Княжья доля

Глава 1Кто я и где я?!

Когда Константин проснулся, лежа на чьей-то лохматой шубе с длинным ворсом, то поначалу принялся… отплевываться. Что-то неприятное и волосатое упрямо лезло ему в пересохший рот, гадко щекоча по губам. Да вдобавок еще и дикая головная боль, которая явно не имела ничего общего с похмельным синдромом. «И куда это я попал, а главное, с какой такой радости?» — вяло подумал он. Вяло, потому что думать решительно не хотелось. Не до того было. Хаотичные мысли бегали внутри раскаленного от боли черепа, но в руки упрямо не давались. Еще быстрее и суетливее они забегали, когда над ним склонилась какая-то мерзкая бородатая рожа. Она заговорщически подмигнула и, дыша перегаром, смешанным с луком и чесноком, шепнула прямо в лицо, при этом игриво жмурясь:

— Медку-то как, поднести, князь-батюшка? Или велишь рассольчику огуречного? Оно, конечно, не так целебно для головушки твоей будет, да мы нынче и так уже подзадержались, а ведь сегодня надо бы хоть к вечеру да подъехать к братцам вашим, — бородач почему-то весело хихикнул и добавил подобострастно: — Жеребец-то твой оседлан давно. И солнышко уже высоко. Ехать пора. Поспешать надо, князюшко.

Абсолютно ничего еще не понимая, то есть вообще ничегошеньки, Константин тем не менее попробовал подняться, но тут же вытаращил глаза от нового приступа головной боли. Кто-то невидимый продолжал яростно ввинчивать в его затылок сверло. Судя по всему, диаметром оно было миллиметров десять, никак не меньше. Пришлось крепко сжать зубы, чтобы не заорать, но физиономия у него стала, очевидно, настолько страдальчески выглядеть, что бородач сокрушенно вздохнул, сочувственно крякнул и, пробормотав, что, видать, и нынче без меду никак не обойтись, метнулся прочь из темной избы.

Константин, оставаясь на одном месте и стараясь не то чтобы не делать лишних движений, а вообще не шевелиться, пытался, насколько это возможно, осмотреться вокруг, но только одними глазами. То есть вначале повел ими вправо до отказа, потом влево и, наконец, вверх и вниз. Увиденное даже не поразило, а вовсе ошеломило его.

Во-первых, само помещение и впрямь оказалось сельской избой в самом худшем ее варианте. Такие ему доводилось видеть в семидесятых годах в деревнях Рязанщины, расположенных близ райцентра, где он провел все свое детство. Как правило, проживали в подобных избах одинокие несчастные старики или чаще старухи, всю жизнь отдавшие родному колхозу и получавшие пенсии от восьми до шестнадцати рублей в месяц. Рубли были полновесные, брежневские, но их мизерное количество не позволяло только помереть с голоду. Все деньги из РСФСР текли бурным потоком в «нищие» многонациональные окраины — в Прибалтику, Среднюю Азию и на Кавказ. На своих русских старух, что находились под боком у Москвы, в убогом Нечерноземье, их уже не хватало.

Впрочем, после второго шмыганья глазами Константин понял, что ошибся. Настолько убогих хатенок он вообще не встречал. Чего стоили, например, земляной пол и натянутая на единственном маленьком оконце загадочная мутная пленка. Она еле-еле пропускала жалкий свет, которого хватало лишь на то, чтобы создать тусклые унылые сумерки, царящие внутри избы. Если бы не яркое солнце, упрямо пронзающее своими острыми лучами эту пленку, то в убогой лачуге и вовсе воцарилась бы тьма.

Впрочем, особо разглядывать было и нечего. В противоположном от Кости углу разместилась черная прокопченная печка невиданной доселе конфигурации с выходным отверстием, ведущим прямо наверх, в сторону крыши. Потолка в избе просто не было.

Из мебели имелся лишь тот лежак, на котором он сейчас находился, широкая, грубо сколоченная лавка напротив и возле нее такой же грубый стол. Полок на стенах, правда, было с избытком, и все сплошь заставлены горшками, горшочками и прочими крынками. Какое-то несоответствие, некая чуждость и непривычность присутствовали и тут. Спустя некоторое время Константин понял, в чем они заключались.

Во-первых, посуда на полках стояла исключительно глиняная, ни единой стеклянной банки или пластиковой бутылки там не наблюдалось. Хотя, невзирая на всю скудость и убогость, пахло в избушке довольно-таки приятно. Легкую горечь от печного дыма щедро компенсировал густой дух трав, где преобладал аромат мяты, смешанный то ли с лесной хвоей, то ли с чем-то похожим на нее.

Во-вторых, он заметил, что на противоположной от него лавке стояло оружие, аккуратно прислоненное к бревенчатой стене и выглядевшее весьма впечатляюще.

Когда Константин служил в армии, оружейные пирамиды видывал не раз, и его ими удивить было бы затруднительно, если бы не один «незначительный» нюанс. Вот он-то как раз и стал этим самым «во-вторых». Дело в том, что все это оружие никоим образом не принадлежало к двадцатому веку. Да что говорить, там и девятнадцатым с восемнадцатым близко не пахло. Насколько он разбирался в истории, а он всегда считал, что кое-что в ней смыслит, тут можно было вести речь о шестнадцатом веке, это самое позднее. Дальше оружие должно было быть уже огнестрельное. Мечи к тому времени тоже почти все перековали, но не на орала, а по причине регулярной военной опасности от буйных соседей — на сабли. Перед ним же находились прямые клинки, один из которых наполовину был вытащен из ножен, а также шлемы, луки с колчанами стрел и прочая, прочая, прочая… Выглядело все это, учитывая давнее, лет эдак пятьсот, не меньше, изготовление, очень и очень неплохо. Не было ни тени ржавчины, ни легкого запаха земли, которым оно непременно должно было пропитаться, пока столько лет в ней лежало.

В-третьих, посуда, которая стояла на столе, также смотрелась дико и непривычно. Что чарки, что разные фигурные сосуды — от всех них веяло глубокой стариной, даже древностью, отстающей от двадцатого века как минимум лет на пятьсот, не меньше. И это по самым скромным прикидкам. Словом, его окружал сплошной антиквариат.

К тому же за дверью все время раздавались грубые мужские голоса, и, судя по обилию употребляемых в речи архаичных выражений, обладателей этих голосов к современникам Кости отнести было тоже никак нельзя. Это было «в-четвертых» и гармонично дополняло имеющуюся нереальную картину.

Константин начал было вспоминать, где вчера был, чтобы, отталкиваясь от этого, попытаться додуматься, что с ним сталось, но дальше веселого бурного отдыха в Адлере и отъезда назад, в Нижний Новгород, мысли не шли. Последнее, что еще сохраняла память, — это услужливо распахнутая попутчиком дверь в тамбур и какой-то густой пар, похожий на туман. Впрочем, туману там взяться было неоткуда, значит, это был именно пар.

«Так, пока ход твоих мыслей мне нравится. Память в наличии имеется, логика тоже присутствует», — одобрил он себя мысленно и попробовал продолжить анализ, но, видать, перехвалил или сглазил, поскольку больше уже ничего вспомнить не удалось аж до самого момента утреннего пробуждения.

— Ну вот и медок, — с радостным воплем заскочил в избушку-развалюшку уже знакомый ему бородач и, держа увесистый кувшин обеими руками, уже приближаясь, виноватым голосом, видать, нахмуренный в тяжких раздумьях лоб Константина он принял за гнев, покаялся:

— Ты не серчай больно-то, князь-батюшка, что я задержамшись. Ведь боярин Онуфрий велел тебе нынче ни единой чарки не наливать. Опосля только смилостивился.

При этом рожа его как-то странно перекосилась, и он, явно с опаской, приблизился к Константину вплотную, поднося кувшин с узким и длинным носиком прямо к его рту.

Решив на время отвлечься от мыслей о том, где он, с кем и почему, Константин протянул было руку, чтобы перехватить посудину за ручку, но в это время его настиг очередной приступ головной боли, и он приглушенно зарычал от внезапно нахлынувшей злости. Была она беспричинной, поскольку, кроме него самого, никакого другого объекта, заслуживающего столь суровый всплеск чувств, не наблюдалось, но рожа этого не поняла и испуганно шарахнулась в сторону. При этом кувшин, который Костя не успел подхватить, был аккуратно уронен ему на коленки, и ноги его тут же оказались залитыми какой-то бражкой, пахнущей, впрочем, весьма и весьма неплохо.

Хотя правильнее будет сказать, что он и не пытался взять его в руки. В этот момент значительно больше, чем средневековый кувшин со своим загадочным содержимым, Константина заинтересовали… собственные руки. Они почему-то в одночасье оказались чужими. Нет-нет, пальцы исправно шевелились, ладонь послушно сгибалась, и все же это были не руки человека, приученного к книгам, перу и учительской указке. Узловатые пальцы, лопатообразная ладонь с давно затвердевшими бугорками сухих мозолей, крупные рельефные вены на ее тыльной стороне, мощное запястье с широким золотым браслетом на нем — все это больше напоминало руку молодого мужчины, более привычного к физическому, нежели к умственному, труду. Это при условии, если он вообще когда-либо занимался умственной работой.

На последующие две-три минуты в избе воцарилась гробовая тишина. Костя тупо разглядывал, во что превратились симпатичные шаровары красного цвета, неведомо когда надетые им, а мужик с открытым ртом смотрел на него, как дикарь из какого-нибудь каменного века на работающий телевизор. Потом, слегка придя в себя, бородач кинулся ему в ноги, старательно целуя и чуть ли не обсасывая на них пальцы, при этом вопя что-то нечленораздельное, но очень жалобное.

Отдельные связные слова Константин стал различать только спустя минуту после начала воплей. Из них следовало, что бородач очень раскаивается, в будущем он готов это ужасное и страшное преступление искупить, отслужить, и ежели только князь его не прибьет, то вернее слуги у него по гроб жизни не будет. Он же для него в лепешку расшибется, живота своего не жалея. Далее следовала прочая белиберда в том же духе. При этом мужик ухитрялся все время целовать Костины ноги и в порыве усердия, протягивая к нему жалобно руки, точнее, лапищи, похожие на хорошие совковые лопаты, чуть не сбил вторично кувшин, в котором, судя по всему, еще оставалась добрая половина браги, весьма приятно пахнущей медом.

Весь этот дешевый спектакль настолько граничил с издевательством, что Костя едва справился с тут же возникшим сильным желанием напрочь сорвать игру актеров какой-нибудь сумасбродной выходкой. Единственное, что слегка его притормозило, — уж очень правдоподобная бутафория, окружавшая новоиспеченного князя со всех сторон, а также еще более сильное желание досмотреть постановку до конца.

Поэтому он, сдержавшись и окончательно решив подыграть в меру сил артистам, сказал ровным миролюбивым тоном ползающему в ногах мужику:

— Ну все, хватит. Сядь и угомонись. Считай, что я тебя простил.

Заткнулся тот сразу, будто ему с размаху кляп в рот засунули. Сел на пол, выпучил на Константина недоверчиво глаза и в таком положении застыл, как статуя.

Новоиспеченный князь тем временем осторожненько присосался к носику кувшина. Содержимое, надо признаться, пришлось ему по душе и по вкусу. Впрочем, злоупотреблять данным зельем не стоило, поскольку предстояло разобраться в том, что же в конце концов с ним приключилось. Он уж хотел было аккуратненько порасспросить эту бородатую рожу, но тут в избу вошел приземистый дядька лет сорока пяти, одетый во что-то до жути старинное, но нарядное и тоже с окладистой бородой, в которую он надежно запрятал и свой нос картошкой, и узенькие, как у какого-нибудь китайца, глазки. Более того, чтобы еще надежнее скрыть свою внешность, сей мужик отрастил необыкновенно мохнатые кустистые брови. Борода его поднималась до самих глаз, а брови свешивались книзу. Таким образом маскировка обеспечивалась полностью.

Увидев вошедшего, обладатель рожи номер раз вышел из состояния ступора и довольно-таки резво отполз к противоположной лавке, испуганно глядя то на него, то на Константина.

— Стремянной твой горланил уж больно громко, вот я и зашел глянуть, не случилось ли чего, — пояснил цель своего прихода нарядный мужик и поинтересовался: — Или не угодил чем тебе Епифашка, князь?

Непонятно почему, но вошедший Константину сразу не понравился. Какой-то он был уж очень лживый, даже на вид. Именно поэтому Костя не стал вдаваться в подробности, а только хмуро заметил:

— Да неуклюжий он слегка, а так ничего.

Нарядный мужик, которого Костя успел окрестить мысленно жуликом, быстро вник в обстановку и оценил ситуацию почти мгновенно. Лицо его побагровело, и он, грозно повернувшись к перепуганному стремянному, замахнулся на того плеткой.

— Собака поганая, смерд подлый, — прошипел он сквозь зубы и с размаху перетянул его вдоль спины, потом ухватил за бороду и рявкнул: — Так-то ты князю нашему служишь!

Повернувшись к Константину, он льстиво и как-то уговаривающе добавил:

— Дозволь, князюшко, я ему сам наказание учиню, дабы впредь руки крепко твое добро держали?

Молчаливый дотоле стремянной вдруг пронзительно завопил:

— Смилуйся, боярин! Каюсь, промашка вышла! Искуплю верной службой!

— Оставь его, — буркнул Костя. — Сам накажу.

— Только ты уж его, — боярин нехотя выпустил бороду из рук, — не калечь. Стремянной он смышленый, а то, что рука у него дрогнула, так это от страху. Известно, ты поутру вельми неласков, а длань у тебя тяжелая, вот он и… — тут он еще раз посмотрел на мокрые благоухающие штаны Кости и поморщился.

— Ишь как воняет. А ну живо порты сухие князю неси. Да исподнее тоже не забудь, — крикнул он вслед Епифашке, пулей метнувшемуся к выходу.

Затем, дождавшись, когда тот убежал, подошел вплотную и шепнул вполголоса:

— Может, прикажешь мне речь вести с князем Ингварем? Боюсь я, вспылить ты можешь по младости, коли он норов свой выкажет, а нам без согласия его самого, да и братьев его возвращаться к князю Глебу никак не можно.

Константин медленно махнул рукой, постепенно вживаясь в роль князя, непонятно, правда, какого:

— После решу.

— Ну, гляди сам, — с еле заметной угрозой в голосе буркнул боярин. — Только опосля чтоб не каялся. Князь Глеб в первую голову с тебя, с брательника, спросит, коль не справимся.

— А с тебя? — задал Костя вопрос, которым не столько пытался парировать эту явную угрозу, сколько хотел выжать еще чуток информации, так необходимой теперь.

— И с меня тоже, — покладисто согласился тот. — Только я хоть и набольший из твоих бояр, да все не князь. Посему и спрос первый не с боярина Онуфрия, а с князя Константина будет. — И он заторопился к выходу, явно довольный тем, как лихо он его, Костю, уделал. Перед тем как окончательно выйти, боярин, уже открыв скрипучую дверь, деловито добавил: — Надо бы поспешить, княже. Солнышко вон уж вовсю гуляет, мы и так припозднились.

Вялый кивок был ему ответом, мол, успеем, и Константин принялся дожидаться рожи, то есть, как он уже выяснил, стремянного Епифана. Тот не заставил себя долго ждать, подскочил через пару минут с целым ворохом одежды в руках. Глаза его радостно сияли, а с пухлых губ не сходила счастливая улыбка. С места в карьер он принялся помогать Константину переодеваться, влюбленно поглядывая на него. При этом стремянной не уставал тарахтеть, не умолкая ни на секунду, и Костя, аккуратно задавая наводящие вопросы, выжал из него практически всю информацию, которой тот располагал.

Оказывается, князь Глеб Владимирович, старший на всей Рязанской земле, послал его, то бишь своего родного брата Константина, звать своих двоюродных братьев — Ингваря, Юрия и Олега, которые все были Игоревичи, — на большой сбор, дабы мирно уладить все имущественные спорные вопросы, которых уже накопилось выше крыши. Стремянной процитировал еще кучу имен, причем тоже из числа якобы братьев Константина, но всех упомнить было просто невозможно, тем более что к остальным князьям Глеб отрядил других гонцов. Всего же братьев, как родных, так и двоюродных, насчитывалось у Константина на Рязанщине свыше десятка. «Ужас какой-то, — подумалось Константину. — На одну несчастную область, говоря современным языком, аж десять, если не все пятнадцать губернаторов, и у каждого свой аппарат, то есть советники всевозможные, бояре, дружина, куча слуг и так далее. Плюс к этому у самих бояр тоже штаты немалые». А ведь раньше он как-то об этом и не задумывался.

«Будет о чем с ребятами потолковать в сентябре, — мысленно обрадовался он и тут же нахмурился. — А если все это на самом деле? Тогда-то как?» — но тут же отогнал от себя страшную мысль, которая тем не менее вернулась уже спустя минуту. Виной тому было… его собственное тело. Точнее, полное отсутствие оного. Нет, он не превратился в сгусток энергии или некую бесплотную субстанцию. Отнюдь. Однако его личной плоти, которая по праву единственного законного собственника принадлежала Косте вот уже тридцать восемь лет, начиная с самого первого мига появления на свет божий, не существовало. Это был железный факт, спорить о котором было просто невозможно, ибо наглядные доказательства тому начинались с самого верха и заканчивались на мизинце левой ноги, который, между прочим, был давно сломан и неудачно сросся. Но это у него самого. Здесь же это был мизинец как мизинец, ничем не отличающийся от своего близнеца на правой ноге. И так куда ни глянь. Два увесистых шрама на собственном левом боку, большая родинка на правом плече — все это ему было в новинку.

Зато рубец от аппендицита отсутствовал напрочь. Да и с остальным не все в порядке. Руки намного мощнее и длиннее, ноги тоже покрепче будут, хотя и не толстые, рост прибавился сантиметров эдак на десять. В последнем невозможно было ошибиться, поскольку расстояние от пола до глаз оказалось непривычно далеким. О новом лице судить было трудно, и Константин решил отложить этот вопрос до появления зеркала или хотя бы какой ни на есть лохани с водой. Зато непонятно как выросшую за ночь бороду он явственно ощущал уже рукой, а скосив глаза книзу, мог убедиться, что окрас ее светло-русый, стало быть, и на голове у него, то есть у князя, в смысле у него в нем — тьфу ты, черт, совсем запутаться можно — произрастают такие же блондинистые волосы.

«Чертовщина какая-то», — думал он, тупо продолжая рассматривать себя или не себя и все так же ничегошеньки не понимая в происходящем. Никаких мало-мальски правдоподобных предположений, хоть как-то объясняющих произошедшую с ним метаморфозу, не было. Робкие гипотезы, застенчиво возникающие в мозгу, не выдерживали даже самой скромной критики и стремительно отсекались сверкающим лезвием очевидных и непреложных фактов. Оставалась только одна догадка, чудовищно невероятная, но в которую тем не менее железно укладывалось все происходящее. Константин очень не хотел допускать ее, но ничего иного в голову не приходило. А заключалась она в том, что все это правда, пусть и — вот и каламбур — неправдоподобная, но тем не менее…

«Такого не бывает», — стучала в висках разумная мысль.

«А иначе как все это объяснить?» — раздавался голос из другой половины головы.

«И все равно не бывает», — не сдавалась первая половина.

«Но как же факты?» — давила вторая.

«Не верю», — бездумно упиралась первая…

«Стоп, стоп, — замотал Константин головой, останавливая этот бесконечный спор, рискующий затянуться до бесконечности и могущий и впрямь свести с ума. — Если я уже с него не сошел, — вдруг осенило его. — Ну, правильно, стукнулся где-то головой, вот крыша и поехала. Лежу, поди, сейчас где-нибудь в психушке, а это все глюки. Ведь выйти из этого бредового состояния, даже если я все прекрасно понимаю, у меня почему-то не выходит…»

Он в отчаянии затряс головой, которая послушно заболела, почесал затылок и тут же охнул от острой боли. Оказалось, что он задел рукой неведомо откуда появившуюся и весьма здоровенную, чуть ли не с куриное яйцо, шишку. В дополнение ко всему он на всякий случай довольно-таки болезненно ущипнул себя. Стало больно, но и только. «А в книжках писали, что это первейший способ избавиться от глюков, — вздохнул он и безнадежно махнул рукой. — Остается принять участие в спектакле, сыграть в меру сил и возможностей, постаравшись запомнить побольше нового и интересного. В школе все сгодится. Хотя… какая уж тут школа, — он горько усмехнулся, — даже если оклемаюсь, в нее мне, бывшему психу, дорога будет навеки закрыта… Ну и ладно, — он попытался собрать в себе остатки оптимизма, — хотя бы для себя самого. А иначе… скучно будет. Эдак еще раз от тоски с ума сойдешь. Да и интересно, насколько у меня буйная фантазия».

Придя к такому выводу, Константин и впрямь слегка успокоился, даже повеселел и попытался завести с Епифаном разговор о своей семье. После некоторых уловок и хитростей спустя всего несколько минут ему удалось выяснить, что он женат, супругу Костину зовут Феклой, и у него растет сын Евстафий, коему уже лет десять от роду.

Кстати, едва он начал напяливать свое облачение, как тут же понял, почему так сильно перепугался Епифашка. Костя не был силен в тканях, но даже ему, полному профану в таких вопросах, было ясно, что надеваемые им штаны на порядок ниже по качеству тех красных, которые оказались залиты медовухой. Судя по всему, других революционных шаровар в дорогу никто не захватил. Вообще-то помощь Епифана для него была как нельзя кстати, поскольку средневековый княжеский наряд хоть и не шел ни в какое сравнение со, скажем, царским, тем не менее представлял при первой попытке одеться изрядную сложность. Непослушные пальцы поначалу автоматически пытались найти пуговицы, которых не было, а потом, едва речь дошла до вооружения, Константин и вовсе стушевался. Догадки к делу не подошьешь, и ему поневоле пришлось изображать из себя эдакого ленивого сибарита, которому порой даже руку лишний раз тяжело поднять. Путаясь в кольчужных кольцах и многочисленных замках и перевязях, он все-таки с помощью расторопного стремянного водрузил на себя всю амуницию, которая сидела на нем все равно как-то не так. Или это просто ему показалось с непривычки?

В ходе беседы, которая продолжалась, хотя Константин старался побольше спрашивать и поменьше говорить, удалось выяснить много чего любопытного и интересного. Правда, невзирая на все старание, у него непроизвольно прорвалось-таки несколько слов, которые еще не были распространены в этом времени, но Епифан пропустил их мимо ушей, очевидно полагая, что князь поумнее какого-то стремянного будет.

На выходе из избушки Костю ждало новое потрясение. Он, конечно, не очень-то надеялся, распахивая скрипучую дверь, выйти наружу и тут же попасть в привычные для себя условия, но где-то в глубине души в нем еще теплился огонек надежды. А вдруг неведомые авторы театрализованного представления допустят где-то ошибку или одну-две неточности, в которых их можно будет уличить.

Однако мечты оказались напрасны. То, что на дворе стояло не лето, хорошо было видно уже по обильному снежному покрову, в который Константин с хрустом провалился по самую щиколотку, едва шагнул с низенького порога избушки. Небольшая полянка, на которой стояла лачуга, была со всех сторон окружена могучими елями, возле которых из последних сил печально дымил догорающий костер. Полтора десятка всадников, одетых столь же допотопно, как и сам Костя, уже сидели верхом на лошадях, нетерпеливо ожидая команды двигаться вперед. Рядом со всадниками два человека что-то шустро перегружали со снега в приземистые сани. Кругом царила лесная идиллия, закутанные в снежные покрывала стройные ели толпились возле ветхой избенки, как восточные красавицы, готовые молчаливо и покорно исполнить любую прихоть мужа и господина. Одна была краше другой, и все без исключения кутались в белоснежную фату с хрустально-синеватой искоркой. Торжественно и строго застыли они, ожидая окончания своеобразных смотрин, которые решил устроить чрезмерно разборчивый жених.

Безмолвие природы нарушала лишь парочка красногрудых снегирей, суетливо прихорашивающихся на одной из густых и раскидистых еловых лап и не обращавших ни малейшего внимания на тех, кто внизу. В голубом льдистом небе ослепительно сверкало яркое желтое солнце, но морозец стоял не меньше десяти градусов. Дойдя по хрусткому сочному снегу до саней, Константин внимательно окинул взглядом поклажу. Так, ничего особенного: пара сундуков из темного дерева, щедро окованных по углам железом, которое кое-где уже лизнула ржавчина; несколько небольших бочонков с торчащими из них деревянными пробками-затычками; туго набитые чем-то мешки из грубого некрашеного холста; увесистые плетеные корзины, заботливо завязанные сверху чистыми тряпками, и прочая ерунда.

Епифан подвел коня, помог взгромоздиться, и кавалькада всадников молчаливо потянулась вслед за Константином и пристроившимся рядом с ним — стремя в стремя — боярином Онуфрием. Ехать было легко. Санная дорога, вилявшая туда-сюда по хвойному лесу, была достаточно укатана, хотя и почти безлюдна. За все время движения лишь один раз им встретился обоз из четырех или пяти саней, возчики которых тут же торопливо съехали на самую обочину и, увязая в снегу, суетливо кланялись до тех пор, пока княжеский эскорт не скрылся с их глаз.

Так они и ехали почти весь день, и лишь на закате, когда солнце скрылось за деревья, вдали, чуть ли не посреди огромного поля, стали отчетливо видны деревянные стены средневекового города. Как выяснилось, это был Переяславль-Рязанский, вотчина Ингваря Игоревича со своими братьями, княжившими неподалеку от него: один в Борисове-Глебове, другие еще где-то, но все в таких городах, которых на территории Рязанской области никогда не было. Во всяком случае, за ближайшие к его времени двести-триста лет Константин мог ручаться.

Все это время Онуфрий потихоньку бубнил, старательно инструктируя князя, поучая, как себя вести. Уже спустя первые десять-пятнадцать минут Константин уловил, что в этой речи ему так отчетливо не нравится чуть ли не с самых первых секунд.

Такую речугу обычно закатывают перед каким-нибудь великовозрастным дебилом с олигофренией средней тяжести. Как подходить, как кланяться, не умалив своего княжеского достоинства и в то же время показав уважение к достоинству хозяина. Какие речи вести, да как с хозяйкой терема, то бишь женой Ингваря, обойтись, какие подарки вручить и какие слова при этом сказать и много еще чего в том же духе.

Нет, ему-то лично Онуфрий бесспорно оказал важную услугу — он же ничего такого не знал. Но если учесть, что на самом-то деле речь его адресована была человеку, который прекрасно должен был это знать, то сразу становилось ясно, какого он мнения об умственных способностях своего князя.

Константин поначалу хмуро кивал, пытаясь не выдавать свое дремучее невежество и показывая всем своим видом, что и сам это все знает, только лень говорить по причине жуткой головной боли, хотя на самом деле уже ничего не болело. Спасибо лекарству из кувшина. Потом также лениво он стал подкидывать различные вопросы и, видать, переборщил, поскольку к концу инструктажа Онуфрий как-то подозрительно стал на него поглядывать и, наконец, не выдержал и осторожно заметил:

— Уж больно ты какой-то нынче странный, князь-батюшка.

— Чем же?

Тот опять замялся ненадолго, чтобы подыскать, по всей вероятности, ответ поделикатнее, но потом нашелся и заявил:

— Да ранее тебе все боле бочонки с медом в интерес были, а нынче и в дела княжьи вникать начал, да с умом.

— А раньше как же? Без ума, что ли? — грозно спросил его Константин, при этом, конечно, больше играя, нежели возмущаясь на самом деле.

— Да нет, — поправился быстро Онуфрий. — Только интереса в тебе не было. Равнодушие одно, а ныне вон как… И вопросы все задаешь тоже с умом, нужные, — добавил он в конце.

— Раньше мне и не доверяли так, — нашел Костя правдоподобное объяснение. — А нынче, коль князь Глеб такое важное поручение дал, надобно его исполнить в лучшем виде.

Боярин согласно закивал, охотно соглашаясь с ним, и ненадолго замолчал, тем более что из ворот города, до которого осталось не больше километра, выехала группа всадников и довольно-таки резвой рысью направилась к ним.