникийцам? Позвольте… «Вы сами знаете, как должны вы подражать нам; ибо мы не бесчинствовали у вас, ни у кого не ели хлеба даром, но занимались трудом и работою ночь и день, чтобы не обременить кого из вас»… Не обременяешь ли ты свою семью, дитя мое?

Диса встрепенулась и подняла взгляд на преподобного Свейнна. В сумеречном свете ламп его лицо казалось вздутым, как голова утопленника. Мерещилось, что пастор лопнет, если проколоть его спицей. Тоурдис перевела взгляд на его большие ладони, лежавшие на коленях, и долго их рассматривала.

– Не обременяю, – решительно ответила она и приподняла свое вязание. – А вот ваши руки в праздности, преподобный Свейнн.

Она еще никогда не видела, чтобы люди так раздувались! Казалось, что щеки пастора вот-вот порвутся от напряжения. Шея пошла красными пятнами, заметными даже в свете лампы. Зато Сольвейг неожиданно улыбнулась – едва заметно, но Диса гордилась тем, что ей удалось заслужить одобрение этой молчаливой красивой девочки.

…Разумеется, ей досталось. Ничего другого Диса и не ждала, но ей так хотелось дерзко ответить, что это стоило пары оплеух. Отец пытался заставить ее извиниться перед пастором, но она лишь сжала губы и смотрела с вызовом. Ни уговоры, ни подзатыльники на нее не подействовали.

Перед уходом преподобного Свейнна родители пообещали, что проучат ее как следует. Однако, к удивлению Дисы, особой взбучки не последовало: шлепнули пару раз и снова усадили за работу. Матушка лишь пригрозила, что, если Тоурдис будет отлынивать, она достанет свой «пробуждающий колышек» – палочку, которую ставят между веками ленивым слугам, чтобы те не могли закрыть глаза. Диса много слышала о таком колышке, но ни разу в жизни его не видела. Как-то она спросила о нем Гисли, но тот лишь посмеялся и сказал, что все это страшилки. Правда, услышав, что о колышке упоминала Хельга, припомнил, что видел, как таким наказывали особых лентяев.

Спать тем вечером легли поздно. Ворочаясь с боку на бок, Диса чувствовала, как от вязания сводит пальцы.

Проспать до утра ей так и не удалось. Диса сразу поняла, что ее разбудило, но поворачиваться лицом к бадстове не спешила. Родители снова ругались, а малыш Арни заливался плачем. Он перебудил весь дом: Кристин, спавшая рядом с Дисой, глубоко вздохнула и сжала руку сестры под одеялом.

Отец хотел, чтобы мать накормила младенца жирными сливками и тот унялся. Сказал, что их соседка Тоура жевала для своих отпрысков рыбу и вкладывала им прямо в рот. Когда он это произнес, Кристин изобразила, как будто ее тошнит. Мать на это ответила, что Тоура загубила больше детей, чем родила! Диса и не догадывалась раньше, что Тоура губила каких-то детей, хотя ей было известно, что сыновья пасторши время от времени умирали. Ей нравилось смотреть на деревянные гробики, которые опускали в маленькие могилки. Наверняка младенчикам там было приятно и уютно.

Укрывшись с головой, они с сестрой лежали и слушали, как мать меряет шагами бадстову, а сонный и раздраженный отец жалуется, как он измучен. Пабби повторял, что целыми днями трудится, но уже которую ночь не спит. Если из-за его рассеянности случится несчастье, что Хельга тогда будет делать?

– А что ты предлагаешь, Маркус? – громким шепотом спросила мать, хотя понижать голос не было никакой необходимости. Крики ребенка все равно все заглушали. – Думаешь, я не устала? Или я не тружусь? В чем ты меня обвиняешь?

– Весь дом страдает от того, что ты не знаешь, как обходиться с собственным ребенком! Ты – мать, сделай что-нибудь! Я так больше не могу, Хельга, я не выдержу! Он орет и орет как оглашенный. Может, это вообще не наш сын?

Шаги матери остановились. В перерывах между детскими воплями было слышно, как она тяжело и шумно дышит.

– Что ты этим хочешь сказать? – прошипела Хельга, и голос ее звучал как вода, попавшая на раскаленные камни.

– Может, он подменыш, может, это аульвы нам его подбросили, а нашего ребенка забрали к себе! Я слышал тысячи таких историй!

Диса зажала себе рот, чтобы не засмеяться в голос. Отец мог бы знать, что в этих краях аульвы не водятся, а до ближайшего их жилища несколько дней пути. Захоти они украсть ребенка, могли бы найти хутор поближе. Но пабби никогда не интересовался, где живут аульвы, и смеялся над историями о них, которые слышал от работников. Теперь же хватило нескольких ночей без сна и одного орущего младенца, чтобы он внезапно во все поверил.

– Что за бред ты несешь, Маркус, да ты не в себе! Господь с тобою, хорошо, что этого не слышит преподобный Свейнн… Ребенок просто болен, я это чувствую. Стоит выпустить его из рук, он начинает орать.

– Так сделай что-нибудь или я свихнусь! – зарычал отец.

Хельга ушла на кухню. Тоурдис услышала мамину возню, клацанье глиняных кувшинов и скрип стула, на который тяжело опустилась женщина. Кристин уснула, едва стихли крики, вскоре захрапел и отец. Диса тихо выбралась из-под шерстяного одеяла и, сунув ноги в ботинки, прокралась за занавеску.

На кухне горела лампа. Ветер хлопал в окно. Хельга сидела за столом, держа Арни одной рукой, а второй прикладывая к его губам клочок ткани, смоченный сливками. Малыш причмокивал, выжимая губами все до последней капли, глаза его были блаженно прикрыты. На краю стола стояла склянка.

Хельга выглядела совершенно изможденной. Лицо у нее осунулось, и Диса подумала, что матушка не спала гораздо дольше отца. Когда она вошла на кухню, Хельга дернулась, как будто готовясь к новой стычке, и расслабилась, только разглядев дочь.

– Я правда не знаю, что делать, – шепотом призналась она, раскачиваясь на стуле. – Он кричит, даже когда сытый. Мучает меня ужасно. Иногда я думаю, что Господь наказывает меня за…

Она замолчала, не договорив, и Дисе показалось, что Хельга плачет. Она тронула мать за рукав.

– Давай я его покачаю. А ты поспишь.

Поколебавшись, Хельга кивнула и с опаской передала ребенка дочери. У той в руках никто не кричал: ни ягнята, ни щенки, ни младенцы. Казалось, ее ладони обладали особым успокоительным даром. Хельга оставила девочке свою шаль. Диса устроилась на том же стуле и стала так же, как мать, раскачиваться взад и вперед, убаюкивая младенца. Им предстояло провести вместе целую ночь.

Наутро мать отпустила Дису к морю – дочь не только дала ей выспаться, но и вернула младшего брата спокойным и даже повеселевшим. На самом деле Тоурдис не любила маленьких детей: их блуждающий взгляд был менее осмысленным, чем у щенков, писклявые звуки раздражали, а от одеял, в которые их заворачивали, шел невыносимый запах. К Арни она не испытывала ни симпатии, ни привязанности. Хотя у ее матери еще не умер ни один ребенок – настоящее чудо! – надо всегда быть готовым к тому, что младенец окажется недостаточно крепким для этой жизни. Так что к ночному укачиванию Диса отнеслась как к работе, за которую тебя вознаградят, но не более. Несколько раз младенец просыпался, но стоило ему открыть рот, она тут же совала ему тряпицу, смоченную сливками, и он снова обмякал у нее в руках. К утру она и сама ненадолго задремала, ногой упираясь в противоположную стену и высоко задрав колени, чтобы во сне не рухнуть и не задавить ребенка.

Хельга утром обращалась с ней ласково: заплела две косы и достала из сундука шапку, чтобы девочка не обморозила уши. Как ушли отец и Бьёрн, Диса не слышала – должно быть, они отправились в путь еще по темноте. Еда, как обычно, появится только к полудню, поэтому она тайком прокралась в кладовку и стащила несколько кусков копченой баранины, спрятав ее в корзину. От бессонной ночи голод разыгрался, но мясо она припасла не для себя. По двору девочка бежала бесшумно и ловко, как снежная лисица, стараясь не привлекать к себе внимания. Сквозь снег пробивалась чернеющая земля, которая чвакала, если наступить на нее, и тогда от ботинок оставался грязный след.

Над морем низко нависало небо, грязно-серое, как вода после стирки. Берег покрывал ровный слой хрустящего снега. Слабо подергивались на ветру кустики жухлой травы, как будто внутри бегали мыши. Приливом на песок выбросило несколько палок, с которых соль и вода стерли каждый сучок, сделав совершенно гладкими. Море суетилось в небольших каналах между лавовыми шхерами, разбиваясь о камни пенными брызгами.

Невдалеке рыбаки рубили головы выловленной рыбе, чтобы подвесить ее сушиться на балки. Их разговоры и глухие удары топора разносились далеко вдоль береговой полосы. Дисе пришлось послоняться по пляжу, делая вид, будто она собирает налипшие на камни водоросли и плавник. Она уже думала, что мужчины никогда не уйдут, когда наконец Гисли позвал всех подкрепиться – значит, был уже полдень.

Диса уговаривала себя ни на что не надеяться. Создания, вышедшие из моря на сушу, редко остаются здесь надолго. Если они живые, то скоро возвращаются домой, а мертвых море забирает само. Но она надеялась, что таинственное существо ранено или спасается от подводных врагов, а потому не может вернуться в свою стихию.

Дойдя до знакомого валуна, Диса прислушалась. Плескалось море, разбиваясь о гальку, ветер завывал в скалах. Чтобы корзинку не смыло волной, девочка поставила ее на сухой камень, высоко выступающий из воды. Заткнув юбку за пояс, она вытащила несколько кусков копченого мяса и распихала их по карманам. Был прилив, и островки, на которых Диса стояла вчера, ушли под воду, а ближайшие выступы на валуне были скользкими и влажными. Карабкаясь наверх, она сломала несколько ногтей под корень и расцарапала колени. Одолеть небольшую с виду высоту оказалось сложнее, чем она думала, поэтому, забравшись на самый верх, Диса рухнула животом на камень и отдышалась. Несколько кусков мяса выпали из кармана и булькнули в воду.

За валуном скрывалась маленькая неглубокая бухта. Сквозь мутную воду проглядывали черные булыжники, в узкие канальца между ними набилась пена. Сперва Дисе показалось, что здесь нет ничего особенного, кроме огромной горы высохших ракушек. Она уже собиралась слезать, как внезапно заметила, что гора шевелится. Затем с одной стороны показалась голова на длинной шее, не похожая ни на одного известного Дисе зверя. Пасть у него была огромна и усеяна мелкими острыми зубами, челюсти мощны и подвижны. Широкие ноздри напоминали две вырытые мышами норки, а по маленьким темным глазкам невозможно было сказать, куда смотрит чудище. Четыре коротких сильных ноги заканчивались круглыми ступнями, а тело по размеру напоминало откормленного бычка. Но больше всего Дису удивило, что все его туловище зверя, от головы до длинного, увенчанного шишкой хвоста, покрывал панцирь из ракушек и мелкого морского мусора: рыбьих хвостов, отрезков сетей и рыболовных снастей, обтрепанных веревок, щепок и водорослей… Казалось, все это росло прямо из кожи или налипало на нее тысячелетиями, как моллюски на китовье брюхо. Когда зверь делал шаг, все эти ракушки шуршали и бряцали друг о друга, точно галька в мешке. Даже с возвышенности до Дисы доносился смрад, напоминающий протухшую рыбу или прогорклую питьевую воду.

Существо заметило девочку не сразу. Вообще не похоже было, чтобы оно быстро соображало, но Диса напомнила себе, что первое впечатление может быть обманчивым. Длинной шеи почти хватило, чтобы достать до того места, где она лежала, так что Диса поднялась на ноги и отступила на несколько шагов, стараясь не сверзиться с валуна. Глаза у чудища были странные – скорее как у рыбы, чем как у лошади или собаки. В этом взгляде не было любопытства, только пустая водянистая невозмутимость. Живущим на суше никогда не понять тех, кто обитает на морском дне. Человек легко читает по собачьим глазам, когда пес радуется и грустит, когда ему больно или хочется ласки. Должно быть, так же русалки безошибочно определяют настроение китов и тюленей…

Диса не шелохнулась, давая чудищу обнюхать воздух рядом с собой и гордясь своей выдержкой. Будь на ее месте Кристин, визг уже разносился бы по всему побережью, а Бьёрн немедля схватился бы за нож или топор. Но Диса не любила поспешных решений. Она сделала маленький шажок к зверю, извлекла из кармана кусочек мяса размером с мизинец и кинула ему прямо в пасть. Мясо ударилось о покрытую ракушками морду и отскочило, упав в воду. Тварь несколько раз моргнула, обмозговывая произошедшее, а потом наклонилась и, отыскав среди камней лакомство, с хлюпаньем втянула его в себя. Как медленно ни соображало чудище, источник копченого мяса оно определило быстро, и голова на длинной шее вновь потянулась к Дисе.

Девочка скормила ему все мясо, что принесла с собой, каждый раз стараясь бросать лакомство одним и тем же движением, чтобы оно сделалось для хищника предсказуемым. Последний кусок тот поймал на лету, вовремя открыв пасть. Диса показала чудищу ладони, как бы говоря: «Все, кончилось». Вряд ли он ее понял. Стоило ей повернуться спиной, чтобы найти надежное место, куда поставить ногу, как зубы твари клацнули у самой ее щиколотки.

Диса была быстрее чудища. Резко развернувшись, она так двинула ему кулаком по чувствительным ноздрям, что ответный рев, должно быть, был слышен даже в поселке. Ее рука расколола несколько ракушек, и их мелкие края оцарапали ребро ладони. Хищник еще осоловело тряс головой, а Диса уже открыла рот и издала страшный рык. Рычала она в самую пасть зверю – туда же, куда недавно кидала сочные мясные куски. По ее разумению, чудище должно было понять: как эти руки дают ему еду, так же они без всякого сожаления раздробят каждую ракушку на его теле. Сама девочка была уверена, что ей это удастся. Не было на свете создания, которое бы внушало ей страх. Не родился еще зверь, который мог тяпнуть ее безнаказанно.

Уходила с пляжа она довольная собой.

У входа в дом Дису перехватил Бьёрн.

– Не ходи туда.

– Почему?

Едва задав этот вопрос, она уже знала ответ на него. Родители снова ругались. Все хорошее настроение, которое осталось после знакомства с чудищем, испарилось бесследно. Слова из-за закрытой двери угадывались плохо, но, судя по младенческим крикам, причина ссоры не изменилась. Диса подумала, что скорее бы уже с ребенком что-нибудь стряслось: пусть или умрет, или излечится от своей крикливости.

Брат с сестрой отошли за угол, чтобы не соблазняться подслушиванием. Бьёрн в шутку попенял ей за небогатый улов. Диса собиралась рассказать ему о странной встрече, но тут как раз из дома вышел отец и тяжелыми шагами направился к стойлам. Мать с ребенком на руках замерла в дверях. Лицо у нее было заплаканное, глаза блестели возбужденно и зло. Видно было, что плакала она не от обиды или раскаяния, а от чувства собственной беспомощности и глухой ярости, которую не могла выплеснуть на мужа. Пабби молча оседлал свою лошадь, рывком водрузился в седло и, громко чмокнув губами, ускакал на запад.

Как вскоре оказалось, никто, кроме Бьёрна, не знал, куда он направляется. Только когда все расселись с мисками по своим кроватям, брат поделился с матушкой, что отец давно собирался в Эйрарбакки. На вопрос, почему он не рассказал об этом раньше, парень только развел руками: «Я думал, ты знаешь». Но Диса насквозь видела в нем едва сдерживаемую гордость человека, которому доверили секрет. Наверняка углядела ее и матушка, просто не стала поднимать шум, но по поджатым губам и напряженному лбу легко угадывалось ее недовольство.

Без отца работалось вяло, и Дисе пришлось прикрикнуть на Кристин: мол, если та не будет как следует вязать и чесать шерсть, то на Рождество явится громадный кот и сожрет ее, даже косточки не оставит. Темные ночи и монотонная работа вообще располагают к страшным историям. Воспользовавшись отсутствием пастора, Диса в красках живописала, как к ним в дом явится великанша Грила о пятнадцати хвостах. В каждом хвосте у нее по мешку, в каждом мешке – по двадцать детей. А какое любимое лакомство у нее и ее кровожадных сыночков? Правильно, тушеные человеческие детеныши!

Однако в ту минуту, когда Диса начала смаковать подробности приготовления нежного детского мяса, матушка ее прервала: «Хватит!». Уж больно аппетитно у нее выходило. Зато Кристин было такими историями не пронять.

– Грила к нам не забредет, – заявила она, сосредоточенно вывязывая пятку чулка. – Она же в горах живет, а ближайшая гора где? Верно, Ингоульфсфьядль, а это дальше Сельфосса будет.

– Ну и что, – невозмутимо пожала плечами Диса. Ее успехи в вязании были хуже сестриных, потому что она вдобавок трудилась рассказчицей. – Не так уж далеко, между прочим. Лошадь за день легко доскачет!

Между сестрами завязалась перебранка, но скоро обе раззевались, и мать отправила их спать. Ночью Арни снова развопился, но плач его был уже не таким надрывным и болезненным, да и прервался до того резко, словно мать шмякнула его головой о стену. Однако когда Диса выглянула из-за плеча Кристин, то увидела стоящего посреди бадстовы Гисли с младенцем на руках. Ладони у него были такими громадными, что крошечная детская головка в них смотрелась не крупнее высушенной репы. Гисли приседал и покачивался из стороны в сторону, как моряк на корабле, словно его все еще не отпустила морская волна. Зрелище рыбака, укачивающего младенца у них в бадстове, неожиданно успокаивало. Гисли поймал взгляд Дисы, безошибочно отгадав, откуда на него пялятся, и улыбнулся ей сквозь бороду. Уложив младенца себе на руку так, чтобы головка оказалась на сгибе локтя, второй он показал ей жестом: ложись спать.

Если кто и мог усмирить морское чудище, подумала Диса, укладываясь, так это Гисли.

Ну и она сама, конечно.

С отъездом отца в доме стало спокойнее. Нет, Арни не перестал изводить всех своими воплями, но теперь Гисли приходил каждый вечер, чтобы понянчить его и дать матери отдохнуть. Вид мужчины, который охотно тетешкает ребенка, да еще такого противного, приводил Дису в замешательство. Когда родилась Кристин, пабби стал проявлять к ней ласку, только когда ей исполнилось два года. Матушка говорила, что так же было и со старшими детьми. Пабби утверждал, что нечего привязываться к ребенку первое время: а ну как Господь решит прибрать его к себе? Но Гисли детей любил. Как-то Диса спросила, почему у него нет своих. «Бедным дети не положены», – ответил тот и больше ничего объяснять не стал.

Бьёрн почти все время проводил на пастбищах, следя, как проходят случки у овец. Недавно они с отцом решили увеличить отару и купили пару крепких баранов. Теперь брат хотел убедиться, что животные исправно выполняют то, ради чего их приобрели. Нужно было отделить слишком старых ярок и чересчур молодых, чтобы бараны не покрыли непригодных к ягнению. «Матка должна быть здоровой, крепкой и готовой к случке. Как женщина», – говорил Бьёрн, когда мать не могла услышать, и тут же начинал смеяться громким неприятным смехом. Диса тоже хохотала. Смысла шутки она не понимала, но ей нравилось подхватывать смех брата и усиливать его.

Каждый день, спрятав в корзину несколько кусков баранины и костей, Диса мчалась к морю. К ее удивлению, мать теперь не только не останавливала ее, но даже не отчитывала, если дочь возвращалась после темноты. Все чаще девочка видела на ее лице мечтательную, отсутствующую улыбку. Вот и славно, думала она. Когда Хельга так смотрит, ей нет дела, чем Диса занята.

Чудище между тем три дня не показывалось. Следы его присутствия девочка все же замечала: на первый день на мелководье плавали перья, будто кто-то сожрал там чайку, а на второй все пространство было усеяно мелкими осколками раковин. У зверя могла случиться линька, или же его кто-то хорошенько потрепал. Диса заставляла себя не отчаиваться – снова и снова она появлялась в одно и то же время на валуне.

На четвертый день ее ожидание было вознаграждено. Ближе к сумеркам из воды в нескольких футах от берега вынырнула голова, затем показался покрытый ракушками горб. Диса поудобнее уселась на валуне, подобрав под себя ноги, и замерла. Чудище выбралось на отмель, медленно переступая своими короткими лапами. Оно бестолково потыкалось носом между камнями в надежде там что-нибудь найти, пока наконец не заметило девочку. Взмах рукой – и кусочек мяса отправляется в пасть. Диса старалась давать лакомство маленькими порциями, чтобы растянуть его на подольше. После их первой встречи она усвоила урок и теперь держала при себе длинную толстую палку, которую нашла на берегу. Стоило чудищу сделать рывок в ее сторону, как Диса тут же охаживала палкой чувствительный нос.

Наверняка было больно, но мяса хотелось больше, поэтому на следующий день зверь снова выходил из моря. И на следующий тоже. Новую науку он осваивал медленно. Когда мясо заканчивалось, чудище несколько дней подряд пыталось вгрызться девочке в ногу, и один раз ему почти удалось – к счастью, зубы сомкнулись на пятке ботинка, не задев плоть. Тогда Диса била его с таким остервенением, что слюна из пасти чудища брызгала во все стороны, а ракушки у него на голове превратились в белую крошку. Когда зверь все-таки разомкнул челюсти, оказалось, что ботинок продырявлен насквозь, а кожа на руках в тех местах, куда попала слюна, покраснела и чешется. Так Диса поняла, что и слюна, и, вероятно, кровь зверя ядовиты. Ботинок она зашила, а чудище сделало выводы и больше не пыталось отхватить ей ногу или втянуть в воду. Но Диса понимала, что так оно ведет себя не от глубокой привязанности, а от страха перед палкой. Стоит ей на мгновение потерять бдительность, и у хищника будет гораздо больше мяса, чем он рассчитывал.

Вскоре чудище уже сидело на мелководье, в нетерпении ожидая лакомства, достать которое с каждым разом Дисе было все сложнее. Работницы заметили, что часть съестного пропадает, и косились друг на друга. Кладовку начали стеречь – если хозяйка узнает, что кто-то подворовывает запасы, вышвырнет из усадьбы без всякой жалости. А кому хочется оказаться на улице зимой? Впрочем, Диса выяснила, что чудище ничего не имеет и против сушеной рыбы. Вероятно, за ней-то оно и выбиралось на берег, вот только подойти ближе к балкам, на которых сушилась треска, не рисковало – по берегу частенько сновали люди.

Неделю спустя Диса решила, что пришло время подпустить зверя ближе. Она чувствовала, что тот окончательно привык к ее присутствию и, даже когда у нее в руках не было палки, не пытался цапнуть. На сей раз Диса предложила ему кусок сушеной рыбы в одной руке и одновременно протянула вторую ладонью вниз. Чудище ждало, что девочка бросит угощение, как она обычно делала, но, убедившись, что в этот раз она задумала что-то другое, осторожно вытянуло шею и сжало зубы на рыбине. В этот самый момент Диса медленно опустила руку на выпуклую голову и несколько раз провела ладонью по налипшим на кожу ракушкам.

Зверь затих. Удивились оба: хищник – тому, что кто-то прикасается к его голове, а девочка – гладкости ракушек на макушке. Разбитые раковины не то срослись, не то окончательно отпали и прилипли новые. Ей не удалось найти ни кусочка живой шкуры – все было покрыто ракушками и морским мусором. Вблизи было видно, какие у чудища складчатые тяжелые веки, облепленные рыбьей чешуей и водорослями. В мгновение, когда оно подняло на Дису взгляд, ее пронзило чувство невероятного восторга. В свои одиннадцать лет она уже умела объезжать норовистых лошадей не хуже (а по секрету, даже лучше) отца и брата.

Восхищение собственной ловкостью переполняло ее. Ум Дисы был устроен очень просто: она радовалась, когда добивалась желаемого, и злилась, когда победа ускользала. В глазах чудовища девочка разглядела и нечто знакомое: любопытство. Быть может, думала Диса, шагая к усадьбе, оно сейчас тоже рассказывает своим подводным собратьям, что приручило человека.

Хотя отец любил говорить, что без него дома все развалится, за неделю его отсутствия почти ничего не изменилось: сломанное тут же чинилось, а порванное – штопалось, еда готовилась как раньше, одежда вязалась, а коровы доились. Дела шли споро. Бьёрн остался доволен новыми баранами и с восторгом рассказывал матушке, что в середине месяца яйцеклада[4] суягные ярки разродятся крепкими ягнятами.

В усадьбе жило много народу. Гостей отец недолюбливал, поэтому, когда он бывал дома, матушка проводила время только с работницами и детьми. Теперь же к ней часто стали заглядывать женщины из соседних хуторов. Даже старуха, которая последние десять лет жила на иждивении прихода, любила посидеть на солнышке и посплетничать с Хельгой. Она же первая заметила, что кожа Арни слишком бледная, а сам он мельче, чем были его брат и сестры в том же возрасте. Коровье молоко и сливки сделали его спокойнее, но ненамного – по ночам он иногда все так же заходился криком, не давая всему дому спать.

Единственными, кто портил Дисе настроение, были преподобный Свейнн и его толстозадая жена. Стоило им заявиться в усадьбу вечером, все веселье будто вылетало из нее вместе с дымом. Никто не рассказывал страшных историй, не пел старых песен, не смеялся громко во весь голос. Все вели себя благочестиво: читали молитвы и исполняли гимны, а пастор распространял вокруг себя зловонную скуку. Он никогда не занимал свои толстые пальцы никакой работой, зато ел за троих и поучал матушку, как следует вести хозяйство.

Только его дочь Сольвейг совершенно не походила на родителей – вот уж кто действительно смахивал на подменыша аульвов. Могли бы, думала Диса, выбрать ей человеческую семью получше… О чем заговорить с темноглазой гостьей, девочка по-прежнему не знала, поэтому просто бросала на ту любопытные взгляды и представляла, как однажды покажет Сольвейг свое ручное чудище.

Как-то раз Диса спросила Хельгу, можно ли просто не пускать пастора и его жену в дом. Та нахмурилась и ничего не ответила, даже не нашла в себе силы отчитать дочь. Мысли Хельги явно были где-то далеко. Несмотря на капризы Арни, когда отца не было дома, она словно расцвела.

…За неделю до Рождества «ракушечник» окончательно привык к прикосновениям Дисы и уже не пытался откусить ей руку или утащить в море. Вероятно, он выходил из воды из-за какой-то болезни. За те несколько недель, что девочка его подкармливала, зверь окреп, стал быстрее и ловчее шагать по мелководью. Диса заметила, что ракушки на его теле заблестели, как отполированные, а часть щепок и сухих водорослей отвалились. К девочке он выходил уже по привычке, а не ради насыщения, потому что явно вернулся к охоте. Как-то раз чудище вынырнуло из воды, неся в пасти здоровенную рыбину. Выбравшись на берег, оно с наслаждением заглотило ее, еще бьющуюся, целиком.

В тот день Дисе наконец удалось урвать несколько минут наедине с Гисли. Она застала его на берегу сразу после дневной еды. Зима побаловала их редким солнечным днем с безоблачным небом и спокойным морем. Мужчина конопатил щели в своем суденышке. Перевернутая лодка прятала от ветра разведенный прямо на снегу костер, над которым в котелке булькала смола. Белый с тяжелым запахом дым поднимался плотным облаком и улетал в сторону воды.

Гисли обрадовался появлению девочки, вручил ей палку и велел мешать смолу, чтобы не застыла на холоде. Свежий черный слой блестел на солнце, и Дису так и тянуло дотронуться до липкого днища, оставив на нем след от ладони. Гисли никогда не заговаривал с ней первым, давая ей самой возможность начать. Девочка помешала смолу, а рыбак несколько раз мазнул кистью по тем местам, где оставались щели.

– Гисли, ты знаешь всех чудищ, что живут под водой? – спросила наконец Диса.

Мужчина нахмурился.

– Всех, не всех, но кое-что видал или слышал. Море большое, откуда мне знать, сколько там созданий… А почему ты спросила?

– Я слышала, что в Эйрарбакки видели чудище. Недалеко от Эйри и Скумсстадира.

– Давно дело было, – пожал плечами Гисли. – Ты про то, что с головой не то собаки, не то зайца?

– Нет, про другое, – Тоурдис так мотнула головой, что косички выбились из-под шапки и хлестнули ее по щекам. – Говорят, оно выходит на берег на четырех ногах. У него хвост с большой шишкой, а шкура покрыта ракушками.

– Ракушками?

Уже по тому, как Гисли это переспросил, было понятно: он догадывается, о чем речь.

– Если так, то скорее всего это скельяскримсли.

– «Ракушечник»?

– Ну да, а чего мудрить, – кивнул Гисли. – Так люди его и называют. Я сам его не встречал, но мой брат – тот да. Рыбаки то и дело замечали похожую тварь на островах. От него лучше держаться подальше, скажу я тебе.

Гисли поделился с Дисой всем, что знал о скельяскримсли. Хотя знал он немного, кое-что новенькое ей все-таки удалось выяснить: например, подтвердилась догадка о том, что слюна и кровь у зверюги ядовиты. Чудища идут на свет, а если встретить их ночью, то из раскрытой пасти можно заметить слабый огонек. Узнать об их приближении можно по пощелкиванию ракушек и жуткому смраду, который хуже, чем гниющая акула. Гисли не задался вопросом, почему маленькая девочка вдруг спросила о морском чудовище: все дети хотят знать, рядом с какими тварями живут.

Девочка несколько раз повторила про себя все, что рассказал ей Гисли, чтобы не забыть ни одной мелочи, а затем расспросила рыбаков – вдруг кто-нибудь из них встречался со скельяскримсли. Никто в такой встрече не признался, зато один парень заявил, что покрыт он вовсе не ракушками, как может показаться, а плотной чешуей, подобно рыбам. Если верить слухам, появление этих тварей предвещает шторм.

– Что ты все таскаешься и таскаешься к морю? – как-то раз спросила Кристин, когда они набирали воду из источника для ужина и мытья. Дорога до дома была совсем короткой, но девочки как могли оттягивали возвращение к работе. Диса помнила, что прошлой зимой Кристин могла поднять только половинку ведра, а в этом у нее легко хватало сил нести сразу два. Варежки сестра не любила, так что кожа кистей покраснела и съежилась от холодной воды.

– Я нашла чудище, – поделилась Диса. – Оно вышло ко мне из воды, и теперь я его госпожа. Могу приказать ему что угодно. Если захочу, оно натаскает мне столько рыбы, что можно будет кормиться до кукушечьего месяца[5].

Она хотела добавить, что по ее указке чудище пойдет и сожрет преподобного Свейнна так, что даже косточки не останется, но что-то ее остановило. Кристин хотела ответить – должно быть, собиралась посмеяться над сестрой, – но Диса остановила ее резким движением руки. Рядом кто-то был: за ближайшим домом хрустнул снег.

Заглянув за угол, девочки нашли лишь чьи-то глубокие следы. Раздраженная тем, что их подслушали, Диса не стала отвечать на расспросы Кристин, а когда та принялась насмехаться, с такой силой дернула ее за волосы, что сестра выронила ведро. Младшая в долгу не осталась, и домой они вернулись красные, злые и мокрые.

Дисе недолго пришлось гадать, кто подслушал ее возле источника. Она нутром чуяла, что сделать это мог лишь недруг. Батраки только похихикали бы над детским бахвальством, Гисли и Бьёрн потребовали бы закончить историю, а матушка не стала бы слушать, о чем болтают дети, – можно подумать, у нее других забот нет!

Поэтому, когда после ужина явился преподобный Свейнн, Диса почти не удивилась. До Рождества оставалась всего неделя, и работать приходилось вдвое быстрее. При виде пастора мать поджала губы. Если бы она могла говорить открыто, то сказала бы: «Идите к себе домой, преподобный Свейнн, мы тут заняты делом, не до ваших молитв», но Диса уже не раз убеждалась, что люди, став взрослыми, лишаются своего голоса. Когда именно это происходило, она не знала: может, сразу после конфирмации или после замужества, рождения первенца или иной вехи, о которой Диса еще не знала. Но рано или поздно такое происходило со всеми, и она надеялась лишь, что ей самой удастся перепрыгнуть этот момент.

Диса старалась сделать вид, что полностью погружена в работу, когда мышиные глазки уставились на нее. Пастор сделал пару шагов и остановился перед ней, а затем сцепил толстые пальцы и спросил заунывным голосом:

– Знаешь ли ты, Хельга Тейтсдоттир, что мне сегодня удалось услышать?

Матушка тихо вздохнула:

– Не знаю, преподобный Свейнн. Мои дочери что-то болтали?

– «Болтали»? Я бы так не сказал. – Говорил пастор до того медленно, что Дисе захотелось пнуть его по коленке, чтобы поторопить. – Сегодня после обеда я отправился к источнику, чтобы набрать воды, и своими ушами слышал, как твоя дочь Тоурдис хвастается, будто бы приручила морское чудище!

Лицо Дисы вспыхнуло. Она перестала притворяться, что занята работой, и, отложив вязание, подняла глаза. Взгляды их встретились. Хотя девочка точно знала, как сильно ненавидит ее преподобный Свейнн, его лицо она прочесть не могла. Если смотреть снизу вверх, пастор со своими обвислыми щеками, жидкой бороденкой и черными провалами ноздрей сам напоминал чудовище.

Хельга, явно не зная, что ответить, тоже подошла к дочери и растерянно переводила взгляд с нее на пастора.

– Преподобный, да мало ли какую чушь девчонка может молоть! Неужто мы будем обращать внимание на детскую болтовню?

Пастор зыркнул на нее грозно:

– Откуда тебе знать, что в ее словах нет правды?

Этот вопрос поставил Хельгу в тупик. Не может же преподобный Свейнн говорить всерьез! Разве он верит словам одиннадцатилетней девчонки?

– Ты знаешь, в какое опасное время мы живем, Хельга! Дьявол рыщет повсюду. В моем приходе нет места богохульству и лжи! Сегодня твоя дочь во весь голос заявляет, что она приручила чудище из моря, а завтра наведет порчу на соседей?

– Не во весь голос! – крикнула Диса, сжав кулаки. – Я говорила Кристин, а вы подслушивали!

Ее трясло от ярости и несправедливости. Она злилась не столько на священника, сколько на бесхребетную мать, которая не защищала ее. Может, дело вовсе не в том, что та не могла слова поперек сказать мерзкому пастору, а в том, что никогда не сделает этого ради Дисы? Будь тут Бьёрн или Гисли, они бы точно встали на ее сторону, не позволили бы какому-то вонючему жирдяю возводить на нее напраслину. Как будто услышав мысли дочери, Хельга рявкнула:

– Заткнись, Диса! Немедленно извинись перед преподобным!

– Мне не за что извиняться! Он подслушивал!

Когда пастор наклонился и лицо его приблизилось к ее лицу, девочке пришлось обхватить руками колени, чтобы не позволить себе вонзить ногти в эти дряблые щеки. Ненависть к пастору жгла ей внутренности, а его немигающий взгляд так и подмывал плюнуть в надежде, что слюна ее окажется не менее ядовитой, чем у скельяскримсли. Когда он зашипел ей в лицо, слов Диса почти не разобрала, так шумела кровь у нее в ушах.

– Что ты знаешь, Тоурдис Маркусдоттир, о грехах, которые приведут тебя на костер? Нравится позорить семью и распускать язык? А гореть живьем тебе понравится?

«Это ты будешь гореть», – собиралась сказать Диса, но ей помешали.

– Что тут происходит? – спросил Бьёрн. Он только что вернулся из загона и принес с собой запах мокрой шерсти и снега. На его шапке поблескивали в свете ламп снежинки, быстро превращаясь в капли. У ног крутился мохнатый пес, вывалив язык и насторожившись от тона хозяина.

– Я ухожу, Хельга. – Пастор выпрямился, и Диса услышала, как хребет его при этом движении хрустнул. – Если ты не высечешь эту девку за все, что она натворила, я не хочу больше видеть тебя в церкви, слышишь? Приход сможет жить без тебя. Сможешь ли ты без него?

С этими словами он покинул их дом.

Бьёрн долго смотрел ему вслед, пока мать сиплым голосом не велела закрыть дверь. Стоило ему это сделать, как Хельга рывком схватила Дису за шкирку и выволокла из бадстовы. Она злилась, и ей требовалось немедленно выплеснуть эту злость хоть на кого-то. Дисе было знакомо подобное чувство слепой беспомощной ярости, такой сильной, что, если ты не позволишь ей вырваться наружу, придется что-нибудь сделать с самой собой.

Девочка не упиралась, когда Хельга отодвинула занавеску соседней пустой комнаты и швырнула ее туда с такой неожиданной силой, что Диса едва не разбила нос о стену. В этой комнате обычно ночевали батрачки, но накануне Рождества прислуга работала до поздней ночи, так что девушки все еще трудились. На кровати были комом свалены шерстяное одеяло и чья-то теплая одежда. Лунный свет слабо пробивался сквозь окно, затянутое овечьей кожей. Бьёрн не последовал за ними, оставив мать самой разбираться с дочерью.

Внутри Дисы все клокотало и пузырилось. То же происходило с ее матерью: никогда прежде девочка не видела Хельгу Маркусдоттир такой злой.

– Что ты творишь! Почему от тебя всегда одни неприятности? Сколько можно забивать голову сестре своими выдумками?

Диса не успела отскочить, когда Хельга схватила ее за волосы и больно дернула, а потом влепила пощечину, такую звонкую и горячую, что голова девочки дернулась в сторону. Хельга собиралась ударить второй раз, когда Диса крикнула ей прямо в лицо:

– Я убью тебя!

Рука Хельги, занесенная для второй пощечины, дрогнула. Диса чувствовала материну неуверенность и страх. Ей было всего одиннадцать, но она точно знала, что никогда никому не позволит себя бить.

– Я дождусь, пока ты уснешь, и задушу Арни! Запомни мои слова! Я всех твоих детей перебью, если ты ударишь меня еще раз!

Она смотрела Хельге прямо в лицо, как глядела в морду скельяскримсли – без страха, без единого сомнения в том, что действительно на это способна. Левая щека и краешек губ слабо горели. Мать и дочь стояли друг напротив друга, растрепанные, тяжело дышащие, со сверкающими глазами и глухой клокочущей яростью внутри. Мгновение – и Хельга отступила. Диса расслабила плечи. Если бы пришлось, она бы дралась с матерью. Возможно, не победила бы, но приложила бы все силы, чтобы не дать себя наказать. Будь наказание справедливым, она бы еще смирилась, как смирялась уже не раз, но сейчас твердо решила, что не будет платить за материнскую мягкотелость.

– Дрянь, – резко выдохнула Хельга и, развернувшись, ушла.

После ссоры девочка долго сидела в комнате батрачек и прислушивалась к тому, что происходит в бадстове. С детьми Хельга почти не разговаривала, но, судя по сопению и возне, семья вернулась к работе. Бьёрн выспрашивал у матушки, что произошло, но, получив в ответ только грозный рык, отправился сам искать Дису. Девочке тоже не хотелось пересказывать брату подробности ссоры, поэтому она взбила одеяло и забралась в него так, что со стороны в темноте и не заметно, что там лежит человек. Бьёрн несколько раз окликнул ее, но, не дождавшись ответа, вернулся к матушке.

Девочка дрожала от злости и страха. Каждый ребенок испытывает нечто похожее, поссорившись с родителями. Отстояв себя в одной битве, он начинает готовиться к следующей. Диса не знала, отступит ли мать окончательно или придумает другую каверзу: будет терзать ее голодом, велит батрачкам придержать дочь, чтобы выпороть, или запрет в доме, не дав ни глотка свежего воздуха. Родителям нужно, чтобы дети покорялись, пока живут с ними бок о бок. Как только сопротивление становится слишком сильным, значит, ребенка пора отпускать.

В комнатке Диса пролежала до самого возвращения батрачек, стараясь не шевелиться. Девушки удивились, застав в своей постели хозяйскую дочь, но та молча выскользнула из-под теплого одеяла и скрылась за дверью. В бадстове уже было темно, и все лежали в своих кроватях. Из угла, где спал Бьёрн, доносился его храп, удивительно мощный для такого паренька. Казалось, отец, уезжая, оставил свой храп сыну как напоминание о том, кто тут хозяин усадьбы. Матушка отвернулась лицом к стене. Диса слышала ее прерывистое дыхание. Кристин распласталась по всей кровати, так что пришлось растолкать ее, чтобы устроиться на краешке. Сестра спала до того крепко, что даже не поняла, что Диса вернулась, лишь сонно натянула себе на нос одеяло и скукожилась.

Спала Диса недолго – вскоре она проснулась, услышав чьи-то шаги. В темноте мелькала матушкина фигура. Хельга торопливо набросила на плечи теплый плащ и, всунув ноги в ботинки, скрылась за дверью, аккуратно придержав ее, чтобы не хлопнула. Сперва Диса подумала, что мать отправляется заглаживать свою вину перед преподобным Свейнном. Стоило представить, как Хельга униженно просит простить ее глупую дочь, как обещает пастору принести ему лучшие куски мяса от рождественских угощений, девочке стало дурно. Ну уж нет! Невзирая ни на какие ссоры у них в семье, ее мать не будет опускаться до такого!

Диса так и не разделась перед сном, так что ей оставалось только накинуть плащ и отыскать обувь. В темноте она никак не могла нашарить, куда скинула ботинки, так что влезла в первые попавшиеся. Судя по тому, как они сдавили ногу, это были сапожки Кристин.

Девочка выскользнула в метель. Снежные хлопья кружились вокруг коньков крыш, ветер гнал тучи, что заслоняли луну. Бурно шумело море. Следы на снегу можно было бы различить днем, но ночью сделать это было невозможно. Двор просматривался плохо. Диса уже собиралась вернуться в дом, как заметила слабый теплый огонек посреди метели. Дома арендаторов и рыбаков стояли так плотно друг к другу, что трудно было отличить один от другого, но она точно знала, в чьем окне сейчас горит свет. Девочка проводила в этом доме столько времени, что знала каждый его уголок. Гисли учил ее делать снасти и предсказывать шторм, ориентироваться по звездам и ловить рыбу без приманки. От него она узнала, как схорониться в снегу и выжить в лютый холод, если заблудился, хотя у них на юге не бывает настолько холодно. Гисли научил ее ничего не бояться. Сейчас же она почему-то испугалась этого зажженного окна и ночной тишины.

Но тем увереннее она двинулась навстречу тайне. Чем ближе подходила, тем лучше просматривались материны следы на снегу. В отличие от их собственного дома, жилище Гисли было пыльным и тесным. На подземном этаже жили овцы, так что в бадстове всегда пахло навозом, а снизу доносилось блеяние. Диса осторожно приоткрыла дверь и заглянула внутрь.

После ночной темноты даже слабо освещенная очагом бадстова просматривалась как на ладони. Хельга нашлась там. Гисли тоже. Оба были голыми. Со смесью страха и удивления Диса наблюдала, как прогибается тонкая матушкина фигура и смотрят вверх крупные плоские соски. Узловатые руки Гисли лежали на шее женщины, словно мужчина хотел задушить ее, но не решался. Он был обращен лицом к очагу, так что Диса могла видеть только широкую спину, поросшую светлыми волосами. Зато лицо матери могла рассмотреть во всех подробностях: брови сдвинуты, как от боли, рот плотно сжат, лоб и щеки покрывают капельки пота…

Диса закрыла дверь. Отчего-то она была уверена, что теперь можно не осторожничать: Хельга и Гисли так увлечены своим делом, что вряд ли заметят наблюдателя. Девочка вернулась в дом и улеглась в кровать, не чувствуя своего тела. О том, что нужно снять ботинки, она вспомнила, лишь когда испугалась, что ноги опухнут. Потом ей стало жарко. Кожа стала такой тонкой, что шерсть одеяла раздражала неимоверно. Одну руку Диса сунула в рот, остервенело отгрызая себе один за другим отросшие ногти. За этим занятием она и уснула.

Есть вещи, которые сложно держать в себе, особенно когда ты одиннадцатилетняя девочка. Наутро мать занималась Арни и делала вид, что никакой ссоры не было. Лицо у нее посвежело, а в глазах появился задорный блеск. В этот день Диса не сумела отправиться к морю. Со дня на день должны были явиться торговцы, поэтому времени, чтобы доделать одежду, оставалось совсем мало.

Голова у Дисы была тяжелой. Она выполняла работу бездумно, стараясь избавиться от воспоминаний о том, чему стала свидетельницей. Дети рано учатся понимать, что происходит между взрослыми по ночам: когда делишь одну бадстову, нужно быть слепым или недоумком, чтобы однажды не сообразить, что к чему. Сначала пабби карабкается на матушку, кряхтит на ней. Иногда после этого спустя девять месяцев на свет появляется новый ребенок, иногда нет. Что бывает, когда на матушку залезает кто-то другой, не ее муж, оставалось загадкой. Сколько бы Диса ни внушала себе, что это ее не касается, странное чувство пустоты и безысходности не покидало ее.

Она не собиралась никому ничего говорить. Даже матушка не должна была знать, что родная дочь подкараулила ее ночью. Но какой бы храброй ни была Диса, она по-прежнему оставалась маленькой девочкой, которую мучила невозможность поделиться секретом. Поэтому, застав Бьёрна во дворе за обработкой рыбьих шкур, она не смогла пройти мимо.

Брат был в приподнятом настроении и насвистывал себе под нос, будто и не вспоминая о вчерашней склоке. Его вообще не очень заботили женские дела. Иногда Дисе казалось, что, хотя Бьёрн живет с ними под одной крышей, он не знает ничего, что происходит внутри женского круга.

– Ты чего такая смурная, сестренка? Рождество скоро!

Дисе хотелось бы промолчать, притвориться веселой. Вместо этого она неожиданно для себя разрыдалась. Бьёрн растерялся. Кристин могла всплакнуть, если ударится или слишком устанет, но Диса не ныла никогда. Он отложил шкуры и неуклюже протянул сестре руки, давая обнять себя, уткнуться в кофту, пропахшую овцами и рыбой. Девочка простояла так, пока шерсть под ее носом не стала мокрой, потом отняла лицо от его плеча и выложила всю правду. По мере того, как Диса облегчала душу, лицо Бьёрна мрачнело. На лоб его набежала тень: недоверие сменялось злостью.

– Ты уверена? – несколько раз переспросил он.

Диса не догадывалась, как брату самому хотелось убежать от этого нового знания. Бьёрн осваивал взрослое ремесло с усердием и недурной хваткой, но некоторые вещи оставались для него неприкосновенными. Брак родителей относился к их числу. В их поселке не случалось разводов последние десять лет, а об изменах, если те случались, старались не говорить вслух. Снова и снова Бьёрн пытался заставить Дису взять свои слова назад, передумать, усомниться в увиденном. Но она не могла облегчить его ношу. Теперь и он стал частью этого постыдного секрета.

Оба разошлись как чужие. Общая тайна не сплотила брата с сестрой, а словно разделила. Диса чувствовала исходящую от Бьёрна обиду – не на мать, а на нее, за то, что не сумела удержать язык за зубами и вывалила на него правду, к которой он не был готов. Никто из них не знал, что делать.

А к обеду вернулся отец. Он был весел и привел в поводу нового коня в подарок Дисе. Невысокую мохнатую лошадку цвета свежевысушенного сена девочка назвала Вереском и пообещала пабби, что будет любить и заботиться о ней. Ей не хотелось смотреть, как матушка приветствует пабби, поэтому она увела нового питомца в загон, задала ему корм и отчистила выпачканные дорожной грязью бока и бабки.

За время поездки отец окончательно отошел от своего мрачного настроения. Когда, поддавшись любопытству, Диса выглянула из загона, то увидела, как нежно он обнимает матушку и целует Кристин. С крыльца своего дома за семейным воссоединением наблюдал Гисли. Лицо у него было совсем пустое.

За ужином пабби спросил Дису, наклонившись к ее уху, почему Бьёрн такой хмурый. Та только пожала плечами. Рядом с отцом ей было спокойно и сонно. Она предпочла бы, чтобы он больше не уезжал и они с матушкой не ругались. Ночью до нее донесся разговор родителей:

– Хельга, ты совсем не соскучилась?

– Соскучилась. Просто столько дел перед Рождеством, Маркус, я на ногах не держусь.

– А тебе и не надо держаться…

Затем последовала возня и тяжелое отцовское дыхание. Диса отвернулась к стене и накрыла голову подушкой.

За два дня до Рождества случилось нечто тревожное. Бьёрн ни на шаг не отходил от отца: они чинили вместе полозья, ткали вадмель и кормили овец. В тот день они как раз ушли выбирать овцематку, которую предстояло зарезать к Рождеству, а Диса побежала на свое место на берегу, где обычно встречалась со скельяскримсли. Но его там не было, как не нашлось и остатков трапезы: чаячьих перьев или рыбьих голов, которые чудище почему-то всегда бросало нетронутыми.

Все утро Диса провела на берегу, но зверя так и не дождалась. Зато на отмель вынесло здоровенный ствол дерева с торчащими во все стороны ветками. Девочка понеслась домой, чтобы сообщить о находке пабби, и встретила того в конюшне. Он ничего не делал, просто стоял перед стойлом Вереска, обхватив себя руками и глядя прямо перед собой. Лицо у него покраснело, и когда Диса подошла ближе, то почувствовала исходящий от отца запах браги. То ли она подошла так тихо, то ли Маркус был настолько погружен в свои мысли, что не заметил дочери. В ответ на оклик он вздрогнул и выругался.

– Я нашла бревно на берегу, – сообщила она. – Это же наш берег, так что и бревно наше.

Маркус смотрел на дочь не мигая, потом переспросил, в чем дело. Мозг его, когда он был пьян, размягчался. Диса терпеливо повторила все то же самое, но лицо пабби так и осталось безучастным и скучным.

– Нравится тебе лошадка? – наконец спросил он.

– Да.

– Это хорошо.

Оба помолчали, удивленные возникшей между ними неловкостью. Потом пабби перевел взгляд на Дису и смотрел очень долго, как будто за время отсутствия отвык от ее лица. Протянул руку и большим мягким пальцем поковырял щеку.

– Тут грязь…

– Это родинка.

– О как! Всегда была?

– Вроде всегда.

Откуда ей знать, всегда ли с ней была эта родинка? Она видела свое отражение только в ведре воды и не то, чтобы много разглядела. Даже не знала, красивая она или нет. Вот Кристин, та часто спрашивала у матушки: «А я красивая?» Хотя полагалось отвечать, что красота женщины в благочестии, матушка всегда говорила: «Да». Диса же не назвала бы сестру красивой. Уродиной та, впрочем, тоже не была, но мамино «да» все равно было враньем.

– Ну как, выбрали овцематку? – спросила Диса.

– Барана выбрали, – ответил отец и усмехнулся, но больше ничего не сказал.

Все равно забили почему-то овцу. Накануне рождественской ночи матушка вымела каждый уголок в доме, чтобы не осталось ни соринки. Арни, все еще слабенький и вялый, все-таки перестал кричать и наконец стал наедаться. Хельга увидела в этом добрый знак. Торговцы уехали с одеждой, которую вся семья вязала весь рождественский пост, а из оставшегося каждому досталось по обновке. Диса получила новые ботинки из рыбьей кожи и приятную телу кофту, так хорошо связанную, что в ней было уютно, как в одеяле.

– «Дети должны получить кусочек хлеба на Рождество», – напевала мама, метя пол, и ласково подмигивала Тоурдис.

Девочка уже знала, что их семья гораздо богаче остальных в деревне, поэтому по праздникам у них всегда бывал хлеб из ячменя, а на кухне в большом котле булькал наваристый мясной суп. Ароматный дым взлетал под крышу и утекал в узкий дымоход. Арендаторы и батраки будут довольствоваться куропаткой, а хозяевам достанется парная баранина. Старая кухарка ловко заплетала тесто в причудливые косы, обваливала их в миске с жиром и отправляла на раскаленный камень.

Когда Диса была маленькая, она любила готовить лиственный хлеб: тесто следовало раскатывать так тонко, чтобы сквозь него можно было рассмотреть огонек в очаге. Но это у девочки никогда не получалось: либо лепешка была чересчур толстой, либо рвалась. Взглянув на Дису из-под надвинутого на лоб платка, кухарка внезапно что-то вспомнила, обтерла руки о фартук и придвинула к девочке корзину.

– Вот, это надо снести пастору. Матушка твоя велела.

Диса упрямо спрятала руки за спину. Ничего она нести не собиралась! После того случая преподобный Свейнн ни разу не приходил к ним в дом, но, когда она спросила об этом у матушки, та неохотно ответила, что он занят подготовкой рождественской службы. Хранит ли он в душе обиду на тот случай, Дисе было неизвестно.

– Давай-давай, – поторопила кухарка, подталкивая к ней корзину. – Да его поди дома нет, там только Тоура. Ее-то ты не боишься? Нехорошо перед таким праздником со священником в ссоре быть!

Когда Диса набросила плащ и вышла за дверь, матушка даже не поинтересовалась, куда она направляется, как не осведомился об этом и Бьёрн, которого она встретила на туне. Преподобный Свейнн и его жена жили недалеко от церкви, чьи окна смотрели на море. День был ветреным, но снег почти растаял, так что ноги не скользили, а хлюпали. Обнажились черные прогалины, которые ночью будут выглядеть как бездонные колодцы.

Дом пастора был скромнее, чем их собственный, но нижнего этажа со скотиной в нем, конечно, не было. Как и предупреждала кухарка, дверь Дисе открыла Тоура с косами, заплетенными в кольца. Эта тучная женщина с неопределенным выражением лица говорила высоким девичьим голосом, что пугало только сильнее.

– О, Диса, проходи, проходи… Как хорошо, что ты пришла!

Внутри дом был чисто выметен. В углу, как и у них в бадстове, стоял вертикальный ткацкий станок с наполовину сотканной вадмелью. Из кухни тянуло едой. Жена пастора взяла у Дисы из рук корзинку и заглянула в нее. Диса уже знала, что там лежит: добрый кусок копченой баранины и теплые чулки.

– У меня для тебя тоже есть подарок, – проворковала Тоура, доставая что-то из сундука. – Мне не по душе, что вы повздорили с преподобным Свейнном. Приход должен жить одной жизнью, верно?

Она протянула девочке аккуратно связанные варежки с узором на ладонях. Диса скомканно поблагодарила женщину, но осталась в замешательстве. Подарки ей обычно дарили либо родственники, либо Гисли, и никогда – чужие люди. Тоура распрямилась и отряхнула платье, как будто успела запачкаться, пока сидела на корточках. Для такой крупной женщины двигалась она поразительно ловко и плавно. Ее мягкая ладонь легла Дисе на щеку, и девочка решила, что выворачиваться будет невежливо.

– Хочу, чтобы ты помирилась с преподобным Свейнном, милая, – мягко сказала женщина, и было в ее голосе что-то обволакивающее. – Он ведь неплохой человек, заботится о приходе… Осерчал на тебя, потому что испугался: если ты кому-нибудь еще сболтнешь о том, что видела, в деревню явятся законники. Разве нам это надо?

Ответа Тоура не ждала, а лишь мягко подтолкнула Дису в спину и шепнула на ухо: «Есть вещи, которые должна знать только ты». Тухлой рыбой от нее не пахло. У этой женщины словно вообще не было запаха.

Диса думала заглянуть к своему чудищу, но уже вечерело. Ярко светились окна церкви, ожидающей прихожан на полуночную службу. Этой ночью никто не будет спать – все задремлют уже под утро, пьяные и сытые, в надежде на то, что зима пощадит поселок, море будет спокойным, а овцы тучными. В самые скучные месяцы в году праздник служил крестьянам редким проблеском света в устрашающей зимней темноте.

В их собственном доме тоже было светло как днем. Хельга расставила по углам лампы и свечи, чтобы тьма не нашла себе дорогу. Этому обычаю ее научила мать, и Хельга никогда не отступала от него. Диса часто думала, что, когда вырастет и обзаведется семьей, точно так же будет освещать дом в праздник, а потом ночами сторожить сон домочадцев, чтобы ни один огонек в бадстове не погас. В этой таинственной вере было что-то пленяющее.

С тех пор, как Дисе исполнилось четыре года, в канун Рождества матушка брала ее за руку и выводила на улицу так, чтобы никто не обратил на них внимания. Женщина и девочка трижды обходили дом, приговаривая хором: «Кто хочет – придите, кто хочет – останьтесь, а кто хочет – уйдите, мне и моим без вреда». В этом обычае рождалось их единение, столь редкое в иные дни. Матушка никогда не брала в эти походы младшую дочь, а всегда только Тоурдис. Девочка каждый раз с надеждой ждала, что кто-нибудь действительно явится и уведет ее за собой в чудесное место, откуда можно будет не возвращаться в скучный рыбацкий поселок.

В домах арендаторов тоже светились окна, и лишь у Гисли было темно. Мамина рука, холодная и сухая, крепко сжимала пальцы Дисы. Земля у них под ногами была мягкая и паркая, как весной. Когда они вернулись в дом, вся семья уже расселась по кроватям и сундукам: отец с Бьёрном курили в углу рядом с ткацким станком, и плотный табачный дым быстро наполнял комнату, пряча мужчин в облачке тумана. Кристин болтала ногами в новых башмаках.

Как и полагалось, матушка заранее разделила еду на порции, и теперь каждому досталось по миске наваристого мясного супа с теплой ячменной лепешкой. Лепешку Диса макала в бульон, совала в рот и держала там до тех пор, пока та совсем не размякнет. От горячей еды, огня ламп и свечей, а еще от отцовской трубки в бадстове стало жарко и душно. Дисе хотелось, чтобы кто-нибудь приоткрыл дверь и впустил внутрь немного свежего воздуха. Пабби завел какую-то длинную сбивчивую песню, и девочка поняла, что он пьян – и Бьёрн, нестройно вторящий ему, тоже. Они спели еще две песни, одна хуже другой, а затем отец громко потребовал еще браги, и матушка постаралась его урезонить.

– Маркус, нам еще на полуночную мессу идти, придержи коней. – Голос ее звучал ласково, но твердо.

– Тебе-то что, Хельга! Не будет жена запрещать мне пить!

– В церкви все будут пьяными, матушка, – поддакнул Бьёрн. – Накачаются еще до полуночи, а потом продолжат после службы.

Представив, как пастор Свейнн отплясывает викиваки, Диса засмеялась.

– Будет тебе, Хельга, – смягчился Маркус, протягивая руки к кувшину. – Бьёрн прав. На мессе все уже хмельные будут. Дай облегчить сердце.

Диса радовалась, когда они наконец двинулись в путь. Ночь была безветренной. Только на Рождество можно было увидеть столько народу вместе. Настроение у всех было радостным и спокойным. Подвыпившие люди громко переговаривались и смеялись.

В поселке любили рождественскую мессу. Это был тот редкий момент чистого и незамутненного счастья, который объединял всех. Церковь была ярко освещена, и пастор Свейнн как-то терялся в этом свете, словно таял. Среди множества людей он уже не казался внушительным. Голос у него был хриплый и простуженный.

Пабби оказался прав: многие мужчины уже пошатывались, как матросы на корабле. Семья Дисы заняла первый ряд деревянных скамеек перед алтарем, а в нескольких рядах позади стоял Гисли. Лицо у него было серым и хмурым, как будто он состарился на десять лет за те несколько дней, что девочка его не видела.

Во время нестройного пения гимнов в голове Дисы шумело море. Как там ее чудище? Кристин попыталась откинуться на спинку скамейки и задремать, так что Дисе пришлось устроить голову сестры у себя на коленях и прикрыть плащом ее тощие ноги. Служба тянулась и тянулась. Диса и сама впала в сонное оцепенение, погрузившись в свои мысли. Она слышала сиплое дыхание Тоуры слева от себя, но не могла разглядеть женщину из-за фигуры пабби. Только Сольвейг один раз обернулась и посмотрела Дисе прямо в глаза, словно чего-то ждала от нее.

Диса думала о скельяскримсли и его покрытом мелкими раковинами теле. Почему он так долго не появлялся? Быть может, зверь залечил те раны, которые толкали его на мелководье, и теперь вернулся к жизни на морском дне? Девочка спрятала в кармане юбки несколько жирных кусочков баранины, выловленных из мясного супа. Теперь они остыли, а ткань над ними стала противно мокрой.

Когда месса закончилась, Диса с трудом растолкала сестру и первая выскочила за дверь. Она знала, что матушка будет ругаться, но у нее сейчас хватало забот: пьяные отец и Бьёрн, маленький Арни на руках и сонная Кристин. Тоурдис различила, как ругается пабби, выронив свою глиняную трубку и рассыпав весь табак по дощатому полу церкви. Прихожане стали споро сдвигать лавки к стенам, чтобы освободить место для танцев. Одни раскладывали еду, другие расставляли кувшины с домашним пивом и брагой…

Диса проскользнула между людьми, как маленькая рыбка. Снаружи было свежо и тихо, а еще так темно, что она не могла рассмотреть даже свои вытянутые руки. Ни кусочка луны небо не подарило ей в эту ночь. К счастью, дорогу до нужного места она сумела бы найти и с завязанными глазами.

Как Диса и ожидала, никто не обратил внимания на ее побег. Рокот морских волн вел ее вперед. Возле воды стало резко холоднее, так что Диса плотнее завернулась в свою шаль. Глаза, разнеженные от яркого церковного освещения, неохотно приспосабливались к безлунному миру. Девочка осторожно шла вдоль берега, стараясь не споткнуться. Еще не хватало растянуться на холодных камнях и порвать платье! По звуку она угадала, что пришла к нужному месту: успела хорошо запомнить бульканье и шорох, с которыми вода баловалась в бухточке. Можно было найти путь по звездам, как учил ее Гисли, но под ноги сейчас смотреть было безопаснее, чем бродить, задрав голову.

Из-за валуна не слышалось пощелкивания ракушек и не доносилась вонь чудовища, пахло только солью и водорослями. Привычным движением подоткнув юбку, Тоудис вскарабкалась на камень. Сделать это оказалось труднее, чем при свете, но пальцы помнили каждую выбоину. Она не рассчитывала встретить по другую сторону своего зверя. Ей просто хотелось оказаться поближе к звездам. Зимой у тебя не так много возможностей остаться одной: день короток, а вечер загоняет всех в одну бадстову.

Диса сидела и слушала море, мечтая о том, как однажды к берегу причалит пиратский корабль и она прокрадется на него тайком, чтобы уплыть как можно дальше от поселка. Ей не хотелось оставаться здесь, чтобы вырасти и выйти замуж, как все прочие девушки. Кристин в свои девять лет мечтала о замужестве, но Дисе семейная жизнь казалась ужасной. Когда у тебя на груди висит ребенок, а еще несколько носятся вокруг, и нужно следить за хозяйством, времени ни на что по-настоящему интересное уже не остается.

Она просидела на камне до тех пор, пока колени не онемели, и уже готовилась спуститься, как вдруг услышала грубый мужской голос. По воде звуки разносятся иначе, чем по суше, так что вначале Дисе показалось, что говоривший стоит от нее буквально в нескольких шагах. Из-за того, что мужчина был пьян, слова звучали неразборчиво – ясно только, что он с кем-то ругался и временами срывался на крик, похожий на утробный рык тюленя. Только когда собеседник ответил ему: «Маркус, иди домой, ты набрался», Диса поняла, кто перед ней.

Она знала, что даже если мужчины посмотрят в ее сторону, им не удастся различить в темноте ее силуэт, но все равно легла на живот и вжалась в камень. Собственное дыхание казалось очень громким. Изо всех сил напрягая глаза, Диса вглядывалась в две темные фигуры шагах в десяти: одна грузная и высокая, другая – ниже и коренастее. Отец стоял по щиколотку в ледяной воде, но был так пьян и зол, что не замечал этого. Гисли замер в локте от того места, где заканчивалась волна, оставляя на песке белый след. Диса легко могла представить пабби в гневе: наверняка кожа его покраснела, а вены на шее вздулись, как у быка.

– Ты не будешь говорить мне, куда идти! – крикнул Маркус. – Ты всегда был паршивым человеком, Гисли Пьетурссон, гнилой ты сукин сын!

Гисли молчал. Выражение его лица Диса не могла себе представить.

– Мало тебе было трахать моих овец, так ты решил залезть под юбку моей жене?!

– Маркус, следи за языком! – Голос у Гисли был ниже, чем у отца, как будто выныривал откуда-то из живота.

В ответ отец расхохотался, так сильно отклонившись назад, что Диса испугалась, как бы он не упал в воду. Он действительно сделал несколько неуклюжих шагов, наклонился и заметил, что стоит в воде уже по колено.

– Тебе надо было лучше следить за своим хреном! Что дальше, Гисли? Ты будешь делать мне детей, а я – выставлять себя на посмешище всему поселку? Или нам с Хельгой развестись, чтобы ты мог на ней жениться?

На последний вопрос Гисли ничего не ответил, хотя Дисе больше всего хотелось услышать, что он скажет. Она не знала, что матушка может просто уйти от отца. Останется ли она после этого дома? Вряд ли. Хотя какая-то земля у нее есть, они с Гисли могли бы уехать туда…

Лежать на камне было холодно и колко, руки так замерзли, что не получалось согнуть пальцы. Изо рта вырывались белые облачка пара. Девочке хотелось очутиться дома, в тепле, свернуться под одеялом рядом с Кристин и воображать себя капитаном пиратского корабля. Но вместо этого она вынуждена была торчать на берегу, кутаясь в шаль и натянув шапку почти до шеи.

Дисе казалось, что взрослые отравляют ее море своей руганью, изливают в воду так много желчи, что назавтра киты выбросятся на сушу и треска повсплывает брюхом кверху. Она зажала уши, чтобы не слышать воплей, но голоса мужчин легко проникали через пальцы. Диса закрыла глаза, но снова распахнула их, когда услышала грозный крик:

– Хватит! А ну-ка заткнитесь оба!

Глаза Дисы уже приспособились к темноте, и она легко узнала неповоротливого толстяка в шляпе, который со всей доступной ему скоростью несся к спорщикам со стороны церкви. Оклик заставил Гисли обернуться, доверчиво подставив Маркусу бок. Отец с небывалой для его габаритов прытью оказался у врага за спиной, одной рукой схватил его за шею, словно обнимая, а второй с размаха ударил под ребра. Тоурдис не могла разглядеть, было ли что-то зажато в его кулаке, но отец никогда не выходил из дома без рыбацкого ножа…

Гисли скорее закашлялся, чем вскрикнул, и протянул руку к пастору, будто умоляя о помощи. Преподобный Свейнн крякнул от испуга, а Маркус ударил еще раз в то же самое место, и еще. Гисли обмяк в его объятиях, уцепился за его руку, а потом повалился на колени в воду.

Диса сама не поняла, кто кричит. Сперва ей казалось, что это чайка, пока она не осознала, что рот у нее открыт и визг доносится прямо оттуда. Она съехала с валуна, зацепившись юбкой, оцарапав живот и колени, и услышала звук рвущейся ткани. Ей казалось, что она разбухает изнутри, что кожа пылает. Спотыкаясь и поскальзываясь на камнях, она побежала в сторону дерущихся, хотя понятия не имела, что сделает, когда добежит. Внезапно она врезалась в чье-то шаткое тело и лишь по резкому запаху бражки определила, кто это.

У пабби были чужие руки. Все вокруг было чужое, даже море пахло чем-то непривычным, вязким и тошнотворным. Пальцы Маркуса стиснули ее руку повыше локтя, в другой руке у него был зажат нож, испачканный чем-то темным. Отца так мотыляло, что он едва не падал в воду. Словно боясь, что девочку вот-вот утопят, пастор Свейнн схватил ее за другое плечо, пытаясь оттеснить здоровяка. Колени Дисы упирались в плечо Гисли, который все еще стоял на четвереньках. Он схватился за ее юбку, и Дисе показалось, что сейчас они все вместе рухнут в воду и их смоет волной в открытое море.

– Маркус, отпусти девочку, – сказал преподобный, и Диса впервые не узнала его голоса. Она попыталась высвободиться из отцовской руки, но тот был слишком тяжел для нее. Море жгло холодом ступни. Диса хотела, чтобы все это просто как-нибудь закончилось, уже не важно, как именно.

Едва она подумала об этом, как заметила свет под водой. Слабое зеленоватое сияние быстро приближалось. Еще до того, как она успела понять, что к чему, до того, как успела закричать, что-то громадное вылетело из моря, окатив ее ледяной волной. Рука, державшая ее за локоть, разжалась, и Диса рванулась на сушу, вымокшая и напуганная. В воздухе висело знакомое зловоние. С ней рядом, пыхтя и ухая, бежал пастор Свейнн.

Когда они остановились, отца нигде не было видно. Диса хотела его позвать, но голос не слушался. Пастор застыл, как изваяние, глядя на море. Шляпу он потерял. Где-то глубоко в душе, скрытое за ужасом и отчаянием, в сердце Дисы теплилось злорадство: теперь-то он убедился, что она не врет! Хотя она бы предпочла соврать. Или чтобы скельяскримсли уволок под воду пастора Свейнна, а не…

Тоурдис боялась пошевелиться. Она искала глазами пабби, уже зная, что его там нет. Но он всегда был таким сильным! В поселке смеялись, что Маркус Торвассон легко поборет даже быка, особенно если выпьет. Рядом тяжело и с хрипами дышал пастор Свейнн. Диса сделала несколько шажков по направлению к морю и не сразу заметила странное шевеление у воды. Скельяскримсли схватил пабби и, не дав тому опомниться, уволок на дно. Но раненый Гисли так и остался стоять на четвереньках, покачиваясь, как новорожденный жеребенок. Странное облегчение затопило девочку. Отчего-то подумалось, что Гисли сейчас возьмет лодку и отправится в открытое море, чтобы вырвать пабби из зубов морского чудища. Почему «ракушечник» напал на него? Уж не потому ли, что заметил, как тот держит Дису за руку? Не показалось ли прирученному чудовищу, что Маркус напал и девочку надо защитить?

Но Гисли не спешил вставать. Он завалился на бок, и Диса успела сделать несколько шагов к нему, прежде чем ее схватили за плечо – третий раз за эту дикую ночь.

– Гисли еще живой! Надо ему помочь!

Дису раздражало, что приходится объяснять очевидные вещи. Ноги невыносимо жгло до самых колен. Волна так резко ударила Гисли в бок, что тот рухнул животом на камни и не сразу вернулся на четвереньки. Голова его была низко опущена, волосы закрывали лицо, и концы плавали в воде. Казалось, еще чуть-чуть, и он нырнет в воду. На темной одежде не были заметны следы крови. Если бы Диса своими глазами не видела, как отец несколько раз ударил соперника под ребра, то решила бы, что в стельку пьяный рыбак решил показать удаль и устроить заплыв вдоль берега. Она не знала, сколько ударов ножом может выдержать человек и как долго он умирает: как овца, которой перерезали горло, или как юный Пьетур, которого сбросила лошадь и протопталась по нему копытами. Он потом еще несколько дней лежал, весь переломанный, крича от боли и умоляя что-нибудь сделать. Но он никогда не говорил «Убейте меня», потому что на самом деле не хотел умирать.

– Тоурдис…

Пастор не выпускал ее руки и сам не делал ни шага в сторону моря. Тон его был низким и чужим, в горле булькала мокрота. Диса ожидала, что он примется орать на нее за то, что побежала прямо в сторону драки. Она бы не удивилась, обвини ее преподобный Свейнн в смерти Маркуса, но священник смотрел на нее своими маленькими глазками без тени упрека.

– Ступай ко мне в дом. Тоура отогреет тебя. Ты не должна никому ничего говорить.

Ей показалось, что она ослышалась. К Тоуре? Но вот же Гисли, которого наверняка еще можно спасти – вон как он цепляется за жизнь! Она так и не поняла, какую часть из своих мыслей выкрикнула священнику прямо в лицо, но преподобный Свейнн внезапно присел на корточки и посмотрел ей в глаза. Теперь он уже не напоминал хряка, а лишь обычного пухлого мужчину с обвислыми щеками и редкими волосами.

– Гисли тяжело ранен, – медленно произнес пастор. – Он не выживет с такими ранами. Нож вошел в него по меньшей мере четыре раза, я видел это своими глазами.

Диса сглотнула. Ей захотелось отвести взгляд, но она заставила себя смотреть в лицо священнику.

– А если его вылечат? – тихо спросила она.

– Если это случится, то Гисли всем расскажет, что твой отец пытался его убить. Твою мать назовут распутницей, а ты станешь дочерью убийцы и потаскухи или того хуже…

Диса не стала спрашивать, что это за загадочное «хуже», она пока с трудом могла переварить уже услышанное. Ей хотелось вцепиться священнику в лицо ногтями, раскровить эти мягкие щеки и мясистый подбородок. Она понятия не имела, говорил ли он правду, действительно ли их семья обречена… Слезы выжгли соленые дорожки на обветренных щеках. Убедившись, что она никуда не побежит, преподобный Свейнн выпустил ее плечи.

– Он может умереть прямо сейчас – быстро и легко. А может промучиться несколько дней, валяясь в бреду в доме твоей матери, опозорив всю твою семью. Может выжить… И что потом? Тебе решать. На все воля Божья.

Одиннадцатилетние девочки не должны решать, кого бросать погибать, а кого – спасать, но Диса этого не знала. Ей хотелось кричать, что раз на все воля Божья, так пусть Он и решает! Она так замерзла, что перестала чувствовать свою кожу. Диса старалась не смотреть в сторону моря. Она надеялась, что Гисли уже мертв, и скоро волна заберет его бесчувственное тело, как корова слизывает мушку из уголка своего глаза. Впервые преподобный Свейнн заговорил с ней как с равной, и впервые ей этого совершенно не хотелось. Она чувствовала себя пособницей убийцы, кем-то, кто помогает злодею в его преступлении.

В конце концов она просто развернулась на пятках и со всех ног побежала вверх по склону. Окна церкви все еще светились, изнутри доносились нестройное пьяное пение и грохот танцующих сапог.

Рядом тихо подсвечивалось окошко в доме преподобного Свейнна. Как будто Тоура ждала ее.

В бадстове тяжело пахло мясным бульоном, и Дису замутило от этого запаха. Узкую комнату освещала только лампа с ворванью. Тоура и ее старшая дочь Сольвейг стояли, склонившись над расстеленной на полу шкурой, но, когда громыхнула дверь, резко и хищно обернулись, словно готовые броситься на вторженца. Сольвейг была без платка, волосы распущены – оказалось, они такие длинные, что накрывают ей грудь. В этом освещении глаза девушки мерцали, как угольки в очаге. Она и Тоура, тоже простоволосая и какая-то расхристанная, выглядели как норны. На шкуре перед ними лежали овечьи внутренности, сочащиеся кровью.

– Матерь божья! Диса, что с твоей юбкой? – первой пришла в себя Тоура. Она всплеснула руками, подбежала к девочке, ощупала ее окоченевшие ноги и руки.

– Сольвейг, вскипяти воды со мхом! – бросила Тоура дочери и несколькими ловкими движениями вытряхнула Дису из мокрого платья. От ее волос пахло сырой кровью. Тоурдис не издала ни писка, когда женщина сорвала с нее одежду, завернула в колючее одеяло и усадила на кровать.

Сольвейг притащила большой таз, наполненный горячей водой. Когда Тоура схватила крошечные ножки Дисы и сунула их в таз, девочка подумала, что у нее кожа сойдет со ступней. «Терпи, терпи», – приговаривала Тоура. Она заставила Дису выпить противный горький отвар, после которого девочка наконец разрыдалась. Она сама не понимала, от чего именно плачет: от того ли, что лишилась отца, или от чувства, что жизнь ее сломалась навсегда.

Произошло что-то страшное – настолько страшное, что сердце маленькой девочки не в состоянии было это вместить. Она сжимала зубы и терпела боль в ногах, давилась обжигающим отваром, от которого горло горело, но весь ужас пережитой ночи накрывал ее и топил, снова и снова. Прорыдавшись, Диса позволила себе уплыть в болезненный горячечный сон. Женщины, суетившиеся над ней, во сне казались ей двумя воронами, прилетевшими поживиться требухой.

Она плохо помнила следующие несколько дней, проведя их в лихорадке, а когда очнулась, не хотела вставать с кровати. Мать целыми днями сидела в углу бадстовы, безучастная ко всему, даже к крику Арни. Им занималась Кристин, жалуясь, что братец пахнет как больная овца и постоянно гадит.

Тел отца и Гисли так и не нашли. В поселке предположили, что мужчины вышли в открытое море – не до конца ясно, зачем, но оба были так пьяны, что причина могла быть какой угодно. Преподобный Свейнн приходил поддержать Хельгу и напомнить ей, что хозяйство теперь на ее плечах и у нее есть дети, о которых нужно заботиться. С Тоурдис он не заговаривал, так что она даже не знала, как священник и его жена объяснили ее исчезновение в рождественскую ночь.

Хельга не выглядела как человек, способный о ком-то позаботиться – даже о самой себе. Руки у нее дрожали, лицо осунулось, а косы напоминали сухие водоросли. В дом приходило много женщин, чтобы помочь матери справиться с горем. Они хлопотали по хозяйству, распоряжались прислугой, но Дису не покидало чувство, что соседки являлись за другим: за тем сладким чувством, которое возникает каждый раз, когда у кого-то из знакомых происходит несчастье, а твой дом процветает и твоя семья здорова. Смерть никогда не отходит далеко от поселка, но приятно, когда она стучится не в твою дверь.

Бьёрн ходил хмурым и растерянным. Диса старалась на него не смотреть, он на нее – тоже. Оба не обмолвились ни словом с тех пор, как она пришла в себя, и девочка даже не знала, радуется ли брат, что она выжила. Бьёрн был единственным, кому она рассказала свою тайну, и он клялся молчать. Чего он хотел добиться, раскрыв отцу глаза? Чтобы Гисли выслали подальше? Чтобы отец убил его и стал преступником? Чтобы мать наказали за измену? Диса не хотела этого знать и не собиралась начинать этот разговор. Она чувствовала только, что виновата во всем сама: нужно было держать язык за зубами.

Как-то раз к ним в дом явилась Сольвейг. Она была в новом платье и яркой кофте, волосы заплетены в две аккуратные косы и красиво уложены на голове. Девушка выглядела цветущей. Она принесла с собой запах зимы и немного соленой рыбы. Стоило ей войти, как Бьёрн тут же принялся отираться на пороге, громко обсуждая с батраками овец. Потеря отца и отстраненность матери сделали его хозяином дома, и, несмотря на горе, он пытался соответствовать своему новому статусу. Сольвейг было всего шестнадцать, и ей рано было всерьез думать о замужестве, но никто не мешал присматривать себе жениха заранее. Да и Тоура явно не возражала против того, что дочь строит глазки сыну старосты.

Тоурдис были противны кривляния Бьёрна, но оказалось, что Сольвейг пришла не для того, чтобы покрутиться перед ним. «Матушка просила тебя зайти, – бросила она девочке. – Загляни к нам, она хочет поговорить». Диса понятия не имела, что собиралась сказать ей Тоура, и еще меньше хотела встречаться с пастором Свейнном, но дома теперь было так плохо, что она с радостью воспользовалась бы любым предлогом, лишь бы убраться.

Матушка даже не спросила, куда Диса направляется. Должно быть, если бы она сказала, что собирается пойти утопиться в море следом за отцом, Хельга бы только посоветовала поплотнее укутаться в шаль, чтобы не простыть.

…Диса навестила Тоуру вечером, когда преподобного Свейнна не было дома. Женщина сидела перед очагом, вороша длинным прутом прогорающие водоросли. Диса заметила несколько крупных тлеющих поленьев – наверное, повезло найти плавник на берегу. Лицо старухи, освещенное пламенем, неожиданно показалось ей красивым, как у Сольвейг, только черты были более резкие, жесткие.

У ног Тоуры были разложены плоские камни с рисунками, сделанными углем. Заметив Дису, она сухо улыбнулась и кивком указала на место рядом с собой. Девочка подошла. Стульев в доме пастора не нашлось, а кровать стояла слишком далеко от очага, так что оставалось мяться с ноги на ногу и ждать, пока хозяйка дома не заговорит.

– Скажи-ка мне, Тоурдис, ты правда призывала ракушечника из моря?

В голосе женщины не было ни осуждения, ни страха – только любопытство, поэтому Диса ответила:

– Я не призывала его, он выходил сам.

– Но ты приближалась к нему? – с нажимом уточнила Тоура. Смотрела она по-прежнему в огонь, а не на девочку.

– Я подкармливала его, чтобы он меня узнавал.

Тоура хмыкнула. Диса ждала, что она спросит, по чьей вине погиб пабби, но старуху это не интересовало. В бадстову вошла Сольвейг, но не стала вмешиваться в разговор, а взяла метлу и принялась подметать земляной пол, что-то мурлыча себе под нос. Пасторша наконец взглянула на Дису долгим оценивающим взглядом и хотела убрать волосы с лица девочки, но та отодвинулась.

– Бедная ты, бедная, сколько же ты натерпелась из-за этих глупцов, – вздохнула Тоура. – Знаешь, что сделали ли бы мужчины, встреть они скельяскримсли?

Диса никогда об этом не думала и к тому же не чувствовала, что от нее ждут какого-то ответа. Тоуре хотелось поговорить самой.

– Они бы подстерегли его, убили и содрали с него шкуру. Если подумать, проку в этом нет никакого: мясо и кровь зверя отравлены, а кожа не пригодна к выделке. Но мужчины до конца своих дней рассказывали бы внукам и правнукам, как победили морское чудище, вырвали ему, еще живому, все зубы, сковырнули каждую раковину с его панциря… Вот такая у них гордость.

Девочка отвела взгляд и посмотрела на разложенные на золе камни. Ей не приходило в голову, как на ее месте поступили бы Бьёрн или Гисли. Взрослые не любопытны. Едва ли они вообще заглянули бы за тот валун. На ракушечника она тоже не держала злости – он вел себя как обычный дикий зверь, напавший на того, кто слишком громко кричал в его угодьях.

– Мы, женщины, сделаны из другого теста.

Тоура подняла один из камней и вложила его в руку Дисы, с силой закрыв ее кулак. В голове девочки загудело. Камень в ладони был гладким и теплым, и от него распространялось легкое покалывание, которое текло по предплечью, перекидывалось на плечо и шею. В животе сделалось щекотно и жарко. Тоура усмехнулась уголком губ.

– Ты мне нравишься, Диса. Я могла бы научить тебя всякому. Знаешь, чтобы проще жилось. Чтобы никто не мог тебя обидеть, не говорил, что тебе делать… Возьмешь такую науку?

Девочка осторожно раскрыла ладонь и посмотрела на камешек. Рисунок, состоящий из завитков и стрелок, притягивал взгляд.

– Разве это не грех? – спросила она. – Разве Бог за такое не наказывает?

Она услышала смешок из угла бадстовы, где подметала пол Сольвейг. Тоура хмыкнула и наклонилась так низко к лицу Дисы, что та ощутила запах ее ужина.

– А мы Ему не скажем.