Князь Путивльский

1

Сначала я услышал удары волн о корпус судна. Звуки были глухие. Так волны бьются о деревянный корпус. Судно кренилось на волнах, однако несильно, поэтому непонятны были тошнота, одолевавшая меня, чувство разбитости во всем теле, боль в голове, особенно в правой ее части, и неприятный, металлический, привкус во рту, какой бывает с жуткого бодуна. Морской болезнью не страдаю, пью в меру. Вроде бы не перебрал и ни с кем не подрался вчера… Стоп! Вчера (или сегодня?) был шторм. Громадная волна швырнула меня на надстройку. Поскольку я все еще на судне, значит, это была не «моя» волна. Я провел языком по пересохшим губам, приоткрыл глаза.

Я, накрытый шерстяным одеялом, лежал в глубоком деревянном ложе, напоминающем гроб. Надо мной был тент из грубой, желтовато-серой холстины, натянутой на деревянную раму. Верхние продольные и поперечные жерди были диаметром сантиметра два, ошкуренные и потемневшие от времени. На моей шхуне такого тента не было. Холст, прихваченный к жердям пеньковыми веревочками, трепетал на ветру, который приносил солоноватый запах моря и отгонял запах овчины, на которой я лежал. Под правой ладонью я ощущал мягкую и теплую шерсть. Левая рука лежала у меня на груди. Спасательного жилета, пояса с оружием, кафтана и кольчуги на мне не было. Оставили только шелковую рубаху и штаны. Хороший признак. Если бы были грабителями, шелковые вещи обязательно бы забрали.

— Очнулся, княже? — спросил мягкий мужской голос на русском языке со странным акцентом.

Говорил мужчина лет двадцати пяти, худой, с узким лицом с острым подбородком и впалыми щеками, поросшим светло-русыми жидкими бороденкой и усами. Голубые глаза сидели глубоко, из-за чего верхние белесые ресницы видны только, когда глаза закрыты. Брови редкие и чуть темнее ресниц. Нос тонкий, как бы приплюснутый с боков и сверху посередине. Рот маленький, узкогубый. На голове у мужчины была шапочка, сшитая из четырех клиньев холста, раньше, видимо, черная, а теперь темно-серая, более светлая на швах. На теле ряса из такого же материала, но менее застиранная и подпоясанная замусоленной бечевкой. На груди висел на льняном гайтане потемневший, бронзовый крест высотой сантиметров десять, нижний конец которого был светлее, захватанный руками. Концы креста были фигурные, из трех полукружьев.

— Чьих будешь? — ляпнул я фразу из гайдаевской кинокомедии — первое, что пришло в голову.

— Монах я, княже. Зовут меня Илья. Был полтора года на Афоне, учился уму-разуму, теперь возвращаюсь в свой монастырь Троицкий, что возле Чернигова, — ответил мужчина. — Отец мой — купец черниговский и братья тоже, люди князя Мстислава Святославича, а мне бог не дал здоровья и торговой сметки, поэтому я принял постриг.

Говорил монах, как догадываюсь, на старославянском языке, который я учил в институте. Только вот понимал с трудом. Вроде бы слово знакомое, но произношение, ударение или акцент непривычные — и кажется, что слово имеет иной смысл. Кто такой Мстислав Святославич и когда он жил — я понятия не имел. Оставалась надежда, что я всё еще в предыдущей «жизни». Наверное, и мой русский для монаха будет трудноват, поэтому спросил по-гречески:

— Какой сейчас год от рождества Христова?

— От Рождества Христова? — переспросил он. — Сейчас посчитаю. — Монах надолго задумался. — Если не ошибаюсь, тысяча двести двадцатый. А зачем тебе?

— Да так, предсказала мне прорицательница, что после этого года будут в моей жизни большие изменения, — ответил я. — Год назвала не от сотворения мира, вот я и забыл ее предупреждение.

— Они всегда так говорят, чтобы с толку сбить, чтобы не смог поступить по-другому, — посетовал монах Илья.

С возвращением в двадцать первый век не получилось. Лет на шестьдесят всего переместился. В Португалию и Англию уже нет смысла возвращаться. Там мои внуки будут выглядеть старше меня. Что ж, придется осваивать новую эпоху и новую страну. Видимо, меня принимают здесь за князя. Одежда и богатое оружие ввели их в заблуждение.

— Как я здесь оказался? — спросил монаха.

— Подобрали тебя в море, — ответил он. — Потопило оно шесть ладьей купеческих, один ты спасся. Богу угодно было сохранить тебе жизнь, чтобы ты выполнил его волю, — монах перекрестился.

Угодно было не богу, а спасательному жилету. Интересно было бы узнать, где он, а также мой ремень с оружием и деньгами? Хотелось бы иметь стартовый капитал на новом месте. Ладно, займемся этим вопросом, когда буду чувствовать себя получше.

— Ничего не помню, — признался я.

— Не мудрено, — сказал монах. — Голову тебе зашибло сильно, думали, не выживешь.

Теперь понятно, почему у меня голова так сильно болит. Я дотронулся рукой до нее выше правого уха. Там лежала мокрая тряпка, прикрывающая припухшее место. На пальцах остались розовые следы крови.

— Не трогай, княже, так быстрее заживет, — посоветовал Илья.

Я и сам это понял, потому что сразу подкатила тошнота. Когда она отхлынула, поинтересовался:

— Что я делал на Афоне? В паломничество был?

— Ты не с Афона плывешь, а из Гераклеи. Твоя ладья присоединилась к нам возле Босфора, — ответил монах Илья.

— А что я делал в Гераклее? — продолжил я спрашивать.

— Говорили, что служил спафарием у Феодора Ласкаря, правителя Никеи, командовал тагматой, — ответил он и посмотрел на меня не то, чтобы подозрительно, но без доверия.

— Хоть убей, ничего не помню! — воскликнул я и решил схитрить: — Расскажи мне с самого начала, кто я такой, кто мои родители, как оказался в Никее? Может, тогда вспомню.

— Ты — сын Игоря Святославича, в то время князя Новгород-Северского, а позже — Черниговского, и половчанки, получившей при крещении имя Мария, дочери хана Ильдегиза.

— Это не тот князь Игорь, о котором говорится в «Слове о полку Игоревом»? — перебил я.

В тринадцатом веке не так уж много бестселлеров выходило в свет, надеюсь, монах читал этот.

— Он самый. Песнотворец Митуса складно описал его поход! — подтвердил Илья и произнес радостно: — Вот видишь, не все ты забыл!

— Так у него женой была Ярославна, — возразил я.

— Это вторая жена Ефросинья Ярославна, а первой была твоя мать. Она, беременная тобой, отправилась на богомолье в Вышеград поклониться мощам святых Бориса и Глеба — и сгинула без следа. После этого князь Игорь и женился да дочери Ярослава Галицкого, — рассказал он.

— А куда делась моя мать? — спросил я.

— Ее захватили люди хана Кончака. Она была против женитьбы Владимира, твоего старшего брата, на его дочери. Между родами ее отца и Кончака месть была кровная, — продолжил монах. — Половцы продали ее купцам иудейским, которые увезли в Египет. Там ты и родился. Потом, узнав, кто вы такие, вас выкупил византийский купец и привез в Константинополь. Говорят, твоя мать давала весточку князю Игорю, но он был в половецком плену, а когда вернулся, никто ничего ему не сказал. Так он и умер, не узнав, что ты родился.

Слишком слащавой получалась история, не верилось в нее.

— Не был он в плену в то время, и всё ему сказали, — уверенно произнес я, — но вторая жена была более выгодной парой.

— Бог ему судья! — перекрестившись, молвил монах Илья. — Вот ты и начал вспоминать.

— Да, кое-что припомнил, — согласился я. — Рассказывай дальше.

— Когда матушка твоя умерла, тебя взял на воспитание император Алексей. Ты служил в Варяжской гвардии, был тяжело ранен, когда латиняне захватили Царьград, поэтому и спасся. Латиняне порубили всех гвардейцев за то, что сражались вы против них отчаянно, многих побили — продолжил он. — Тебя выходила дочка купца из Гераклеи. Ты женился на ней и пошел служить правителю Никеи Феодору Ласкарису, зятю императора Алексея. При его дворе тебя и нашли купцы путивльские. У них в позапрошлом году погиб на охоте племянник твой, князь Иван Романович. Старший твой племянник Изяслав Владимирович, его двоюродный брат, когда перешел на новгород-северский стол, передал Ивану Путивльское княжество, а после его гибели назначил там посадника. Не люб оказался путивльчанам посадник. От половцев не защищал, а только мощну набивал. Выгнали его, вспомнили о тебе и решили позвать на княжеский стол.

— А где моя семья? — спросил я.

— Они плыли с тобой: жена, два сына и две дочери, — тихо ответил монах Илья и перекрестился: — Царствие им небесное!

— Бог дал, бог взял, — произнес я.

Монах еще раз перекрестился. И я сделал тоже самое, поймав себя на мысли, что чуть было не перекрестился по-католически, слева направо. Не знаю, заметил ли монах, что моя рука на мгновение замерла, будто вспоминала отработанное годами движение, но мне стало неловко в его присутствии.

— Принеси вина, — попросил я.

Монах, опустив глаза, удалился в носовую часть ладьи. Будем надеяться, что он решил, что мне надо побыть одному, чтобы пережить горе.

Мне, действительно, надо побыть одному, чтобы осмыслить услышанное. Получается, что меня приняли за сына князя Игоря. Кстати, как звали этого сына? Ну, не важно. Здесь у каждого, как минимум, два имени. Одно дают при рождении, другое — при крещении, треть — когда в монахи подаются… Скажу, что ромеи называли меня Александром. Проверить ведь будет не у кого. Все, кто знал настоящего князя, погибли. Или не все? Ладно, по ходу дела разберемся. Покняжу вместо него. Все-таки я родился в Путивле. Правда, был в нем последний раз, когда мне шел седьмой год. В памяти сохранились булыжные мостовые и огражденные дощатым забором раскопки на берегу реки Сейм, в которой вода была прозрачная, просматривались длинные лентовидные коричневато-зеленые водоросли. Разоблачат — сбегу в Западную Европу. Если успею. Не нравится мне, что предшественник, «племянник» Иван, погиб на охоте. Это наводит на грустные мысли.

Монах принес деревянную чашку с красным вином. Оно было плохое, слишком кислое.

— Гадость какая! — возмутился я. — Как вы такое пьете?!

— Мы — не князья, — извиняющимся тоном произнес Илья, — и не знали, что тебя будем везти.

— Помоги мне сесть, — попросил я, — а то спина затекла.

От Ильи исходил легкий запах ладана и подгоревшего оливкового масла. Этим он сильно отличался от грязных и вонючих католических монахов. Илья помог мне приподняться, подложил под спину что-то типа узкого мешка, набитого сеном. У меня сильно закружилась голова, чуть сознание не потерял.

— Может, лучше лечь? — предложил монах.

— Нет, — выдавил я, проглотив подкативший к горлу комок тошноты. — Мне уже полегчало.

Плыл я на ладье длиной метров двадцать пять и шириной по мидель-шпангоуту метров восемь. Мое ложе располагалось ближе к корме, позади мачты. Она с прямым парусом, выцветшим, бледно-красным и с многочисленными заплатами. У паруса большое «пузо», наполненное попутным ветром. Форштевень высокий, на конце что-то похожее на лошадиную голову. Обшивка бортов набрана внахлест. По четырнадцать весел с каждого борта, сейчас поднятые над водой, потому что гребцы ели, сидя на скамьях под деревянным настилом. Трапеза их состояла из ржаного хлеба и сала. По кругу переходили две корчаги с каким-то напитком. Весла были вставлены в отверстия в борту, которые закрывали кожаные чехлы. Пространство от мачты и почти до форштевня было заставлено бочками и сверху завалено тюками. На маленьком баке сидели трое монахов, ели хлеб и запивали вином из широкой чаши. Одно место рядом с ними пустовало, там лежал недоеденный кусок хлеба.

— Иди поешь, — разрешил я Илье.

Монах молча кивнул головой и направился на бак к своим собратьям.

С трудом повернув голову вправо, я увидел, что на корме у борта стоял и рулил толстым веслом кормчий — крупный мужчина лет сорока с тупым, бесчувственным лицом. Голова не покрыта. Густые, вьющиеся, черные волосы спутаны. Меня всегда поражало, что красивыми волосами природа награждает глупых людей. Наверное, часть пространства в черепе отдает под удобрения. На кормчем поверх грязных и измятых рубахи и портов была короткая овчинная безрукавка. Грязные босые ноги, расставленные на ширину плеч, словно приросли к потемневшей, затоптанной палубе.

Слева и позади моего ложа расположился на палубе под тентом толстый мужчина с окладистой темно-русой бородой, одетый в темную меховую шапку, вроде бы бобровую, и во что-то темно-красное типа короткого кафтана с рукавами по локоть, порты из похожего материала и обутый в черные высокие сапоги. Он ел тоже, что и гребцы, плюс вареные куриные яйца. Еда его лежала на бронзовой тарели, у которой был выпуклый узор по краю, похожий на виноградную лозу. Запивал из бронзового кубка с широкой круглой подставкой. Скорее всего, это купец, хозяин судна. Обслуживал его мальчишка лет двенадцати, худой, зашуганный, в грязной серо-белой рубахе, широкой и длинной, на вырост, и босой. Ноги были в цыпках.

— Очухался, князь? — дожевав кусок сала, спросил купец тоном, состоящим одновременно из заискивания и насмешливости.

— Да вроде бы, — ответил я и спросил в свою очередь: — Где мои одежда и оружие?

— Савка, принеси князю его вещи! — приказал купец мальчишке, а мне сообщил: — Мокрые они были. Сняли, чтобы высушить. Не бойся, ничего не пропало.

— Это ты должен бояться, — мрачно сказал я, чтобы поставить его на место. — Если хоть что-нибудь пропадет, не сносить тебе головы.

Купец сразу привял, залепетал подобострастно:

— Поверь мне, князь, ничего себе не взял! Али я не знаю, кто ты?! Мы, купцы, — люди подневольные, свое место помним, — и напомнил и мне как бы между прочим: — Потому и спас тебя. Знал, кому помогаю!

— За спасение будешь награжден, — заверил я и повернулся к баку.

Там гребцы закончили трапезу, начали готовиться к гребле. Монахи тоже поели, только Илья дожевывал хлеб, допивая содержимое чаши. Почувствовав мой взгляд, он поставил чашу на палубу, перекрестился у рта, что-то тихо сказал остальным монахам и пошел ко мне.

В это время сзади к моему ложу подошел Савка и положил рядом на тюк с товарами мой спасательный жилет, кафтан, кольчугу, пояс с саблей и кинжалом, сапоги, серебряную флягу и тубус с картой. Тубус открывали, нарушив воск, которым был замазан стык, чтобы вода не просочилась, но карта была на месте. Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь на ладье понял, для чего она предназначена. Флягу тоже открывали. Находясь на шхуне, я наполнил ее доверху белым вином, разведенным водой. Такая смесь хорошо утоляет жажду. Сейчас фляга была пуста. Не думаю, что это сделал купец, поэтому не стал наезжать на него. Зато все монеты в поясе и жилете были на месте. Я отобрал три золотых мараведи и, протянув их мальчишке, чтобы передал купцу, сказал:

— Это тебе за хлопоты. И будешь торговать в Путивле без пошлин с одной ладьи.

— Спасибо, княже! Я знал, что ты щедрый и великодушный человек! — произнес он громким и хорошо поставленным голосом, напоминая конферансье.

— Тебя Савка заметил в море, — тихо сказал мне монах Илья. — Купец не хотел к тебе плыть, волны дюже высокие были, но мы настояли.

— Он — холоп купеческий? — спросил я.

— За меру жита на три года отдан в услужение. Половину отработал, — ответил Илья.

— Савка! — подозвал я.

Вид у мальчишки был запуганный. На грязной левой щеке дергалась жилка. Так бывает, когда ждут, что сейчас влепят оплеуху. Я протянул ему еще одну золотую монету и сказал громко:

— Отдашь купцу и скажешь, что ты теперь мой слуга.

Савка крепко сжал монету. Руки у него тоже были в цыпках.

— Грабишь ты меня, князь! Такого хорошего слугу забираешь! — запричитал купец, но не очень убедительно. Поняв, что меня скулением не прошибешь, закончил: — Придется мне смириться. Ты — князь, а нам положено быть в твоей воле. — Потом предложил совсем буднично: — Отобедаешь, князь?

— Не хочу, — отказался я. — Вина дай, если есть хорошее.

— Вина хорошего нет, — сообщил он, — но есть мед монастырский, ягодный.

— Давай мёд, — согласился я.

— Ни разу не видел таких монет, — сообщил купец, попробовав мараведи на зуб и убедившись, что золотой. — Из какого-то латинского королевства?

— Из Португалии, — ответил я и объяснил, как их заимел: — Мой тесть с ними торговал.

— А где эта Португалия? — поинтересовался купец.

— За Геркулесовыми столпами, на краю земли, — дал я понятный ему ответ.

Савка принес тот самый бронзовый кубок, из которого пил купец, наполненный мутноватым напитком. На стенках сосуда было четыре овальных барельефа, изображавшие по пояс каких-то мужчин, скорее всего, святых. Сверху шли надписи, но только согласные буквы, так что я не смог расшифровать, кто это такие. Медовуха была сладковатая, с ягодным привкусом. Пилась легко, а вставляла здорово. Не успел я допить кубок, как через несколько минут вырубился.