Книга 2. Ранние рассказы

Вслед за Черной Королевой (1948/1949)

Хотите загадку? Насколько опасен для общества учебник по химии, переведенный на греческий язык?

Можно сказать и по-иному: будет ли преступником человек, который в ходе недозволенного эксперимента полностью вывел из строя одну из крупнейших атомных электростанций страны?

Само собой, эти загадки нам пришлось решать потом. Начали мы с атомной электростанции — опустошенной. Я хочу сказать, опустошенной. Не знаю, сколько там было делящегося материала, только за две микросекунды он разделился весь.

Без взрыва. Без лишнего гамма-излучения. Только сплавились все движущиеся части в здании. Весь главный корпус немного нагрелся. Атмосфера на две мили вокруг — тоже, но послабее. Остался порушенный, бесполезный остов, замена которого обошлась в сто миллионов долларов.

Случилось это в три часа утра. Элмера Тайвуда нашли в центральной силовой камере. И все, что удалось обнаружить за следующие двадцать четыре суматошных часа, укладывалось в три абзаца.

1. Элмер Тайвуд — доктор физических наук, почетный член не одного научного общества, в далекой юности — участник Манхэттенского проекта, а ныне профессор ядерной физики — имел полное право находиться на станции. У него был пропуск категории А — без ограничений. Но никаких записей о том, что ему понадобилось в этот день не сохранилось. Сплавившиеся в единую тепловатую массу приборы на столике-тележке не были зарегистрированы как затребованные для опыта.

2. Элмер Тайвуд был мертв. Его тело лежало рядом с тележкой, лицо потемнело от прилива крови. Никаких следов радиационной болезни или насилия. Заключение врача: инсульт.

3. В личном сейфе Элмера Тайвуда были обнаружены странные предметы: два десятка блокнотных листов, густо исписанных формулами, и брошюра на неизвестном языке — как оказалось, перевод учебника по химии на древнегреческий.

Всю эту историю тут же покрыла такая секретность, что от нее мухи дохли. По-иному я сказать не могу. За все время расследования на электростанцию вошло ровным счетом двадцать семь человек, включая министра обороны, министра науки и еще двух-трех неизвестных широкой публике, но оттого не менее важных лиц. Весь дежурный персонал станции, физика, опознавшего Тайвуда, и врача, его осматривавшего, поместили под домашний арест.

Эта история не попала в газеты. О ней не шушукались в коридорах власти. Несколько членов Конгресса слышали о ней — немного.

И это естественно. Человек, или организация, или страна, способная высосать все энергию из полусотни, а то и сотни фунтов плутония, держит промышленность и оборону Соединенных Штатов мертвой хваткой, потому что сто шестьдесят миллионов человек по одному их слову могут оказаться мертвыми.

Был это один Тайвуд? Или не один? Или кто-то еще при помощи Тайвуда?

Чем занимался я? Служил подставкой; прикрытием, если вам так больше нравится. Кому-то ведь надо болтаться по университету и задавать о Тайвуде вопросы. В конце концов, он же пропал. Это могла быть амнезия, похищение, убийство, несчастный случай, сумасшествие, захват заложников — я мог еще лет пять служить мишенью для косых взглядов и отвлекать внимание. Получилось, правда, совсем иначе.

Только не думайте, что меня привлекли с самого начала. Я не входил в число тех двадцати семи человек (там был мой Босс). Но кое-что я знал — достаточно, чтобы начинать.

Профессор Джон Кейзер тоже занимался физикой. Попал я к нему не сразу. Чтобы не казаться подозрительным, я начал с рутинных опросов. Совершенно бессмысленное занятие. Но необходимое. Зато теперь я стоял в кабинете Кейзера.

Профессорские кабинеты узнаются с первого взгляда. В них никогда не протирают пыль — разве что заглянет в восемь часов утра усталая уборщица, — потому что профессора пыли не замечают. Груды книг навалены в совершенном беспорядке. Те, что поближе к столу, используются часто — по ним профессор читает лекции. Те, что подальше, запихнул туда одолживший их когда-то студент. Ждут, что их когда-нибудь прочитают, профессиональные журналы — из тех, что выглядят дешевенькими, а оказываются чертовски дорогими. Стол завален бумагами, и на некоторых что-то нацарапано.

Профессор Кейзер был немолод — почти ровесник Тайвуду — и примечателен большим пурпурным носом и зажатой в зубах трубкой. На меня он взирал с рассеянностью и мягкостью типичного ученого — то ли эта работа таких людей привлекает, то ли создает.

— Чем занимался профессор Тайвуд? — осведомился я.

— Теоретической физикой.

Сейчас такие ответики от меня отскакивают, а еще несколько лет назад я бы взбесился.

— Это мы знаем, профессор, — намекнул я. — А поточнее нельзя?

— Если вы не физик-теоретик, — Кейзер благостно улыбнулся, — детали вам не помогут. Это имеет какое-то значение?

— Может быть, и нет. Но профессор пропал. И если с ним случилось что-нибудь, — я повел рукой, — то это связано, вероятно, с его работой, если только он не был богат.

— Университетские профессора богаты не бывают. — Кейзер сухо хохотнул: — Наш товар ценится невысоко — на рынке его в избытке.

Я не обиделся и на это. Я знаю, что внешность меня очень подводит. На самом деле я закончил колледж с оценкой «очень хорошо» (переведенной на латынь, чтобы декан понял) и никогда в жизни не играл в футбол, но, глядя на меня, ни за что так не скажешь.

— Тогда давайте вернемся к его работе, — сказал я.

— Вы намекаете на шпионаж? Международные интриги?

— А почему нет? Такое и раньше случалось. Он, в конце концов, ядерщик.

— Согласен. Но я, например, тоже ядерщик.

— Возможно, он знал что-то, чего не знали вы?

Кейзер обиделся. Если застать их врасплох, профессора могут вести себя как люди.

— Если мне не изменяет память, — произнес он надменно, — Тайвуд публиковал статьи о влиянии вязкости на крылья кривой Рэйли, об уравнениях поля высоких орбиталей, и спин-орбитальном взаимодействии нуклеонов, но основные его работы были посвящены квадрупольным моментам. Во всех этих вопросах я вполне компетентен.

— А в последнее время он работал над квадрупольными моментами? — Я постарался не споткнуться на этих словах; кажется, получилось.

— Если так можно сказать, — почти фыркнул профессор. — Возможно, он наконец добрался до стадии экспериментов. Большую часть жизни он потратил на то, чтобы математически разработать одну свою личную теорию.

— Не эту ли? — Я кинул ему лист из блокнота.

Это был один из тех листов, что лежали у Тайвуда в сейфе. Вполне могло оказаться, что лист попал в сейф случайно — знаете, бывает, что вещи оказываются в сейфе только потому, что все ящики стола забиты непроверенными курсовыми работами. И, разумеется, из сейфа ничего не вынимают. У профессора Тайвуда мы нашли неразборчиво подписанные пыльные склянки с каким-то желтым порошком, несколько размноженных на мимеографе брошюр времен второй мировой со штампом «Секретно», копию старой зачетки, несколько писем с предложениями занять пост директора исследовательского отдела «Америкен Электрик» (десятилетней давности) и, конечно, химию на древнегреческом.

Ну и блокнот, свернутый трубочкой, как сворачивают обычно дипломы, перевязанный резинкой, без подписи. Двадцать листов покрывали мелкие аккуратные буковки.

Один из этих листов находился сейчас у меня. Не думаю, что нашелся бы в мире человек, которому доверили больше одного. И я совершенно уверен, что каждый из облеченных высоким доверием знал, что свой листок и собственную жизнь он потеряет настолько одновременно, насколько это удастся правительству.

Я кинул листок Кейзеру так, словно только что нашел эту бумаженцию в студенческом общежитии.

Профессор внимательно оглядел лист, потом осмотрел оборотную сторону — чистую. Глаза его несколько раз скользнули по странице вверх-вниз-вверх.

— Понятия не имею, о чем это, — кисло признался он.

Я молча свернул листок и засунул обратно во внутренний карман.

— Обычный дилетантский предрассудок, — раздраженно продолжал Кейзер, — думать, что ученый может глянуть на уравнение, сказать: «Ах да!..» — и написать о нем книгу. Математика — это миф, условный код, описывающий физические явления или философские концепции. И каждый человек может приспособить ее под свои нужды. Нельзя заранее сказать, что означает тот или иной символ. Наука уже использует все буквы алфавита, прописные и строчные, и каждую — по несколько раз. В дело пошли жирный шрифт, готический шрифт, буквы надстрочные и подстрочные, весь греческий алфавит, звездочки, даже иврит. Разные ученые обозначают одни и те же величины разными символами и разные величины — одной буквой. Так что если вы подсовываете выдернутую Бог знает откуда страничку человеку, незнакомому с используемыми обозначениями, он ни в малейшей степени не способен в ней разобраться.

— Но вы сказали, — прервал я его, — что Тайвуд работал в области квадрупольных моментов. Это вам не поможет? — Я побарабанил пальцами по лацкану пиджака, под которым второй день медленно прожигал дыру злополучный листок.

— Не могу сказать. Я не заметил там никаких стандартных обозначений, которые ожидал увидеть. Или не узнал. Точнее сказать не могу.

Наступила короткая пауза.

— Послушайте, — предложил наконец Кейзер, — почему бы вам не проконсультироваться с его учениками?

— Со студентами? — Я поднял брови.

— Нет, Господи Боже, конечно нет! — Моя глупость явно его раздражала. — С его ассистентами! Его аспирантами! Они работали с ним и должны знать детали его работ лучше, чем я или любой другой на нашем факультете.

— Интересная мысль, — небрежно бросил я. Мысль действительно была интересная. Не знаю почему, но мне бы она в голову не пришла — наверное, потому, что профессор, казалось бы, должен знать больше студента.

— Кроме того, — подергивая себя за лацкан, добавил Кейзер, когда я встал, — по-моему, вы на ложном пути. Пусть это останется между нами — в менее необычных обстоятельствах я промолчал бы, — но Тайвуд никогда не пользовался большим уважением коллег. Надо отдать ему должное — он хороший преподаватель, но его теоретические статьи интереса не вызывали. Наблюдалась в них склонность к теоретизированию, не подтвержденному экспериментами. Думаю, этот ваш листок из того же ряда. Ради этого никто не стал бы… похищать профессора Тайвуда.

— Разве? Что ж, ясно. Может быть, у вас есть догадки, куда и почему он пропал?

— Ничего конкретного. — Кейзер поджал губы. — Вообще-то все знают, что Тайвуд болен. Два года назад он перенес инсульт и весь семестр не мог преподавать. Он так и не оправился. Его парализовало на левую сторону, и он до сих пор хромает. Следующий удар его убьет. А случиться это может когда угодно.

— Так вы думаете, что он мертв?

— Это вполне вероятно.

— Тогда где же тело?

— Ну… это ваше дело, разве нет? Он был прав. И я ушел.

Одного за другим я допросил всех четырех тайвудовых аспирантов. Допрос проходил в захламленной пещере, называемой исследовательской лабораторией. Обычно в таких лабораториях работают двое претендентов на ученую степень, причем примерно раз в год один из них достигает цели и на его место приходит новый.

Соответственно оборудование в таких лабораториях складывается штабелями. На столах громоздится то, что используется сейчас, а в трех-четырех ящиках под рукой — запасные части, которые могут пригодиться. А в дальних ящиках, на доходящих до потолка стеллажах, в самых неожиданных углах покрываются пылью отбросы жизнедеятельности многих поколений студентов. Общеизвестно, что ни один аспирант не знает всего, что лежит в его лаборатории.

Все четверо аспирантов Тайвуда волновались. Но троих беспокоило преимущественно собственное положение, то есть возможные последствия отсутствия Тайвуда касательно их «проблемы». Я отпустил всех троих — надеюсь, они благополучно защитились — и вызвал последнего, самого растрепанного и неразговорчивого (я счел это добрым знаком).

Теперь он сидел на жестком стуле по правую руку от меня. Звали его Эдвин Хоув, и он-то точно получил свою степень. Это я знаю совершенно определенно — теперь он большая шишка в министерстве науки.

Я откинулся в старом скрипучем вращающемся кресле и сдвинул шляпу на затылок.

— Вы, как я понимаю, занимались той же темой, что и остальные? — осведомился я.

— Ну, мы тут все ядерщики…

— Значит, не совсем?

Он медленно помотал головой:

— У нас разные подходы. Чтобы опубликоваться, нужна четко обозначенная тема. Степень-то получить надо.

Произнес он это тем же тоном, каким мы с вами могли бы сказать: «Жить-то надо». Может быть, для ученых это одно и то же?

— Ладно, — сказал я. — Так в чем заключался ваш подход?

— Я занимаюсь расчетами, — ответил Хоув. — Вместе с профессором Тайвудом, я хочу сказать.

— Какими именно?

Тут он чуть улыбнулся и сразу стал похож на профессора Кейзера. Выражение лица у него было совершенно то же — «Вы-думаете-я-могу-объяснить-такие-глубокие-мысли-этакому-кретину?».

Вслух он сказал только:

— Это несколько затруднительно будет объяснить…

— Я вам помогу, — заверил я его. — Что-то в этом роде? И я кинул ему листок.

Хоув не стал его разглядывать. Он впился в него с пронзительным воем: «Где вы это взяли?»

— У Тайвуда в сейфе.

— Остальное тоже у вас?

— В полной безопасности, — успокоил я его. Он немного расслабился — очень немного.

— Вы это кому-нибудь показывали?

— Профессору Кейзеру.

Хоув презрительно фыркнул:

— Этому идиоту? И что он сказал?

Я развел руками. Хоув рассмеялся.

— Вот этим я и занимаюсь, — снисходительно добавил он.

— И что это? Объясните, чтобы и я понял.

— Послушайте, — Хоув явно колебался, — это конфиденциально. Даже другие ассистенты профа об этом не знают. Даже я не знаю всего. Я ведь не ради простой степени тружусь. В этих листочках — Нобелевская премия профа Тайвуда и мое место старшего преподавателя в Калтехе[8]. Прежде чем говорить об этом, мы должны это опубликовать.

— Нет, сынок, — очень мягко ответил я, покачивая головой, — ты все не так понял. Об этом надо рассказать до того, как вы это опубликуете. Потому что Тайвуд пропал. Может быть, он мертв, а может, и нет. И если он мертв, то скорее всего убит. А когда наша служба начинает подозревать убийство, свидетели принимаются разговаривать. И если ты, парень, будешь продолжать хранить тайну, тебе придется очень плохо.

Это сработало. Я и не сомневался — детективы читают все, и клише тоже все знают. Хоув вскочил со стула и забарабанил, точно по писаному:

— Конечно… вы не подозреваете меня в… в подобном?.. Моя карьера…

Когда я силой усадил его обратно, он уже взмок. Я выдал следующий перл:

— Мы еще никого ни в чем не подозреваем. Если ты обо всем расскажешь, у тебя не будет никаких неприятностей.

Он уже был готов.

— Но это строго секретно.

Бедняга. Он и не знал, что такое строгая секретность. А ведь наблюдатели не выпускали его из поля зрения до того момента, когда правительство решило похоронить все дело с резолюцией «?». (Я не шучу. До сего дня это дело не закрыто и не разрешено. На нем просто поставлен вопросительный знак. В кавычках.)

— Вы, конечно, слышали о путешествиях во времени? — Хоув с сомнением глянул на меня.

Еще бы не слышать. Моему старшему двенадцать лет, и после уроков он столько просиживает у телевизора, что попросту раздувается от того мусора, что пожирает глазами и ушами.

— И что с того? — осведомился я.

— В определенном смысле мы этого добились. В принципе, это следовало бы называть микротемпоральным переносом…

Вот тут я чуть не вышел из себя. Или вышел. Этот надутый прыщ явно пытался втереть мне очки и не слишком при этом напрягался. Я уже привык, что меня принимают за идиота, но не за такого же!

— И сейчас вы мне расскажете, что Тайвуд шляется сейчас по эпохам, как Туз Роджерс, Одинокий странник Времени? — Это любимая программа моего сыночка — на прошлой неделе Туз Роджерс в одиночку останавливал вторжение Чингисхана.

Но Хоуву эта идея понравилась не больше, чем мне.

— Нет! — взвыл он. — Я не знаю, где проф! Вы же слушайте — микротемпоральный перенос! Это не видеошоу и не фокусы — это, чтобы вы знали, наука физика. Вы, надеюсь, слышали о связи массы и энергии?

Я мрачно кивнул. После Хиросимы в предпоследней войне об этом все слышали.

— Это хорошо, — кивнул Хоув. — Для начала. Так вот, если вы применяете к некоему предмету темпоральный перенос — отсылаете его назад во времени, — вы по сути создаете его заново в той точке, куда его послали. А для этого вы должны затратить эквивалентную создаваемой массе энергию. Другими словами, чтобы послать в прошлое грамм или унцию вещества, вы должны равную массу вещества полностью обратить в энергию.

— Хм-м, — пробурчал я, — это чтобы создать ее в прошлом. Но разве, изымая этот предмет из настоящего, вы не уничтожаете его массу? Разве это не создает эквивалентную энергию?

Хоув точно сел на живую осу. Мирянам, видимо, не положено оспаривать выводы великих ученых.

— Я пытался упростить ситуацию, чтобы вы поняли, — заявил он. — На самом деле все сложнее. Было бы очень удобно использовать энергию дезинтеграции, но это был бы замкнутый круг. Термодинамика запрещает. Если говорить совершенно точно, то для преодоления темпоральной инерции требуется энергия, равная в эргах произведению пересылаемой массы в граммах на скорость света в сантиметрах в секунду в квадрате — точно по уравнению Эйнштейна. Знаете, я могу показать вам формулы…

— Знаю, — постарался я охладить его неуместный энтузиазм. — Но этому есть экспериментальные подтверждения, или это все только теория?

Я пытался заставить его продолжать и преуспел. В глазах Хоува вспыхнул тот огонек, который загорается во взоре каждого аспиранта, рассказывающего о своей теме, которую он готов обсуждать с кем угодно — даже с тупым копом.

— Понимаете, — сказал он с видом жулика, пытающегося втянуть вас в сомнительную сделку, — началось все с нейтрино. Их пытались найти с конца тридцатых годов и безуспешно ищут до сих пор. Нейтрино — это элементарная частица, лишенная заряда, с массой, много меньшей массы электрона. Естественно, засечь ее очень сложно, и до сих пор это не удалось никому. Но поиски продолжаются, потому что без нейтрино невозможно свести энергию некоторых ядерных реакций. Около двадцати лет назад профу Тайвуду пришло в голову, что часть энергии в виде вещества ускользает в прошлое. И мы начали работать над этой темой — вернее, начал он, а я был первым учеником, которого он посвятил в свою теорию.

Естественно, нам пришлось работать с микроскопическими количествами вещества… и профессору пришла в голову гениальная идея использовать искусственные радиоактивные изотопы. Счетчики могут отследить даже несколько микрограммов активного изотопа, а с течением времени активность меняется вполне предсказуемо, и повлиять на ее падение еще никому не удавалось.

Так вот, мы посылали образец на пятнадцать минут назад, и за пятнадцать минут до этого — весь опыт проводился автоматически — активность скачкообразно возрастала вдвое, снижалась по экспоненте, и в момент переброса резко падала — намного ниже того уровня, с которого начиналась. Понимаете, материал накладывался сам на себя, и в течение пятнадцати минут мы считывали активность удвоенного количества…

— Вы хотите сказать, — перебил я его, — что одни и те же атомы дважды существовали в одно и то же время в одном месте?

— Конечно, — чуть удивленно ответил Хоув. — А почему нет? Потому-то и требуется столько энергии — чтобы создать эти атомы. — И он продолжил: — Я вам расскажу, в чем заключалась моя работа. Если вы посылаете образец на пятнадцать минут в прошлое, он попадает в ту же точку относительно Земли, несмотря на то, что Земля за это время сместилась на шестнадцать тысяч миль относительно Солнца, а Солнце само пролетело еще несколько тысяч миль, и так далее. Но в реальности появляется определенное смещение, которое, по моим расчетам, вызывается двумя причинами. Первая — это эффект трения. Материал смещается немного по отношению к земной поверхности, в зависимости от природы самого материала и от времени переноса. Но часть смещения можно объяснить только тем, что само путешествие во времени занимает время.

— Как так? — не понял я.

— Я хочу сказать, что часть активности распределяется по интервалу переноса равномерно, словно образец во время путешествия продолжал излучать с постоянной силой. По моим подсчетам, двигаясь назад во времени, вы постареете на один день за сто лет пути. Говоря иными словами, если бы внутри машины времени вы могли следить за часами, то, пока вы передвинетесь в прошлое на сто лет, часовая стрелка отсчитает двадцать четыре часа. По-моему, это универсальная константа, потому что скорость света — тоже константа. В любом случае это моя работа.

Несколько минут я пережевывал информацию, прежде чем спросить:

— А где вы брали энергию для опытов?

— Нам провели специальную линию от электростанции. Проф там большая шишка, он все и устроил.

— Хм-м. Каков был самый большой из отправленных вами образцов?

— Ну… — Хоув воздел очи горе. — По-моему, однажды мы послали сотую долю миллиграмма — десять микрограммов.

— А в будущее посылать предметы вы не пробовали?

— Это не сработает, — быстро ответил он. — Невозможно. Так знаки менять нельзя. Требуется бесконечно большая энергия. Это шоссе с односторонним движением.

Я внимательно осмотрел собственные ногти.

— А какой массы образец можно отправить в прошлое, если полностью расщепить… скажем, сотню фунтов плутония? — Кажется, это уже слишком прозрачный намек…

Ответил Хоув быстро:

— При делении плутония в энергию превращается лишь один-два процента массы. Так что сто фунтов плутония при полном использовании отправят в прошлое один-два фунта вещества.

— И все? Но как вы контролировали эту энергию? Я хочу сказать, что сотня фунтов плутония может вызвать мощный взрыв.

— Все относительно, — ответил Хоув напыщенно. — Если выпускать энергию по капле, с ней можно справиться. Если выпустить ее всю и тут же использовать — с ней тоже можно справиться. А посылая образец сквозь время, энергию можно расходовать как угодно быстро, даже быстрее, чем высвобождает ее ядерный взрыв. Теоретически.

— Так куда она девается?

— Рассеивается во времени, конечно. Поэтому минимальное время переноса зависит от массы материала. Иначе плотность энергии на единицу времени окажется слишком высока.

— Ладно, парень, — смилостивился я. — Я вызову штаб, пусть пришлют человека, чтобы отвезти тебя домой. Там и посидишь пару дней.

— Но… но почему?

— Это ненадолго.

Я был прав. К тому же он наверстал упущенное время.

Вечер я провел в штабе. У нас там была библиотека — особенная библиотека. На следующий же день после катастрофы двое-трое наших людей — специалистов в своем деле — незаметно проникли в библиотеки кафедр физики и химии в университете, нашли и пересняли все статьи, когда-либо опубликованные Тайвудом в научных журналах. Больше они не тронули ничего.

Другие наши люди проверили подшивки журналов и каталоги книг. Кончилось все тем, что в одной из комнат штаба скопилась полная тайвудиана. Не то чтобы этим преследовалась какая-то конкретная цель — скорее это говорит о том, с какой тщательностью велось расследование.

И я продрал эту библиотеку насквозь. Не научные статьи — я уже выяснил, что не найду там ничего интересного. Но двадцать лет назад Тайвуд написал для какого-то журнала серию статей. Их я прочел. И все его личные бумаги, какие нам удалось найти, — тоже.

А потом я сидел и думал, и боялся.

Спать я пошел в четыре часа утра. Мне снились кошмары.

Но все равно у Босса в кабинете я был в девять утра как часы.

Босс — крупный мужчина. Седые волосы он привык зачесывать назад. Не курит, но на столе держит коробку сигар, и, заполняя паузы в беседе, он берет одну, разминает, нюхает, хватает зубами и очень осторожно закуривает. К этому времени он или придумывает, что сказать, или обнаруживает, что говорить ничего не надо. Тогда он откладывает сигару, и она выгорает до конца.

Коробку он изводит недели за три, и на Рождество в половине подарков оказываются сигары.

Сейчас он, впрочем, за сигарой не тянулся. Он только сжал кулаки и глянул на меня из-под нахмуренных бровей:

— Какие результаты?

Я рассказал ему. Медленно, потому что принять всерьез микротемпоральный перенос нелегко, особенно если назвать его путешествием во времени, как это сделал я. Вслух Босс усомнился в моей нормальности только один раз, и это лишний раз подчеркивает серьезность положения.

Я закончил, и мы воззрились друг на друга.

— Ты думаешь, что он попытался послать что-то в прошлое, — спросил Босс, — что-то весом в один-два фунта, — и выпотрошил всю электростанцию?

— Сходится, — ответил я.

Мы помолчали. Босс думал, а я старался ему не мешать, чтобы он, даст Бог, пришел к тому же выводу, что и я, чтобы мне не пришлось ему говорить…

Потому что мне очень не хотелось ему говорить…

Потому что идея была совершенно безумная. И очень страшная.

Так что я молчал. Босс думал, и по временам его мысли выныривали на поверхность.

— Предположим, что этот аспирант, Хоув, сказал правду, — проговорил Босс через несколько минут, — а тебе стоило бы проверить его лабораторные журналы — надеюсь, ты об этом не позабыл…

— Мы перекрыли все крыло на этом этаже, сэр. Журналы у Эдварда.

— Ладно. Предполагая, что он сказал правду, — почему Тайвуд перескочил от долей миллиграмма к фунту? — Босс жестко глянул на меня. — Ты сосредоточился на путешествиях во времени. Тебе этот вопрос кажется критическим, а случай с электростанцией — он и есть случай.

— Да, сэр, — мрачно подтвердил я. — Именно так.

— Тебе не приходило в голову, что ты можешь ошибаться? Что все обстоит совершенно иначе?

— Не понял?

— Тогда слушай. Ты, говоришь, читал статьи Тайвуда? Ладно. Он был из тех ученых, что после Второй мировой боролись против ядерного оружия, за мировое государство — слышал об этом, да?

Я кивнул.

— У него был комплекс вины, — бодро продолжал Босс. — Он помогал создавать бомбу и не спал ночами оттого, что натворил. Этот страх грыз его годами. Пусть даже в Третьей мировой атомные бомбы не падали — представь себе, что значил для него каждый день неопределенности. Представь себе, какой ужас мучил его, пока другие принимали решения, до самого Компромисса 65-го года? Во время прошлой войны мы провели полный психиатрический анализ Тайвуда и еще нескольких ему подобных. Знал об этом?

— Нет, сэр.

— Анализ был сделан, но после шестьдесят пятого мы его забросили — был установлен международный контроль над ядерной энергетикой, уничтожены запасы ядерного оружия и налажены связи между учеными разных стран; большая часть этических конфликтов ученых сама собой разрешилась. Но результаты анализа настораживали. В 1964 году Тайвуд испытывал к ядерной энергии глубокую подсознательную ненависть. Он начал делать ошибки, и ошибки серьезные. В конце концов мы вынуждены были вообще отстранить его от разработок, вместе с несколькими товарищами, несмотря на отчаянное положение. Мы тогда только что потеряли Индию, помнишь?

Я помнил. Я в тот год как раз был в Индии. Но я не понимал, к чему Босс клонит.

— Так вот, — продолжал он, — что, если остатки этой ненависти дожили в сознании Тайвуда до наших дней? Как ты не видишь — путешествие во времени — палка о двух концах? Зачем швырять в прошлое фунтовый образец? Чтобы доказать свое открытие? Он его уже доказал с помощью доли миллиграмма. Этого уже хватит на Нобелевскую премию.

Долей миллиграмма он не мог добиться только одного — он не мог выпотрошить электростанцию. Значит, этого он и добивался. Он нашел способ поглощать невообразимое количество энергии. Отправив в прошлое восемьдесят фунтов грязи, он мог уничтожить весь плутоний в мире. И надолго избавиться от ядерной энергии.

Меня его тирада не впечатлила совершенно. Я постарался не выдать этого.

— Вы думаете, что ему удалось бы совершить подобный трюк второй раз? — спросил я.

— Моя теория основывается на предположении, что Тайвуд был не совсем нормален. Мало ли что придет в голову безумцу? Кроме того, за ним могут стоять другие — менее образованные и более умные — те, кто готов продолжить дело Тайвуда.

— Нашли уже таких людей? Или хоть их следы?

После короткой паузы рука Босса потянулась к сигарной коробке. Он вытащил сигару, повертел. Я терпеливо ждал. Босс решительно отложил сигару, так и не закурив.

— Нет, — сказал он, посмотрел сначала на меня, потом — сквозь меня. — Я тебя не убедил?

Я пожал плечами:

— Что-то тут не так.

— Есть своя идея?

— Да. Но мне о ней говорить не хочется. Если я не прав, это самая большая ошибка в истории. Если прав — самая страшная правда.

— Слушаю, — произнес Босс и сунул руку под стол.

Вот и пришел мой час. Броневые стены комнаты не пропускали ни звука, ни излучения любого вида; их разрушил бы разве что ядерный взрыв. А с нажатием кнопки на столе у секретаря загоралась лампочка, означавшая «С президентом США не соединять». Как сейчас.

Я откинулся на спинку стула и спросил:

— Шеф, вы помните, как встретились со своей женой? В первый раз?

Шеф, наверное, подумал, что этот вопрос non sequitur[9]. А что он еще мог подумать? Но он меня не прерывал — по каким-то своим причинам.

— Я чихнул, — ответил он с улыбкой, — и она обернулась. Это было на углу.

— А почему вы оказались на том углу? И почему она? Помните вы, почему чихнули? Где простудились? Откуда прилетела та пылинка? Только представьте, сколько факторов привело к тому, что вы оказались в нужное время в нужном месте и встретились со своей будущей женой!

— Но мы, наверное, встретились бы где-то еще?

— А вы в этом уверены? Откуда вам знать, скольких девушек вы не повстречали, потому что в критический миг отвернулись или опоздали куда-то? Ваша жизнь ветвится каждый миг, и на каждой развилке вы делаете выбор, и так с каждым человеком. Начните двадцать лет назад, и развилки уведут вас очень далеко.

Вы чихнули — и познакомились с одной девушкой, а не другой. Поэтому вы приняли определенные решения, как и девушка, с которой вы не познакомились, и мужчина, с которым познакомилась та девушка, и все, с кем вы встречались потом, ваша семья, ее семья, их семьи — и ваши дети.

Из-за того, что двадцать лет назад вы чихнули, сегодня живы пять, или пятьдесят, или пятьсот человек, которые могли умереть, и умерли столько же, которые могли жить. А теперь отодвиньтесь в прошлое на двести лет или на две тысячи — и один чих может стереть вообще всех живущих на Земле!

Босс потер затылок:

— Теория расходящихся кругов. Я как-то читал рассказ…

— Я тоже. Это не новая идея. Я просто хочу, чтобы вы ее вспомнили, прежде чем я прочту вам статью, написанную профессором Элмером Тайвудом двадцать лет назад. Перед последней войной.

Копии пленки лежали у меня в кармане, а из белой стены получался превосходный экран — ее для этого и строили. Босс отмахнулся было, но я стоял на своем.

— Нет, сэр, — сказал я. — Я хочу прочесть вам это. А вы слушайте.

Он откинулся на спинку кресла.

— Статья, — продолжал я, — озаглавлена «Первая великая ошибка человечества!». Если припомните, перед войной разочарование полной несостоятельностью Объединенных Наций достигло своего пика. Я прочту только отрывки из первой части статьи…

И я начал читать:

— …То, что человек, при всех его технических достижениях, не смог решить великие социальные проблемы сегодняшнего дня, является второй величайшей трагедией в истории. А первая, еще большая трагедия, заключается в том, что когда-то эти социальные проблемы были решены, но решение их оказалось недолговечным, ибо предшествовало нынешнему техническому прогрессу.

Хлеб без масла или масло без хлеба — и никогда вместе…

Вспомните Элладу, побегом которой являются наши философия, математика, этика, искусство, литература — вся наша культура… Во времена Перикла Греция походила на нынешний мир в миниатюре, на кипящий котел культурных и идеологических противоречий. Но затем пришел Рим, восприняв греческую культуру, но подарив и укрепив мир. Конечно, Pax Romana[10] продержался лишь двести лет, но подобной эпохи не было с тех пор…

Прекратились войны. Национализм перестал существовать. Римским гражданином был всякий житель империи — в том числе Павел из Тарса и Иосиф Флавий. Власть империи признавали жители Испании, Магриба и Иллирии. Рабство еще существовало, но то было неспецифическое рабство — рабство как наказание, как плата за деловой провал, как следствие военного поражения. Но никто из жителей империи не становился рабом из-за цвета кожи или места рождения.

Религиозная терпимость была абсолютной. Если для ранних христиан в этом вопросе было сделано исключение, то потому лишь, что они сами отказывались от принципа терпимости, настаивая, что только им одним открыта истина, — мысль, отвратительная для любого цивилизованного римлянина.

Но почему же человек не сумел сохранить свои достижения — когда вся культура Запада подчинялась единому центру, в отсутствие язвы религиозного и национального обособленчества?

Только потому, что технология эпохи эллинизма оставалась неразвитой. А в отсутствие развитой технологии ценой досуга — а значит, и культуры, и цивилизации — для избранных становилось рабство для многих. Потому что эта цивилизация не могла обеспечить комфорт и свободу всем.

А потому угнетенные обратились к загробному миру и религии, отвергавшей мирские соблазны, — и наука в истинном значении слова оказалась погребенной под спудом на тысячу лет. Более того, данный эллинизмом начальный толчок слабел, и империи не хватало технологии, чтобы отбивать атаки варваров. Только к началу шестнадцатого века военная мощь стала производным промышленности настолько, чтобы развитые страны могли без труда справляться с вторжениями кочевников…

Только представьте себе, что случилось бы, овладей древние греки хотя бы начатками современной физики и химии. Представьте себе рост империи, сопровождающийся развитием науки, технологии, промышленности; империю, в которой машины заменили рабов, в которой каждый человек имеет право на достойную жизнь, в которой легион стал бронированной колонной, против которой не могли устоять полчища варваров. Представьте себе империю, распространившуюся на весь земной шар, лишенную религиозных или национальных предрассудков.

Империю, в которой все люди — свободны, и все люди — братья.

Если бы только можно было изменить историю и предотвратить величайшую ошибку человечества…

Тут я остановился.

— Ну? — спросил Босс.

— Ну, — ответил я, — несложно связать эту статью с двумя фактами: Тайвуд пошел на то, чтобы разрушить атомную электростанцию, чтобы отправить что-то в прошлое, а в его личном сейфе мы нашли учебник по химии на древнегреческом.

Лицо Босса окаменело. Он думал.

— Но ничего не случилось, — промолвил он тяжело.

— Знаю. Но аспирант Тайвуда говорит, что путешествие на сто лет в прошлое занимает сутки. Предполагая, что цель — Древняя Греция, мы получаем двадцать веков — двадцать дней ожидания.

— Можно его остановить?

— Я не знаю. Тайвуд мог знать, но он мертв.

Весь ужас случившегося обрушился на меня с новой силой, куда тяжелее, чем прошлой ночью… Всему человечеству вынесен смертный приговор. Это всего лишь жутковатая абстракция, но для меня она невыносимо реальна. Потому что приговор вынесен и мне. И жене моей. И сыну.

Непредставимая смерть. Прекращение бытия, не более. Смолкший вздох. Растаявшая мечта. Падение в смутное непространство и невремя. Я не умру — меня никогда и не будет.

Или все же останется что-то — моя личность, эго, душа, если хотите? Иная жизнь? Иная судьба?

Ничего подобного я тогда не сказал. Но если бы холодный ком у меня под ложечкой можно было описать словами — это те самые слова.

Боссу тоже пришло в голову нечто подобное:

— Тогда у нас еще две с половиной недели. Нельзя терять времени. Поехали.

Я криво усмехнулся:

— Побежим догонять книжку?

— Нет, — холодно ответил Босс. — У нас есть два направления работы. Во-первых, ты можешь ошибаться. Твои рассуждения могут еще оказаться ложным следом, подброшенным нам, чтобы скрыть истинную подоплеку событий. Это надо проверить.

Во-вторых, ты можешь быть прав, и тогда надо как-то остановить эту книгу, не преследуя ее на машине времени. Если есть способ, мы должны найти его.

— Я не хочу перебивать вас, но если это ложный след, то по нему пойдет только ненормальный. Что, если я прав и книгу невозможно остановить?

— Тогда, юноша, в следующие две с половиной недели я буду очень занят. И вам того же советую. Так время пролетает незаметно.

Босс был, как всегда, прав.

— С чего начинаем? — спросил я.

— Прежде всего надо составить список всех, кому Тайвуд делал выплаты из правительственного фонда.

— Зачем?

— Думай. Это твоя работа. Тайвуд не знал греческого — это только предположение, но вполне обоснованное. Значит перевод делал кто-то другой. Вряд ли бесплатно. И Тайвуд скорее всего не стал бы расплачиваться из личных средств — на профессорской-то зарплате.

— Возможно, его больше волновала секретность, чем экономия, — предположил я.

— Почему? Какой смысл таиться? Разве это преступление — переводить учебник по химии на греческий? Кому придет в голову искать в этом жуткий заговор?

Нам потребовалось полчаса, чтобы не только обнаружить в графе «консультанты» Майкрофта Джеймса Боулдера, но и выяснить, что в университете он занимал должность профессора на кафедре философии и что среди его многочисленных достижений числилось свободное владение древнегреческим.

Забавное совпадение — Босс еще не успел надеть шляпу, как внутриконторский телетайп, затрещав, выдал нам, что профессор Боулдер уже два часа сидит в приемной и требует, чтобы его впустили.

Босс отложил шляпу и распахнул перед профессором двери.

Профессор Майкрофт Джеймс Боулдер был серым. Серые глаза, седые волосы, мышиный костюм, а главное — серое от напряжения лицо, изборожденное тонкими морщинами.

— Я уже три дня пытаюсь добиться, чтобы меня выслушали, сэр, — тихо произнес он. — Выше вас мне не удалось пробиться.

— Выше и не надо, — ответил Босс. — Что вам угодно?

— Мне крайне необходимо поговорить с профессором Тайвудом.

— Вы знаете, где он?

— Я абсолютно убежден, что правительство удерживает его.

— Почему?

— Мне известно, что он планировал эксперимент, нарушающий требования секретности. События последних дней, насколько я могу судить, свидетельствуют о том, что секретность была нарушена, откуда естественно вытекает предположение, что опыт был проведен. Меня интересует, был ли он доведен до конца.

— Профессор Боулдер, — проговорил Босс, — вы, как я знаю, владеете древнегреческим.

— Да, — спокойно ответил профессор.

— И вы за счет правительства переводили для профессора Тайвуда учебник по химии?

— Именно, как законно привлеченный консультант.

— Но данное действие, учитывая обстоятельства, является преступным, как пособничество преступлению Тайвуда.

— А какая, простите, связь?

— А разве Тайвуд не рассказывал вам о путешествиях во времени… как он их называл — микротемпоральный перенос?

— А, — Боулдер чуть улыбнулся. — Так он вам рассказал?

— Нет, не рассказал, — отрубил Босс. — Тайвуд мертв.

— Что?!! Я вам не верю.

— Он умер от инсульта. Смотрите.

Босс сунул Боулдеру одну из фотографий, сделанных той ночью. Лицо распростертого на полу Тайвуда искажала гримаса, но не узнать его было нельзя.

Боулдер выдохнул, точно застонали тормоза. Он вглядывался в фотографию полных три минуты — я засек по часам.

— Где сделан снимок? — спросил он.

— На атомной электростанции.

— Так он завершил эксперимент?

Босс пожал плечами:

— Нельзя сказать. Мы нашли его уже мертвым.

Поджатые губы Боулдера обесцветились.

— Это непременно следует выяснить. Придется собрать комиссию и, если понадобится, провести повторный опыт…

Босс молча посмотрел на него и потянулся за сигарой. Никогда еще процесс раскуривания не занимал у него столько времени.

— Двадцать лет назад, — произнес он, отложив бесполезно дымящую сигару, — Тайвуд написал статью в журнал…

— Ах, это, — губы профессора дернулись, — и дало вам ключ? Забудьте. Тайвуд был физиком и ничего не понимал ни в истории, ни в социологии. Так, мечта школьника, ничего больше.

— Так вы полагаете, что посланный им учебник не приведет к Золотому веку цивилизации?

— Разумеется, нет. Разве можно предполагать, что продукт двух тысячелетий мучительного труда можно внедрить в общество, еще не готовое к этому? Или вам кажется, что великое открытие или изобретение рождается готовым в мозгу гения и не связано с культурной средой, в которой этот гений живет? Ньютон провозгласил свой закон всемирного тяготения на двадцать лет позже, чем мог, потому что тогдашняя оценка радиуса Земли отличалась от реальности на десять процентов. Архимед едва не открыл дифференциальное исчисление, но не сумел, потому что не знал арабских цифр, изобретенных каким-то безвестным индусом!

Если уж говорить об этом, само существование рабства в древних Греции и Риме означало, что машины не могут привлечь внимания, — труд рабов был дешевле и качественнее. А от истинных мудрецов ждали, что они не станут тратить силы на низменные практические приспособления. Даже Архимед, величайший инженер античности, отказывался открывать публике свои технические новшества — только математические абстракции. Когда один юноша спросил Платона, в чем польза геометрии, его с позором изгнали из академии как человека подлого и низменного.

Наука не летит вперед — она продвигается ползком в тех направлениях, куда движут ее те великие силы, что движут общество и, в свою очередь, движимы им. Великие люди стоят на плечах взрастившей их культуры…

Тут Босс перебил его:

— Расскажите лучше о своей роли в этой истории. Что историю нельзя изменить, мы поверим вам на слово.

— Почему же нельзя? Можно, но ненамеренно. Понимаете, когда Тайвуд впервые попросил меня о помощи — ему надо было перевести на греческий несколько отрывков текста — я согласился из-за денег. Но профессор Тайвуд требовал, чтобы перевод делался от руки на пергаменте, он требовал, чтобы использовалась только древнегреческая терминология, — язык Платона, как он говорил, — даже если мне при этом придется несколько исказить первоначальный смысл текста.

Меня это озадачило. Я тоже нашел ту статью. Очевидный для вас вывод я сделал довольно поздно — слишком невероятны для скромного философа достижения современной науки. Но в конце концов я узнал правду, и мне стало ясно, как инфантильны представления Тайвуда об истории. На каждое мгновение приходится двадцать миллионов переменных, и не создана еще математическая теория — назовем ее психоисторией, — способная охватить их все.

Проще говоря, любое вмешательство в историю двухтысячелетней давности изменит настоящее — непредсказуемо.

— Как камушек, вызывающий обвал? — обманчиво-негромко поинтересовался Босс.

— Именно. Теперь вы немного понимаете, в каком положении я оказался. Я размышлял неделями и понял, что должен действовать, — и увидел как.

Послышался басистый рык. Босс встал, отшвырнув стул, обошел стол и вцепился Боулдеру в глотку. Я шагнул было, чтобы разнять их, но Босс только отмахнулся. Он всего лишь держал профессора за галстук, и Боулдер мог дышать. Только побелел и все время, пока говорил Босс, дышал очень тихо.

— Да уж, я вижу, что вы нарешали, — говорил Босс. — Я знаю, вам, философам тронутым, кажется, что мир всем плох, что стоит бросить кости и глянуть, что получится. Вам, наверное, наплевать, выживете ли вы или узнает ли кто-то о вашей великой роли. Вы все равно рветесь творить. Хотите навязать второй шанс Господу Богу.

Может, я просто хочу жить — но этот мир мог быть хуже. В двадцать миллионов раз хуже. Был такой писатель, Уайлдер, он написал пьесу «Зубы нашей кожи». Может, вы видели. Суть ее в том, что человечество все время находится на волосок от гибели. Я не стану говорить о том, как нас чуть не смел ледниковый период — я об этом почти ничего не знаю. Я не стану говорить о том, как греки победили при Марафоне, а арабы потерпели поражение при Туре, о том, как монголы повернули назад без боя, — я не историк.

Но вспомните двадцатый век. В Первую мировую немцев дважды остановили на Марне. Во Второй мировой был Дюнкерк, и немцев как-то сдержали под Москвой и Сталинградом. В последней войне мы могли начать швыряться ядерными бомбами, но не стали, потому что в критический момент был достигнут Большой Компромисс, — и все из-за того, что генерал Брюс задержался в цейлонском аэропорту и получил приказ лично. Раз за разом, на протяжении веков мы вытаскивали счастливые билетики. На каждое несбывшееся «если», способное сделать из нас суперменов, приходится двадцать, способных навлечь гибель на весь мир.

А вы делаете ставку на этот шанс, один из двадцати, и эта ставка — жизнь на Земле. И вам это удалось, потому что Тайвуд послал свой учебник в прошлое.

Последнюю фразу Босс выдавил со скрежетом и разжал кулак.

Боулдер упал в кресло. И расхохотался.

— Дураки, — горько пробормотал он. — Так близко подобраться к разгадке и так ошибиться. Так Тайвуд все же послал книгу? Вы уверены?

— Учебника химии на древнегреческом поблизости не обнаружено, — мрачно подтвердил Босс, — а миллионы калорий энергии исчезли. И это не исключает того факта, что у нас есть еще две с половиной недели, чтобы… вы пожалели о своем решении.

— Ерунда. Прошу вас, давайте обойдемся без театральных сцен. Лучше выслушайте меня и постарайтесь понять. Двое древнегреческих философов, Левкипп и Демокрит, разработали атомную теорию. Они считали, что все сущее состоит из атомов, неизменных и различных, чьи комбинации образуют различные вещества. Эта теория возникла не в результате опытов или наблюдений — она появилась сразу разработанной.

Римский поэт Лукреций в своей «De Rerum Natura» — «О природе вещей» — развил эту теорию и высказал несколько удивительно современных мыслей.

Еще в эллинскую эпоху Герон построил паровой двигатель и едва не механизировал вооружение. Этот период называют иногда оборванной технической эрой, которая не получила развития, потому что не происходила из социальной и культурной среды, не сочеталась с ней. Александрийская наука остается удивительным и необъяснимым феноменом.

Можно упомянуть еще древнеримские легенды о книге Сивиллы, содержавшей тайные знания, полученные от самих богов…

Короче говоря, господа, хотя я не могу не согласиться с вами, что даже мельчайшие изменения прошлого могут привести к непредсказуемым последствиям и вызванные ими перемены в настоящем вряд ли нас обрадуют, в своих выводах вы допустили серьезную ошибку.

Потому что мы уже живем в мире, где учебник химии на греческом был отправлен в прошлое!

Мы бежали вслед за Черной Королевой. Если вы вспомните «Алису в Зазеркалье», то в саду Черной Королевы приходилось бежать изо всех сил, чтобы остаться на месте. Так случилось и с нами. Тайвуд полагал, что создает новый мир, но перевод готовил я, и я позаботился о том, чтобы туда вошли лишь те отрывки, которые могли объяснить полученные древними неизвестно откуда обрывки знаний.

Единственное, чего я хотел достичь своими усилиями, это остаться там, откуда мы начали.

Прошло три недели; потом три месяца; потом три года. Ничего не случилось. А когда ничего не случается, нет и доказательств. Мы с Боссом потеряли надежду объяснить случившееся и в конце концов сами стали во всем сомневаться.

Дело так и не было закрыто. Боулдера нельзя было назвать преступником, не назвав спасителем человечества, и наоборот. О нем просто забыли. А дело, так и не разрешенное, отложили в папку, пометили «?» и засунули в самый глубокий подземный вашингтонский сейф.

Босс теперь большая шишка в Вашингтоне; местным отделением Бюро заведую вместо него я.

А Боулдер так и остался профессором на кафедре философии. В университете карьеры не сделаешь.