Когда на небе нет звёзд

Пролог

Аврора и я сидели на краю обрыва. Говорили о нашей дружбе. Смотрели на облака.

Мне было грустно. Она пыталась меня развеселить, корчив рожицы. Это не помогало, поэтому она начала пересказывать взрослые шутки своего папы (в любой другой день я бы засмеялся).

– Прости, – сказал я. – Мне совсем не хочется смеяться сегодня.

Аврора не любила сдаваться. Наверное думала – что она за друг, раз позволит нам попрощаться на такой печальной ноте?… Поэтому она встала и начала танцевать, напевая песенку из рекламы молока или йогурта. А может мороженного.

Ее танец был чем-то средним, между классическим вальсом и кривлянием цирковых клоунов. Может, все дело в ее прыжках или привычке взмахивать руками… это было красиво, как никогда раньше. И ужасно нелепо, как обычно. Наверно, потому и сработало. Я позволил себе улыбнуться, подумав, может моя мама передумает? Может, все действительно будет хорошо? Мы продолжим гостить друг у друга, будем вместе праздновать дни рождения и даже пойдем в одну школу?

Вдруг Аврора потеряла равновесие и упала.

Я знал, что могу помочь ей, если буду действовать незамедлительно.

Я скинул свое серое пальто и прыгнул вслед за Авророй.

Следующие воспоминания моя память сделала неестественно яркими и красочными. Помню, как сквозь волосы Авроры пробивались последние солнечные лучи. Западный ветер обдувал ее затылок и мои крылья. Она плакала думая, что умрет, а осознав, что я не позволил этому случиться, стала улыбаться; хоть слезы тонкими линиями все еще струились из ее глаз, делая их еще больше и красивее. Мы совсем немного возвышались над обрывом, где стоял деревянный дом, огороженный невысоким забором. На отдельных маленьких участках до сих пор проглядывали остатки не растаявшего снега, местами зеленела трава. Казалось, под нашими ногами весь мир и ничто не способно разлучить ее и меня. Я улыбался, думая, что как прежде уже никогда не будет. Я держал Аврору за руки. Они были такими мягкими и теплыми… А потом из дома выбежал ее безумный отец. Выстрелил в меня. И мы упали.

Первая часть

Первая глава

Мир

Первая городская больница.

Второй этаж.

Я в просторном кабинете. На синих стенах с серыми полосками не висит ни одной картины. Мне всегда казалось это странным.

Мой лечащий врач, а по совместительству, главврач больницы… а еще мэр города и любовник моей мамы, говорит что то вроде: – Бла бла бла. – Это означает, что я его не слушаю. Не из-за какого-то там неуважения или протеста, или обиды. Все намного проще, я не любитель слушать одно и тоже на протяжении нескольких лет.

Спокойными, хищными глазами он смотрит то в мою папку, то на правый край своего стола. Я же смотрю на его руки, точнее на ногти, которые уже очень долгое время не дают мне покоя. Дело в том, что ногти его правой руки всегда идеально чистые, ровные, подпиленные. А ногти левой руки – острые и запачканы чем-то коричневым, или даже… не хочу думать об этом. И он будто специально не чистит их, дабы я смотрел и ломал голову; гадал, что он все-таки этой рукой делает. Все это выглядит действительно пугающим. Словно мэр красуется ногтями, как единственным доказательством своей истинной натуры. И да, не считая меня, это доказательство все игнорируют. А, если все игнорирую, почему я должен спрашивать его об этом? Почему я должен быть тем самым, кто «спросит»?

Мэр сомкнул ладони в кулак и глубоко вздохнул. Это обычно происходит в конце его монологов, когда нужно подвести итог или что то вроде.

– В последнее время точно не происходило ничего необычного? – спросил он.

– Нет, – отвечаю я. – Абсолютно.

– Хорошо. Тогда на сегодня все.

– До свидания.

– Пока. Очень надеюсь, что в следующий раз, ты действительно будешь меня слушать, а не делать вид.

Я на улице. На остановке. Переминаюсь с ноги на ногу, рассуждая о том, почему наш город называется «Аквариум». Я понимаю, со всех сторон окружают реки, и на карте мы выглядим, как огромный прямоугольник; «Аквариум» звучит вполне к месту и даже поэтично. Но почему не назвать, «Водная гладь», например? Или «Речной берег»? Может, это глуповато (хоть, я и слышал названия на много глупее), но в «Водной глади» хотя бы не проскальзывает никакой замкнутости и обреченности, в отличии от Аквариума. Впрочем, может когда дело дошло до названия, у основателей города на то и был расчет.

Кругом снег и люди. Посвистывает морозный ветер. Мои голову и плечи облепило мокрыми хлопьями. Я стряхнул их, и спрятал руки обратно в карманы. Так холодно мне никогда не было. Надеюсь, это не войдет у погоды в привычку. Я мысленно призываю автобус, как будто от этого он приедет быстрее… Неподалеку от меня, вместе с подругой (или знакомой) стоит тетка. Хотел бы сказать, что она типичная представительница города, для большей драматичности, но нет. Такие, как она, мне встречаются редко. По крайней мере, раньше встречались редко… В общем, она пялится на меня. Это раздражает. Возможно, если бы она этого не делала, я бы не называл ее теткой. Да и вообще, не обратил никакого внимания на ее внешность. У нее широкие ноздри и острый подбородок. Волосы спрятаны под шапкой. Губы толстые, как две сосиски и накрашены самым отвратительным цветом в мире. Без зазрения совести скажу, что она уродливая, хоть знаю как минимум двух людей, которые со мной бы не согласились. Так вот, уродливая тетка пялится на меня и параллельно болтает со своей подругой. Лица подруги не разглядеть: огромная шапка скрывает всю верхнюю часть головы, а шарф намотанный по самый нос, всю нижнюю. Только и видно, что ее бледно зеленые глаза.

Пялюсь в отместку на уродливую. Теперь она смотрит на меня не любопытным взглядом, а злобным, с не скрываемым возмущением.

– На что вылупился? – спрашивает она.

Глупый вопрос. Очевидно же, что я вылупился на нее.

– Ненормальный. – фыркнула тетка, и добавила, повернувшись к своей подруге. – Терпеть не могу крылатых.

Стоит ли говорить, что ее лицо я тоже с трудом переношу, но мне ведь достаточно просто отвернуться?

Вряд-ли.

Ее подруга сказала: – Знаешь, когда это на показ выставлено, словно все обязаны смотреть – это не правильно. Пусть делают, что хотят, только в своих квартирах. А так, я против них ничего не имею. Они же, в конце концов, не виноваты. Они такими родились.

Подруга уродливой снисходительно а скорее жалостливо смотрит на меня, как на побитого котенка. Наверное, считает себя хорошим человеком, понятия не имея, что мне сейчас очень сильно хочется плюнуть ей в лицо, только бы изменить это мерзкое выражение.

Я злюсь. А потом вспоминаю, что мне плевать.

Автобуса все нет. И приедет он, наверное, еще очень не скоро. Если вообще вспомнит о существовании этой остановки. Я представил, что здесь стоим мы с Авророй. Просто стоим вместе, делимся, смеясь, историями из детства, вспоминаем какими мы были. На ней надето зеленое пальто и фиолетовая шапка, из-под которой выбиваются и развиваются на ветру кудрявые прядки длинных волос. Я пью горячий чай, а она ест шоколадное мороженное – хочет заболеть этой зимой, чтобы я перестал называть ее неуязвимой. Мы передохнули от воспоминаний, помолчав пару минут и стали рассуждать, куда пойдем сегодня вечером. Я, прильнув подбородком к ее плечу, предлагаю потанцевать. Она смеется, напоминая что я ужасно танцую. Я не стал говорить, что мы танцуем одинаково. Вместо этого, отобрал у Авроры мороженное и выкинул в урну. Аврора в отместку замахивается в меня снежком. Я увернулся. Снежок попадает в мужчину, что сидит на скамье, позади нас. Мы, не придумав ничего лучше, убегаем с остановки.

Как раз, к концу моей фантазии, приехал автобус. Люблю такие совпадения.

Я вышел у стадиона – место, где в любое время суток до ужаса шумно и оживленно. Все меньше безразличных взглядов. Все больше недоумевающих. А стоило всего-то надеть зимний пуховик, вместо пальто, которых, кстати говоря, у меня много. Двадцать три, если точнее. Такие длинные, с вкладкой и стягивающими ремешками на внутренней части спины, чтобы крылья не выпирали, и вообще никак не проглядывались. В основном черные и серые. Еще есть парочка зеленых, для каких-нибудь особенных случаев.

В данный момент я не ношу пальто не из-за каких-то принципов. Это бы означало, что мне не все равно. Я не ношу плащ потому, что на улице зима, не в обычном своем легоньком воплощении, как вчера или позавчера, а очень холодная, морозящая до костей, самая настоящая зима. Хорошо одно, синоптики обещали, что уже завтра температура нормализуется. В такую погоду, как по мне, идеальная верхняя одежда – это пуховик. Но тот единственный, что есть у меня, оказался мал, да и стягивающих ремешков в нем нет. Я прорезал на спине дырки, и выправил крылья. Выглядит не очень, зато молния застегнулась.

– Мам, смотри. – услышал я за спиной тонкий, детский голос. За ним последовало шиканье. А потом молодая мама с маленькой дочкой, обогнали меня быстрым шагом, и скрылись за железной дверью продуктового магазина.

Из-за дырок спину продувает. Завтра пойду на улицу в пальто. А, за одно, признаю свою идею с пуховиком идиотской. Встану перед зеркалом и с уверенным взглядом скажу: Да, это было глупо. Но не расстраивайся. В конце концов, ты – псих. Чем еще заниматься психам, как не рождать идиотские идеи?

Я захожу в маленький, обшарпанный магазинчик. Здесь всего пять стеллажей. В основном с шоколадками и чипсами. Под потолком моргает серая от комьев пыли, лампа. Охрипшее радио передает оживленную беседу ведущего с каким-то доктором (наверное, доктором): « – Согласитесь, – говорит ведущий. – За последние пару десятков лет, общее число психически больных в нашем городе сильно выросло, и с каждым годом становится больше.

– Кем бы ни были ваши статистики, их следует уволить. – отвечает доктор. – Они сильно преувеличивают.

– А психиатрические больницы? Их число тоже растет. Некоторые даже считают, что подобных учреждений скоро станет больше, чем школ или детских садов.

– Хах, уверяю вас, сколько бы мы не строили психиатрических лечебниц, образованию детей это никаким образом не повредит.

– Да, но…»

Я подхожу к прилавку. От седого продавца, в голубой, мешковатой рубашке пахнет кофе. Я сказал, что мне нужны сигареты.

– «Ястреб» или «Филин»?

– «Филин». Две пачки.

Я расстегиваю пуховик. Запускаю руку во внутренний карман. Денег там нет, только волшебная справка. Наверное, оставил кошелек в пальто, или на тумбочке. Надеюсь, мелочи хватит.

Я высыпаю на стойку всю мелочь, что у меня есть, и начинаю высчитывать. Десять, двадцать, тридцать…

Радио продолжает вещание: «– И последнее… Простите. Уж очень часто мы об этом слышали. – говорит ведущий. Похоже, что он сдерживает смех. – Можете поклясться, здесь, в прямом эфире, что все это не инопланетное вторжение.

– Хах. Клянусь, это не инопланетное вторжение. Хотя теория интересная… Мне, правда, больше нравится другая. Про какой-то искусственно выведенный вирус… Якобы мэр травит собственный город газом, сводящим с ума. Чтобы людей было проще контролировать. Клянусь, это не более, чем выдумки обывателей. И будь я студентом первокурсником, с удовольствием бы в них верил»

Я наскреб на одну пачку. Считаю дальше.

«– Спасибо за увлекательную беседу. – сказал ведущий.

– Вам спасибо. Зовите еще.

– Это был…»

Я досчитал до нужной суммы и убрал оставшуюся мелочь в карман. Продавец отдал мне сигареты. Потом сгреб деньги в ладошку и принялся раскидывать по ячейкам кассы. Я продолжаю стоять у прилавка, хочу дослушать ведущего.

«– Что ж. На самом деле существуют десятки теорий. Инопланетяне, правительство, эксперименты. Чего стоит та история с тестами на П.И.Э.С (психическое и эмоциональное состояние)»

Старик вопросительно на меня смотрит.

– Тепло у вас здесь. – говорю я.

Ведущий продолжает: «– … Знаете, мой хороший друг сказал мне, что люди не изменились. Просто теперь, чтобы значиться психически нездоровым, много причин не требуется. Такое время»

– Можете погреться. – старик добродушно смотрит на меня. – В коморке много места. Есть кофе и крекеры.

– Нет, спасибо, я…

«– А наша передача подошла к концу»

– Я тороплюсь. До свидания.

Иду через парк. Кругом голые деревья, неработающие фонтаны и пустые лавочки. Зимой, здесь, почти что безлюдно. Не будь так холодно, я шел бы на много медленнее, или, даже посидел бы на лавке.

Спроси кто-нибудь, за какие заслуги меня считают психом, я бы без лишних раздумий, ответил, что все из-за Второго. Да, сваливать на него вину, одно из моих любимых занятий.

«Второй я» появился спустя пару недель, после нашего с Авророй «происшествия». Говорит, это я его создал. Знать бы еще, зачем. Может, от скуки?

Внешне он от меня никак не отличается. Лицо, одежда, все тоже самое. Разве что, он может летать. Если бы он использовал это, что б покинуть мою голову… а так, по мне его умение летать бессмысленно. Нет, я не ненавижу Второго. Иногда мне нравится с ним что-то обсуждать, даже спрашивать его мнение. Мне так же нравится, что Второй не пытается занять мое тело. Одно время меня часто посещали такие опасения; насмотрелся фильмов. Потому вынудил Второго поклясться никогда подобного не делать. Здорово, что даже какая-то воспаленная часть моего мозга держит свое слово. Главным образом мне не нравится, что у меня вообще есть второй я; само его существование; а еще, что он всегда рядом, когда со мной происходят странные вещи.

Например, однажды, мы с мамой неделю жили в отеле, когда наш дом избавляли от плесени. И там, в холе отеля я познакомился с девушкой. Мы разговорились. Мне было шестнадцать, ей, наверное также, хотя выглядела она старше. Длинная шея. Неестественно черные волосы до плеч. Голубые глаза, спрятанные за очками в красивой, золотой оправе. Я спросил, есть ли у нее мечта. «Мечтаю набить татуировку на руке, с каким-нибудь победным символом» ответила она. Я не скрыл своего разочарования и сказал, что это дурацкая мечта, и что любой дурак может набить себе татуировку. И дополнил свою речь фразой: – С тем же успехом, ты бы могла мечтать купить себе новое платье или что-то типа того. И вообще, если так хочется, то набей уже, и придумай мечту поинтереснее. Она ничего не ответила, просто ушла в свой номер. Через несколько дней я узнал, что у нее рак. Потом я потревожил многих людей, чтобы найти ее и извиниться. А, когда дошло до дела, она моих извинений не приняла. Не помню, что именно сказала та девушка, но после ее слов, я сильно разозлился на себя а, если точнее, был в ярости. Разбил все стеклянные полки в номере и выкинул из окна всю свою одежду, в том числе и ту, что была на мне. Когда мама вернулась номер, я валялся на полу и плакал. А Второй смотрел на все это, сидя на окне, и с умным видом говорил, что после такого, из отеля я поеду прямиком в больницу, а не домой. Так и получилось.

Уже в двух шагах от выхода из парка, я поскользнулся и упал. Трое парней, проходивших мимо, помогли мне встать. После, двое прижали меня к кирпичной ограде, а третий достал нож и отрезал несколько перьев. Они немного посмеялись и ушли.

Я перешел дорогу, свернул за полу разорившийся торговый центр и, наконец, добрался до бара. Весь смысл в этом – я шел в бар. Тут поблизости больше и нет ничего интересного. Пять жилых домов, а за ними целых два района, состоящих из одних только фабрик и заводов. Все, что есть в этом городе, он делает сам…

Но вернемся к бару. Это маленькое двухэтажное здание. Неприметные, серые стены. Ставни на окнах. Даже таблички нет, вместо нее наклейка на двери «НЕНОРБАР». Не сложно догадаться, что тут проводят время только такие как я.

Я сел за свой любимый столик под номером десять, напротив маленькой сцены. Вот вот придет группа, сыграет что-нибудь новенькое. Над барной стойкой висит телевизор, показывает новости. С каких пор здесь смотрят новости? Высокая, широкоплечая женщина в строгом синем костюме, нахмурив густые брови, говорит твердым, внушающим доверие голосом: «– … Полиция уже начала расследование. Если вы владеете какой-нибудь информацией, немедленно сообщите по телефону, что вы видите на экране»

Народ в баре повернул головы в мою сторону, задержали взгляд на секунду и вернулись к своим делам.

Ко мне подошел бармен, по имени Марк. Я сказал: – Мне пиво.

– Я знаю. – он придвинул стул и сел рядом со мной.

– Почему все на меня так посмотрели?

– Вчера ночью, в центре, человек десять видели крылатого. Летящего. Я хотел спросить…

– Они думают, это я? Ты тоже? Бред, ведь.

– Ага… Я по поводу нашего недавнего разговора.

– Я, вроде бы жирно намекнул, что не буду принимать участия. Тебе то зачем это надо? Не отвечай.

Марк, будто не слыша моих слов, провел рукой по воздуху, указывая на посетителей и спросил: – Видишь их?

– Да, вижу.

– Знаешь, кто они?

– Люди. Если я ничего не путаю.

– Они войны. – сказал Марк.

Я покосился на бармена и моего лучше друга, по совместительству. Он, пытаясь предотвратить мой смех, продолжает говорить: – Самые настоящие войны… – Теперь мы оба смотрим на полу-дремлющих, завсегдатаев бара. – То, что ты наблюдаешь сейчас это временное состояние. Их нужно подтолкнуть, понимаешь? Всего один толчок … Ты бы видел нас неделю назад…

– Что, отчитывали грубых продавцов?

– Помнишь Герону?

– Смутно. Да.

– Продавец выгнал ее из магазина.

– За что?

– Если вкратце, смущала покупателей.

– Ну, и что вы сделали?

– Пришли в магазин всей толпой. Потребовали извинений.

– Изящно.

– Дело же не в компенсации или расправе. Главное показать, что за каждым отдельным, с виду слабым человеком, может стоять еще человек тридцать.

– Ясно… И почему я должен становиться частью этого всего?

– Потому что ты мой друг. И у тебя много свободного времени.

– Ты отменишь бесплатную выпивку, если откажусь?

– Нет.

– Тогда я пасс.

Марк, если и разочаровался во мне, то виду не подал.

– Странно, что именно ты решил все это организовать. – сказал я. – Я помню, каким ты был раньше…

– Люди меняются. В большинстве случаев.

– Что заставило измениться тебя?

– Наш город. Хах, тем, что он, как раз, не меняется. Мне кажется, надо ему помочь.

– Значит, грубыми продавцами дело не ограничится? – шутливо спросил я и, состроив недоверчивую гримасу, добавил. – Может, ты и мэра планируешь сместить?

– Все возможно. – подмигнул Марк левым глазом; затем, смущенно улыбнувшись, произнес: – По-моему, мэр неплохо справляется со своими обязанностями. Взять хотя бы отмену закона П. К. Р.

– Что это?

– Закон о первом крылатом ребенке. Если у мужчины и женщины рождается крылатый первенец, больше этим людям детей заводить было нельзя.

– Что, если первенец без крыльев, а второй ребенок с ними, третьего заводить можно?

– Да.

– Я не совсем понимаю.

– Я тоже. Наверное, какой-то смысл в этом был, не знаю… В общем, мэр отменил П. К. Р., и для многих стал героем.

– Понял. Он тебе нравится.

– Кому он может не нравиться? – весело спросил Марк.

– Ну да… – пробубнил я, потирая нос. – Сколько он уже на своем посту?

– Почти двадцать лет.

– Так долго… Почти всю мою жизнь.

– И будет еще столько же. В Аквариуме нет временных рамок на этот счет. Как в Лиловой роще, например.

Марк привстал.

– Я принесу тебе пиво. – произнес он.

– Спасибо. Кстати… – я достал две пачки «Филина» и протянул бармену. – Держи.

Марк улыбнулся: – Спасибо, Мир.

Он ушел к барной стойке и, примерно через три минуты вернулся с большой кружкой пива.

На сцену вышла группа из шести человек. Они колдовали над своими гитарами, синтезатором и ударной установкой (если я правильно назвал эту штуку с барабанами и тарелками), настраивали микрофоны, переговаривали между собой, наверное, еще что-то делали, я не видел – отвлекся на свое отражение в кружке.

Мне понравилось, что солист ничуть не отличался от остальных участников группы, как то обычно бывает. Ни дурацкой шляпы, ни подкрашенных глаз. Они все вышли на сцену в обычной одежде, (в которой ходил я, Марк, и Кларсон – мой хороший знакомый, что сидит в самом дальнем углу и злобно таращится на всех) Только вид у участников группы был отрешенный, как и полагается всем музыкантам. Буд-то эти ребята существуют вне времени и пространства и, когда кончатся песни, просто растворятся в воздухе.

Второй я занял свободный стул, за моим столиком. В его руке так же появилась кружка с пивом. Он следит за сценой, ничего не говорит. Зачем пришел сюда, непонятно. Не хочу думать сейчас ни о нем, ни о ком-либо другом… А тем временем, тишина заполнила бар, вытеснив шум гомон. Один из музыкантов приложил пальцы к клавишам синтезатора. Мне уже нравится эта песня.

Я чувствую, как погружаюсь в транс, а значит, ребята на сцене все делают правильно. Музыка, словно река, что заканчивается водопадом, сначала медленно течет, щекоча уши, после, тревожно ускоряется, заставив все мое тело напрячься. Меня переполняют страх и любопытство. Музыканты все громче и громче играют одну мелодию, постепенной дополняя ее другими инструментами, а их лидер терпеливо ждет, тяжело выдыхая им в такт. И вот, когда громкость дошла до своего пика, солист запел. Музыка, в купе с его хрипловатым, голосом, завораживает. Она подхватывает меня и все во мне, что отвечает за любовь к прекрасному, и уносит далеко далеко, в место, где нет ни хорошего ни плохого, где нет ничего живого и ничего мертвого, туда, где нет ни одного цвета, или все они перемешались – во тьму, в самое ее ядро.

Я не верю, что все люди в мире подключены к какому-то одному мыслительному проводу, если можно так выразиться. Хочется думать, что о каких-то вещах размышляю лишь я один. Но сейчас… Эти слова, этот голос. Я уверен, солист знает меня, понимает. Он написал эту песню специально для меня, предвидя, что я зайду в этот бар… Музыка играет, солист поет. Руки пробила дрожь, тело обмякло. И, вдруг… мне захотелось плакать, кричать, бить кулаками о стол, умереть, убить солиста, разнести бар к чертовой матери под эту песню. Другой я прочитал мою последнюю мысль. Сквозь мыльный барьер своего воображаемого полета по темноте, я увидел, как Второй создал десяток своих копий (его любимый фокус). Вместе они отодвигают кружки, встают со своих мест и абсолютно обезумев, начинают крушить все на своем пути. Других посетителей словно и не было. Я переворачивают столы, ломают стулья о пол, кидают кружки в стены, в барную стойку… отрывают обои, выцарапывают штукатурку со стен… По всюду стекло, пахнет пивом.

Повсюду стекло, пахнет пивом.

Я вышел их транса. Песня закончилась. Бар цел и невредим. Посетители на месте. Мои штаны залиты пивом, на столе осколки кружки и моя рука в них. Из порезов сочится… Меня рвет.

Вторая глава

Когда мне было восемь лет, я познакомился с девочкой. Ей тоже было восемь лет. Наша дружба завязалась легко и внезапно, как во второсортном романтическом фильме и, как в хорошей книге, закончилась трагедией. С тех пор прошло много лет, много разных событий, и я все равно считаю встречу с ней лучшим, что случилось в моей жизни. Я любил ее. Как можно было не влюбиться? Ее звали Аврора.

Мы познакомились зимой, в магазине или маленьком кафе, не уверен… Помню, что у мамы не было денег, и Винир – отец Авроры, заплатил за нас. У «взрослых» сразу завелся какой-то свой, «взрослый» разговор. Мы с Авророй тоже быстро наладили контакт. Она рассказала, что их дом стоит на холме и я, заинтригованный, напросился в гости. Наши родители радостно согласились. С той встречи мы виделись почти каждый день. Мама прибегала с работы, мылась, и мы тут же ехали на другой конец города. Того, что я крылатый, Винир не знал, благодаря пальто со специальными ремешками, сшитым моей мамой; и свитерам, что были на несколько размеров больше. Мы с Авророй почти все время играли на улице, под наблюдением родителей. За хорошее поведение Аврору и меня угощали чаем с шоколадными конфетами, а потом, мы с мамой уезжали домой.

Что я помню об Авроре? Она очень любила своего отца. Любила еду, которую любил он, и смотрела все, нравившиеся ему передачи. Аврора часто говорила фразы, вроде: «у меня самый красивый папа на свете» или «правда, мой папа очень умный?».

Аврора часто смеялась, хотела, чтобы вокруг нее всем было весело. Любила есть снег; играть сухими ветками, будто это маленькие человечки; цитировать рекламные слоганы и обсуждать вещи, о которых не имеет никакого понятия. Давала всему и вся разные, чудаковатые имена. Меня, например, обозвала снежным комом, а себя чайкой. Все в Авроре было красивым, каждое движение, каждое сказанное ею слово. Такая энергичная и громкая. Она настолько сильно отличалась от меня… Я любил ее, я говорил?

После нашего знакомства прошло чуть больше месяца, когда моя мама сказала, что мы больше не будем ездить к Авроре и Виниру в гости, и вообще с ними видеться. Я недоумевал, а причины объяснять никто не собирался. Поэтому, я решил приехать к Авроре один, пока мама на работе, чтобы, не знаю… попрощаться.

Двенадцать остановок на автобусе, и полчаса пешком.

Я постучался в дверь их дома, Аврора быстро открыла мне и увела подальше от крыльца, объяснив тем, что ее папа спит и будить его нельзя. Потом спросила, зачем я приехал. Я все рассказал и мы пошли к обрыву, где случилось то, что случилось…

Я прыгнул за Авророй так быстро, как мог, всем сердцем надеясь, что у меня получится. И сам, не меньше Авроры удивился положительному результату. Я порхал, хотя мама говорила, что крылья крепнут лишь к четырнадцати годам (с этих лет их и начинают подрезать). Мне казалось, что я бессмертен, что все могу… Если бы я поставил Аврору на землю сразу же, как поймал, все бы закончилось хорошо. Но нет. Мне ведь так нужно было растянуть тот величественный момент – я спас любовь всей своей жизни!

Винир выбежал из дома на пронзительный крик Авроры, прихватив с собой пистолет. Как позже оказалось, папа Авроры ненавидел крылатых, а еще, в тот день он много выпил. Кто знает, что творилось у него в голове… Я знаю только, что он выстрелил в меня не задумываясь, машинально.

Мимо леса в тот день проезжал мэр. Он услышал выстрел и каким-то чудесным образом быстро обнаружил нас и спас.

Отца Авроры нашли спустя день. Винир слонялся по окраине города, с жутким похмельем и нес какой-то бред про то, что его дочь похитил демон…

Я переломал с десяток костей, и провел в коме, кажется, шесть дней. Аврора же впала в глубокую кому.

Возненавидел ли я Винира из-за случившегося? Конечно. Люто! В какой-то момент я даже думал, что во мне нет ничего, кроме этого самого чувства. Но, со временем ненависть к Виниру ослабла; устала наверное… и стала для меня чем-то бытовым; само собой разумеющимся, как чистить зубы по утрам.

Как-то я возвращался домой из бара, и встретил Винира на улице. Я крикнул ему: «Ты выстрелил в меня! Я спас твою дочь, а ты выстрелил меня!». На что он ответил: «Если бы тебя не было с ней, вы бы не торчали там. Она была ответственной, никогда не подходила к обрыву ближе, чем на пять метров. Это ты ее туда повел, как будто хотел, чтобы она упала… А может, ты и хотел? Что, похвастался крыльями? Стал героем?» Сказав последние слова, Винир криво улыбнулся. Я подошел к нему вплотную, хотел посмотреть в глаза, думал, в них нет ничего, кроме злобы. Но ошибся, в глазах Винира не было ничего. Просто ничего. А потом он развернулся и ушел.

Аврора все еще в коме и похоже, только меня это волнует. Может Винир когда-нибудь любил свою дочь, но теперь это не важно. Наверное, он возненавидел Аврору, как только понял, что она дружит с «крылатым», что «крылатый» трогает ее, что она позволила «крылатому» себя спасти…

Помню, как мама злилась, что Винира даже не посадили. Вместо этого признали невменяемым и принудили к лечению.

Моя мама кстати, благодаря этому случаю, вскоре разбогатела. Люди заинтересовались ее пальто. В городе много крылатых, и каждому из них пригодился бы подобный элемент гардероба. Теперь она знаменитая, успешная и с каждым годом становится только красивее. Какие только романы ей не приписывали: актеры, пожарные, музыканты, продавцы недвижимости, мэр… Из списка правдой является только последнее.

Третья глава

Я говорил, что считаю мэра сущим злом? Нет, он никогда не делам мне ничего плохого. Напротив, всегда помогал мне и маме, как только мог. И ни смотря на это, мэр худший человек в Аквариуме. Я понял это, как только его увидел. Мне было восемь лет, и я уже знал, что он зло. Просто чувствую всем нутром. Находится с мэром в одной комнате – испытание для меня каждый раз. А еще (мне не стыдно в этом признаться) я очень его боюсь. Моя мама этого страха не понимает. Наверное, в жизни каждого есть человек, который нравится абсолютно всем, а ты его ненавидишь.

Я в кабинете мэра. Наш разговор вышел живее, чем обычно. Не помню, чем он начался, но продолжился вот так: – А, откуда они узнают, подрезал я крылья две недели назад, или вчера, но так, что б казалось, как будто две недели назад?

– Знающим людям очень легко это распознать.

Молчание. Потом я спрашиваю: – Знаете, что было бы действительно здорово?

– Что?

– Если бы меня звали Филипп.

– Твое имя тебе не нравится?

– Меня зовут «Мир», сами как думаете?

– Полный вариант «Мириада», красиво звучит, не находишь? Такие имена были очень популярны в прошлом веке. Но почему именно Филипп?

– Даже не знаю… Аврора, Филип, вечная любовь, длительный сон…

Мэр помолчал несколько секунд, потом, толи с усмешкой, толи серьезней некуда, посмотрев на меня, произнес: – Я надеюсь, ты не веришь, что можешь разбудить Аврору поцелуем любви?

– Конечно, нет. Мама лишила меня этой возможности, дав не то имя.

Он вздохнул.

– Мама сказала, вы ходите на кулинарные курсы, хотите удивить ее роскошным ужином. И как вы умудряетесь все успевать?

– Ну, ты знаешь, для того, что нравится, время найдется всегда. Мой отец говорил, что у меня настоящий талант в распределении временем. А еще, в умении быть везде.

– Быть везде, это не талант.

– А что это?

– Привычка, которая раздражает окружающих…

Я оглянул кабинет, будто не бывал здесь ни разу, до этого дня. Осмотрел голые стены, шкафы, полки, кресла, стол, и спросил: – Почему вы не обосновались в ратуше, когда стали мэром? Почему остались в этом кабинете?

Мэр улыбнулся.

– Этот кабинет принадлежал еще моему отцу. Здесь мне лучше работается… Как на счет твоих привычек, Мир? Как проводишь время? На этой неделе например, занимался чем-нибудь интересным?.

– Тоже думаете, что это я летал?

– А кто еще так думает?

– Похоже, все, кто меня знает.

– Есть мысли, почему они подозревают тебя?

– Они не «подозревают», они уверены… Мне откуда знать, почему? Наверное, из-за всей этой истории с Авророй и ее папой. И из-за моего полета. Хоть это и было всего раз.

Мэр замолчал на десять секунд, будто задержал дыхание. Потом сказал: – Это на один раз больше, чем у остальных.

– Поэтому я виновен?

– Тебя никто не обвиняет. По крайней мере, не лично тебя.

– У меня нет других личностей.

– У тебя есть Второй.

– Он не личность. Скорее тень личности.

– Мозг – сложная штука. Твой мозг не исключение. Ты мог что-то или кого-то упустить.

– Тогда уж вы упустили. Вы же меня лечите.

Мэр отвел взгляд влево – обдумывает мною сказанное. Или ему просто нравится сводить меня с ума тишиной. Считается ли молчание неловким, если неловко только одному из нас?

Наконец, мэр вылез из своего кресла, обошел стол и остановился рядом со мной. Меня обрадовало возникновение хоть каких-то звуков, но то, что он теперь стоит так близко, мою радость хладнокровно убило, предварительно над ней поиздевавшись.

– Не возражаешь, если я проверю твои крылья?

– Мне их подрезают каждый месяц, как и всем.

– И все-таки.

– Я… я хочу провериться вместе с остальными, в участке.

– Ты ненавидишь очереди и многолюдье, а я могу сделать это прямо здесь и сейчас.

– Вы даже не эксперт.

– Я вызову кого-нибудь с первого этажа, для консультации.

– Нет… подозрения только усилятся, если все проверятся в участках, кроме меня. Да и вы под подозрение можете попасть. В смысле, что причастны…

– Что ж, тогда приходи завтра в третий участок, он ближе всех к вашему дому. Проверка начнется в восемь, закончится в три.

– Обязательно приду. – я собираюсь встать с кресла.

– Мир?

– Да?

– Если предположить, что это ты… думаешь, какая у тебя была бы причина?

– У меня нет причин.

– А у Второго?

– У него тоже их нет.

– Прозвучало неуверенно.

Я встал с кресла.

– Если бы… – не унимается мэр – Если бы Второй убедил тебя, что каким-то образом, разбитые окна… не знаю… например, восстановят справедливость. Как думаешь, тебе было бы легко взять в руки камень?

– Что? Что это за вопрос? Я не… не знаю. Откуда мне знать?

Мэр внимательно посмотрел мне в глаза.

Спустя две секунды он отвел свой взгляд от меня и сказал: – Не бери в голову… Можешь идти.

Снег приятно хрустит под ногами. Я иду по заброшенному парку аттракционов. По-моему, в каждом городе должно быть подобное место.

Были дни, когда из каждого угла парка слышались радостные голоса, крики и нытье маленьких детей. Обшарпанная краска на вывесках была гладкой, блестящей и отовсюду пахло попкорном и жженым сахаром. Здесь было идеально для людей, что хотят забыться, чтобы их внимание каждую секунду переключалось с одной яркой картинки на другую. Таких дней я не застал. На моей памяти парк всегда был заброшенным, забытым и пустым. Это ему очень идет. … Теперь главным достоянием парка стала тишина, которая нарушается лишь поскрипыванием ржавых качелей, а вкусные ароматы выветрились, не оставив абсолютно никаких запахов. Это место стало идеальным для размышлений и монотонных бесед с самим собой.

Веселый паровозик. Веселый паровозик для детей от двух лет. Двух-местные качели с сиденьем в виде лодки. Стенд для тира. Зеркальный лабиринт без зеркал. Сувенирная лавка без сувениров. Комната смеха. Комната страха. Пустынная бетонная площадка с четырьмя стальными столбиками – место для чертового колеса. Пару десятков лет назад, кто-то покончил с собой, забравшись ночью на самый его верх и спрыгнув. Хозяина парка обязали избавиться от чертового колеса и выплатить штраф за то, что он плохо позаботился об охране своего детища. Посетителей заметно убавилось, и в итоге парк разорился. Колеса обозрения с тех пор вообще запретили.

Я залез в комнату страха и лег на пол, подложив руки под голову. Без мигающего света, страшной музыки и огромных кукол, комната страха представляет собой извилистый, черный коридор. Я проходил его от начала до конца много раз. Он не пугает, скорее наоборот. Наверное поэтому тихое и спокойное, это место и стало моим любимым во всем городе. Я могу проторчать здесь хоть шесть, хоть десять часов подряд, если захочу. У меня нет других дел на сегодня или на всю эту неделю. И на оставшуюся жизнь тоже планов, в общем-то, нет. Мне и не нужны никакие планы. По крайней мере, сейчас. Вот, проснется Аврора, тогда… Много лет назад я начал представлять нашу с ней совместную жизнь. Грезить, как бы это было… Как бы это было потрясающе. Иногда, несколько часов не мог уснуть, формулируя идеальные диалоги. Часто это происходило само собой. Остановиться было очень не просто. Кто по своей воле откажется от размышлений об идеальной жизни, особенно, когда твоя такая не идеальная? К тому же Аврора спит пятнадцать лет. Она столько всего пропустила. Столько не говорила, не делала, не испытывала. Пока время непрерывно летит, она прозябает свою жизнь во сне. И не факт, что это хороший сон. Мне приятно думать, что хоть где-то с ней происходят всякие события, пусть даже, это всего лишь моя голова.

Я поднимаюсь с пола, поворачиваюсь направо, делаю шесть-семь шагов. Затем вытаскиваю из внутреннего кармана маленький фонарик квадратной формы (который всегда беру с собой, на всякий случай). Отрываю от задней стороны фонарика пленку, прилепляю его к противоположной стене и включаю. Потом достаю из кармана пальто, упаковку цветных мелков. Моя мама хорошо рисует, она научила меня кое-чему. «Не важно, как именно ты это делаешь» говорила она «главное, чтобы исходило от сердца». Эти стены ей бы точно понравились.

Розовым мелом я рисую волосы Авроры. Синим рисую ее большие глаза. Желтым пальто. Ее сапоги черным. Себя, рядом с ней тоже полностью черным. Остановку, в виде четырех столбов и крыши, голубым. Дальше рисую человечка, сидящего на скамье, не особо стараясь. И штрихую пустое пространство белым, это снег. Получилось неплохо. Не лучше и не хуже остальных «работ». Я, медленно, боком иду влево, рассматривая предыдущие рисунки. Вот мы с Авророй переходим дорогу. Мы с Авророй в кино. В баре. На набережной, держа в руках сахарные крендели… Я все иду и иду. Предпоследний рисунок – спящая на цветке Аврора и парящий над ней крылатый, то есть я. На мне надета пижама, а голова обвязана платком, потому что я не мог нарисовать нормальное лицо. И наконец, самый последний… то есть первый рисунок – маленькие я с Авророй, радующиеся снегу.

На комнату страха я наткнулся полгода назад. Эти ровные стены так и просили, чтобы их разрисовали. Я подумал, почему бы мне этого не сделать?

Заглядывает ли сюда Второй? Нет. Он ненавидит это место. И вообще все, что связано с Авророй.

Я вышел из комнаты. Повесил на дверь ржавый замок, который давно уже не защелкивается и направился домой.

Четвертая глава

Семь утра. Я дома, в своей комнате. Встаю с кровати, снимаю пижаму. Надеваю серую футболку и спортивные штаны. Спускаюсь по лестнице.

Не люблю вставать рано, но опаздывать не люблю больше.

По кухне распространился приятный запах. Мама сварила яиц, приготовила какао и разогрела вчерашнюю пиццу в микроволновке. По телевизору идет сериал, над которым она обычно смеется до слез, но только не когда я рядом. При мне мама позволяет себе лишь улыбаться.

Мы поели. Я нашел на куске пиццы ее рыжий волос, незаметно вытащил и вытер его о скатерть. Мама спросила, как я спал сегодня ночью. Я пробормотал, не поднимая на нее глаз: – Спал, как убитый. – а сам представил, что на соседнем стуле сидит Аврора. Она то и дело выхватывает у меня кружку с какао, и пытается прошептать на ухо какую-то шутку. Мы смеемся, потому что всю ночь провели на улице, а мама и не заметила. Всегда приятно иметь от кого-то секрет, пусть даже такой ничтожный. На самом деле, мы всю неделю проводили ночи таким образом. Гуляли по пустынным улицам, бегали за бездомными кошками, заставляли ди-джеев в клубах, включать только наши любимые песни. Забираясь в мою комнату под самое утро, у нас все никак не выходило перестать улыбаться и нашептывать друг другу глупости. А потом, не добравшись до кровати, мы засыпали, распластав тела по ковру, укрывшись нашей верхней одеждой… Зазвонил телефон. Я вздрогнул. Мама взяла трубку и ушла с ней в гостиную. Сериал закончился. С экрана телевизора уползли последние строки титров. Теперь в центре телевизора танцует розоволосая девочка, рекламирует газировку со вкусом жвачки. Я потянулся за пультом, чтобы переключить, но реклама быстро кончилась. Семь тридцать – время новостей. Молодой диктор сообщила, что вчера, приблизительно с одиннадцати вечера по час ночи, некто разбил около десяти окон на втором этаже, первой больницы. Полиция подозревает крылатого. Внизу живота почему то похолодело. Я выключил телевизор и допил какао.

Второй этаж. Как раз где-то там, в закрытом крыле, спит Аврора… Соглашусь, странное совпадение. Но этого все равно не достаточно, чтобы подозревать меня. Это может быть какой угодно крылатый, и вообще кто угодно.

Я в книжном магазине, витрины которого заполнили «серыми книгами» (на сегодня скидка, пятьдесят процентов). В самом большом зале магазина проходит лекция «Безымянные поэты». Еле отыскал, куда можно сесть. Все места заняты. Четыре ряда по десять стульев, и тем не менее.

Посередине зала, в объемном белом свитере, узких штанах и сапогах на высоком каблуке, стоит широкоплечая, худая девушка, роста метр шестьдесят пять. Ее каштановые волосы убраны в маленький хвостик. На ушах большие, изумрудные серьги.

Держа в тонких пальцах, альбомный листок и придав лицу, до смешного серьезный вид, она читает коротенькое стихотворение толи о любви, толи о дружбе, толи обо всем сразу и немного о смерти. У девушки очень приятный голос, особенно, когда волнение заставляет его подрагивать.

Всего три года назад, читающая красила волосы в зеленый цвет, пудрила лицо, пока оно не становилось белым, как лист бумаги и носила исключительно черную одежду. Пыталась походить на вампира, или что-то вроде.

Ее зовут Лиза, мы лучшие друзья. Она сказала, если не приду, ударит меня в пах битой. Мы начали дружить еще в подготовительной школе творчества, когда мне было одиннадцать, а ей тринадцать. Ходили вместе на кружок рисования, это должно было помочь мне научится выражать свои переживания и чувства, а ей отлынивать от дежурств по классу.

Лиза стояла рядом со мной, мы часто перешептывались и смеялись над рисунками других. У нее было маленькое, с острыми чертами, лицо. Вечно припущенные уголки губ и хмурые брови. Так же она была очень худой. Из-за этого преподаватель как то сказал «Лиза, ты прямо легче воздуха». Из-за этого в классе к ней приклеилось прозвище «газ».

После того, как я почти все ей про себя рассказал, Лиза сделала комплемент моему воображению, назвав его богатым. Я считаю, комплемент безосновательный, потому что Второй визуально ничем от меня не отличается. А Аврора… Я так и не смог придумать, как бы она выглядела в пятнадцать или двадцать лет. Так что, грезя о нашей совместной жизни, я представляю себе девушку, что однажды увидел в каталоге с одеждой.

– Только по тому, что эти поэты были не известными, не значит, что они менее талантливы. – говорит Лиза, внимательно всматриваясь в присутствующих.

Я увидел в зале вялые кивки, кто-то поднял ладони, чтобы похлопать, но передумал.

– В скором времени я собираюсь устроить выставку рисунков в школьных тетрадках или на салфетках, которые найду в мусоре и перерисую. Мы их объективно оценим и сравним с более известными работами современных художников. Вход будет свободный… Спасибо всем, кто пришел.

Мы на улице. Идем вдоль набережной. Лиза ест пирог с мясом. Я ем яблочный. Холодный ветер вот вот вырвет еду из моих рук. Под ногами мешкают голуби, надеются отхватить пару хлебных крошек. Лиза отламывает кусок от своего пирога и кидает самому толстому голубю, а затем резко прыгает на месте, чтобы прогнать их всех. Кроме женщины, выгуливающей золотистого лабрадора, здесь никого нет. Всегда думал, что у Лизы в голове маяк на такие вот тихие, свободные от людей, места.

– Ну и как тебе моя… «лекция»? – спрашивает она.

– Не знаю. Я не знаток поэзии. Где ты нашла эти стихи?

– Я уже говорила. В архиве одной библиотеки. Их отсылали на поэтические конкурсы. Я взяла те, что не прошли и первого отбора. Там и имена были, но я решила, что лекция о безымянных поэтах привлечет больше зрителей и… Думаешь, на выставку кто-нибудь придет?

– Звучит интересно.

– Да… Посетителей точно будет меньше, чем на выставках Вика А…– Лиза скривила губы, затем отломила маленький кусок от своего пирога и кинула голубям.

– Не удивительно. Он же гений.

– Ты сейчас серьезно? Он нашел в универмаге списки продуктов и нарисовал их большие копии. И…Он считает себя великим творцом! Ты знаешь, за сколько купили некоторые его картины? Зеленый, клетчатый фон с надписями: один точка, килограмм апельсинов, два точка, молочная шоколадка, три точка, упаковка яиц (обязательно проверь срок годности) и так далее.

– Я и не говорил, что Вик А великий творец. Вряд-ли у него есть хоть сколько-нибудь художественных способностей. Но он придумал, как заработать на такой ерунде, как списки покупок. В этом плане он гений, вот я о чем.

– Я знаю людей, которые купили эти картины, считая их искусством.

– Это их проблемы.

– Знаешь, сколько в нашем городе прекрасных художников? А известным стал этот… Вик А. Наитупейший псевдоним…

– По моему глупо обижаться на людей, только потому что им везет больше, чем тебе. Хотя кто я такой, чтобы указывать, на что тебе обижаться, а на что нет.

– Вот именно… Я просто боюсь за…за будущее искусства.

Мы встали и начали медленно вышагивать по очищенной от снега тропинке.

– Это просто период. Сейчас в моде смотреть на что-то идиотское и пытаться понять, что хотел сказать этим автор. Или это еще раньше было в моде… Не важно. Людям нравится включать воображение.

По лицу ударил еще более холодный ветер. Из глаз выкатились, и тут же застыли, слезы. Я сказал Лизе: – Может, все-таки в кафе?

– Нет, пока погода хорошая, лучше прогуляемся.

У нас с ней разные понятия о хорошей погоде.

– Мир, как думаешь, что страннее: разглядеть смысл там, где его нет или не видеть там, где он очевиден? – спросила Лиза.

– Что значит «страннее», страннее в каком плане? Странный вопрос… Может, ты не так выразилась?

– Я выразилась именно так, как хотела. Я думаю, страннее видеть смысл там, где его нет. Это встречается чаще и у большинства людей. Значит, это нормально. Первое встречается реже, значит считается… менее нормальным, то есть странным.

– «Менее нормальным» гениально сказано. А откуда ты знаешь, что встречается чаще, а что реже? Ты заглядывала в головы всем людям мира?

– Интуиция.

– По-моему странно думать, что смысл вообще в чем-то есть.

– Давай без этих вот твоих мыслей.

– Я же не серьезно.

– Все равно.

Мимо, на огромной скорости проехала машина, прогнав пару оставшихся голубей. Что не испугались прыжков моей подруги. Лиза остановилась, и с налетом печали на лице взглянула на реку.

Я, пытаясь подбодрить ее, говорю: – Если куча людей считает «списки покупок» гениальным творением, еще не значит, что они правы.

– Я знаю, просто… не знаю.

Я улыбнулся, она тоже.

– Расс сказал, что может помочь мне с книгой. А я думаю, правильно ли это?

– Сначала с лекцией помог, а теперь и с книгой. Твой жених – чудо.

– Муж… Прости, что не пригласила на свадьбу. Его родители устроили бы скандал, а они и так против наших отношений, хоть вслух и не говорят… Пилили меня неделю за то, что я пластиковую бутылку выкинула в урну с бумагой, а не с пластиком.

– Так почему не соглашаешься? По поводу книги.

– Хотела узнать твое мнение.

– Откуда мне знать, что правильно, а что нет?

– Ты должен был сказать, что это правильно и ты полностью меня поддерживаешь. А я, поняв, что все эти прекрасные слова сказаны только из-за нашей дружбы, откажу Рассу и попытаюсь пробиться своими силами.

– Так ты ему отказала или нет?

– Отказала.

Лиза, держась за меня, наклонилась поправить ремешок на сапоге. Когда он затянулся в нужном положении, мы пошли дальше.

– Значит, будешь пробовать сама… Я обязательно прочту книгу, когда она выйдет и буду говорить всем о ее великолепии.

– Если она выйдет.

– Когда.

Лиза снова улыбнулась. Мы дошли до конца набережной.

– Куда дальше? – спросил я.

– Пойдем в кафе.

Я вернулся домой ближе к вечеру. Открыл дверь, включил свет. Снял обувь. И не успел помыть руки, как зазвонил телефон. Я взял трубку. Это был мэр.

– Здравствуйте.

– Здравствуй Мир. Можешь объяснить, почему ты не пришел на проверку?

Черт. Я знал, что что-то забыл…

– Я.... Я…

– Случилось что-то серьезное?

– Нет. Ничего серьезного. Я забыл. Это ведь со всеми может случиться?

– Конечно. Какое-то событие заставило твою память тебя подвести? Чем ты весь день занимался?

– Я гулял.

– Гулял. Наверное, в окружении веселой компании.

– С Лизой, вы ее знаете.

– Да, знаю.

– Я приду завтра. Завтра, ведь, можно?

– Конечно, можно. Я отвезу тебя.

– Это не обязательно.

– Я уже сказал твоей маме, что отвезу. До завтра, Мир.

– Да… До завтра.

Я повесил трубку. Помыл руки. Надел обувь, выключил свет и вышел из дома. Десять минут назад мне казалось, что сегодняшний день идеален. Теперь я считаю, что он отвратительный. И трансформировать его в хотя-бы приемлемый (на хороший я и не рассчитываю), под силу только алкоголю.

Пятая глава

Я в баре, на своем обычном месте. Пью пиво, ем чесночные крекеры. Ко мне подсел Винни: блондин, с торчащими во все стороны, волосами и глазами на столько большими и синими, что каждый его знакомый, хоть раз в жизни, не в состоянии удержаться, начинал откровенно в них пялиться. Одет Винни в черные, спортивные штаны и растянутую водолазку а, на вешалке, рядом с выходом, висит его желтая зимняя крутка. Его характер можно описать двумя словами – простой и добродушный.

Винни – человек, с которым все хотят дружить, не являясь при этом ни умным, ни красноречивым, ни интересным рассказчиком. Таких вроде называют обаятельными. В общем он нравится всем.

Лиза, встретившись с Винни впервые, восклицала «Какая очаровательная улыбка! Тебе бы на телевидение. Ты милее всех щенят, что я видела»

Единственная отрицательная черта Винни – иногда он становится Кларсоном. Хотя, правильнее будет сказать, что единственная положительная черта Кларсона – иногда он становится Винни.

– Я отвлекаю от какой то мысли?

– Нет, нет, Винни. – сказал я. – Знаешь, я заметил, что сегодня ты улыбаешься чаще обычного.

– Прости, Мир. В баре о тебе, теперь, так много говорят. А я никогда не сидел с известной личностью. Только не обижайся.

Его указательный палец правой руки барабанит по столу. Широкие ноздри жадно вдыхают воздух. Глаза всю ширь смотрят на меня, отражая свет барной люстры.

– На что мне обижаться?

– Тебя, ведь это злит. Что все думают…

– Меня зли то, что я не понимаю, почему все так думают.

– Людям нужен…

– Кто? – я допил пиво и спросил снова. – Кто?

Винни знает, как сильно я ненавижу слово на букву «г».

– Я не знаю… – сказал он, и прокашлялся. – Но, кто то им точно нужен.

– В этом ты прав. – я дружелюбно похлопал Винни по плечу, затем повернувшись к барной стойке, крикнул: – Марк, мне еще пива!

– Ты забыл сказать пожалуйста. – поправил меня Винни.

– Пожалуйста, Марк!

Я снова поворачиваюсь к Винни: – Как думаешь, кто распространяет слух обо мне?

– Это не слух, скорее, это… – Винни замялся.

– Так, кто говорит об «это…м»?

– Вроде, все…

– Но кто-то же был первым?

Подошел Марк. Поставил на мой стол кружку с пивом и забрал пустую.

– Марк хороший человек. – говорит Винни.

– Не спорю. Не понимаю только его. Марк говорил, что ненавидит Аквариум, но все равно не хочет уезжать.

– Он верит в то, что все можно изменить.

– Ясное дело верит. Все люди верят в… не знаю, чудо, наверное. Это заложено у нас в генах.

– Клар уж точно в чудо не верит.

– Все верят. – отрезал я и отпил пиво и продолжил – Представь, что ты слабый и выдохшийся…

– Представил.

– Стоишь в каком-нибудь лесу, прижатый к дереву, а рядом убийца, приставил тебе пистолет ко лбу. Тебя убьют через пару секунд. Надежды нет. Что ты сделаешь?

– Попрошу не убивать меня.

– А, когда твоя просьба не помогла?

– Не знаю… зажмурюсь.

– Правильно! Ты закроешь глаза. Потому что еще с детства веришь, что если ты чего-то не видишь, значит этого нет.

– И что, так сделает каждый?

– Думаю да. Ну, может, за исключением мэра.

– Разве это вера в чудо?

– А что это? Кстати, как там твои курсы?

– Хорошо. Я теперь умею чинить вентиляторы.

…

Не знаю сколько времени. Сколько я уже выпил тоже не знаю.

Я все еще в баре. Винни разглядывает картинки на обратной стороне меню. Точнее на размытые чернильные пятна. Говорит, что видит барашков, по мне так, больше похоже на гнилые зубы.

– Марк хочет, чтобы я стал каким то народным мстителем. Чтобы вдохновил его маленькую группку психов на борьбу с…

– Со злом? – спросил Винни.

– Именно.

– А я не собираюсь бороться с ним, и с кем бы то ни было еще. Борьба это…

– Это? – Винни искренне пытается понять меня.

– Не могу вспомнить слово… Вертится на языке… У тебя такое бывало?

– Да. Много раз. – Винни отложил меню. – Как то не мог вспомнить слово «вентиль». Смотрел на него в душе, а слово сказать не получалось. Три дня, представляешь? Я сильно расстроился. Авия долго успокаивала меня, и пообещала не подсказывать. А, когда я наконец вспомнил, она была так счастлива. Стала целовать в губы и за ухом, а потом мы долго… – он покраснел и отвернулся, чтобы я не заметил.

– Думаешь, Клар сильно злится? Тело его, но ты всем нравишься больше. Даже его жене…

– Я Авии не нравлюсь, она меня любит. Как никогда не любила Кларсона, она сама сказала.

– Как вообще можно влюбиться в Клара? Он кретин, каких поискать. Ты уж не обижайся.

– Я не в обиде. Кларсон на самом деле очень плохой… И ты не прав, Мир. Это и мое тело.

Я не смог скрыть ироничного взгляда: – Ты появился всего два года назад. Да и у тела не может быть двух хозяев, как не крути.

– Значит, конкретно это тело. – Винни указал рукой на себя – рас… раскрутили так, что у него теперь два хозяина.

– Винни…

– Нет, подожди. Вот у тебя есть мама, да?

– Да.

– Она твоя мама уже много лет.

– Двадцать три года, если точнее. – заулыбался я, не понимая, что он пытается мне сказать.

– Допустим, она недавно родила тебе сестру или брата. Она теперь и его мама. Ровно на столько, на сколько и твоя. Хотя твоей матерью является двадцать два года, а его всего пару дней.

– Винни, это дурацкий пример. – заключил я, немного поразмыслив.

– Я знаю… Но это не значит, что я не прав. Когда-нибудь я придумаю хороший пример, и ты признаешь мою правоту.

Ночью стало намного теплее. Дорога размокла. Я иду домой. Иду медленно, и не могу поднимать ноги выше, чтобы не издавать этот отвратительный шаркающий звук. Пытаюсь обходить лужи, дабы не намочить новые ботики. Получается в одном случаи из трех. Вокруг дома абсолютно мне не знакомые. Очевидно, что я перепил. Надо было согласиться на такси… Надо было взять деньги на такси.

Я остановился. Задрал голову к верху. Странно, я почти ни с кем не говорил о звездах. Пару раз с мамой, еще до моего «падения». Один раз с Марком, когда мы лежали в больнице. Моя лучшая подруга вообще не любит говорить о космосе. У Лизы ним связаны все кошмарные сны, где холодно, темно, одиноко, а сама она задыхается и бесконечно падает.

Серая пелена, затянувшая небо на весь день, полностью рассеялась. Тысячи звезд, яркие и бледные, вращаются перед моими глазами, становясь больше и размытие. Такие моменты особенно прекрасны в полной тишине, когда ничто не отвлекает от мыслей. Когда можно просто смотреть и думать: «Ничего себе, а ведь мир действительно огромный. И где-то там, в нескольких галактиках от меня, находится нечто, к пониманию чего мне не добраться даже моей самой гениальной, извилистой и изощренной мыслью. И все-таки это «что-то», я когда-нибудь обязательно встречу. Может, после смерти. Может, в другой реальности…» Меня охватило ощущение невесомости. Голова закружилась. Хочу лечь прямо тут. Я никогда не спал под звездами. Может, настало время?

– Нет!! – чей-то мужской голос ответил на мой вопрос. Дальше последовали обрывистые крики и стоны.

Чувство полета исчезло. Звезды вернулись на прежние места, стали более или менее четкими. Я опустил голову. Вглядываюсь в темноту, пытаюсь увидеть то, что услышал.

За углом, рядом с гаражами четверо. Или пятеро. Я вижу склонившиеся силуэты. И сразу понимаю, что там происходит. Быстро (на сколько это возможно) иду к бедняге, на чьи «нет», «пожалуйста» и «ааа» никто не реагирует. Пошел бы я туда будучи трезвым? Нет.

Лужи издают смешной звук, когда я в них вступаю. Ноги промокли. Надеюсь, я не заболею – во время гриппа мне всегда снятся страшные сны. Не всякая ерунда с призраками в старинных особняках. По настоящему страшные. Чаще снится, что моя мама мертва. И чувство обреченности и потери просто раздирает изнутри. Это ощущение на столько отвратительное, что словами не передать. И самое странное, что я пытаюсь внушить себе, что все хорошо. Рыдаю от горя и при этом говорю себе – от ее смерти только польза, ты получил наследство и тебя больше никто не опекает… ненавижу эти сны. Ненавижу себя, когда мне снится подобное.

Ребята, избивающие стонущего парня, заметили меня и остановились.

– За что вы его? – спрашиваю. Если ответят: «Мы видели, как он украл у старика пакет с продуктами» или что то в этом роде, то я развернусь и уйду.

Какой-то парень сделал шаг мне навстречу и произнес: – Он гребанный крылатый. – что уйти мне конечно не позволило. А ведь мне так хочется домой…

Знаю ли я фразу, способную изменить человека, чьи характер и принципы формировались двадцать с лишним лет? Нет. Об умении драться, вообще лучше не спрашивать.

Четверо. От двадцати до сорока лет, в темноте не разобрать. Я смотрю на них, они смотрят на меня. Наверное ждут что я к ним присоединюсь, или уйду.

Мы стоим молча где то минуту. Если бы не стон валяющегося на мокром снегу крылатого, было бы совсем тихо.

…Однажды гуляя по парку, я увидел как один парень избивает крылатого. Избиение не выглядело таким уж жестоким. Больше было толчков и ругательств, нежели самого битья. Увидевшее, заставило меня поежиться и быстренько убежать, с мыслью «хорошо, что на его месте не я»…

Я глубоко вздыхаю и только потому, что не придумал ничего лучше, снимаю пальто.

Теперь мои крылья обнажены. Я вытянул их и немного ими похлопал. Назад пути больше нет. Они быстро окружили меня. Бежать я и не думал, иначе теряется весь смысл.

Вот я уже валяюсь на снегу, получая со всех сторон пинки в живот, ноги, грудь, голову… Кажется, я успел ударить кого-то пару раз в живот. Другой крылатый быстро смылся, а значит я, вроде как, сделал доброе дело… Кто-то ударил меня в пах. Я взвыл на всю улицу. Затем, корчусь и кашляю. На лбу запульсировала вена. До сегодняшнего дня я думал, что эту боль преувеличивают… Ненавижу себя за то, что пошел на такое!

Перевернулся на живот. Теперь удары поступают только на ноги и бока.

Получил удар по челюсти. Испачкал своей кровью чей-то ботинок. Перестал издавать какие либо звуки, кроме хриплого дыхания, которое теперь кажется очень громким…

Я отключился на пару секунд. Меня все еще бьют. Картинка перед глазами размазалась, теперь кажется, что тут нет никаких людей, одни только ноги, полные ярости. Откуда в них столько злости, думать нет сил.

Меня вдруг осенило. Поздновато, но все-таки. Я вспомнил о том, что может мне помочь.

Тяну руку к внутреннему карману пальто. Получил по ней пару раз, но смог вытащить справку. Волшебную справку, созданную для моей защиты. Изо всей силы поднимаю руку вверх и машу бумажкой перед их лицами. Они остановились. Не поняли, что именно я держу. Я хриплю настолько громко, насколько могу: «Я псих». Один из них светит на справку фонариком, чтобы удостовериться. Через секунду все они разбежались.

Облегченно вздыхаю. Применять, какое бы то ни было насилие по отношению к сумасшедьшим строго запрещено в Аквариуме; карается большим штрафом и даже сроком до пяти лет.

Звуки убегающих ног стихли. Снова тишина, сбивающаяся только легким свистом ветра. Я кое-как развернулся и лег на спину. Холодно, все еще ощущается неимоверная боль, но она, словно, осталась где то позади… Не знаю, как это объяснить. Правая рука мертвой хваткой вцепилась в справку. Не могу ее разжать. Или не хочу. Перед глазами темно синее небо и, кажущиеся черными, крыши высоких, четырехэтажных зданий. Золотой цвет звезд смешивается с серым цветом тощих облачков. Небо похоже на одеяло. Наверное, все похоже на одеяло, когда хочется спать… Закапал мелкий дождь. Мне вдруг стало хорошо и легко. Все снова плывет. И я, забывая обо всем на свете, плыву следом.

Я проснулся на жесткой больничной подушке. С головой, наполненной смесью ваты и газировки и телом, полным необычайной легкости. Надо мной склонились два лица. Моя мама, чье красивое лицо, подпортили мешки под глазами. И мэр, чей вид никак не изменился. Темно зеленый пиджак, белая рубашка, и белый галстук. Каштановые волосы зачесаны назад. Небольшие круги под голубыми глазами. Ни единой морщинки на лице, из-за чего не понятно сколько ему лет. Тонкие губы. Широкие скулы. Странные родинки на лбу и подбородке. Сейчас он своим успокаивающим голосом, спросит…

– Как ты себя чувствуешь?

– Наверное, так же, как и выгляжу.

– Мир… – мама прильнула к моему лицу, и стала аккуратно гладить голову.

– Кто это сделал? – спросил мэр.

– Я не помню.

– Не помнишь или не хочешь отвечать?

– Не напирай на него. Не сейчас. – сказала мама.

– Было темно… – пытаюсь ответить я.

– Сколько их было?

– Четверо. – мама продолжает гладить меня, а я не могу оторвать взгляда от ее руки. Я и забыл, как это успокаивает и расслабляет. Будто я снова в детстве.

– Они что-нибудь тебе говорили?

– Я не знаю… я хочу пить.

– Диана, ты нас не оставишь?

– Зачем? – спросила мама.

– Мир хочет пить. Принесешь ему что-нибудь?

– А… Конечно. Я заварю нам чай.

Мама наклонилась ко мне, чтобы поцеловать в лоб, но из-за того, что каждый сантиметр моего лица занимают синяки и ссадины, передумала и просто ушла.

Не успела дверь за мамой, захлопнуться, мэр спросил: – Ты специально снял пальто? Хотел быть избитым?

– Не совсем так… Там был еще крылатый. Я подумал, если им так надо, пусть лучше меня изобьют.

– Почему тебя?

Не представляю, как лучше на это ответить.

– Ты думал, что заслуживаешь избиения? – подсказал мне мэр.

– Нет. Не знаю. Просто… у меня был выбор, стать отбивной или спокойно дойти до дома, а у того, другого крылатого, такого выбора не было.

– Откуда ты знаешь? Может, был?

Я повел плечами.

– А, зачем показал справку? Решил, что с тебя хватит? – мне показалось, что мэр улыбнулся. – В любом случае, мы проверили твои крылья, когда ты был без сознания. Все в порядке. Я уже сообщил полиции. Ты теперь не подозреваемый.

– А, если я нашел способ летать с подрезанными крыльями?

– Тогда бы пришлось полностью их удалить.

– Крылатые после такого долго не живут.

– Гений, что придумал летать с подрезанными крыльями, с легкостью должен справится и с этой задачей, так?

– Вы же понимаете, насколько жутко это звучит?

– Я понимаю, что для тебя не пожалели обезболивающего.

Не знаю почему, я улыбаюсь его словам.

– Тебе нужен отдых. – продолжает мэр. – Полежишь тут недельку другую.

– Зачем? Я полон сил.

– Твои почки, ребра и состояние в целом, так не считают.

Держа в руках кружку с чаем, вернулась мама.

– Что ж, а мне пора бежать.

– Уже? – оставив чай на тумбочке, рядом с моей кроватью, мама подошла к мэру и, держась за изгиб его локтя, поцеловала в губы.

– Пока Диана. А ты, Мир, надеюсь, очень скоро поправишься.

Мэр покинул палату.

Мама села в кресло, размешала сахар в чае и дала отпить мне немного. А потом, она, крепко сжав мою руку и прильнув лицом к подушке, глухо заплакала.

К металлическому привкусу во рту прибавился приторно сладкий вкус чая из столовой. А, к звукам гудящей лампочки, висящей над моей кроватью, мамины всхлипы. Так я и заснул.

Шестая глава

Марк

В четыре утра ненорбар обычно пустует. Выключены все, кроме одного, светильники. Сохнет вымытый пол. Перевернутые стулья лежат на протертых столах. Музыкальный автомат выдернут из розетки. Блестящие бутылочки с выпивкой ровно стоят на полках, не нарушая алфавитного порядка. Дверь плотно закрыта.

Вместе с ненорбаром, сидя за центральным столиком (своим любимым столиком), безшумием, наслаждался хозяин бара – Марк.

Он был одет в водолазку с длинным воротом, серые джинсы и ботинки на молнии.

Каштановые волосы, зачесаны на правую сторону и смазаны лаком. Глубоко посаженные, зеленые глаза, всегда слегка прищурены, будто предвкушают что-то или на что-то надеются. Брови сдвинуты, скулы напряжены. Тонкие губы искусаны, так же как и ручки с карандашами и манжеты некоторых рубашек.

Сгорбившись над толстой, черной тетрадью, бармен пишет нравоучительные монологи, ответы на вопросы, придуманные им же, а еще тирады, манифесты и тому подобное. Его правая нога нервно бьется о пол, а руки то и дело трут глаза, размазывая по бледной коже синие чернила. Хотя-бы одна удачная фраза или метафора, думает Марк, и день прожит не зря.

Еще чаще, чем исписывать свою тетрадь, Марк любил фантазировать – привычка, что он приобрел лет в двадцать, когда проводил много времени в больницах, имея прозвище «тот высокий парень» и статус пациента.

Как и все мечтатели, он мечтал красочно и с размахом. Лишь разнообразием его фантазии редко отличались. Это почти всегда была воображаемая сцена с огромным числом зрителей в зале. Где, с неприсущей его голосу громкостью и расправленными плечами, он уверенно вышагивает и говорит… например, своей сестре, как сильно она ошибалась все это время, после чего женщина, ошеломленно метается в разные стороны, не зная, куда спрятать свое раскрасневшееся от стыда, лицо. Говорит уже покойным родителям, как были неправы они. Дает мэру города советы по улучшению Аквариума, а тот, самозабвенно слушает, стараясь не упустить ни одного слова. Так же Марк, подстегивает своего лучшего друга, Мира, к действиям (Марк еще не придумал к каким именно), и тот моментально берет свою жизнь в руки, не понимая, почему раньше этого не сделал. Наконец, Бармен пытается заставить толпы людей поверить, что если захотят, они могут все изменить: свою работу, окружение, место в обществе, город, свою жизнь и жизнь других. И они верят. И меняют… Представляя вдохновленные, горящие от нетерпения и воли глаза зрителей, руки Марка непроизвольно сжимаются в огромные кулаки, протыкая до крови ладони острыми ногтями.

В без десяти пять, Марку все сложнее держать глаза открытыми, а написанное три раза подряд слово «мэр», он даже не заметил. Его усталость приказала запереть тетрадь в сейфе, что бармен и сделал. После чего выкурил сигарету в туалете для посетителей; сполоснул рот и лег спать в комнате, что на втором этаже.

В десять утра хозяина бара разбудил чей-то топот и неумение бесшумно двигать стулья. Если бы не это, он проспал бы на полчаса больше.

Марк спустился вниз, позволив белым трусам остаться единственным элементом гардероба на своем теле; проигнорировав даже тапки.

Бар был скован утренним холодом и скрипел каждой своей частичкой. Босые ноги и те не позволили пройти Марку тихо.

Внизу, склонившись над одной из стеклянных полочек, его ждал посетитель, одетый в мятые, испачканные грязью штаны и свитер.

У него были темно-русые волосы. Лохматые пучки бровей. Широко посаженные, карие глаза. Острый подбородок, заросший неровной щетиной. Крючковатый нос. Неестественно яркие губы, кончики которых всегда стремились вниз.

Поняв что это за человек, взволнованный до того Марк с облегчением выдохнул. Посетитель же непринужденно поприветствовал его, помахав грязными руками.

– Адам. – сказал Марк, перешагнув через последнюю ступень лестницы. – Я думал…

– Что тебя, наконец, решили ограбить?

– Что это Эльвира. – поправил Марк. – В чем у тебя руки?

– Это земля… Так это ты свою сестру встречаешь при полном параде? – Адам указал на Марка пальцем, и покрутил им в воздухе для большего эффекта. Затем отвернулся, что бы достать себе бутылку с коньяком.

– Только Эльвира так громыхает, когда заглядывает сюда. Остальным хватает ума вести себя тихо.

– Ясно. Два оскорбления в одном. – Адам наполнил свой стакан ровно до половины, и аккуратно поставил бутыль на свое место. – Незапертая дверь и о твоем уме мало хорошего говорит.

– Ты знаешь, сколько у меня посетителей, которые рады прийти сюда ранним утром или днем, потому что и семья и собственный дом им уже до тошноты надоели? – спросил Марк. Слова Адама его задели. – А зимой эта «незапертая дверь» спасает…

– Да да, спасает жизни.

– Люди меня уважают. – не унимался Марк. – Доверяют мне и, что главнее, они мне благодарны. Меня ни разу еще не ограбили.

– Я хотел тебя ограбить пару лет назад. – резко сказал Адам.

– И что случилось?

– Ты сам дал мне денег в долг. – Адам вышел из-за барной стойки и сел за ближайший от нее столик. – Вдобавок, предложил пожить у тебя.

– Точно.

– Правда, после этого, я еще сильнее захотел тебя ограбить. – Адам сделал небольшую паузу, пока его глаза и глаза Марка не встретились внимательными взглядами. – Ты был воплощением всех людей, которых я ненавидел в детстве. Тех, кто верит в карму, позитивное мышление… «магию вселенной» и все такое прочее. Закидывают окружающих свей «добротой», только чтобы она потом вернулась к ним же, в двойном объеме. Подать, вежливость, помощь ближним. Их хорошие поступки следует называть выгодными. И не важно действует карма или нет, они же в нее верят… А ты каждому встречному помогал, каждому подзаборному пьянице…

– Это ты о себе?

– Да.

– Но ты брал деньги.

– Я брал деньги, представляя, как избиваю тебя. – хмуро произнес Адам, шевеля ртом так, словно он ест слова, а не говорит их. – Я никогда не назывался порядочным человеком.

– Я не верю в карму. – сказал Марк.

– Да, знаю. Но сколько людей тебе всем обязаны? То есть «благодарны»?

– Зачем ты пришел?

– В больнице сегодня работаешь?

– Вторая смена.

Адам наклонил голову, и, уставившись в одну точку (в маленькое, черное пятнышко на деревянном полу), задумался, напряженно поджимая тонкие сухие губы.

– Выпьешь со мной? – безрадостно спросил он, спустя полминуты.

В без двадцати час, Марк вышел из ненорбара, оставив небольшую, стоящую рядом с кассовым аппаратом, плетеную урну, на дне которой, уже лежала пара купюр. Адам вышел вслед за барменом.

– Кое-кто попросил спросить тебя на счет группы.

– «Наемники» сюда больше не вернутся.

– Ты на них до сих пор обижаешься?

– Я просил не играть ту песню.

– Их лучшую песню.

– Наплевать.

– Да брось ты, всем же понравилось. Почти всем… И им очень жаль.

– Мне тоже. Правда.

– Ладно. Передам парням, что всегда готовый помочь, Марк, оказывается, не всегда готов помочь.

На этом, Марк побрел в сторону остановки, а Адам вернулся в бар.

В десять минут второго, Марк уже входил в больницу, через один из задних выходов. Первая попавшаяся ему женщина в голубом халате, добродушно улыбаясь, вместо приветствия сказала емкое: – Опаздываешь.

– Автобус сломался. – подмигнул Марк. – Я сразу на четвертый.

– Приберись сначала в кабинете мэра.

– Он сам попросил?

– Ага.

Марк изогнул правую руку, чтобы пальцы достали до, начавшей вдруг зудеть, лопатки, и посмотрев в лицо женщине, чуть наклонившись вперед с, еле уловимо изменившимся голосом, уточнил: – То есть он, куда-то вышел, да?

– Нет, он у себя.

«Может, это знак?» – подумал уборщик – «Это точно знак». Марк поторопился уйти, чтобы изменений в его лице никто не заметил.

Робкая рука уборщика все никак не решалась открыть единственную в больнице, не издающую скрипа, дверь. Марк стоял напротив кабинета мэра, вместе со своим верным товарищем – компактной, многофункциональной тележкой. Небрежно тыкая указательным пальцем в чистящие средства, тряпки, щетки и губки, делая вид, что просто проверяет, не все ли забыл взять. Конечно, он уже много раз убирался в этом кабинете. И с мэром виделся довольно часто; обычно это происходило поздним вечером. Марк даже успел подметить за ним некоторые вещи. Например, странную привычку коса смотреть на правый край стола. Интересно, что мэр там прячет?… Но удобного случая поделиться своими мыслями и идеями так и не создалось. А, ведь, именно ради этого, иногда вспоминает Марк, он и остался работать в больнице, хоть и необходимость этого давно отпала.

Марк несколько раз успел пожалеть, что не взял на работу свою тетрадь или, хотя бы не перечитал пару ее страниц дома. Теперь осталось только напрягать память и, в ее недрах, по крупицам собирать одну из своих речей, что в тетради давно уже доведена до идеала. … Медлить уже было нельзя.

Марк открыл дверь и вошел в кабинет, катя перед собой тележку.

– Здравств… – запнулся он, ругая свои слабые нервы – Здравствуйте.

Мэр сидел за столом, подписывая лист за листиком, стопку каких-то документов. Рядом стояла его секретарь – миловидная, крылатая женщина с короткими, русыми волосами; одетая в розовую блузку и клетчатые, серые брюки. Чуть наклонившись, женщина показывала мэру, где именно нужно поставить подпись.

– Здравствуй Марк. Прости за такую срочность. Я пролил кофе прямо под стол. Ботинки прилипают к полу. Это ужасно раздражает, а работать за пределами кабинета я не могу. Лина подтвердит. – мэр кивнул в сторону секретаря.

Женщина улыбнулась ему, а потом забрала со стола все документы и вышла из кабинета.

Марк подошел к столу и, увидев коричневое пятно, посаженное ровно посередине, между столом и колесиками кресла, сощурился, запустив за спину руку, второй раз за день.

– Как… – хотел задать вопрос Марк, но Мэр продолжил за него: – Как я умудрился пролить туда кофе?

Уборщик, глупо улыбаясь, кивнул.

– Я специально. – сказал мэр.

Марку потребовалось десять секунд, чтобы понять слова мэра.

– И к чему эти сложности? – спросил он тихо.

– Она – мэр показал большим пальцем на дверь, подразумевая Лину. – может снова сюда зайти еще, что-нибудь подписать.

– А дверь не запереть?

– Зачем? Зачем, интересно, мэру запираться в своем кабинете с уборщиком? Чем таким они могут заниматься, что требует конфиденциальности?

Марк невольно улыбнулся: – Ты о таком думаешь?

– Она будет об этом думать.

– Почему вообще… – Марк не унимался.

– Почему днем, когда в больнице еще полно персонала? Не знаю… Может, у меня сегодня особое настроение? Ты ведь не против?

– Нет.

Мэр отъехал от стола на несколько сантиметров и развернулся в кресле лицом к Марку: – Тогда заныривай. Только захвати щетку и мыло.

– Думаешь, Лина станет проверять, если у меня щетка, если зайдет?

– Как говориться… кто-то там в деталях…

– Дьявол. – Глухо сказал Марк.

– Точно. – мэр подмигнул ему. – К тому же потом, ты все равно будешь здесь все оттирать… Не забудь закрыть глаза.

Седьмая глава

Мир

Я в больнице. Уже восьмой день. Брожу по длинному коридору, на третьем этаже. Когда дойду до двери, что ведет на лестничный пролет, поверну назад и буду шагать пока не достигну окна в конце коридора, что выходит на трассу. Потом снова поверну. Я занимаюсь этим уже второй час подряд. Это весело, если не переставать внушать себе, что это весело.

В коридоре много людей. Сидят на кожаных лавочках. Кто книгу читает, кто газету. Есть те, что просто смотрят в одну точку.

Не знаю, это влияние больницы или погоды. Может, пациентов сюда подселили, как на подбор, с тяжелым кризисом личности, натолкнувшем их на заключение, что в жизни нет никакого смысла. Я заметил, что лица у всех какие-то обреченные, безучастные (может, и у меня такое же, не знаю). Как будто ни одна женщина и ни один мужчина здесь, не верит в то, что их когда-нибудь выпишут из больницы, да и все равно им на это.

Когда я поделился своей теорией с мамой (она иногда заходит, сидит у моей кровати и говорит о каких-нибудь отстраненных вещах), она ее забраковала; сказала, что все здесь нормальные, бодрые и веселые. А обреченность их лицам я придумал сам из-за безделья и плохого настроения. Не знаю теперь, что и думать. Мама редко меня обманывает.

Высокий старик, через которого я проходил уже пять раз, кажется готовится как следует наорать на меня. У него грозный вид. Виной этому шрам на переносице. Размышления о том, как старик этот шрам заработал – одно из моих главных здесь занятий. Все боюсь, что какой-нибудь санитар взболтнет мне, что это за шрам и как он появился, и страшная тайна рассеется. Тогда из увлечений останутся только коридор и окно.

Я гадал, может ли быть еще скучнее? Второй этому удивился. «Ты ходишь, пялишься в окно, ведешь длинные монологи ни о чем» сказал он мне «И в целом, попусту тратишь свое время. Чем это отличается от твоего обычного времяпрепровождения?». Разозлился ли я? Да, но не на Второго а, скорее на себя, потому что не смог ответить ничего остроумного. А прошу его. Оставить меня в покое.

Вдалеке показался знакомый силуэт. Я присмотрелся. Это Лиза. Это странно. Кажется, я обмолвился ей однажды о том, что не люблю, когда меня навещают в больнице.

Мы в палате. Я сижу на краю кровати, Лиза в кресле.

– Тебе идет. – сказала Лиза.

– Что? Больничный халат?

– Нет, быть избитым.

– Хах, спасибо.

Я откинулся на кровати, раскинув руки. Лиза же откинулась на спинку кресла и огляделась вокруг.

– Просторно тут. У меня в детстве комната и то была меньше… и телевизор есть.

– Там всего один канал работает.

– Бедняжка. Я вообще-то не на долго. Так, забежала посмотреть каким ты стал красивым. Прости, это было грубо… Еще я принесла сладкого.

– А что, у тебя сегодня выставка? Или лекция?

– Нет. Обед с родителями Расса. – Лиза тяжело вздохнула. Затем вытащила из сумки маленький целлофановый пакетик и кинула на кровать.

– Спасибо. – я привстал и заглянул в пакет. Там лежало пять шоколадок: с фундуком и карамелью; с миндалем; белый пористый; со вкусом кофе и…

– Горький?

– Это от Расса.

– С чего бы ему посылать мне шоколад? Мы даже не знакомы.

– Просто он хороший парень, такие еще существуют.

Лиза улыбнулась своим же словам.

– Что вообще нового? – спросил я.

– Все по-старому. – Лиза махнула рукой и вытянула ноги. – Все, как всегда… Мне бы во вселенную, где ведьмы воюют с единорогами за алмазные горы… Это звучит так же глупо, как я думаю?

– Да.

Лиза вопросительно посмотрела на меня. Я продолжил: – Ты ведь хочешь писать сказки. Волшебный мир тебе, как минимум, не выгоден. Кто станет читать книги про заколдованные замки, когда у них под окнами ведьмы сражаются с единорогами?

– Может в таком мире, в моде были бы монотонные книжки про простую, неинтересную жизнь. А я много знаю о неинтересной жизни. И монотонности. Успех был бы в кармане. – Лиза саркастично улыбнулась. Потом посмотрела на часы, что стоят на моей тумбочке.

– Ладно, я пойду. – она вылезла из кресла. – Не то, Марго будет ворчать, «почему это я опоздала. Что, были дела поважнее?»…

– А попадись тебе портал в параллельную вселенную – проговорил я. – на чьей бы стороне ты воевала?

– На стороне ведьм, конечно. Единороги слишком много думают о себе.

– Так и знал.

– А ты?

– Мы были бы врагами.

Лиза ушла. Я распечатал одну из шоколадок, включил телевизор. Новости.

Больше недели прошло, а я все еще надеюсь на какой-нибудь хороший фильм.

« – … стерилизации. К этому законопроекту мэр обещает подойти со всей серьезностью. И выдать окончательное решение уже в середине этого месяца» – Говорит красивая, полная женщина с идеальным, симметричными лицом. Кажется, даже если разглядеть его под лупой, все равно не найдется ни одного изъяна. Она строго одета и накрашена и, кажется, вообще не моргает.

« – К другим новостям:

На кладбище «Подлесное», самом крупном кладбище города, в районе между одиннадцатью и тремя часами ночи, неизвестный надругался над трупом…»

Я выключил телевизор, убрал шоколад в тумбочку… и всеми силами пытаюсь выбросить из головы образ изнасилованного трупа.

Самый большой минус скуки – она выматывает. В полдесятого я устал бродить туда сюда по больнице; смотреть в окно; считать, сколько раз медсестры или медбратья входят в мою палату просто, чтобы узнать все ли у меня в порядке и лег спать.

…Я иду по коридору. Все стерильное, чистое: пол, потолок, мелькающие плафоны, мои ботинки. Я в больнице. Только упрощенном, лишенном многих деталей, варианте. Это очень похоже на сон. Это сон? Скорее всего. Стены, вдоль коридора облеплены пациентами в одинаковой, серой пижаме и со смазанными, какими то не четкими лицами. Каждый из них несчастен, каждый страдает. Как я это понял? Не представляю. Но от этого знания я испытываю счастье. Точнее удовольствие… Ведь… ведь красивее страдания ничего нет. И нет людей, кому бы ни шло страдать… В моих руках гитара, сделанная кажется из фанеры, осеревшей от сырости и старости. Рядом идет Второй с такой же гитарой. Мы синхронно играем мелодию, вызывающую тоску и, возможно приступы тошноты; и проговариваем рифмованные фразы, не уступающие в тоскливости музыке.

Не знаю, кто из нас двоих я, то есть, настоящий я…

Мы поем обитателям коридора обо всех их неудачах; обо всех людях, которые издевались, обманывали, бросали и не поддерживали; о потерях; о несбывшихся мечтах. Мы говорим пациентам: – Этот мрак, пропитавший ваши тела, эта грусть, духота и чувство полного опустошения, это теперь и есть ваша жизнь.

Напоминая пациентам о том, что они уничтожены, Второй и я уничтожаем их снова и снова, и снова. И еще десятки раз «снова». А пациенты, вместо того чтобы убежать, продолжают стоять на своих местах и слушать. И плакать…

Когда песня заканчивается, мы со Вторым уже стоим напротив лестничной площадки. Гитары из рук куда-то пропадают. Позади слышны только мычание и всхлипы. Мы поворачиваемся друг к другу, и видим, что один из нас плачет. Оказалось, что он такой же как все эти пациенты, или даже хуже… Из воздуха появляется наточенный, кухонный нож. Пара секунд, пара глухих ударов. Вот уже один из нас лежит на полу истекающий… корчащийся, а потом и окончательно добитый. Не из-за презрения, скорее из жалости.

Я чувствую жалость и я чувствую, как сталь разорвала мою грудную клетку… А потом я ничего не чувствую…

Я проснулся на мокрой от пота, подушке.

Середина ночи. Что это было? Я подумал минуту, две; пытаясь сообразить, вспомнить, что могло меня так напугать. Кажется там… А, важно ли это? Подумав еще минуту, я решил что нет, не важно, и перевернулся лицом к окну; закрыл глаза; глубоко вдохнул и… представил, что рядом со мной находится Аврора.

Поначалу мы молча лежим на кровати; я смотрю на затылок Авроры, а она, на свое размытое отражение в черном экране телевизора. Мы молчим, потому что устали. Или потому что нам просто не охота разговаривать. Я дышу ей в затылок, колыша волосы, что спали на плечи и шею.

Вдруг, Аврора говорит, что нам не место здесь. Я спрашиваю «А, где нам место?» Она загадочно молчит. Потом поворачивается и целует меня в висок. В щеку. В уголок рта. В губы. В шею… Наверное, все дело в том, что я сильно хочу спать. Потому как это перестало быть простой фантазией. Не знаю, как объяснить… я почти чувствую ее поцелуи. И кажется, изо рта моего вырвался стон. Прямо наяву. Здесь, в палате, мимо которой время от времени, проходят медсестры. Аврора почувствовала мое смущение и перестала. Затем встала с кровати и, все повторяя слова о том, что нам не место здесь, подошла к двери… Я засыпаю. Из последних сил пытаюсь додумать фантазию до конца… Аврора подносит руку к двери. Спрашивает меня, последую ли я за ней? Я конечно отвечаю да, и вот мы уже бежим вниз по лестнице, пока меня самого, настоящего, уже уносит в место, где я не могу управлять своими фантазиями. Сто ступенек; двести; пятьсот, тысяча… тысяча двести тридцать две… Наконец, под звуки наших бегущих ног, звонко ударяющих по металлическим наконечникам ступеней, я проваливаюсь…

Восьмая глава

Марк

Марк стоял за барной стойкой; наливал коньяк женщине, что сидит у сцены; старику с пятого столика пиво; себе виски, а своему собеседнику, самое дешевое вино, что у него есть. Собеседника звали Герона. Она была женщиной лет сорока и одной из завсегдатаев бара, отличительной чертой которой, была манера говорить не переставая: пробка в центре города; пожар на полузаброшенном складе; кто-то уволился со скандалом, кто-то трагически погиб – вся информация, которую она так стремилась донести до слушателя, выпрыгивала из ее рта скороговоркой. И лишь вино помогало Героне говорить четче, медленнее, именно так, как она думала и хотела. Другими словами, вино помогало Героне становиться самой собой.

Женщина говорила и говорила, чуть не задыхаясь от своих слов.

– … Ложки, вилки. Чайные ложки, чайные вилки. А ножи для масла? Ножи для сыра. Для хлеба. Сколько их всего? Сможешь посчитать? Ножи для мяса, для салата. Есть десертные ножи. Хотя это те же ножи для масла. И кого они обмануть пытаются? Это просто, это… так меня раздражает… Столько названий, обозначений. Зачем так много? Кому все это нужно? Я просто… я…

Бармен поставил на стойку налитое Героне вино. Женщина схватила, и тут же опустошила пододвинутый к ней бокал с вином. Затем, они одновременно с барменом облегченно вздохнули. После Марк разложил оставшиеся напитки на поднос, и уже собирался уйти, как Герона поспешно перехватила поднос из-под его рук.

– Я разнесу.

Герона слезла со своего места, и покинула Марка. Бармену осталось лишь повезти плечами.

Это был обычный вечер в ненорбаре. Толпа посетителей; переполненная корзинка с чаевыми. Каждый столик, каждый уголок заведения имел свою собственную, маленькую групку, собственные дискуссии и обсуждения: где-то громкие и некультурные, где-то культурные, высокоинтеллектуальные и еще более громкие. Порой гул от посетителей становился столь концентрированным, что обходил по громкости песни из музыкально автомата и ведущих новостей из телевизоров, подвешенных к потолку. Марк никогда не переставал удивляться, каким образом его ни чем непримечательное детище, стало таким популярным. Большинство посетителей (постоянные гости), сами забирали свои напитки, выбрасывали мусор и вытирали столики а, когда Марк не мог находится в своем баре, сами следили за чистотой, чаевыми и поведением тех, кто приходил в ненорбар первый раз.

Герона вернулась на свое место. Высокий мужчина в строгом черном, словно с похорон, костюме, что сидит прямо за ними, что-то сказал Героне, а затем присвистнул во след, на что женщина развернулась, и ехидно улыбаясь, помахала игривому посетителю кончиками пальцев.

– Что он сказал? – поинтересовался бармен.

– Спросил, всегда ли мой язык такой ловкий.

– Обычно, ты за такое бьешь.

– Изобью, когда он в туалет пойдет.

Герона поставила пустой поднос на прилавок и, прикусив нижнюю губу, кокетливо спросила Марка: – Ты, случайно, не хочешь переспать со мной?

Марк задумался.

– Я вроде не в твоем вкусе. – произнес он.

– Так и я не в твоем… Но сейчас главное, что ты порядочный человек. А мне нужно по быстренькому завести ребенка. Пока это еще возможно.

Марк с досадой выдохнул, потом приблизился к женщине и, разместив на стойке свои руки, словно школьник за партой, сказал Героне: – Мэр этот закон ни за что не примет.

– А то, что мэр его вообще рассматривает, тебя никак не смущает?

– Я…

– Ладно. – Герона оборвала бармена. – Обойдемся без споров. Мне этого на наших сборищах хватает.

– Хорошо. – согласился Марк. Затем указал рукой на пустой бокал Героны. – Я говорил, что всех остальных воротит от этого вина?

– Да, много раз. Налей еще, пожалуйста. – женщина улыбнулась, по детски наивно.

– Хочешь, налью хорошего? За счет заведения.

– Нет. Налей это.

Бармен выполнил просьбу.

Герона снова примкнула губами к своему напитку. Затем протолкнула жидкость через горло, чуть скорчившись. А когда вино дошло до желудка, умиротворенно улыбнулась.

– Вы просто ничего не понимаете. – сказала Герона. – Ваше «хорошее» вино можно пить до бесконечности, и никакого результата. А от этого вина меня уносит, после первых двух бокалов. Прямо, как в детстве. И вкус такой же.

– А, когда тебя «унесет», как домой будешь добираться?

– Да уж как-нибудь… Кстати, как там Мир?

– Нормально. Наверное. Я у него не был. Мир не любит, когда его навещают в больнице.

– Что за бред? – резко спросила женщина, подавая пальцами сигнал, чтобы ей подлили еще. – Мою мать например, вообще воротит от одного моего вида. Но если ее увезут в больницу с очередным сердечным приступом, я ее навещу. Даже цветов принесу. Потому что это правильно.

– Мир мой друг. – Сказал Марк, наполняя вновь опустевший бокал Героны. – И я уважаю его мнение.

– Мир твой лучший друг, поэтому, на его мнение ты должен плевать. И, хочет он того или нет, тебе нужно припереться в его палату и спросить «как дела?». – Герона улыбнулась и, смотря прямо вниз, на дно своего бокала, сказала, как бы самой себе: – Что еще делать старой алкоголичке, как не давать наставления?

– Ты здесь далеко, не самая старая. – сказал ей Марк.

– Я здесь самая алкоголичка.

Бармен не успел никак отреагировать на это – другой посетитель отвлек его, и Марк отошел от своей стойки на пару минут, а, когда вернулся, спросил Герону: – За что твоя мать тебя ненавидит?

– Я красивее ее. – ребячливо ответила женщина.

– Хах. Серьезно?

– По крайней мере, так считал мой папа.

Марк озадаченно посмотрел на Герону, и собирался что-то сказать, но женщина опередила его, спросив: – А у тебя, какие были отношения с родителями?

– Сложные. Но, они умерли и оставили мне наследство. Так, что я все им простил.

– Большое видимо наследство.

– Да. И еще кое-что, что важнее денег.

– И это?

– Наш род. Мы с Алисой потомки основателей Аквариума.

– Вау. Так, значит, ты мог бы стать мэром?

Марк, улыбнувшись, кивнул.

Тут, они оба заметили, что в бар зашел их очень хороший знакомый.

– Смотри ка, Винни. – сказала Герона.

– Или Кларсон.

– Нет, Винни. Клар бы не вышел из дома в мятой одежде, и, тем более, с растрепанной головой. А Винни, вряд-ли даже расческой умеет пользоваться… Нет, ты не подумай, я люблю Винни, как и все. Но, простят меня небеса, Винни на столько же глуп, на сколько Кларсон сволочь.

Они оба помахали Винни и тот, заметив это, радостно направился в их сторону. Марк поторопился достать бутылку с шоколадным ликером для одного из своих любимых посетителей, пытаясь при этом вспомнить, что еще такого он хотел спросить у Героны.

В десять утра Марк уже был в больнице; поднимался на третий этаж, не переставая задаваться вопросом – как Героне удалось столь быстро переубедить его? Она владеет какими-то хитроумными манипуляторными приемами? Или на мнение Марка так легко повлиять?

Одет он был в клетчатую серую рубашку и темно-синие брюки. Из карманов брюк торчали две пачки аспирина, ради которых, Марк выстоял в аптеке, что на первом этаже, очередь из девяти человек. За все года его работы в больнице, Марк ни разу не замечал, чтобы очередь превышала и трех человек. Ему оставалось лишь дивиться и медленно продвигаться вперед. Вообще, весь этот день Марку казался каким-то нереальным. Наверное, это обычное дело, если ты много времени не высыпаешься, или идешь на работу в свой выходной.

Когда до выхода на третий этаж оставался лишь один лестничный пролет…

– Здравствуй, Марк.

…на пути Марка появился главный врач больницы.

– Пришел друга навестить? – спросил он. – Это очень хорошо, а то Мир уже весь извелся от скуки.

Марк не нашел, чем лучше на это ответить, поэтому, закинув руку за спину, глухо протянул: – Да… Главное, чтобы это не мешало ему выздоравливать.

– Не мешает. Послезавтра мы его уже выписываем.

Бармен изобразил подобие улыбки. Мэр решил, что на этом их разговор закончен, и собирался было пройти дольше, как Марк протянул руку, и неуклюже вцепился ею в перила, тем самым преградил главврачу путь.

– Ты ведь… не примешь этот закон? – тихо сказал Марк, смотря прямо в глаза мэру.

Мэр в свою очередь молчал. Спокойно, выжидательно. И, будто подражая Марку, так же смотрел прямо ему в глаза.

Так прошло десять секунд. Двадцать. Тридцать. Тридцать пять…

Когда Марк не выдержал и отвел взгляд, а вместе с тем, убрал руку с перил, мэр, наконец, произнес: – Я рад, что тебе не все равно на дела Аквариума, но ничего сказать не могу.

– Но ты уже принял решение?

– Да, и раньше времени, о нем никто не должен узнать.

Марк снова поднял негодующий взгляд, на что мэр лишь снисходительно улыбнулся.

– Поверь. – сказал глава больницы, положив руку на плечо Марка. – не будь это так важно, я бы тебе рассказал.

Услыхав чьи-то шаги где-то неподалеку, они оба разошлись. Марк вверх, мэр вниз по лестнице.

Мир лежал на полу, когда его друг открыл дверь в палату. На пациента была надета потертая, голубая, почти серая, пижама, и поверх, белый, махровый халат.

Марк вытащил аспирин из карманов и кинул на кровать. Мир поднялся с пола, стряхнул с себя пыль, тяжело вздохнул.

– Тебя то сюда какими ветрами? – пробормотал Мир.

– Спросить, «как дела?».

– Отлично. Послезавтра выписывают.

– Я знаю. Виделся с мэром.

– Отлично… – Мир посмотрел на свою кровать, потом указал рукой на аспирин и произнес: – С тем, что мне дают, я вообще головы не чувствую, не то, что боль в ней.

– Не хотел приходить с пустыми руками.

– Принес бы книжку.

– Ты не читаешь книги.

– Принес бы с картинками. – Мир потянулся, потом убрал таблетки в шкафчик. – Ладно, садись, спрашивай.

– Что спрашивать?

– Что у меня нового? Как я себя чувствую? У тебя пока только одна галочка из трех.

Марк ухмыльнулся. Сел в кресло. И вместо вымученных вопросов, поинтересовался об обитателях третьего этажа, и чем вообще этот этаж отличается от четвертого. Мир это оценил, даже воодушевился и, немного поразмыслив, решил для начала рассказать о старике со шрамом.

Марк расслабился в кресле, под детальное описание морщинистой кожи, впалых глаз и усталого, злого взгляда. Он слушал сначала внимательно. Затем, в пол уха, то и дело отвлекаясь на какие то свои случайные мысли. А потом сам не заметил, как слова Мира стали монотонными, расплывчатыми, еле различимыми. А сам он (Марк) придался далеким воспоминаниям о его буднях в этой же больнице, на четвертом этаже, в качестве пациента… Дни, когда он спал по десять часов; когда его хвалили за рисунок вазы или победу в шашках; когда за полностью съеденный обед, ему давали сигарету. Дни, когда Марк дрожал от одной мысли, что его сестра посетит больницу чтобы проведать его. В это же время он делил с Миром одну палату. Им было восемнадцать и двадцать шесть лет. Марку нравился Мир. За колкие комментарии в сторону врачей и санитаров (однажды в порыве ярости, Мир даже наорал на одного врача и толкнул в тележку с лекарствами. Хотя это вряд-ли можно причислить к плюсам. Врач – Мария Литто, нравилась всем пациентам. В том числе и Миру. До сих пор непонятно, почему Мир это сделал. Он сам никогда не говорил о той истории).

Так же Марку нравилось отсутствие у своего соседа привычки задавать тысячи личных и неудобных вопросов. И, что Марк ценил больше всего, за некую моральную силу, которой так недоставало ему самому. Единственный его минус, который признавал сам Мир, был в его многочисленных жалобах, в основном ночью, когда больница утихала и свет в коридорах выключался. И даже эти жалобы, Марка не раздражали. А, спустя некоторое время, он и вовсе не мог заснуть без них, как без материнской колыбельной.

Мир жаловался на врачей; на свое невезение; на свою плохую память; на бездарность в рисовании. Так же, он жаловался на посетителей больницы и вообще всех, кто не являлся пациентом. Даже на свою маму. Мир говорил о том, как это ужасно, что кто-то может просто прийти и увидеть тебя в таком сальном, нелепом и болезненном виде. И под конец, когда Марк уже начинал проваливаться в сон, Мир жаловался на головную боль, и на то, что ему приходится упрашивать медсестер, дать ему аспирина.

Марк однажды, пообещал после их выписки, хоть каждую неделю покупать ему аспирин. Мир, в эту выписку не верящий, со своей стороны, шутливо поклялся покупать сигареты своему соседу хоть каждый день.

Погруженный в воспоминания, Марк не заметил, как прошел целых полчаса. А, погруженный в свой рассказ, Мир, не заметил, что его совсем не слушают. Спустя еще двадцать минут они попрощались. Мир пошел завтракать. А Марк решил прогуляться по парку, недалеко от больницы. Посидеть на лавочке, посмотреть на деревья, птиц, людей. Воспоминания никак не могли оставить его в покое. Слишком большим был контраст между Марком прошлым и Марком теперешним. Слишком приятной была мысль, что прошлый Марк остался в той палате, на четвертом этаже, и никогда больше не вернется. Приятно также было прослеживать, в какие моменты менялись те или иные черты его характера. Как уходили робость, страх, податливость, привычка мямлить себе под нос. Как голос становился громче, взгляд острее и потихоньку начинали проклевываться зерна дара убеждения, и дара влиять на людей… Вдруг, он припомнил недавние события. Свои слова, действия. И в его груди в одночасье похолодело. Его мозг атаковала острая, болезненная, язвительная и, каждую секунду, все больше набухающая мысль. Так ли сильно он изменился? А что, если прошлый Марк обманул его, и каким-то образом, сумел сбежать из своей палаты? А что (и это было самым пугающим) что, если Марк никогда и не менялся?

Девятая глава

Мир

Пару недель назад меня выписали. За это время не происходило ничего примечательного. Я бродил по дому. Наслаждался запахом своей комнаты и особенно своей кровати. Ел. Говорил с собой. Говорил с мамой. С собой больше, чем с мамой. Смотрел телевизор. Иногда в окно… Я вспомнил слова Второго. Стало немного не по себе.

Прямо сейчас я надеваю пальто и ботинки. Кладу в карманы деньги, ключи. Сегодня одиннадцатое февраля, «день метели», своеобразный праздник. Для кого-то он даже важнее дня рождения. Не отмечать его, простительно только таким, как моя мама. Людям, что круглосуточно заняты. Людям, что прямо сейчас на работе.

Я на улице. Иду в направлении ненорбара, через узкую аллею. Поворачиваю на право, вижу через дорогу от себя женщину. Она сидит на бордюре, что-то говорит и разливает вокруг себя молоко. Неподалеку от нее, столпилось десятка два человек. Я останавливаюсь. Мне интересно, чем все это закончится.

Прошло минут пять. К женщине подъехала машина, из которой вышли два санитара. Они подняли ее, вежливо и аккуратно посадили в машину и уехали. Я пошел дальше.

Ненорбар переполнен людьми. Как иначе?

На люстрах висят синие звезды из картона, а на столах наклеены синие снежинки. На двери, большими синими буквами, написано «Одиннадцатое февраля» и жирный знак восклицания. Сто с лишним лет назад, в эту ночь, была зафиксирована сильная метель и самая низкая температура в истории города. Умерло много людей, в основном бездомных. В память об этом, третье февраля превратилось в «день метели» (кстати, эта фраза украшает окна и стены). По традиции сегодня принято угощать неимущих выпивкой, а все рестораны, кафе и бары делают скидки в пятьдесят процентов на весь алкоголь.

Я еле пробился к своему столику, где меня уже ждет Винни.

– Привет. – сказал я Винни, садясь на стул. – Как дела?

– Привет, Мир. Отлично выглядишь. Твое лицо… на нем нет синяков. – Винни уже выпил. И не мало.

Мама попросила меня не напиваться, желательно никогда. Я конечно не согласен с тем, что в недавнем происшествии был виноват только один алкоголь, но пообещал ей. С другой стороны. С другой стороны, сегодня же «день метели», так что я позволил себе выпить немного, перед выходом из дома. Ну, как немного…

К нашему с Винни столику подошел один из постояльцев ненорбара, делающий вид, что он официант. Я попросил его, принести мне кружку пива. Когда «официант» ушел, я сказал: – Эй, Винни?

– Да?… – Винни попытался сделать свой взгляд, как можно более внимательным, но у него, конечно, ничего не получилось. Никогда не видел его таким пьяным.

– Помнишь, я однажды спросил у тебя, что такого случилось пару лет назад с абсолютно здоровым, Кларсоном, что его воображение выдумало тебя? Ты ответил, что это секрет, и ты не можешь мне его разгласить.

– Я… – Винни икнул. – Кажется, помню…

– А ты не можешь, поведать мне эту тайну, сегодня? Не то, чтобы я хотел давить на тебя. Но мне бы, правда, очень интересно.

– Я не могу, Мир… – лицо Винни вдруг стало грустным. – Клар возненавидит меня еще больше, когда узнает. А он знает все, что знаю я.

– Да ладно тебе. – я дружески похлопал Винни по плечу. – Что он тебе сделает?

– Ну, он делал плохие вещи…

– Какие, например?

– Он подрабатывал в другом городе. Кажется, в Нере, или Лиловой роще…

– Почему не здесь?

– Так было безопаснее.

Мне принесли пиво, я протянул официанту четверть денег, что взял с собой.

– Этого слишком много. К тому же, тебе вообще не обязательно платить, Мир.

– Знаю. Я все время боюсь, что когда-нибудь этот праздник разорит Марка.

Официант улыбнулся, словно ничего глупее не слышал за всю свою жизнь. Потом, задержав на мне взгляд, на две секунды, взял деньги и направился к стойке.

– И что он там делал? – спросил я Винни, и отхлебнул из своей кружки.

– Пр… проверял плесень в домах, он же ди-пло-ми-рован-ный специалист. Кларсон очень умный.

– Не отвлекайся. А то вырубишься и оставишь мое любопытство неудовлетворенным.

– Прости, Мир… Кларсон сообщал, в каких домах, в какое время, не будет его хозяев, своим… знакомым, и они этот дом грабили, когда Кларсон уже находился в Аквариуме. Он неплохо зарабатывал тогда.

– Знаешь, Винни, я ждал чего-то большего. Но все равно спасибо.

– Теперь мне можно выр-у-биться?

– Конечно.

Винни кладет голову на стол: – Прости, Мир, что не сказал…

– Не сказал раньше? – закончил я за него. – Ничего. Совсем скоро, Винни, я буду просить у тебя прощения, за то, что заставил проболтаться.

Музыка что играет в баре, похожа на разбросанные по полу пазлы – сколько голову не напрягай, все равно не поймешь, какая картинка должна получиться; снежные горы над морем или цветущий сад. Ничего удивительного, музыканты в хлам. Они и сами, наверное, не понимают, какую играют музыку и где вообще находятся. Но всем такой расклад вполне по душе, а я… я никогда не любил собирать пазлы.

Между тем, людей здесь стало еще больше. На столько, что я не могу разглядеть стены самого бара. Ни одного, даже крохотного кусочка стены. Наш столик, буквально облепили. Куда не поверну голову, вижу лишь пестрые платья, костюмы или комбинезоны.

Я выпил еще немного и полностью расслабился. Из головы выветрились больничные коридоры и лица пациентов. Мне наплевать на ту историю с крылатым, что разбил окна больницы. Хотя, надо признаться, что совсем чуть-чуть, но меня одолели сомнения, по поводу себя самого.

– Можно присесть? – это нас с Винни, который ни на что уже не реагирует, спросила девушка в длинном, вязаном платье и огромными серыми крыльями за спиной. Мне в глаза сразу бросились ее растрепанные волосы. Они очень густые и торчат во все стороны. Я думаю, парик это или нет.

Отвечаю ей: – Да, конечно.

Она села рядом со мной.

– А я тебя знаю.

– Меня тут многие знают.

– Ходят слухи, что ты сын мэра, но он и твоя мама это скрывают, из-за… ну, знаешь, из-за твоей повышенной пернатости.

Я поперхнулся. Затем, скривил рот, представляя, как мэр учит меня ходить, и читает сказки на сон грядущий.

– Уверяю тебя, это не более, чем слухи. – сказал я.

– Поверю на слово. Что пьешь? – она спросила, не убирая улыбку с лица.

– Пиво. Не представляю, с чем еще можно спутать пиво.

– С яблочным соком, например.

– А ты, что пьешь?

В ее руках был стакан, с какой то голубой жидкостью.

– Не знаю. Какая разница? Тебя правда зовут Мир?

– Да, а тебя?

– А меня неважно, как зовут. Мы с тобой все равно потом больше не увидимся.

– Зачем ты сюда села?

– Я устала стоять, а свободное место только тут увидела. Не хочу быть невежливой, так что давай мы поболтаем немного ни о чем, а потом я уйду.

– Я не против.

– Хорошо. Давай… – девушка сделала наигранно задумчивое лицо – поговорим о нашем детстве.

– Нет, не хочу.

– Тогда о любви. Я не болтушка, если что. Ни кому не растреплю.

Я отрицательно покачал головой.

– Может, о мести? Мстил когда-нибудь?

– Нет.

Девушка выпила все содержимое своего стакана и задумалась по настоящему, пристально вглядываясь в меня.

– Ты симпатичный, Мир. Почему ты пришел без пары?

Я задумался.

– У тебя ведь есть пара? Это человек, которому ты будешь врать о своей верности, если мы с тобой переспим.

– Тебе нечего с ним ловить. – ответил за меня, неожиданно проснувшийся Винни. То есть… я присмотрелся к нему, уже не Винни. Лицо моего соседа по столику, перекосила недовольная, надменная гримаса, а голос стал ниже. – Мир не занимается сексом. Принципы, что с них взять.

Наверное, не стоило говорить с Винни о подобных вещах.

– Привет, Клар. – сказал я на выдохе. – Давно не виделись.

– Привет, Мир. – сказал Кларсон и вылез из-за стола. – Пока.

– Что это было? – спросила девушка, когда он ушел.

– Это Кларсон, не обращай внимания.

– Ты, что, девственник? Почему?

– Придумай вариант, который больше понравится. – Я решил, зачем утруждать себя объяснениями? Эта девушка мне никто.

– Ты хоть в курсе, где и в какое время живешь? Мы не можем голосовать, переезжать без разрешения, работать там, где нравится, детей заводить… А ты еще и сексом не занимаешься? Что ты вообще делаешь?

– Я слушаю музыку. – сказал я и, подняв перед собой кружку с пивом, добавил: – И еще пью. Тебе то какое дело?

– Да я так… Может, потанцуем?

– Зачем?

– Хочу с кем-нибудь потанцевать. А ты мне нравишься… Как может понравиться незнакомец, в сравнении с другими незнакомцами.

– Ты же сказала, что знаешь меня.

– Еще я сказала, что хочу потанцевать.

Оглядев набитый битком зал, я произнес: – Ты выбрала неудачное место для танцев. Может, пойдешь в другое?

– Я хочу именно здесь.

– Почему?

– Не знаю. Ты когда-нибудь делал что-то, без полнейшего понятия зачем тебе это, но со стопроцентной уверенностью, что так надо?

– Если ты про танцы, то сейчас у меня нет ни понятия, ни уверенности. – сказал я.

Она улыбнулась и протянув мне руку, сказала: – Пойдем танцевать, Мир.

Я подумал полминуты и решил, почему бы и нет? Мы вылезли из-за стола. Музыканты как раз заиграли быстрее; их солист взбодрился. Девушка, назову ее Анна, повела меня к сцене, как то по лисьему улыбаясь, будто что то задумала. Я иду сзади. Замечу, что вязаное платье идеально подчеркивает фигуру. Не могу оторвать глаз от ее изгибов.

Солист громко запел, какую то дико веселую песню. Анна остановилась. Повернулась ко мне. Рывком выхватила свою руку, и словно взбесившаяся мельница, начала вращаться вокруг себя, махая руками. Потом она, расправила на полную катушку свои крылья, задрала облегающее платье, что бы было удобней танцевать, и начала прыгать и задирать ноги. Анне наплевать, что она толкает людей, а своими крыльями бьет их по лицу. Так люди танцуют только под любимую песню, ну, или, не знаю… когда им на все плевать. Я увидел, что на обеих щиколотках у нее татуировки в виде стягивающих ремешков. Анна затрясла головой в такт барабанам; резко подняла руки, отпустив складки платья, так что оно снова сползло вниз; обняла меня, и мы закружились в быстром танце, наступая друг другу на ноги.

У Анны красивые кари глаза, при нужном освещении кажущиеся черными, густые брови и прямой нос. На вид ей, тридцать-тридцать пять лет. Безупречная кожа, напоминающая цвет оливкового масла. Нижняя часть лица грубовата, но этого почти незаметно, так как Анна всегда улыбается, смягчая черты подбородка. Розовая помада на губах, веки подведены жирными стрелками. Вязанное желто-зеленое платье, демонстрирует до мельчайших подробностей очертания ее фигуры, и при этом полностью его скрывает. Длинные рукава, длинный ворот… До того, как увидеть ее татуировки, я предположил, что у Анны какие-то шрамы или ожоги. Теперь думаю, что на шее и руках у нее те же самые татуировки ремней.

Мне очень нравится песня, что исполняют прямо сейчас музыканты, хотя до «Наемников» им далеко. Я перестал считать людей, которых толкнул или задел, пока пытался раскрутить Анну, или поднять ее. Народу, кажется, стало еще больше. Кто то топчется на месте, кто то танцует еще безумнее нас. Запах алкоголя и пота вскружил мне голову. А из-за разноцветных, вычурных нарядов со всех сторон, болят глаза. Мы танцуем, как велит нам солист и верим в то, что какая бы ерунда в жизни не творилась, не стоит сильно переживать. В конечном итоге, мы все равно умрем. Это обнадеживает меня, и всех остальных в этом баре думаю тоже. Я улыбаюсь, потому что улыбается Анна, мне кажется, я бы даже мог влюбиться в нее, если бы уже не любил Аврору.

У меня заболела голова, гудит в ушах. Жарко и душно. Мне наплевать, кто я и я хочу запомнить этот момент, потому что мне кажется, что я счастлив…

Мы выбежали на улицу, потому что Анну и меня затошнило, и еще я пропотел всю свою одежду. Ее вырвало прямо под окна бара, я сдержался и просто лег на снег неподалеку.

Анна подошла ко мне спустя какое то время и легла рядом.

Мы лежим на боках, облокотившись на руки, и смотрим друг другу в лицо.

– Ты знал, что обреченность выглядит, как разбитый на тысячу кусочков, космос? – Вдруг говорит Анна странным, спокойным, совсем невеселым тоном.

– Космос?

– Да. У каждого человека есть космос. И его очень легко разбить.

Я ничего на это не отвечаю. Анна продолжила: – Я вижу в своих глазах осколки каждый день, когда смотрю в зеркало. В моей жизни творится много всего… И мои татуировки означают, не делай вид, что их не заметил, они означают, что я сама этого захотела. Я это заслужила. Выбрала… То есть, выбрала, скорее, жизнь. Но мне пришлись по душе ее идеи.

– Я не понимаю, что ты пытаешься мне сказать.

– Конечно, не понимаешь. Ты, ведь, не знаешь меня. А те, кто знают, тем более, не понимают.

Анна смотрит мне в глаза, словно ищет в них что-то. Чем бы это ни было, во мне этого нет. Когда до нее это дойдет она наверное во мне разочаруется.

Я честно сказал ей: – Прости, но я все еще тебя не понимаю.

– Как бы тебе объяснить… – ответила мне Анна. – Я (метафорически, конечно) умираю каждый день по чуть-чуть и получаю от этого настоящее удовольствие… Печаль, тоска, отчаяние (банальные слова, но нельзя недооценивать их значение), мне нравятся эти чувства. Я думаю, они прекрасны. Холодные, тягучие и вязкие. А цвета всегда синего или черного. Они блестят, как снег и кусают изнутри, как мороз. Покрывают мурашками, увлажняют глаза и щеки. Окунают в бездну, накрывают мглой, словно тяжелым одеялом. Они убивают самым красивым способом… Я люблю чувствовать это. Я… я люблю страдать.

Она замолчала, формулируя мысли. Я не стал портить возникшую тишину.

– Я знаю твою историю.

– Вот оно что…

– Я думаю, мы с тобой не похожи.

– Ты это хотела мне сказать? Это итог твоей речи?

– Именно. – к Анне вернулся радостный тон. – Ты страдаешь. Сильно. По-настоящему. Я это знаю, чувствую. Ты игнорируешь свою боль, не замечаешь или просто к ней привык. Так продолжается сколько? Больше десяти лет? Знаешь, какой у меня девиз по жизни?

– Не представляю.

– «Зачем, если нет удовольствия?»

Анна встала.

Только сейчас до меня дошло, что кроме платья, на ней ничего нет. Я встал следом, и надел на нее свое пальто, вынув из карманов ключи и справку. Оставив там деньги, платок и использованную зубочистку. Надеюсь, Анна о нее не порежется, когда будет греть руки. Она поблагодарила меня, а потом сказала: – Знаешь, что еще я думаю?