Книга крови 3

Голый мозг

«Rawhead Rex», перевод И. Никанорова

Века не смогли стереть с лица Земли этот маленький городок. Время, войны, кровожадность многочисленных завоевателей, вторгавшихся в его узенькие улочки не с самыми мирными намерениями, – все это нисколько не помешало медленному течению патриархальной жизни. Грозные эпохи не раз повергали Зел в пучины страстей и борьбу за выживание. То были века насилия, огня и булата. И ни жестокость легионеров Рима, ни военное искусство нормандских рыцарей не привели к его порабощению. Зел пал на колени перед варварами новой эпохи, перед завоевателями совершенно другого толка: они не хотели жертв и кровопролития, они пришли сюда без оружия, если не считать таковыми мягкую учтивость и твердую валюту. Другие времена – другие нравы. Такова уж была воля сил судьбы: Зел задрожал под легкой поступью воскресных отдыхающих, и, впоследствии, эта незаметная дрожь перешла в предсмертную агонию.

Для новых завоевателей Зел был превосходным объектом, расположенным милях в сорока юго-восточнее Лондона и утопающим в цветении садов и роскоши хмельных гроздей. Он был тем уголком Кентских полей, добраться до которого пешком было все же довольно утомительно, но если вы на колесах – путь покажется лишь легкой прогулкой с ветерком. И если вы почти у цели, а на небе задвигались вдруг мрачные тучи – не беда. Можно повернуть обратно и быстро очутиться среди уюта городского дома. Каждый год, с мая по октябрь, Зел превращался в курорт для изнывающих от жары лондонцев. Казалось, они стекались сюда все, словно сговорившись, словно по команде. И управляло ими одно лишь предчувствие невыносимости знойных выходных, проведенных в городе. Они приезжали сюда сами. Они брали с собой свои надувные мячи и своих собак. Они привозили свои выводки детей и выводки детей своих детей, и, извергаясь со всем своим багажом на пьянящий простор загородной зелени, сливались с празднично возбужденной толпой других лондонцев – таких же отдыхающих, как и они сами. А под вечер они забивались в трактир «У великана», где за кружкой теплого пива делились своими дорожными впечатлениями.

Местным жителям и в голову не приходила мысль о защите: ведь новые завоеватели вовсе не жаждали расправы. Но полное отсутствие агрессии делало план вторжения еще более коварным и хитрым, скрытым и вероломным.

Горожане шаг за шагом привносили изменения в жизнь Зела. Многие захотели свить себе здесь загородные гнездышки: они были зачарованы воображаемыми картинами коттеджей из камня, окруженных зеленью дубовых рощиц. Они восхищались уже вполне реальными голубками, ворковавшими в глубинах тисовых аллей. «Даже воздух, – сказали бы они, непременно вдохнув полной грудью, – даже воздух пахнет какой-то необычной свежестью. Именно здесь он пахнет так, как должна пахнуть Англия».

И вот сначала некоторые, а потом и все закружили городок в совершенно ином ритме. Начали распродаваться некогда покинутые зелийцами домишки, пустые сараи и перекошенные постройки. Завоеватели думали теперь о возможных способах расширения кухни, о том, где бы им поставить гараж, о том, что бы им сохранить и как-то приспособить, а что сломать и убрать с глаз долой. Хотя подобная деятельность многим пришлась по душе, которая тосковала по великолепию Кильнбернского леса, каждый год находился лишь один-другой счастливчик, купивший себе нечто действительно достойное его усилий.

Годы шли, и таких счастливчиков становилось все больше. А зелийцев, конечно же, все меньше. Они просто умирали от старости. Постепенно угроза становилась ощутимее. Она оставалась скрытой от многих, но проницательный взгляд не мог ее не заметить. Она была спрятана в многочисленных переменах, во вторжении массы чуждого и незнакомого для древнего Зела. Перемены... Их можно было обнаружить, порывшись в газетах на складе почтового ведомства, – ну какому зелийцу понадобилось бы литературное приложение «Тайме»? На них указывали появление на узкой пыльной улочке роскошного лимузина и существование в городке Главной авеню. Они были в трактире «У великана», где собирались теперь шумные сплетники, спорившие о чем-то непонятном для местного жителя, смеявшиеся над чем-то абсолютно не смешным для него.

Но не только эти перемены принесли в Зел новые завоеватели. За ними неотступно следовали их невидимые, но вечные и злобные враги: рак и сердечная недостаточность, от которых не было спасения даже здесь. Вторжение завершилось для завоевателей исходом, не лучшим, чем для римлян или нормандцев. Никому не удавалось еще прийти сюда и построить на этой земле новую жизнь. Последние, кто попытался это сделать, оказались в этой земле.

В середине последнего для Зела сентября погода выдалась капризная и переменчивая.

У старого Томаса Гэрроу-старшего был единственный сын. Томас Гэрроу-младший усердно работал на «Поле в Три Акра». За угрожающими раскатами грома вчера последовала продолжительная дождевая буря, превратившая почву в сплошное месиво. В следующем году поле надо засеять – значит, сейчас, в этом году, надо вспахать землю, освободив ее от мелких камешков и всякой прочей дряни. Да еще этот трактор... Старая развалина покрылась уже толстенным слоем ржавчины – отец Томаса обошелся с техникой совсем не по-хозяйски, оставив здесь на долгое время. Новая обуза. Сегодня уже пятница, и вряд ли работа на «Поле в Три Акра» будет закончена к концу недели. «Должно быть, чертовски славные были года, – думалось Томасу, отдиравшему рыжий налет со старого трактора, – настолько славные, что отцу и эта проклятая штуковина не понадобилась – вот он и бросил ее на произвол судьбы». Томасу казалось, что трактор вряд ли был на что-то способен. Мысль эта сменилась другой, не более приятной: не придется ли оставить лучшую, самую плодородную почву невспаханной?.. Нет, он не смирится с тем, что «Поле в Три Акра» придется держать под паром. Томас жил в Англии, где любой клочок земли сулил деньги. Господи, до чего же трудная работа ему предстоит!

И тем не менее – надо ее выполнить.

Вскоре дело наладилось. Вычищенный трактор без всяких проблем завелся и громко рычал, ползая по полю. Новый день начинался прекрасно. В утреннем небе закружились стайки чаек, прилетевших с морского берега в поисках жирных дождевых червяков – изысканный деликатес для этих вольных и шумных птиц. Они боролись за право ухватить свой лакомый кусочек с потрясающей наглостью и нетерпением. Чайки составили работнику неплохую компанию: они хрипло и наперебой кричали, словно рассказывая ему о своей жизни, и это забавляло Томаса. Потрудившись в свое удовольствие, он забежал перекусить в трактир «У великана». Вернувшись, Томас начал было работать снова, но мотор вдруг резко фыркнул и заглох – трактор встал как вкопанный. Ничего себе подарочек, если учесть, что за ремонт этой развалины придется выложить все двести фунтов стерлингов. Был повод заплакать от досады. И тогда Томас... увидел камень.

Не просто камень – глыбу какого-то непонятного вещества, на целый фут возвышавшуюся над землей. Футов трех в диаметре. На странном камне ничего не росло – ни травы, ни лишайника. Поверхность оказалась ровной и гладкой, на ней Томас заметил какие-то причудливые канавки, наверное, следы слов, которые кто-то в незапамятные времена счел необходимым здесь выдолбить. Возможно, это было любовное письмо или, что наиболее вероятно, глупая надпись, вроде «Здесь был Килрой», под которой была проставлена точная дата ее появления. Может и так, но нельзя было разобрать и буквы. Томас подумал: будь эта штуковина хоть монументальной плитой, хоть могильной доской, она не должна здесь оставаться. Не терять же три ярда хорошей земли.

Присутствие камня таило новые загадки: почему за столько лет никто так и не соизволил выковырять эту громаду и убрать ее отсюда? Не могла же она остаться незамеченной? Выходит, на «Поле в Три Акра» уже давно не сеяли. Лет тридцать шесть, которые прожил Томас Гэрроу-младший, а может быть... все время с тех пор, как появился на свет его отец. Должно было быть какое-то объяснение тому, что этот участок земли, принадлежащей фамилии Гэрроу, держался под паром десятки, может быть, сотни лет. В голове Томаса мелькнуло подозрение: уж не считал ли кто-то из его предков, вероятно и его отец, что с «Поля в Три Акра» приличного урожая не собрать? Нет, крапива и вьюнок – эти вечные враги-спутники всякой полезной культуры – не разрослись бы тогда здесь так буйно. Почему бы и хмелю не вырасти и не расцвести столь пышно? Или фруктовому саду? Сад... Ему нужна будет любовь и тщательный уход, нежность и внимательное отношение. Томас не знал, хватит ли у него этих качеств. Ничего, он сам выберет, что посеять. Все равно он увидит, как благодарная земля щедро одарит его, породив обильные всходы.

Увидит... Если сможет выкопать этот чертов камень.

Не лучше ли взять напрокат какую-нибудь землеройную или землечерпальную машину: их полным-полно на новой стройке в северной окраине? Пусть лучше глыбу стиснут металлические челюсти. Пусть они выдернут ее и увезут подальше. Легко и просто – он и глазом моргнуть не успеет, не то что рукой пошевелить. Однако гордость, внезапно заговорившая в Томасе, заставила его изменить решение. Проект с машиной показался ему глупым и трусливым. Признанием собственного бессилия. Истерическим криком о помощи при виде не столь уж большой опасности. Ничего страшного. Никого звать не надо. Он сам ее выкопает. Отец поступил бы так же на его месте. Это решение стало для Томаса окончательным. Он не знал, что через два с половиной часа проклянет свою опрометчивость.

Солнце вошло в зенит. Жара, разлитая в тонком неподвижном воздухе, становилась удушливо-нестерпимой. Ни ветерка, ни дуновения. Над центром городка прокатились раскаты грома – Томас слышал лишь слабый их отзвук. Не погода, а образец непостоянства... Он посмотрел вверх на небо – чистое пространство, даже чаек в нем не было. Они грелись под знойными лучами, прекратив свой шумный галдеж.

Все вокруг изменилось. И запах земли – приторные ароматы ее сырости рассеялись в благоухании дымки теплого воздуха, витающего над лопатой Томаса. Копать было легко. Черные стенки, окружавшие камень, разрушались без всяких усилий. Их осколки, задержавшиеся какое-то время на поверхности лопаты, казались Томасу хранилищами миллионов исчезнувших жизней, склепами мириад маленьких мертвецов, подпитывающих эту почву, дарующих растениям соки и энергию своего разложения. Томас даже вздрогнул от этой мысли – настолько странной она ему показалась. Он остановился, опершись о лопату. Эта чертова пинта «Гиннеса» все-таки дала о себе знать. Никогда еще она не причиняла ему таких неудобств, как отвратительное ворчащее бульканье в желудке. Томас невольно прислушался к нему: не менее мрачно, чем вид этой черной земли, чем мысли о ней...

Не надо думать обо всем этом. Ничего, кроме раздражения, такое занятие не принесет. Оставив неспокойную пинту без внимания, Томас посмотрел на поле. Привычная картина. Что уж такого особенного в неровной площадке, окруженной неухоженными кустами боярышника? Что необычного в тельцах двух маленьких пташек, умерших в их тени. Умерших так давно, что невозможно было установить – жаворонки это или что-то другое. Даже в чувстве покинутости, охватившем созерцающего Томаса, не было ничего нового или странного. Осень... Это ее предчувствие. Ощущение вступления ее в свои права. Пусть она наконец придет, пусть прогонит долгое, изнуряюще знойное лето.

Томас поднял глаза выше. Туча, похожая на голову монгола, выстреливала над далекими холмами свой запас золотистых змеек-молний. Она оттеснила полуденную ясность неба, заставив ее растечься по горизонту узкой синей полоской. Будет дождь, – Томас улыбнулся этой мысли. Холодный дождь... Может быть, такое же водное неистовство, как вчера. Освежающая процедура для прожженного зноем воздуха.

Томас перевел взгляд на глыбу неподатливого камня. Потом с силой толкнул его черенком лопаты. Никакого результата. Ничего, кроме снопа белых искр.

Томас выругался. Громко и изобретательно, не забыв, наряду с камнем, упомянуть и поле. И себя заодно. Что же делать с чертовой громадиной, спокойно и невозмутимо покоившейся на дне двухфутовой ямы, которой он ее окружил? Забить под неподъемную махину колья и попробовать завести трактор, прочно их скрепив? Бесполезное занятие.

Яму следовало углубить, тогда, может быть, этот проект и будет успешным. Холодная неподвижность этой штуковины бросала Томасу вызов. Он не хотел бы проиграть в предстоящем поединке.

Проклиная судьбу, Томас снова замахал лопатой. Первая капля дождя упала ему за шиворот. Еще одна – на руку. Вряд ли он заметил их, поглощенный лишь поставленной целью. Томас знал по собственному опыту, что достичь ее можно лишь отрешившись от окружающего. Опустив очищенную от мыслей и сомнений голову, он не видел ничего, кроме земли, лопаты, камня и кусочка себя самого.

Рывок вниз, бросок вверх... Гипнотизирующая ритмика усилий овладела им полностью. Он не помнил, сколько это продолжалось. Рывок вниз, бросок вверх... Пока состояние механического транса не нарушило пошатывание камня.

Сознание и чувства снова вернулись к нему. Томас выпрямил затекшую спину, не вполне убежденный в том, что движение камня не было зрительным обманом. Но это повторилось, когда Томас покачал лопату, просунув ее под твердь громоздкой махины. Сомнений не оставалось – он может считать себя победителем. Он имеет право хотя бы улыбнуться, но мускулы изможденного лица словно окаменели, не позволяя раздвинуть губы... Томас переубедил этого упрямца.

Он чувствовал, как капли дождя приятно охлаждают разогретую кожу, смывая с нее печать усталости. «Сейчас я тебе покажу», – сказал Томас, загнав под камень еще пару кольев. «И это тоже тебе»< – в землю вошел третий кол. Вошел глубоко – гораздо глубже остальных. Словно достигнув недр, он выпустил наружу отвратительно пахнущее желтоватое облачко какого-то газа. Томас отшатнулся, чтобы глотнуть земного воздуха, более приемлемого для вдыхания. Но сделать это он смог, лишь очистив горло и легкие от наполнившего их подземного «кислорода». Томас закашлялся, выколачивая из себя остатки гнилостных паров. Они выходили вместе с мокротой, выстреливая в нос режущим зловонием. Томас подумал, что запах подземных слоев напоминает ароматы давно не чищенного зверинца.

Скрепя сердце и стараясь дышать через рот, он снова приблизился к глыбе. Ему казалось, что череп слишком сильно сдавливает его мозг, что стесненное сознание хочет выскочить на свободу, избежать своей участи быть уничтоженным давлением отяжелевшей головы.

– Вот тебе, – яростно выкрикнул Томас, и под камнем оказался еще один кол. Спину ломило так, словно она готова была вот-вот треснуть. На правой руке вскочил волдырь – укус слепня, беспрепятственно насладившегося его кровью.

Вряд ли Томас осознавал, что с ним происходит.

– Давай же, давай, давай, – зачем-то повторял он. И камень начал вращаться.

Просто так. Сам по себе, без его помощи. Затем он снялся с места, к которому так крепко прирос. Томас приблизился к лопате все еще лежащей под ожившей громадой. Он хотел спасти свою вещь, почувствовав вдруг, что она является частью его самого. Частью, находящейся в устрашающем соприкосновении с этой ямой. Он не мог бросить ее, не мог оставить в соседстве с огромным камнем, который, казалось, раскачивал зловонный глубинный гейзер, отравляя воздух желтыми испарениями, заставляющими его мозг скакать в голове.

Он дернул ручку изо всех сил. Она не шелохнулась.

Выругавшись в ее адрес, он ухватился за нее обеими руками, вытянул их, чтобы находиться в предельно возможном удалении от ямы с камнем. Он тянул – камень вращался. Все быстрее и быстрее, расшвыривая камешки, землю и червяков.

Он сделал еще одно отчаянное усилие. Бесполезно. Не понимая, что происходит, да и не в силах это осознать, Томас продолжал бесплодный труд. Нужно только вытянуть лопату. Вытянуть свою лопату и убраться отсюда к чертовой матери.

Камень шатался и дрожал, но не отпускал ее, словно он яростно сражался за право обладания. Томас тоже отстаивал это право. Он был ее настоящим владельцем, и никакая резь в животе не способна помешать ему восстановить справедливость. Или он убежит с лопатой в руках, или...

Почва под ногами затрещала и начала осыпаться. Еще один ядовитый выхлоп – камень покачнулся и откатился к краю ямы. На ее дне Томас увидел то, что держало черенок лопаты так крепко.

Нечто ужасное.

Рука была настолько широкой, что черенок легко умещался в ладони. Рука шевелилась. Она жила.

Страшные сказки, которые старый Томас Гэрроу рассказывал когда-то своему сыну, посадив его на колени, оказались реальностью: растресканная земля, хозяин подземного королевства. Все это было рядом с ним. Здесь. Сейчас.

Нужно было бросить лопату и бежать, но он не смог этого сделать. Правила игры диктовались из-под земли – Томасу следовало им подчиняться. Пальцы не разжимались. Его пальцы. Он тянул лопату на себя, чтобы не свалиться в яму. Другого выхода не было: бороться до тех пор, пока не лопнут сухожилия или не сорвутся мышцы.

До Голого Мозга доносился запах земного неба – воздух проникал в его легкие через тонкую земляную корку. Он был слишком легок и ароматен для огрубевшего среди удушающего смрада обоняния. Слишком приятен. Он дразнил его безумными восторгами, которые сулили отвоевание его Королевства; в нем бушевала когда-то выпитая человеческая кровь. Снова на свободу после стольких лет заточения – предвкушение затопляло его волнами удовольствия.

Тысячи червей, запутавшихся в его волосах, несметные полчища красных паучков, облепивших огромную голову, – тысячи лет это угнетало и раздражало его. Особенно мучительно было шевеление лапок паучков, забравшихся в мякоть макушки. Но страданиям скоро настанет конец – его голова уже почти над поверхностью. Еще выше. Еще. Он уже мог видеть, кому обязан своим освобождением. Все, что Голому Мозгу сейчас хотелось, – это чтобы Томаса не покидали силы. Чтобы он продолжал тянуть, балансируя на краю ямы. Ему нравилось свое странное рождение на свет: медленный, дюйм за дюймом выход из могилы.

Неподвластная его усилиям тяжесть громадного камня была преодолена. Можно было спокойно выбираться из подземной темницы – никаких помех, кроме окружающей его рыхлой земли. Вот он уже высунулся по пояс: плечи раза в два шире и мощнее человеческих, чудовищная сила в покрытых рубцами ручищах. Красные кровавые разводы на них казались пигментом на крыльях только что появившейся в этом мире гигантской бабочки. Бабочки, получившей возможность заблистать в нем своей дикой красотой. Длинные смертоносные пальцы извивались в земле – их наполняли жизненные соки.

Томас видел это. Он не делал теперь ничего. Только смотрел. Только смотрел, испытывая непередаваемый ужас. Это вряд ли мог быть страх, потому что смерть вряд ли всего лишь страшна. Особенно та, которую Томас и не мог себе представить.

Голый Мозг был теперь на поверхности. Весь. В первый раз за несколько веков он смог выпрямиться, разогнув спину, стоя на земле во весь свой рост, возвысившись над фигурой бедного Томаса на целые три фута. Слипшиеся комья влажной почвы срывались с его тела, падая на дно ямы.

Зловещая тень, отбрасываемая чудовищем, надвинулась на Томаса. Он все стоял, уставившись в проломленную землю. Правая рука крепко сжимала ручку лопаты. Она вернулась к нему. Но какое это имело значение? В следующую секунду он оказался висящим в воздухе – Голый Мозг поднял его за волосы. Кожа на голове треснула под тяжестью тела, оставив скальп в лапах чудовища. Тогда Голый Мозг обхватил его шею. Слишком тонкую для громадных пальцев.

По лицу Томаса бежала кровь. Смерть неминуема и неизбежна, и он понимал это. Потрясенный, он наблюдал за бессмысленным болтанием собственных ног, потом он отвел от них взгляд и посмотрел на безжалостного мучителя. Прямо в лицо.

Огромное, напоминающее диск полной луны, оно светилось, как янтарь в лучах солнца. Это было самое бледное лицо, какое Томас когда-либо видел. Самые огненные глаза из всех, существующих в этом мире, сверкали пламенем животной дикости на фоне мертвенно-тусклого сияния. Будто кто-то вырвал чудищу настоящие глаза и вставил в зияющие дыры мерцающие свечи.

Томас разглядывал поверхность страшной луны. Один глаз, другой, два влажных отверстия, служивших ей для вдыхания воздуха, рот... Томас содрогнулся: он стал входом в широкую и глубокую пещеру, разделившим сияющий лунный диск на две части. Господи, что за кошмарный рот, – эта мысль была последней в жизни Томаса. Луна снова стала полной, поглотив в себе часть его головы.

Король повернул бездыханное тело вокруг оси – неизменный ритуал, он всегда поступал так с мертвыми неприятелями. С теми, кто просто оказывался на его пути. Потом он швырнул его вниз головой в ту жуткую подземную могилу, в которой, по мнению его победителей, он сам должен был находиться вечно.

Король был уже в миле от «Поля в Три Акра», когда над городком разбушевались небесные силы. Он укрылся от неистового ливневого потока, найдя убежище в конюшне Николсона. Сильный дождь не мешал жителям Зела заниматься хозяйством. Какое им дело до дождя? Какое дело до того, что в моменты их рождений созвездия располагались так, что в городке не оказалось ни одной Девы? Какая им была разница, что написали в еженедельном «Официальном бюллетене» в разделе «Звезды и ваше будущее»? Их это вовсе не интересовало. Наверное, поэтому находящимся среди них Близнецам, Львам и Стрельцам не могла прийти в голову мысль, что следовало бы несколько дней не выходить из дома, на всякий случай задвинув двери на засов. Что следовало бы быть осторожнее, поскольку трем Львам, одному Стрельцу и одному Близнецу в прогнозе на следующую неделю была напророчена внезапная смерть. Но зелийцы ничего не смыслили в астрологии. Может быть, именно невежество спасет их?

Тучи наливались свинцом – все плотнее становилась серая завеса дождя, который свирепствовал с яростью, не характерной для этих широт. Вода лилась сплошным стремительным потоком. Она была везде – над головой и под ногами. Она заполнила собой воздух, словно вытеснив его полностью, и окружив собою людей, которые решили наконец, что стоит спрятаться.

Так подумал и Ронни Милтон, принимавший вторую за этот год дождевую ванну. Он не сделал сегодня ничего – просто стоял у разобранного кузова землечерпальной машины и наблюдал природные катаклизмы. Ураганные вихри ливня, бушующего вокруг, вывели его наконец из ленивого созерцания, наведя на мысль вернуться в дом, поболтать с женщинами и проведать скаковых жеребцов.

Три зелийца, которые околачивались около дверей, ведущих в Почтовое ведомство, раскрыв от удивления рты, наблюдали за тем, как крупные капли разбивались вдребезги об острый край крыши и как в воздухе таяла дымка мельчайших брызг. Через полчаса они обнаружат, что в самом низу Главной авеню теперь находится речка и что по ней уже можно плавать на лодке.

А еще дальше – вниз по течению всевозможных рек и ручейков – в церкви Святого Петра, в ее молитвенной комнате находился Деклан Зван. Священник видел в небольшое окошко, как дождь становился струящимися по холмам потоками. Как десятками они сбегали вниз, подпитывая водой маленькое море, которым смывались теперь церковные ворота. Наверное, в нем уже можно было утопиться... Что за странная мысль? – Деклан перестал изучать водные просторы и попробовал возобновить прерванную молитву. Что владело им сегодня? Он не знал. Какое-то загадочное возбуждение: он не смел, он был не в силах, не хотел, наконец, от него избавиться. Чем оно вызвано? Грозой, пробудившей воспоминания о его детских восторгах, связанных с этой стихией? Нет, нечто более глубокое и таинственное потрясло его душу. Даже не воспоминание – целая лавина переживаний, объяснить которые словами он не считал возможным. Он словно снова стал ребенком – нет ничего более сладостного и желанного для взрослого человека. Он ждал Рождества. Он знал, что скоро к нему придет Санта Клаус. Самый настоящий. Просто восхитительно. Представив, как веселый дед с белоснежной бородой смотрелся бы под сводами церкви, Деклан едва не взорвался хохотом. Он сдержался, рассудив, что священнику не стоит сотрясать стены молитвенной громким смехом. Пусть лучше тайна сама смеется внутри него. Пусть она постепенно раскрывается ему.

Лишь один человек все еще был под дождем – Гвен Николсон, промокшая до нитки и покрикивающая на брыкавшегося и шарахавшегося при каждом раскате грома пони. Что за глупое и пугливое животное было у Амелии! Завести его в конюшню оказалось делом непростым – Гвен совсем выбилась из сил и была способна только на крик.

– Зайдешь ты наконец или нет, чертова зверюга? – голос звучал так громко, что заглушал рев стихии, которая нещадно хлестала бедного пони по загривку, расправляя густые волосы вдоль шеи. – Но, пошел! пошел!

Пони продолжал упрямиться. И чем чаще над двором звучали глухие удары, тем труднее было сдвинуть его с места: страх сковывал пони все сильнее. Гвен крепко шлепнула его по заду – вряд ли животное заслуживало столь сурового наказания. Боль сделала его более послушным – теперь усилия Гвен не были напрасны.

– Теплая конюшенка, – говорила она обещающим тоном. – Входи, а то весь промокнешь. Зачем тебе стоять под этим дождем?

Пони медленно сдавался натянутому стремени. Конюшня была совсем рядом, дверь приотворена. Словно приглашает, подумала Гвен, взглянув на нее. Она была уверена, что пони тоже так считал, но, оказавшись в каких-нибудь полутора шагах от входа, животное снова заупрямилось. Пришлось подстегнуть его еще одним шлепком. Подействовало.

В помещении оказалось сухо. Пахло чем-то сладковатым, и в воздухе совсем не было металлического привкуса, которым заполнила городок буря. Привязав животное к стойлу, Гвен небрежно бросила полотенце на блестящую от влаги спину. Теперь очередь Амелии им заниматься. У них был договор. Они заключили его сразу же после того, как решили купить пони: ее дочь будет следить за чистотой скотины и ее упряжью, а Гвен – помогать Амелии всякий раз, когда она этого попросит. Сегодня ей трудновато было выполнить свою часть договора.

Паника не покидала животное. Оно било копытами. Оно вращало глазами, словно плохой трагический актер, пытавшийся подчеркнуть глубину своих переживаний. На губах выступила пена. Что же с ним? Почему оно так взволновано? У Гвен лопнуло терпение – она шлепнула ладонью мокрый бок. Паника, похоже, хотела овладеть и ей, но она быстро взяла себя в руки. Боже мой, если Амелия это видела... Гвен жалела, что погорячилась и принесла страдания живому существу, но как она будет объяснять все дочке? Только бы та не стояла сейчас у своего любимого окна в спальной, только бы не видела этой некрасивой сцены...

Внезапно дверь захлопнул сильный порыв ветра. Звуки бури, бушующей во дворе, изменились и зазвучали приглушеннее. Стало темно.

Топот пони прекратился. Гвен прекратила вымаливать у животного прощение. Ей казалось, что сердце в груди тоже прекратило свой стук.

Фигура устрашающих размеров – раза в два выше Гвен – предстала за ее спиной во всем своем величии, разворошив стог сена. Гвен почувствовала легкую дрожь, овладевшую на мгновение ее телом. Она не была вызвана испугом – Гвен не знала, что сзади нее шевелилось нечто ужасное. «Проклятые месячные», – подумала она, медленно поглаживая кругами низ живота. В этот раз они наступили на день раньше. Никогда с ней такого не случалось. Надо пойти в дом, сменить белье, вымыться.

Чудовище, изучавшее затылок Гвен Николсон, знало, что стоит легонько ущипнуть эту шею, и жалкое существо будет близко к смерти. Оно не задумываясь сделало бы это, но запах кровавого цикла приказывал не трогать это тело. Он отпугивал монстра, не смевшего притронуться к носителю запретного табу. Перед женщинами, помеченными этим знаком, он был бессилен.

Учуяв сырость ее лона, он выскочил из конюшни и притаился за стеной, окатываемый бушевавшим ливнем. Его жертвой будет пони. Пусть он еще немного подрожит от ужаса перед смертью.

Голый Мозг услышал, как повернулись женские ноги, направившись к выходу. Хлопнула дверь.

Он ждал – эта женщина могла снова вернуться. Все тихо... Прокравшись в конюшню так осторожно, как только мог, он принял стойку для атаки и бросился на животное. Копыта барабанили по его телу – пони отчаянно сопротивлялся. Для Голого Мозга это были семечки – он справлялся и с более крупными зверями, он выносил удары более страшных копыт.

Его рот открылся. Клыки вышли из кровоточащих десен, словно когти из лап кошки. Они показались на обеих челюстях, возникнув из двух рядов глубоких и ровных ямок. В каждом ряду их было не меньше двадцати. Они скрипнули, впиваясь в мясо на загривке жертвы. Густая сочная кровь наполнила горло Голого Мозга – он сделал огромный глоток, почувствовав самый жгучий вкус в этом мире. Вкус, дающий силу и мудрость. Вокруг него было множество самых изысканных деликатесов. Он отведал одно из них, но не забыл, что существуют и другие. Он перепробует все, что только пожелает, и никто не помешает его пиру. Он будет насыщаться, наливаясь могуществом.

Он не пожалеет никого. Ведь это его земля,и он хозяин всего, что на ней находится. Эти жалкие люди не знают пока этого – ничего, он покажет им, у кого настоящая власть! Он спалит их заживо в собственных домах, убьет их детей и, выцарапав им кишки, сделает из них трофейный амулет. Это разубедит людей в том, что им предрешено господствовать на этой земле, что эти просторы находятся в их распоряжении. Перед его мощью бессильным окажется все, даже силы Неба. Никто и ничто не победит и не накажет его впредь.

Скрестив ноги, он сидел на полу, перебирая розовато-серую массу внутренностей пони. Он хотел разработать план, но что-то не думалось. Зачем нужны мысли, если его жизнь определяла одна лишь жажда крови. В его сущности нашли выражение чудовищная ненасытность и непрекращающийся голод. Все его поступки объяснялись и, может быть, оправдывались колоссальным аппетитом. В его бесконечном утолении, в постоянном насыщении он видел свое царственное предназначение.

Дождь лил уже больше часа.

Лицо Рона Милтона выражало нетерпение. Судьба не очень-то благоволила к нему, наградив язвой желудка и сумасшедшей работой в Агентстве дизайна. Жизнь этого человека не была столь уж простой: он считал, что большинство окружавших его людей лениво и ненадежно. Он готов был обидеться за это на все человечество. Профессия требовала от Рона молниеносных решений, быстроты действий. Он великолепно подходил для своей должности. Никто не оказал бы вам услугу в те считанные секунды, которые занимало ее выполнение у Рона. Неудивительно, что этот человек раздражался всякий раз, когда обнаруживал, что дела с обустройством его дома и сада обстоят не лучшим образом. Долго уже слышал он обещания и убеждения в том, что к середине июля все будет закончено: сад промерят и спланируют, землю разобьют на участки, выложат дорожку для подъезда машины. Но до сих пор здесь не было ничего подобного: половина окон не застеклена, входная дверь и вовсе отсутствовала. Сад имел такой вид, словно в нем не так давно проводились военные учения. Вместо дорожки – гниющее болото.

Он хотел, чтобы здесь возник его замок, который спасал бы его от постоянного присутствия в мире, не одарившего его ничем, кроме дурного пищеварения и кучи денег. Тогда он мог бы оставить деловую лихорадку города и скрыться здесь, наблюдая за поливающей розы Мэгги и детьми, резвящимися на свежем воздухе. Но мечты оставались мечтами: видимо, этой зимой придется сидеть в Лондоне. И все по вине каких-то несчастных лодырей.

Мэгги раскрыла зонтик. Она стояла рядом, защищая мужа от дождя.

– Где дети? – поинтересовался тот.

Она ответила с легкой ужимкой:

– В отеле. Наверное, уже успели надоесть миссис Блэттер.

Нельзя сказать, что Энид Блэттер были незнакомы детские шалости. У нее тоже были дети, и она любила их за непринужденное веселье и баловство. Но терпеть фокусы этих бесенят уже шестой раз за лето? Миссис Блэттер начинало это раздражать.

– Давай лучше вернемся в город.

– Что ты, не надо. Мы можем уехать и в воскресенье вечером. Прошу тебя, побудем здесь еще два дня. Сходим все вместе на праздник Урожая.

Теперь ужимка появилась на лице Рона:

– Это еще зачем?

– Рон, мы ведь здесь не одни. Я имею в виду наш городок. На празднике будет много народу – почти все местные жители. Просто неприлично быть таким равнодушным к народным традициям. Нам же жить среди них.

Ее муж выглядел обиженным мальчишкой, готовым зареветь в любой момент. Она знала, что он сейчас скажет...

– Я не хочу туда идти.

– Но у нас нет выбора.

– Мы могли бы уехать сегодня.

– Ронни, перестань...

– Что нам тут делать: детям скучно, ты становишься какой-то невыносимо занудной...

Мэгги понимала, что Рон проиграл.

– Можешь ехать, если так этого хочешь. Возьми детей, а я останусь здесь.

«Довольно хитрый ход с ее стороны», – подумал Рон. Два дня в городе, да еще в окружении детей – он не представлял, как это можно было вынести. Нет уж, тогда лучше остаться.

– Ладно, Мэгги. Считай, что ты меня уговорила. Мы идем на этот чертов праздник.

– Что за слова? Побойся Бога.

– Ты же знаешь – я уже давно ему не молюсь.

Он был в плаксивом расстройстве. Глядя на буераки, он пытался представить траву и розы. Но не мог.

На кухню вбежала белая, как полотно, Амелия Николсон. Она посмотрела на мать и упала на пол. Зеленую курточку заляпала рвота. На высоких сапожках была кровь.

Гвен позвала Денни. Их маленькая девочка дрожала и металась, словно в бреду. Она пыталась говорить, но слова проглатывались тихим всхлипыванием.

– Что с ней случилось? – Денни буквально слетел с лестницы.

– Боже мой...

Амелию опять рвало. Лицо посинело.

– Объясни же наконец, что стряслось!

– Не знаю. Она только вошла и... Лучше вызови санитарную машину.

Денни наклонился и дотронулся до щеки ребенка.

– Это шок, – констатировал он.

– Денни, санитарную машину. Скорее!

Гвен снимала с девочки курточку и расстегивала пуговицы на ее блузке. Денни медленно выпрямился и подошел к окну, ставшему матовым от потоков дождевой воды. Он все же мог разглядеть в нем свой двор: дверь в конюшню колыхал ветер. Потом мощный порыв захлопнул ее. Там кто-то был – Денни почувствовал движение внутри.

– Ради Бога, санитарную машину... – повторяла Гвен.

Но Денни не отреагировал. В его владениях находился чужой, и он знал, как следовало поступить с нарушителем.

Дверь снова открылась. До него донесся еле слышный скрип. Потом что-то скользнуло во тьму. Что ж, пора вмешиваться.

Стараясь не отводить бдительных глаз от входа в конюшню, он потянулся за винтовкой, висящей на входной двери.

Наконец она оказалась в его руках. Тогда он оглянулся. Гвен пыталась дозвониться до медицинской службы, оставив стонущую девочку на полу. Кажется, та начинала приходить в себя. Какой-то оборванец в заляпанной одежде забрался в конюшню и напугал ее до потери сознания – вот и все. Что ж, надо выгнать его оттуда к чертовой матери.

Открыв дверь, Денни шагнул во двор. Вакханалия дождя прекратилась. Только ветер бушевал в остуженном воздухе, продувая насквозь легкую рубашку. Земля под ногами блестела черным стеклом луж. Он шел к конюшне под аккомпанемент стучащих капель, падающих с карнизов и портика.

Дверь снова печально скрипнула. На этот раз, ее не захлопнуло ветром. Денни не мог ничего разглядеть внутри. Никакого движения. Никаких звуков. Странно, не могло же все это ему почудиться...

Он присмотрелся. Да! Здесь кто-то есть... Чьи-то глаза наблюдали сейчас за ним, за винтовкой, за каждым его движением. Наверняка, в этих глазах был испуг, было волнение. Еще бы, он собирался подойти к ним поближе, приняв самый грозный вид, на который был только способен.

Он вошел внутрь уверенным и широким шагом.

Под правым ботинком хрустнул желудок пони. Повернув голову, он увидел его ногу, обглоданную до кости, сломанную у основания бедра. Копыто покрылось спекшейся кровью. От животного не осталось больше ничего. Денни чуть не вырвало. Это было уже слишком.

– Эй, ты! – вызывающе бросил он в темноту. – Вон отсюда! – он вскинул винтовку. – Ты слышал? Вон, я сказал, а не то разлетишься на мелкие кусочки.

В углу, где были сложены тяжелые тюки, что-то зашевелилось. «Попался, сукин сын», – пронеслось в голове Денни. В следующую секунду нарушитель смотрел на него уже с девятифутовой высоты.

– Бо-оже мой...

Махина стронулась с места и надвигалась на него – медленно, уверенно, без всякого страха. Он выстрелил, но пуля, попавшая, казалось, в самое сердце чудовища, не изменила его поведения.

Николсон бросился бежать. Ботинки проскальзывали на мокрых камешках – не было никакой возможности развить большую скорость. Преследователь находился уже в двух шагах позади него. А его голова не меньше чем в одном шаге над ним. Услышав выстрел, Гвен бросила трубку телефона. Подойдя к окну, она увидела, как грузная исполинская туша настигла ее дорогого Денни. Немного согнувшись, чудовище схватило его за пояс брюк и зашвырнуло в воздух с такой легкостью, словно это было перышко. Достигнув в полете высшей точки, тело повернулось и рухнуло камнем на землю. Глухой удар отозвался в Гвен мощным сотрясением внутренностей. Гигант расплющил любимое лицо одним ударом.

У нее вырвался крик. Опомнившись, она зажала рот рукой, чтобы подавить его. Но поздно. Слишком поздно. Пронзительный звук уже гулял на свободе, уже достиг ушей чудовища. Оно обратило горящие глаза в ее сторону. Они смотрели, сверля злобными огнями оконное стекло. Силы Небесные, оно заметило ее! Голая громадина приближалась к ней, оскалив страшный рот.

Подняв лежащую на полу Амелию, Гвен крепко обхватила ее руками. Она прижала голову девочки к своей шее. Может быть, она не увидит этот кошмар. Нет, она не должна его видеть! Шлепанье тяжелых шагов становилось громче. Кухню заполнила зловещая тень.

– Укрепи мои силы. Господи!

Чудовище заслонило оконный проем. Искаженное сладострастной гримасой лицо расплющилось на мокрой поверхности стекла, которое сразу же треснуло, осыпавшись градом осколков на тело могучего исполина. Тело, которое ощущало запах мяса ребенка. Которое хотело только этого ребенка. Которое скоро получитмясо ребенка.

Оскал расплывшегося в ухмылке рта придавал ему вид существа, смеющегося над непристойной мыслью. Оно чавкало пастью, словно кошка, придушившая мышь и приближающая морду все ближе к лакомому блюду. С челюстей гиганта бежали слюни.

Гвен проскочила в прихожую – чудовище уже протискивалось в дом через пустую оконную раму. Запирая дверь, она слышала, как крушатся деревянные створки, как падает на кухонный пол глиняная утварь. Гвен вытащила всю мебель, которая только была здесь и начала загромождать ею вход: столами, стульями, вешалкой для пальто. В ее голову пришла мысль, что это хозяйство все равно будет раздавлено и превращено в щепки, но ничем другим она не могла защититься. Амелия сидела на полу, там, где ее оставила мать. Удивление и благодарность были на ее лице.

В прихожей не стоило больше оставаться. Теперь наверх. Да, наверх. Подхватив дитя, казавшееся ей легким, словно пух, она заспешила к лестнице. Шум на кухне внезапно прекратился. Она остановилась, уже почти находясь у цели. Находясь выше, чем на середине лестницы.

Столь же внезапно ее сознание озарило сомнение в реальности происходящего, в оправданности страхов и существовании ужасного преследователя. Тишина и спокойствие царили внизу. Только пыль маленькими крупинками падала на подоконник и на медленно увядающие цветы. Ничего другого там быть не могло. Ничего и никого.

– Мне это почудилось, – произнесла она.

Ясно как день – ей это померещилось.

Она села на кровать мужа, на которой они спали уже восемь лет. Попробовала попытаться разобраться в себе.

Наверное, она видела это во сне. В кошмаре, вызванном месячными и подсознательными фантазиями об изнасиловании, ей привиделся ужасный преследователь. Уложив Амелию на розовую подушку, набитую гагачьим пухом, она прикоснулась к холодному лбу девочки. Денни ненавидел розовый цвет, но все-таки купил это постельное белье для их спальни. Для нее одной...

– Мне это снится, – шептала она, медленно опускаясь по лестнице.

Комната погрузилась во мрак. Гвен повернулась, зная, что сон продолжается. Зная, кого она может в нем увидеть.

Он был там – герой ее кошмара. Подтягиваясь на широко разведенных паукообразных ручищах, схватившихся за раму верхнего окна, он время от времени показывал ей свои отвратительные клыки.

Амелия! Она бросилась обратно в спальню и, схватив дитя в охапку, побежала к двери. За спиной грохнуло разлетевшееся стекло, впустив в комнату холодные сквозняки. Преследователь уже здесь.

Она заметалась и рванулась к лестнице. Но он был рядом. Совсем рядом. Страшный рот издал восторженный рев, пламенные глаза были нацелены на недвижную девочку в ее руках.

Она была уже не в силах скрываться или сопротивляться. Ослабевшие руки недолго боролись за Амелию, пытаясь тянуть ребенка к себе.

Дитя вскрикнуло, глаза умоляюще смотрели на мать. Пальцы впились в ее лицо, когда Амелия почувствовала, что ее уже не держат любимые руки. Расцарапав ей щеку, они судорожно задрожали в воздухе.

Кошмар продолжался, и Гвен не могла больше его вынести – перед глазами все поплыло и закружилось. Потеряв равновесие на верхней ступеньке, она пошатнулась и начала падать вниз. Во вращающемся пространстве мелькало раздавленное личико Амелии, хрустящее под нажимом частокола острых зубов. Голова Гвен стукнулась о перила, шея хрустнула. Оставшиеся шесть ступеней ее тело преодолело уже мертвым.

Когда над Зелом начали сгущаться сумерки, дождевая вода уже почти впиталась в капилляры почвы. В самом низком месте городка, которое еще недавно выглядело группой островков среди серой глади моря, вода возвышалась над поверхностью лишь на несколько дюймов, отражая глубины умиротворенного неба. Приятно для глаз, но неудобно для ног. Ревренд Кут тщетно уговаривал Деклана Эвана сообщить в Совет округа о засорении сточных каналов. Уже третий раз он повторял, как это важно для жителей, но Деклан застенчиво краснел и отговаривался.

– Прости, но в моем положении... Я же не...

– Я все понимаю. Но, Деклан, кто еще, кроме тебя, может нам помочь? Ты же не бросишь нас в беде?

Он сверкнул глазами в сторону священника. Приказывающий взгляд. Взгляд, пронзающий насквозь.

– Но ведь на следующий день дождь опять забьет их грязью.

Кут развел руками: как можно было спорить с этим упрямцем, использовавшим прописные истины для того, чтобы его оставили в покое, не обременяли лишними заботами. Он продолжал бы настаивать на своем, но были и другие, более злободневные вопросы, которые необходимо обсудить со священником. Прежде всего Воскресную проповедь. И загадочную причину, по которой Куту никак не давалось ее написание. Каждое слово в ней, сколь бы убедительным и возвышающим дух не считал его автор, становилось пресным и лишенным смысла, как только оказывалось на бумаге. Словно тяжесть, разлитая в сегодняшнем воздухе, давила на него и делала приземленным, затруднив возможность высоко парить. Кут подошел к окну. Он стоял к Деклану спиной и потирал ладони, которые начинал охватывать зуд. Наверное, на них снова появится налет экземы. Он не знал, как завести новый разговор, с каких слов его можно было начать. Их слишком непросто было отыскать, слишком трудно было произнести те, которые приходили на ум. У Куга было такое впечатление, что он разучился разговаривать в тот самый момент, когда это было жизненно необходимо. Ни разу за свои сорок пять лет ему не приходилось переживать это состояние.

– Мне можно уходить? – спросил Деклан.

Кут покачал головой:

– Останься на минуточку, – задумчиво попросил он, повернувшись к священнику.

Лицо двадцатидевятилетнего Деклана Эвана казалось лицом усталого пожилого человека: бледные потускневшие черты, начавшая лысеть голова.

«Как этот измученный страдалец может служить моему спасению? – думал Кут. – Чем он может помочь?» Ему стало смешно. Вот почему он затруднялся говорить: он чувствовал, что это ни к чему не приведет, что священник все равно не поймет его. Он не был ни глупцом, ни сумасшедшим – он был представителем рода человеческого, посвященным в христианские таинства. И он был человеком, которому на пятом десятке жизни открылась крупица истины, которой он был одарен как чудесным подарком, ниспосланным Творцом. Деклан бы просто высмеял его, если бы Кут все это рассказал.

Он снял очки, чтобы не видеть священника отчетливо. Чтобы не обращать внимания на ухмылки, которыми будет искажаться его лицо.

– Деклан, этим утром я почувствовал нечто... Я бы назвал это... испытанием.

Деклан не произнес ни слова. Расплывшаяся фигура священника не шелохнулась.

– Не знаю даже, как это описать... Запаса человеческих слов недостаточно, чтобы выразить... Но, честное слово, никогда еще я не был свидетелем столь ясного проявления воли...

Кут сделал паузу. Он не был уверен в том, что следовало сказать что-то дальше.

– Бога, – произнес он робко.

Деклан молчал. Немного осмелевший Кут надел очки – лицо напротив было серьезно и спокойно.

– Объясни мне, в чем она выражалась? – у Деклана шевелились одни лишь губы.

Кут опустил голову. Целый день он пытался подыскать для этого слова, и не одно из них не казалось ему точным и правильным.

– На что это было похоже? – Деклан задал другой вопрос, но и на него было трудно ответить. В голосе священника была настойчивость.

Как он не может понять, что невозможно объяснить такие вещи словами. "Надо попробовать, – думал Кут. – Я просто обязанпопробовать".

– Когда я стоял у алтаря после Утренней молитвы, – начал он, – что-то вдруг проникло в меня. Прошло сквозь тело, словно электричество. И у меня волосы встали дыбом... Да-да, именно дыбом.

Кут провел рукой по коротко стриженной голове, вспоминая о необыкновенном ощущении: устремившиеся вверх волоски казались ему тогда порослью жестких зерен имбиря. Он вспомнил, как наполнились дрожащим жужжанием его легкие. Его чресла. Как в них снова заиграла мужская сила, впервые за несколько лет. Признаться в этом Деклану? Нет, он не мог рассказать священнику о том, как стоял у алтаря с сильнейшей эрекцией, снова чувствуя свою полноценность, свою способность вкушать утерянные радости этого мира.

– Я не уверен... Не вполнеуверен, что это было проявлением нашего Бога-Творца...

Ему хотелось, чтобы это было так. Чтобы Бог, которому он служил, оказался не только Творцом, но и Покровителем Мужской Силы.

– ...Я даже не могу ручаться, что он был христианским... Но он пришел ко мне, коснулся меня. Я чувствовал это.

Лицо Деклана оставалось непроницаемым. Кут смотрел на него несколько секунд, пораженный молчанием священника. Потом спросил, потеряв терпение:

– Ну и что?

– Что, ну и что?

– Тебе нечего на это сказать?

Деклан нахмурился – у висков собралась сеточка складок. Потом она исчезла, и он тихо произнес:

– Боже, помоги мне, – это был почти шепот.

– Что?

– Я тоже чувствовал это. Не совсем то, что ты описал, – вовсе не электрический шок... Нечто иное.

– Почему ты сказал «Боже, помоги», Деклан? Тебя что-то испугало?

Он не отвечал.

– Если в твоем переживании было что-то, чего я не испытал, – расскажи мне, Деклан... Пожалуйста. Я хочу это знать. Хочу разобраться. Долженразобраться.

Деклан поджал губы.

– Хорошо... – глаза священника покинул налет холодного онемения и в них блеснул живой огонек. Не безысходность ли вызвала его?

– У нашего городка большое прошлое. Ты это знаешь – о нем ходило множество легенд. В том числе и о тех, кто когда-то здесь жил. О существах... обитавших здесь в незапамятные времена.

Кут знал, что Деклан разбирается в истории Зела. Вполне безобидное занятие для священника: прошлое есть прошлое.

– Еще до вторжения римлян, на этой земле были поселения. Никому не известно, как давно они возникли, к каким глубинам времен следует отнести их появление. Говорят, что на этом месте всегда стоял храм.

– Ничего удивительного, – Кут уверенно улыбнулся, рассчитывая на то, что Деклан решит поспорить по этому поводу. Кто знает, может, он услышит от него что-нибудь интересное. Пусть это будут и непроверенные факты – ему были бы приятны любые слова, хоть как-то связанные с той пядью земли, на которой Кут сейчас стоял.

Деклан помрачнел и продолжил рассказ:

– Еще раньше здесь был лес. Огромный и дремучий. Его назвали Диким...

Кут заметил, что в глазах Деклана таилась ностальгия.

– ...Ни клочка окультуренной почвы – один лишь лес, размером в большой город. Лес, полный хищников.

– Кто же в нем водился? Волки? Медведи?

Деклан покачал головой.

– Нет, существа, некогда владевшие этой землей. Задолго до Христовой эры. Задолго до человеческой цивилизации. Потом привычные условия их жизни были нарушены. Трудно сказать, по какой причине, но скорее всего это было вмешательством со стороны людей. Многие из этих могучих чудищ погибли. Они были не похожи на нас, Кут. Не из плоти и крови, а... совсем другие.

– И что же?

– Те из них, что остались в живых, были замечены людьми и, конечно же, истреблены. Лишь одно дожило до четырнадцатого века, когда здесь уже умели писать книги, вырезая буквы на дереве и камне. Свидетельство того, что последнее из чудищ было захоронено в земле, существует. Оно на алтаре.

– Где? На алтаре?

– Да, под сукном. Я давно обнаружил его, но не придавал этому никакого значения. Но сегодня. Сегодня я... попробовал прикоснуться к нему.

Он сжал кулаки. Потом быстро выпрямил пальцы, показывая Куту свои ладони: кожа покрылась волдырями, из мест, куда только что впились его ногти, сочился гной.

– Это не опасно, – сказал он. – Ни для меня, ни для тебя. Но это впечатляет, правда? Ответь мне, Кут?

Первым делом Кут подумал, что Деклан подшутил над ним. Затем попробовал найти логическое объяснение услышанному. Потом в памяти всплыл афоризм отца: «Логика – убежище трусов».

– Люди назвали его Голым Мозгом.

– Кого?

– То существо, что они похоронили. Это даже написано в книгах по истории. У него была мягкая и мясистая голова, и она была того же цвета, что сияние Луны. У чудища не было черепной коробки и поэтому люди окрестили его именно так.

Деклан усмехнулся и продолжал, сияя широкой улыбкой:

– И еще он ел детей...

Страшное происшествие, случившееся на ферме Николсона, оставалось никем не замеченным до субботнего утра.

Мик Глоссоп, зачем-то выбравший для возвращения в Лондон не столь уж привычную для себя дорогу, увидел в левом окошке автомобиля странную картину: несколько громко мычащих коров пытались сломать задние ворота. Одна из них стояла в стороне и вращала мордой, тряся разбухшим выменем. «Ничего себе, – подумал Мик, – их не доили, наверное, больше суток». Он притормозил и вошел во двор.

Труп Денни Николсона уже покрыли полчища мух, хотя прошел всего лишь час с тех пор, как взошло солнце. Внутри дома обнаружилось то, что осталось от Амелии: клочки разорванного платья и брошенная в угол спальни ступня. Тело Гвен Николсон не было изувечено. Оно лежало около лестницы и на нем не было ни ран, ни свидетельств изнасилования.

В девять тридцать городок наполнился воем полицейских сирен. Жителям стало известно, что произошло вчера. На улицах начали спорить о том, что сделал убийца со своими жертвами: у полиции не было еще полной ясности в этом вопросе, и неудивительно, что каждый житель городка имел по этому поводу собственное мнение. Несмотря на расхождение во взглядах, все были солидарны в одном: то, что произошло, было неслыханной жестокостью. Никто не понимал, зачем убийце понадобилось тело бедной девочки. Оно тоже было пищей для споров.

Полиция решила использовать болтливость зелийцев, чтобы хоть как-то облегчить задачу отделу убийств. В трактире «У великана» был разбит штаб этого формирования: каждый мог прийти сюда и рассказать все, что хотел. Но это не прояснило дела. Никто не видел в городке посторонних, никто никого не подозревал, никто не замечал в окружающих перемен, которые могли толкнуть человека на такое убийство. Наконец все узнали еще одну новость. Ее принесла Энид Блэттер, пожаловавшаяся на то, что не видела Томаса Гэрроу-младшего уже сутки.

Его тело было найдено там, куда швырнул его гигант. В отвратительном состоянии: голова кишела червями, на ногах пристроились чайки. Голени, которые приоткрывали слегка задравшиеся штанины, были исклеваны до костей. Когда его поднимали из ямы, из ушей сыпались жучки и маленькие пауки.

В отеле тоже царила взбудораженная атмосфера. Гиссинг, сержант розыска, нашел в баре приятного и внимательного собеседника – Рона Милтона, который оказался, ко всему прочему, его земляком. Он непринужденно болтал с ним, попивая виски с содовой.

– Я двадцать лет провел на этой службе, – повторял распалившийся Гиссинг. – Ничего подобного я не видел.

Вряд ли он говорил правду. В своей жизни он видел не так уж мало ужасного. Взять хотя бы эту шлюху – вернее избранные участки ее расчлененного тела, которые обнаружила группа под его руководством в кейсе, оставленном в Агентстве пропаж. И наркомана, каждый день носившего этот кейс в Лондонский зоопарк, чтобы гипнотизировать им полярного медведя, и утопившегося в его же бассейне, когда стало ясно, что попытки тщетны. Разве не страшно было Стенли Гиссингу смотреть в его пустые мертвые глаза? Да, он повидал немало...

– Но это... было слишком ужасно, – убеждал он собеседника, – От этой жути меня чуть наизнанку не вывернуло.

Рон слушал полицейского и не знал, зачем он делает это. Наверное, лишь ради времяпрепровождения. Впрочем, нет: в молодости Рон был в партии радикалов и относился к блюстителям порядка и государственного строя, мягко сказать, не слишком по-дружески. Теперь он находил какое-то странное, причудливое наслаждение в том, что один из них раскрывал перед ним душу, признаваясь в собственных слабостях и геройствах.

– Он просто сраный псих, – говорил Гиссинг. – Поверь мне, больше он никто. Поэтому-то он от нас и не уйдет. Сцапать таких голубчиков не стоит труда. Они же не контролируют свои действия, не заметают следы. Им даже наплевать на то, живы они или нет. Он наверняка на грани самоубийства, этот придурок, разорвавший семилетнюю девочку в клочья. Видали мы таких.

– Правда?

– Еще бы. Рыдали словно дети, а сами заляпаны кровью так, словно вернулись со скотобойни. Ревели в три ручья. Слезы, истерики – будто они экзальтированные леди.

– Ну тогда вы его поймаете.

– Это будет проще, чем сделать вот так, – Гиссинг щелкнул пальцами. – Это очевидно, как то, что Бог сотворил яблоки. – Гиссинг остановил взгляд на циферблате своих часов. Потом на пустом стакане.

Рон не предлагал ему выпить.

– Ну ладно, – произнес тогда Гиссинг. – Мне пора возвращаться в город. Разрешите откланяться.

Он зашагал в направлении выхода, оставив Рона расплачиваться за бутылку.

Голый Мозг наблюдал за его машиной, ползущей по северной дороге, слабо освещенной огоньком на крыше. Шум мотора насторожил монстра, когда он перешагивал через небольшие холмы неподалеку от фермы Николсона. Голый Мозг был взволнован звуком, который издавал этот небольшой предмет: он рычал и кашлял так, как не мог ни один известный ему хищник. Но больше всего его поразило то, что этот зверь был укрощен человеком. Если он хотел отвоевать у людей свое Королевство, то почему бы потом не приручить, не подчинить себе самого послушного из этих зверей? Получится ли? Надо попробовать. Отогнав страх в сторону. Голый Мозг приготовился к сражению.

Он выпустил клыки.

Сон почти уже овладел Стенли, сидящим на заднем кресле автомобиля. Ему грезились маленькие девочки. Очаровательные нимфетки перебирали пальчиками складки на чулочках, перемещая их все выше и выше, – они собирались ложиться спать. Он был рядом. Он следил за их движениями и видел, как тонкая ткань медленно расправлялась на крохотных ножках, как складки исчезали над его головой. Он поднимал глаза и бросал взгляд на плотно обтягивающие бедра нижние штанишки. Этот сон часто посещал его. Стенли никому и никогда о нем не рассказывал, даже когда был пьян. И не потому, что стыдился – многие его коллеги могли поведать о гораздо менее невинных развлечениях и переживаниях, – он просто считал этот сон своим личным, предназначенным для него одного, доступным лишь ему одному. Сон был его тайной.

А на переднем сиденье молодой шофер, работающий в полиции всего полгода, смотрел в зеркальце, не вполне уверенный в том, что глаза пожилого сержанта Гиссинга не откроются. Когда такая уверенность у него появилась, он протянул руку к приборной панели и рискнул включить радио: не терпелось узнать счет одного крокетного матча.

Австралия опять проиграла – не было повода устраивать ночное ралли. Вот где я смог бы пригодиться, – подумал он. – Надо бросать эту работу ко всем чертям.

Водитель и полицейский, занятые своими мыслями и мечтами, не заметили, что машину преследует страшное чудовище. Голый мозг, делающий бесшумные и огромные шаги, находился рядом с ревущим предметом, пробиравшимся сквозь ветер по темной дороге. Он не торопился перейти в наступление.

Наконец ярость чудовища достигла предела. Голый Мозг издал громкий и злобный рык. Под ногой вместо полевой травы оказалось гудронированное шоссе.

Шофер рванул руль, чтобы сбросить с крыши увесистую тушу монстра, впившегося зубами в сигнальную лампу.

Машина завиляла по мокрой дороге, левое крыло зацарапали ветви кустов, забивших в лобовое стекло. Спящий Стенли увидел, как девочка отпустила чулочную складочку – она поползла вниз по ноге, достигнув пола как раз в тот момент, когда автомобиль завершил свое трясущееся движение, врезавшись в железные ворота. Гиссинга выбросило на переднее сиденье, едва не задохнувшегося, но не пораненного. Водителя швырнуло через руль прямо в стекло – его нога тряслась у самого лица Гиссинга. Потом она остановилась.

Голый Мозг, соскочивший с просящего пощады зверя на дорогу, понимал, что тому пришел конец. Но он и сейчас отпугивал его: помятый бок скрипел, внутренности едва слышно шуршали, на смятой в лепешку морде продолжали гореть глаза. Однако он был мертв.

Голый Мозг выждал несколько мгновений, прежде чем подойти поближе, чтобы понюхать его раскрошенное тело. Воздух пахнул так ароматно, что дрожали ноздри. Вот что так благоухает – кровь этого железного зверя, вытекающая из разодранного живота. Голый Мозг задвигался уверенней.

Там, внутри, был кто-то живой. Он не пах мясом ребенка, что было бы лучше всего. Он пах мужским мясом. И у него были круглые бешеные глаза. И маленький рот, который он раскрывал так, словно был рыбой. Голый Мозг пнул железного зверя ногой – тот не реагировал. Тогда он выдернул кусок из его бока. Можно было вытащить из его внутренностей дрожащего укротителя. Как могло это жалкое создание с трясущимися слюнявыми губками обрести власть над таким чудищем? Голый Мозг засмеялся и, вытащив неудачного наездника за ноги одной рукой, поднял его над землей. Вниз головой. Очень высоко. Подождав, пока крики жертвы заглохнут, он просунул ручищу туда, где соединялись ее трясущиеся ноги, нащупав то, что отличало это существо от женщины. Предмет оказался небольшим. Он успел даже немного съежиться от страха. Гиссинг выкрикивал что-то невнятное, какой-то вздор. Его вряд ли мог кто-то понять. Тем более Голый Мозг, для которого лишь один звук, вырвавшийся из уст жертвы, был исполнен смысла: высокий и громкий писк, всегда следующий за кастрацией. Поступив так, как подсказывал ему инстинкт. Голый Мозг бросил Гиссинга на землю рядом с машиной.

В разбитом двигателе начал разгораться огонь. Голый Мозг знал этот запах: он не был тем хищником, которого можно было отпугнуть его жаром. Наоборот, он почтительно и уважительно относился к нему. Огонь был на его стороне – не раз он уничтожал им своих врагов, кремируя их заживо в собственных постелях.

Когда пламя, нашедшее бензин, взвилось в воздух, он чуть отступил назад. Все вокруг озарилось оранжевым маревом. Он чувствовал, как тлели волосы на его теле. Но он не беспокоился о них – его внимание поглотила картина бушевавшей огненной пляски. Пламя вобрало в себя Гиссинга, танцуя неистовым вихрем над бензиновым морем. Голый Мозг смотрел, усваивая очередной урок. Еще один урок смерти.

Кут боролся со сном. Похоже, что он готов был проиграть ему, поскольку занятие, которым он отгонял его, было бесполезным. И все-таки сегодняшний день прожит не зря. Весь вечер, закончив беседу с Декланом, он провел у алтаря. Перед тем как лечь спать он молиться не будет – просто прочитает небольшой отрывок из Библии. Он подумал об этом, когда стало ясно, что расшифровка копии свидетельства, вырезанного из дерева, ему не удастся. Он смотрел на нее, вытаращив глаза, вот уже больше часа – никакого эффекта. То ли эту штуковину мог прочитать далеко не каждый, то ли его забитая мыслями голова отказывалась воспринять, что стояло за этими буквами. В них Кут разглядел не так уж много: только то, что захоронение когда-то имело место и что опущенный в землю превосходил своим ростом всех, кто пришел посмотреть на эту процедуру. Куту вспомнился трактир «У великана». Он улыбнулся: не в средние ли века чей-то острый ум выдумал это название?

Сбившиеся с ровного хода настенные часы в гостиной показали пятнадцать минут первого. «Уже час», – подумал Кут, оторвался от занятий, прогнувшись в позвоночнике, и погасил лампу. В наступившую темноту ворвалось холодное сияние полной луны, просачивающееся сквозь занавески. Необычайно яркое в кромешном мраке, изумительно красивое.

Кут создал для него преграду, опустив черную штору, и двинулся вдоль коридора. Звук его шагов повторяло тиканье часов. Больше ничего не было слышно, но неожиданно у холма Гуда пронзительно зазвучали сигналы санитарок.

Что случилось? Заинтересовавшись, он распахнул переднюю дверь: холм освещался мигающей иллюминацией голубых полицейских фонариков и колеблющимся светом фар других машин. В этих огнях было больше слаженности и ритмики, чем у звука часов за его спиной. На северной дороге крупная авария, а ведь шоссе еще не покрылось предательской ледяной коркой. Странно...

Холм переливался огнями, словно громадный бриллиант. В воздухе царили прохлада и сырость. Как же здесь холодно! Ему так хотелось узнать, что произошло. Если бы не этот...

Он вздрогнул: под деревьями в дальнем углу церковного двора что-то шевельнулось. В монотонном свете луны он разглядел сначала угрюмые стволы тиса, потом серые спины камней, затем и белые лепестки хризантем, разбросанных на могилах. В тени призрачно мрачных деревьев, еще более черная, чем ее покров, но вполне различимая на фоне светлого мрамора надгробных плит, стояла гигантская фигура.

Кут переступил порог.

Фигура не была одна: рядом с ней стояла на коленях другая, более напоминающая человеческую по размерам и очертаниям. Она подняла лицо, и Кут узнал его. Это был Деклан. Даже отсюда было видно, что он улыбался, смотря на чудище.

Кут решил взглянуть на эту сцену поближе. Он старался ступать бесшумно, но на третьем шагу под ногой хрустнула ветка.

Чудище зашевелилось в тени. Неужели оно оборачивается, чтобы посмотреть на него? Сердце екнуло в груди Кута. Хоть бы этот монстр оказался глухим. Господи, если ты только можешь, сделай меня невидимым!

Преклоненная фигура молилась. Другая, огромная и страшная, по-прежнему не замечала присутствия постороннего. Набравшись смелости, Кут двинулся к рядам могильных плит. Стараясь не дышать, он прыгал с одного мраморного островка на другой. Оказавшись в нескольких футах от того, что его интересовало, он увидел, как грозная фигура наклонилась над Декланом. Он слышал, как из глубин широкого горла гиганта вырывались урчащие звуки. То, что открылось его взору потом, шокировало бы любого нормального человека.

Одеяния священника были порваны и заляпаны грязью. Грудь его была обнажена. Свет луны играл на каждом ребре, на каждом мускуле. Смысл позы и внешнего вида не оставлял места сомнениям – это было поклонение и обожание обожаемому. Потом до Кута донеслось какое-то журчание. Он сделал еще шаг вперед и мог теперь видеть, как блестящая струя мочи гиганта била в лицо Деклана. Лицо, которое не хотело от нее отворачиваться, которое открыло рот, позволив жидкости клокотать в нем и пениться вокруг него, стекая ручьями по шее и животу. Глаза блестели огнями одержимой радости. Принимая наказание, Деклан болтал головой, в трансе от испытываемого осквернения и унижения.

Ветер донес до Кута запах этих отвратительных выделений: в них ощущались едкость кислоты и зловоние нечистот. Как Деклан мог вынести даже каплю этой мерзости? Но он купался в ней, словно в ванне. Кут хотел крикнуть, хотел остановить ужасное издевательство, но внушительные размеры гиганта образумили его.

Да, это он – хищник из Дикого леса, о котором рассказывал ему священник. Любитель детского мяса, – так ведь кажется окрестил его Деклан? Интересно, когда он пел этому страшилищу панегирики, знал ли он, что чудовище целиком владело его разумом? Что если оно снова бы появилось, он бы, не задумываясь, встал перед ним на колени, уверенный в том, что перед ним настоящий Бог. «Задолго до Христовой эры. Задолго до человеческой цивилизации...» Сколько патетики было тогда вложено в эти слова! Неужели он всегда был готов с благоговением подвергнуться этой ужасной процедуре?

Да. Боже Всевышний, да!

Что же – тогда тем более не стоит рисковать. Пусть Деклан общается со своей святыней, – думал медленно отступающий назад Кут, не отводя ошарашенных глаз от происходящего. Божественная пытка прекратилась, но Деклан еще держал в дрожащих ладонях остатки пролившейся на него жидкости. Он поднес их ко рту и выпил.

В горле Кута сжался комок, заставив его сделать давящееся движение. Он закрыл глаза, чтобы не видеть эту картину. Когда они снова открылись, в них отразилась повернутая голова чудища, сверкавшая двумя дикими огнями.

– Господи Всемилостивый...

Оно увидело его. Именно теперь, когда он был так близко. Оно взревело, показав ужасную глубину пасти.

– Спаси и сохрани...

Мощное тело выгнулось с гибкостью антилопы и направилось к нему. Кут повернулся и бросился наутек: он никогда не развивал еще такой скорости. Его заносило на поворотах. Гигантскими прыжками он преодолевал возвышения могильных насыпей. Вот она! Дверь находилась всего в нескольких ярдах – слабая перегородка, за которой все же можно спастись. Ненадолго укрыться, прежде чем отыщется средство обороны. Беги же! Беги быстрее! Четыре ярда.

Он бежал.

Дверь была открыта.

Три ярда позади – впереди последний...

Достигнув порога, он молниеносно развернулся и толкнул дверь, чтобы отгородиться от близкого преследователя. Не получилось! Рука, раза в три толще человеческой, хватала когтями воздух, зажатая в щели. Она искала Кута. За дверью не прекращался злобный вой.

Кут всем телом налег на дубовую махину. Скрипящая железная окантовка билась о предплечье Голого Мозга. Вой стал бешеным и агонизирующим. В нем смешивались страдание и агрессивность – он перерос в невыносимо громкий рокочущий шум, который разносил из одного конца Зела в другой бушевавший ветер.

Он добрался до северной дороги, где собирали и упаковывали в пластиковые пакеты Гиссинга и его шофера. Он отражался многоголосьем эха под сводами часовни Усыпания, где начинали разлагаться тела Денни и Гвен Николсон. Он был услышан теми, кто находился в своих спальнях: молодыми супругами, прижавшимися друг к другу, стариком, изучавшим рисунки трещин на потолке, детьми, мечтавшими о том, чтобы забраться обратно в материнские матки, еще не рожденными на этот свет. Он раздавался снова и снова. Все время, пока Голый Мозг корчился и неистовствовал за дверью.

Кут чувствовал, что мир плывет перед глазами. Голову охватил пожар. Рот лепетал бесконечные молитвы, но помощь небес не давала о себе знать. Силы покидали его. Мышцы дрожали в неимоверном напряжении, ноги уезжали назад, проскальзывая по безупречно отполированному полу. Каждый дюйм давался гиганту нелегко, но дверь все же медленно приоткрывалась. Толчок за толчком. Даже если бы Кут мог возвращать эти дюймы обратно, его положение оставалось бы безнадежным. Нужно было изменить стратегию, устранить безвыходность ситуации, из которой ему живым не выйти.

Кут подналег на дверь, лихорадочно обшаривая глазами предметы в прихожей. Где же оно – подходящее оружие? Этому чудищу нельзя позволить ворваться сюда, нельзя терпеть его унижения. В ноздрях Кута хозяйничал едкий запах. Ему представилось, что он преклоняет колени перед гигантом и по его голому телу начинает ползти вязкая вонючая жидкость. Воображение начинало рисовать ему другие картины. Он уже не мог усмирить воспламенившийся мозг. Сгусток отвратительных образов, перемешавшийся с воспоминаниями о недавно увиденном, опустился в глубины подсознания, выдернув оттуда дремавшие, казавшиеся ранее абсурдными мысли. Этому чудовищу требуется его служение? Он требует его, как и любой Бог? Но служение, которое будет ясным и понятным, ему больше понравилось бы, чем то, которое он до сих пор совершал. Кут продолжал защищаться, но на периферии сознания все еще раздавалось: сдаться неизбежности, колотящейся в дверь, лечь на пол и позволить ей себя раздавить.

Его имя пульсировало глухим ударами: Голый... Мозг-Отчаяние или что либо иное, вызвавшее в нем раздвоение личности, не помешало мечущимся глазам наткнуться на стойки для одежды, стоящие слева от атакуемой двери.

Голый. Мозг. Голый. Мозг. Это имя повелевало. Оно заставляло действовать. Голый. Мозг. Голый. Мозг. Что, если загнать в такую голову палку? Наверное, это будет нетрудно. Скорее всего, она сразу разлетится на мелкие кусочки. Попробовать ее достать?

Он оторвал одну руку от дерева и выпрямил ее, чтобы дотянуться до трости, застрявшей между высокими вешалками. До своей самой любимой трости, которую он называл «Палочкой путешественника». Она была вырезана из эластичного ствола ясеня. И теперь она вновь была с ним.

Голый Мозг тоже использовал свой шанс: рука все глубже проникала вовнутрь, расшатывая полуоткрытую дверь. Острые края окантовки раскраивали его кожу, но он чувствовал лишь ткань пиджака Кута, оказавшуюся в пальцах.

Кут взмахнул своим оружием и опустил его конец на плечо Голого Мозга. Туда, где кожу приподнимала огромная кость. Средство обороны разлетелось в щепки, но свое дело сделало: снова послышался страшный вой, гигантская рука юркнула назад. Когда последний коготь исчез из поля зрения, Кут захлопнул дверь и задвинул засов. Передышка была короткой, не более двух секунд. Новая атака началась с барабанного стука кулаков, серии из двух ударов. Петли скрипели, дерево трещало. Пройдут еще какие-нибудь секунды, и чудище проломит себе вход – его силы удесятеряла ярость.

Кут быстро шел по прихожей к телефонному аппарату. «В полицию», – произнес он вслух и начал набирать номер. Сколько двоек сложится, чтобы сломать эту дверь, сколько времени потребуется чудовищу, чтобы достигнуть угла прихожей? Сколько минут осталось ему жить? Сколько секунд...

Сознание Кута металось в замкнутом круге, сотканном из молитв и вопросов. Оно хотело знать, заказано ли ему путешествие на Небеса, если он умрет самой ужасной из смертей, когда либо приходивших к викариям? Доступны ли будут райские кущи, если его внутренности выпустят наружу напротив молельной?

На полицейской станции дежурил единственный офицер – все остальные были заняты инцидентом на северной дороге. Он с трудом разбирал умоляющее бормотание Ревренда Куга и уже давно бы бросил трубку, если бы из нее не доносились доказывающие серьезность звонка звуки взламываемой двери и громкое рычание.

Он включил радиосвязь с патрульными машинами, но ответный сигнал пришел лишь через двадцать секунд – к этому моменту Голый Мозг уже выломал центральную балку двери в молельную, принявшись за другие. Полицейские не знали об этом. То, что они увидели здесь – обугленное тело шофера, потерянное Гиссингом мужское достоинство, – сделало их безразличными к чужому горю. Целую минуту офицер убеждал их в неотложности этого вызова. Минуту, которая потребовалась Голому Мозгу для того, чтобы прорваться к Куту.

Из окон отеля Рону Милтону был виден парад огней, окружавших холм; он слышал доносившиеся оттуда звуки сирен. Раздался еще один звук – потрясающе громкий и рычащий. Рон недоумевал: действительно ли этот пригородный городок, который приглянулся ему, столь уж спокоен и безопасен? Он взглянул на Мэгги – она спала, но еще совсем недавно этот же шум потревожил ее. На столике рядом с ее кроватью стоял пустой пузырек снотворных таблеток. Рон чувствовал, что он должен спасти ее, предохранить от того, что могло угрожать ее жизни. Ему захотелось выглядеть в глазах Мэгги героем, но он, наверное, способен лишь рассмешить ее, ведь в то время, как он нагонял себе лишний вес, съедая дорогие и сытные завтраки, его жена пропадала на занятиях по самообороне. Необъяснимая печаль наполнила его: он впервые ощутил себя слишком слабым, чтобы существовать в этом мире.

Голый Мозг вломился в прихожую молельни, весь увешанный впившимися в его тело щепками древесины. На его торсе, проколотом множеством заноз, зияли окровавленные раны. Пропитанное некогда ладаном помещение наполнил кислый запах пота.

Он жадно нюхал воздух, но не чувствовал присутствия человека. Раздосадованный, он оскалил зубы, выпустив из горла сгусток скопившихся газов. Потом он прыгающей походкой направился к рабочему кабинету. Там было тепло, там было уютно – он знал это, хоть и был ярдах в двадцати от него. Перевернув стол кабинета и расколов об пол два стула, он грузно уселся на уцелевший, оказавшийся около камина. Выдернув его решетку, он с силой швырнул ее в стену и замер, угомонившись. Жаркий воздух, живительный и исцеляющий, окружил его. Он проникал в пустой желудок, он согревал его конечности, он ласкал его лицо. Голый Мозг зажмурился от удовольствия: жар разливался в сосудах, разогревая в них кровь, вызывая в памяти картины полыхающих пшеничных полей.

Неприятные воспоминания снова были рядом. Он хотел прогнать их, но эта унизительная ночь все равно тревожила его воображение. Она будет с ним всегда. Вечно. Одна из коротких ночей того далекого лета, когда царила двухмесячная засуха, когда Дикий лес был усыпан обломанными сухими ветками, когда любое живое еще дерево с легкостью подхватывало поднесенный огонь. Тоща он был изгнан из своего дома, из своих владений. Тоща его, обескураженного и наполненного страхом, с красными от нестерпимой жары глазами, затянули в сети и пригвоздили острыми пиками, и он увидел то,чем люди хотели отплатить ему.

Они не хотели его убивать. Почему? Возможно, ими владел суеверный ужас. Нанося ему раны, они дрожали, предчувствуя гнев высших сил, который должен обрушиться на них за это. Они зарыли чудовище в землю, наградив участью еще более страшной, чем смерть. Хуже наказания, чем это, просто не существовало: чудовищу суждено было жить вечно. И навечно быть запертым во мраке подземной тюрьмы. Он должен был сидеть в ней, не зная, что одни века сменялись другими, что поколения людей рождались и умирали над его головой, давно забыв о его существовании. Может быть, лишь женщины вспоминали иногда о нем? Их запах проникал в его ноздри, когда они проходили неподалеку от могилы. Но потом исчезал. И они исчезали тоже: находя себе мужчин, они вскоре покидали с ними это место, и он каждый раз оставался в одиночестве. Именно одиночество угнетало больше всего: женщинам он был уже не нужен. А ведь когда-то он ловил их вместе со своими братьями в лесах, когда-то он обладал ими, оставляя потом лежать на земле окровавленными, но удовлетворенными. Через какое-то время они умирали – они не могли вынашивать плоды этих изнасилований. Огромные младенцы-гибриды разрывали зубами стенки их маток и тоже вскоре погибали. Это была единственная месть ему и остальным хищникам со стороны человеческих самок.

Голый Мозг ударил себя в грудь и поднял глаза, увидев мерцавшую в пламени камина репродукцию картины «Свет миру», которую Кут разместил на доске. Она не вызвала в нем желания раскаяться. Лишенные всякой сексапильности глаза страдалицы смотрели на него, удрученные горем и наполненные сопереживанием. Они не приглашали и не звали его. Осталось лишь одно место в этой фигуре, куда Голый Мозг мог направить свой возбужденный взор: та часть одежды, за которой девственница скрывала свою невинность. Семя Голого Мозга медленно потекло по стенкам камина, шипя на его горячей поверхности. Ему казалось, что мир уже лежит покоренный под его ногами. В нем было все, что он только мог пожелать: тепло, пища. Даже дети. Чтобы с ним всегда было их мясо.

Он выпрямился, облизываясь от мыслей. Его голову опьянил гнев.

Кут, укрывшийся в подземном склепе, слышал, как к молельне подъехала полицейская машина. Скрип тормозов. Шаги людей, ступающих по гравию. Их было с полдюжины – скорее всего, достаточно.

Осторожно двигаясь в темноте, он направился к лестнице. Что-то вдруг прикоснулось к нему – он невольно вскрикнул.

– Не выходи туда сейчас, – раздался голос из-за его спины. Деклан. Он говорил слишком громко, и Кут не чувствовал себя уверенно. Существо было где-то наверху, может быть, даже совсем рядом с ними, и оно могло все узнать. Нужно быть предельно осторожными. Боже, оно не должно ничего услышать.

– Оно над нами, – прошептал Кут.

– Я знаю.

Эти слова словно вырвались из недр желудка. Но они были из горла. Горла, в котором клокотали грязные отбросы.

– Давай позволим ему спуститься сюда. Ты ему нужен, и тебе это известно. Он хотел, чтобы я...

– Что с тобой?

Лицо напротив Кута кривилось, словно это была гримаса сумасшедшего.

– Он не против того, чтоб и тебе дать свое крещение. Что ты о нем скажешь? Тебе понравилось? Ты видел, как он мочился на меня? Так вот: это еще не все, чего он хочет. О да, он хочет гораздо большего. Ему нужно все. Ты слышишь? Все.

Кут избавился от руки, державшей его. От крепкой хватки пальцев, пропахших кислым зловонием.

– Пойдем со мной, – хитрый взгляд приглашал Кута.

– Бог не велит мне делать этого.

Деклан рассмеялся. Не просто смех – в нем скрывалось искреннее сострадание к заблудшей душе.

– Он и естьБог, – произнес он, – который существовал еще тогда, когда и в помине не было этой набитой дерьмом постройки.

– Собаки тоже существовали.

– Кто? Ну и что?

– А то, что я не могу только по этому позволять им себя трахать.

– А ты мудрец, я смотрю? – улыбка исчезла. – Лучше иди к нему – и ты изменишься. Ты оценишь это.

– Нет, Деклан. Я не буду делать этого. Оставь меня...

Он почувствовал, как руки Деклана сильно сдавили его.

– А ну шагай вверх, жалкая тварь. Не надо заставлять Бога ждать.

Он потащил Кута наверх, не ослабляя плотного кольца объятий. Кут искал слова, но они прятались от него. Сейчас он, как никогда в жизни, нуждался в лоттосе, и она подсказывала ему только одно: невозможно было объяснить этому человеку, что он ошибается. Неуклюжий тандем оказался вскоре в главной башне церкви. Кут бросил взгляд на алтарь: может быть, к нему придет что-то вроде переосмысления? Нет – алтарь ничего нового ему не сообщил, потому что был осквернен. Обивка, грязная и распоротая, запачкана экскрементами; на ступенях полыхали молитвенники и церковные книги, сюда же были брошены крест и подставки для свечей. В удушливом воздухе летали хлопья сажи.

– И это сделал ты?

– Он хотел этого, и мне пришлось подчиниться.

– Но как он осмелился?

– Осмелился, что в том странного? Он не боится ни Иисуса, ни...

Внезапно Деклана снова бросило в пучину сомнений. Его сознание металось в недоумении и страхе.

– Но он действительнобоится одной вещи. Если бы не так, он сам пришел бы сюда и сделал это своими руками...

Деклан не смотрел в сторону Кута. Его взгляд недвижно застыл.

– Чего же, Деклан? Что он не любит? Скажи же мне наконец!

Деклан повернулся к нему и плюнул в лицо. Слизь поползла по щеке Кута, словно гусеница.

– Это тебя не касается.

– Ради Христа, Деклан, образумься! Посмотри, что он с тобой сделал!

– Я служу лишь тому, кого могу видеть. – Он встряхнул Кута и добавил: – И сейчас твоя очередь предстать перед ним.

Он повернул Кута лицом к северной двери. Она была открыта – на пороге стояло чудовище. Оно качало головой, словно кланялось. Впервые Кут увидел Голого Мозга при свете дня – впервые его ужас был подлинным. Он попробовал выбросить из головы эти размеры, этот взгляд, эти очертания. Не замечая их, он видел лишь медленную ровную поступь огромного зверя. Существа, которому он мог бы, наверное, служить. Оно не было уже зверем, несмотря на то, что имело гриву и скалило острые зубы. Глаза сверлили его светом, проникающим все глубже и глубже, – так не могло смотреть ни одно животное. Рот раскрывался все шире: в нем заскользили появляющиеся клыки. Они занимали уже два, затем три дюйма, но он продолжал распахиваться. Когда он заполнился, раздвинувшись на всю свою неимоверную ширину, Деклан отпустил Кута. Наверное, хотел, чтобы тот немного побегал. Но Кут не шелохнулся – над ним властвовал пронзающий взгляд. Голый Мозг приподнял его. Все вокруг закружилось...

Кут ошибся ненамного: полицейских было семеро. Трое из них были вооружены согласно приказу сержанта розыска Гиссинга. Его последнему приказу, который можно было считать теперь предсмертной волей. Семерку хранителей справедливости возглавлял сержант Айвеноу Бейкер: личность самоотверженная и даже героическая, то ли по причине склонности к риску, то ли из-за большего опыта опасной работы. Он заговорил. Его голос, обычно властный и громкий, был похож на визг, испущенный сдавленным горлом: из здания на пороге церкви показался Голый Мозг.

– Так, я его вижу.

Вряд ли кто-то не видел его. Эту девятифутовую громадину, забрызганную кровью и казавшуюся исчадием Ада. Те, у кого были карабины, вскинули их, не дожидаясь команды. Остальным оставалось целовать свои дубинки, заклиная их молитвами. Один не выдержал и бросился бежать.

– Вернуться на линию огня! – пронзительно пищал Айвеноу. Если все эти трусы разбегутся, он останется один. Дезертир подчинился, иначе ему пришлось бы почувствовать на себе, что такое гнев начальства.

Голый Мозг высоко поднял Кута над землей, держа его за шею. Ноги несчастного покачивались в футе от нее, голова запрокинулась назад, глаза закатились. Монстр демонстрировал свое прикрытие неприятелю.

– Разрешите... пожалуйста... нам нужно застрелить эту гадость! – засуетился один стрелок.

Айвеноу сглотнул слюну, прежде чем как-то ответить хрипло:

– Мы заденем викария.

– Разве он не мертв? – спросил стрелок недоуменно.

– Мне это не очевидно.

– Он не может быть живым. Сами посмотрите...

Голый Мозг мял тело Кута, словно подушку, из которой начал высыпаться пух. Теперь Айвеноу видел, что стрелок скорее всего был прав. Голый Мозг неторопливо размахнулся и отбросил тело в его сторону. Оно врезалось в гравий, неподалеку от ворот и больше не шевелилось. У Айвеноу прорезался наконец настоящий голос:

– Огонь!

Стрелки начали выполнять эту команду еще раньше того, как заметили, что рот начальника начал раскрываться. Все, что нужно делать, и так понятно: жать на курок и как можно дольше.

На Голого Мозга посыпались пули. Некоторые попадали в него: три, четыре, вот уже пять ранении, и почти все в грудь. Пули обжигающе кусали его, заставляя защищать лицо и доблести самца. Он загородил их руками, предохраняя от неожиданно больных укусов, которые не сравнить было с ужалившей его пулей из винтовки Николсона. Страданий от ее жала он тогда не почувствовал, занятый лишь исполнением желанной мести. И сейчас она была с ним – слишком сильная, чтобы превратиться в ярость, в стратегию безжалостного нападения. Его охватил страх. Инстинкты подсказывали ему броситься на отрывистые хлопки выстрелов и вспышки взрывов пороха, но боль подавляла бурлящее желание. Он повернулся и начал вынужденное отступление, став подпрыгивающей при каждом удачном выстреле, движущейся к холмам мишенью. Он направлялся к зеленевшим за ними подлескам, надеясь, что там отыщутся подходящие для укрытия овраги или пещеры. Хоть какое-то место для спасения, где можно бы было обмозговать свою дальнейшую жизнь. Только бы уйти от преследования!

Стреляющие полицейские неслись вперед на своей боевой технике, добивая неприятеля в спину. Дух победы витал над их головами. Им даже не нужен был полководец – печальный Айвеноу остался, чтобы отыскать на могилах вазу и освободить ее от букетов хризантем.

Голый Мозг добрался-таки до середины холма. Вскоре хлопающие огоньки исчезли, и он почувствовал себя более уверенным и подвижным. Теперь нужно было раствориться во мраке, провалиться сквозь землю. Рванув по полю, он услышал, как свистят переспелые колосья, до сих пор не собранные людьми. Стебли разламывались, высыпая изобилие зерен. Преследователи остановились, притормозив машину на окраине поля. Он видел их огни. Видел мерцавшее вдали синее и белое. Слышал их приказы. Голый Мозг не знал, что такое слова. Но даже если бы он понимал их смысл, они не сообщили бы ему ничего нового. Он знал, что самцы человека существа пугливые и что вряд ли они будут гоняться за ним всю ночь. То, что они кричат, ничего не означает. Они все равно испугаются темноты и подумают, что это вполне оправдывает их нерешительность. Они убедят себя в том, что раненый зверь не сможет выжить. Какие они наивные... Словно дети.

Голый Мозг вскарабкался на вершину большого холма, чтобы осмотреть окрестности. Внизу, по змейке дороги, бежали огоньки неприятельской машины: в примитивном калейдоскопе переливалось синее и красное. Больше никакого света – ничего, кроме слабого мерцания звезд. Придет день и снова восстановит пропавшую картину. Взойдет солнце, и городок окажется под ним, как на ладони. Сейчас Голый Мозг догадывался о его будущем лучше, чем кто либо из его жителей.

Он лег на спину, увидев, как в небе сорвалась с места оранжевая звезда. Потом она засверкала ярче и вспыхнула, сгорев на юго-востоке, озарив на мгновение краешек свинцового облака. Заря будет долгой и исцеляющей. Она вновь наполнит его силами. И тогда он спалит дотла все, что скрывается во мраке.

Кут был еще жив. Но смерть была так близко, что это ничего не значило. Восьмидесяти процентам его костей не суждено было, видимо, срастись. Черты лица пропали в переплетениях рваных ран, одна рука полностью раздавлена. Нет сомнений – он скоро умрет. В пользу этой версии были и время, и его желание.

Наутро жители могли убедиться в том, что ночные звуки вряд ли были просто громким шумом. То, что высветило вставшее над городком солнце, свидетельствовало о событиях не менее для них печальных, чем конец света: перевернутый вверх дном церковный двор, разбитая дверь молитвенной, кордоны бронированных автомобилей на северной дороге.

О празднике урожая не могло быть и речи. Его глашатаи не стояли у домишек, зазывая людей.

– Я хочу, чтобы мы вернулись в Лондон, – настаивала Мэгги.

– Еще вчера ты уговаривала меня остаться. Тебе, кажется, хотелось глубже вникнуть в суть народных традиций.

– Но вчера была пятница, и... здесь не было еще этого маньяка.

– Если мы уедем, то назад возвращаться уже не придется. Никогда.

– О чем ты говоришь? Конечно же, мы еще будем сюда приезжать...

– Если мы убежим, испугавшись этого места, – мы откажемся от него.

– Это смешно, Рон.

– Тебе хотелось показаться на глаза тем, кто здесь живет. Но сегодня мы рискуем присоединиться к тем, кто здесь погиб. Рискуем и завтра, и послезавтра. Как долго это будет продолжаться? Ты это знаешь? Нет. И если ты не хочешь узнать, закончились ли здесь эти безобразия или нет, – можешь ехать. И даже взять с собой детей. А я останусь здесь.

– Нет, Ронни.

Он тяжело вздохнул.

– Мне надо убедиться, что его поймали. Быть уверенным в том, что он больше здесь не появится. И тогда я скажу, что мы не зря выбрали это местечко.

Она неохотно кивнула.

– Тогда давай хоть ненадолго выберемся из этих стен, Рон. Дети просто извели миссис Блэттер, я опасаюсь, не будет ли у нее истерики. Возьмем их с собой покататься на машине, а? Хоть немного подышим свежим...

– Почему бы и нет? – он стремительно встал.

Сентябрьское утро встретило их теплым благоуханием. Какие же сюрпризы может преподнести погода! По обе стороны от шоссе проносились пестрые ковры поздних цветов. Радостные птицы низко планировали над крышей машины. Небо синее, как в сказке, облака – фантазия в тонах цвета сбитых сливок. Здесь, в нескольких шагах от городка, таяли кошмары предыдущей ночи, растворяясь в изобилующей полноте дня. Настроение Рона поднималось с каждой новой милей, появлявшейся между ними и Зелом. Вскоре он даже запел.

Дебби беспокойно ерзала на заднем сиденье: то «папа, мне жарко», то «папа, я хочу апельсинового сока». И, наконец, «папа, я хочу пи-пи».

Рон остановил машину на безлюдной ровной дороге. Пришлось играть в добренького папочку. Если и дальше ему будет отведена эта роль, то к концу дня дети избалуются окончательно.

– Итак, солнышко мое, сейчас ты сделаешь пи-пи, и мы поедем дальше, чтобы поискать тебе мороженое.

– А где же ля-ля? – спросила дочка. Это дурацкое слово было выдумано ее мамочкой.

Вмешалась Мэгги, лучше ладившая с девочкой в таких вопросах, чем Рон:

– Детка, сходи туда – на полянку около дороги. Видишь ее?

Дебби ничего не могла взять в толк. Рон обменялся с Яном полуулыбками.

Мальчик напустил на лицо смешливую гримасу. Он поддразнивал сестренку:

– Чего же ты не идешь? Давай, торопись, а то придется искать тебе более подходящее место и ты описаешься по пути.

«Более подходящее место, – думал Рон. – Что он имеет в виду? Уж не Лондон ли?»

Дебби никак не решалась:

– Я там не могу, мамочка!

– Почему?

– Меня там может кто-то увидеть.

– Что ты, никто тебя не увидит, – убеждал Рон. – Ты сделаешь, как скажет мама, и все будет в порядке.

Он повернулся к Мэгги:

– Сходи с ней, любовь моя.

Мэри не шелохнулась:

– Она и сама умеет.

– Ты же видишь – она боится. Да и как она перелезет через эту решетку?

– Тогда сходи с ней сам.

Рону не хотелось возражать – начался бы бессмысленный спор. Он выдавил из себя улыбку и сказал:

– Пойдем.

Дебби вышла из машины. Рон помог ей перебраться через железную ограду, за которой раскинулось широкое поле. Урожай с него уже был собран. Оно пахло... свежей землей.

– Ты что папа? Не смотри! – выговорила ему дочка. – Ты не имеешь правасмотреть.

Как она любит командовать и управлять, а ведь ей всего девять! Она умела уже играть на его нервах не хуже, чем на фортепиано, которым занималась три года. Они оба знали это. Рон улыбнулся и зажмурился.

– Видишь? Папа закрыл глаза. Давай, девочка, делай все побыстрее.

– Только ты не вздумай подглядывать. Обещай, что не будешь подглядывать?

– Я не буду подглядывать, – торжественно продекламировал Рон.

Боже мой, она уже устраивает целый спектакль!

– Поторопись, мое солнышко.

Он обернулся в сторону машины: Ян сидел, склонив голову над страницами очередного глупого комикса, его глаза неподвижно замерли над чем-то уж очень интересным. Весь день он был угрюм и серьезен. Единственное изменение на его лице Рон заметил, когда они оба обменялись чем-то, напоминавшим улыбки. То, что отразилось на лице Яна, вряд ли было естественным – вряд ли ему хотелось улыбаться, вряд ли он намеревался посмеяться над сестренкой. Он был сегодня слишком задумчив.

Дебби стянула штанишки и присела. Она тужилась, но ничего не получалось. Как она ни старалась.

Рон окинул взглядом все поле, вплоть до горизонта. Там кружились шумные стаи чаек. Рон смотрен на них: сначала спокойно, потом со все большим нетерпением.

– Скорее, моя детка.

Рон снова оглянулся на машину: Ян смотрел теперь на него. На лице его была печать скуки. Бледное грустное лицо. Что же с ним? Какая-то безысходность сквозила во взгляде. Рон терялся в догадках. Будто бы – или действительно? – не заметив, что на него смотрит отец, он снова занялся сборником комиксов.

Дебби вдруг резко вскрикнула: в ушах у Рона зазвенело.

– Господи! – Рон полез через ограду. К ней заспешила теперь и Мэгги.

– Дебби!

Рон застал ее стоящей у самой загородки. Она уставилась вниз, что-то бормоча себе под нос. Лицо девочки раскраснелось.

– Боже мой, что случилось?

Она лишь беззвучно шевелила губами. Глаза Рона проследовали за ее взглядом.

– Что случилось? – это уже была Мэгги, которая пыталась перебраться через ограду.

– Кажется... Кажется, ничего особенного.

Это был всего лишь мертвый крот. Он лежал на земле. Его глаза выклевали птицы. Гниющим телом питались полчища мух.

– Боже мой, Рон, – Мэгги сверкнула глазами. Так, словно он сам подложил сюда труп животного.

– Все хорошо, моя сладенькая, – Мэгги толкнула Рона локтем и взяла девочку на руки.

Ребенок постепенно успокаивался. «Городские дети, – подумал Рон. – Надо приучать их к таким вещам, ведь когда-нибудь они будут жить среди этого. Здесь нет и не будет чистящих машин, убирающих с земли все и вся».

Мэгги качала малышку на руках – видимо новых слез на ее лице не появится.

– Ну вот, сейчас она успокоится, – сказал Рон.

– Конечно, успокоится. Правда, детка? – Мэгги помогла ей подтянуть штанишки. Дебби лишь всхлипывала носом, вовсе не стесняясь. Слишком большое огорчение, чтобы отстаивать свою самостоятельность.

Ян слышал концерт, закатываемый сестренкой, и пробовал сосредоточиться на комиксах. «Дайте же мне наконец собрать свое внимание», – думал он. И его желание было выполнено.

Внезапно стало темно. Слишком темно, чтобы видеть картинки.

Он отвел от них глаза и сердце бешено застучало в груди. Он был здесь – новый объект для изучения. Всего в шести дюймах от него: он заглядывал в салон машины и глаза его сверкали пламенем Ада. Ян не смог кричать – язык отказывался повиноваться. Намочив сиденье, он толкнул противоположную дверь. Она не открылась, и в тот же момент покрытые рубцами руки вцепились в его ноги, проникнув через окошко. Когти царапали лодыжки, разрывая новые носки. На землю свалился ботинок. Наконец руки победили – Ян поехал по влажному сиденью к открытому окну. К нему вернулся голос, но вряд ли это был егоголос: слишком жалостливый и слабый для выражения смертельного ужаса, охватившего его. В этом, не столь уж необычном сне, снова был его отец. Когда окошко оказалось под животом Яна, он посмотрел в его сторону: отец размахивал руками у ограды. У него был такой смешной вид. Он карабкался через нее, он спешил на помощь. Но Ян с самого начала знал, что он не спасет его: он столько раз уже умирал в снах именно потому, что отец не подоспел вовремя. Рот оказался еще шире, чем он мог себе представить. Он был той дырой, в которую он должен был сейчас провалиться. И непременно вперед головой. Рот вонял, как мусорный ящик, тот, что стоит во дворе школьного буфета. Как миллион таких ящиков. Подступила тошнота. Один из ящиков захлопнулся, оттяпав ему часть головы...

Рон ни разу в жизни не кричал, считая это уделом женского пола. Но сейчас, когда он увидел, как голова сына исчезла в страшных челюстях, все вокруг утонуло в звуке безумного вопля.

Голый Мозг обернулся без тени страха. Кто же смог издать такое? Он встретил чьи-то глаза. Он пронзил их своим всепроникающим взглядом, заставив их обладателя прирасти к шоссе. Это была Мэгги. Прорывавшийся сквозь ее оцепенение голос словно звучал из могилы:

– О... пожалуйста... не надо.

Рон, попытавшись не замечать этих страшных глаз, бросился к машине. К своему сыну. Но его короткой растерянности было достаточно для того, чтобы чудовище успело скрыться: Голый Мозг стремительно удалялся, не выпуская изо рта жертву, которая раскачивалась при его шагах. Спустя мгновение он исчез. Распыленные в воздухе капельки крови Яна подхватил ветер. Рон почувствовал, как его лицо оросилось мелким душем.

Неподалеку от оскверненного алтаря Святого Петра стоял Деклан. У ворот дежурила полиция. За стенами бушевало людское море. Оно было встревожено, оно требовало объяснений. Но никто не входил в церковь – все столпились около нее и кричали. Деклан понимал, что рано или поздно придется выйти, чтобы успокоить их. Угомонить. Уничтожить, наконец... Ведь его новый господин наверняка хочет этого. И Деклан должен помочь ему, пусть это даже будет стоить ему жизни. В его смерти не могло быть ничего страшного. В его жизни ничто не имело теперь значения, кроме того, что его скрытые некогда от всех, а может, и от самого себя надежды воплотились.

Той ночью, когда он поднял глаза на мочащееся в его лицо чудовище, к нему пришла таинственная радость и счастье. Если эта процедура, показавшаяся бы ему раньше потрясающе омерзительной, была столь восхитительна, то чем же тогда может оказаться смерть? Чем-то приятным вдвойне? Да... И если Голый Мозг посчитает нужным убить его своей зловонной рукой – это только удесятерит наслаждение от нее.

Он взглянул на алтарь, у которого побывала пока только полиция, потушившая огонь. Она вцепится за него после гибели Кута. Она будет разыскивать его, но он знает десятки потаенных мест, где его не отыщут никогда. Деклан знал, что его господин был слишком большой рыбой, чтобы поместиться на их сковородке. Он собрал разбросанные листы «Молитвенного пения» и швырнул их в тлеющие угли. Подставки для свечей были покороблены пламенем. Наверное, их можно еще отличить от креста. Но где же он? Наверное, рассыпался или его решил прихватить с собой какой-нибудь клептоман-полицейский. Деклан выдернул из недогоревшей книги несколько страниц. Гимны из Псалтыря. Старинная бумага полыхнула от поднесенной спички.

В горле Рона стояли слезы – их вкуса он раньше не знал. В последний раз он плакал несколько лет назад, а рыдать же в присутствии мужчин вообще не приходилось. Но сейчас он плакал... Ему было наплевать: вряд ли в этих людях осталось что-то человеческое. Хоть капля сострадания. Они спокойно слушали его страшную, исполненную скорби историю и все время кивали, словно идиоты.

– Наши люди разосланы в радиусе пятидесяти миль, мистер Милтон, – говорило чье-то каменное лицо со всепонимающими глазами. – Они не оставят ни один холм непрочесанным. Мы схватим его, кем бы он ни был.

– Он отнял у меня ребенка, вы понимаете? Убил его на моих глазах...

Никто не выразил ужаса.

– Мы делаем все, что в наших силах.

– Но этовряд ли вам по силам. Он... вовсе не человеческое существо.

У Айвеноу все те же понимающие глаза: он-то знал, насколько нечеловеческим оно было.

– Среди нас есть представители министерства обороны. Им надо только предъявить протоколы, и они окажут нам помощь. Тогда мы, безусловно, будем способны на большее, – спокойно произнес он. Потом гордо добавил:

– На это пойдут общественные деньги, сэр.

– Да вы просто кретин! Вы думаете только о том, во что вам обойдется его смерть. Вы что, не видите, он же не человек! Он выходец из Ада!

Айвеноу покинули мысли о благотворительности.

– Если бы он был из Ада, сэр, – сказал он, – ему не удалось бы поднять Кута за шею с такой легкостью.

Кут... Рон знал этого человека. Почему он не подумал об этом раньше? Кут...

Рон считал себя верующим, и ему всегда было трудно с ними разговаривать. Но придется стать терпимее: ему предстоит вынужденная встреча с оппозицией, с одним из ее представителей и надо выбросить из головы все существующие в ней барьеры. Это просто необходимо сделать, если он собирается отыскать орудие против Дьявола.

Надо найти Кута.

– Не пора ли поговорить с его женой? – предложил один полицейский. Мэгги, сидела безмолвно, убитая горем. На ее руках спала Дебби. Здесь они в полной безопасности и им не нужна его помощь.

Посетить Кута раньше, чем его посетит смерть...

Ревренд передаст ему то, что знает о чудовище: он лучше понимает, что такое боль, чем эти мартышки. В конце концов гибель его ребенка – дело не только полиции, но и церкви.

Он сел за руль, перед глазами стояло лицо сына. Человечка, который носил его имя – ведь после крещения Рона нарекли Яном. Сын – это был он сам, кровь от крови, плоть от плоти. Спокойный ребенок, в глазах которого таилась безысходность.

Сейчас Рон не плакал. Сейчас настало время мстить.

До полуночи оставалось минут тридцать. Над Королем взошла луна. Он сидел среди изобильного поля, что к юго-востоку от фермы Николсона. Над слабо освещенным жнивьем сгустилась тьма. Оно пахло аппетитно, но предательски обманчиво. Оно пахло землей и ее гниющими плодами. Король собирался обедать. Главным и, наверное, единственным блюдом будет Ян Милтон. Лакомство перед ним: можно было опустить в разорванную грудь руку и прилечь на локоть, выбирая царственными перстами деликатесы.

Он пировал под серебряным навесом лунного света. Ему никогда не было так хорошо. На десерт была восхитительная коленная чашечка, легко снятая с подноса округлой кости. Голый Мозг проглотил ее целиком.

Сладко.

Боль утихла, и Кут думал, что умер, но смерть не приходила к нему. Теперь Кут не звал ее – страдания прекратились. В расплывавшихся кругах желтых стен комнаты возникло чье-то лицо. Оно молило его прислушаться к своей просьбе. Кут знал, что в посмертном мире ему придется разговаривать с Богом. Отвечать на его вопросы. Отвечать за свои грехи. Он даже мог предположить, о чем зайдет речь сначала. Но Бог произнес слова, которых он не ожидал. Они потрясли его:

– Он убил моего сына, – говорил Рон. – Расскажи мне о нем все, что знаешь. Прошу тебя. Я поверю в любые слова, которые ты произнесешь.

Им владело великое отчаяние:

– Помоги мне справиться с ним...

Картины вихрем закружились в голове Кута: унижение Деклана, облик страшного чудовища, алтарь... Он хотел помочь, он долженпомочь.

– ...там, в церкви...

Рон наклонился ниже.

– ...где алтарь... он боится... где алтарь...

– Ты имеешь ввиду крест? Он боится креста? – Нет... он не бо...

– Господи, нет!

Кут сделал хриплый выдох и умер. На изуродованном лице появились метки смерти: радужная оболочка оставшегося глаза наполнилась красным, слюна впиталась в недвижный рот. Рон долго смотрел. Затем он вызвал сестру и тихо вышел, оставив дверь открытой.

В церкви кто-то был. Полиция закрыла дверь на висячий замок, но он был сбит, дверь приоткрыта. Рон тихонечко увеличил щель и скользнул вовнутрь. Она не освещалась свечами – вместо них горел небольшой костер, разведенный на полу. Огонь поддерживал молодой человек, показавшийся Рону знакомым: его часто можно было встретить на улицах городка. Продолжая подкармливать пламя книгами, он оторвал взор от теплого марева:

– Чем я могу помочь? – спросил он.

– Я пришел, чтобы... – Рон затруднялся продолжить. Должен ли он говорить этому человеку правду? Наверное, нет: что-то здесь было не так.

– Я кажется задал вопрос. Так что тебе нужно?

Рон шел между рядами скамей. Прямо к огню, который все лучше проявлял черты вопрошавшего. Одежду в пятнах и покрытую пылью, глаза, впавшие так глубоко, словно мозг всосал их в себя.

– Тебе никто не давал права находиться здесь...

– А я думал, что любой может зайти в церковь, – выговорил Рон, уставившись на черневшие в пламени страницы.

– Но только не сейчас. Сейчас ты должен убраться отсюда ко всем чертям.

Рон продолжал идти к алтарю.

– Я же сказал «ко всем чертям». Ты что не слышал? Вон отсюда!

– Мне нужен алтарь. Я уберусь только тогда, когда взгляну на него поближе.

– Ты ведь говорил с Кутом, не так ли?

– С Кутом?

– И что же наболтала тебе эта старая лживая развалина? В жизни она не произнесла и слова правды, ты знаешь об этом? За правду он держал вот что... – он швырнул на стол молитвенник.

– Я сейчас взгляну на алтарь. И тогда будет ясно, как часто он врал и врал ли вообще.

– Ты этого никогда не сделаешь!

Засунув в огонь новую стопку книг, человек преградил Рону дорогу. Даже не запах пыли исходил от него – запах дерьма. Его руки впились в шею Рона со стремительностью ястреба, тот повалился на пол, и схватка началась. Пальцы Деклана пытались выдавить ему глаза, зубы яростно скрипели у самого носа.

Рон поразился слабости собственных рук, не предпринимавших никаких действий. Почему он и сейчас продолжает оставаться тем, кем всегда считала его Мэгги? Почему в нем не взыграет кровь? Надо хоть как-то обороняться, ведь этот ненормальный может и убить.

Все вокруг озарила ярчайшая вспышка, словно чернота ночи стала внезапно блеском дня. Все, что можно было увидеть в восточном окне, залилось оранжевым светом. Отовсюду раздавались крики. Сильнейший огонь, раскрасивший все вокруг в свой собственный цвет, сделал пламя костра почти незаметным на фоне беснующегося марева.

Деклан забыл на секунду о поверженном противнике, и тот воспользовался этим: Рон оттолкнул от своего лица подбородок Деклана и, ударив в его живот коленом, с силой сбросил с себя. Соперник хотел возобновить сражение, но вторая атака не удалась: Рон рванулся к нему и, крепко схватив за волосы, повалил на землю, сжав другую руку в кулак. Он колотил лицо Деклана до тех пор, пока не услышал, как ломаются кости черепа, не прекращал бить и тогда, когда из носа потекла кровь, и тогда, когда были выбиты почти все зубы и переломаны челюсти. Он останавливался и бил снова, пока из его разрезанного костью кулака не хлынула кровь.

Зел был превращен в огромный костер.

Голому Мозгу часто приходилось устраивать пожары. Бензин был новым элементом в искусстве использования огня, к нему надо было привыкнуть. Но Голый Мозг не мог ждать. Он помнил, как из раненого железного зверя вытекала огнетворная кровь, – и он просто открыл бочки, в которые она сливалась. Просто открутил навинчивающиеся крышки и пустил жидкость вниз по Главной авеню, судорожно и жадно глотая наполненный ароматом бензина воздух. Дальнейшее Голый Мозг делал уже много раз. Результат восхитил его: бурлящее море живого огня сметало растительность и животных, врывалось в дома, быстро превращая их в жаркие угли, и неслось дальше, дальше, дальше. В воздух взлетали соломенные крыши и маленькие постройки. В считанные минуты Зел превратился в жаровню.

Рон отдирал обшивку алтаря. Из его головы не выходили Дебби и Мэгги – он пытался успокоить себя тем, что полиция должна была отвести их в безопасное место. А если нет? Какая разница, он просто обязан довести дело до конца.

Под обшивкой находилась большая коробка – лицевую часть испещрили неровные углубления. Дизайн вряд ли имел значение. Вряд ли стоит искать правду в нем, разбираясь в непонятном изображении: вой зверя уже раздавался за стенами. Совсем рядом Рон слышал боевой клич этого непобедимого существа – апофеоз его абсолютной власти. Кровь ударила в голову: выйти к нему, встать напротив него, вызвать его на поединок. Победить его или погибнуть. Что это? Не коробка ли дает ему силу? Рон чувствовал ее всем телом. В нем развивалось могущество: волосы грозно ощетинились, словно шерсть дикого зверя, мускулы налились энергией. Коробка усиливала свое влияние. Невероятный приток крови охватил все члены, в нем забурлили игривость и почти нечеловеческое желание. Он был переполнен восторгом от собственного существования – сгустка пылающего экстаза, которым был он сейчас. Воспламененные кипящей кровью руки схватились было за коробку, но пальцы едва не обгорели прикоснувшись к ее поверхности. Рон отпрянул назад. Он был теперь воплощением боли, горячий восторг сменился страданием от страшного ожога. Он стоял, ощущая, как сознание то приходило к нему, то снова покидало. Коробка стала опасной и просто так с ней не было возможности справиться. Как совладать с могущественным предметом?

Рон решительно замотал руки обшивкой и протянул их к докрасна раскаленной огнем костра подставке для свечей. Ткань задымилась – жар пополз, двигаясь к локтю. Почти безумный от ярости, он обрушивал светящийся медный столб на алтарь. Полетели щепки – только это имело теперь значение. Рук Рон уже не чувствовал: боль в них существовала отдельно от его сознания. Спасение скрывалось в алтаре. Спасение от всего, что еще могло случиться. Получить... Получить его во что бы то ни стало!

– Иди ко мне, – Рон обнаружил, что повторяет эти слова. – Я здесь. Здесь. Иди ко мне. Иди ко мне, – словно там скрывалась любимая и страстно желанная девушка. – Иди ко мне. Ко мне.

Наконец толстое дерево фасада было проломлено, и Рон, используя ножку подставки в качестве рычага, смог вскрыть алтарь. Он был полым внутри, на что Рон и надеялся. Полым и пустым.

Внутри не было ничего.

Только небольшой каменный шар, размером с небольшой футбольный мяч. Вот так сюрприз. Но не это ли он искал? Раскрытый алтарь по-прежнему заряжал воздух электричеством, кровь все еще бурлили в жилах. Словно ничего не произошло. Рон наклонился и взял необычный сувенир в руки.

За стенами отмечал свой праздник Голый Мозг.

Рон взвешивал в ладони небольшой предмет. Сознание его парило над улицами преданного огню городка, воображение рисовало то труп с обгоревшими ногами, то охваченную пожаром детскую коляску, то бегущую собаку, ставшую живым огненным шаром.

Неважно, были ли эти образы отражением текущей реальности или плодом пламенной фантазии: в городе хозяйничал тот, кто был способен на все.

А у Рона был только камешек.

Всего лишь полдня в его жизни были исполнены надеждой и верой в Бога. Эта вера поддерживала его, заставляла бороться до конца. Теперь она покинула Рона: он должен был противодействовать силам Преисподней, держа в руках кусок мертвого минерала. Он осматривал его со всех сторон: ничего особенного, кроме мельчайших трещин и выбоинок. Не в них ли скрывалось спасение? Могли ли они означать что-то еще?

В противоположном углу церкви послышался шум: треск, крики и, наконец, шипение бушующего снаружи пламени.

Внутрь вбежали два опаленных человека – на их спинах тлела одежда.

– Он хочет сжечь городок, – произнес один из них. Рону показался знакомым этот голос: полицейский, который не верит в Ад. С ним была миссис Блэттер. Наверное, он только что спас ее, вытащив из отеля. Ночная рубашка, в которой ей пришлось бежать сюда, была прожжена в нескольких местах. Женщина не прикрывала обнаженную грудь и, видимо, не отдавала себе отчета в том, где она находилась.

– Христос да поможет нам, – произнес Айвеноу.

– Здесь нет вашего сраного Христа, – раздался голос Деклана.

Он стоял на ногах, повернувшись страшным проломом лица к вошедшим. Рон не видел, на что он был похож, но был уверен, что зрелище, открывшееся гостям, было не из приятных. Деклан медленно шел в сторону миссис Блэттер. Прямо к двери, у которой стояла испуганная женщина. Попытавшись было сделать шаг назад, она вдруг бросилась бежать в другую сторону и, огибая линию движения восставшего священника, оказалась вскоре рядом с алтарем. Когда-то она на его ступенях венчалась с мужем – теперь здесь был костер, разведенный священником.

Потрясенный Рон смотрел на нее: то, что он видел, не было просто телом полной женщины: это были груди неимоверных размеров, это был чудовищный живот, свисавший почти до самых колен. Это было то, ради чего он пришел сюда.

Это было то, что он нашел здесь, – его камешек. Он высвечивал для Рона образ миссис Блэттер. Он стал недвижной статуей, неимоверно большой, увеличивающей и страшно искажавшей черты миссис Блэттер. И в ней было нечто, чего никогда не было ни у одной земной женщины: вздувшийся в разных местах живот был наполнен кричащими детьми. Внизу под ними зиял разверзнутый вход в глубокую пещеру. Рону казалось, что это были души, молящие об освобождении. Души, закованные на долгие века в холодном камне, что с незапамятных времен хранился в алтаре.

Рон бросился к выходу, отталкивая с дороги миссис Блэттер, полицейского и недобитого им сумасшедшего.

– Не выходи, – крикнул ему вслед Айвеноу. – Он совсем рядом.

Рон все крепче сжимал камень.

Священник за его спиной громким и скрипучим голосом бормотал что-то, обращаясь к своему Господину... Да! Он предупреждал его об опасности, он умолял его быть осторожным!

Рон распахнул дверь сильным толчком. Вокруг зверствовал огонь. Он увидел обгоревший труп младенца, обожженное мясо собаки со сгоревшей шерстью... И чудовищный силуэт среди океанов огня. Голый Мозг поворачивал голову, словно прислушиваясь к доносившимся из церкви словам. Чудовище озиралось по сторонам – казалось, оно уже понимало, что заклятье найдено.

– Сюда! – крикнул Рон. – Я здесь! Я здесь!

Оно направилось к нему, грациозно и уверенно ступая по углям. Походка владыки, сильнейшего из сильнейших.

Шаги тирана-палача, идущего к своей связанной жертве. Почему оно столь уверено в себе? Почему не замечает, что в руках Рона находится смертельное оружие?

Оно не слышит предупреждения об опасности? Оно не замечает ее?

Разве что...

О, Боже!

...Разве что Кут был неправ, и то что было уРона – всего лишь камешек. Безобидная и глупая безделушка.

Шею сдавили пальцы.

Сумасшедший.

– Сволочь, – выстрелил в ухо голос.

Голый Мозг приближался. Помешанный кричал ему:

– Он здесь. Возьми его. Убей его. Он здесь.

Внезапно хватка ослабла, и Рон увидел вполоборота, как Айвеноу отшвырнул сумасшедшего и припер его к стене.

Священник продолжал хрипло выкрикивать:

– Он здесь! Здесь!

Повернувшийся Рон увидел, что грозная фигура была рядом. Он не успел бы даже замахнуться на нее своим камешком. Но Голый Мозг шел не к нему. Чудищу нужен был Деклан. Он шел, прислушиваясь только к его голосу и запаху. Айвеноу отпустил Деклана, когда страшные пальцы, царапавшие воздух, слегка коснулись Рона. Рон не стал следить за дальнейшими событиями – он не выносил вида этих рук. Рук, которые застали священника врасплох. Но Рон не мог не слышать умоляющих воплей о пощаде, перемешавшихся со стонущими вздохами разочарования. Наконец он оглянулся: по стене и на земле было размазано то, что уже нельзя было назвать человеком...

Теперь гигант пойдет к нему. Пойдет, чтобы повторить нечто подобное или еще худшее. Огромная голова вытягивала шею и жмурила глаза, живот, набитый грузом, колыхался. Казалось, чудовище не могло разглядеть новую жертву. Огонь сильно изменил его внешность. Волосы с его тела слетали на землю, скрученные и обугленные, грива растрепалась, кожу на левой стороне лица взбивали черные, лопающиеся пузыри. Глаза, зажарившиеся в круглых ямах, плавали в затопившей их смеси слизи и слез. Так вот почему Голый Мозг выбрал Деклана – он просто производил больше шума. Рон остался незамеченным, потому что гигант почти ослеп.

Но он должен был увидеть...

– Вот... вот... – начал Рон осторожно. – Вот я где!.. Я здесь!

Теперь Голый Мозг слышал его. Он повернулся. Он смотрел, но не видел. Глаза катались, пытаясь прояснить изображение.

– Да здесь же! Здесь я!

Голый Мозг взревел. Поврежденное огнем лицо раскалывала боль. Ему хотелось быть далеко отсюда. Там, где земля прохладна и где льется лунный свет.

Потускневшие глаза остановились на камне – человек держал его в своей маленькой ладони. Голый Мозг почти не видел его, но все знал. Воображение дополняло плохое зрение. Воображение мучило и пугало его.

Перед ним был символ менструации, знак, олицетворяющий человеческую силу. Он боялся его больше всего на свете: камень помеченный собственной кровью женщины, согревающей в своем лоне человеческие семена, которые взойдут, пополняя людское могущество, которые будут возникать в этом лоне снова и снова, не позволяя людям исчезнуть. Женщина давала человеку вечную жизнь, она была тайной, дающей вечное плодородие его семени. Эта женщина была ужасна.

Голый Мозг отпрянул от нее, запачкав ногу собственным дерьмом. Страх на его лице придал Рону уверенность. Зажав в кулак свой козырь, он сделал шаг навстречу зверю. Потом другой... Он медленно шел, заставляя его отступать. Он вряд ли заметил, что к нему решил присоединиться вооруженный Айвеноу, едва удерживающий себя от желания открыть огонь.

Они шли долго, оба завороженные поведением чудища. Все труднее было держать заклинающий камень. Дрогнула рука.

– Идите, – произнес Рон спокойно, обращаясь к сбежавшимся к церкви зелийцам. – Идите и возьмите его. Он ваш...

Толпа зашевелилась и стала медленно и осторожно приближаться.

Она была для Голого Мозга одним лишь запахом.

Слишком хорошо знакомым, слишком неприятным и ненавистным. Глаза его не отводили невидящего взгляда от женщины.

Он выпустил из обожженных десен свои клыки, чувствуя, что запах начал смыкаться вокруг него плотным зловонным кольцом.

Панический страх прорвал на мгновение чары, заставив сделать нападающий прыжок. Он бросился туда, где, ощущал присутствие камня. Туда, где был держащий его Рон. Атака была стремительной и неожиданной. Клыки впились в голову Рона, кровь хлынула, сбегая по лицу.

И тогда людское кольцо начало сжиматься. Человеческие руки – слабые и маленькие – вскидывались и опускались. По позвоночнику били кулаки, кожу царапали ногти.

В ногу впился нож, разорвав коленное сухожилие. Голый Мозг отпустил Рона, издав агонизирующий вопль. Столь громкий, словно это небеса свалились на землю. Оседая под своей тяжестью, он видел, что в его сгоревших глазах вспыхивают звезды. Люди бросились на него. Он отбивался, откусывая подвернувшиеся пальцы и распарывая склонившиеся над ним лица.

Бесполезно – этим не остановить оседлавших его мучителей. Новая ненависть была подкрепленной временем ненавистью старой.

Он еще сражался, осажденный людьми, лежа под ногами штурмующих, но он уже знал – смерть близко. Ему не придется воскреснуть уже никогда и коротать свою вечность под землей не придется тоже. Он умрет не только в памяти людей. Он умрет совсем. Абсолют вечности станет абсолютом пустоты.

Успокоившись от этой мысли, он повернул незрячие глаза в сторону отца своей последней жертвы, но ощутив ответный взгляд, он не мог уже использовать свое гипнотическое влияние. Когда Рон подбежал к нему, его лицо было пустым и ровным, как поверхность полной луны.

Рон отпустил свой камень. Он вошел между закрывшихся глаз, нырнув в глубину мягкой головы, которая раскрылась, расплескав свое содержимое.

Король умер. Обошлось без церемоний и оплакивания. Все было тихо. Его просто не стало.

Рон решил не трогать застрявший в середине головы чудовища камешек. Он выпрямился и, покачнувшись, поднес руку к своей голове: ломтик кожи оторвался, и Рон мог прикоснуться к своему черепу. Кровь текла не переставая, но в мире не было больше того горла, в котором она могла оказаться. Ему некого было бояться, если он уснет.

Никто не заметил, как в теле Голого Мозга лопнул пузырь. Никто не видел, как фонтанирующая моча превращалась в стекающий вниз по дороге ручеек, отклонявшийся то влево, то вправо в поисках убежища. Встретив на своем пути трубу сточного канала, он заструился по ней и вытек там, где в гудронированном полотне шоссе зияло проломленное отверстие. Там, его и впитала благодарная земля.