Книга Черепов

32. НЕД

Обозри жизнь свою, объявляет таинственный, слегка напоминающий рептилию брат Ксавьер, без стука входящий в мою келью, сопровождаемый легким шуршанием чешуи о камень. Обозри жизнь свою, воскреси в памяти грехи своего прошлого, приготовься к исповеди. «Согласен!» — восклицает развращенный мальчик из хора, Нед. «Согласен, брат Ксавьер!» — фыркает падший папист. Это как раз ему по нраву. Обряд исповеди — нечто, доступное его разумению: это сидит у него в генах, въелось в его кости и яйца, это чрезвычайно естественно для него. Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa[28]. В то время как остальные трое — дерганый иудей и пара протестантских бычков — чужаки в будке истины. Нет, я думаю, у протестантов тоже есть обычай исповедоваться, поскольку они в глубине души католики, но они всегда врут своим пастырям. Говорю это со слов матери, которая считает, что мясо англиканцев не годится даже на корм свиньям. «Но, матушка, — сказал тогда я, — ведь свиньи не едят мяса». «Если бы и ели, — ответила она, — они не тронули бы ни кусочка англиканина! Они нарушают все заповеди и врут своим священникам». И размашисто осеняет себя крестом. Четыре глухих удара. Ом мани падме хум!

Нед послушный. Нед — хороший маленький гомосек. Брат Ксавьер говорит ему Слово, и Нед с ходу начинает раскручивать свое бездарное прошлое, так что может излить его без остатка при подходящем случае. Каковы были мои грехи? Где я переступил черту? Скажи мне, Недди-малыш, имел ли ты других богов, до Него? Нет, сэр, если честно, то я не могу этого утверждать. Сотворял ли ты себе кумиров? Ну… может, и делал наброски в самых общих чертах, но ведь мы не так уж строго относимся к этой заповеди, сэр? Мы же не какие-нибудь там кровожадные мусульмане, правда, сэр? Благодарю, сэр. Дальше: употреблял ли ты имя Господа всуе? Боже упаси, брат Ксавьер, неужели я на это способен? Очень хорошо, Нед, а помнишь ли ты о воскресном дне и посвящаешь ли его Богу? К стыду своему, честный юноша отвечает, что иногда не чтил воскресенья. Иногда? Черт возьми, да он осквернил больше воскресных дней, чем какой-нибудь турок! Впрочем, грех этот простителен, он незначителен. Ego absolve te[29], сын мой. А чтил ли ты отца своего и мать свою? Да, сэр, я чтил их на свой манер. Убивал ли ты? Я не убивал. Виновен ли ты в грехе прелюбодеяния? Насколько мне известно, отец, невиновен. Крал ли ты? Нет, сэр, не крал, во всяком случае, ничего особенного. Не приносил я и ложного свидетельства против ближнего своего. А не желал ли ты дом ближнего своего, жену ближнего своего, слугу ближнего своего или его рабыню, его быка или его задницу или еще что-нибудь из того, что есть у ближнего твоего? Как вам сказать, cap, я допускаю, что насчет задницы ближнего моего положение у меня шаткое, но в остальном… но в остальном я стараюсь, как могу, cap, помнить, что грешным пришел в этот мир, не забывать все, что против нас всех с самого начала, держать в уме, что с грехопадением Адама согрешили все мы, но я все-таки считаю себя сравнительно чистым и добрым. До совершенства далеко, конечно. Погоди, сын мой, в чем же ты все-таки собираешься исповедоваться? В общем, святой отец — confiteor, con fit ear[30], кулак ударяется о грудь юноши с достойным восхищения рвением, бум-бум-бум-бум. Ом! Мани! Падме! Хум! — моя вина, мой наиболее прискорбный поступок… Так вот, однажды в воскресенье после мессы я пошел с Сэнди Долевом подглядывать, как его сестра переодевается, и я увидел ее обнаженные груди, святой отец. Они были такие маленькие, округлые, с небольшими розовыми сосками, а в нижней части живота у нее был такой волосатый черный холмик, нечто, чего я раньше никогда не видел, а потом она повернулась спиной к окну, и я разглядел ее задок, святой отец, две самые хорошенькие пухленькие беленькие пышечки, какие я только мог представить, с двумя такими хорошенькими ямочками сверху, а посередине проходила такая восхитительная затененная расщелина, которая… что вы сказали, святой отец? Я могу переходить к чему-то другому? Ладно, тогда признаюсь, что и в других отношениях сбивал Сэнди с пути истинного, что я погряз с ним в грехах телесных, грехах, противных Богу и природе, что в возрасте одиннадцати лет, когда мы с ним спали в одной кровати, поскольку его мать была на сносях и некому было присмотреть за ним, я достал из-под своей подушки пузырек вазелина, взял оттуда добрую дозу и самым распутным образом нанес смазку на его половой орган, приговаривая, чтобы он не боялся, что Бог не увидит нас в темноте да еще под одеялами, а потом я… а потом он… а потом мы… а потом мы…

Итак, по велению брата Ксавьера я ковырялся в своем развратном прошлом и выкопал оттуда немало смердящего мусора, с тем чтобы лучшие образчики продемонстрировать на исповедальных сеансах, которые, как я предполагал, последуют. Но братья мыслят не настолько прямолинейно. В нашу повседневную рутину должны были внести некоторое разнообразие, хотя к этому не имел отношения ни брат Ксавьер, ни какие-либо исповедальные аспекты. Вероятно, это переносится на более отдаленный срок. Новый обряд связан с сексом, причем — Будда помилуй! — с обоеполым! Эти братья, насколько я теперь понимаю, представляют собой каких-то китайцев под обманчиво европейской внешностью, поскольку они обучают нас в данный момент ничему иному, как дао любви.

Они это так не называют. Не говорят они, впрочем, и об инь и янь . Но я знаком с восточной эротикой и знаю древнее духовное значение тех сексуальных упражнений, тесно связанных с занятиями по развитию тела и духа, которыми мы уже занимались. Полный контроль, владение всеми функциями организма — вот в чем цель всего этого.

Темноволосые женщины в коротких белых одеяниях, что нам попадались в Доме Черепов, являются жрицами любви, священными шлюхами, которые обслуживают братьев и, выполняя роль вместилищ для Вместилищ, теперь посвящают нас в заветные вагинальные таинства. Время, ранее используемое для отдыха после дневных занятий, теперь стало часом трансцендентальной случки. Никто нас не предупреждал. В тот день, когда это началось, я вернулся с поля, омылся и растянулся на койке, как вдруг в обычной для этих мест манере, без стука, дверь моя распахнулась и вошел Леон, брат-лекарь, в сопровождении трех девиц в белом. Я был голым, но не счел обязанным скрывать свои интимные места от тех, кто явился без приглашения, и вскоре мне дали понять, что вообще нет никакого смысла прикрываться.

Женщины выстроились вдоль стены. Я впервые имел возможность разглядеть их поближе. Они могли показаться сестрами: все небольшого роста, стройные, прекрасно сложены, со смуглой кожей, крупными носами, большими влажными темными глазами, полны» ми губами. Они чем-то напоминали мне девушек с росписей минойской эпохи, хотя могли быть и американскими индианками: в любом случае вид они определенно имели экзотический. Волосы цвета воронова крыла, тяжелые груди. Возраст — где-то между двадцатью я сорока. Они стояли подобно статуям.

Брат Леон произнес краткую речь. Он сообщил, что для кандидатов очень важно изучить искусство владения сексуальными порывами. Излить семя — значит немного умереть. Все точно, брат Леон! Давно известное выражение: кончить — умереть. «Мы не должны, — продолжал он, — подавлять позыв к сексу, но зато мы должны поставить его под контроль и обернуть его себе на пользу». Следовательно, сношение . похвально, но семяизвержение должно осудить. Я пытался припомнить, где мне все это уже попадалось, и, наконец, вспомнил: да это же даосизм в чистом виде. Соединение инь и янь, влагалища и члена гармонично и необходимо для благополучия Вселенной, но расточение чинг , семени, ведет к саморазрушению. Необходимо стремиться к сохранению чинг , к повышению его запасов и так далее. Как ни странно, брат Леон, ты не похож на китайца! Кто у кого, хотелось бы знать, заимствует теории? Или даосы и Братство независимо друг от друга пришли к одному и тому же?

Брат Леон закончил небольшое вступительное слово и что-то сказал девушкам на языке, которого я не понял. (После я говорил об этом с Эли, но он тоже не смог точно определить язык. Он лишь предположил, что это ацтекский или майя.) Короткие белые одежды тут же оказались сброшенными, и передо мной предстали в чем мать родила три представительницы инь , готовые к услугам. Каким бы паршивым гомосеком я ни был, я все же оказался способен оценить их в эстетическом плане. Девицы были потрясающие: тяжелые, лишь слегка обвисшие груди, плоские животы, твердые ягодицы, широкие бедра. Никаких шрамов от аппендицита, ни малейших следов беременности. Брат Леон подал неразборчивую отрывистую команду, и ближайшая от двери жрица сразу же улеглась на холодный каменный пол, слегка согнув и раздвинув колени. Повернувшись теперь ко мне, брат Леон позволил себе слегка улыбнуться и сделал жест кончиками пальцев. Казалось, он говорит: «Вперед, парень, действуй».

Ангелочек Нед пребывает в замешательстве. Он хватает ртом воздух, пытаясь найти какие-то слова. Что теперь? Ты не понимаешь, брат Леон, горькую истину того, что я отношусь к тем, кого называют гомосексуалистом, однополым, голубым, гомосеком, инвертом, извращенцем, содомитом: я должен открыть, что склонен к сексу с обратной стороны. Но я ничего этого не сказал, а брат Леон повторил свой жест, уже не так дружелюбно. Какого черта, в конце концов, ведь на самом деле я всегда был бисексуалом с гомосексуальными наклонностями и при случае собирался занять место священника. Поскольку, по всей видимости, от этого зависит жизнь вечная, и не нужно пройти испытание. И я направился к раздвинутым бедрам.

С напускным рвением я всадил свой меч в ожидавшую того девицу. Что дальше? Сохрани свой чинг, сказал я себе, сохрани свой чинг. Я двигался медленными степенными толчками, в то время как брат Леон инструктировал меня с флангов, подсказывая, что ритмы Вселенной требуют доведения моей партнерши до оргазма, а мне следует приложить все усилия, чтобы до этого не дойти. Очень хорошо. Восхищаясь с каждым дюймом исполнением собственной партии с каждым дюймом, я вызвал у своей духовной наложницы должные судороги и стоны, оставаясь в отдалении, отстраненным, полностью отключившись от шалостей своего инструмента. Когда миновал священный миг, моя удовлетворенная партнерша выселила меня ловким, искусным движением таза, и я обнаружил, что жрица под вторым номером укладывается на пол, принимая положение для приема. Замечательно, жеребец-производитель к вашим услугам. Туда. Сюда. Туда. Сюда. Вздох. Стон. Вой. С безошибочностью хирурга я хладнокровно довел ее до экстаза, сопровождаемый одобрительным комментарием брата Леона откуда-то из-за моего левого плеча. Снова движение тазом в смена партнерши: еще одна темная зияющая йони дожидается моего блестящего, негнущегося жезла. Господи, помоги! Я начинаю ощущать себя, как тот раввин, которому врач сказал, что он помрет, если не будет съедать по фунту свинины в день. Но старый бесшабашный Нед довел дело до конца. Брат Леон сказал, что на этот раз я могу позволить себе кончить. К атому моменту меня уже начинали угнетать ограничения, и возможность ослабить железный самоконтроль принесла мне некоторое облегчение.

Таким образом, наше испытание входит в новую, более сложную фазу. Жрицы навещают нас каждый вечер. Предполагаю, что для жеребцов вроде Тимоти в Оливера это — неожиданный подарок судьбы, ничем не омрачаемое удовольствие, хотя и не обязательно: то, что предлагается выполнять здесь, не так просто, как доброе порево от души, доставляющее им радость! Скорее, это напряженное, требующее полной отдачи упражнение в высочайшем самоконтроле, который, возможно, полностью лишает их всякого удовольствия от этого занятия. Но это их проблемы. Моя в другом. Бедный старина Нед, на его долю за эту неделю выпало больше гетеросексуального секса, чем за последние пять лет. Впрочем, надо отдать ему должное: он делает все, что просят, и ни разу не пожаловался. Хотя это — постоянная борьба. Матерь Божья, в самых кошмарных видениях после дозы я и представить себе не мог, что путь к бессмертию для меня пролегает через такое количество женских тел!